— Ты и сама имеешь достаточную власть над Эйнаром, — сказала она.

Бергльот кивнула.

— Я привыкла к такому положению вещей, — сказала она. — В тот раз я пыталась поговорить с ним; я сказала ему, что слово нужно сдержать, даже если ему это и не нравится. Но в него будто черт вселился. Он готов стать на голову, чтобы быть в стране первым после короля, и перечить ему в этом бесполезно. Не помогло и то, что я сказала ему, что в конце концов он навлечет несчастье на самого себя, если пойдет на измену.

Сигрид не отвечала; она неотрывно смотрела в пол.

— Сигрид, — продолжала Бергльот, — не могла бы ты уговорить Кальва немного уступить, уважать достоинство Эйнара и его седины?

— Между Кальвом и Эйнаром разница всего в одиннадцать лет, — напомнила Сигрид.

— Я знаю, — ответила Бергльот, — но Эйнар свыше двадцати лет был среди первых людей страны, тогда как Кальв был только лендманом в Эгга. Разве ты не понимаешь, что он чувствует себя униженным, когда ему приходится выступать с Кальвом на равных?

— Он дал это понять на юге, когда в присутствии всей дружины заявил, что бычку следует уступить место старому быку, — с горечью произнесла Сигрид. Но Бергльот не желала сдаваться.

— Такие вещи не забываются, — сказала она, — но все-таки поговори с Кальвом. Сделай это не только ради Кальва или ради Эйнара. Сделай это ради короля, чтобы тот не нарушил клятву, данную им Кальву в Гардарики, а также ради страны, потому что никто из нас не выиграет оттого, что король станет клятвопреступником.

— Мне было бы легче говорить с ним, если бы Эйнар не унижал его, — ответила Сигрид.

— Я понимаю, но все же попробуй! А я попытаюсь еще раз поговорить с Эйнаром; попробую уломать его.

Сигрид сидела и размышляла; ей приходилось вести борьбу с самой собой. Эйнар дал слово. И если он дал его против своей воли, это, по ее мнению, Кальва не касалось. Она не понимала, почему Кальв должен был уступать ему. Вместе с тем, он повернул дело в свою пользу. И она была в отчаянии при мысли о том, что ей, возможно, придется покинуть Эгга.

И то, что говорила Бергльот, было правдой; всем пришлось бы очень туго, если бы король нарушил торжественно данную клятву. Ей пришла в голову мысль о том, что, возможно, Кальв доказывает свою верность Олаву тем, что пытается спасти его сына от клятвопреступления.

— Я поговорю с ним, — наконец сказала она, — но я не знаю, принесет ли это какую-нибудь пользу.

Бергльот протянула ей руку, она пожала ее, после чего обе встали и направились обратно в зал.

Сигрид ничего не добилась от Кальва.

— Может быть, Бергльот и права, — сказал он, — хотя, с таким же успехом, это может быть ложь. И какая польза оттого, что она так считает, если Эйнар жаждет власти, как грудной ребенок — молока? Если я сейчас уступлю ему, мне придется и впредь идти на уступки. И я стану только слабее оттого, что он присвоит себе то, что было моим. Нет, Сигрид. Это мужское дело. И ты недостаточно сведуща в правилах этой игры. И Эйнар играет сейчас не одной фигурой: он играет всеми сразу.

Подумав, он продолжал с горькой усмешкой:

— Возможно, он станет ярлом. Он хочет для себя не меньше почестей, чем те, что имел отец Бергльот!

Сигрид захотелось сказать ему, что даже если Кальв не строит планы стать ярлом именно сейчас, то властолюбия в нем не меньше, чем в Эйнаре. Но она промолчала.

Будучи в Каупанге, Сигрид не появлялась на королевском дворе, ссылаясь на то, что ей нездоровится. И никто не принуждал ее идти туда.

К тому же она и в самом деле чувствовала себя неважно; каждое утро она просыпалась с головной болью.

И у нее не было желания снова встречаться с Сигватом, а тем более — наблюдать, как Кальв старается завоевать расположение короля.

Ей становилось дурно при одной мысли об этом; в этом было что-то отвратительное: двое взрослых мужчин соперничают из-за расположения молокососа. Если это и была мужская игра, как выразился Кальв, она была только рада тому, что не имеет к ней никакого отношения. Ей казалось, что стране мало поможет то, что король был сыном святого.

Во время своего пребывания в Каупанге она видела короля только один раз, да и то случайно.

Суннива упрашивала ее сходить на пристань и посмотреть вблизи стоящие там корабли. В конце концов Сигрид согласилась. На обратном пути они встретили конунга и его дружину, и Сигрид не могла удержаться оттого, чтобы взглянуть на него.

С тех пор как она в последний раз видела его, он вырос, стал красив и выглядел поразительно взрослым для своих лет. Но на лице его было написано недовольство.

Сигрид стало не по себе, когда он увидел ее и остановился. Ей хотелось пройти мимо незамеченной; она не думала, что он помнит ее после короткого пребывания в Эгга несколько лет назад. Она подумала, что он унаследовал от отца эту память: Олав имел обыкновение говорить, что запоминает каждого человека, с которым он встречался хотя бы однажды.

Но слова, которыми обменялся с ней конунг Магнус, были всего лишь данью вежливости.

Тем не менее, Сигрид показалось, когда она смотрела на него с близкого расстояния, что, несмотря на свою взрослую внешность, он все еще был мальчиком; в его деланном высокомерии чувствовалась неуверенность. И она почувствовала себя виноватой перед молодым королем; у нее появилось желание поговорить с ним, словно он был одним из ее сыновей.

И когда конунг повернулся и пошел дальше, она заметила среди его свиты Кальва; и ее обрадовало то, что Кальв шел рядом с королем.

Но один человек в королевской свите остановился и оглянулся. Его глаза искали глаза Сигрид, и когда их взгляды встретились, он долго смотрел на нее, а потом перевел взгляд на Сунниву.

И тут он шагнул к ним…

Сигрид тут же отвернулась, взяла дочь за руку и побежала с ней домой.

Оставив Сунниву дома, она отправилась в церковь и стала молиться на коленях.

Потому что, несмотря на то, что прошло столько лет, несмотря на то, что она сама убеждала себя в том, что уже стара, в свои сорок шесть лет она не могла отрицать того, что чувствовала в себе жар под взглядом Сигвата Скальда.

Через несколько дней в Каупанге произошло нечто такое, что заставило всех говорить об этом несколько недель.

Хорек из Тьотты, женатый на Рагнхильд, сестре Кальва, прибыл в город, чтобы переговорить с конунгом.

Хорек был одним из тех, кто был решительно против святого Олава; он был недоволен королевским приговором в деле, касающемся одного из его соседей. Олав вынес приговор в пользу соседа — этого соседа звали Гранкеллем — и многие, кроме Хорека, считали, что король неправ. И Хорек отомстил за это, устроив в усадьбе Гранкелля пожар.

Впоследствии он вместе с Кальвом и Туриром Собакой стал во главе крестьянского войска в Стиклестаде.

Сын Гранкелля, Осмунд, был теперь у короля Магнуса. И когда Осмунд Гранкельссон увидел, что с пристани поднимается Хорек, он не стал медлить; схватив топор, он выбежал наружу.

— Теперь я отомщу за убийство моего отца, — сказал он.

Но король, игравший в тавлен с одним из своих приближенных, сказал, будто бы обращаясь к своему сопернику по игре:

— Не хочешь ли взять мой?

Осмунд понял смысл этих слов и взял королевский топор, который был тяжелее и острее его собственного. И он убил королевским топором Хорека.

Всем было ясно, что сыновья Хорека не замедлят потребовать выкуп за своего отца…

Но находились и такие, кому это не понравилось. Перед тем, как отправиться домой из Гардарики, король поклялся в том, что никто из тех, кто выступал в свое время против Олава, не пострадает, пока будет верен ему, конунгу Магнусу. И как быть с правами и законами, если сам король с такой легкостью нарушает клятву?

Те, кто сражался на стороне бондов при Стиклестаде, видели будущее в мрачных тонах.

Придя домой после убийства Хорека, Кальв напился до бесчувствия; такое с ним в последние годы бывало редко. И в сказанных им словах было мало здравого смысла.

Он бормотал что-то о Магнусе и о нарушенной им клятве. И уже будучи в постели, он так громко бранил Эйнара Тамбарскьелве, что Сигрид пришлось положить ему на лицо подушку, чтобы никто не слышал его слов. Но последние слова, сказанные им перед сном, засели у Сигрид в памяти.

— Вряд ли он высоко ставит меня, если позволил убить моего шурина, — донеслось из-под подушки.

Сигрид не могла заснуть; она встала с постели и села на скамью рядом с почетным сидением.

Зал был освещен только светом летней ночи; она ясно видела спящих на скамьях людей. Но ей показалось, что драконы, вырезанные на столбах, угрожающе смотрят в полумраке на спящих.

Она сидела и смотрела на остывший очаг и закопченые камни, вспоминая, как в нем горел огонь и как они разговаривали тут… И мысли ее бежали дальше, к другому огню и другим беседам; слова Кальва разбудили в ней воспоминания о том времени, которое, как она полагала, было уже позади. Ей показалось, что она слышит свой собственный голос, жестокий от горечи:

— Ты сам убедился в том, насколько высоко ставит тебя король, когда он отказался выслушать твою просьбу о Турире!

Она вспомнила о сожалениях Кальва по поводу его измены королю Олаву. И в том, что происходило на ее глазах, она увидела возможность примирения, более прочного, чем это бывало обычно. Казалось, сам король Олав указывает ему дорогу в жизни:

— Смотри! Ты можешь вычеркнуть из своей жизни эту измену, вырубить ее, словно руны со скалы! Докажи теперь свою верность; отдай свою голову в руки тому, кто является моим сыном и твоим приемным сыном, подобно тому, как Торкелль доверился своему приемному сыну, Торфинну ярлу с Оркнейских островов. И скажи, подобно Торкеллю, что позволишь ему сделать с тобой все, что он захочет.

Но не успела она додумать эту мысль до конца, как ей пришлось отбросить ее. Это означало бы для Кальва не только унижение; он выставил бы себя на смех не только перед королем, но и перед Эйнаром и всем войском, признавая тем самым, что Эйнар победил.

И когда Кальв достаточно протрезвел для того, чтобы она могла изложить ему свои мысли, он с презрением отверг их.

— С таким же успехом я мог бы обратиться прямо к Эйнару Тамбарскьелве и отдаться в его руки, — сказал он.

Но Сигрид все же не отбрасывала эту мысль. Эта мысль преследовала ее, словно образ святого конунга…

Через две недели после середины лета Сигрид вернулась в Эгга. Ей теперь казалось, что дни тянутся невыносимо медленно; она с тревогой ждала известий от Кальва.

Король решил посетить Внутренний Трондхейм, и Кальв был среди его свиты.

Кальв был рад этому; он считал, что ему будет выгодно принять в Эгга короля. Но Эйнар Тамбарскьелве мимоходом заметил, что сначала король посетит Хауг в Вердалене, и это совсем не понравилось Кальву. Он считал, что всякое воспоминание о Стиклестаде приносит конунгу только вред. И перед тем, как Сигрид отплыла из Каупанга, он предупредил ее, чтобы она была готова к отъезду при малейшей угрозе.

Теперь король был в Хауге; Сигрид отправила туда людей и лошадей для Кальва. В случае благоприятного стечения обстоятельств конунг должен был вскоре прибыть в Эгга, и Сигрид была занята приготовлениями к приему гостей.

Но она чувствовала неуверенность в завтрашнем дне, и тревожные мысли преследовали ее повсюду.

Больше всего ее тревожила мысль о Кальве; она представляла его себе таким, каким он был в Каупанге, с лицом, искаженным горечью и разочарованием. И ей казалось, как и в первое время после гибели святого Олава, что все ее попытки помочь ему напрасны; он был боязлив, как раненое животное.

Она чувствовала себя уязвленной тем, что после стольких лет их близости он не желает принимать от нее помощь, хотя сейчас он действительно нуждается в ней. Но по своему опыту она знала, что если она не пытается его утешить, он сам приходит к ней; сам ищет с ней близости. Чаще всего он искал в ней женщину, но бывало и так, что она была необходима ему, как ребенку мать.

И теперь Сигрид смотрела на все окружающее так, словно ей предстояло навсегда расстаться с этим. Даже мелочи имели теперь для нее смысл: трясогузка, бегающая по двору, запах смолы от нагретых солнцем стен, даже голос Рагнхильд, рассказывающий служанкам последние новости.

И она часто посещала церковь. При этом ей было стыдно: в последние годы она ходила в церковь в основном тогда, когда испытывала какие-то трудности. Она пришла к мысли о том, что, возможно, теперь самое время отчитаться перед Богом, и отправилась к священнику Энунду.

После смерти священника Йона Энунд перебрался в Эгга; епископу некого было больше послать к ним. И он занял теперь маленькую комнатку, принадлежавшую раньше священнику Йону. И теперь они с Сигрид сидели там и разговаривали.

Она рассказала ему о Кальве, Эйнаре и короле, и Энунд молчал, пока она не закончила свой рассказ.

— Бог дает и Бог имеет право забрать у нас обратно то, что Он нам дал, — сказал он. — Все, что мы имеем, принадлежит не нам, а ему, мы берем это только взаймы. И если тебе придется покинуть Эгга, Сигрид, ты не должна сетовать на Бога за то, что Он что-то отбирает у тебя. Ты должна быть благодарна ему за то, что дал тебе все это, позволил тебе столько лет радоваться здесь жизни.

Сигрид молчала. Она сидела и смотрела на руки Энунда, которые он положил на левое колено. Его пальцы казались слабыми и беспомощными на фоне грубой рясы. Эти руки не держали оружия с самой ранней юности, да и инструмент тоже. Он отказался от всего ради служения своему Богу, он свел на нет даже способность защищать и жалеть самого себя. Кроме одежды, которую он постоянно носил, у него не было никакой собственности, и он жил тем, что подавали ему люди.

— Ты никогда не сомневался в том, чему учишь людей? — вдруг спросила она. Он изумленно уставился на нее.

— Ты же знаешь, я стал сомневаться в милосердии Бога после смерти Эльвира, — сказал он.

Она кивнула и медленно произнесла:

— Я тоже сомневаюсь в доброте Господа.

— Почему же?

— Когда я увидела страдания священника Йона, я не могла согласиться с тем, что они были необходимы, — ответила она.

— Страдания и скорбь мира не должны вызывать у тебя сомнение в милосердии и милости Бога, Сигрид, — еще более серьезно, чем она ожидала, сказал священник. — Это самый опасный из всех грехов, сомневаться в милости Господа. Ведь как может человек получить прощение за свои грехи, если он сомневается в самом прощении, в Божественном искуплении грехов человечества, воплощенном в жизни Христа? Страдания и беды могут быть благодеянием. Нередко они становятся частью Божественного воспитания: в них Бог показывает нам наши слабости и приближает нас к себе, и они учат нас смирению, в котором мы все так нуждаемся. Я уверен, что священник Йон благодарит теперь Бога за то, что Тот дал ему испытать ту боль, от которой он всю жизнь убегал. Взгляни на свою собственную жизнь! Каждый раз, когда ты испытываешь трудности ты становишься ближе к Богу, а когда у тебя все хорошо, ты забывав ешь о Нем.

— Кальв сказал, что священник Йон утверждал, что Бог дай благосостояние тому, кто Ему служит; это совсем не похоже на то чему учишь людей ты.

— Благосостояние, это не обязательно удача, богатство, золото и серебро, Сигрид. Я думаю, что царь Давид имел в виду как раз это, говоря, что все, даже страдания и беды, идут на пользу тому, кто служит Богу.

Но Сигрид не собиралась так легко сдаваться.

— И ты ни разу больше не испытывал сомнений? — спросила она.

— Бывало, я сомневался в своих способностях выполнять завет Божий, — ответил он, — но я никогда не сомневался в Боге и Его милосердии; я постоянно встречаю Его милосердие и в жизни других, и в своей собственной.

— Что означает, по-твоему, встретить Бога?

— Ты понимаешь, о чем я говорю. Или я ошибся, подумав, что ты сама встретила Его однажды вечером в церкви Стейнкьера?

— Я точно не знаю… — ответила Сигрид. Чувства, испытанные ею в стейнкьерской церкви, были теперь такими далекими, похожими на сон.

— Нет, ты знаешь! — воскликнул он с такой уверенностью, что она даже удивилась. — Ты знаешь, но не хочешь признаваться себе в этом. Ты испытала краткий миг счастья, ощутив Его присутствие, ты почувствовала близость неба. Но когда ты вернулась к повседневности, твои маленькие радости стали иметь для тебя куда большее значение, чем та радость. И ты поняла, что если захочешь снова приблизиться к Богу, тебе придется добровольно отказаться от всего этого.

— Значит, мы не должны испытывать любовь к другим людям? Ты же сам сказал, что мы должны радоваться дарам Божьим…

— Ты должна радоваться дарам Божиим, но ты не должна давать им порабощать себя. И ты должна любить других людей во Христе, а не такими, какими они являются на самом деле.

Люди думают, что они любят, считая свою скорбь об умершем признаком любви. Но если бы они действительно любили умершего, они радовались бы тому, что он раньше них обрел весной блаженство. Это самих себя они любят в нем; и они оплакивают свою собственную гибель.

— Значит, ты считаешь, что я не должна скорбеть о том, что мне придется покинуть Эгга, — медленно произнесла Сигрид. Ей казалось, как это уже не раз бывало прежде, что Энунд требует слишком многого. И она сказала ему об этом.

— Бог требует все, — ответил священник, — и Он получает все.

И когда Сигрид выходила из его дома, ей казалось, что разговор этот был напрасен.

В эти дни Сигрид посетила и других; среди них была Ингерид из Гьеврана. И когда Сигрид прибыла в Гьевран, она застала Ингерид в подавленном настроении.

Финн стал изменять ей уже у себя дома; одна из служанок вот-вот должна была родить, и она утверждала, что он — отец ребенка. И Финн этого не отрицал.

Тем не менее, Ингерид не была зла на него, просто ей было это неприятно.

— В свое время я умоляла его вернуться ко мне на любых условиях, — сказал она. — И у меня нет причин жаловаться на то, что он поймал меня на слове.

И даже в своей печали Ингерид не могла не рассмеяться.

— Можно подумать, что ему мало наших восьмерых детей! — сказала она.

На обратном пути Сигрид думала о Финне и Ингерид. Ингерид была такой покладистой, мягкой, уступчивой; у нее в голове не укладывалось, что Финн может причинить ей зло.

Но чем больше она размышляла об этом, тем больше она сомневалась в том, что это Финн управляет Гьевраном. Она вспомнила, как Эльвир однажды сказал, что Ингерид с виду мягкая, как гусенок, но воля у нее железная.

Может быть, Ингерид не так легко было изменить свой характер возможно, она и не была такой кроткой, какой казалась; ведь рысь при всем желании не может стать домашней кошкой.

И если Финн чувствует, что его пытаются привязать к себе насильно, то он просто отвечает ударом на удар.

Сигрид навестила также Хелену, но это принесло ей одни лишь неприятности.

Хелена была тонкой, как жердь; Сигрид знала, что она чересчур рьяно выполняет церковные требования. Казалось, ей доставляет удовольствие говорить о грехе и покаянии; и когда она говорила об этом, в глазах ее загорался огонь.

Сигрид казалось, что Хелену кто-то заколдовал; и она не узнавала в ней ту девушку, с которой когда-то была близка.

Однажды в полдень пришло известие от Кальва. Он просил о том, чтобы снарядили его корабль и приготовили вечером к отплытию.

Сигрид ожидала этого и, тем не менее, была сражена; давая распоряжения работникам, она сама едва понимала, что делает. У нее было странное ощущение тишины и пустоты — никакой боли она не чувствовала.

Однако бесчувственность Тронда привела ее в ярость.

— Мы еще вернемся сюда, — сказал он, — в это захолустье. К тому же мы сможем посмотреть мир…

— Вернуться сюда будет не так легко, как ты думаешь, — ответила мать.

— Почему же? У Кальва влиятельные родственники, а Эйнар Тамбарскьелве не будет жить вечно…

Несмотря на свое раздражение, Сигрид вынуждена была признать, что во многом он прав. Она внимательно посмотрела на сына: коричневая туника, которую он носил всего несколько месяцев, была уже тесна ему в плечах.

И когда она увидела, как он улыбается при мысли об отъезде, она поняла, что этот орленок засиделся в гнезде; он уже перерос эту усадьбу, так же, как он перерос свою одежду.

Но она утешала себя тем, что это не она принуждала его оставаться дома; всякий раз когда этот ее последний сын заводил разговор об отъезде, возникали какие-то препятствия…

К вечеру Кальв со своими людьми прибыл в Эгга. Работники еще не перенесли все вещи на пристань и не погрузили их на корабль, и он попросил их поторопиться.

— Что случилось? — спросила Сигрид, поздоровавшись с ним. Но он не пожелал ей ничего объяснять. Лицо его было серым от усталости, что совершенно не соответствовало его бесцеремонному тону.

Сигрид чувствовала, что ей нужно до отплытия поговорить с ним наедине, и она повела его в спальню.

— Есть ли необходимость в том, чтобы я и Суннива уезжали с тобой? — спросила она. Собирая вещи, она все больше и больше склонялась к этой мысли. — Разве у меня не будет больше возможности сохранить, по крайней мере, усадьбу в Бейтстадте, если мы останемся здесь?

Кальв покачал головой.

— Нет, — сказал он, — будет еще хуже. Думаю, всем тем, кто сражался против короля Олава, лучше всего сейчас покинуть страну. А ведь ты была по отношению к нему более непримиримой, чем большинство.

Немного помолчав, он продолжал:

— И даже если Эйнар ставит ловушку именно мне, я совершенно уверен в том, что многих других тоже сразит этот удар. Эйнару удалось разжечь в конунге жажду мести; и это пламя не так-то легко теперь потушить, и много времени еще пройдет, прежде чем он раскается в этом.

— Что произошло в Хауге?

— Слишком много всего, — с горечью ответил он. — Даже здесь, во Внутреннем Трондхейме, люди толпами валят к нему — все те, кто сражался на стороне Олава. И они прямо говорят ему о том, что ему не следует держать при себе людей, сражавшихся против его отца; и ты, конечно, понимаешь, что Эйнар только подливает масла в огонь. В конце концов я понял, что положение мое весьма шаткое. Сегодня король решил отправиться в Стиклестад, чтобы осмотреть поле битвы, и он попросил Эйнара поехать с ним. Но Эйнар ухмыльнулся и спросил, не лучше ли будет, если я поеду с ним; он сказал, что я, как участник сражения, больше смогу рассказать ему об этом. Я подумал, к чему это может привести, и послал домой известие.

Когда мы прибыли на поле битвы, конунг спросил меня, где погиб его отец, и я показал ему это место. И когда он спросил, где я стоял, когда это произошло, я тоже сказал ему об этом. Он побагровел и сказал, что мой топор вполне мог попасть в короля Олава. Я ответил, что этого не произошло, но я понял, что он мне не поверил. И мне ничего не осталось, как бежать.

— Почему ты не попробовал поговорить с ним там, в Стиклестаде, когда вы были с ним наедине? Ты мог бы рассказать ему всю правду о своем посещении короля перед сражением, о том, почему ты не убил его, о твоем последующем раскаянии по поводу того, что ты был в крестьянском войске.

— Какая польза была бы от этого? Я сказал ему правду, но он мне не поверил. Даже такой юнец, как он, хорошо понимает, что мне легко, если я захочу, обмануть его. Кто, кроме меня, запомнил в суматохе битвы, где я стоял в момент гибели короля? Если бы я хотел обмануть его, я сказал бы, что стоял в другом месте.

— Если бы ты попробовал поговорить с ним и все объяснить…

— Ты считаешь меня свободным человеком или рабом? Либо он верит мне, и тогда я могу говорить с ним. Либо он мне не верит, и тогда разговор неуместен. Ты хочешь, чтобы я ползал перед тем, кто считает меня лгуном?

Он замолчал и отвернулся; взгляд его рассеянно скользил по стенам.

— Ты взяла все, что нужно? — спросил он.

Она кивнула, и он направился к двери. Но тут он остановился, повернулся к ней и прижал ее к себе. Он спрятал лицо на ее шее, и она почувствовала, как задрожали его плечи.

Это произошло так неожиданно, что она в первый момент не знала, что ей сказать и как поступить. И, прежде чем она собралась с мыслями, он отпустил ее и бросился на постель.

И все, что он носил в себе последнее время, все его разочарование и его беду нашли выражение в рыданиях, таких ужасных, каких Сигрид никогда до этого не слышала.

Она села возле него, притянула его к себе, и положила его голову к себе на колени. Она пробовала успокоить его, держа за плечи, ходившие ходуном.

— Господи! — прошептал он, немного приходя в себя. — Господи!

Вслед за этим он произнес:

— Сигрид, я не знаю, посмею ли я смотреть тебе в глаза после того, что ты сейчас увидела!

Повернув к себе его лицо, она улыбнулась, встретив его взгляд.

— Почему ты не сможешь смотреть мне в глаза? — спросила она. — Ты ведь всего только человек.

Наклонившись, она коснулась своей щекой его щеки.

Напряжение его спало; вздохнув, он расслабился у нее на коленях, рыдания затихли. И он спокойно лежал, словно ребенок, глядя на нее; и он улыбался, когда она гладила его по волосам.

И только когда в дверь постучали и один из работников крикнул, что все готово к отплытию, он встал, и они вместе вышли из спальни.

Когда они вышли во двор, она с удивлением заметила, что Кальв, как обычно, принялся командовать всеми. Они попрощались с Харальдом и Хеленой, со священником Энундом, с Рагнхильд и всеми, кто оставался дома.

После этого она направлялись на пристань. Все происходящее казалось Сигрид нереальным.

Она шла между Кальвом и Суннивой, вниз по тропинке, через рощу, мимо полей, которые они засевали и урожай с которых предстояло снять другим.

И когда они поднялись на борт корабля, она спросила Кальва:

— Куда мы отправимся?

— Я думаю взять курс на Оркнеи, ответил он. — Дочь моего брата Финна только что вышла замуж за Торфинна ярла.

— Я помню ее, — ответил Сигрид.

Он кивнул.

Оба корабля вышли на веслах из залива; на одном из них хёвдингом был Тронд. Обогнув косу, они поставили паруса; ветер дул с востока.

Но как только они вышли из пролива Скарн и в сумерках в последний раз увидели Эгга, Сигрид начала плакать.

Кальв старался утешить ее, положив руку ей на плечи.

— Это я виновата во всем, — прошептала она. — Если бы не я и не мои сыновья, ты продолжал бы быть лендманом в Эгга.

— Если бы не ты, — напомнил он ей, — я никогда бы не попал в Эгга.

Море было освещено солнцем.

Пенистые волны ослепительно сверкали. И от горизонта до горизонта была лишь вода: волны и пена, пена и волны… Подобно какому-то живому существу, море плескалось, бурлило и смеялось за бортом корабля.

И все же здесь чувствовалась пустота, первозданная пустота; а морской ветер приносил лишь тоску и томление.

Корабли продвигались вперед, подгоняемые ветром и волнами, словно остатки погибшего в Рагнароке мира.

Впервые Сигрид заплывала так далеко в море, что не видела земли.

И когда очертания берега исчезли, она со страхом спросила Кальва, найдут ли они верный путь. Но он только посмеялся над ней. Указав на солнце, он объяснил ей все.

И когда наступила ночь и море стало казаться еще более пустынным под звездным небом, он показал ей путеводную звезду. И его уверенность стала передаваться и ей. И она засмеялась: она ведь с детства знала, что люди плавают по морям, глядя на солнце и звезды, просто она слишком долго засиделась на суше.

И позже, когда над морем поднялась луна и осветила белые барашки волн, а море засветилось вокруг корабля, словно раскаленное добела железо, она стояла на палубе, как зачарованная.

Взгляд ее скользил по лунной дорожке, отливающей серебром, до самого горизонта, и ей вдруг показалось, что это путь в земле обетованной; эту странную землю плывущую по морю люди иногда различают вдали, но никогда не могут достичь ее. И она поняла, почему тот, кто хоть раз увидел ее, поддается ее очарованию и всю жизнь потом стремится вернуться к морю, никогда не расставаясь с надеждой снова увидеть ее.

И, стоя так и глядя на море, она совершенно неожиданно обрела ощущение покоя.

И это казалось ей странным.

Она, покинувшая свой дом и отправившаяся куда глаза глядят, каким-то удивительным образом почувствовала, что именно здесь она дома.

Но ей не хотелось думать об этом: она просто смотрела, как лунный свет чертит руны на пенящихся волнах.

Но позднее, когда она устроилась на ночлег, мысли вернулись к ней.

Она прислушивалась к звукам вокруг себя: скрипу корабельных снастей, плеску волн, разбивающихся о борт драккара, журчанью воды, тихим голосам стоявших на вахте мужчин. Все это сливалось для нее в какую-то волшебную песнь, напоминало ей детство и когда-то знавших ее людей. Перед нею вереницей проходили их лица — лица, которые она так часто изображала на своих гобеленах.

И среди них был Турир; в первую очередь Турир. Турир на борту своего корабля; Турир, учивший ее когда-то ходить под парусом; Турир, оставшийся верным ей даже в смерти.

Турир любил в море ту свободу, которую оно давало ему. И в конце концов море поглотило его, она была уверена в этом; он так и не вернулся домой.

Ей показалось, что он снова рядом с ней; и ощущение мира, приносимое ей звуками моря, чем-то напоминало то утешение, которое она испытывала рядом с ним в море, будучи девчонкой.

Она видела перед собой и другие лица; перед ее мысленным взором вереницей проходили те, кого она знала в детстве на Бьяркее; эти лица казались ей застывшими, словно вытканными на ее гобеленах. Ей показалось даже, что перед ней мелькнуло на миг лицо ее отца, хотя он и был сожжен, когда ей исполнилось всего три года.

И снова и снова в мыслях ее было море. Море в шторм и в тихую погоду; море в темные зимние ночи и в ясные летние дни; волны, набегающие на берег, шуршание камней, плеск воды, крики птиц… Море всегда жило в глубинах ее души, всегда присутствовало в ее мыслях и снах.

И в ее воспоминаниях жили любимые ею люди, их мысли и все то, чему они ее когда-то научили.