К ЧИТАТЕЛЮ

Конунг Олав, святой Олав, Олав сын Харальда…

Пусть не удивит читателя, что все это — один человек, король Норвегии, один из самых известных людей в истории Севера, прошедший путь от жестокого викинга до национального героя, канонизированного после смерти и превратившегося в святого, которого почитают не только в самой Скандинавии, но и в Европе. Изображение его есть в Риме и Иерусалиме…

Ему принадлежит честь христианизации языческой Норвегии и объединения ее в единое государство.

И именно он ввел в стране новые законы, принятые на тинге в Мостере в 1024 году и запрещающие жертвоприношения, идолопоклонничество и приготовление жертвенного конского мяса.

Именно он запретил «выносить» младенцев на съедение диким зверям. И именно он заставил людей жить по заветам Христа, хотя сам и не всегда придерживался их…

Удивительная жизнь Олава сына Харальда не раз привлекала внимание замечательных писателей, в том числе Сигрид Унсет и Бьёрнстьерне Бьёрнсона, лауреатов Нобелевской премии в области литературы.

В очередной том нашей серии вошли вторая и третья часть трилогии Веры Хенриксен о святом конунге…

Напоминаем, что первая часть вошла в состав тома под названием «Девы битв».

Счастливого плавания на викингских драккарах!

Святой Олав

Пенящиеся волны набегали на берег Стейнкьер-фьорда: зеленые, бледно-голубые, темно-серые или ослепительно золотые, в зависимости от игры света и теней. Облака бежали по небу, подгоняемые бешеным ветром, потоки солнечного света чередовались с ливнями, напоминая улыбку сквозь слезы.

Выходя со двора усадьбы Стейнкьер, Сигрид дочь Турира остановилась и посмотрела на фьорд. Потом повернулась и медленно пошла к переправе.

Она устала. Большую часть ночи она провела без сна у постели младшего сына Рута, управляющего Стейнкьера.

Накануне вечером она пришла в усадьбу, чтобы проведать мальчика, зная, что он болен. Мать совершенно выбилась из сил; мальчику было плохо уже восьмой день, и она не хотела заставлять двух других своих детей ухаживать за ним. Только с приходом Сигрид она могла немного поспать.

Мальчик был очень плох, он весь горел, дыхание было прерывистым, и он кашлял кровью. Сигрид мало чем могла помочь ему, мальчик почти не приходил в сознание. Все лечебные средства были уже испробованы.

Он лежал в кухне, мать устроилась там же, на скамье. Большую часть ночи она проспала, лишь изредка просыпаясь и бормоча сквозь сон молитвы. Но к утру мальчику стало так плохо, что Сигрид сочла нужным разбудить родителей и послать за священником Энундом.

Вскочив, мать упала на колени перед его постелью, вне себя от отчаяния. И когда она поняла, что мольбы ее напрасны, она стала угрожать Богу.

Энунд застал ее стоящей на коленях и грозящей небу кулаком.

Он поднял ее за плечи, и, увидев священника, она разрыдалась. А потом снова принялась молиться:

— Святая Мария, Божья матерь, смилуйся над ним, святой Ангсар, святой Олав…

Сигрид, тоже стоящая возле постели на коленях, вздрогнула. Но потом снова принялась молиться. Она уже не в первый раз слышала, что имя Олава Харальдссона произносится как имя святого.

И в то же утро болезнь внезапно отпустила мальчика. И когда Сигрид ушла, он уже мирно спал.

Начался дождь. Остановившись, Сигрид стала лицом против ветра, и крупные, тяжелые капли упали ей на лицо. «Святой Олав…» — подумала она. И вспомнила, как однажды стояла на борту корабля Эльвира, подставляя лицо ветру и соленым брызгам. Она была пленницей короля Олава, а он стоял на палубе корабля, тучный и самодовольный.

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался; сквозь облака пробилось солнце. Солнечные лучи согревали ее, и она улыбнулась, услышав, как на холме прокуковала кукушка.

— Нам, наверное, по пути? — услышала она голос Энунда. Сигрид повернулась к нему и кивнула.

— Мне досадно, что люди называют короля Олава святым, — сказала она, идя вместе с ним к переправе.

— В этом нет ничего удивительного, — ответил священник. — После его смерти было знамение и происходили удивительные вещи.

— Наверняка, это король Олав спас сегодня мальчика, — сухо заметила она.

— А почему нет? Мальчику стало лучше, когда мать упомянула в молитвах имя короля.

— Этот мальчик не первый, кто смог перенести эту болезнь. При чем тут Олав? К тому же она называла имена десятка святых.

— Ты забыла о том знамении, которое было Туриру, твоему брату? Или ты забыла о том, что Бог почти потушил солнце? И когда люди в Трондхейме стали обращаться в своих молитвах к королю и просить у него помощи, на это были свои причины. И молитвы их были не напрасны.

— Разве ты забыл, что сам говорил в тот раз, когда люди захотели сделать из тебя святого? Ты сказал, что нет ничего проще говорить о тех, кому это помогло, и забывать о тех, кому это не помогло.

— Это совсем другое дело, — сухо заметил Энунд. — Но никто не заставляет тебя верить в то, что конунг был святым. Датский епископ из Каупанга даже слышать об этом не желает.

Сигрид завела разговор о датском правлении; они говорили об этом, переправляясь через реку, и Сигрид продолжала думать об этом, когда они поднимались в Эгга.

Кальв был прав в своем недоверии к королю Кнуту; король нарушил свое обещание сделать его ярлом. Вместо этого он послал в Норвегию одного из своих сыновей, Свейна, в качестве короля. И поскольку Свейн был еще мальчиком, его матери, Альфиве, которая была любовницей короля Кнута, предстояло править страной, пока мальчик повзрослеет.

Свейн, Альфива и их свита прибыли в Викен еще до битвы при Стиклестаде. И Свейн отправился в плаванье вдоль норвежского берега, и во всех лактингах[1] его чествовали как короля, как когда-то его отца. Осенью он вернулся в Трондхейм и осел в Каупанге; и он получил прозвище Свейн сын Альфивы.

Очень скоро народ оказался недоволен датским правлением. И когда на альтинге Свейна провозгласили королем и приняли новые законы, недовольство стало выражаться в открытую; бонды не верили в то, что им говорили. Они готовы были поднять восстание, если бы нашелся тот, кто организовал бы их и возглавил. Король отобрал у них усадьбы, что не позволял себе делать никто со времен Харальда Прекрасноволосого. Теперь вся земля и побережье принадлежали королю; бонды должны были теперь отдавать королю часть своего урожая, словно они были хюсманами, а не владельцами своих усадеб, и каждый рыбак должен был отдавать королю часть своего улова. Все, что было в земле, принадлежало королю, как единственному землевладельцу, и с каждого корабля он брал налог.

Теперь всем стало ясно, что король Кнут никогда не собирался делать из Норвегии свободную страну. Норвегии предстояло стать управляемой датчанами провинцией, с более жесткими, чем в самой Дании, законами. Но хуже всего было то, что один датчанин стоил теперь десятерых норвежцев.

За ту зиму, что прошла со времени введения датского правления и прибытия в страну короля Свейна, люди стали гораздо лучше думать о конунге Олаве. Он тоже изменял старые законы, но не настолько, чтобы ущемлять свободных людей. И теперь люди начали думать, что поступили глупо, выступив против него.

Впервые после исчезновения солнца страх с новой силой овладел деревней. Все больше и больше люди склонялись к мысли о том, что король, окрестивший страну, был святым. И то, что им предстояло стать рабами датчан, было, возможно, проявлением Божьего гнева за убийство Олава.

Прошедшая осень была не из лучших; Бог не послал королю Свейну удачу…

Все больше и больше людей обращались в своих молитвах к Олаву; они умоляли его о милости и прощении за то, что изменили ему; они присягали ему на вечную верность.

Но Сигрид казалось убожеством трепетать от страха перед мертвым Олавом, льстить ему и просить у него милости, ползать перед ним на брюхе, словно собака, чтобы смягчить его гнев за то, что они сражались против него.

Сама же она не принимала всерьез болтовню о знамении и святости. Она не могла видеть ничего святого в том Олаве Харальдссоне, которого знала.

Она считала, что отплатила королю сполна. Она простила его, она молилась за него и посещала мессы в его честь, ища прощения Господа за свое собственное упрямство. Но теперь она решила, что с нее достаточно; и она благодарила Бога за то, что Он не требовал от нее признания конунга в качестве святого.

Она понимала, что он сделал для страны много хорошего, и он боролся за распространение христианства. Судя по словам сыновей Арни, пробывших некоторое время в Эгга после битвы при Стиклестаде, король стал под конец мягче. Но смирения, которое, как говорили священники, было необходимо истинному христианину, она никогда в нем не находила. Да и его властолюбие с годами ничуть не уменьшалось; иначе разве он стал бы с таким рвением снова завоевывать Норвегию? Христианство пришло в страну еще до него, так что ему не требовалось вводить его; король Кнут был в не меньшей степени христианином, чем он сам. И конунг Олав не кичился своим христианством, когда ему была нужна помощь язычников для укрепления власти, он не побрезговал поставить их на левом фланге во время сражения. Он не проявлял особой святости, вернувшись в Норвегию во главе шайки воров, собирая вокруг себя всяких проходимцев, обещая им отдать землю и имущество противников.

Сигрид отказывалась верить в то, что исчезновение солнца после битвы при Стиклестаде имеет какое-то отношение к королю Олаву. Она с замиранием сердца думала, что это событие, возможно, предваряло конец мира… Ведь священники и другие ученые люди считали, что конец мира должен наступить тысячелетие спустя после смерти Христа.

Но она мало кому доверяла свои мысли; на нее смотрели с удивлением, если она возражала против святости конунга Олава. Ходили слухи, что она более, чем кто-либо, виновна в смерти короля. Люди говорили, что она натравила на короля Кальва и Турира Собаку, своего брата; при этом люди забывали, насколько сами были разъярены во время битвы. Кальва же они не упрекали ни в чем; они относились к нему с тем же доверием, что и раньше. Потому что распространилась молва о том, что до начала сражения он ездил в пограничье, хотя сам Кальв никому об этом не говорил.

Но поскольку никто в открытую не выражал своей враждебности по отношению к ней, Сигрид не принимала близко к сердцу эти разговоры; иного она и не ждала от людей, всегда держащих нос по ветру. Она лишь с презрением думала о том, что среди них нет такого человека, как Блотульф, слишком гордого, чтобы принять ее помощь. Во всяком случае, ничего подобного она не замечала, навещая больных и неимущих.

Энунд отправился в Эгга, чтобы поговорить со священником Йоном, и они с Сигрид расстались во дворе.

Сигрид нашла Кальва в старом зале; он сидел на почетном сидении и неподвижно смотрел в пространство. И он заметил ее только тогда, когда она заговорила.

В эту зиму Кальв был в плохом настроении и пил больше обычного. За то время, что Сигрид знала его, он не раз напивался, но в последнее время промежутки между запоями становились все короче и короче, и в это утро он был явно под хмельком.

Сигрид вздохнула.

Кальв медленно повернулся к ней, когда она назвала его по имени; казалось, он пытается собраться с мыслями.

— Как дела с мальчиком? — спросил он наконец.

— Он пришел в себя.

— Ему помогло какое-нибудь лечебное средство?

— Нет.

— Так что же тогда?

— Я не знаю. Но его мать молилась всем известным ей святым; возможно, кто-то из них помог ему.

— И она называла короля Олава… — не спрашивая, а утверждая, произнес он. И когда Сигрид кивнула, он тяжело откинулся на спинку стула. Она продолжала стоять, словно ожидая, что он скажет что-то, но он молчал. Она стала перебирать свои ключи.

— Будь разумным, Кальв! — вырвалось у нее наконец, и в голосе ее не звучало раздражения. — Ты сам мучаешь себя, выискивая признаки святости короля! Он не станет более святым оттого, что жена хюсмана из Стейнкьера упомянула его имя вместе с другими святыми!

— Он был святым, — угрюмо произнес Кальв, — Бог давал нам это понять своими знамениями.

— Мне кажется, это должен решать епископ. И я не слышала о том, что он принимает эту болтовню всерьез.

— Ему придется это признать, — мрачно произнес Кальв.

— Тебе следовало бы послушать священника Йона, который говорит, что каждый день приносит свои неприятности, — сказала Сигрид, — и к тому же я не понимаю, как ты мог поверить, что король был святым, после всего того, что ты знал о нем.

— Не важно, что он делал раньше! — сказал Кальв, внезапно вскакивая с места. — Я сам видел, что он умер смертью святого!

Сигрид не ответила. Кальв закрыл руками лицо.

— Я убил святого, — тихо сказал он.

— Короля убил не ты.

— Я вел к победе бондов.

— Ты сам знаешь, что выбора у тебя не было. Ты сделал все, чтобы заключить мир с Олавом.

— Если бы я не подзадоривал перед битвой войско бондов, никакого сражения не состоялось бы.

— У тебя были все основания для гнева. И после того, что произошло, никому бы в голову не пришло ожидать от тебя, что ты сдашься на милость королю.

Он ничего больше не сказал. Некоторое время она стояла и смотрела на него, потом ушла. Они не в первый раз уже говорили об этом, и она давно уже поняла, насколько бесполезно перечить ему.

Тоска стала овладевать им по мере того, как усиливались слухи о святости конунга Олава. И Кальв, всегда бывший твердым в своей христианской вере, начал размышлять. Но он размышлял не так, как это делал Эльвир, он не пытался разобраться в трудностях; он просто увязал в них все больше и больше.

Сигрид не раз пыталась помочь ему, настраивая его на то, что она называла здравомыслием. Она чувствовала, что должна вырвать его из когтей тоски; она понимала, что отчасти виновата в том, что произошло в Стиклестаде. Она считала, что Кальв тоже понимает это. Но он никогда об этом не говорил; даже когда бывал пьян, он ни единым словом не обмолвился о том, что имеет что-то против нее.

Сигрид понимала, что ей следует быть благодарной за его великодушие, но что-то в ней противилось этому. Почему он напрямик не высказывает свое мнение и тем самым мучает ее? Ей казалось, что она в долгу у него, и временами ей казалось, что для нее было бы облегчением, если бы он был жесток с ней.

Теперь ей странно было вспоминать прошедшее лето, когда она была так уверена в том, что отношения между ними станут лучше. Она больше уже не хотела, чтобы Кальв был таким, как Эльвир, достаточно было того, что он был самим собой. И ей хотелось быть приветливой с ним.

Но все ее благие намерения оказались напрасными. После того, как Кальвом овладела тоска, ее приветливость потеряла всякий смысл: он просто не замечал ее. Ее попытки утешить его и помочь были подобны зерну, брошенному в море.

Он не обращал внимания на то, что она говорит и что делает; в конце концов ею овладели горечь и разочарование. И его дразнящее великодушие было солью на рану. И только мысль о священнике Энунде и причастии удерживали ее от того, чтобы горечь и неприязнь овладели ею целиком.

Начало лета было дождливым, и погода не обещала никаких перемен. Но все надеялись, что погода вот-вот переменится и убеждали друг друга, что иначе и быть не может.

Кальв отправился в Каупанг; ему нужно было поговорить с королем Свейном. Сигрид осталась хозяйничать в Эгга, и ей во многом помогал Харальд, один из сыновей Гутторма Харальдссона. После смерти отца к нему перешло управление хозяйством, хотя у него и не было той власти, которой обладал Гутторм.

Сигрид проводила много времени с Трондом и Суннивой; она занималась ими куда больше, чем остальными своими детьми. Когда Грьетгард и Турир стали взрослыми, она частенько просто не узнавала их, и на этот раз решила, что такого больше не будет. Она находила время, чтобы разговаривать и играть с детьми; она не прогоняла их от себя, когда была занята. Тронду Эльвирссону было теперь десять лет, и он стал светловолосым, смышленым мальчиком, вникавшим во все, что окружало его. Он быстро приходил в ярость и сжимал кулаки, но так же быстро успокаивался, и у него было много друзей. Старики, знавшие Эльвира еще ребенком, говорили, что Тронд похож на него. Но Сигрид казалось, что сходство между ними не такое разительное, как между Эльвиром и Грьетгардом.

И уж меньше всего она хотела, чтобы на отца была похожа Суннива. Глядя на эту девочку с черными глазами, она не могла понять, почему у людей не возникает подозрений.

Суннива уже научилась ходить и постоянно цеплялась за юбки Сигрид. Говорить она еще как следует не умела; и то, что никто не понимал, что она болтает, нисколько ее не смущало; тех же, кто изъявлял желание слушать ее, она награждала сияющей улыбкой.

Больше всех с ней возилась Хелена дочь Торберга — та, что была любовницей Грьетгарда. И когда Сигрид увидела, как та носится с ее дочерью, она позволила ей взять на себя часть забот о ребенке.

Это улучшило отношения между двумя женщинами, и их дружба укреплялась еще и оттого, что Сигрид не принуждала Хелену выйти замуж. И даже когда один из сыновей Квама, двор которого был по соседству, посватался к ней, Кальв и Сигрид сказали, что она сама примет решение. Но оба они посоветовали ей согласиться, лучшего мужа для Хелены трудно было найти, и Сигрид была разочарована, когда та ответила отказом.

На праздник святого Петра Кальв вернулся из Каупанга и привез много новостей.

Датский епископ Сигурд покинул страну. В округе было так много разговоров о святости конунга Олава, что необходимо было принять какое-то решение, но епископ Сигурд не хотел брать это на себя. И Эйнар Тамбарскьелве послал за епископом Гримкеллем в Оппланд, где тот жил после бегства короля Олава из страны.

Королеву Альфиву это не особенно обрадовало, но ей пришлось с этим смириться; она опасалась бунта.

— Так что решили признать Олава святым, — заключил Кальв.

— Епископу Гримкеллю лучше знать, — возразила Сигрид.

Она вздохнула с облегчением; она вспомнила слова епископа, сказанные им в Каупанге после смерти Эльвира: он сказал, что ей нет нужды верить в то, что король всегда поступает правильно.

— Интересно, что задумал Эйнар Брюхотряс, — немного погодя, сказала она. Но Кальв только пожал плечами.

— Он просто хотел, чтобы это дело было решенным. Говорят, что сам он уверен в святости короля.

— Насколько я знаю Эйнара Тамбарскьелве, здесь вряд ли идет речь только о смирении, — задумчиво произнесла Сигрид.

— Какая ему выгода от того, что Олава признают святым?

— Есть ли другой такой хёвдинг, который пользуется благосклонностью короля Кнута и одновременно говорит, что не имеет никакого отношения к смерти Олава Харальдссона? Если он осуществит задуманное, он сможет разжечь вражду между Альфивой и бондами. При этом не исключено, что, вопреки всему, он станет в конце концов ярлом.

— Может, ты и права, — задумчиво произнес Кальв.

В последующие дни он не был настроен мрачно. И он рассказал о том, что Олав крикнул ему перед стиклестадской битвой, когда войска уже стояли друг против друга: если Кальв попадет в его руки, он заставит его идти пешком в Рим, чтобы тот испросил у Бога прощения за то, что он сделал против своего короля. Кальв сказал, что если Олава признают святым, он отправится в это странствие, предписанное ему конунгом.

Он был так уверен в своей правоте, что начал готовиться к путешествию, и одна мысль об этом успокаивала его. Но Сигрид раздражало то, что он был так твердо уверен в святости Олава.

Однажды вечером, говоря о предстоящей поездке, Кальв сказал, что сожалеет о том, что Сигват Скальд снова уехал из страны; возможно, он мог бы помочь ему советом, поскольку бывал в Риме.

Сигрид знала, что Сигват вернулся обратно в Трондхейм после битвы при Стиклестаде; но то, что он снова уехал, ему было неизвестно. И она спросила об этом Кальва.

Кальв сказал, что многие осуждали Сигвата за то, что он не участвовал в битве. В конце концов он не смог больше оставаться в Норвегии. Говорили, что он теперь в Свейе, у королевы Астрид.

— И что же они говорили ему? — виновато спросила Сигрид.

— Что никто не поверит, будто он отправился в Рим ради спасения своей души.

— Зачем же, по их мнению, он отправился на юг?

— А-а… — протянул Кальв. — Люди считали, что ему было известно о предстоящем сражении между королем Олавом и Хаконом ярлом и что он сознательно решил увильнуть от него.

— Они говорят, что он трус?

— Не то, чтобы так прямо, но ведь Сигват был и другом Хакона ярла тоже. Некоторые считают, что он не хотел сражаться ни с ярлом, ни с королем; он хотел быть свободным, а после окончания битвы присоединиться к победителю. И я могу сказать, что если бы ему удалось увильнуть от этого, сохранив при этом расположение короля, лучшего он и придумать не мог. Но говорят, что в конце концов он обманул самого себя… — в голосе Кальва звучала насмешка.

Сигрид была вне себя от ярости. И внезапно ее гнев по поводу несправедливости людей обрушился на Кальва. Тот, из-за которого она чуть не лишилась рассудка, размышляя о своей вине, теперь весь светится самодовольством и презрительно говорит о Сигвате!

Похоже, ему доставляло удовольствие низводить Сигвата до своего собственного убожества.

— Странно то, что он не сказал никому, почему он уехал, — продолжал Кальв.

— Как ты можешь говорить такое! — воскликнула Сигрид, чувствуя, что у нее дрожат руки. — Ты ведь знаешь, что он приезжал сюда, чтобы предложить тебе вместе отправиться к королю Олаву.

— Ты так рьяно защищаешь Сигвата! — засмеялся Кальв. — Но, боюсь, он был верен королю Олаву лишь на словах.

— Это неправда! — воскликнула Сигрид, вскакивая с места. — Сигват был более верен королю, чем кто-либо другой. Почему, как ты думаешь, он отказался стать скальдом короля Свейна? И у него были свои причины для того, чтобы отправиться в Рим.

До этого Кальв лежал, подложив по щеку ладонь. Но после ее слов он внезапно поднял голову и посмотрел ей в лицо.

— Что тебе известно об этом? — спросил он.

Сигрид невольно затаила дыхание. Гнев ее погас, словно ее окатили ледяной водой.

— Я уверена в том, что у него были на это причины, — смиренно произнесла она, — иначе бы он не уехал.

— Почему ты так горячо защищаешь его?

— Мне нравится Сигват.

Прищурив глаза, Кальв пристально посмотрел на нее; при этом он сел на постели.

— Нравится… — повторил он. Немного поразмыслив, он добавил: — Меня интересует, было ли что-то недозволенное между тобой и Сигватом.

Мысли перепутались в голове Сигрид. Священник Энунд сказал ей как-то, если Кальв спросит ее об этом напрямик, она должна сказать правду. Но Суннива, бедная крошка, разве она не стоила того, чтобы солгать?

Видя, что она медлит с ответом, Кальв недоверчиво уставился на нее. И, видя ее испуганное лицо и то, что она не знает, что сказать, он тихо сказал:

— Ты можешь не отвечать мне. Твое молчание — это уже ответ.

Она закрыла глаза: она не решалась смотреть на него, зная, что может произойти. И, еле слышно, так, что она едва могла различить слова, он произнес:

— Он — отец Суннивы?

Сигрид кивнула, не открывая глаз. Не говоря больше ни слова, он встал и начал одеваться. Она вскочила и бросилась к нему.

— Скажи что-нибудь, Кальв!

— Что ты хочешь, чтобы я сказал?

Лицо его было застывшим, глаза казались мертвыми.

— Выгони меня из дома! Но только не стой так…

— Какая от этого польза?

Он попытался улыбнуться, но лицо его лишь исказила гримаса.

Она беспомощно стояла перед ним. Ей очень хотелось утешить его, словно ребенка, которого наказали. Но он был не ребенком, чтобы с благодарностью принимать утешение из рук того, кто его наказал.

И когда она протянула к нему руки, он неподвижно стоял и смотрел на нее, и она опустила руки.

— Что ты думаешь делать? — спросила она.

— Пока не знаю, — ответил он. Потом повернулся, бросил долгий взгляд на Сунниву и вышел.

И когда дверь за ним затворилась, волна отчаяния нахлынула на Сигрид. Лучше бы он пришел в ярость, избил бы ее, дал ей почувствовать то наказание, которое, как она сама знала, она заслуживала! Это было бы для нее облегчением, да, своего рода благословением после всего того, что она пережила. Но он наказал ее не так.

Она готова была бежать за ним, умолять его о прощении. Но она знала, что все это будет напрасно.

И она дрожала так, что зубы у нее стучали, когда она легла в постель между детьми.

На следующее утро она увидела Кальва за завтраком, но он не разговаривал с ней. Судя по спешным приготовлениям, он собирался в дальние страны.

В полдень она отправилась в Стейнкьер, чтобы поговорить со священником Энундом; дома его не оказалось, и она вернулась ни с чем.

Скрепя сердце, она решила обратиться к священнику Йону; она никогда до этого не исповедовалась перед ним в своей неверности. И после полудня она все-таки пришла к нему.

— Тягчайший грех подчас оказывается безнаказанным, — глубокомысленно заметил он, когда она рассказала ему о случившемся. — Между Богом и людьми бывает то же самое; нередко для нас оказывается труднее принять Его прощение, чем наказание.

— Не думаю, чтобы Кальв простил меня, — сказала Сигрид.

— Нет, — растерянно произнес священник Йон, — я тоже так не думаю. Думаю только, что ты напрасно мучила себя все это время. Одно дело — чувствовать свою вину, скорбеть о своих грехах и прилагать усилия к тому, чтобы больше не повторять их. И другое дело, когда человек сознался в содеянных грехах перед лицом Господа и покаялся — тогда уже не следует считать себя виновным. Делая это, человек сам судит себя и думает, что делает это лучше, чем священник, а то и вообще сомневается в правоте Бога.

Видя, что она не отвечает, он продолжал:

— Я поговорю с тобой позже. Думаю, что Кальв теперь нуждается во мне больше, чем ты.

С этими словами он встал и вышел. И Сигрид так и не узнала, о чем говорил с Кальвом священник Йон.

Вечером Кальв так напился, что его пришлось нести в постель. И он был еще далеко не трезв, когда на следующий день отправился в дальние странствия, ничего не сказав ни ей, ни кому-либо в усадьбе, куда держит путь.

Дни шли, но ничего не происходило. Сигрид сама не знала, чего ждет, но она удивлялась, почему не наступает конец мира для всех окружающих, если он уже наступил для нее. Она с трудом осознавала, что наступает утро, полдень и вечер, что домашние дела идут, как обычно, что она сама принимает в них участие, разговаривает с людьми, временами смеется и шутит.

Ей казалось, что она при всем этом не присутствует, словно какая-то ее часть стоит поодаль и плачет.

Старики говорили, что тот, кто увидит своего духа-хранителя, скоро умрет. Но ей казалось, что она сама была для себя духом-хранителем, и теперь она размышляла о том, что ей угрожает смерть.

И когда она оставалась одна, отчаяние овладевало ею целиком, черное, как ненастная ночь. Больше всего она думала о Сунниве; бедное, невинное существо, что теперь с ней будет? Бывало, ей вообще не хотелось, чтобы Кальв возвращался домой, она желала ему умереть в дороге. И в то же время она смертельно боялась Божьего наказания за подобные мысли…

Вскоре после отъезда Кальва она снова нашла священника Йона, и он попытался, как мог, утешить ее.

Он сказал ей, что она не сделала ничего плохого, рассказав Кальву правду. Возможно, со временем, когда Кальв обдумает все, для них обоих это будет лучше. Священник Йон полагал, что Кальв стал теперь пилигримом. И в этом случае он наверняка простит ее, получив прощение своих собственных грехов.

Сигрид не очень-то верила в это, так же как и в странствие Кальва в Рим. И если Кальв все-таки простит ее, поможет ли это Сунниве?

Ей следует предоставить все воле Божьей, сказал священник Йон. Но его слова не утешили ее. Как можно не чувствовать отчаяния при мысли о том, что может произойти, когда вернется Кальв? Легко было говорить священнику о том, чтобы предоставить все Божьей воле.

Всякий раз, глядя на Сунниву, она чувствовала, что на глаза ее набегают слезы. И часто, даже во время работы, особенно, когда никто не видел ее, она брала девочку на руки и с силой прижимала к себе.

Это лето было холодным и дождливым. Но однажды после полудня, когда погода была сухой, накануне праздника святой Суннивы, она взяла с собой Сунниву и отправилась на холмы Эгга, чтобы собрать мох для покраски пряжи.

Моросил дождь, и они шли, взявшись за руки, по мягкому и влажному ковру из хвои и листьев. Зеленый, длинный мох рос прямо на валунах, с еловых лап капала вода, а в просветах между лиственными деревьями их обдавало ливневыми потоками. Капли дождя сверкали на траве и среди темной зелени выделялись пятна белых, голубых и желтых цветов.

Где-то поблизости застучал дятел; Сигрид остановилась и стала присматриваться. И, увидев птицу, показала ее Сунниве. Дятел был небольшим, с черными и белыми пятнами и с красной шапочкой на голове. И Суннива визжала от восторга, видя, как он скачет вверх и вниз по дереву.

Они услышали шаги; обернувшись, Сигрид очень удивилась, увидев Хелену дочь Торберга. Она не могла представить себе, зачем девушке понадобилось идти этой дорогой, но тут подумала, что, возможно, у нее здесь назначена с кем-то тайная встреча.

Но Хелена не была удивлена, увидев Сигрид. Она остановилась и принялась болтать с Суннивой, а потом пошла с ними дальше.

— Когда Кальв вернется домой? — спросила она Сигрид.

Сигрид вздрогнула; вопрос прозвучал так неожиданно, тем более, что Хелена не имела к этому никакого отношения.

— Я не знаю, — коротко ответила она.

— Он тяжело воспринял это.

Остановившись, Сигрид повернулась к Хелене.

— О чем ты говоришь?

— Я говорю о Сунниве, — продолжала та, не меняя интонации.

Сигрид чуть не вскрикнула.

— Ты боишься, что я расскажу об этом кому-нибудь? — с вызовом произнесла Хелена.

Опустив голову, Сигрид уставилась на подол своего платья; никогда не думала она, что может чувствовать себя девочкой в разговоре с одной из своих служанок. И она с трудом удержалась от того, чтобы униженно просить Хелену молчать.

Прикусив губу, она подняла голову. Хелена пристально наблюдала за каждым ее движением, и Сигрид показалось, что она совсем не знает эту молодую женщину, в улыбке которой сквозила насмешка. Хелена всегда была такой послушной и тихой; лишь пару раз она позволила себе вскипеть. Но улыбка Сигрид была натянутой.

— Ты могла бы молчать — ради нее? — осторожно спросила она. При этом она кивнула в сторону Суннивы, сидящей на корточках и игравшей с шишкой.

— Это не особенно поможет ей или тебе, когда он вернется домой, — сурово ответила Хелена.

Сигрид тяжело вздохнула.

— Да, — сказала она, — но, может быть, он вообще не вернется.

Хелена ответила не сразу.

— Если я и буду молчать, то, можешь быть уверена, только ради Суннивы, — сказала она.

Сигрид снова вздохнула, на этот раз с облегчением. В неприступности, которой окружила себя Хелена, появилась брешь, и она не замедлила воспользоваться этим.

— Как ты узнала об этом?

Во время разговора у нее опять появилось чувство раздвоенности, словно одна ее часть думала, говорила, прикидывала, как можно перетянуть Хелену на свою сторону, тогда как другая Сигрид уже прекратила борьбу. Она мысленно представляла себя ту, другую, лежащую и плачущую на мягком, сыром мху, не замечающую, как на лицо ее стекают капли дождя.

— Думаю, это была ты, выходившая на рассвете из кладовой, когда в доме гостил Сигват Скальд, — сказала Хелена. — И через некоторое время Сигват тоже вышел.

Сигрид ничего не сказала.

— В первый месяцы после смерти Грьетгарда я плохо спала по ночам, — добавила Хелена. — Я часто поднималась до рассвета и выходила во двор.

— Ты кому-нибудь говорила о том, что видела?

— Нет. После препирательств между тобой и Сигватом мне с трудом верилось, что я не ошиблась.

— Когда же ты стала уверенна в этом?

— Когда увидела ребенка.

— А потом ты говорила об этом с кем-нибудь?

Хелена покачала головой. На лице ее уже не было выражения превосходства, и, немного помедлив, она сказала:

— Я не могла это сделать из-за Суннивы. Я так полюбила ее, и я хорошо знаю, что значит… — она остановилась и сглотнула слюну, но потом нехотя добавила, — что значит быть приблудным ребенком.

Сигрид отвернулась. Ее словно обожгло высказанной ей прямо в лицо правдой: Суннива приблудный ребенок. Она посмотрела на дочь, которая уже начала хныкать, и девочка уцепилась за материнский подол.

Пытаясь быть приветливой с Хеленой все эти годы, она делала это ради Грьетгарда. Сама Хелена ее мало интересовала, к тому же девушка не выражала желания делиться с Сигрид своими мыслями.

Но сказанные ею слова открывали перед Сигрид ту Хелену, которую она не знала или просто не желала знать. И мысли Сигрид унеслись в прошлое, к детству Хелены.

Своего отца, корабельного матера Торберга Строгалу, Хелена никогда не видела; он умер еще до того, как она родилась. Мать ее была не особенно прилежной; она больше думала о мужчинах, чем о работе. И после того как Торберг побывал в Эгга, она стала совершенно невыносимой, и когда через два года после рождения Хелены она умерла при родах, никто, в том числе и она сама, не знал, кто был отцом ребенка; и когда ребенок умер, никто не скорбел о нем.

Сигрид помнила Хелену послушной и тихой, пугливой и благодарной за каждое теплое слово. Ей вдруг захотелось получше узнать ее, и она на миг забыла о своих печалях.

— Тебя очень огорчало то, что твои родители не были женаты? — осторожно спросила она. Взгляд Хелены был быстрым и подозрительным. Но, заметив, что слова Сигрид искренни, она вздохнула и расслабила напрягшиеся плечи.

— Ты же знаешь, мне постоянно твердили о том, кто я такая, — глядя куда-то в сторону, сказала она. В ее голосе звучало такое отчаяние, что у Сигрид появилось желание обнять ее, но она этого не сделала.

— И никому не было дела до того, что я старалась показать, что я не такая, как моя мать, — немного помолчав, сказала она. — Женщины постоянно твердила мне, что я стану такой, как она. И когда я подросла и мужчины стали ухаживать за мной, я знала, чего они хотят. Но священник Энунд сказал мне, что я смогу искупить грехи своих родителей, если буду жить праведной жизнью…

— Если ты была настроена так, то мне не понятно, как смог Грьетгард соблазнить тебя, — невольно вырвалось у Сигрид.

Хелена словно окаменела.

— Тебе не казалось отвратительным быть наедине с Сигватом Скальдом? — сухо спросила она.

Сигрид нечего было ответить; она сама не понимала, что заставило ее поступить так необдуманно. «Плотское желание», — поправил ее священник Энунд, когда она назвала это любовью. Возможно, он по-своему был прав, но ей все же казалось, что между нею и Сигватом было нечто большее.

— Я не знаю, — честно призналась она. И она увидела, как в глазах Хелены угасло упрямство.

— Я так любила Грьетгарда, что плакала, узнав, что у меня будет от него ребенок, — сказала она. — Я даже не осмеливалась думать о том, чтобы принести в мир подобное себе существо.

Сигрид невольно отвернулась. Лицо Хелены было таким доверчивым и на нем была написана такая душевная боль, что видеть это было просто невыносимо.

— Он обещал тогда на тебе жениться? — спросила она.

— Нет. Но он обещал дать ребенку имя, в случае, если это будет мальчик, — признать его сыном.

— Он думал, что Кальв и я допустили бы это?

— Он сказал, что когда ты увидишь своего внука, то смягчишься. И что, если ты будешь на нашей стороне, Кальва ты сможешь уломать.

Сигрид стало стыдно; она вспомнила, как мало горевала, когда ребенок умер. И она отвернулась, стыдясь больше за себя, чем за Хелену.

— Священник Энунд натолкнул Грьетгарда на мысль о том, чтобы жениться на мне, — продолжала Хелена. — После того как ребенок умер, он пытался уговорить Грьетгарда отослать меня прочь; он говорил, что смерть мальчика — это Божье наказание за то, что мы жили в грехе. Но Грьетгард отказался это сделать. И тогда священник Энунд сказал, что есть только один выход: если мы хотим избежать гнева Божьего, мы должны стать мужем и женой.

Сигрид ничего не ответила. Она подумала о том, какой рассерженной она была в тот раз, когда Грьетгард сказал ей, что хочет жениться на Хелене. И, покосившись на Сунниву, она подумала, что может наступить день, когда чья-то мать не захочет иметь ее в качестве невестки.

У нее устала правая рука, и она попыталась переложить спящего ребенка на левую руку.

— Тебе тяжело нести ее? — спросила Хелена. Сигрид кивнула, и Хелена протянула руки, сказав:

— Давай, я понесу.

Девочка захныкала, когда ее перекладывали, но вскоре успокоилась. И Хелена улыбнулась, торопливо и нежно, глядя на нее. И когда она взглянула после этого на Сигрид, на лице ее все еще была тень той улыбки.

— Ради Суннивы я решила сказать тебе, что знаю, кто ее отец, — сказала она. — Я хочу, чтобы ты пообещала, что если ее отошлют прочь, я могу отправиться вместе с ней. Пусть обо мне не слишком высокого мнения, зато я очень люблю ее.

Произнеся последние слова, она глотнула слюну.

Во всем ее облике было что-то беспомощное; Сигрид почувствовала угрызения совести оттого, что мало обращала на нее внимания, когда Хелена была ребенком. Но она прогнала прочь эти мысли. Она не могла брать на себя заботу о всех детях во дворе.

— Я обещаю тебе это, — сказала она.

— Если кто-то и узнает, что Кальв не ее отец, то он узнает это не от меня, — серьезно произнесла Хелена. И когда Сигрид протянула ей руку, она пожала ее.

— Откуда ты узнала, что Кальву известно об этом? — помолчав, спросила Сигрид.

— Когда я накануне его отъезда разносила мужчинам в зале пиво, я поняла из его слов, что это ему известно.

— И что же он сказал?

— Все то, о чем ты знаешь, — озабочено произнесла Хелена.

— Кроме тебя кто-нибудь слышал его?

— Сомневаюсь. И даже если и слышал, то никак не мог подумать, что он имеет в виду тебя.

Сигрид оставалось только догадываться о том, что говорил Кальв, но все-таки ей стало легче.

Больше они ни о чем не говорили, а повернули обратно к дому.

Вскоре распространился слух о том, что епископ Гримкелль вернулся в Трондхейм. Говорили, что он остановился у Эйнара Тамбарскьелве; так что вскоре предстояло решить вопрос о святости короля Олава.

Многие отправились на юг, в особенности те, кто был свидетелем знамения, происшедшего после того, как они призывали короля на помощь. Для остальных же было само собой разумеющимся то, что король был святым.

Сигрид казалось немыслимым выслушивать всех этих людей, которые год назад посягали на жизнь короля, а теперь надеются, что его причислят к лику святых. Некоторые были напуганы, но таких было немного. Большинство же было уверено в себе; разве они не жаждали, чтобы короля Олава канонизировали как святого, разве они не были ревностными сторонниками его христианства? Они чувствовали теперь себя людьми короля, словно в битве при Стиклестаде сражались на его стороне.

Однако Сигрид не тратила время на размышления о святости короля. Она была уверена в том, что епископ Гримкелль во всем разберется. Ее занимало совсем другое.

Разговор с Хеленой и мысли о ней и о Грьетгарде с новой силой всколыхнули в ней воспоминания о ее жизни с Эльвиром.

Более десяти лет прошло с тех пор, как он был убит. И Мэрин стал своего рода водоразделом в ее жизни; отсюда мысли ее бежали либо к прошлому, либо к настоящему. Все, что было до Мэрина, казалось для нее долиной, расположенной по другую сторону гор, залитой солнцем землей, прекрасной, как мечта. Теперь же она жила на теневой стороне гор.

Но теперь, когда она думала об Эльвире, она не могла уже ясно представить его себе, и это мучило ее. И когда она пыталась узнать его черты в лице Тронда, пыталась представить себе, как он сидит на почетном сидении, как ходит по двору, она не могла удержать в мыслях его образ.

Она постоянно думала о нем; она размышляла о том, что он говорил и делал, и это помогало ей забыть о своих бедах и трудностях. И то, что она не могла вспомнить его облик, вскоре начало казаться ей кошмаром; она чувствовала, что должна вновь обрести его.

И однажды утром она увидела его рядом с собой.

Она вскочила с постели, протерла глаза, но его уже не было, хотя она могла поклясться в том, что он только что сидел на ее постели.

Он был в плаще с капюшоном и сидел спиной к ней, так что она не могла видеть его лица. Но у нее не было ни малейших сомнений в том, что это был он.

Он говорил о прошедших днях и рассказывал ей легенды и саги, как он это часто делал.

Она вся переполнилась счастьем, видя его рядом с собой, она протянула руки, чтобы прикоснуться к нему…

И тогда он исчез.

Внезапно она закричала. Она вспомнила, что, перед тем, как исчезнуть, он повернулся и посмотрел прямо на нее. И она заметила, что у него не хватает одного глаза.

Один! Именно так он являлся к Олаву Трюгвассону, сидел на его постели и рассказывал сагу за сагой. Она знала, что он мог менять обличие и пытался отвратить людей от Бога и вернуть их обратно к язычеству.

Перекрестившись, она стала бормотать «Отче наш». Тем не менее, она не чувствовала себя в безопасности и испуганно озиралась по сторонам.

И если раньше она пыталась вспомнить лицо Эльвира, то теперь она старалась прогнать от себя видение с пустой глазницей и издевательской улыбкой.

Тем не менее, оно преследовало ее как во сне, так и наяву; время от времени ей хотелось снова увидеть его, и это пугало ее. Она понимала, что не должна была этого желать; она сопротивлялась этому, но постепенно сопротивление ее ослабевало, тогда как желание росло, превращаясь в страсть.

Днем бывало не так плохо: стоило ей перекреститься и произнести имя Христа, как видение исчезало. Но по вечерам, лежа в постели, она сгорала от желания поддаться этому видению. И она начала верить, что он и в самом деле вернется к ней, если она порвет с христианством.

И вот однажды ночью он явился; она не знала, было ли это во сне или наяву. Все существо ее трепетало от такой невыносимой тоски, о которой она сама даже не подозревала.

Это был Эльвир, со всеми присущими Эльвиру качествами, и в то же время это был Один. Она же была Сигрид и в то же время Герд и Фригг; Герд, спящей землей, которую весна еще не пробудила к жизни; и Фригг проснувшейся, теплой, плодородной землей.

После этой ночи она почувствовала себя словно парализованной. Днем она не осмеливалась даже креститься, боясь прогнать видение. И если в ней и был страх перед Божьим наказанием, она больше не обращала на это внимания.

Но по-настоящему она испугалась в церкви, во время мессы в честь святого Якоба[2].

Когда священник Йон произнес слова: «Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dominus Deus Sabaoth!» и небесные врата отворились для душ праведников, она увидела на хорах, на месте изображения святого Иоанна, изображение Эльвира. И она увидела не святого, а самого Эльвира: Один с пустой глазницей самодовольно улыбался ей.

Она с трудом удержалась от крика. Стоя на коленях, она рыдала.

Она не вставала с колен во время всей службы, и когда все было закончено, она продолжала так стоять некоторое время; ей необходимо было придти в себя и вытереть слезы, прежде чем показываться людям на глаза.

И даже услышав, что кто-то остановился возле нее, она некоторое время не поднимала глаз.

Это был священник Энунд; он помогал проводить службу. Увидев ее заплаканное лицо, он простер над ней руку и осенил ее крестным знамением.

— Benedicat te omnipotens Deus!

Но она вскочила и, напуганная своей собственной грубостью, воскликнула:

— Нет!

Энунд сел на сидение Кальва.

— Могу я чем-то помочь тебе? — спросил он.

Она тоже села, закрыв лицо руками.

— Кальв поспешил уехать, — сказал он.

Она понимала, что он думает над тем, что заставило Кальва так поспешно уехать, и считает его отъезд причиной ее отчаяния. И она посмотрела на него сквозь слезы.

Вид у него был выжидающий. И она знала, что если она расскажет ему о том, что произошло, он потребует изгнать Одина.

И тут она вдруг поняла, что не хочет и не может говорить с ним об этом; она не решится потерять Эльвира, когда он, наконец, вернулся к ней.

— Да, — сказала она, вытирая слезы, — Кальв поспешил уехать.

При этом она почувствовала страх перед муками ада; ей показалось, что она видит священника Освальда на хорах, как это было во время освящения церкви; он стоял с закрытыми глазами, говоря о страшных муках ада, ожидающих грешников.

Никогда раньше у нее не было такого страха перед преисподней. У нее был страх перед очистительным огнем, но мысль о том, что ее ожидает вечное проклятие, никогда не приходила ей в голову. Если она и грешила раньше, то делала это необдуманно, всегда чувствуя, что, стоит ей набраться мужества, чтобы рассказать обо всем священнику, как Бог смилостивится над ней.

Теперь же она чувствовала, что сам дьявол поднимает в ней бунт против Бога. Бог отнял у нее Эльвира, оставил ее одну, словно потерпевший крушение корабль в штормящем море. И теперь, когда Эльвир вернулся, он требует, чтобы она прогнала его. Но она не желает этого, даже если в облике Эльвира ей является сам дьявол!

Энунд молча смотрел на нее; она не знала, что на лице ее написаны все ее чувства, пока он не сказал:

— Что-то мучает тебя. Расскажи мне все от начала и до конца.

— Нет, — ответила она, вставая.

Энунд тоже встал, и они вместе вышли из церкви. И когда они прощались, чтобы отправиться каждый в свою сторону, на переносице у священника обозначилась глубокая складка.

В последующие дни священник Энунд чаще обычного захаживал в Эгга. Но Сигрид всячески избегала его, к тому же она перестала ежедневно посещать церковь.

Священник заметил отсутствующее выражение ее лица, словно она ходила во сне. И если он неожиданно разговаривал с ней, она сначала смотрела на него невидящим взглядом, а потом, словно проснувшись, отвечала.

На четвертый день он застал ее одну. Она сидела в старом зале перед ткацким станком, с полузакрытыми глазами, не замечая его; выражение ее лица и движения рук наводили на мысль о том, что она беседует с кем-то.

Энунд не на шутку испугался: она могла разговаривать с троллем. И он схватил висящий на стене меч.

— Вот имя Иисуса! — воскликнул он и занес над нею меч. Она вскочила с криком:

— Дьявол бы побрал тебя, Энунд!

Не отдавая себе отчета в своих действия, он бросился к ней и дал ей пощечину. А потом стоял и переводил взгляд с ее покрасневшей щеки на свою руку.

— Твоими устами говорит тролль, — сказал он.

Некоторое время она сидела, как парализованная, тяжело дыша. И когда она, наконец, заговорила, она смотрела мимо него, и в голосе ее звучала угроза:

— Оставь меня в покое! Ты думаешь, я не замечаю, как ты преследуешь меня?

Немного помолчав, она повернулась к нему и непристойно захохотала.

— Люди могут подумать, что у тебя на уме вовсе не богоугодные намерения!

Священник ничего не ответил. Шагнув в сторону, он поднял лежащий на полу меч, а потом долго стоял и осматривал его, после чего, не увидев никаких повреждений, снова повесил меч на стену.

— Я давно уже говорил тебе, что не оставлю тебя в покое, — сказал он, — и, если я не ошибаюсь, сказал это здесь, в этом зале. И я сказал тогда, что сделаю это ради Эльвира. Перед смертью он обратил свои последние слова ко мне, передавая тебя и детей в руки Господа. И я чувствую перед ним ответственность за всех вас.

— Эльвир… — сказала Сигрид и принялась хохотать. Энунд уставился на нее.

— Похоже, в тебя вселился дьявол, — сказал он.

Кто-то вошел в зал, и оба они повернулись к двери. Это была Рагнхильд. Она спросила у Сигрид, что подать к вечеру, брагу или самое лучшее пиво по случаю дня святой Марты.

Сигрид выдавила из себя улыбку.

— Несколько дней назад был день святой Магдалены, — сказала она. — Не слишком ли часты эти праздники? Это священник Йон сообщает тебе обо всех этих днях святых?

Рагнхильд кивнула и с разочарованным видом вышла из зала.

— Не думаю, что тебе станет хуже оттого, что ты расскажешь мне, что случилось, — сказал Энунд после ее ухода. При этом он не спускал глаз с Сигрид.

— Мне нечего рассказывать тебе, — сухо ответила Сигрид. — Я не сделала ничего плохого.

— Когда кто-то отворачивается от Бога, он гибнет, даже если он и не совершал других плохих поступков.

Сигрид молчала.

— Ты плохо вела себя, Сигрид, — сказал он, серьезно глядя на нее.

— Можно ли хорошо вести себя, когда вы, священники, пугаете бедных людей своими криками о преисподней? — спросила она.

— Преисподняя и Божий суд — дело серьезное, — ответил он. — Но если нас привязывает к Богу только страх перед вечными муками, тогда наше христианство мало что стоит.

Ведь для истинного христианина наивысшее счастье в жизни — следовать воле Бога, даже если это ведет к его муками и смерти. И он с радостью принимает страдания ради своей веры.

Иногда я думаю, что для святого даже адские муки могут быть радостью, если он знает, что такова воля Бога. Для того же, кто ненавидит Бога, адом покажется вечное пребывание на небе.

Чем ближе мы к Богу, тем больше мы подчиняем свою волю Его воле, тем в большей степени мы обретаем обещанный Им мир, который невозможно обрести в мирской жизни и который не может поколебать никакая боль и никакое несчастье.

Сигрид сидела молча.

Она вспомнила ночь после смерти короля Олава; в тот раз, год назад, она поняла, что очистительный огонь не был страшен для Эльвира, потому что он сам жаждал покаяния и очищения. И она поняла, что имеет в виду Энунд.

Но бунт в ней был далеко еще не закончен.

Почему Божий мир был единственным возможным миром? Оглядываясь назад, она приходила к мысли, что в душе ее было куда больше мира, когда она не была еще христианкой.

Но тут она вспомнила пугавшие ее в детстве образы богов и задрожала.

Тем не менее, у нее был мир, который никто не мог отрицать: мир в любви к Эльвиру.

Этот мир был живым и теплым, словно земля; этот мир рождался снова и снова в токе ее крови, в безысходной тоске, затаенной радости, являющейся самой сердцевиной жизни. И этот мир не становился менее ценным оттого, что он был кратковременным, но в нем, как в созревшем осенью плоде, заключался зародыш новой весны, новой тоски.

И это священник Энунд хотел отнять у нее во имя Господа; теперь она поняла это. Он хотел оторвать ее от земли, от любви Герд к Фрейру.

И что же он хотел дать ей взамен?

То, что он называл Божьим миром. Но этот мир казался ей столь же мертвым и холодным, как замерзшее море, и столь же одиноким.

Она бросила на него взгляд. Вряд ли стоило объяснять ему это; все равно он бы этого не понял. Ведь он сам повернулся спиной к земной любви и земному теплу ради служения Господу. И в этом не было необходимости, ведь бывали и женатые священники.

— Почему ты не женишься, Энунд? — вдруг спросила она.

Он порывисто вздохнул, но взял себя в руки.

— Думаю, что так я буду лучше служить своей пастве, — ответил он.

— Священник из Мэрина женат. Ты полагаешь, что он служит своей пастве хуже, чем ты?

— Нет такого закона, который требовал бы от священника безбрачия, — задумчиво произнес Энунд. — Каждый сам решает за себя.

— И у тебя никогда не было желания жениться? — не могла не спросить Сигрид.

— Это никого не касается, кроме меня, — нехотя произнес он. Было ясно, что разговор ему неприятен, и он избегал ее взгляда.

И Сигрид внезапно почувствовала, что победила. Наконец-то она прижала священника к стенке! Теперь она отплатит ему за то, что столько раз стояла перед ним на коленях, униженная и запуганная его упреками! Плотское желание, высокомерно сказал он, когда она призналась ему в том, что было между ней и Сигватом…

И в голосе ее звучало торжество, когда она произнесла:

— Ты никогда не поддавался плотским желаниям, Энунд?

Он невольно взмахнул руками, словно обороняясь от чего-то. Но голос его был спокоен, когда он сказал:

— Если мужчине нужно было бы становиться святым для того, чтобы стать священником, церкви бы давно уже опустели. Мы, священники, можем лишь стремиться, как и все остальные, выполнять Божьи заповеди. И если мы не в состоянии это сделать, для нас также существует исповедь, покаяние и Божье прощение.

Сигрид пристально посмотрела на него.

— А ты исповедовался? — спросила она. Подумав, она решила, что так и бывает: священник Йон рассказывал, что даже Папа Римский исповедуется. Но священник Энунд казался ей выше всякого греха, он казался ей таким же холодным и далеким, как снежная вершина.

И, увидев его таким по-человечески ранимым, она вдруг почувствовала в себе горячую струю Божественной любви. Вся тоска, устремившаяся в ней к земле, вдруг обратилась к небу, в предчувствии того, что мир, о котором он говорил, был не таким уж пустым и холодным. Она поняла, что и он познал жар любви; и, отвернувшись от него добровольно, он видел перед собой нечто более ценное.

Эльвир как-то говорил о любви, которую не может постичь человек; о мире, который не может быть обретен в земной жизни… Она видела перед собой проблески этого мира: это мир был тишиной в ее взбаламученном рассудке. И теперь она начинала понимать, что, возможно, эта тишина только предваряет путь к новой стране.

Где-то была церковь, скорее всего, в Константинополе, где стены от пола до потолка покрыты красочной мозаикой, а купол достает до самого неба. Эльвир рассказывал ей об этой церкви: она называлась Софийским собором.

Но для Эльвира небо распахнулось во всем своем великолепии даже в маленькой церкви в Стейнкьере. «Божественная любовь пронизывает все своим светом», — сказал он. Эльвир был самой жизнью, самим теплом, и никакая холодная любовь не могла завладеть им. Рядом с ним она чувствовала в себе искру любви, но когда его не стало, эта искра погасла. Именно эту любовь он хотел разделить с ней, излагая свои мысли в стейнкьерской церкви.

Ей показалось, что она очнулась ото сна. Эту любовь она по-прежнему могла разделять с ним, хотя он находился на небе, а она — на земле.

Что же касается Одина…

Она повернулась к Энунду. Он молча сидел, прислонив голову к стене. Глаза его были закрыты, пальцы рук переплетены.

— Земная любовь — это грех? — спросила она.

Ей пришлось повторить свой вопрос, прежде чем священник открыл глаза, и даже после этого он ответил ей не сразу.

— Христос сам освятил таинство брака, — сказал он. — Он сказал, что муж и жена — единая плоть.

— А если брак приносит одни лишь несчастья…

— Что заставляет тебя думать, что мы имеем право на земное счастье, Сигрид? Если ты живешь исключительно ради счастья, то эту жажду ты никогда не утолишь, и этот искус приведет тебя к гибели. И только когда ты в смиренной благодарности будешь считать счастье даром Божьим, каждая крупица счастья станет для тебя сокровищем.

Некоторое время Сигрид сидела, не говоря ни слова. Потом встала и сказала:

— Если ты пойдешь со мной в церковь, я исповедуюсь.

— Да, Один опасен и коварен. Слава Богу, что ты не попалась в его когти!

Священник стоял в полуоборот к ней, и она видела, как на висках у него пульсирует в жилах кровь.

Они были в церкви. Она рассказала ему все, что произошло, ничего не утаивая, ни своих мыслей, ни своих чувств. И она получила отпущение грехов.

Внезапно Энунд отвернулся от нее, не говоря ни слова; он направился прямо к алтарю и опустился перед ним на колени.

— Пойдем отсюда, — сказал он ей, вернувшись.

Он глубоко вздохнул, когда они очутились на свежем, прохладном воздухе.

— Один не только зол… — сказала Сигрид, возвращаясь к прерванному разговору.

— Как ты можешь говорить об этом после всего того, что рассказала мне?

Сигрид вздрогнула от неожиданного гнева священника. Но ей казалось, что она должна защитить Одина.

— Он делает людям также и добро, — сказала она. — Он наградил нас даром поэзии, хотя сам вынужден был нарушить клятву, чтобы добыть мед поэзии. И он, пронзив себя копьем, принес сам себя в жертву, чтобы добыть для людей и богов рунический дар.

— Он сделал это не только ради других, — сухо заметил Энунд. Но Сигрид ему не ответила.

— Почему же для него не может быть такого же спасения, как для нас? — спросила она.

— Сигрид!

— Ведь он же не дьявол! Просто он делал для людей все лучшее, что мог; и не его вина в том, что не все у него получалось.

— Теперь у него многое уже начинает получаться. И он ввел тебя в грех.

— Он был не единственный, кто совращал других, — сказала Сигрид; для нее была невыносима мысль о том, что Один осужден на вечное проклятие. Ведь даже если она и знала, что Один принял теперь обличье Эльвира, оба они странным образом слились для нее воедино. И она втайне благодарила Бога, зная, что Эльвир обрел мир и спасение.

Энунд в задумчивости молчал, и, когда он снова повернулся к ней, лицо его обрело прежнее выражение.

— Бог всемогущ, — сказал он, — и пути Его неисповедимы. И не наше дело решать, кто из людей или богов будет проклят.

Немного погодя он добавил:

— Возможно, нет ничего странного в том, что Один принял обличье Эльвира. Эльвир рассказывал мне, что с детства благоговел перед Одином.

Сигрид тоже вспомнила, что говорил Эльвир про Одина. Незадолго до смерти он сравнивал жертву Одина, висящего на Иггдрасиле, с жертвой Бога, выражающейся в смерти Христа.

Ей пришла в голову мысль о том, что последователь Одина, отдавшего свой собственный глаз за обретение мудрости, не может прекратить поиск истины. И когда Эльвир утверждал, что нашел истину, почему же он тогда не принял ее, означавшую, что Один теперь далек от него?

Мысли Энунда шли другим путем.

— Сегодня из Каупанга пришло известие о том, что откопали тело короля Олава, — сказал он. — Говорят, что гроб сам почти вышел из земли и что труп был таким же свежим, как в момент смерти.

Ход мыслей Сигрид был нарушен.

— Это не доказывает, что он святой, — сказала она.

— Может быть, и нет. Но с момента его смерти прошел уже год, и все это время он пролежал в земле. И если епископ объявит Олава Харальдссона святым, значит, на то воля Господня. И наши мнения в таком случае мало что значат.

— Не думаю, что я одобрила бы решение епископа.

— Наступит день, и ты будешь просить помощи у Бога и у святого Олава, — серьезно ответил священник.

Сигрид некоторое время молчала.

— Что они сделали с телом короля? — спросила она.

— Они снова закопали его, — сказал Энунд, — чтобы посмотреть, будет ли снова подниматься гроб.

Когда священник ушел, Сигрид снова вернулась в церковь. Она чувствовала, что пламя Эльвира, любовь, о которой он говорил ей, наконец-то загорелось в ней, и даже разговоры о святости Олава не могли погасить его. Опустившись на колени, она взглянула на изображение Иоанна — и ей показалось, что он улыбается.

Она вспомнила о том, что говорил священник Йон — о Якобе, который сражался с Богом и не хотел отпускать его, пока тот не благословит его. И она тоже вела такую же борьбу, пока не поняла, что Бог может благословить и освятить земную любовь, которая была ее неотъемлемой частью.

И, наконец, она опустила голову и без всякой горечи поблагодарила Бога за те годы, что она прожила вместе Эльвиром.

Но, прежде чем встать, она все же пробормотала другую молитву — торопливо, путаясь в словах. Это была молитва о том, чтобы Олава Харальдссона никогда не признали святым.

Каждый день Сигрид ждала известий с юга о деле конунга Олава. И она была не единственной; где бы ни собирались люди, они выспрашивали друг у друга новости из Каупанга.

Через два дня после праздника святого мученика Стефана[3] пришло, наконец, известие, и новость тотчас же распространилась среди местных жителей. Святость Олава была подтверждена; теперь он стал святым Олавом, и долгом каждого христианина стало почтение и верность по отношению к нему.

Народ собрался в церкви, и все, от мала до велика, возносили молитву к небу:

— Святой Олав, замолви за нас слово! Святой Олав, будь милостив к нам!

Но Сигрид не пошла в церковь. Она сидела и ткала, стараясь не думать о происшедшем. Тем не менее, слова Энунда то и дело всплывали в ее памяти: «Если епископ объявил Олава Харальдссона святым, значит, на то воля Господня».

Для нее было совершенно непонятно, как епископ мог вынести такое решение.

Ей хотелось поговорить со священником Энундом, но она колебалась. Последнее время, с тех пор, как они говорили с ним про Одина, он избегал ее.

И все же рано утром, на следующий день, она отправилась в Стейнкьер.

Когда она пришла, священник ел на кухне, и он вышел во двор, чтобы поговорить с ней. И, несмотря на то, что накрапывал дождь, он не предложил ей пойти в дом. Сигрид показалось это странным и не похожим на Энунда, но она ничего не сказала по этому поводу.

— Я думаю, тебе следует съездить в Каупанг и поговорить с епископом Гримкеллем, — сказал он, когда она поведала ему о своих трудностях. — Он лучше, чем кто-либо другой, сможет сказать тебе, какие основания у него были для того, чтобы считать короля Олава святым.

Сигрид почувствовала внезапное облегчение; Энунд был прав, епископ Гримкелль развяжет этот узел. Поблагодарив за совет, она вернулась в Эгга.

Через два дня небольшой корабль отправился через Бейтстадтский фьорд к проливу Скарн; двенадцать пар весел поднимались и опускались в такт, приглушенно шлепая по воде.

На воде танцевали тени, и она меняла цвет от черного до белого. Но как только корабль вошел в пролив, зеркальная поверхность покрылась рябью и барашками волн.

Здесь было течение, и хотя оно не отличалось особой силой, стало заметно, как корабль набирает скорость и движется вперед.

Сигрид стояла на палубе, рядом с рулевым; им был Ивар, один из сыновей Гутторма Харальдссона.

Она взяла с собой детей. Тронд стоял и разговаривал с Иваром; время от времени ему позволяли подержать штурвал, пока они плыли по Бейтстадтскому фьорду. Суннива же сидела чуть поодаль с Хеленой дочерью Торберга, которую Сигрид взяла с собой в качестве помощницы.

Они плыли вдоль берега, мимо холмов, лесов, возделанных полей и усадеб.

Это была вторая поездка Сигрид в Каупанг — и первая добровольная. В прошлый раз она отплыла из Эгга как жена Эльвира; она не знала, что встретится в Мэрине с королем Олавом и что ее миру грозит Рагнарок.

Теперь она снова плыла на встречу с Олавом, но это должна была быть совсем иная встреча.

«Жизнь — это река времени», — подумала она, глядя на бурлящую за бортом воду.

Вот так бурлил ее собственный разум, когда она возвращалась обратно в Эгга из Каупанга вместе с Кальвом. И она боролась против этого течения, словно хотела остановить его, повернуть реку времени вспять.

Теперь она понимала, что боролась тогда против воли Бога, ведь подобно тому, как Он направляет приливы и отливы, Он осуществляет приливы и отливы в жизни. И она вела безнадежную борьбу, вместо того, чтобы плыть по течению, как щепка, ожидая, когда придет время Божье.

«Ты должна научиться ждать», — вспомнила она слова, сказанные совсем в другой жизни. И ей показалось, что она видит перед собой Хильд дочь Инге с Бьяркея.

«У тебя будет все так, как ты сама того захочешь, — сказала ей Хильд. — Но ты должна научиться ждать».

Хотела ли она этим сказать, что бороться против своей судьбы, значит добавлять еще печали к тем, которые нам дают Норны?

К вечеру следующего дня они прибыли в Каупанг. В городе было оживленно. Несколько кораблей оказались на суше во время отлива, остальные стояли на якорях; и Сигрид стала беспокоиться, где им найти комнату для ночлега. Она утешала себя тем, что в худшем случае можно было разбить палатку прямо на палубе.

Они бросили якорь, и Ивар Гуттормссон вместе с двумя парнями отправился к берегу в большой лодке.

Ждать его пришлось долго; Сигрид сидела на месте рулевого и болтала с Хеленой, а Суннива играла возле них на палубе.

Мужчины сидели у мачты. Двое из них играли в тавлеи, остальные наблюдали; Тронд тоже был среди них.

Сигрид указала на Ладехаммерен.

— Вон там твой отец строил «Длинного Змея», — сказала она Хелене. — Если хочешь, мы можем здесь остановиться и посмотреть стапели, оставшиеся после корабля, когда будем возвращаться домой.

Ничего не сказав, Хелена с благодарностью улыбнулась.

— Я и сама с удовольствием взгляну на них, — добавила Сигрид. И она принялась рассказывать о Торберге, каким она помнила его во время его пребывания в Эгга. Но, заметив, что Хелена с трудом удерживается от слез, она замолчала.

— Я не буду мучить тебя, — сказала Сигрид.

Хелена покачала головой.

— Ты меня не мучаешь, — прошептала она, — просто раньше никто не рассказывал мне о нем…

— Просто тогда ты была еще маленькой!

— Я слышала, что он был известным корабельным матером и не менее известным женолюбом. И я знаю, что он был убит отцом соблазненной им девушки. Но больше я ничего о нем не знала.

Беседуя с Хеленой на холме Эгга, Сигрид ощущала желание обнять ее, но воздержалась тогда от этого. Теперь же она сделал это, не обращая внимания на игравших в тавлеи мужчин.

Прерывисто вздохнув, Хелена припала к плечу Сигрид и заплакала. А Сигрид сидела и гладила ее по спине, не зная, как еще утешить ее.

Ивар Гуттормссон вернулся обратно ни с чем. И они стали устраиваться на ночлег на борту корабля, но тут из города прискакал верхом какой-то незнакомый человек и сказал, что ему нужно поговорить с Сигрид дочерью Турира из Эгга.

Он привез известие от Эйнара Тамбарскьелве и его жены Бергльот дочери Хакона. Они узнали, что Сигрид не смогла устроиться на ночлег, и надеются, что она с сопровождающими ее людьми погостит у них.

Сигрид поблагодарила; оставив на борту стражу, они поскакали в город.

На улицах было многолюдно. И, проезжая по городу, Сигрид заметила, что с тех пор, как она в последний раз была в Каупанге, здесь было построено много новых домов.

Дом Эйнара находился вдали от королевского двора, возле дороги, ведущей из города.

Сигрид никогда не видела в лицо Эйнара и теперь вспоминала все, что раньше слышала о нем. В основном она знала его со слов Эльвира, который его недолюбливал. Эльвир считал, что Эйнар держит нос по ветру и пытается все обратить в свою пользу. Ей пришла в голову мысль о том, что предложить ей ночлег его заставило не только гостеприимство. И она решила быть осторожной в словах.

Эйнар и Бергльот вышли во двор встречать их.

Эйнар оказался таким, каким его представляла себе Сигрид; высоким, сильным, с надменным выражением лица. Но даже по сравнению с ним Бергльот казалась еще более видной.

Она была высокой, стройной, с правильными чертами лица; во всем ее облике чувствовалась раскованность. Она знала себе цену, будучи дочерью ярла Хакона Ладе, одного из последних потомков рода Ладе, единственного рода, сумевшего потеснить род Харальда Прекрасноволосого.

Сигрид подтолкнула Тронда вперед, когда та поздоровалась с ней.

— Это Тронд Эльвирссон, мой сын, — сказала она.

Некоторое время Бергльот изучала мальчика, а он в это время тоже смотрел на нее, без всякого смущения и страха. И она рассмеялась.

— Ты похож на своего отца, — сказала она. — И ты достаточно смел, как и подобает потомку рода Ладе.

Услышав это, Эйнар пристально посмотрел на мальчика.

К ужину было подано все самое лучшее; было ясно, что Бергльот и Эйнар стараются угодить ей.

Но Сигрид была настороже. Она внимательно следила за тем, что говорит сама и что говорят другие, и пила совсем мало, только ради приличия.

Когда ее спросили, она сказала, что приехала в город, чтобы поговорить с епископом Гримкеллем; она хочет получше узнать о том, каким образом короля Олава произвели в святые.

— Об этом я могу рассказать тебе не меньше, чем он, — сказал Эйнар, посылая ей быстрый взгляд. — Почему тебя это интересует?

— Когда человека вынуждают верить во что-то, ему не мешает знать, почему это делают.

— Вряд ли тебе очень нравился конунг Олав…

— А разве кто-то ожидал от меня, что он мне будет нравиться?

Эйнар засмеялся.

— Нет, — ответил он.

— Я слышала, что вы снова закопали в землю гроб короля, чтобы посмотреть, не выйдет ли он опять на поверхность, — сказала Сигрид. — Это правда?

— Гроб был у самой поверхности, когда его откопали.

— А теперь вы глубоко закопали его?

— Достаточно глубоко, — ответил он. При этом Сигрид заметила на лице Бергльот усмешку.

— И что же вы видели, когда откопали его?

— Король казался в горбу спящим, при этом не чувствовалось никакого запаха гниения, пахло чем-то душистым. Волосы и ногти у него отросли; епископ знал, какой длины волосы он обычно носил при жизни.

— Я помню, — сказала Сигрид, — волосы у него были довольно длинными.

Она показала длину рукой. Но Эйнар покачал головой.

— Нет, — сказал он, — он подстригал волосы гораздо короче.

Сигрид ничего не сказала. Она не так часто видела короля, и к тому же это было много лет назад.

— Епископ сам подстриг ему волосы и ногти.

— Как восприняла это королева Альфива?

Сигрид не могла себе представить, чтобы причисление к лику святых короля Олава произошло по желанию королевы. Эйнар холодно улыбнулся.

— Она отказалась признать это, — сказал он. — Она сказала, что всем хорошо известно, что тело хорошо сохраняется в песке. Она предложила епископу положить волосы короля в огонь; она сказала, что поверит в святость Олава, если волосы не сгорят. И когда епископ положил волосы в чашу с благовониями и поставил ее на огонь, волосы не загорелись.

— Это звучит странно, — недоверчиво глядя на огонь, сказала Сигрид. — Ты видел сам, как волосы клали в огонь?

— Они лежали на поверхности масла. Масло загорелось. Но королева не поверила этому, сказав, что можно разжечь огонь так, что он не повредит тому, что находится на поверхности масла, и предложила епископу бросить волосы прямо в огонь.

— И он сделал это?

— Я попросил ее помолчать, — сказал Эйнар. — Я сказал ей, что пусть лучше она сама сгорит на этом огне.

— Весьма грубые слова по отношению к матери короля…

— Ей не стало хуже от этих слов, — вставила Бергльот, — такой троллихе! В Англии говорят, что ни она, ни король Кнут не являются родителями Свейна.

Эйнар, потупившись, повернулся к ней, но она продолжила, как ни в чем не бывало:

— Говорят, она не может иметь детей. Тем не менее, она внушила ему мысль о том, что у нее будет от него ребенок. И когда пришло время, она взяла к себе Свейна и выдала его за своего ребенка. На самом деле это сын одного английского священника.

Сигрид трудно было поверить во все это.

— Но ведь у нее уже был один сын, — сказала она.

Бергльот кивнула.

— Харальд. Сын сапожника.

— Не принимай эту болтовню всерьез, — сказала Эйнар Сигрид.

Но Бергльот вспылила:

— Болтовня! По-твоему, болтовня и то, что король Кнут приказал убить из-за угла сына моего брата, Хакона?

Эйнар был явно в гневе.

— Тебе следовало бы меньше пить и держать язык за зубами!

Бергльот вскочила.

— Всем тем, что ты имеешь, ты обязан мне и роду Ладе, — сказала она. — И уже два года Хакон лежит на Оркнеях неотмщенным!

Сигрид не знала, что ей делать и говорить. И она осторожно посматривала на Эйнара. Но Эйнар сидел, сгорбившись на своем почетном сидении, и смотрел в пол.

— Своему отцу я тоже кое-чем обязан, — сказал он, усмехнувшись.

Бергльот снова села и продолжала:

— Если мне позволят высказать свое мнение, то это Альфива толкнула короля Кнута на измену Хакону. Она хотела расчистить путь своим сыновьям. Я сказала Эйнару, чтобы он отшил ее так, чтобы она долго помнила об этом. И ты это сделал, Эйнар. Расскажи, что ты ей сказал!

— Не стоит об этом говорить, — ответил он.

Эйнар выглядел таким озабоченным, что Сигрид стало даже жалко его. Однако ее сострадание тут же прошло, и ей в голову пришли совсем другие мысли, когда он вдруг повернулся к ней и сказал:

— Где Кальв Арнисон?

— Он в походе.

— И давно он отсутствует?

— Около месяца.

— Куда же он отправился?

— Он не сказал.

— И когда обещал вернуться?

— Он ничего не говорил об этом.

— Ты хочешь сказать, что он отправился в поход, не сказав тебе, куда он собирается и когда вернется домой? — спросила Бергльот, явно потрясенная.

Эйнар рассмеялся.

— Сразу видно, что он мужественный человек, — сказал он. — Или же он умеет управлять бабами лучше, чем я!

Бергльот тоже расхохоталась.

— Королеве известно, что ты в городе? — немного погодя спросил Эйнар у Сигрид.

— Я… я не знаю, — ответила Сигрид.

Сигрид чувствовала себя не совсем уверенно. Она приехала в Каупанг, чтобы поговорить с епископом и по возможности обрести душевный покой. Но ей не приходила в голову мысль о том, что ее будут принимать здесь как жену Кальва Арнисона.

— Утром я позабочусь о том, чтобы она узнала о твоем приезде, — торопливо произнес Эйнар.

И Сигрид поняла, что попала в ловушку, воспользовавшись гостеприимством Эйнара. Если дело идет к распре между ним и королевой, ей не пристало делать выбор от имени Кальва. И, возможно, Эйнар не тот человек, который лучше всего подходит для того, чтобы сообщать королеве о ее приезде в город.

— Кальв ничего не говорил о том, что собирается к королю Кнуту? — вдруг спросил Эйнар.

— Нет, — ответила Сигрид, — он ни словом не обмолвился, куда собирается ехать.

— Что он думает о конунге Олаве?

— Он считает, что король был святым.

— Странно, что он уехал, не дождавшись решения епископа…

— Он был настолько уверен в своей правоте, что ему незачем было этого дожидаться.

— Странно слышать такое о человеке, возглавившем войско бондов в Стиклестаде!

Сигрид почувствовала, что попалась. Если бы она сказала, что Кальв сожалеет о том, что произошло в Стиклестаде, или что он пытался заключить мир с Олавом, Эйнар мог бы пойти к королеве Альфиве или к королю Кнуту с этим известием. Но если она не даст понять, что Кальв поступал искренне, Эйнар может ослабить его положение среди бондов и церковников.

— После смерти короля было множество знамений и прочих чудес, — сказала она и тут же, чтобы переменить тему разговора, спросила: — Признала ли королева в конце концов святость Олава?

— Да, — ответил Эйнар. — Король Свейн и епископ подтвердили, что король Олав был святым. Рака была перенесена в церковь Клемента, и теперь она стоит там возле алтаря, покрытая парчой и коврами. Люди толпами идут туда, и, говорят, каждый день там случается чудо.

— Ты видел что-нибудь сам?

— Вчера поздно вечером люди шли с песнями и криками по городу вместе с прозревшей женщиной…

Сигрид не могла заснуть; она лежала и думала, не сказала ли она что-нибудь неподобающее.

Ее доверие к Эйнару Тамбарскьелве не усилилось, зато Бергльот ей понравилась.

И она стала размышлять о короле Олаве и его знамении.

Она лежала на одной кровати с Трондом и Суннивой, отгороженной от зала пологом. Дети мирно спали, и ей захотелось прижаться к ним, ощутить их живое тепло среди чужой обстановки.

Бергльот сказала, что Тронд был из рода Ладе. Она вспомнила о том, что рассказывал ей Эльвир о своем роде; теперь до нее дошло, что после смерти ярла Хакона Эрикссона Тронд был единственным, кто мог продолжить род Ладе по мужской линии.

Сигрид встала рано утром и еще до завтрака пошла вместе с Трондом в церковь Клемента.

По дороге они встретили множество людей, в основном, жителей Трондхейма, желавших увидеть раку короля Олава. Но среди них были также торговцы, приехавшие в город со своими товарами, священники и прибывшие из далеких походов люди, нередко одетые по-чужеземному. Были там и жители города.

И еще там были датские воины короля Свейна. Это были упитанные, вооруженные с ног до головы парни; они подозрительно озирались по сторонам, словно ожидая в любой момент нападения. При виде их Сигрид задрожала. Одно датское слово стоит десяти норвежских, говорилось в законе…

Тронд совал во все нос, словно щенок.

И Сигрид подумала о двух других своих мальчиках, которых она брала с собой в прошлый раз в Каупанг — двух мальчиков, которые в один день лишились этого щенячьего рвения, которые попытались взвалить на свои детские плечи мужскую ношу. И ей страшно было думать о том, что, возможно, Тронда ожидает тоже такой день, когда Кальв вернется домой.

И она принялась думать о Кальве.

Кальв, который пытался так неуклюже ухаживать за ней, когда они впервые встретились в Каупанге.

Они подошли к церкви и вошли внутрь.

Там уже было полно народу; лампы и факелы освещали помещение, воздух был тяжелым от благовоний. Сигрид и Тронд стояли некоторое время у дверей.

У входа стоял один священник, у алтаря — другой, они направляли поток людей, желавших прикоснуться к раке короля. И когда священник подошел к ней, она покачала головой; и она задрожала, увидев, что Тронд последовал за священником. Но, остановив мальчика, она привлекла бы к себе внимание, поэтому она тихо встала на колени.

Это было почти то же самое место, где она стояла на коленях во время заутреней более десяти лет назад; она мысленно видела перед собой широкую спину Олава, стоящего на коленях перед алтарем. И в ушах Сигрид снова зазвучали крики, доносящиеся из Мэрина, заглушая пение священников…

Теперь конунг забрался еще выше, к самому алтарю, в гробу, накрытый дорогой материей. Остановив взгляд на королевской раке, Сигрид услышала крики Гюды, когда в Гьевране ослепляли Блотульфа, вопли Хакона из Олвесхауга, когда ему отрубали руки и ноги, крики королевских воинов, машущих окровавленными топорами и мечами и калечащих пленных людей.

Она видела их перед собой, эти жалкие, искалеченные остатки людей с незрячими глазами, когда на следующий день их заставили служить мессу. Теперь вы христиане, сказал тогда епископ.

«Христиане…» — с дрожью подумала она. Она вспомнила Блотульфа, когда тот, уставившись в пространство выколотыми глазами, подтвердил свою веру в Одина и сказал, что лучше умрет, чем будет жить как негодяй и преклонять колени перед Богом короля; она вспомнила пожар в Гьевране, когда он принудил священника Йона отречься от Христа и сам нашел смерть в пламени.

Сигрид вздрогнула от крика. Какой-то человек стоял перед алтарем с поднятой правой рукой.

— Знамение… — прошел по церкви шепот.

— Этой рукой я поднял меч против королевского войска в Стиклестаде, — кричал он. — И король покарал меня за это: с тех пор, как угасло солнце, рука была как мертвая. А теперь посмотрите! — он махал и вращал рукой. — Святой Олав, находящийся на небесах рядом с Богом, внял моим мольбам; он простил меня, он снова оживил мою руку!

— Да славится Бог! — произнес нараспев священник у алтаря.

— Да славится Бог! — вторил ему второй священник у входа.

Тронд вернулся обратно. Сигрид чуть не стало дурно, и, пробормотав «Отче наш», она встала и вышла вместе с ним из церкви.

Сигрид пришлось переночевать в Каупанге четыре ночи; и только в полдень третьего дня епископ принял ее. А на второй день ее пригласили ко двору королевы Альфивы и короля Свейна.

Сигрид много слышала об Альфиве — и мало хорошего. Все говорили, что это королева ввела жестокие датские законы. Она была властолюбивой и лживой, так что Сигрид не очень радовалась предстоящей встрече.

Однако задав пару вкрадчивых вопросов о Кальве и Эйнаре, Альфива не замедлила перейти на лесть. И Сигрид гадала, то ли та опасается Эйнара, то ли пытается расположить к себе Кальва.

Король Свейн был красивым юношей, но говорил он мало. Сигрид показалось, что он чересчур почтителен к матери. И она невольно искала между ними сходство; возможно, Бергльот дочь Хакона говорила правду?

Утром своего последнего дня пребывания в Каупанге, Сигрид узнала о том, что прибыл кнарр[4] с заморскими товарами; она пошла на пристань и купила красивую шаль, чтобы подарить ее Бергльот.

И в назначенное время она явилась к епископу.

Он был один и с улыбкой подошел к ней; поздоровавшись, она сели. Сигрид было трудно начать беседу; и она начала с извинений по поводу своего прихода. Одно дело не принимать короля Олава как святого, и совсем другое дело — сидеть напротив священника, объявившего его святым, и подвергать сомнению его решение.

— Речь идет об Олаве… — начала она.

— О святом Олаве, — поправил он ее, и в его голосе ей послышалась жесткость.

Сигрид упрямо повторила:

— Речь идет об Олаве, которого, при всем уважении к Вам, епископ, мне трудно называть святым.

— Простому христианину не пристало решать, кого называть святым, а кого нет. Долг епископа — обдумывать такие вещи и принимать решения.

— Я знаю, — сказала она, — и я прошу объяснить мне, почему Вы признали Олава Харальдссона святым, ведь Вы же не стали бы этого делать без причины.

— В тебе нет приличествующего христианину смирения, Сигрид. Разве ты забыла, что обещала быть искренней, давая клятву при крещении?

Сигрид медлила с ответом. Ее удивило то, что он, говоривший о подобных вещах со многими людьми, помнит разговор с ней.

— В согласии с Вашими собственными словами я сказала тогда, что поступки короля мне не кажутся справедливыми, — сказала она. — Вы считаете, что король правильно поступил в Мэрине? — спросила она.

— Он считал, что выполняет волю Господа.

— Легко потакать собственным желаниям, выдавая их за волю Господа, — сказала Сигрид. — Как учил меня священник Энунд, все должно быть как раз наоборот: человек должен подчинять свою волю воле Господа.

— Я вижу, ты не принимаешь слова священника близко к сердцу!

Поняв, что сама себя подставляет под удар, она рассердилась.

— Я не претендую на то, чтобы меня считали святой, — сказала она. — Но даже Вы, епископ Гримкелль, вряд ли можете сказать о короле, что тот верил, что выполняет волю Господа, отказавшись взять выкуп за Турира, моего сына, или когда брал себе в любовницы свою служанку.

— Он раскаивался в этом.

— Раскаиваются многие, не становясь при этом святыми.

Он бросил на нее властный взгляд.

— Как бы там ни было, но ты обязана верить мне, как своему епископу, что король Олав был святым.

— Вы полагаете, что я должна из страха соглашаться с тем, что конунг святой?

Поставив локти на стол, он уставился в пространство.

— Ты причастна к смерти короля, — вдруг произнес он.

— Я никогда не отрицала этого.

— Где ты была во время солнечного затмения в прошлом году?

— Дома, в Эгга.

— И ты не боялась Божьего гнева?

— Боялась. Но нет никакой связи между солнечным затмением и смертью Олава.

Гримкелль вздохнул.

— Думаю, что есть, — сказал он. — Разве ты не слышала о чудесах, происходящих у гроба короля? Слепые прозревают, больные исцеляются!

— Знаю я все эти чудеса, — медленно произнесла Сигрид и рассказала ему, как люди хотели сделать святого из священника Энунда в Стейнкьере, считая, что он поставил на ноги парализованную мать Эльвира; и никто не хотел ее слушать, когда она сама говорила, что все это время не была парализованной, а только дурачила людей. Энунд тогда просто не знал, что ему делать, ведь он не мог исцелять больных; и если кто-то выздоравливал, все считали это знамением его святости, а о тех, кто не поправлялся, попросту забывали.

— Так было этой зимой во Внутреннем Трондхейме и со святостью конунга Олава, — в заключении сказала она. — Помнили только тех, кто выздоравливал, прося его о помощи, об остальных же забывали.

— Я собственными глазами видел знамение, которое никто не может отрицать, — сказал епископ, выпрямившись. — Труп короля был совершенно свежим, когда его откопали. Ногти и волосы у него отросли, и волосы его не горели в огне.

— Королева недаром считает, что сведущие люди могут разжигать такой огонь, который не причинит вреда, — вырвалось у Сигрид.

Он чуть было не вскочил, но тут же сел на место.

— Значит, ты пришли сюда, чтобы сказать, что считаешь меня лжецом? — сказал он. — Разве ты не знаешь, что в моей власти отправить тебя на костер?

— Я пришли к Вам, чтобы обрести мир в душе, — сдержанно произнесла она. — Вы признали короля Олава святым, и Вы единственный, кто может мне помочь поверить в его святость или освободить меня от долга верить в это.

— От этого долга я не хочу и не могу освободить тебя, — ответил он.

Сигрид встала.

— Простите, что отняла столько времени, — сухо сказала она. Она внезапно почувствовала, что должна немедленно выйти, пока ярость не овладела ею. До этого она не догадывалась, что во многом ее христианская вера основана на доверии к Гримкеллю, на сказанных им когда-то словах о том, что никто не заставляет ее признавать христианство Олава. И даже когда, вопреки всему, епископ объявил конунга святым, она была уверена в том, что он сможет объяснить ей, почему он это сделал, или же сделать для нее исключение.

Но теперь он говорил ей ничего не значащие слова. А, увидев, что ее невозможно переубедить, он стал угрожать ей.

Она протянула ему руку и хотела уже уйти, но он остановил ее. Она нехотя села, чувствуя на глазах слезы. Она чувствовала, что он не спускает с нее глаз; губы ее дрожали, и в конце концов она закрыла лицо руками.

— Бог привлечет меня к ответу на Судном дне, если я отошлю тебя, так и не сумев помочь тебе, — сказала он.

Она медленно подняла голову и посмотрела ему в лицо; он буравил ее глазами.

— Король был святым. Ради Бога, Сигрид, поверь мне! Не нам, простым смертным, осуждать его, не нам указывать ему путь.

Если путь его отмечен жестокостью и убийствами, мы не осуждаем его за это. И мы это делаем не только потому, что боимся короля; мы делаем это потому, что полагаемся на Бога. Мы не можем рассчитывать на то, что Он, повелевающий небесным воинством и способный превратить горы в песок, сможет окрестить Норвегию, если мы преградим путь королю.

Даже после того, что произошло в Мэрине, где досталось и христианам, и язычникам, даже после разговора с тобой, Сигрид, у меня не хватило мужества и веры порицать его, что я должен был сделать.

Мы знали о властолюбии и жестокости короля Олава, но это шло нам на пользу; мы принесли в жертву его душу, чтобы окрестить страну. И даже когда он грешил, сам сознавая это, мы не имели права порицать его за это или накладывать на него покаяния, которого он заслуживал. Мы опасались, что наши упреки отвратят его от христианства и страна не будет крещена.

Но Бог видит то, чего не понимают люди. Он видел, как пылало королевское сердце, как ревностно он искал путь Божий; и если он ошибался, то это потому, что у него было плохие проводники. Бог очистил душу короля скорбью и потерями, и конунг поэтому понимал то, чего не понимали все остальные. И в самом разгаре битвы при Стиклестаде король отложил в сторону меч, обратил лицо к небу и передал в руки Господа свою жизнь и крещение страны.

— Он не отложил в сторону меч, он отбросил его далеко в сторону, да и рана его была не такой опасной, чтобы из-за этого прекращать борьбу… — заметила Сигрид.

Епископ сглотнул слюну.

— Откуда тебе это известно? — спросил он.

— Мне рассказал об этом Кальв, — сказала Сигрид. — Уже после сражения он сказал, что король умер смертью святого. Его лицо светилось, сказал он, когда он обратил взор к небу.

— Почему же тогда Кальв не пришел сюда сказать об этом?

— Он в походе.

Епископ недоверчиво посмотрел на нее.

— Это из-за тебя он покинул дом?

— Я не хотела прогонять его, — ответила она.

Он вопросительно уставился на нее.

— Сохранишь ли ты тайну исповеди? — спросила она. И когда он уверил ее в этом, она рассказала, почему Кальв уехал из дома. В заключение она сказала, что священник Йон считает, что Кальв стал пилигримом, хотя она сама сомневается в этом.

Епископ ничего не ответил, но по выражению его лица она поняла, что он тоже сомневается в том, что Кальв стал пилигримом.

— Я буду молиться за него, — сказал он. — За вас обоих, — добавил он.

— Я поняла, что Вы имеете в виду, говоря о святости короля Олава, — сказала Сигрид, — но когда я увидела его гроб в церкви Клемента, мне показалось, что я слышу крики из Мэрина.

— Бедное дитя, — сказала он, и голос его был мягок.

Она медленно повернулась к нему. Меньше всего она ожидала от него сострадания, в особенности после того, что сказала ему.

— Посмотри вокруг себя! — сказал он. — Разве ты не замечаешь самого великого чуда? Зло, причиненное людям королем Олавом, Господь обратил в благодеяние! Его смерть и последующее солнечное затмение привели людей к христианству. И не путем принуждения, как он делал это при жизни, а путем глубокого проникновения в сердца людей, чего, как я полагал, можно будет добиться только на протяжении нескольких поколений. Взгляни на происходящие теперь чудеса! Если и правда то, о чем ты говоришь, и есть какие-то преувеличения, то вправе ли мы осуждать людей за то, что они верят в это?

Сигрид задумалась.

— Если я и поверю в какое-то чудо, так это в то, что у Турира зажила рука, — сказала она.

— У какого Турира?

— У моего брата Турира Собаки. После сражения при Стиклестаде он сказал, что во время битвы был ранен в руку; большой палец был почти отрублен. Но когда он вытаскивал из тела короля свое копье, из раны конунга полилась кровь, и рана у него на руке вмиг затянулась.

Епископ уставился на нее.

— Ты уверена в этом?

— Я уверена в этом настолько, насколько могу быть уверенной, не видя все собственными глазами. Турир показывал мне свою руку, между большим и указательным пальцами был шрам, похожий на нить. Но я тогда не поверила ему. Я сказала, что во время битвы его могли ударить по голове.

Гримкелль покачал головой и рассмеялся.

— Сигрид! Сигрид! — сказал он. — Что может заставить тебя поверить в это? Если ты даже увидишь перед собой распахнутое врата рая и короля Олава возле трона Всевышнего, то я не уверен, что это убедит тебя. Ты не раз могла уже убедиться в том, что люди верят в то, во что они хотят верить, не обращая внимания на окружающих.

Сигрид захотелось возразить ему; она вспомнила, что нечто подобное ей самой однажды пришло в голову; это было вскоре после рождения Суннивы. Находились такие, которые считали, что она похожа на Кальва, и Сигрид подумала тогда, что люди видят то, что хотят видеть.

Она стала припоминать, не страдала ли сама подобной слепотой.

Но епископ снова стал серьезен.

— Ты говоришь о Мэрине, — сказал он, — ты говоришь, что когда была у гроба короля, то слышала доносящиеся из Мэрина крики. Я хочу, чтобы ты сегодня снова пошла в церковь Клемента и преклонила там колени. И если ты еще раз услышишь крики из Мэрина, тебе не следует думать о короле Олаве. Тебе следует думать о епископе Гримкелле, который до конца дней своих будет отпускать грехи за то, что произошло не только в Мэрине, но и в Намдалене и многих других местах. Ведь это он виновен, он, богоотступник.

Опустив голову, Сигрид молчала.

— Мы не смеем налагать на короля покаяние за его грехи! — вдруг воскликнул епископ. — Знаешь, какое покаяние он наложил на самого себя? Когда он совершил грех, работая в воскресенье, он сжег в ладони щепки, которые настрогал!

Многозначительно помолчав, он добавил:

— Надеюсь, теперь ты поверишь в святость короля, и это все, что я могу сказать тебе.

Он встал. Она тоже поднялась.

— Мне нужно время, чтобы подумать, — сказала она, — но я начинаю все понимать…

И она преклонила колени, чтобы получить благословение.

Сигрид сдержала данное Хелене обещание. Отправившись утром из Каупанга, они остановились у Ладехаммерена и вышли на берег, чтобы взглянуть на стапели, оставшиеся от «Длинного Змея».

Во взгляде Хелены было почтение, когда она осторожно касалась рукой стапелей. Потрепанные временем и непогодой, они все еще давали представление о размерах и формах «Змея».

Хелена была оживлена и разговорчива, и Сигрид осторожно намекнула на то, что ей нужно выйти замуж.

— Мне хотелось бы, чтобы ты прекратила говорить об этом, — ответила Хелена.

— Если бы я только знала, почему ты не хочешь этого… Это не идет на пользу ни тебе, ни твоим воспоминаниям о Грьетгарде.

— Разве ты не понимаешь, что я буду чувствовать себя неверной по отношению к Грьетгарду, если сделаю это?

Сигрид тяжело вздохнула. Она и сама раньше думала так об Эльвире. Но по своему опыту она знала, что жизнь устроена иначе. В жизни был еще и другой смысл, и только в любовных песнях люди умирали от тоски. Тем не менее, слова Хелены пробудили в ней какое-то мучительное чувство, и внезапно она пришла в ярость.

— Грьетгард никогда не вернется назад, Хелена, — жестко произнесла она, — а сын Квама наверняка еще не нашел себе другую; тебе будет хорошо, если ты выйдешь за него замуж.

Хелена долго смотрела на нее.

— А тебе хорошо с Кальвом? — спросила она.

Сигрид прикусила губу.

— Я начинаю думать, что если мне и плохо с ним, то в этом моя вина, — ответила она.

— Ты не должна мне больше говорить о том, чтобы я вышла замуж, — серьезно продолжала Хелена, — иногда я подумываю о том, чтобы уйти в монастырь или жить отшельницей, посвятить свою жизнь Богу. Я думаю о том, чтобы жить в маленькой келье, одной, и всю свою жизнь молиться за Грьетгарда и спасение его души, а также за своих родителей и всех, кто в этом нуждается.

— Ты говорила об этом с Энундом?

Хелена кивнула.

— Он сказал, что боится, как бы я не покончила с жизнью. Тогда жертва была бы напрасной. Он говорить, чтобы я еще раз все обдумала. И если наступит день, когда я почувствую, что жизнь еще может мне что-то дать, тогда как Бог значит для меня еще так много, что я могу добровольно посвятить ему себя, мы с ним еще раз поговорим об этом.

— Ты понимаешь, что он имел в виду?

— Не совсем, — призналась Хелена, — но если придет день, о котором он говорил, я узнаю его, — убежденного добавила она.

— И ты ждешь этого дня?

— Да.

— Я не буду больше приставать к тебе, — сказала Сигрид. И когда они вернулись обратно на корабль, она смотрела на девушку с уважением.

Когда они подходили к Эгга, на пристани стоял чужой кнарр. Сигрид показалось, что он похож на корабль Турира Собаки.

Гребцы работали, и Тронду не сиделось на месте: он вылез за борт и попробовал пробежаться по веслам. Это закончилось тем, что он очутился в воде, но не сдался, вылез из воды и снова забрался на весло.

Сигрид пыталась остановить его; она говорила, что вода холодная. Но Ивар Гуттормссон засмеялся и спросил, не хочет ли она помешать мальчику стать мужчиной.

Сигрид подумала, что из Грьетгарда и Турира получились мужчины и без всех этих шалостей. Но она понимала, что препятствовать бесполезно, и оставила его в покое.

На пристани стоял Турир Собака; Сигрид была права, это был его корабль.

Поднимаясь вместе с ней в усадьбу, он сказал, что прибыл днем раньше и намеревается отправиться в Каупанг, чтобы засвидетельствовать перед епископом, что его рана зажила от крови короля Олава.

И он был разочарован, когда Сигрид сказала ему, что уже сообщила об этом Гримкеллю.

— Я не мог приехать раньше, — сказал он, — я отправился в путь, как только на севере стало известно о предстоящем деле короля.

— Думаю, что епископ с удовольствием выслушает все это из твоих уст, — сказала Сигрид. — Я не такая уж хорошая рассказчица.

— Ты веришь в то, что я сказал тебе правду?

— Разве я не видела твою руку?

Они остановились, и он вытянул вперед руку. Шрам все еще был виден, и она ощутила его; он слегка выступал на коже.

— Я верю тебе, — наконец сказала она.

— Слава Богу! — ответил он. И они продолжали путь наверх. — После Каупанга я думаю отправиться в Англию, — сказал он, — чтобы рассказать королю Кнуту о случившемся и засвидетельствовать перед ним, что Олав действительно был святым.

— Не думаю, что это очень понравится королю Кнуту.

— Дело не в том, понравится это ему или нет, Сигрид. Я всегда ставил власть и богатство выше порядочности. Помнишь, как Эльвир однажды поинтересовался, что властвует надо мной, я сам или серебро?

— Еще бы мне не помнить это, — ответила Сигрид, — как раз тогда ты и Эльвир поссорились.

— Да, — сказал Турир, — возможно, я бы меньше рассердился, если бы слова не попали в цель.

— Впоследствии Эльвир пришел к выводу, что был чересчур жесток с тобой.

— В самом деле? — с улыбкой спросил Турир. — Значит, мы навечно остались с ним друзьями.

Немного помолчав, он сказал:

— Я собираюсь отправиться дальше Англии: на покаяние в Рим, а то и в Святую землю…

— Ты хочешь покаяться в том, что убил короля Олава?

Турир рассмеялся.

— Сразу после битвы, в прошлом году, я исповедовался у Энунда и получил отпущение грехов. И я выполнил покаяние, которое он наложил на меня. Грех ведь не становится больше оттого, что короля объявили святым…

— Зачем же тебе тогда отправляться на юг?

— А почему бы мне не отправиться на юг? — в свою очередь спросил он. — Я достаточно уже насиделся на Бьяркее. Сигурд позаботится о хозяйстве, и ему с его женой вряд ли будет недоставать меня.

Они вошли в зал и сели.

— В прошлый раз ты говорил, что Сигурд женился на дочери Снорри Доброго, — сказала Сигрид. — Как у них дела?

— Превосходно. По-моему, они скорее ведут себя как мать и сын, чем как супруги, и его это устраивает. Летом у них родилась дочь.

— Как же ее назвали?

— Раннвейг, — ответил Турир, став вдруг серьезным. — Ты спрашиваешь, почему я направляюсь на юг. Я делаю это ради Раннвейг, моей Раннвейг. Она умерла как язычница.

— И что можно теперь сделать?

— Я не знаю. Священник из Тронденеса сказал, что в первые годы христианства случалось, что людей крестили после смерти. Об этом я и хочу узнать. Если будет возможность помочь ей, за мной дело не станет.

— И тебе нужно отправляться в Рим и в Святую землю, чтобы узнать это? Думаю, что епископ Гримкелль сможет дать тебе совет.

— Лучше всего обратиться к самому папе, — сказал Турир, — и к тому же мне хочется туда съездить. Я не могу сидеть дома; викингом я не могу больше стать, а торговать мне не хочется. Мне хочется попасть в места, в которых я еще не бывал…

При мысли о новых местах и новых впечатлениях на лице его появилось ребяческое выражение; именно эти новые возможности и привязывали его к христианству.

Сигрид послала в Гьевран за Финном Харальдссоном, и к вечеру он вместе с Ингерид прибыл в Эгга.

Сначала они говорили о холодном лете; хлеба поднялись поздно, и люди опасались, что начнутся заморозки.

Потом разговор пошел о Халогаланде, о Грютее и Бьяркее и других знакомых местах.

На протяжении многих лет Эгга был домом для Сигрид, и северные воспоминания начали тускнеть. Тем не менее, она все еще чувствовала тоску по местам своего детства; Бьяркей продолжал сиять в глубинах ее сознания, словно солнце у горизонта в летнюю полночь.

И, глядя на Турира, который был частью этих воспоминаний, она чувствовала, что связь между ними не ослабела с годами. Более того, ей казалось, что благодаря тому, что они редко видятся, связь между ними крепнет. Они всегда разделяли горе друг друга, и он всегда готов был придти ей на помощь.

Ее не очень обрадовало то, что он собирался покинуть страну; ей могла понадобиться его помощь в любой момент.

Но потом она подумала, что, возможно, он сможет помочь ей, находясь вдали. Он может упомянуть в молитвах в святых местах ее имя и имя Суннивы.

И она решила довериться ему.

— Значит, ты дала себя соблазнить Сигвату Скальду, — задумчиво произнес он на следующий день, когда она рассказала ему обо всем. — Наверняка, ты не единственная.

Они направились своим обычным путем на холм Эгга и сели у обрыва, откуда открывался вид на фьорд.

— Турир! — умоляюще посмотрев на него, сказала она. — Я знаю, что поступила опрометчиво, но мне хочется верить — после того как Сигват отправился на покаяние в Рим — что я значу для него больше, чем другие.

— Можно подумать, что… — он пристально посмотрел на нее, — что годы красят тебя.

— Когда я мыла в последний раз волосы, я заметила седину.

Он засмеялся, тряхнув своей седой гривой.

— Все мы подвержены этому.

— Ты думаешь, Кальв вернется осенью домой? — немного помедлив, спросила она.

— Меня удивит, если он этого не сделает. Как лендману короля Свейна, ему есть чем заняться и тут.

— Ты считаешь, он стал пилигримом?

Турир засмеялся.

— Пилигримом? Полагаю, он меньше всего думает об этом. В той ярости, в которой он наверняка был, он, скорее всего, подался в викинги.

— Ты судишь по себе? — сердито спросила она. Его насмешка обидела ее, и к тому же ей совсем не нравилась мысль о том, что Кальв мог стать викингом.

— Возможно, — ответил он, бросая на нее взгляд. Потом положил руку ей на плечо и серьезно сказал: — Тебе придется туго, когда он вернется.

Она отвернулась, ничего не сказав.

— Я не знаю точно, что говорят об этом законы Всеобщего тинга, — сказал он, подумав, — ты можешь обратиться к священникам, если тебе понадобится, к сведущим в законах людям. И ты можешь заявить Кальву, что если он не предоставит тебе твои законные права, мне придется поговорить с ним, когда я вернусь. Совсем другое дело, если ты захочешь сама уехать из Эгга; я отправлю из Каупанга известие Сигурду, чтобы он принял тебя и детей, если вы приедете на Бьяркей.

— Мне бы не хотелось, чтобы Сигурд знал об этом, — все также глядя мимо него, сказала Сигрид.

— У него не будет никаких подозрений, если ты надумаешь погостить на Бьяркее.

Сигрид задумалась.

— Нет, — сказала она, — у него будут подозрения.

Некоторое время оба молчали.

— Ты перековал серебряный молоточек на крест, как собирался? — спросила она.

Он вытащил из-за пазухи серебряный крест, висящий на цепочке.

— Однажды я чуть было не потерял его, когда кожаный ремешок порвался, — пояснил он, заметив, что она осматривает красивую серебряную цепочку; серебряные нити были сплетены в тонкий шнурок.

— Священник из Тронденеса освятил крест, — сказал он, — так что теперь он защищает меня лучше, чем когда-то молоточек.

— Я вижу, ты больше доверяешь молитвам священника, чем колдовству финнов, — сказала она, и он захохотал.

— Я сохранил дружбу с финнами, — сказал он. — Но Христос все же сильнее их колдовства.

На следующий день, прощаясь с ней, он опять сказал, что она сможет рассчитывать на него, если ей понадобится помощь. Он сказал, что намеревается отсутствовать не более года.

— Все куда лучше, чем ты думаешь, — утешал он ее, — я буду молиться за тебя не только в соборе святого Петра в Риме, но в каждой церкви, куда я буду заходить, и в Иерусалиме, если я попаду туда.

После его отъезда она поднялась на холм, на то место, где они сидели с Туриром. И она стояла и смотрела на выходящий из фьорда корабль. Ветер был крепким, парус с широкими полосами был красиво надут, и корабль быстро продвигался вперед; мачты гордо возвышались над водой. Турир плыл на «Морской чайке», построенной для него Торбергом Строгалой — и это был его любимый корабль. И она была уверена, что сам Турир стоит сейчас за штурвалом.

Сигрид глубоко вздохнула. После встречи с Туриром у нее появилось ощущение безопасности. Она была рада, что рассказала ему о Сигвате; хорошо было осознавать, что, вопреки всему, за спиной у нее стоял брат.

Стоя так и провожая корабль глазами, она мысленно возвращалась к тем беседам, которые они вели эти дни. Они говорили о многом, но больше всего — о короле Олаве и битве при Стиклестаде. Взгляд ее скользил от корабля к Кроксвогу на другой стороне Стейнкьерского фьорда; мысли ее обратились к Мэрину и Вердалену.

Она подумала, что ей нужно съездить в Стиклестад; она так много слышала об этом месте, и оно стало частью ее жизни. Там, со смертью Олава, закончился путь, начатый в Мэрине убийством Эльвира; путь, преисполненный ненависти и жажды мести, которой привел ее сыновей к гибели в Оппландене, а позже привел в Стиклестад и Турира с Кальвом. Месть, о которой она мечтала, наконец осуществилась — месть, которая перестала быть местью.

Решив отправиться в Стиклестад, она почувствовала, что становится пилигримом.

В один из воскресных вечеров — в обычный год это было бы время жатвы — Сигрид с Харальдом Гуттормссоном и одним из работников въехали верхом в усадьбу Стиклестад. Залаяла дворовая собака, и из двери поварни выглянул какой-то человек, чтобы узнать, в чем дело. Харальд подошел к нему, чтобы переговорить, и вскоре во двор вышел хозяин.

— Добро пожаловать, Сигрид дочь Турира, — сказал он. Но в голосе его не было особого тепла. — Мы как раз ужинаем; заходите и поешьте с нами.

Сигрид поблагодарила, и они пошли на кухню.

Разговор шел о погоде и о видах на урожай, но потом Сигрид сказала о цели своего приезда. Стиклестадский хозяин сказал, что последнее время по ночам бывают заморозки, так что хлеб уже не спасешь.

Сигрид кивнула, сказав, что заметила это.

— В Эгга дела обстоят не лучше, — сказала она.

— Иного и ожидать не стоило, — многозначительно заметил стиклестадский бонд.

— Скорее всего, — согласилась Сигрид, и оба замолчали.

После этого она сказала:

— Я приехала сюда, чтобы посмотреть, где погиб король Олав; я надеюсь, ты покажешь мне это место, Торгильс.

— Ты должна узнать, где он погиб, Сигрид дочь Турира, потому что это твой брат сразил его! — ответил он.

Она ничего не сказала.

Вечернее солнце бросало золотой отсчет на поникшие хлеба, когда Торгильс вел Сигрид по полю, вдоль тропинки.

— Многие приезжают сюда? — спросила она.

— Приезжает кое-кто, — ответил он.

— Я слышала, что ты забрал тело короля Олава после сражения. Это правда?

— Да.

Они подошли к большому камню.

— Вот тут он лежал, — сказал Торгильс и показал ей место.

— Ты видел какое-нибудь чудо возле тела короля? — спросила она.

Он смерил ее взглядом.

— Все ты выпытываешь, — сказал он, — может быть, это мне нужно спросить у тебя, что тебе здесь нужно…

Его ответ обидел ее; отвернувшись, она стала смотреть на горы, возвышающиеся на горизонте.

— Эта земля пропитана кровью, — неожиданно произнес он, — они лежали здесь бок о бок, убитые и раненые, их вопли и крики Делали это место страшнее Ностранда.

Сигрид вздрогнула. Согласно старому поверию, Ностранд был местом наказания преступников, где их кусали ядовитые змеи.

— Там, на возвышенности, стояла королевская дружина, — сказал Торгильс, указывая рукой в сторону холма, — а вот там… — он повернулся, — стояло войско бондов.

Сигрид кивнула.

— Ты увидела то, что хотела увидеть? — спросил он.

— Мне хотелось бы побыть здесь немного, — сказала она. — Одной.

Некоторое время он стоял молча. Потом сказал:

— Мне посчастливилось отдать долг королю при его жизни.

— Да, — сказала Сигрид. Она знала, что Торгильс служил королю Кнуту, но перед сражением заключил мир с королем Олавом.

— Он не был жесток ко мне, — продолжал он. — Он только обязал меня заняться ранеными и убитыми после сражения и забрать его собственный труп, если он погибнет.

— Поэтому ты и сделал это.

— Я бы сделал это и в том случае, если бы он не просил меня об этом.

Торгильс направился обратно к дому.

— Быть бы ему с тобой таким добрым, каким он был со мной, — сказал он на ходу.

Солнце было наполовину скрыто тучами; но лучи его ослепительно сияли в просветах.

Увидев на дороге людей, Сигрид присела; ей не хотелось, чтобы ее видели. Она сидела, прислонившись спиной к камню, обхватив руками колени и глядя на расстилающиеся перед ней поля.

«Эта земля пропитана кровью», — сказал Торгильс. И пока она сидела так, в памяти ее возникали, один за другим, те, кто погиб здесь или был ранен. Их было много; даже Кальв и Турир не избежали ранений. Она смотрела на землю, на которой сидела: вот здесь земля впитала королевскую кровь.

Святой Олав…

Скользя взглядом по равнине, она мысленно представила себе войско бондов: впереди виднелось знамя Кальва, потом знамя Турира, вырвавшегося вперед со своими халогаландцами. Ей казалось, что она слышит крики приблизившихся друг к другу войск.

Она слышала, как Кальв спрашивает у короля:

— Как ты поступишь со мной, если одержишь сегодня победу?

И король ответил:

— Я прикажу тебе отправиться на юг и каяться перед Богом в тех грехах, которые ты совершил против меня!

А Туриру король сказал:

— Тебе я дам такое поручение, которое ни один человек не станет выполнять добровольно!

Можно себе представить, как вскипел Турир от таких слов! И тут раздался боевой клич; королевское войско двинулось вниз по склону на крестьянское войско.

— Бей, бей королевских олухов, крепни, крепни, войско бондов!

И бонды ответили разом:

— Вперед!

Войска сошлись, поднялся страшный шум: звон мечей, крики и вопли, ругань сражавшихся, стоны раненых, которых топтали ногами…

В войске бондов началось замешательство; некоторые бросились бежать. Но лендманы и их дружинники стояли насмерть.

И посреди всей этой неразберихи возвышался, словно гора, Кальв, а Турир, с застывшими от ненависти глазами, сжимал в руке копье Тюлений мститель; в мыслях Турира было только одно: месть, месть за Эльвира, за Асбьёрна Тюленеубийцу, месть за Грьетгарда и Турира, за все те несправедливости, которые совершил король.

И она мысленно увидела дружинников конунга: среди них были четверо братьев Кальва, и Финн Арнисон намеревался убить собственного брата: Бьёрн Конюший, огромный и тучный, Тормод Скальд Черных Бровей… И в их рядах было пустое место, которое должен был занять Сигват.

Сражение волнами прокатывалось по полю. В воздухе свистели стрелы и копья, большинство мечей были уже в крови. А в это время становилось все темнее и темнее…

Войско перед королем редело, и он бросил боевой клич, развернул знамя. Он гордо шел впереди, ведя за собой самых смелых, в сверкающем, украшенном золотом шлеме, с мечом Победителем в руке.

При его появлении среди бондов началась неразбериха; горевшие до этого жаждой мести, бонды стали жаться друг к другу. Она мысленно видела, как он убивает Торгейра из Квистада, как обменивается ударами с Туриром, ранит его в руку; видела, как Турир убивает Бьёрна Конюшего.

И она увидела, как король был ранен в ногу.

И тут грохот сражения затих, словно под действием колдовских чар.

Король был ранен. И лицо его вдруг озарилось светом. Крупные, жесткие черты смягчились в улыбке, словно он приветствовал бесконечно дорогого ему человека. И, словно по его приказу, он отбросил в сторону меч, склонился перед камнем и воздел руки к небу.

И тогда в него вошло копье Турира, пробив кольчугу, и вслед за этим в шею его вонзился топор, после чего он больше уже не двигался, а только медленно осел на землю и остался так лежать.

Внезапно Сигрид показалось, что блаженство ее души связано с тем, о чем он успел подумать в последние мгновения своей жизни.

Возможно, он понял, что крещение страны было делом Господа и что Норвегия могла быть крещена и без короля Олава, как полагал епископ Гримкелль…

Возможно, раненый в ногу, он обратился к небу с мольбой о победе и внезапно понял, что Бог не желает выслушивать его мольбу о власти? Возможно, он наконец понял, что человек не имеет права на земное счастье, что его властолюбие, его жажда земного богатства, а также вводимое им королевское правосудие — все это было пустотой и фальшью перед лицом Господа, повелевающего всем, карающего и дающего…

Этого она не знала. Но, сидя так, прислонившись спиной к камню, она почувствовала успокоение.

Она могла только гадать о том, какие мысли были у короля перед смертью. Но Бог выразил свой приговор словами епископа Гримкелля. О чем бы ни думал король, Бог знал его мысли, и для него этого было достаточно. То же самое было и с ней.

Склонив голову, она сложила в молитве руки и произнесла:

— Святой Олав, помолись за меня!

Солнце уже садилось, но небо было еще светлым. Сквозь облака проглядывал бледный месяц. Сигрид стало холодно, и она поплотнее завернулась в плащ.

Она смотрела на последние отсветы заходящего солнца; и она вспомнила, как в ночь после битвы при Стиклестаде думала о том, что смерть Эльвира была для нее летним закатом солнца. И ей пришла в голову мысль о том, что, возможно, смерть Эльвира не была такой бессмысленной, какой казалась ей первое время. Возможно, Мэрин стал линией водораздела не только в ее жизни, но и в жизни короля.

После того, что произошло в Мэрине, король больше не казнил людей вне закона, как сказал однажды Сигват. И Финн Арнисон говорил, что король перед тем, как покинуть Норвегию, признал, что часто правил страной жестоко и самовластно.

И постепенно до нее дошло, что Бог целиком и полностью простил Эльвира, дал ему смерть за отпущение тех грехов, в которых он так глубоко раскаивался при жизни, позволил ему пребывать среди тех, кто крестил страну. Своей смертью он способствовал тому, чтобы король Олав стал святым.

Но Эльвир был из тех, кто видит путь Господа и отказывается следовать ему; он был из тех, кто лишь в последний момент выбирает этот путь и добровольно исповедуется, не преследуя при этом никаких личных целей.

И Олав тоже искал этот путь, хотя и вслепую; в конце концов этот путь привел его к небесным вратам, которые так широко распахнулись перед ним в смерти, что небесный свет отразился на его лице.

Закат на западе угасал, месяц становился ярче; и в холодном лунном сиянии перед ней расстилались заиндевелые поля.

Вставая, Сигрид почувствовала, что совсем замерзла.

Возвращаясь обратно в усадьбу, она заметила впереди на тропинке какую-то фигуру и перекрестилась; было бы странно, если бы в Стиклестаде не было привидений. Но это был Торгильс.

— Надеюсь, я не напугал тебя, — сказал он, — я уже начал беспокоиться, куда ты подевалась.

И когда они были уже во дворе, он спросил:

— Ты что-нибудь видела? Видела короля?

— Да, — ответила она.

Кальв

Кальв вернулся домой к Михайлову дню. Сигрид была рада, что день выдался сырым, и у нее было оправдание в глазах людей, чтобы не идти на пристань встречать его. Но Тронд пошел, радостный и нетерпеливый; у Сигрид на душе кошки скребли, когда она увидела его бегущим вниз по тропинке.

Тем не менее, она ощущала странное спокойствие, когда села в зале и принялась ждать. И даже услышав во дворе голос Кальва, она не испугалась; она только затаила дыхание и выпрямила спину.

Когда он показался в дверях, она встала. Некоторое время он стоял и смотрел на нее, прищурив глаза, словно оценивая ее, и взгляд его был холодным.

— Ты не рада тому, что твой муж вернулся домой, Сигрид? — с коротким смешком произнес он.

Она подошла к нему.

— Рада, — сказала она, — можешь быть уверен в этом.

Он по-прежнему стоял, сощурив глаза и пристально глядя на нее с издевательской усмешкой. Она опустила голову, притягивая ему руку, но потом все же взглянула на него.

На лице его была написаны горечь и опустошенность. Таким она видела его до этого лишь один раз… Она помнила, когда это было. Это было в Каупанге, на следующее утро после их свадьбы, когда она сделала вид, что хочет убить его. Но в тот раз все обошлось.

Суннива подошла в развалку и остановилась возле матери, засунув в рот палец; Сигрид взяла ее на всякий случай на руки. Ей стало невыносимо молчание Кальва, и когда она встретила его взгляд, в ее глазах был вызов.

Но Кальв только мотнул головой.

— Чего же ты ждешь? — спросил он. — Разве ты не позаботишься о том, чтобы твой муж помылся и привел себя в порядок после долгой дороги?

И потом, когда они были одни, он принимал ее помощь в молчании, словно она была одной из служанок.

Вечером в зале он был оживлен, шутил с Трондом, иногда разговаривал с Суннивой. Даже с Сигрид он был приветлив, но так, чтобы она поняла, что он делает это ради других. Ей пришла в голову мысль о том, что он, возможно, решил помучить ее; возможно, ему доставляло радость видеть ее напуганной и униженной.

И со временем она все больше и больше убеждалась в том, что он и в самом деле решил помучить ее. Когда они были на людях, он вел себя так, будто ничего между ними не произошло. Наедине же он не скрывал ни горечи, ни презрения.

Он не был ни вспыльчивым, ни сердитым, в нем была только горькая, издевательская насмешка. И вскоре выяснилось, что он и не думает отказываться от своих прав на нее. И когда он обладал ею, от него веяло таким жестоким холодом, что она удивлялась, почему он не оставит ее в покое.

Однажды вечером она спросила у него об этом.

— А почему ты раньше ложилась со мной в постель? — в свою очередь спросил он.

— Я… я была замужем за тобой, — ответила она.

— Ты должна быть мне благодарна за то, что я не разыгрываю любовь, которой не чувствую, — сказал он, — и я даю тебе понять, что ты все еще моя жена.

— Кто-нибудь кроме меня знает, кто отец Суннивы? — вдруг спросил он.

— Я исповедовалась.

— И это все?

— Хелена дочь Торберга знает, как все произошло. Она знала об этом, когда еще Сигват был здесь.

Кальв хохотнул.

— Теперь мне понятно, почему между вами такая дружба, — сказал он. — Два башмака — пара. Мне следовало бы догадаться, что ты не проявляла бы такой любви к девушки ради Грьетгарда, если бы за этим не крылось что-то еще.

— Мне нравится Хелена, — сдержанно произнесла Сигрид, — и она делает то, что должна была сделать я, отказываясь выйти замуж.

— Наверняка, это ты надоумила ее не выходить замуж, рассказав обо мне.

— Про тебя я сказала лишь то, что в наших отношениях с тобой виновата я.

— Ты ничуть не изменилась, — сказал он, — ты по-прежнему врешь. Но я уже не так доверчив, как раньше. Впрочем, должен заметить, что Хелена в последнее время заметно повзрослела и стала ежедневно посещать церковь. Не лучше ли ей заняться чем-нибудь более полезным? Или ты освобождаешь ее от работы, чтобы она держала язык за зубами?

— Хелена молчит ради Суннивы, а не ради меня, — сказала Сигрид. — И она ходит в церковь, чтобы молиться за Грьетгарда и своих родителей.

— Что ей с того, что она приоткроет перед родителями врата рая? Чем без конца ходить в церковь, лучше сделать что-то для себя по хозяйству.

— Она пытается жить чистой жизнью; она замаливает их и свои собственные грехи, — сказала Сигрид.

— Она не более праведная, чем все остальные бабы, — с усмешкой произнес Кальв, — и ее можно купить, либо за деньги, либо за другое вознаграждение.

Немного помолчав, он добавил:

— Должен сказать, что я больше уважаю тех, кто берет деньги в открытую, те, по крайней мере, не притворяются.

Сигрид молчала.

— Хелена слишком хороша, чтобы о ней так говорить, — сказала она.

Но Кальв презрительно усмехнулся.

— Кто еще знает о Сунниве? — спросил он.

— Я рассказала об этом Туриру, моему брату.

Он тут же вскочил.

— Черт бы побрал тебя! Зачем ты это сделала?

Внезапно до нее дошло, что Кальв, так же, как и она, не хочет, чтобы кто-нибудь знал правду. И, поняв это, она удивилась, почему не понимала это раньше. Признаться всему миру в том, что Суннива не его дочь, значит опозорить не только ее, но и его! На какой-то миг она почувствовала облегчение.

— Я подумала, что мне, возможно, понадобится помощь, когда ты вернешься домой, — ответила она на вопрос Кальва.

— Турир мало чем сможет тебе помочь из Рима…

— Он сказал, что ему придется поговорить с тобой, когда он вернется назад, если ты не предоставишь мне мои законные права.

Кальв грубо хмыкнул.

— Я знаю законы не хуже его. Можно потребовать долг обратно, не нарушая законов.

Сигрид поняла, что Кальв совершенно сознательно старается отплатить ей тем же, что она сделала ему. И он не упускал случая, чтобы обидеть или высмеять ее.

Не раз она думала о том, что лучше бы он был с ней груб и избил бы ее. Она считала, что это помогло бы ей освободиться от мучавшего ее чувства вины. Но то, что он просто мучил ее, ей совсем не нравилось. Она жаждала наказания, но она хотела сама решать, каким будет это наказание. Дни шли, и ей становилось все труднее и труднее переносить его насмешки и враждебность с тем терпением, которое, как ей казалось, она должна была проявлять.

Тяжелее всего она переносила то, что он делал все, чтобы переманить от нее Тронда: он брал мальчика с собой на охоту, учил его обращаться с оружием и брал его с собой в поездки по Трондхейму. И, судя по тому, что говорил мальчик, он настраивал его против нее.

Она нашла успокоение, побывав в Стиклестаде; эта поездка была для нее тем источником, к которому она могла припасть в любой момент. Но постепенно этот источник стал иссякать.

Она обращалась за помощью к священникам, и они говорили ей о покаянии и смирении. Она ежедневно ходила в церковь, тратила большую часть своего времени на больных и неимущих, и хотя ей казалось, что это помогает, она с трудом оставалась спокойной в присутствии Кальва.

А его это еще больше подзадоривало, и он изыскивал все новые и новые способы, чтобы уязвить ее, вывести из равновесия. И однажды, в самом начале месяца убоя скота, он подошел к ней с ехидной улыбкой и сказал:

— Святая Хелена не такая уж праведница, какой ты ее считаешь!

— Что ты хочешь этим сказать?

Что-то в его голосе вызвало в ней беспокойство. Он засмеялся.

— Сама спроси у нее! — сказал он.

Но когда Сигрид попыталась найти девушку, то оказалось, что никто не знает, где она. В конце концов она вынуждена была спросить об этом Кальва.

— В последний раз, когда я видел ее, она лежала на сене в сарае, — игриво произнес он.

— Кальв, ты…

— Можешь считать, что я взял ее себе в любовницы, — сказал он.

Сигрид отвернулась.

Ярость, отвращение и отчаяние раздирали ее на части, все глубже и глубже уходя в ее сознание. Но на поверхности, словно ледяная корка, лежало чувство безнадежности; и дело было не только в том, что сделал Кальв, но еще и как. Подумать только, хозяин Эгга на сеновале с одной из служанок! Он не мог даже приличным образом совратить девушку!

— Если ты собираешься завести себе любовницу, то веди себя, по крайней мере, так, как подобает хозяину Эгга, а не как дворовый кобель! — с горечью произнесла она.

— Я вижу, ты не потеряла еще здравого смысла, — сказал он. Затем повернулся и ушел.

Сигрид медлила, прежде чем войти в сарай. И когда она вошла, глаза ее некоторое время привыкали к полутьме, прежде чем она увидела Хелену. Та сидела, скорчившись, в углу, уткнув голову в колени.

Сарай доверху был наполнен сеном; и Сигрид пришлось пролезать и пробираться через завалы, чтобы подойти к ней. Пыль забивала ей глаза и нос.

— Хелена… — тихо произнесла она, наконец подойдя к ней. Но Хелена даже не посмотрела на нее. И только когда Сигрид положила руку ей на плечо, девушка подняла голову, и в темноте Сигрид не могла ясно увидеть ее лицо.

— Зачем ты пришла сюда? — без всякого выражения произнесла она. — Разве ты не знаешь, что произошло?

— В этом не только твоя вина.

Хелена ничего не ответила, сидя неподвижно и глядя в темноту. Потом вдруг повернулась к Сигрид.

— Уходи отсюда! Я не достойна того, чтобы ты говорила со мной.

— Тебе известно лучше других, какое я имею право осуждать других, — сказала Сигрид, — и я предполагаю, что это он совратил тебя, а не наоборот.

Так же неожиданно, как она повернулась к Сигрид, Хелена начала плакать; это был тихий, безнадежный плач, и Сигрид догадалась, что она прижимает к лицу ладони, стараясь унять слезы. Сев рядом с ней, Сигрид стала ждать.

— Может быть, тебе станет легче, если ты расскажешь мне, что случилось? — наконец спросила она. Но Хелена продолжала плакать. И только когда Сигрид встала, чтобы уйти, она заговорила. Она старалась не смотреть на Сигрид; голос ее был еле слышным, безжизненным.

Кальв различными способами пытался овладеть ею, но ей удавалось улизнуть от него. Это было не легко, ведь она как-никак была простой служанкой, а он — ее хозяином. В конце концов он сказал, что если она и впредь будет избегать его, он расскажет всем правду о Сунниве; он намеревался отослать девушку со двора и возбудить на тинге дело об измене Сигрид.

Сигрид насторожилась:

— Ты хочешь сказать, что нарушила свой обет вести чистую жизнь ради Суннивы и меня? — спросила она.

Хелена кивнула.

— Но я думала исповедоваться, — добавила она, — Бог простит меня за то, что я отдалась Кальву, чтобы спасти тебя и Сунниву…

— И что было потом?

Хелена снова заплакала, еще безнадежнее, чем в первый раз, и Сигрид обняла ее.

— Ты знаешь, до этого у меня не было мужчин, кроме Грьетгарда… — Хелена всхлипывала так, что трудно было разобрать слова. — И я думала, что никогда не смогу испытать с другим того, что испытывала с ним. Но…

Она долго молчала, прежде чем начала говорить дальше. И, наконец, еле слышно, то и дело всхлипывая, она произнесла:

— Но все закончилось тем, что я стала умолять его сделать это еще раз.

— И он сделал?

Хелена кивнула.

— Я пыталась быть лучше, чем мать, — с горечью добавила она, — но больше я не буду пытаться это делать. Женщины были правы говоря, что, когда я стану взрослой, я буду такой же, как она. После того, что случилось, я не стану прогонять мужчин из своей постели!

Сигрид не знала, что сказать. Но она вспомнила, как горячо она ненавидела в свое время Кхадийю, любовницу Эльвира; и теперь как никогда, ей стало ясно, как мало Кальв значит для нее. И ест раньше, даже в горечи и ненависти, была искра надежды на то, что отношения между ними станут лучше, то теперь эта надежда умерла. Тот Кальв, который таким бесчестным способом привел Хелену к несчастью, был ей не нужен. Он мог брать себе наложницу, ей было все равно; ее занимала только мысль о Хелене.

— Ты могла бы поговорить со священником Энундом? — спросила она.

Перестав плакать, Хелена горько усмехнулась.

— Что он понимает в этом?

— Возможно, больше, чем ты думаешь.

— Какая польза от того, что он что-то поймет? Кошка останется кошкой, даже если священник будет читать ей наставления.

— Поговори со священником Йоном! — в отчаянии предложила Сигрид. — Возможно, он меньше будет читать наставлений, уповая больше на силу молитв.

Но Хелена снова покачала головой. И когда Сигрид попыталась прижать ее к себе, она оттолкнула ее.

— Умнее всего с твоей стороны — не иметь после этого со мной дела, — сказала она.

Она пыталась произнести это жестко, но у нее ничего не получилось.

Потом она встала и пробралась через сенные завалы к выходу, где некоторое время стояла и отряхивала с себя сор, прежде, чем выйти наружу.

Сигрид не пыталась остановить ее.

Она надеялась, что Кальв не придет этой ночью, как это было и в прошлую ночь; но он пришел и, более того, захотел лечь с ней.

Сигрид чуть не стало дурно от отвращения; ей хотелось прогнать его, хотя здравый смысл подсказывал ей, что все это бесполезно. И ее сопротивление вызвало у него только смех.

— Ты не хочешь отдаться своему мужу? — спросил он.

Она прижалась, скрючившись, к стене. Она боролась до изнеможения и все-таки продолжала бороться дальше.

И когда сопротивление ее было сломлено, она, почувствовав на глазах слезы, усилием воли прогнала их: этой победы она не хотела допускать — она не хотела, чтобы он видел ее слезы унижения.

Лежа в темноте, она поняла, что имел в виду Кальв, когда говорил, что ему вовсе не требуется нарушать закон, чтобы мстить.

Если раньше Сигрид раздражало то, что Кальв слишком много пьет, то этой осенью все было наоборот. Теперь, когда она горячо желала, чтобы он напивался до бесчувствия, он был поразительно трезв.

Но после случая с Хеленой, Сигрид стала отвечать ему насмешкой на насмешку. Теперь ей не казалось больше, что она должна вести себя с ним смиренно и терпеливо; поняв, насколько он заинтересован в том, чтобы никто не узнал правду о Сунниве, она больше уже не опасалась, что он отошлет ее или ребенка прочь. И она вскоре заметила, что он не такой уж жестокий, каким хочет казаться, и что есть способы уязвить его.

Бывало, оставшись одни, они потихоньку переругивались, словно соревнуясь в злословии. И, нащупав слабое место у другого, каждый из них чувствовал себя победителем.

Вскоре после возвращения домой Кальв сказал, что был летом на Западе вместе с викингами. И, увидев, что Сигрид это не нравится, он принялся без конца рассказывать о тех жестокостях, которые совершал в походе.

Он показал ей богатую добычу, свидетельствующую о том, что он не был таким ревностным христианином, чтобы не грабить церкви и монастыри. Она сказала ему об этом.

— Христос не дал мне никаких оснований для того, чтобы быть Ему благодарным, — ответил он. — Он обворовывал меня все те годы, когда я ревностно служил Ему. Просто я вернул себе немного из того, что потерял.

У Сигрид на миг появилось желание объяснить ему, что он ошибается, что такой путь ведет в ад. Но вместо этого она пожала плечами и промолчала. Станет она делать что-то ради его спасения? Ведь он же наверняка обрадовался бы, увидев ее осужденной на вечные муки…

Она знала, что не годится так думать; она вспомнила слова священника Йона о том, что нужно молиться за тех, кого ненавидишь и кто сделал тебе зло. Но ее неприязнь к Кальву была такой сильной, что для нее было просто невозможно упоминать его имя в молитвах.

И только мысль о святом Олаве и о том, как он простил ее, привела ее, вопреки всему, к тому, что она поведала о своих трудностях священнику Энунду.

— Ты вела себя не лучше, чем Кальв, — ответил он.

Сигрид это возмутило.

— Я знаю, что я согрешила, — сказала она. — Но я покаялась в своих грехах. И я не торгуюсь с Богом, как это делает Кальв.

— Это не твоя заслуга, — сказал священник, — чем больше человек понимает христианство, тем больше он предъявляет требований к самому себе.

Они сидели у него в усадьбе Стейнкьер. День был холодным, и в печи горел огонь. Энунд встал и перевернул дрова, чтобы пламя было сильнее.

— Постепенно человек начинает понимать, что Бог требует не какую-то его часть, — сказал он, снова садясь. — Он требует человека целиком. Он требует, чтобы человек забывал себя ради Него, чтобы любил своего ближнего, не только ничего не требуя взамен, но и не рассчитывая на понимание или должную оценку.

Сигрид сидела, уставясь в огонь. Она чувствовала себя совершенно беспомощной.

— Я не могу поверить в то, что если Бог любит людей, он будет требовать от них того, что они сделать не в силах, — наконец сказала она.

— Почему ты думаешь, что это тебе не по силам, Сигрид? «Я в состоянии сделать все, на что подвигнет меня Бог…» — сказал святой Петр.

Сигрид взорвалась:

— Рассказывай самому себе, что совершил святой Петр! Он был святым, я же не святая и становиться ею не собираюсь.

Энунд вздрогнул и порывисто вздохнул.

— Мы обязаны делать все возможное, чтобы жить праведной жизнью, — сказал он.

— Ты ожидаешь от меня слишком многого. Я уже пробовала быть терпеливой и доброй по отношению к Кальву.

— Ты делала это ради самого Кальва или ради того, чтобы показать ему, какая ты хорошая христианка?

Она хотела нагрубить ему, но сдержалась. Она почувствовала себя уязвленной.

— Ты сетуешь на то, что от тебя требуют больше, чем ты в состоянии сделать, — продолжал он, — ты презрительно отзываешься о Кальве, считая, что он понимает в христианстве меньше, чем ты. Но, оказавшись прижатой к стенке, ты легкомысленно заявляешь, что никто не может ожидать от тебя, что ты станешь святой.

Она по-прежнему молчала.

— Возможно, тебе будет легче стать терпеливой и доброй по отношению к Кальву, если ты признаешь себя виновной в том, что произошло, — осторожно заметил он.

Но Сигрид лишь тряхнула головой.

— Виновной… — сказала она. — Будет ли этому когда-нибудь конец? Неужели, совершая грех, человек всегда будет виновен?

— Бог дарует прощение, — ответил Энунд. — Но даже это не снимает последствий совершенного греха; возможно, последствием этого будет покаяние, как в твоем случае. Грех — это круговая порука, одними сожалениями его не остановишь, рано или поздно он все равно дает о себе знать.

— Ты полагаешь, что я виновата в том, что произошло с Хеленой?

— А ты сама как думаешь?

Сигрид встала.

— С меня достаточно моих грехов, — сказала она, — ты не можешь ожидать от меня, чтобы я взяла на себя вину за проступки ее родителей, за проступки Кальва и всех тех, кто, так или иначе, причастен к ее беде. Я сделала все, чтобы помочь Хелене.

Она повернулась и ушла, не попрощавшись.

И все-таки слова Энунда преследовали ее. И чем больше она думала о них, чем больше пыталась отделить свою вину от вины Кальва, тем труднее ей становилось.

В конце концов мысли ее пошли по кругу: если бы он не вел себя так, она бы не была такой, но если бы она поступила по-другому, он, возможно…

Она гнала прочь эти мысли; тем не менее, вопреки своей воле, она пыталась быть с ним помягче.

Но даже ее попытки быть с ним ласковее, он встречал насмешкой. Впрочем, эти насмешки не очень-то трогали ее; и очень скоро в ее отношении к нему осталась лишь горечь.

Однажды вечером они опять поругались, и Сигрид лежала без сна и думала. Он говорил ей о Хелене. Он сказал, что она его больше не интересует. Просто он хотел показать Сигрид, что может обладать ею. И теперь, судя по всему, он нашел себе другую.

Сигрид раздражало то, что ей нечего было сказать ему в ответ, хотя ей и хотелось уязвить его не меньше, чем он уязвил ее, говоря о Хелене. Но, лежа в темноте, она подумала, что уже так много раз говорила ему обидные слова, что они потеряли всякое действие. И все-таки она продолжала искать что-нибудь такое, что можно было бы бросить ему в лицо.

Внезапно что-то нарушило ход ее мыслей: кто-то звал ее. Это был голос Турира.

Она вскочила с постели и тоже закричала.

Он стоял на полу, весь мокрый.

Некоторое время он смотрел на нее, словно собираясь что-то сказать. Рука его потянулась к серебряному кресту, висящему на цепочке. И тут видение исчезло.

Сигрид снова улеглась в постель, содрогаясь от беспомощного плача.

Турир был мертв. У нее не было на этот счет никаких сомнений; он явился, чтобы дать ей об этом знать. Никогда больше он не вернется домой; теперь ей некого больше ждать, не на кого опереться, не с кем посоветоваться.

Теперь она осталась одна, отданная на милость и немилость Кальву.

— Что с тобой? — спросонья сказал он.

Она не ответила. Он мог сделать с ней все, что угодно, мог издеваться над ней, быть с ней жестоким и бессердечным. Ничто уже не могло ее ранить сильнее, чем случившееся.

— Что с тобой? — снова спросил он.

— Турир умер, — ответила она. Он тоже мог знать об этом, теперь это не имело для нее значения. — Я видела его.

Он ничего не ответил, и она продолжала плакать, не обращая на него внимания. Через некоторое время она почувствовала на своем плече его руку. Она вздрогнула; она знала, что ему было нужно… Но он просто прижал ее к себе, не говоря ни слова. И она не пыталась высвободиться, продолжая плакать, пока не заснула.

На следующее утро, когда она проснулась, он уже сидел на постели; он зажег жировую лампу, сидел и смотрел на нее.

В первый момент ей показалось, что ей это снится: в его взгляде не было ни враждебности, ни ненависти. В его взгляде было что-то другое, что-то вроде сострадания. Тем не менее она отпрянула назад, когда он приблизился к ней.

И снова она вспомнила слова Энунда о вине, а вместе с ними пришло сомнение, похороненное в ее сознании после беседы со священником.

Как она может быть уверена в том, что не виновата в случившемся, и даже в том, что произошло с Хеленой?

И когда Кальв осторожно прижал ее к себе, у нее вырвался вздох, ставший для нее освобождением.

Он сделал шаг к примирению. Ощущение вины приглушило в ней упрямство и ненависть; что бы там ни было, а их жизни переплетены настолько, что невозможно было разделить ее вину и его. Она притянула его лицо к своему лицу, коснулась щекой его щеки.

— Кальв, — прошептала она, — ты можешь простить меня?

— Я думал об этом ночью, — медленно произнес он. — Думаю, мы причинили друг другу много зла.

Ничего не ответив, она опять заплакала.

— Не надо, Сигрид, — прошептал он, неуклюже погладив ее по голову. И она вспомнила, как в первые месяцы их женитьбы его неуклюжие ласки заставляли ее делать вид, будто он ей нравится.

— Я не люблю тебя так, как… как… — начала она.

— Как ты любила Эльвира или как могла бы полюбить Сигвата, — сказал он, — я знаю.

— Я давала тебе это понять…

— Ты не давала мне повод для сомнений, — сухо заметил он, — и об этом как раз я и думал ночью. И даже если ты мало интересуешься мной и сам я не могу сказать точно, нравишься ли ты мне по-прежнему или нет, мы ведь женаты. И нам придется остаться супругами. Если ты, конечно, не сбежишь от меня.

— Куда мне бежать? — спросила она. И тут она снова заплакала; ей казалось, что слезам ее не будет конца. Он терпеливо выносил все это.

— Ну, ну, Сигрид… — говорил он только.

Наконец она успокоилась; она теснее прижалась к нему, словно ища защиты.

— Ты просила, чтобы я простил тебя, — сказал он. — Помнишь, я поклялся как-то раз в том, что ты никогда не будешь раскаиваться в том, что доверилась мне? Я плохо исполнял свое обещание.

— Теперь я не раскаиваюсь в этом, — сказала Сигрид. Она вспомнила, как презирала его за мягкость; теперь же для нее было великой загадкой то, что он был так добр к ней. Закрыв глаза, она прислонилась щекой к его шее; и у нее появилось ощущение тепла и безопасности, о котором она уже начала забывать. Но он повернул к себе ее лицо и посмотрел на нее.

— Ты действительно так считаешь? — спросил он. — Болтать всем легко…

— Можешь быть в этом уверен. Я увидела, к чему это может привести.

— Расскажи мне, что было между тобой и Сигватом, — вдруг сказал он.

— Ты уверен в том, что хочешь услышать об этом?

Он кивнул.

— Хуже того, что я об этом думал, уже быть не может.

Опершись на локоть, он молча слушал ее. Она рассказала ему не только о Сигвате, но также о своем раскаянии и покаянии, завершив свой рассказ признанием в том, что желала после Стиклестадской битвы, чтобы ничто не отделяло ее от Кальва.

— Ты помогла мне в тот раз, когда я считал себя виновным в смерти Колгрима, моего брата, — сказал он, — и не думай, что я забыл это. Этой ночью я снова вспомнил об этом, когда ты сказала, что потеряла брата.

— Не понимаю, почему после этого все пошло так скверно, — сказала Сигрид, — я хотела быть добра к тебе, но у меня это не получалось.

Он ничего на это не ответил, и она встала и принялась одеваться. Он тоже встал.

— Что подумают люди, — сказала она. — Утро уже давно наступило.

— Пусть думают, что хотят, — сказал он, — все равно они ничего не поймут.

Ее скорбь о Турире, который, как она была уверена, теперь был мертв, смягчилась из-за участия Кальва. И ей казалось, что брат оказал ей последнюю услугу, помог своей смертью.

И она чувствовала, что потеряла его не навсегда; у нее была надежда когда-нибудь встретиться с ним. Ведь если Турир и не достиг земного Иерусалима, то он был на пути к небесному. В своих молитвах она просила о том, чтобы он поскорее прошел через очистительный огонь; ей доставляло радость оказать ему последнюю услугу.

Это был самый неурожайный год в Трондхейме, о котором только помнили люди. Перед этим урожай тоже был неважным, и даже ярлы стали теперь рачительными. В маленьких же хозяйствах, где люди были не в состоянии собрать урожай, достаточный для пропитания, в муку стали добавлять хвою.

— Всему виной датское правление, — говорили люди. — Святой Олав и его Бог не желают удачи королю Свейну.

С каждым месяцем гнет датчан возрастал. Невзирая на неурожай и низкие доходы, король не отказывался от своих прав. Он требовал обычные налоги: с каждого двора ведро масла и ляжку трехгодовалого бычка, а с каждой кухни — меру муки. К тому же каждая женщина должна был отдать столько льняной пряжи, сколько намотается вокруг ее большого и указательного пальцев; и пальцы у женщин в этот год стали значительно короче.

Кальв со своими работниками постоянно бывал в эту осень на охоте, чтобы как-то прокормиться. Свежеснятые шкуры развешивались для просушки, издавая острый запах.

В день святого Андреаса Кальв зашел в большой зал. Там были Сигрид, Суннива и кое-кто из работников. После того, как она рассказала ему о Сигвате, он старался не смотреть, как она ткет.

Его взгляд остановился на Сунниве.

Она сидела на маленькой скамеечке возле матери и играла, и только теперь он заметил, как она похожа на своего отца.

Увидев его, девочка встала и направилась в его сторону, протянув к нему ручонки. И он заметил быстрый, боязливый взгляд Сигрид; и он скорее почувствовал, чем услышал ее вздох облегчения, когда наклонился и взял девочку на руки.

Суннива завизжала от восторга, когда он поднял ее над головой, и когда он опустил ее на пол, она стала прыгать и кричать: «Еще! Еще!» Но он покачал головой, направился к почетному сидению и сел. Встав со скамьи, Сигрид подошла и увела девочку; она снова посадила ее рядом с собой на скамейку.

Кальв смотрел на них; забота Сигрид о дочери был для него ножом острым в сердце. Он насупил брови, ему не хотелось испытывать такое чувство.

Он считал, что простил Сигрид. Он помнил о том, что сам был неверен ей, когда находился в походе. И если никто не ждет верности от мужчины, то и женщинам подчас приходится нелегко.

Однако никто не ожидает от женщины, чтобы она признала такого ребенка своим и не спускала с него глаз. В сущности, и от него такого никто не ожидает. Но дело обстоит так, что другого выхода просто нет.

«Тролли бы утащили этого Сигвата! — вдруг подумал он. — Так поступить с Сигрид!» Либо он должен был поговорить с Кальвом в Каупанге, в тот раз, когда оба они хотели на ней жениться, чтобы уладить дело. Либо ему следовало вести себя порядочно и держаться от нее подальше.

И, глядя на улыбку Суннивы, Кальв думал, что это Сигват насмехается над ним.

Сигрид была больше занята Суннивой, чем своей работой. Девочка быстро успокоилась, когда она дала ей поиграть мотком ниток, но все-таки она продолжала разговаривать с ребенком.

Ей хотелось, чтобы девочка меньше приставала к Кальву; его приветливость была явно неестественной. И вместе с тем ее не покидала надежда, что он в конце концов полюбит девочку, вопреки всему: девочка была красивой и послушной.

Взгляд ее остановился на нем, сидящем на почетном сидении, сдвинувшем брови и слегка наклонившем вперед голову. В его лице уже не осталось ничего ребяческого, как это было в первые годы их брака. Тоска, овладевшая им после смерти короля Олава, оставила на его лице свой отпечаток, а горечь последних месяцев прорезала глубокие складки на его щеках и лбу.

В последнее время он удивлял ее; он был приветлив, но явно чуждался ее. После возвращения из похода он перевел детей из их спальни и сам занял их кровать, но не прикасался к Сигрид. Сигрид считала, что он завел себе любовницу — но в таком случае они хорошо скрывали свои отношения.

И ей было тяжело сознавать, что этот грубый, бесчувственный человек, которого она узнала этой осенью, был тем добрым и терпеливым Кальвом, которого она знала десять лет. Ей казалось совершенно невероятным, что человек может быть таким разным.

Она понимала, что к ней домой из похода вернулся викинг, вор и насильник.

Сигрид вспомнила об Эльвире, каким он был в Каупанге. И, сидя за ткацким станком, она думала о нем, его жизни и борьбе.

Она понимала, что покончить с жизнью викинга его заставили не только обычаи и устои, с которыми он познакомился в других странах. Его заставило это сделать христианство, не дававшее ему покоя на протяжении многих лет.

И он отвернулся от него потому, что не мог быть в христианстве хёвдингом, сделать себя святым; а этого Эльвир Грьетгардссон, потомок Одина, вынести не мог. Но он напрасно пытался убежать от нового учения; оно требовало от него больше, чем он хотел дать. Оно требовало, чтобы он относился с презрением к тому, что ценил выше всего: воинскую доблесть и жестокость, гордыню в большом и малом, гордость отпрыска рода Ладе. И вместо этого от него требовалось, чтобы он превыше всего ставил то, что презирал: смирение и мягкость. Как мог он, рожденный быть мужчиной и хёвдингом, вырабатывать в себе качества, подходящие больше для какой-нибудь рабыни?

Беда Эльвира заключалась не в том, что он не мог понять христианство. Напротив, он очень хорошо понимал его. Он не воспринимал новое учение, как это делал Кальв, в виде смены богов, не меняющей сути жизни. Он понимал, что это влечет за собой гибель всего того, чем он до этого жил, поэтому он подавлял в себе любую тягу к христианской любви и добру; это стремление казалось ему презренной слабостью.

Внезапно она увидела на миг, словно какое-то видение, саму себя. Увидела себя, ведущую ту же самую борьбу, борьбу вслепую… против ослепительного света. И за ее спиной была тьма.

На мгновенье она почувствовала себя парализованной. Она поборола в себе высокомерие, теперь в ней было лишь смирение…

«Ты уверена в себе, как в христианке?» — вспомнила она слова Энунда. И только теперь до нее дошел смысл этих слов. Либо она была христианкой, либо христианство вытеснялось в ней ненавистью и жаждой мести.

Услышав голос Суннивы, она растерянно огляделась по сторонам. Ответив на болтовню девочки, она опять посмотрела на Кальва; несмотря на примирение, она чувствовала, что между ними пролегла пропасть.

А что, если Эльвир тоже чувствовал эту пропасть, когда объяснял ей свои мысли, которые она не понимала?

Она быстро встала и надела плащ. Никому ничего не говоря, она вышла из зала и направилась в Стейнкьер, не обращая внимания на сгущавшиеся сумерки.

По дороге она никого не встретила; все вокруг было тихо, тени на снегу становились синими в последних отсветах уходящего дня. И когда она спустилась с холма, сугробы стали темно-синими, сумерки сгустились еще больше. И уже почти в темноте она подошла к стейнкьерской церкви.

Она открыла дверь, вошла, затворила за собой дверь, и стала продвигаться наощупь, едва различая горящую на хорах свечу. Деревянная скульптура, изображающая святого Кутберта, отбрасывала на стену дрожащую тень.

Подойдя к алтарю, она опустилась на колени в том месте, где когда-то стоял на коленях Эльвир, много лет назад. Она попробовала молиться, но ее собственные мысли не давали ей покоя.

Молитва ее казалась пустой; она просто бормотала слова, не находившие отклик в ее душе:

— Pater noster, qui es in caelis…

Этот язык был для нее чужим, чужим было и учение — более чужим, чем она думала.

— Святой Олав, помоги мне! — прошептала она. — Ты тоже однажды пережил это, пытаясь служить Христу, не отказываясь при том от высокомерия и жажды мести.

И она снова вернулась к прерванной молитве:

— Sanctificetur nomen tuum…

Благоговела ли она в действительности перед Господом? Покончила ли она в глубине своей души с языческой жаждой мести и ненавистью?

Мысли ее обращались к прошлому, останавливаясь на полпути; они устремлялись к тому времени, когда жажда мести стала в ней затихать. Сначала она отшатнулась от этих воспоминаний, стараясь их забыть. Но сомнений быть не могло, и она узнала саму себя — с облегчением и смущением.

Это было в первое время ее замужества. Ощущение того, что она должна отомстить, страх, что Эльвир вернется и накажет ее за то, что она не чувствовала отвращения к Кальву, — все это было сильнее в ней, чем жажда мести. И только тогда — теперь она понимала это, — когда для нее стало ясно, что Кальв никогда не займет место Эльвира, только тогда жажда мести захватила ее.

Некоторое время она размышляла об этом; забыла ли бы она об Эльвире и мести, если бы Кальв стал для нее тем, чем был для нее Эльвир? Или если бы она вышла замуж за Сигвата…

Ей пришло в голову, что даже после смерти сыновей ни ненависть к королю Олаву, ни верность Эльвиру не помешали ей отдаться человеку, который был близок к конунгу.

Женщина должна быть верной; она должна всю свою жизнь оплакивать Эльвира. И теперь она начала думать, не была бы она верной лишь тогда, когда это шло ей на пользу? Еще будучи девушкой на Бьяркее, она соблазнила… как же его звали?.. Эрика Торгримссона, а потом забыла о нем ради Эльвира. Она наверняка изменила бы Эльвиру с Сигватом, если бы Эльвир вовремя не дал ей понять, как много она потеряет.

В конце концов она поняла, что это вовсе не Эльвир стоял между ей и Кальвом. Это была ее похоть, толкнувшая с объятия Сигвата. Она застонала…

Чем она была лучше самки животного? Разве искала она что-то иное, кроме самоудовлетворения и безопасности для своих детей?

Она пришла в ярость.

Нет, она ничем не хуже других! Хелена назвала саму себя кошкой, и была совершенно права. Даже боги не были верны друг другу, даже Фригг Идун отдалась убийце своего брата, и не было такого бога или эльфа, с которым Фрейя отказывалась делить постель.

И все-таки…

В голове ее перемешалось все: раскаяние, покаяние, христианство, боги и богини, ненависть, похоть и жажда мести — все это кружило и вертелось в голове, словно мельничное колесо. И во всем этом не было ни начала, ни конца, ни путеводной нити, ни смысла…

Однажды она почувствовала, что Бог освятил ее любовь к Эльвиру, что она и теперь может любить его, находящегося на небе. И такое чувство не могла испытывать самка.

Она села на скамью, закрыв лицо руками.

Мысли постепенно затихали в ней, и наконец она ощутила глубокую тоску по миру.

Когда-то на земле царил мир, до того, как Один выпустил ненависть и несчастья. Когда-нибудь снова воцарится мир, когда человечество погибнет в борьбе с Рагнароком, а из моря народится новая земля. И тогда на суд явится сам Всемогущий…

И она снова услышала голос Эльвира, произносящий эту песнь, самую любимую им…

Уронив на колени руки, она медленно подняла голову; наконец-то в мыслях у нее наступил просвет.

Свет в ее душе становился все сильнее, и желание обрести мир в душе смешивалось у нее с христианским призывом к миру; это просветление напоминало восход солнца после стиклестадской битвы.

Наконец-то солнце засияло для нее; свет, Божий суд и мир слились воедино; и она приняла Божественную любовь ради своих сыновей.

Эльвир говорил ей о просветленной Божественной любви, когда они были вдвоем в стейнкьерской церкви. И она чувствовала, как ее собственная любовь к Эльвиру устремляется к небесам и становится непостижимой. И теперь она поняла: любовь, порожденная в ней плотским желанием, была увлечена к небесам штормом его мысли, оставляя далеко внизу тягу к удовлетворению.

И она поняла, что Эльвир дал ей величайший дар: способность любить. Он ожидал, что она возвысится до него, почти принуждал ее к этому. А потом указал ей дальнейший путь.

И она была твердо уверена в том, что он по-прежнему любит ее. Но эта любовь не требовала, чтобы она не отдавалась Кальву целиком. Эта любовь не была завистливой. Эта любовь не преследовала эгоистических целей; в его любви не было больше стремления обладать ею как женщиной; своей любовью он желал ей и Кальву всего самого лучшего, что может принести брак в глазах людей и в глазах Бога.

И новое учение, христианство, смешивалось в ее душе с чем-то изначальным, не имеющим отношения ни к вере в богов, ни к мести и ненависти. И она поняла, что Эльвир тоже прошел через это. Призыв Христа к миру и любви нашел отклик в его собственном стремлении к миру; именно это так неуклонно влекло его к христианству.

Она понимала, что должна следовать по пути, указанному им; она должна была просить Бога о том, чтобы он очистил ее любовь от эгоизма и похоти и дал ей мир.

— Adveniat regnum tuum…

Эта молитва не была уже больше чужой; это было ее собственное желание очищения перед Богом, желание того, чтобы царство Божие воцарилось в мире и в ней самой.

Это было похоже на чувство восторга. Запрокинув голову, она воздела руки к небу.

— Fiat voluntas tua, sicut in calo, et in terra!

Пусть подчинит Господь ее своей воле, чтобы она, словно трава и деревья, словно населявшие поля и леса твари, не задавалась вопросом, почему весна переходит в лето, а осень в зиму, а только смиренно воспринимала все как должное. И пусть Господь даст ей крупицу того мира, который царил на земле до того, как она была заражена ненавистью!

— Panem nostrum quotidianum da nobis hodie; et dimitte nobis d

Она опустилась, плача, на колени. И она сама не знала, почему плакала. Она знала только, что просит прощения за свои грехи, что Кальва и всех остальных, причинявших ей боль, она простила, и что, прося о хлебе насущном, она думает о неурожае в Трондхейме. И когда она просила Бога оградить ее от зла, она искала защиты от самой себя.

Она стояла на коленях, не шелохнувшись. И она ощущала в себе мир, о существовании которого не подозревала; она вспомнила сказанные однажды Энундом слова о том, что Божественная любовь, несущая в себе свет и тепло, требует человеческую душу целиком. И ей показалось, что крыша маленькой церкви разверзлась и все небесное великолепие хлынуло ей в душу.

Свеча мигала, постепенно догорая.

Наконец пришел священник Энунд. И когда он увидел ее заплаканное лицо и сияющую улыбку, он ничего не сказал, и ни о чем не спросил.

Перед тем, как выйти из церкви, она преклонила колени перед могилой Гудрун и первого Тронда. И, все еще ощущая в себе свет, она не скорбела о них, она радовалась тому, что они теперь вместе с Эльвиром и своими братьями во Христе.

Она вышла из церкви в кромешной тьме, только на небе мерцали крошечные звезды; возможно, это были искорки Божественного света, чтобы никто на земле не забывал о Его любви.

Священник Энунд позаботился о том, чтобы у нее были провожатые до Эгга; хюсман усадьбы Стейнкьер Рут и двое его рабов.

Рут не был особенно разговорчив, и Сигрид это радовало. Она шла молча, глядя на свет факела, падающий круглым пятном на снег.

Она чувствовала удивительную просветленность, понимание всего, что происходит вокруг — и так бывало с ней всегда, когда она понимала в христианстве что-то новое. Словно какая-то волна поднимала ее на свой гребень, обдавая брызгами, чтобы потом снова низвергнуть в пучину…

Но на это, возможно, тоже был воля Божья…

Они увидели на холме людей с факелами. Подойдя ближе, они заметили, что это Кальв со своими работниками. На дороге к Хеггину стояла другая группа людей.

— Господи, где ты была? — спросил он, увидев ее, и лицо его выражало одновременно недовольство и облегчение.

— В стейнкьерской церкви, — ответила она.

— Могла бы, по крайней мере, сказать, куда идешь! Я уже вышел тебя искать…

Недовольство его проявлялось только в интонации. И она почувствовала радость оттого, что он беспокоится о ней, что может сердиться.

В последующие дни Сигрид казалось, что она смотрит на мир не так, как прежде. Во всем был для нее новый смысл; более, чем когда-либо, она чувствовала себя частью мироздания. Тем не менее, что-то еще продолжало отделять ее от мира. Ей хотелось излить на мир все то тепло, которое она ощущала, но у нее это не получалось.

Она стала испытывать теплые чувства к Кальву, хотя он и продолжал держаться несколько отчужденно — и она пыталась дать ему это понять. Но он не понимал, и ей, как женщине, не хотелось говорить ему об этом напрямую.

В его беспечной улыбке ей виделось что-то ранимое: она не могла отделаться от мысли, что ему нужна помощь. И желание помочь ему становилось все сильнее и сильнее. И вот однажды вечером, когда они уже ложились спать, он произнес свое обычное «Спокойно ночи», и она вдруг почувствовала, что что-то в их отношениях порвалось.

— Кальв… — невольно вырвалось у нее.

— Да, — ответил он, собираясь уже погасить свечу. Но она ничего больше не сказала.

— В чем дело? — спросил он.

Она встала и направилась к нему.

Он удивленно посмотрел на нее, когда она села к нему на постель.

— Что тебе нужно? — произнес он хриплым, сдавленным голосом. Она молчала. Но когда он еще раз спросил ее об этом, она вынуждена была ответить.

— Я точно не знаю…

— Тебе следует вернуться в свою постель, — с натянутым смешком проговорил он, — а то как бы чего не вышло!

— Я бы не сказала, что так уж не хочу этого, — медленно произнесла она.

— Ты хочешь сказать, что, поскольку у тебя нет возможности найти себе кого-нибудь получше, ты можешь удовольствоваться и мной? — спросил он. Горечь придала жесткость его голосу, хотя он и пытался произнести это шутливым тоном.

Она молча сидела, впервые догадавшись о том, как глубоко он был обижен. И желание помочь ему стало у нее еще сильнее. Но она не любила его; она не могла сказать ему то, что, как она догадывалась, он желал услышать.

И она спрашивала себя, какие же чувства испытывает к нему; ощущение тепла, желание сделать для него что-то хорошее…

Того сердечного единения, которое было у нее с Эльвиром, здесь не было, как не было и той дикой страсти, которую она испытывала Сигвату. Единственным удовлетворением, которое мог ей дать Кальв, была радость от того, что она сама доставляет ему радость и помогает ему.

Она сидела и размышляла об этом; любовь не ищет выгоды, как сказал однажды священник Энунд.

Она прильнула к Кальву, прислонилась щекой к его щеке.

— Я не уверена в том, что знаю, что значит нравиться кому-то, — сказала она. — Возможно, ты поможешь мне разобраться в этом.

Но он оттолкнул ее от себя.

— Нечего делать из меня дурака!

Какое-то воспоминание всплыло в ее памяти.

— Погасить свечу? — невольно вырвалось у нее. И она тут же пожалела о сказанных ею словах; даже если он и вспомнит эти слова, сказанные когда-то, вряд ли ему захочется слышать их вновь.

И все так же, с усмешкой, он ответил:

— Должен заметить, что я не ожидал, что госпожа Сигрид вернется в мою постель такой похотливой!

Вздрогнув, она привстала, чтобы уйти.

— Ты уже собираешься уходить? — спросил он.

Ей пришла в голову мысль о том, что она и так уже унизилась перед ним и что еще одна капля унижения не причинит ей вреда. И она погладила его рукой по щеке.

— Кальв, тебе вовсе не требуется близко сходиться со мной, если ты этого не хочешь. Просто я чувствую себя одинокой, и мне захотелось побыть с тобой.

Он отодвинулся к стене.

— Тогда добро пожаловать, — сказал он, указывая ей рукой на освободившееся место.

И когда она села поближе к нему, он обнял ее.

Она сидела некоторое время молча, прильнув к нему.

— Я думаю, было ли любовью то чувство, которое я испытывала к Сигвату, — сказала она.

Он бросил на нее быстрый взгляд.

— А что же это, по-твоему, было?

— Священник Энунд назвал это плотским желанием.

— А разве это не одно и то же?

— Я думаю, что о плотском желании можно говорить тогда, когда ты думаешь только о самом себе и той радости, которую ты можешь получить. О любви же можно говорить тогда, когда ты думаешь больше о том, чтобы дать что-то другому, чем о том, как самому взять от него.

Он задумался.

— И ты полагаешь, что не слишком утруждала себя мыслью о том, что будет иметь с этого Сигват? — спросил он.

— В тот раз я не настолько беспокоилась о нем, чтобы помешать ему ставить на карту блаженство своей души.

— Ас Эльвиром было по-другому? — поинтересовался он.

— Да, — ответила она, — но я считаю, что в этом была заслуга Эльвира, а не моя.

— Как это?

Она медлила с ответом; она не знала, как ему все это объяснить.

— Ты не отвечаешь…

— Эльвир вел меня за собой, — сказала она.

Оба замолчали.

— Ты знаешь, что я могу дать тебе, — немного погодя сказал он. — И ты дала ясно понять, как мало это ценишь.

В его словах ей послышался отзвук ее собственной горькой насмешки. И ей хотелось вытравить эту насмешку из памяти обоих. Насмехаться друг над другом было все равно, что сеять в поле сорняк.

— Ты нужен мне. Такой, какой ты есть, — сказала она.

— В виду отсутствия чего-то более подходящего, — с горечью добавил он.

— Кальв, — немного помолчав, сказала она, — разве у меня нет права на то, чтобы хоть немного любить тебя? Даже если та любовь, которую я могу дать тебе, это не совсем то, что надо…

Некоторое время он пристально смотрел на нее. Потом усмехнулся.

— Это все равно, что говорить о слепце, который хочет вести другого слепца, — сказал он. И с этими словами он грубо притянул ее к себе, и она со вздохом отдалась ему.

Она отдалась ему целиком, до последней капли, словно утонув в море его желаний. Она отдалась во власть этой стихии, и ее радость смешивалась с его; волны стихии поднимали их все выше и выше, неся на своих гребнях сверкающую пену.

И она провалилась в пучину.

— Сигрид… — донесся до нее издалека его голос.

Она не сразу пришла в себя. Она видела вопрос в его глазах, и ей не требовалось, чтобы он произносил его вслух. И, притянув его лицо к своему и целуя его, она знала, что это и было ответом.

Но, потянувшись к свече, чтобы погасить ее, он замер на миг и улыбнулся.

— Слепой слепого… — сказал он. — Вовсе не обязательно, чтобы они вели друг друга в сточную канаву…

Рождественский пост пришелся в этом году Кальву не по вкусу. Он сказал Сигрид, что, по его мнению, не стоит принимать все это всерьез. Он сказал, что готов воздерживаться от обильной еды, но что касается воздержания другого рода, то здесь, по его мнению, они и так слишком много воздерживались. Но Сигрид не дала себя переубедить.

Она считала, что все их несчастья проистекают оттого, что они не выполняют заветы Бога. Она не знала, понял ли ее Кальв, когда она пыталась объяснить ему, почему ей так кажется. И она была рада, что он в конце концов сдался, хотя и бормотал при этом, что не следует вмешивать в это дело священников.

И Сигрид стала готовиться к Рождеству Христову с еще большим рвением, чем прежде; и она хваталась за все сразу. Несмотря на занятость, она находила время, чтобы присмотреть за детьми, оказать помощь больным и бедным, подбодрить и развеселить окружавших. И само воздержание было для нее радостью; приятно было отказывать себе в чем-то во имя Господа.

Одна только мысль мучила Сигрид по мере приближения Рождества: мысль о Хелене. Все ее попытки направить Хелену на путь истинный оказались тщетными.

Но когда она узнала, что Хелена, несмотря на рождественский пост, провела ночь в одном из мужских залов, она решила все-таки снова переговорить с Хеленой. Она сказала Хелене, что если та считает себя заранее осужденной на вечные муки, то пусть из милосердия не тянет за собой других. Но Хелена только рассмеялась.

Тем не менее, эти слова произвели на нее куда большее впечатление, чем она старалась показать, поскольку дело приняло неожиданный оборот.

Это произошло вскоре после Рождества, накануне праздника святого Иоанна. Кальв, Сигрид и большинство работников сидели в новом зале, когда одна из девушек вбежала, запыхавшись, и обратилась прямо к Сигрид:

— Тебе нужно пойти на кухню!

Сигрид встала.

— Что случилось?

— Там… там кое-кто поранил себя…

Не спрашивая ни о чем, Сигрид накинула шаль и быстро вышла.

Хелена лежала на скамье, рядом стояла Рагнхильд и несколько служанок, из раны в ее груди текла кровь.

Сигрид молча осмотрела рану и с облегчением вздохнула, увидев, что рана не опасна. Тем не менее, она положила на рану руку и произнесла заклинание, чтобы остановить кровь; при этом она следила за тем, чтобы не произносить имя Христа.

Рагнхильд была недовольна, когда ее послали в кладовую за лыком и льняными лоскутами: она боялась пропустить что-нибудь важное. Но опасения ее были напрасными, Хелена не сказала ни слова. И девушки были разочарованы, когда Сигрид отослала их вместе с Рагнхильд в новый зал, как только перевязала рану.

На кухне стало тихо, и тут Хелена сказала:

— Что ты сидишь здесь? Тебе следовало бы понять, что если у меня хватило мужества лишить себя жизни, значит, я хочу умереть.

— Возможно, так оно и будет, если рана загноится, — сказала Сигрид. — Чем ты себя поранила?

— Ножом.

— Где он?

— Возле сарая… — и видя, что Сигрид вопросительно смотрит на нее, добавила: — За углом, ближе к конюшне…

Немного помолчав, Сигрид сказала:

— Обещай, что останешься здесь, пока я не вернусь.

Хелена кивнула, а Сигрид встала и взяла факел. И когда она вернулась, Хелена уже сидела на скамейке.

В свете очага Сигрид стала внимательно рассматривать оружие, и оно показалось ей знакомым.

— Это нож Грьетгарда? — спросила она.

Хелена снова кивнула и расплакалась.

— Он дал мне его, отправляясь на юг, — прошептала она, — он сказал, чтобы я пустила его в ход, если какой-то мужчина попытается изнасиловать меня.

Некоторое время Сигрид сидела, пристально глядя на оружие; если бы Хелена выполнила завет Грьетгарда, ей бы пришлось всадить этот нож в Кальва. Она собралась уже произнести над ножом заклинание и молитвы, чтобы рана не загноилась, как вошел священник Йон.

— Хелена!

Не вытирая слез, Хелена подняла голову.

— Кто просил тебя приходить сюда, священник? — спросила она. Слова ее прозвучали так жестко, что священник опешил.

— Р-рангхильд сказала, что ты поранилась… — заикаясь, пробормотал он, — и что рана смертельная…

— Рана не смертельная, — торопливо заметила Сигрид.

— Ты слышал? — перестав плакать, сказала Хелена. — Тебе здесь делать нечего.

— Я могу предоставить тебе возможность исповедоваться и получить прощение от Бога.

— Зря теряешь время.

— Бога больше радует один раскаявшийся грешник, чем девяносто девять праведников, — торжественно произнес он.

— Думаешь, я поверю, что Бог, осудивший меня на адские муки, жаждет моего спасения?

— Хелена! — строго сказал священник. — Бог никого не осуждает на муки ада; наши собственные грехи ведут нас туда.

— Или грехи наших родителей, — с горечью добавила Хелена. — Я была осуждена на муки ада жизнью своей матери. И сегодня я решила, что будет лучше, если я встречу свою судьбу, не увлекая за собой других. Но я оказалась еще более презренной, чем я думала: в решающий момент я испугалась.

— Это Господь Бог спас тебя от гибели, Хелена.

Хелена непристойно рассмеялась.

— Наверняка, это злой дух удержал меня, считая, что я могу быть еще полезна ему, — сказала она.

Священник положил руку на плечо Сигрид.

— Будет лучше, если ты уйдешь, — сказал он.

Сигрид неуверенно встала, ища взгляд Хелены. Но девушка отвернулась, и Сигрид медленно вышла из кухни и направилась в новый зал.

Вскоре и священник Йон последовал за ней; по его растерянности она поняла, что ему ничего не удалось добиться от Хелены.

Оставшись с Сигрид наедине, Кальв захотел узнать, что случилось, и она рассказала ему обо всем. Но он только пожал плечами, когда она многозначительно посмотрела на него.

— Почему она не стала слушать священника Йона? — спросил он.

Сигрид вздохнула. Она не понимала, как может быть Кальв таким слепцом, чтобы не видеть своей вины.

— Я знаю, что ты считаешь меня виноватым во всем, — продолжал он, — и я не отрицаю, что причастен к этому. Но если бы это был не я, это был бы кто-нибудь другой. Девка была просто вне себя, она не может больше жить без мужиков. И теперь, когда у нее есть все возможности для того, чтобы получить отпущение грехов и начать новую жизнь, и она отказывается это сделать, никто не может ждать от меня, чтобы я взял всю вину на себя.

Сигрид не нравился тон, которым он говорил о Хелене. Она считала, что он ошибается, но не знала, что ответить ему.

— Есть какие-нибудь новости из Каупанга? — немного помолчав, спросила она. В этот день с юга пришел корабль.

Ничего особенного. Королева Альфива сетует на то, что бонды слишком ленивы, чтобы платить королю Свейну те налоги, которые он требует. Она хочет, чтобы я поторопил их.

— И что ты думаешь делать?

— Я не собираюсь брать на себя невыполнимую задачу. Ни Свейну, ни его датчанам не станет хуже оттого, что они малость попостятся; люди в усадьбах куда больше нуждаются сейчас в еде.

— Я думаю, что ты, как лендман короля Свейна, должен выполнять его указы.

— Если король чем-то недоволен, пусть сам даст мне знать. Король Кнут не заставит меня быть мальчиком на побегушках у его любовницы.

— Ты не единственный, кто так думает. Эйнару Тамбарскьелве она тоже не очень нравится.

— Что в этом удивительного? Говорят, король Оппланда Эйстейн поставил своего пса властвовать над Трондхеймом. Но король Кнут превзошел его: он сделал нас слугами сучки.

Сигрид бросила на него быстрый взгляд: ей показалось, что он преувеличивает.

— Лучших слов она и не заслуживает, — ответил он, когда она сказала ему об этом. — Она думает только о том, как бы получить выгоду для себя и своего сына, и она не брезгует ради этого никакими средствами. Бергльот дочь Хакона была совершенно права, сказав, что за изменой короля Кнута Хакону Эрикссону стоит Альфива. Эйнар рассказал ей о том, какие слухи ходят в Англии: что король был причастен также и к смерти Эрика ярла.

— Я слышала, что ярл истек кровью, когда у него вырвали язык за его болтливость…

— Некоторые считают, что король Кнут сожалеет о том, что рана оказалась слишком глубокой.

— Стало быть, король Кнут пришел к власти в Норвегии путем измены и подлости? — сказала потрясенно Сигрид. — Если бы Бергльот что-то знала об этом, она бы, я думаю, рассказала бы мне.

— Наверняка Эйнар не рассказывал ей об этом. Возможно, он считает, что она и так подняла слишком много шума по поводу того, что Кнут убил сына ее брата, — сказал Кальв и неожиданно улыбнулся. — Причиной его злобности по отношению к Альфиве является, по-моему, то, что он чувствует себя дома в подчинении у бабы.

— Ты прав, это не доставляет ему особой радости, — тоже улыбаясь, сказала Сигрид, — но Бергльот не становится хуже оттого, что он питает неприязнь к Альфиве, — добавила она. — Впрочем, я думаю, что за всем этим кроется еще кое-что…

Кальв вопросительно посмотрел на нее, а она продолжала:

— Ругая королеву, он пускает бондам пыль в глаза, делая вид, что он на их стороне; королю же Кнуту она явно надоела, иначе он не отослал бы ее в Норвегию. И, сваливая всю вину на королеву, не затрагивая при этом короля Свейна, он заявляет королю Кнуту, что во всем поддерживает юношу.

Кальв задумался. Обняв его, Сигрид спросила:

— Ты, я надеюсь, не считаешь, что тобой помыкают бабы?

— Разве такое со мной возможно? — с усмешкой произнес он.

— Не знаю.

— Если такое и случалось, я сам этого не замечал. Но временами ты морочила мне голову. Кстати, это у тебя здорово получается.

Он снова улыбнулся.

— Возможно, я смогу теперь сделать тебе ребенка, — сказал он, — раньше у меня этого не получалось.

— Ты считаешь себя виновным в том, что у нас нет детей?

— Ты сама могла убедиться в этом после случая с Сигватом!

Сигрид ничего не сказала. Возможно, он был прав. Во всяком случае, ее отношения с ним были теперь не такими, как прежде.

— Мы попросим об этом святого Олава, — сказала она.

— Не думаю, что это особенно поможет, — ответил он, — мне кажется, что ты кривишь душой, называя его святым…

— Я думала, ты уверен в святости короля.

— Это я. Но для меня всегда было утешением слышать от тебя, что он вовсе не святой! — Он хохотнул, но тут же серьезно добавил: — Я уверен в том, что он святой. Но мне не нравится, что ему приписывают такую власть, потому что считаю, что после смерти он так же мстителен, как и был при жизни. Чего только стоит этот неурожай!

— Все потому, что королю Свейну сопутствует удача.

— Удача и раньше сопутствовала потомкам Горма.

— Можно подумать, что король Кнут отнял удачу у потомков Горма своим предательством. Кстати, нет никакой уверенности в том, что Свейн — сын Кнута.

— Да… — задумчиво произнес Кальв.

— Ты говоришь, что король Олав мстителен, — продолжала Сигрид, — а как же обстоит дело со мной, кого он простил? А как было с Туриром, который убил его? Первым чудом, которое совершил король, было то, что он исцелил его рану и обратил его в христианство. Разве это не свидетельствует о том, что он больше не жаждет мести?

— Может быть… — согласился Кальв. — Но Турир не служил королю, как я. И мне кажется, что события, происшедшие с тех пор, как я отвернулся от него, вовсе не свидетельствуют о том, что он простил меня — как до его смерти, так и потом.

— Я не думаю, чтобы святой был мстителен, Кальв. Это противоречит христианству.

— Я сам слышал, как священники угрожают карой Господа, так почему же королю Олаву не быть столь же мстительным, как Господь? И я не могу сказать, что вижу в мести что-то дурное; что было бы, если бы никто не мстил за свои обиды? Даже наказание по закону тоже своего рода месть.

— Тебе следует поговорить об этом со священником, — сказала она. — Ты говорил, что грабил монастыри и церкви потому, что считал, что Бог перед тобой в долгу после того, что ты узнал о Сунниве.

Он кивнул.

— Так оно и было, — сказал он, — с момента принятия крещения я старался сделать все, чтобы быть хорошим христианином. И мне казалось, что за это, по крайней мере, Бог должен утихомирить короля Олава. — Немного помолчав, он продолжал: — Раньше Бог хорошо вознаграждал меня. Мне везло до тех пор, пока я не отвернулся от короля.

Он снова замолчал.

— Черт бы побрал Финна! — внезапно воскликнул он с такой горячностью, которой Сигрид от него не ожидала. — Это он посоветовал Олаву отказаться от мирного договора, когда мы встретились с ним в горах.

— Финн сделал то, что считал нужным, — коротко произнесла она.

— Это уж точно! — язвительно произнес Кальв. — Верность королю он поставил выше верности своему брату; и он не постеснялся сказать конунгу, чтобы тот убил меня! И я не знаю, что двигало им, верность королю или предательство по отношению ко мне. Никогда Финн не отзывался обо мне хорошо; всегда, с тех пор как мы были еще детьми, он использовал предательство, чтобы взять надо мной верх. И тем не менее, король спас его от несчастья сделаться братоубийцей. И теперь я понял, почему король отпустил меня, когда я был в его власти. Это была не милость по отношению ко мне — просто он хотел спасти Финна от виновности в моей смерти.

А как он вел себя в Стиклестаде! Он кричал, что знает, что делает, поднимая меч против своего брата; он хотел предать смерти всех тех, кто изменил королю. Но когда он лежал раненый на поле битвы и швырнул в меня свой меч, король и тут простер над ним свою руку; он повернул дело так, что рана моя оказалась не опасной. Он защищал Финна, хотя тот горел желанием убить собственного брата. И за то, что я пошел против своих братьев, я поплатился позором, который никогда не смогу с себя смыть. И после этого ты считаешь, что король простил меня и жаждет моего спасения!

Сигрид не часто видела Кальва в таком раздражении; и в глазах у него было что-то такое, что вызывало у нее желание утешить его. И когда она обняла его и притянула к себе, он сначала противился, но потом уступил.

— Христос никогда не говорил, что тот, кто служит Ему, сможет избежать невезения и скорби, — сказала она. — Он говорил, что тот, кто следует за Ним, должен нести свой крест, как это делал Он сам. Ты ошибаешься, Кальв, считая, что христианство должно принести тебе удачу здесь, на земле.

— Кто говорил тебе об этом?

— Священник Энунд.

— Но я помню, как священник Йон привел однажды слова самого Бога: «Да будет богатство и благосостояние в домах тех, кто служит Господу, да будет благословенен их род». Разве это не означает, что человеку и его родне должна сопутствовать в таком случае удача?

— Мне кажется, тебе нужно поговорить со священником Энундом.

— Если один священник говорит одно, а другой — совсем другое, то нет смысла слушать их. Самое лучшее — следовать общепринятым правилам и слушать того священника, у которого больше здравого смысла.

Сигрид не стала возражать.

— Ты не виновен в смерти короля Олава, — сказала она. — Как и в гибели Кольбьёрна, так что это не может навлечь на тебя несчастье; ты пытался предотвратить сражение. И это неправда, что Финн никогда не говорил о тебе ничего хорошего; однажды он разгневался, считая, что я не слишком высоко ставлю тебя.

— Нет… — уже спокойнее произнес Кальв. — Может быть, я не прав, думая, что Финн изменил мне. Ведь он, вопреки всему, мой брат, и между нами было и много хорошего. Помню, как однажды он смертельно перепугался: я упал с крыши сарая, и он думал, что я умер…

Некоторое время он сидел, задумавшись о чем-то, потом снова начал горячиться:

— Почему Финн всегда стоял у меня поперек дороги? Насколько я помню, так было всегда; он хотел даже поссорить меня с матерью… Его вина в том, что я… — он внезапно замолчал, а потом залпом выдал: — Если кому-то из нас суждено погибнуть, то почему это не должен быть Финн?

Он буравил ее взглядом, словно ожидая ответа. Но потом вдруг закрыл лицо руками.

— Господи, прости меня! — прошептал он.

Помолчав, он сказал:

— После сражения я сделал все возможное, чтобы помириться с Финном. Я понимал, как дурно поступил по отношению к королю и к моим братьям; я никогда больше не буду враждовать с ними.

— Если бы ты присягнул королю на верность, как это сделали твои братья, ты бы спас моих сыновей, — напомнила ему Сигрид, и он кивнул.

— И дело здесь не только в этом, — сказал он, — я много думал об этом с тех пор, как выяснилось, что король Олав был святым. И чем больше я думал об этом, тем труднее мне было во всем разобраться. Потому что я не могу понять, когда я поступал дурно; и если бы я начал все сначала, все осталось бы по-прежнему. Я воспринимаю короля Олава таким же, каким я впервые узнал его: воин с мечом в руке и взором, обращенным к небу, уверенный в том, что Бог не покинет его, что Бог предназначил его для крещения Норвегии. И он с победой устремлялся вперед, как конунги из прошлого. Но кое-что оставалось для меня непонятным: его уверенность была шаткой, уязвимой. Впервые я понял, что что-то не так, когда узнал, что в действительности произошло в Мэрине. И, приглядевшись к нему, я понял, что он совершает на каждом шагу ошибки, в том числе и в деле крещения страны. Я был настолько разочарован, что решил, что не буду доверять ни одному королю.

— И после этого ты стал служить королю Кнуту…

— Я никогда не доверял королю Кнуту, — сказал он. — И я подвергал сомнению все, что делал Олав. И когда стало ясно, что удача оставила его, я совершенно отчетливо увидел, что благосклонность Бога сменилась для него враждебностью. Но потом, в Стиклестаде, когда я увидел его лицо, обращенное к небу, его спокойствие посреди битвы, его сияющие глаза, я понял, что передо мной снова тот Олав Харальдссон, которому я когда-то доверял и которому был верен. Даже в смерти и поражении Бог был каким-то непостижимым образом на стороне короля Олава, я же остался в проигрыше. Со временем, когда его признали святым, я понял, в чем тут взаимосвязь; я слышал, как священники говорили, что его поражение стало его величайшей победой, сделавшей его навечно королем Норвегии. И я еще яснее понял, как плохо я поступил, отвернувшись от него.

Он снова замолчал, потом сказал:

— Сигрид, если бы я пал тогда перед ним на колени, если бы доверил ему свою судьбу, не обращая внимания на Финна…

— Если бы ты сдался королю, ты изменил бы всем жителями Трондхейма, Кальв. Ты был их хёвдингом; и они явились на поле боя, веря тебе.

— Я знаю, — сказал Кальв, опустив голову.

— Но тебе ничто не мешает теперь пасть перед ним на колени, — продолжала она, — если ты сожалеешь, что не сделал этого раньше. Поезжай в Каупанг, к раке короля, и попроси у него прощения! И расскажи обо всем епископу Гримкеллю; возможно, он отправит тебя в Рим, как того желал король перед сражением.

Лицо Кальва снова обрело жестокость.

— Думаю, ты могла бы сказать, что Сигват проделал за меня это странствие, — сухо заметил он. — Всему есть свои пределы, и теперь я считаю, что мы с Олавом квиты.

Подумав, она сказала:

— Возможно, король того же мнения. Не исключено, что он отдал тебе все, что имел.

Последние слова она произнесла тихо, не глядя на него. Он же сидел, не спуская с нее глаз, и, заметив это, она покраснела. И ее настроение передалось ему.

— Да, возможно, — повторил он, — возможно, он отдал мне свою удачу.

Обняв ее, он улыбнулся.

Потом он долго лежал в молчании; Сигрид подумала уже, что он заснул, когда он внезапно повернулся к ней и спросил:

— И что же хорошего сказал тогда обо мне Финн?

— Он сказал, что одно дело, когда он ругает тебя, но когда это делают другие, ему это не по вкусу. И он спросил, действительно ли ты хотел предложить королю мир.

— Ты убедила его в этом?

— Не знаю.

Поразмыслив, Кальв произнес:

— Может быть, стоит еще раз попытаться примириться с братьями.

Но Сигрид лежала и думала над сказанными им словами. И чем больше она размышляла над этим, тем увереннее она становилась в том, что должна помочь Кальву понять христианство.

Наступила долгая, холодная зима. И ежедневно сокращавшиеся запасы продовольствия делали ее еще более долгой и холодной. И когда снег оставался лежать уже в месяц кукушки, Сигрид подумала, что этому никогда не будет конца.

И когда, наконец, наступила весна, она оказалась такой бурной, что просто захватывало дух. Весеннее солнце просто пожирало снег, потоки воды затопляли все вокруг. В течение нескольких дней на деревьях распустились почки, южные склоны покрывались цветущим ковром.

Едва люди поняли, в чем дело, как земля была уже готова к севу. И, горячо помолившись, люди принялись сеять драгоценное зерно. В этом году многие жили тайком по старинному обычаю, и мало кто осуждал их за это.

И Сигрид надеялась, что весна и пробуждающееся вокруг нее плодородие принесут ей то, что не смогла дать зима: ребенка от Кальва.

Кальв был настолько убежден в том, что это должно произойти, что заразил своей уверенностью и ее. И он был разочарован, что ничего не получилось…

Для Сигрид это была удивительная зима.

Она убедилась в правоте слов Эльвира: рвение новообращенного подобно новой дружбе, и первое время оно горячее огня, но испытание приходит позже. Она чувствовала, как на нее давит повседневность, как ее рвение служить Богу постепенно превращается в привычку и становится похожим на старый плащ, изношенный и вытертый, уже больше не греющий. Но в ее отношениях с Кальвом все было наоборот: они становились все лучше и лучше.

Они говорили теперь обо всем; и Сигрид стало ясно, что им удалось бы избежать многих неприятностей, если бы Кальв не узнал правду о Сигвате; тем не менее, она была рада тому, что он все знает, и что они могут говорить обо всем откровенно. Она считала, что и Кальв тоже начинает думать так. Во всяком случае, его дружелюбие к Сунниве стало более явным.

В эту зиму Сигрид узнала Кальва с новой для нее стороны, и теперь ей стало понятно, как он завоевывает расположение и доверие людей. Его чувство справедливости, окрепшее за годы его предводительства, смешивалось с нерушимой верностью тем, кто служил ему или был близок. И Сигрид догадывалась, что именно это чувство верности повергло его в тоску после гибели короля Олава; он не мог простить самому себе измены.

Среди своих людей он бывал весел, нередко отпускал грубые шутки, но никогда не был злым. Он был их другом и одновременно хёвдингом, чего нельзя было сказать про Эльвира; между Эльвиром и его работниками пролегала непреодолимая пропасть.

И если Эльвир обладал способностью понимать все мгновенно и принимать решение, едва выслушав дело, то Кальву на это требовалось несколько дней. Бывало, Сигрид неимоверно раздражала эта его основательность; она считала, что всему есть предел.

Но его отношение к Сигрид изменилось за этот год. Было ясно, что он не считает больше себя обязанным оказывать ей внимание как женщине. И Сигрид была этому только рада.

Казалось, они оба прошли через очистительный огонь; каждый из них наблюдал, как другой расплачивается за малейшую попытку лицемерия. И со временем для них обоих стало просто невозможно всякое притворство.

Весна выдалась в этом году дружной, и настроение у людей поднялось. Но боязнь неурожая все еще была; для многих это означало голодную осень и следующую зиму.

И когда в начале лета пошли дожди, церкви были полны народу. Днями напролет люди произносили длинные молитвы и давали Богу всевозможные обещания, давали клятвы святому Олаву — чтобы только погода наладилась.

Но ничего не помогало. Кормовые травы прибивало к земле, и они гнили на корню. А когда настала пора жатвы, погода стала еще хуже. Многие уже поговаривали, что если не сбросить с себя иго датчан, народ и вся живность вымрет от голода.

В это лето Кальв часто бывал в Каупанге; он строил себе в городе дом. Это король Свейн дал ему землю и приказал начать строительство; рассказывая об этом, Кальв сухо заметил, что король хочет держать его при себе, чтобы не спускать с него глаз.

— Но я буду находиться там только тогда, когда сочту нужным, — добавил он.

Рассказывая о своих посещениях города, он сообщил, что с королевой Альфивой почти невозможно разговаривать, и что король Свейн настроен очень мрачно. Даже королевский скальд Торарин Славослов сказал в одной из своих драп, что король Свейн должен просить святого Олава, чтобы тот освободил от него свою землю. И король провел целую ночь в молитвах у гроба Олава.

В конце лета дом и надворные постройки в Каупанге были готовы, и Кальв захотел, чтобы Сигрид поехала туда с ним посмотреть на новую усадьбу. Но она медлила с отъездом; Хелена была беременна и вскоре должна была родить, и у Сигрид было мрачное предчувствие. Тем не менее, она решила съездить на юг.

Новая усадьба ей понравилась; и она согласилась жить там с Кальвом, потому что он решил проложить дорогу через Эрландет, после того как они поселятся в Каупанге. Летом от братьев пришло известие о том, что теперь они полностью помирились, и Финн звал Кальва и Сигрид к себе в гости в Аустрот.

Они решили взять с собой Тронда, а Сунниву оставить в Эгга. Хотя отношения между Кальвом и дочерью стали лучше, Сигрид не хотела перегибать палку.

Во время их поездки было сыро и холодно. На всем протяжении плаванья одна дождевая туча сменялась другой, и единственным утешением было то, что двигались они быстро. Они отплыли из Фроста ночью, а в полдень следующего дня были уже в Каупанге.

Усадьба Кальва была красивой, она находилась недалеко от моря, а дома были просторными, сложенными из крепких бревен. Там были зал, кухня, помещение для хозяев, кладовые, хлев. Работники достраивали сарай. Повсюду пахло свежей древесиной.

Кальв торжественно зажег в доме все лампы, прося при этом Бога благословить усадьбу. Он не забыл также поставить пиво и ячменное зерно для домового, прежде чем сесть на свое почетное сиденье.

Зал был такой же величины, как новый зал в Эгга; вдоль длинной стены стояли спальные скамьи, а возле одной из коротких стен находились спальные клетушки.

На почетном сидении могло разместиться сразу три человека, резные столбы были украшены головами драконов, угрожающе разевающих пасть на случай появления незваных гостей. И на всех дверях и ставнях был вырезан крест.

О гостях здесь тоже не забывали: перед дверью стоял большой чан с пивом.

Сигрид прихватила с собой из Эгга котлы и прочую домашнюю утварь, а также ковры и гобелены, еду и питье. Они взяли с собой из Эгга слуг и служанок, которым теперь предстояло жить в Каупанге. И все последующие дни работа по обустройству усадьбы шла полным ходом. Сигрид доставляло это радость, потому что не прошло и трех дней со времени их прибытия в Каупанг, как от королевы Альфивы и короля Свейна пришло известие о том, что они намерены посетить усадьбу.

Сигрид сделала все, чтобы как можно лучше принять гостей, но этот вечер оказался для нее трудным.

Королева во всем проявляла подозрительность, требуя, чтобы Кальв первым пробовал все блюда. И если что-то можно было очернить, она это делала. Сигрид удивлялась терпению Кальва; он отвечал королеве дружелюбно и спокойно, при этом ни на йоту не отступая в том, в чем считал себя правым.

Король Свейн был таким же молчаливым, как и в последний раз, когда Сигрид видела его. Он сидел на почетном сидении рядом с Кальвом; по другую сторону от Кальва сидела королева, и Свейну было стыдно за ее поведение. Но было ясно, что он не смеет перечить ей.

Альфива уехала рано, и это было великим облегчением для Сигрид.

Пробыв в Каупанге около двух недель, Кальв и Сигрид отправились дальше, в Эрландет.

Они отправились в плаванье на закате дня.

Облака низко стелились над землей, словно хлопья тумана; в лучах заката облака меняли цвет от темно-бордового до ярко-красного и золотистого. А над домами и деревьями уже сгущалась темнота, постепенно заволакивая небо.

Сигрид стояла на палубе рядом с Кальвом, который управлял кораблем. Посреди разговора она вдруг замолчала и указала ему рукой куда-то. Он посмотрел в ту сторону, не понимая, в чем дело.

— Разве ты не видишь, как это красиво? — спросила она.

— Вижу, — ответил он, — в самом деле, это красиво.

И он продолжал говорить о чем-то. Сигрид вздохнула; он даже не повернулся в ту сторону, куда она указывала, не понял, о чем она говорила. Для него закат был всего лишь окончанием дня, так же как на золотистое, волнующееся от ветра хлебное поле он смотрел лишь с точки зрения получения урожая.

Финн встретил их на причале. Когда они сошли на берег, он сначала протянул руку Сигрид и улыбнулся, когда она пожала ее.

— Вот ты и взяла меня за руку, — сказал он.

— Раз уж это произошло, я позволю себе кое о чем спросить тебя, — ответила она.

— О чем?

— Это ты нанес Эльвиру смертельную рану?

— Нет, — ответил он. При этом он держал ее за руку. — Если бы я ответил «да», ты отняла бы руку? — спросил он.

— Не знаю…

Они стояли и смотрели друг на друга.

— В тот раз я плохо поступил с Эльвиром, — сказал Финн. — Я должен был привести ему священника.

— В любом случае это было бы поздно, — ровным голосом ответила она. — Ты был не единственным, кто дурно поступил с ним.

Перед тем, как отпустить ее руку, он горячо пожал ее. Сигрид не ожидала, что встреча Финна и Кальва будет такой сердечной; перед тем, как отправиться в усадьбу Финна, братья обнялись.

Вечером в зале Тронд, как обычно, не мог усидеть на месте. Сначала ему захотелось взглянуть на подарки, которыми обменялись братья, потом он стал рассматривать висящее на стене оружие и щиты. И, прежде, чем кто-либо успел остановить его, он вскарабкался, словно белка, на один из столбов, до самого потолка.

— Шустрый у тебя парнишка, — глубокомысленно сказал Финн Кальву. — Он из рода Ладе, не так ли?

Кальв кивнул, и Финн рассмеялся.

— Я надеюсь, он со временем не вобьет себе в голову, что является наследником ярлов Ладе! — сказал он.

— Я, во всяком случае, не намерен настраивать его на это, — ответил Кальв.

— Почему ты не взял с собой дочь?

— Мы решили, что она слишком мала для такой поездки.

— Насколько я помню, она не очень-то похожа на нашу родню. Или, может быть, она изменилась?

Сигрид не осмеливалась взглянуть на Кальва, но ответ его был спокойным.

— Нет. Сигрид говорит, что она похожа на ее мать.

Они говорили о многих вещах; о короле Олаве, о походе викингов и о битве, в которой оба участвовали; они говорили о родителях и родственниках, вспоминали детские годы.

Только один раз в их разговоре мелькнула враждебность по отношению другу к другу.

— Ты не можешь отрицать, что однажды сказал, что я трус, — вдруг заявил Финн.

Вздрогнув, Кальв помедлил с ответом.

— Я этого не отрицаю, — ответил он, — хотя ты и не был до такой степени трусом, чтобы поднять руку на своего брата.

Стало тихо, Сигрид затаила дыхание; размолвку между братьями заметили и остальные. Тишину нарушила Гудрун, жена Финна.

— Ради своей престарелой матери, Финн, не нарушай мира этой встречи!

Финн повернулся к ней; они долго смотрели друг другу в глаза. И когда он снова повернулся к Кальву, он был уже спокойнее.

— Я говорил тебе, что могу проявить смелость неожиданным для тебя способом, — сказал он. — Но те времена, когда я готов был лишить тебя жизни, прошли и теперь забыты. Куда важнее сейчас то, чтобы ты не считал меня трусом.

— Я уже ответил тебе на твой вопрос, — сказал Кальв.

Немного поразмыслив, Финн сказал:

— Думаю, я могу, подобно Халльфреду Трудному Скальду, сказать, что боюсь только одного — преисподней.

Кальв ничего не ответил, и Сигрид обрадовалась, когда разговор принял другой оборот.

Но она плохо понимала Кальва. Стычка с Финном вывела его из себя не меньше, чем в свое время ее измена. И то, как он дразнил Финна, было непохоже на того рассудительного Кальва, которого она знала. И все-таки его что-то связывало с братом; он не решился бы сказать, что они с братом враги. Вот и теперь при встрече они вели себя как лучшие друзья…

Было и еще кое-что, чего она не понимала: когда братья говорили о своей матери, они отзывались о ней с таким почтением, что оба — хёвдинги, сражавшиеся во многих битвах, грабившие, насиловавшие, сжигавшие, — понижали голос до шепота.

Она спросила об этом Кальва, когда они лежали и перешептывались в постели, но многого она от него не добилась. Но когда она сказала, что Финн слишком много берет на себя, сравнивая себя с Халльфредом Трудным Скальдом, она услышала, как Кальв хохотнул в темноте.

— Финн не такой храбрый, каким хочет казаться, — сказал он, — но больше всего на свете он боится того, что люди узнают, что он трус.

Большую часть следующего дня Кальв и Финн провели в беседе наедине, и Сигрид имела возможность получше узнать Гудрун. Она была очень общительной, во всем ее облике чувствовалась сговорчивость и податливость. Но Сигрид с ней было скучно; Гудрун была на восьмом месяце беременности и говорили только об этом.

До этого у Финна и Гудрун был только один ребенок, дочь, которую звали Ингебьёрг, лет девяти-десяти. Она была такой же светловолосой, как и мать, и такой же кроткой. Но у нее был звонкий, заразительный смех, которого не было у матери.

В это утро она была занята тем, что показывала Тронду усадьбу, и они бегали повсюду наперегонки. Они перекликались и смеялись, и их голоса отдавались эхом среди домов.

И глаза Ингебьёрг округлились от восхищения, когда Кальв, Финн и их дружинники стали метать копье; Тронд тоже бы с ними, и он бросал копье лучше многих взрослых.

За день до отъезда — а это было на четвертый день их пребывания в Аустроте — Сигрид разговаривала с глазу на глаз с Финном. Сначала речь шла о святом Олаве.

Он не был удивлен ходом ее мыслей, Кальв наверняка рассказал ему о том, что она изменила свое отношение к королю. И когда она выразила желание послушать о поездке Олава в Гардарики[6], он охотно принялся рассказывать.

Он сказал, что король был очень замкнут и все время размышлял о своей судьбе. Но с Финном он общался больше, чем с остальными. Он говорили ему о своих сомнениях, о том, что он пришел к власти в Норвегии дурным путем. Ведь он стал претендовать на власть в качестве потомка Харальда Прекрасноволосого. А право рода Харальда Прекрасноволосого на власть было основано на старинной языческой вере в то, что этот род происходит от бога Ингве-Фрея. Находились и такие, которые считали, что прежний конунг из этого рода, Олав Альва Гейерстадира, возродился в конунге Олаве.

Но сам король считал, что после того, как он окрестит страну, Бог простил его за то, что он призвал на помощь язычество. И только теперь, в изгнании, покинутый почти всеми, кто был близок к нему, отверженный Богом, он начал в этом сомневаться. Он стал подумывать о том, что, возможно, его собственная власть для него дороже Христа.

Он наложил на себя суровое покаяние. И ему хотелось быть мягче по отношению к другим; он говорил без всякой ненависти о тех, кто покинул его. А о Сигвате Скальде он вообще отзывался с любовью.

Людям короля это мало нравилось. Но когда стало известно, что Сигват отправился в Рим, Олав заметил, что скальд наверняка отправился туда, чтобы помолиться за своего короля.

Он сам заводил разговор о пилигримском странствии. Он подумывал также о возможности возглавить царство, предлагаемое ему конунгом Ярицлейвом[7]: народ там был языческий, так что он мог обратить этот народ в христианство. Его люди не советовали ему этого делать, да и у него самого не было особого желания.

Но когда из Норвегии пришли весть о том, что Хакон ярл мертв, он тут же заявил, что это знамение Господа; Господь принял его покаяние и вернул ему удачу. И когда ему во сне явился Олав Трюгвассон и посоветовал ему вернуться в Норвегию, он совершенно уверился в том, что такова воля Божья.

И он с важным видом покинул Гардарики.

Финн замолчал, давая этим понять, насколько важно все то, о чем он говорит. Но Сигрид показалось, что стремление короля вернуться в Норвегию едва ли свидетельствует о том, что он думал прежде всего о служении Христу. Она полагала, что он сослужил бы Христу лучшую службу, если бы обратил в христианство язычников в царстве Ярицлейва, чем если бы вернулся обратно в страну, которая уже была христианской. И после рассказа Финна о его возвращении она была уверена, что за его смиренным поклонением Христу явно просматривается его собственная жажда власти, становящаяся все сильнее и сильнее по мере его приближения к Норвегии.

Оказавшись в Свейе, он набирал в свое войско даже язычников, хотя первоначально заявлял, что собирается иметь дело только с христианами. Финн сказал, что он пытался окрестить их, и многие на это пошли. Но тех, кто не захотел креститься, он все равно оставил в своем войске; и во время сражения он поставил их на левом фланге. Большинство его людей поддерживало его, и все они были у него наперечет.

Финн рассказал еще о видении, которое было у короля во время перехода через горы. Он увидел перед собой всю страну, как на ладони; он увидел не только те места, где он бывал, но и те, где никогда не был. Финн сказал, что епископ назвал это видение великим и святым. Финн ждал, что Сигрид что-то скажет на это, но она молчала.

Она вспомнила рассказ священника о том, как зло соблазняло Иисуса, показывая ему все страны мира и их великолепие. Все это будет принадлежать тебе, если ты падешь передо мной на колени и будешь преклоняться мне, сказало ему зло; все это будет твоим, если ты вернешься к старым богам, к удаче рода Харальда Прекрасноволосого…

Финн рассказывал дальше. Король отказался сжигать деревни в Инндалене и Вердалене. Он вдруг сказал во всеуслышание, что на этот раз борется не за Христа, а за свою собственную власть. Ради Христа он мог сжигать и грабить, но ради себя самого не станет этого делать. Все были удивлены; если бы он грабил и сжигал деревни, в войске бондов возникло бы замешательство, а это увеличило бы возможность его победы. Многие считали, что он поступает дурно по отношению к преданным ему людям, отказываясь от такой возможности.

Получилось так, что король заключил сделку с Богом. Борясь за свою собственную власть, он выдавал это за волю Бога; при этом он напускал на себя смирение, пытаясь всеми способами умилостивить Бога. Слушая рассказ Финна о знамении и покладистости короля, о совершенных им убийствах и его жажде мести, о том, что он переманил к себе отъявленных головорезов, обещая им имущество и богатство его противников, Сигрид все яснее и яснее понимала, как короля шатало из стороны в сторону. Король не полагался на своего Бога; он не решался отдаться целиком в Его руки, зная о том, что Бог, если захочет, может даровать ему победу и с горсткой преданных ему людей, сражающихся без всякой мысли о наживе.

Или, возможно, подчиняясь воле Господа, он начал прозревать истину, увидев, каким ничтожным будет его войско, если он отошлет прочь язычников и головорезов: Бог призвал его в Норвегию для того, чтобы он умер там. Но он не желал сдаваться; он продолжал идти против Бога, используя свою королевскую власть.

И накануне сражения у него опять было видение. Оно пришло к нему во сне, напоминая сон святого Якоба. Финн сказал, что король спал, положив голову ему на плечо; он спал до тех пор, пока Финн не разбудил его, и был очень недоволен, что его потревожили.

Он видел во сне лестницу, ведущую на небо, и он поднимался по ней и настолько приблизился к небу, что мог слышать пение ангелов, когда его разбудили. Его самого очень обрадовал этот сон, но Финну это показалось плохой приметой; он полагал, что этот сон предвещает смерть.

Казалось, что король сознательно закрывает на это глаза, считая этот сон не предвестником смерти, а предвестником победы. Бог стал на его сторону. Король может завоевать власть в стране и обеспечить себе место на небе.

И с таким настроением Олав Харальдссон пошел в бой, с крестом на щите и мечом Победитель в руке; этот меч был похищен из могильного кургана Олава Альва Гейерстадира и таил в себе страшную колдовскую и языческую силу.

— Многого из того, что произошло перед стиклестадской битвой и во время нее, я так и не понял, — признался Финн. — Я знал только, что…

— … что подобного ему короля никогда не было и никогда не будет в стране, — закончила за него Сигрид.

Финн рассмеялся.

— Хорошо, по крайней мере, что мы оба думаем так, — сказал он.

— Мы думаем не совсем одинаково.

— Как это?

— Я вовсе не считаю, что при жизни конунг Олав был лучшим из всех королей, которых знала страна. Он сделал много хорошего, ввел христианство и справедливые законы. Но он был властолюбив и самодоволен, своенравен и груб, и он не останавливался перед изменой, чтобы достигнуть желаемого. Он стал святым в смерти. На небе он стал лучшим из королей страны, стал конунгом Норвегии на вечные времена.

Финн снова рассмеялся.

— Ты говоришь, словно священник, — сказал он, — и время покажет, насколько наши мнения о короле совпадают.

С этими словами он положил свою ладонь на ее руку.

После его ухода Сигрид сидела еще некоторое время и размышляла о сказанном. Она считала, что король Олав всегда беспрекословно выполнял волю Бога. И только теперь до нее стало доходить, чего ему стоит каждый шаг на его пути. И она подумала, что в своей последней, смертельной битве, отзвук которой теперь долетал до нее, он должен был сражаться как дракон, напоминающий вырезанное из дерева чудовище. И ставкой в этой схватке была его королевская власть и честь, королевское право и сама его жизнь.

На обратном пути, по мере приближения к Эгга, беспокойство Сигрид по поводу Хелены росло; в конце концов это беспокойство перешло в откровенный страх. И, едва ступив на берег, она спросила у Харальда Гуттормссона, где девушка, но тот сделал вид, что не слышит.

И когда Сигрид вошла во двор, Рагнхильд сообщила ей новость.

Четыре дня назад Хелена родила девочку. Роды были преждевременные, но девочка оказалась крепкой и здоровой, хотя и очень маленькой. Тем не менее, Хелена попросила священника сразу же окрестить ее.

— И как же она назвала ее? — спросила Сигрид.

— Я не помню… — сказала Рагнхильд, давая понять, что такие мелочи ее не интересуют. — Сразу после ухода священника я вошла на кухню, — продолжала она, — и увидела Хелену, сидящую на кровати с окровавленным ножом в руке, а на полу лежал в луже крови ребенок с перерезанным горлом!

Глаза Рагнхильд наполнились слезами. Сигрид почувствовала дурноту.

— Где теперь Хелена? — спросила она.

— Она лежит связанная в старом зале.

Сигрид не стала терять время на разговоры с Кальвом.

Она нашла Хелену, лежащую в углу прохода. На лицо ее падал свет из небольшого отверстия в стене; Сигрид заметила, что она очень грязна, и от нее пахло кровью.

Сигрид присела рядом с ней.

— Хелена!

До этого Хелена лежала с закрытыми глазами, но теперь открыла их, и взгляд ее был затуманенным.

— Я думала, что кто-то пришел поглазеть на меня, — медленно произнесла она.

— Я пришла помочь тебе, — сказала Сигрид. — И первое, что я хочу сделать, это отправить тебя в постель и привести тебя в порядок.

— Поздно уже помогать мне, — сказала Хелена, — и я готова понести наказание за то, что совершила.

Внезапно лицо ее просияло.

— Я спасла ребенка; новорожденной и безгрешной войдет она в царство Божье. Точно так же нужно было поступить и со мной.

Почувствовав на глазах слезы, Сигрид обняла девушку. Потом принялась распутывать веревки. В это время пришел Кальв.

— Сигрид, — строго сказал он, — кто позволил тебе развязывать пленницу?

— Если ей и надлежит быть связанной, то пусть, по крайней мере, лежит в постели, — сказал Сигрид. С этими словами она вывела Хелену из зала и повела в дом. И Кальв не остановил ее.

На следующий день Кальв созвал в большом зале домашний суд. Обвинение было простым. Хелена убила своего ребенка; и она кивнула, когда Кальв спросил ее, так ли это.

— Закон гласит, что уродливого ребенка можно предавать смерти, — начал священник, — Хелена убила своего ребенка. Она сделала это, считая, что ребенок уродлив в душе и что, если он вырастет, он заранее будет осужден на вечное проклятие. И она сделала больше, чем требовал от нее закон по отношению к уродливому ребенку: она предварительно окрестила его, обеспечив ему тем самым вечное блаженство.

Священник замолчал, присутствующие начали переговариваться.

— Я не говорю, что она поступила правильно, — продолжал священник. — Она поступила дурно, поскольку ни ее, ни чей-то еще ребенок не осужден на муки ада. И ни у кого нет права уничтожать невинную жизнь. Но мне бы хотелось, чтобы ты, Кальв, вынося ей приговор, подумал о том, что заставило ее поступить так.

После слов священника в зале стало тихо. Кальв сидел, погруженный в свои мысли. И все ахнули, когда он присудил Хелене выплатить полный выкуп, как за убийство свободнорожденной женщины. Хелена сидела, опустив голову.

— Ты же знаешь, я не смогу заплатить, — сказала она.

Священник Энунд вскочил; Сигрид никогда не видела его таким возбужденным.

— Я заплачу за нее! — воскликнул он.

— Разве у тебя есть такие средства? — удивленно спросил Кальв.

— Я заплачу, даже если мне придется пойти из-за этого в рабство!

Присутствующие снова заволновались.

И тут встала Сигрид.

— Выкуп заплачу я, — сказала она. И когда Хелена стала противиться этому, она перебила ее: — Замолчи, я сделаю это не ради тебя; священнику Энунду придется продать самого себя, чтобы расплатиться за тебя. И я сделаю это также не ради него, просто округа много потеряет, лишившись одного из своих священников.

Кальв сказал, что ему все равно, кто заплатит деньги, лишь бы вира была выплачена. На этом суд завершился.

Сигрид рассердилась на Кальва за то, что он присудил Хелене полную виру.

— Ты считаешь, что это слишком много? — не без издевки спросил он.

— Я могу согласиться с этим, — ответила Сигрид. В последние годы ее усадьба в Бейтстадте приносила хороший доход, а если к этому прибавить еще свадебный подарок, полученный ею в свое время от Кальва, то средств выходило более чем достаточно, — но мне кажется это несправедливым, — добавила она.

— Если я освобожу Хелену по той причине, о которой говорил священник Энунд, тогда каждая девка во Внутреннем Трондхейме, родившая внебрачного ребенка, сможет лишить его жизни и быть при этом на свободе. Что я скажу, если кто-то из них признается, что причина убийства — та же самая, что и в случае с Хеленой дочерью Торберга?

Сигрид вынуждена была с ним согласиться.

Ходили слухи, что, возможно, у священника были свои причины так рьяно защищать Хелену.

Мыслимое ли дело, если у него самого совесть была нечиста? Неужели он тоже, как и другие, был с ней? Какой позор для того, кого люди были готовы назвать святым! Такого за ним раньше не водилось.

Люди считали по пальцам — один, два, три, четыре, пять… И качали головой: это должно было быть во время рождественского поста. И каким строгим он был, когда речь шла о воздержании других!

Осень и на этот раз была неудачной. Тот, кто не успел вывезти на телеге сено для скота, теперь увозил его на санях. И оно было теперь едва ли пригодно.

Месяц за месяцем, люди худели на глазах. И даже в больших усадьбах было не до рождественского гулянья.

В Эгга непрерывным потоком стекались нищие. Среди них были и те, кто из гордости не просил раньше помощи даже у своих близких, а теперь шли сюда побираться, с серыми лицами, впалыми щеками и большими, голодными глазами.

Пока могла, Сигрид подавала им, но однажды ей пришлось сказать «нет»; она отвечала за своих работников, ведь даже в Эгга теперь в муку подмешивали еловую кору.

И неприязнь к датчанам становилась все сильнее и сильнее.

Король Свейн получил не так уж много рождественских подарков, но ни он, ни королева Альфива не осмеливались притронуться к ним.

В эту зиму, как никогда, ходили слухи о жертвоприношениях; в людях снова начал просыпаться страх перед старыми богами.

Но ближе к весне стали распространяться и другие страхи: из усадьбы в усадьбу шел слух о том, что Судный день не за горами. Ученые люди полагали, что Судный день должен наступить в год тысячелетия Рождества Христова. Но поскольку этого не произошло, стали думать, что Судный день наступит в год тысячелетия Его смерти; одним из тех, кто думал так, был священник Энунд, и он считал, что Судный день должен наступить именно в этом году.

Некоторые люди в деревне говорили, что настолько устали от нужды, голода и датского правления, что были бы только рады, если бы всему этому пришел конец. Большинство же было напугано; они цеплялись за жизнь, даже такую убогую, не загадывая о том, что ждет их после Судного дня.

С приближением Пасхи у священников появилось много дел, люди шли к ним толпами.

Сигрид тоже пошла к священнику. В течение этого года ей казалось, что христианство стало для нее пустым черепом: она по привычке выполняла свой христианский долг, становилась в церкви на колени, крестилась во время службы…

Но Энунд говорил, что это всего лишь часть христианской жизни. Правильное выполнение этих обрядов усиливает терпение человека, сказал он, пытливо глядя на нее.

Сигрид чувствовала себя уязвленной, зная, что со времени ее примирения с Кальвом кротости у нее не прибавилось. Она замечала в себе многие черты, которые были присущи ей в молодости. И она обещала себе стать лучше, покаяться, совершать добрые поступки.

И она изо всех сил старалась помочь Кальву лучше понять христианство. И во время великого поста Кальв стал задумываться об этом.

— Возможно, ты и права, — задумчиво произнес он в один из вечеров. — Наверное, мне следует исповедоваться в том, что я грабил церкви и монастыри; не исключено, что в ярости я награбил слишком много…

Кальв был не из тех, кто медлит, приняв какое-то решение, и когда на следующий день священник Энунд прибыл в Эгга, он отправился к нему на исповедь. Много золота и серебра в этот день перешло в другие руки.

— Это была невыгодная сделка, — сказал после этого Кальв. — Отпущение грехов я получил, зато мне пришлось вернуть все вещи, принадлежавшие церкви. К тому же он наложил на меня другое покаяние.

— Мы скоро предстанем перед судом Господа, — сказала Сигрид. — Какую пользу принесет тебе то, что ты ограбил церковь?

— Никакой, — ответил Кальв без всякого удовлетворения. — Но что, если Судный день не наступит?

— Тогда ты можешь считать, что сделал первый шаг к праведной жизни, — убежденно произнесла Сигрид. Но Кальв недовольно пробормотал:

— Если каждый шаг на этом пути обходится так дорого, то стоит ли вообще проделывать этот путь…

Перед Пасхой было сказано, что те, кто был отлучен от церкви за совершение тяжких грехов, должны явиться за покаянием к священникам. Сигрид не поверила своим глазам, когда в Вербное воскресенье она увидела, как Хелена дочь Торберга идет к алтарю и принимает причастие. Она махнула на Хелену рукой. Заплатив год назад за девушку выкуп, она перестала иметь с ней дело; Хелена ясно давала понять, что предпочитает, чтобы ее оставили в покое.

День шел за днем: понедельник, вторник, среда… Люди становились все более ревностными в своих молитвах.

Но молились далеко не все. Тот, кто до этого тайком занимался жертвоприношением, теперь делал это в открытую. Другие же доедали свои последние припасы; великий пост подходил к концу. Люди наедались так, словно близился конец света, и им в последний раз предстояло вкусить земные радости. По мере приближения дня Пасхи обжорство и пьянство становилось диким: ездить по дорогам стало опасно.

В пятницу пошел снег, хотя днем раньше земля была голой.

Все были разочарованы; в такой день трудно было наблюдать приход Господа. Повсюду шли разговоры о том, как быть, и большинство считало, что распогодится.

Однако после полудня облака стали еще более темными и густыми. А священники были заняты так, что было бесполезно спрашивать у них о чем-то.

Из-за ненастья было трудно определить время дня. Но когда все решили, что время идет к середине дня, большинство пошло либо в церковь, либо вышло во двор.

Сигрид и Кальв взяли в церковь Тронда и Сунниву.

В церкви было полно народу, Сигрид с Кальвом преклонили колена, как и остальные.

Некоторые молились молча; Сигрид видела, как шевелились губы у стоявших рядом. Другие молились вслух. Вся церковь была наполнена бормотанием, походим на журчание горной речки. И постепенно тихое журчание переходило в настоящий потоп: слышались крики и возгласы людей, просящих Бога о милости во всеуслышание. И Сигрид вспомнила о том, как она сама была напугана во время солнечного затмения.

Теперь же, к ее собственному удивлению, она ощущала в себе странное спокойствие. Она снова ощущала в себе сияющий мир, обретенный ею в стейнкьерской церкви; и она поняла, что он никогда не покидал ее, даже когда она не находила смысла в своей христианской жизни.

И она с надеждой и с напряженным ожиданием прислушивалась к нарастающему гулу голосов. Ей казалось, что эти голоса поднимают ее до неба, где каждый вздох, каждая жалоба звучат как восхваление Бога.

И когда голоса вокруг нее постепенно стали затихать, ей показалось, что она снова возвращается в повседневную жизнь со всеми ее заботами, в темную, маленькую церковь, где уже догорают свечи, а люди встают, чтобы уйти. И она почувствовала разочарование.

Когда Сигрид и Кальв вернулись обратно, во дворе еще были люди. Все молча смотрели на тяжелые, снеговые облака.

Собравшиеся в зале тоже были молчаливы; казалось, они чего-то стыдятся. Лишь некоторые пытались казаться равнодушными.

И тут кто-то сказал:

— Может быть, не весь этот год, а только один день будет ненастным. Возможно, тысячу лет спустя после своего вознесения Христос вернется обратно…

В зале опять стало тихо.

И тут Харальд Гуттормссон стукнул кулаком по столу.

— Для меня достаточно один раз в неделю встречать конец света, — сказал он. — Двух раз для меня слишком много.

Однако на Пасху конца света не наступило. И многие, подобно Харальду Гуттормссону, считали, что все обошлось.

Кальв был в эти дни очень занят; и находились такие, кого пугал предстоящий весенний тинг: те, кто в открытую нарушали закон.

Сигрид думала, что среди них могла быть и Хелена, и вскоре после Пасхи она решила навестить ее. Она убеждала себя в том, что делает это ради Хелены, хотя к этому в значительной мере примешивалось любопытство.

— Что ты намерена делать теперь? — спросила она у нее напрямик.

— А разве это не мое дело? — бесцеремонно ответила та. — Или ты думаешь, что купила меня, заплатив за меня виру?

Сигрид почувствовала, как в ней пробуждается гнев. Они стояли в одной из кладовых, куда Хелена пошла, чтобы набрать муки в деревянное ведерко. И только мысль о том, что мука может рассыпаться, удержала Сигрид от удара; Хелена наверняка выпустила бы ведерко из рук, если бы Сигрид ударил ее.

— Ты можешь сделать со мной все, что хочешь, — выдавила она из себя. — Можешь прогнать меня из Эгга хоть сегодня, если тебе так хочется.

Обе на миг замолчали.

— Ты знаешь, что мне негде больше жить, — тихо добавила Хелена.

— Ты могла бы служить в какой-нибудь другой усадьбе или в Каупанге, если бы захотела.

Хелена осторожно поставила на пол ведерко. Потом глубоко вздохнула.

— Тебе хорошо известно, что в округе никто не захочет взять меня в услужение, — сказала она, — и если бы я и могла служить в каком-то другом месте, я никогда не выполняла бы свои обязанности так хорошо, как я это делаю в Эгга. Прости меня!

Протянув Сигрид руку, она с горечью добавила:

— Таким, как я, не пристало быть гордыми.

Сигрид бросило в жар, когда она пожимала ее руку.

— Мне следовало послушаться тебя и выйти замуж, — продолжала Хелена; казалось, она хочет за один раз показать, как мало гордости в ней осталось.

— Может быть, это не поздно сделать и сейчас, — не спеша произнесла Сигрид. — Ты недурна собой; я уверена, что…

Но Хелена вмиг забыла о своем смирении.

— Если ты или Кальв думаете, что можете подкупить кого-то из дружинников, чтобы он женился на мне, то я должна сказать сразу, что мне это не подходит.

— Нет, — ответила Сигрид, хотя такая мысль приходила ей в голову, — этого я не думала. Но тому, кто знает тебя, не трудно будет полюбить тебя.

Как это уже бывало с ней на раз, Хелена внезапно расплакалась безутешно, как ребенок. Сигрид почувствовала себя растерянной. Но потом взяла ее за руку и усадила на сундук. Закрыв дверь на засов, она села рядом с ней.

Прошло немало времени, прежде чем Хелена смогла говорить. И она заговорил о своем детстве; о том, как никто никогда не любит ее. Она считала, что любовь Грьетгарда спасла ее, подобно тому, как Сигурд Победитель Дракона спас спящую Брюнхильду от Одина.

— Хотя он и не положил обнаженный меч между нами в постели, как это сделал Сигурд, когда лег в постель с Брюнхильдой, — сказала она. И она принялась рассказывать известные Сигрид вещи, включая убийство дочери, а потом рассказала о последних событиях.

— Я не могла понять, почему священник Энунд решил добровольно пожертвовать своей свободой ради моего спасения, — сказала она. — И я решила спросить его об этом.

— И что же?

— Он сказал, что когда Христос добровольно пожертвовал своей жизнью ради моего спасения, Он сделал это потому, что не хотел упускать ни малейшей возможности помочь мне. Прошлой осенью я много говорила с Энундом.

Сигрид знала об этом. В деревне ходили различные слухи; поговаривали о том, что Хелена стала любовницей Энунда.

— Готовность священника Энунда пойти ради меня на жертву привела меня к мысли о том, что я дурно поступала по отношению к Богу, — сказала Хелена. — И когда я сказала ему об этом, он ответил, что если он временами и делает добро, то не по своей воле: это Бог использует его в качестве своего орудия.

И, увидев, что он делает все, чтобы помочь мне, не обращая внимания на людскую болтовню, я поверила в то, что Бог хочет мне добра, что Он временами любит меня.

И я стала делать то, что говорил мне священник: стала просить Бога дать мне прожить праведной жизнью один день без мысли о последующих днях. И я была удивлена, обнаружив, что это не так трудно, как я думала. И когда подошла Пасха, у меня в запасе было уже много таких дней.

Сигрид ничего на это не сказала, и Хелена продолжала:

— Я не знаю, что будет со мной дальше. Но я устраиваю для себя чистые дни, как посоветовал мне Энунд.

Сигрид не нашла, что ответить.

— Ты думаешь… — неуверенно произнесла Хелена.

— Могу ли я что-то сделать для тебя? — с надеждой спросила Сигрид.

— Да, — сказала Хелена и, немного помолчав, добавила: — Ты думаешь, мне можно будет снова возиться с Суннивой?

— Конечно, — торопливо сказала Сигрид, — Суннива скучает по тебе. Она плачет, не понимая, почему ты не играешь с ней и не ухаживаешь за ней. И она ни к кому так не привязана, как к тебе.

— Я знаю, что людям покажется странным, если ты позволишь мне присматривать за твоим ребенком.

Хелена явно предвидела подобные возражения.

— Я давно уже перестала принимать близко к сердцу то, о чем болтают люди, — сказала Сигрид. Она встала и направилась к двери.

С наступлением весны многие отощали не меньше, чем выходящий из берлоги медведь. А животные, пережившие зиму, были еще более худыми; многие считали, что если весна будет поздней, в Трондхейме совершенно не останется скота.

Но весна оказалась ранней; казалось, зима выбросила на Пасху последние остатки снега. Хлеба взошли вовремя; погода стояла по-летнему теплой. Но никто не осмеливался загадывать что-то на будущее.

В это лето Кальв много времени проводил в Каупанге, но мало говорил о том, чем он был там занят. Но Сигрид подозревала, что он жил в городе не для того, чтобы быть под рукой у короля Свейна.

В Трондхейме было неспокойно, все больше и больше людей говорили в открытую, что чем скорее они прогонят датчан, тем будет лучше. Поэтому Сигрид не удивилась, когда среди лета Кальв приехал в Эгга с человеком, на жизнь которого покушался король и которого Кальв взял под свою защиту.

Человека этого звали Карл; он и его брат Бьёрн совершали торговое плаванье в Гардарики, когда их захватили в плен люди конунга Ярицлейва. И Ярицлейв намеревался убить их. Но Магнус Олавссон, воспитывавшийся у конунга Ярицлейва и королевы Ингигерд, заявил, что вряд ли он скоро станет конунгом Норвегии, если всех, кто пребывает оттуда, буду брать в плен и убивать.

Так Карлу и Бьёрну была сохранена жизнь, и они отправились обратно в Норвегию с поручением от Магнуса сына Олава; им нужно было найти в стране людей, на которых он мог бы опереться. И они должны были хорошо заплатить тем, кто присягнул бы ему на верность.

Карл попал в руки короля Свейна, и король намеревался пытать его, чтобы выведать, кто польстился на деньги Магнуса сына Олава. Но тот напоил допьяна своих сторожей и сбежал.

Когда они остались одни, Сигрид спросила у Кальва, не получил ли он сам деньги от Карла; она полагала, что именно по этой причине он и взял его под свою защиту.

Но Кальв сказал, что не получал.

— Я был бы глупцом, если бы сделал это, — сказал он, — я выиграл бы мало, а потерял много. Если я стану служить какому-то королю, то не за кошелек с серебром, а за власть. Я заявил Магнусу о своей верности иным способом: взяв под свою защиту Карла; теперь Магнус у меня в долгу, а не я у него.

— И многие получили от него деньги?

— Кое-кто.

— Среди них был Эйнар Тамбарскьелве?

— Наверняка нет, он относится к этому так же, как и я. На это польстились только малые хёвдинги. И они не знали, что делать, когда Карл был схвачен. Многие из них приходили ко мне за помощью.

— Почему они думают, что ты можешь им чем-то помочь? Кальв пожал плечами.

— Думаю, ты понимаешь, Сигрид, что я не рассказал тебе обо всем, что происходило этим летом в Трондхейме; и у людей были причины обращаться за помощью ко мне. Поскольку Эйнар и я достаточно сильны, чтобы противиться воле короля, а Эйнара в городе не было, они, конечно же, стали обращаться ко мне.

Для Сигрид кое-что прояснилось.

— Это ты напоил допьяна сторожей Карла?

— Раз уж ты спросила… — усмехнулся Кальв. — В пиво, которое они выпили, было подмешано столько снотворного, что им можно было свалить с ног лошадь.

— Тем самым ты смог обрести множество друзей.

— Да, — серьезно произнес Кальв. — И врага в лице короля. Но это должно было случиться рано или поздно.

Помолчав немного, он сухо добавил:

— Можешь быть уверена, от короля Кнута вовремя пришло известие! Только я собрался уехать из Каупанга вместе с Карлом, как получил распоряжение послать ему три дюжины самых лучших топоров.

Я сказал, что топоров у меня нет, но если потребуется, я скажу об этом его сыну Свейну, чтобы он чего доброго не подумал, что топоров у нас не хватает.

Вскоре после этого король Свейн объявил военный поход. Человек по имени Трюггве, называвший себя сыном Олава Трюгвассона, собрал за границей войско и теперь двигался в Норвегию.

Сигрид только удивлялась, видя, в какой спешке Кальв снаряжает корабль; она не ожидала, что он проявит такое рвение, собираясь воевать против короля Свейна. И она стала лучше понимать все, когда он сказал, что намеревается сначала отправиться в Гиске, чтобы посоветоваться со своими братьями.

И снова Сигрид осталась в Эгга, чтобы напряженно ждать известий о походе и о сражении.

Теплое лето продолжалось; теплые дожди сменялись погожими днями, дружно поднимались хлеба. Но люди не осмеливались еще говорить об урожае.

Хлеба поднялись уже в полный рост, когда Кальв вернулся из Гиске.

Братья решили не участвовать в предстоящем сражении, сказал он. Он сказал также, что на обратном пути встретил флот короля Свейна; Свейн направлялся на юг, чтобы сразиться с Трюггве. Вместе с королем отправились многие из трондхеймских хёвдингов, в том числе и те, что присягнули на верность Магнусу. Они наверняка считали, что не нарушают данную клятву, сражаясь против Трюггве. Но Эйнара Тамбарскьелве среди них не было; он, так же, как и сыновья Арни, считал, что лучше держаться в стороне.

Кальв встретил королевские корабли в проливе. И с кораблей ему кричали, что он должен присоединиться к ним, чтобы защитить страну. На это Кальв ответил, что сражался более чем достаточно за то, чтобы обеспечить датчанам власть. И тут король заметил на борту его корабля Карла. Он потребовал его выдачи, но Кальв отказался это сделать, поставил парус и продолжал свое плаванье на север. И поскольку король не стал преследовать его, он спокойно поплыл дальше.

Тем не менее, Кальв собрал людей из окрестных деревень и разослал местным хёвдингам весть о том, чтобы они поддержали его в случае стычки с королем. Он послал также известие Эйнару Тамбарскьелве, и тот ответил ему.

Сигрид не очень-то радовала мысль о том, что придется кормить столько ртов. Но она, как и все остальные, возлагала большие надежды на осень. К тому же она считала, что нет смысла беречь еду, если не убережешь свою жизнь.

Такой щедрой осени в Трондхейме не знали уже много лет. Но только тогда, когда весь урожай был снят, люди вздохнули с облегчением. И после этого они уже не переставали говорить о том, какое хорошее выдалось лето.

Женщины торопились намолоть ячмень, чтобы приготовить пиво ко дню начала зимы.

Но праздника по случаю первого дня зимы в Эгга не получилось. Король Свейн вернулся обратно после битвы с Трюггве; победил король, а Трюггве погиб. И теперь король собирал тинг.

Кальв отправился на тинг в сопровождении хорошо вооруженной дружины. Но вернулся домой раньше назначенного срока.

Тинг распустили досрочно, сказал он.

Альфива и Свейн отказались отвечать на жалобы крестьян, и собравшиеся зароптали.

И тогда Эйнар Тамбарскьелве в присутствии всех высмеял королеву вместе с королем, назвав их кобылой и жеребчиком. Его слова передавались из уст в уста, люди смеялись, и когда королева попыталась что-то сказать, ей не дали. После этого Эйнар посоветовал крестьянам расходиться по домам.

— Никто в Трондхейме больше не поддерживает Свейна и Альфиву, — сказал он. — Даже среди лендманов, сражавшихся вместе со Свейном против Трюггве, ни один не решился заступиться за него. Из Англии ему тоже не от кого ждать помощи. Король Кнут поссорился с Руде ярлом и вряд ли намерен посылать войска в Норвегию. Не думаю, что Свейн проживет еще зиму в Каупанге.

Сразу после возвращения Кальва домой в Эгга отпраздновали первый день зимы.

На протяжении многих лет Кальв имел обыкновение приглашать множество гостей на праздник первого дня зимы, середины зимы и начала лета. В год неурожая ему пришлось отказаться от этого, и теперь он изо всех сил старался восполнить упущение; в эту осень еды было вдоволь.

Вечером в зале было веселье. Сначала у Сигрид не было времени даже присесть, но когда еда была уже на столе, а чаша с пивом пошла по кругу, она предоставила все остальное служанкам, которые могли теперь справиться сами.

Она села рядом с Ингерид из Гьеврана, удивляясь тому, что они уже так долго не общались. Последнее время она была так занята собой, что у нее не было времени для других, но теперь она надеялась, что все станет по-прежнему.

Она слышала, как Кальв и Финн Харальдссон смеются за мужским столом…

Внезапно разговоры в зале заглушили раздраженные голоса за столом, где сидели дружинники. Сверкнуло лезвие ножа, один из мужчин в последний момент увернулся, а тот, кто бросил нож, с размаху ударился рукой о край стола и, содрав кожу, выругался. В следующий момент оба вскочили из-за стола и выхватили мечи.

Но Кальв распорядился, чтобы нарушителей спокойствия схватили и привели к нему.

Все произошло настолько быстро, что Сигрид увидела, кто были эти люди, когда оба стояли уже перед Кальвом. И она не поверила своим глазам: один из них был Харальд Гуттормссон, другого же звали Орм, и он тоже вырос в Эгга.

Оба молчали, когда Кальв спросил, что заставило их нарушить мир в зале.

Кальв снова спросил:

— Ну так в чем же дело, Харальд?

— В бабьих сплетнях, — озабоченно произнес Харальд.

— Вам придется выложить все по порядку, — сказал Кальв, пристально глядя на обоих.

— Это Харальд достал нож, — сказал Орм. Было ясно, что и себя он особенно не оправдывает.

— Это мне известно, — сказал Кальв, кивая на расцарапанную в кровь ладонь Харальда. — Ты не станешь отрицать это, Харальд?

Харальд ничего не ответил.

— Не хочешь ли ты сказать, что нарушил мир за столом без всякой причины?

Но Харальд по-прежнему молчал, а Орм принялся рассказывать.

— Кетиль и я говорили о Хелене дочери Торберга, — сказал он. — А Харальду это не понравилось.

Харальд хотел было остановить его, но Кальв предостерегающе поднял руку, и Орм продолжал:

— Кетиль сказал, что последнее время она стала такой высокомерной и не подпускает к себе ни одного мужчину. На это я ответил ему, что вовсе так не считаю. И тут Харальд сказал, что можно подумать, будто кто-то из нас собирается жениться на ней. Я спросил у него, кто, по его мнению, захочет жениться на шлюхе, которая не гнушается даже рабами. Я сказал, что, может быть, он захочет это сделать. Возможно, ответил он. Я сказал, что хотя он и был другом Грьетгарда, ему вовсе не обязательно подбирать после него мусор. Он же сказал, что речь идет не о том, чтобы подбирать мусор. Он сказал, что девушка, сумевшая стать на ноги после такого страшного падения, достойна уважения. Я же сказал, что сомневаюсь, что она прочно стоит на ногах и в течение двух недель уложу ее под себя. Я предложил Кетилю заключить пари, кто первый из нас двоих ляжет с ней в постель. И тогда Харальд вытащил нож.

— Это правда? — спросил Кальв у Харальда. И Харальд молча кивнул.

— К счастью для тебя, Орм не был ранен, — сухо заметил Кальв, — сядь на свое место, Харальд. А ты, Орм, сядь возле Тронда.

В зале стало тихо.

Сигрид бросила взгляд на Хелену, которая в это время ставила на женский стол чашку с пивом. Покраснев до кончиков ушей, Хелена старалась ни на кого не смотреть. Внезапно она повернулась и выбежала из зала.

Сигрид хотела тоже встать и пойти за ней, но увидела, что Харальд уже направился к двери. И она осталась сидеть на своем месте.

На следующий день Харальд пришел к Кальву и сказал, что хочет жениться на Хелене.

Кальв ответил, что не имеет ничего против и что пусть девушка решает сама. При этом он заметил, что Харальду не мешало бы все хорошенько обдумать, чтобы потом не раскаиваться. Но Харальд ответил, что между ним и Хеленой дело уже решено.

На том они и порешили.

Кальв, тем не менее, не был очень рад этому.

— Хелена слишком много знает, — сказал он Сигрид, — а женщина легко может проболтаться своему мужу обо всем. Лучше бы ей оставаться незамужней.

На это Сигрид ответила, что ему не следует опасаться Хелены.

Но когда Сигрид заговорил со священником Энундом о Харальде и Хелене, ей показалось, что его вовсе не обрадовал предстоящий брак.

— Я-то надеялся… — сказал он, но так и не закончил свою мысль, и Сигрид так и не узнала, на что он надеялся.

Но куда более явно, чем Кальв и священник Энунд, выражала свое недовольство Рагнхильд, мать Харальда.

Она сказала, что вовсе не заслуживает того, чтобы сын приносил ей подобные огорчения.

И она изливала свои жалобы всем, кто хотел ее слушать.

В начале зимы королева Альфива снова созвала тинг в Эйрене. Но на этот раз Кальв остался в Эгга, и никто из Внутреннего Трондхейма на тинг не поехал.

И не прошло и двух недель, как от Эйнара Тамбарскьелве пришло известие о том, что король, королева и остальные датчане подались на юг. Он просил Кальва приехать в Каупанг, чтобы решить, что делать дальше.

Сигрид и дети поехали вместе с ним. Она обрадовалась, узнав, что Бергльот дочь Хакона тоже в городе; встреча их была сердечной.

Эйнар и Кальв долго беседовали наедине, а Сигрид и Бергльот были предоставлены все это время самим себе.

Бергльот не скрывала своей радости.

— Наконец-то мы расквитались с Альфивой, — сказала она. — Теперь, надеюсь, она поняла, как мало пользы принесла королю Кнуту своими лживыми советами…

— Да и сама она мало что выиграла от них, — добавила Сигрид.

— Оба они принесли мало радости королю Кнуту, — с удовольствием заметила Бергльот. — Ему ничего не осталось, как отправиться в Англию. Я слышала, что он собирается поделить страну с сыновьями короля Этельреда; он стал более покладистым после того, как ярл Руда обещал помочь им снова завладеет страной. И Кнуту придется рассчитывать на самого себя, если удача от него отвернется.

Сигрид не могла удержаться от замечания по этому поводу.

— Да, — сказала она, — он старается отделаться от всего, что мешает ему. И он наверняка причастен к смерти Эрика ярла…

Бергльот вскочила, словно ее укусила змея.

— Что ты сказала?

— Это всего лишь слухи… — попыталась успокоить ее Сигрид. Но когда Бергльот стала у нее выпытывать, что и как, ей пришлось рассказать ей, что слышал Кальв в Англии.

Бергльот долго сидела молча. А потом заговорила совсем о другом.

— Во всяком случае, за спиной Эйнара стоят крестьяне, — сказала она. — Летом он встречался с людьми со всего Трондхейма, чтобы заручиться их поддержкой.

— Это хорошо, — сказала Сигрид; теперь она лучше понимала, почему на тинге Эйнар был таким смелым. И они завели разговор о торговле в Трондхейме.

Вечером, лежа в кровати, Сигрид рассказала Кальву о своей беседе с Бергльот.

— Было с твоей стороны неразумно говорить с ней о смерти Эрика ярла, — выпалил он. — Если бы Эйнар хотел, чтобы она узнала об этом, он бы сам рассказал ей все.

— Но ведь ты не боишься Эйнара?

— Нет. Но ты должна помнить, что, прежде, чем метать собственные стрелы, мне нужно отстоять свои права перед человеком, сражавшимся при Сволдре.

Сигрид стало не по себе.

— Надеюсь, я не причинила тебе большого вреда, — сказала она.

— Я тоже надеюсь; но Эйнар коварен.

— Ты в чем-то не поладил с ним?

— Ему не нравится, что в вопросе о власти я отвечаю силой на силу; он сам претендует на первенство. Я уважаю его опыт, но придерживаюсь мнения о том, что мы с ним ровня.

— Что между вами может быть общего? — поинтересовалась Сигрид. Но она так ничего и не узнала об этом, проклиная свою болтливость в беседе с Бергльот. Она подумала, как трудно придержать язык, когда с тобой разговаривают так откровенно. И она решила, что впредь ей надлежит вести себя осторожнее.

И только вернувшись в Эгга, Сигрид узнала, о чем говорили Кальв и Эйнар. Кальв сказал, что речь шла о возвращении из Гардарики Магнуса Олавссона и о том, чтобы сделать его королем Норвегии.

— За сыном святого Олава пойдет вся страна, — сказал он. — И король Кнут уже не сможет подчинить себе Норвегию.

— Призывая Магнуса вернуться домой, вы, конечно же, ожидаете для себя хорошей награды, — глубокомысленно заметила она. — Думаю, он простит тебя за то, что ты сражался против его отца.

— Мы тоже на это надеемся, — улыбнулся Кальв.

Но разве Свейн уже покинул страну?

— Еще нет, но осталось ждать совсем недолго, когда он отправится в Данию или в Англию. В одном можно быть уверенным наверняка: больше он не осмелится показаться в Трондхейме.

— Я слышала, что король Кнут поссорился с ярлом Руда.

— Это в самом деле так. Король Кнут лежит теперь больной в Англии и со дня на день ожидает высадки на берег Роберта Руда и сыновей Этельреда. Так что со стороны отца Свейну не приходится ждать поддержки.

В течение зимы Кальв часто ездил в Каупанг, чтобы посоветоваться с Эйнаром Тамбарскьелве и другими хёвдингами.

И наконец на исходе зимы они сумели договориться. Кальв добился того, чего хотел: они стали выступать с Эйнаром на равных. Они оба и еще несколько человек решили отправиться весной в Гардарики, чтобы вернуть Магнуса домой.

Кальв начал спешно готовиться к отъезду, и Сигрид уже много лет не видела его в таком приподнятом настроении. Он смеялся и шутил с Трондом, он даже находил время, чтобы поболтать с Суннивой.

Сигрид была радостно удивлена, когда однажды перед завтраком она обнаружила Кальва с дочерью в чулане: он держал девочку на коленях, старательно разъясняя ей, как нужно завязывать башмаки.

При виде Сигрид он смутился; никто из них не сказал ни слова.

И только вечером перед отъездом на Восток он вернулся к этому случаю.

— С тех пор, как я понял, что у меня не будет ни сыновей, ни дочерей, я стал радоваться твоим детям, — сказал он. И тут же добавил с коротким смешком: — С меня достаточно этих двух!

— Я надеюсь, ты доверяешь мне, — серьезно ответила она.

— Что еще мне остается делать… — ответил он. — Мы вернемся домой не раньше, чем через год. Впрочем, теперь я доверяю тебе больше, чем прежде.

— Думаю, никому от этого хуже не станет, — сказала Сигрид. И тут ей пришла в голову мысль: — А что, если ты встретишь в Свейе Сигвата?

— Я сделаю вид, что ничего не знаю, — спокойно ответил он. — И мне с трудом верится, что Сигват захочет говорить о своей последней поездке сюда больше, чем того требует необходимость.

Немного помолчав, он спросил:

— Он знает что-нибудь о Сунниве?

— Сомневаюсь, — ответила она, — во всяком случае, я ему об этом не сообщала.

Кальв с облегчением вздохнул.

— Чем меньше будут говорить об этом, тем лучше, — сказал он. — Я признал ребенка своим, так что ни Сигват, ни кто-то еще не имеют права вмешиваться в это дело.

Удовлетворенно вздохнув, Сигрид положила голову на сгиб его локтя, и он прижался щекой к ее волосам.

— Мне будет так не хватать тебя, что я не могу выразить это словами, — сказал он, — но эта поездка необходима. Думаю, она послужит окончанием старого и мрачного периода и началом нового и светлого. Теперь я полностью помирюсь со святым Олавом. И он убедится в том, что я буду верен его сыну так, как не был верен ему самому.

Он улыбнулся.

— Помнишь, ты как-то сказала, что король снова вернет мне удачу? — спросил он.

Она кивнула.

— Ты была права, Сигрид. Удача вернулась ко мне в ту ночь, когда ты видела Турира.

— Ко мне тоже в ту ночь вернулась удача, — ответила Сигрид. — Из всех тех услуг, которые Турир оказал мне, эта была самой большой.

На следующий день Кальв с большой дружиной выехал со двора; среди тех, кто отправился с ним, был Карл, а также Финн Харальдссон.

Сигрид стояла и смотрела, как по склону холма растянулась змеей шеренга всадников, направлявшихся в Вердален на встречу с Эйнаром и другими хёвдингами.

Яркие краски одежд сияли, а шлемы и оружие блестели на солнце.

Но в конце концов она могла различать лишь отдельные яркие точки, когда солнечные лучи падали на макушку шлема или острия копий.

Эйнар Тамбарскьелве

В одном из домов в Эгга кто-то кричал. Проходя по двору мимо этого дома, люди переглядывались, крестились и шли дальше. И Сигрид стояла некоторое время перед дверью, прежде чем войти в тесное посещение.

Священник Йон полулежал на кровати, закрыв глаза; его пальцы вцепились в край постели, словно когти. Пот катился по его лицу крупными каплями. Сев рядом с ним, она положила руку на его ладонь. И внезапно он припал, всхлипывая, к ее руке.

— Я больше не могу, Сигрид, — простонал он.

— Ты должен немного поесть… — сказала Сигрид, протягивая ему миску с молочной кашей.

— Поесть! — снова простонал он. — Ты же знаешь, от этого мне еще хуже.

— Ты же сам говорил, что никто не имеет права лишать себя жизни, — неуверенно произнесла Сигрид. — А если ты перестанешь есть, ты сам себя убьешь.

Священник снова принялся всхлипывать, но потом сел на постели и сказал:

— Дай мне миску!

Трясущейся рукой он поднес ко рту деревянную ложку, проливая кашу на себя и на постель. И, ложку за ложкой, он съел всю кашу.

Взяв у него пустую миску, Сигрид хотела уже встать, чтобы уйти, но он удержал ее.

— Нет! — почти крикнул он. — Не уходи!

Отставив миску в сторону, она осталась сидеть рядом с ним.

Он немного успокоился, но по-прежнему продолжал держать ее за руку; его пальцы крепко вцепились в ее руку, словно он думал, что он нее к нему перейдет силы.

— Бог посмеялся надо мной, — прошептал он. — Я всегда избегал боли, я даже пошел на то, что отрекся от Бога, чтобы избежать страданий — и вот к чему я пришел! Это куда более мучительно: страдать целыми днями и неделями. Оглядываясь назад, я думаю, что смерть в пламени гьёвранского пожара была бы благодатью Божией. Ведь я всегда был таким прожорливым в еде, а теперь я совсем не могу есть…

Сигрид медлила с ответом, и священник тоже замолчал.

— Возможно, Господу угодно, чтобы ты искупил грехи… — наконец произнесла она. Но она понимала, что слова ее прозвучали беспомощно.

— Искупить грехи… — голосом умирающего проговорил священник и снова припал к ее руке, вцепился в нее. И принялся стонать все громче и громче, переходя на крик. Свободной рукой Сигрид прикрыла глаза; она не осмеливалась смотреть на него.

— Отец небесный, будь милосерден! — прошептала она.

Но священнику не скоро стало лучше.

Боль то усиливалась, то отступала, и он лежал с закрытыми глазами и стонал, а по щекам его катились слезы. В перерывах между приступами он всхлипывал.

Наконец самое худшее осталось позади.

— Мне бы хотя бы умереть в Кантараборге или в Гьевране! — прошептал священник, придя, наконец в себя.

Теперь он тихо лежал на боку. Лицо его, которое перед болезнью было круглым, исхудало и сморщилось. Шея стала тощей, как у молодого петушка. «От него осталась одна тень», — подумала Сигрид. Он, готовый до этого в своей униженности просить прощения даже за свои добрые поступки, теперь потерял последние остатки собственного достоинства.

Дышал он теперь ровнее; Сигрид показалось, что он заснул. И, когда дверь отворилась и вошел священник Энунд, она предостерегающе приложила палец к губам.

Но священник Йон не спал; услышав шаги Энунда, он открыл глаза, и, к удивлению Сигрид, улыбнулся.

— Как дела? — спросил Энунд.

— Я не думаю, что Бог желает моего выздоровления, — тихо ответил священник Йон, — но я не слишком терпелив, чтобы сносить наказание Господне, — добавил он.

— Не все обладают мужеством, — серьезно произнес Энунд, — и мы вынуждены жить с нашими слабостями, душевными или телесными.

Священник Йон вздохнул.

— Если я сейчас с таким трудом переношу все это, что будет со мной в очищающем огне? — сказал он.

— Может быть, Господь не будет тебя особенно мучить, — сказала Сигрид, пытаясь утешить его. — Может быть, Он решит, что ты уже достаточно настрадался.

Но священник Йон только покачал головой.

— Я так много грешил, — сказал он. — И…

Он замолчал. Сигрид хотела что-то сказать ему, но тоже замолчала; священник наверняка не стал бы ее слушать. Он весь напрягся и вскоре начался новый приступ.

Сигрид и Энунд старались не смотреть на него и друг на друга, пока он снова не успокоился. И тогда Энунд тихо спросил у Сигрид:

— Я пришел сюда для того, чтобы спросить, что ты знаешь о захоронении в кургане, которое было прошлой осенью.

Сигрид вздрогнула.

— О каком захоронении? — испуганно спросила она.

— Я слышал, что Бьёрн Колбейссон похоронил своего отца по старинному обычаю.

— Кто тебе об этом сказал?

— Один человек, который с большим рвением, чем ты, старается спасти людей от адских мук. Я узнал также, что ты не хуже самого Бьёрна знаешь, в чем дело.

— Почему же ты не спросишь об этом Бьёрна?

— Сначала я хочу все как следует обдумать.

Сигрид промолчала.

— Сигрид… — это был голос священника Йона, и оба повернулись в его сторону. Им пришлось подождать, пока он снова не заговорит; перебирая руками одеяло, он произнес: — Ради меня, Сигрид, расскажи все, что ты знаешь!

— Ты не имеешь к этому никакого отношения…

— Имею…

Он снова замолчал и принялся быстро моргать, как это всегда бывало с ним, когда он был смущен. Потом снова захныкал. Сигрид не могла не бросить на него удрученный взгляд.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она, и голос ее прозвучал более жестко, чем ей хотелось.

— Это произошло из-за моего предательства, — всхлипнул священник.

Сигрид покачала головой; они с Энундом переглянулись.

— Ты наговариваешь на себя, — сказала она.

— Нет, — ответил священник, пытаясь приподняться, — я никогда не мыслил так ясно, как теперь.

Он перестал всхлипывать, и в голосе его появилось новое звучание; казалось, он читает проповедь.

— Я не должен был становиться священником, — сказал он. — Мне следовало оставаться мирянином, выполнять тяжелую работу в каком-нибудь монастыре для тех, кто сильнее меня духом и более сведущ во всем. Но в силу моего высокого происхождения я не имел на это права. И я поддался на уговоры, потому что всегда был слаб. Имея отношение к церкви, я должен был стать священником — и из меня хотели сделать епископа. Я был для своей семьи настоящим позором. Все в Англии знали, что я веду себя в бою как трус, бегу с поля битвы, едва заметив врага. Я всегда был слабым и трусливым. И даже став священником, я страдал от собственной слабости; в Кантараборге я сбежал от умирающего мученика, которого Бог ниспослал мне, в кузнице в Гьевране я предал Блотульфа. И я благодарю Бога за то, что из меня не успели сделать епископа; будучи епископом, я принес бы церкви куда больше несчастий, чем будучи простым священником.

Он замолчал, в глазах его стояли слезы, но он удержался от плача.

— Я каждый день благодарю Бога за то, что мой отец не знает о моем позоре, — продолжал он. — Он думает, что я погиб славной смертью в Кантараборге.

— Значит, тебя зовут не Йон? — с любопытством спросила Сигрид.

— Нет, — ответил он, — я взял это имя, чтобы не позорить больше свою семью.

— Как же тебя звали? — Сигрид не могла, несмотря на строгий взгляд Энунда, удержаться от любопытства.

— Когда-то меня звали Этельбальд, — ответил священник.

— Из какого же ты рода?

— Сигрид! — вырвалось у Энунда. — Как тебе не стыдно!

Сигрид замолчала, опустив голову; она понимала, что он прав.

Но священник Йон снова заговорил.

— И теперь я, наконец, увидел, что моя измена имеет более глубокие корни, чем мне казалось в Кантараборге и в Гьевране, — сказал он. — Измена проходит через все мои поступки, словно коварная болезнь, сеющая несчастья и гибель, где бы я ни находился. Ведь всякий раз, когда от меня требовалось, чтобы я стал на защиту Христа, я поворачивался к Нему спиной и обращался в бегство.

Когда у меня хватало мужества воспрепятствовать выполнению языческих обрядов? Люди здесь приносят жертвы богам и троллям, а я и пальцем не пошевелил, чтобы остановить их. Здесь приносят жертву эльфам и привидениям, даже самому солнцу. А я рта не раскрыл, чтобы сказать что-либо против. Стоит ли удивляться тому, что люди здесь делают, что хотят: приносят жертву богам, хоронят в курганах своих отцов… Это я виноват в том, что Бьёрн из Хеггина похоронил в кургане своего отца. Ради меня, Сигрид, расскажи все, что тебе известно, это поможет ему сознаться во всем и спасти свою душу…

Но Сигрид только покачала головой.

— Я откажу тебе в отпущении грехов на Пасху, если ты не скажешь, — сдвинув брови, сказал Энунд.

— Ты станешь угрожать мне тем, что накажешь другого человека? — спросила Сигрид, не ожидавшая таких слов от Энунда.

— Речь идет не о том, чтобы наказать его, а о том, чтобы спасти его душу.

Сигрид молчала. Но, увидев испуганное лицо священника Йона, она, наконец, решилась.

— Я и одна моя рабыня наткнулись на Бьёрна, когда он укладывал Колбейна в могильный курган, — сказала она. — Это было в лесу, возле самой границы усадьбы Эгга. Дело было вечером; он не заметил нас. Отослав рабыню домой, я спряталась и стала смотреть. Он надел на ноги покойника ритуальную обувь и, укладывая его могилу, взывал к Одину. Судя по крови на тунике Колбейна, он перед смертью был ранен. Бьёрн взял с собой раба, и, когда они оба насыпали курган, он убил этого раба. Думаю, что этого раба похоронили вместо Колбейна на кладбище.

Она замолчала.

— Бьёрн знал, что делает, убивая своего раба, — добавила она, — наверняка это моя рабыня проболталась обо всем.

— Ты не должна наказывать ее за это, — строго сказал Энунд.

Оба замолчали.

— Что оставалось еще делать Бьёрну? — спросила Сигрид. — Все знали, что Колбейн приносил жертвы богам; однажды он был застигнут врасплох за этим занятием, и ему пришлось платить выкуп. В святой земле ему делать нечего. И если его перенести на кладбище, он наверняка испортит всем нам жизнь. Бьёрн исполнил свой долг перед отцом и перед жителями деревни, похоронив его в кургане и позаботившись о том, чтобы его оставили в покое.

Энунд ничего на это не ответил. Он бросил взгляд на священника Йона. Тот снова лег; и на этот раз не было никаких сомнений в том, что он заснул. Сигрид и Энунд встали и потихоньку вышли.

Оказавшись во дворе, Сигрид глубоко вздохнула. В воздухе уже ощущалось приближение весны. Снега зимой почти не было; прошлогодняя солома на крышах была покрыта каплями недавно прошедшего дождя. И когда из-за туч выглядывало солнце, капли сверкали, как льдинки.

И Сигрид удивлялась тому, что повседневное, мертвое, отвратительное может таить в себе столько красоты. И она невольно вспомнила неожиданную улыбку на лице священника Йона, когда Энунд вошел в дом. Но она прогнала прочь эту мысль. Она не осмеливалась больше думать о священнике Йоне и темной, тесной, пропитанной запахом больного человека комнатушке. Ей захотелось уйти куда-нибудь подальше, и она решила поехать верхом в Гьевран; там у нее были дела.

Вскоре она уже ехала верхом по дороге; она взяла с собой немного крашенной пряжи для Ингерид.

Ингерид была на кухне, и обе женщины унесли пряжу в ткацкую, чтобы посмотреть, подходит ли этот цвет.

— Лучшего и ожидать было нельзя, — сказала Ингерид; они стояли и сравнивали пряжу на ковре с той, которую принесла Сигрид.

— На этот раз мне повезло, — сказала Сигрид.

Ингерид засмеялась.

— Не скромничай, — сказала она. — Никто лучше тебя в округе не умеет это делать, ты и сама это хорошо знаешь.

Сигрид тоже засмеялась.

— Что нового в Эгга? — спросила Ингерид.

— Хелена дочь Торберга родила мальчика четыре дня назад. Но ты, наверное, уже слышала об этом.

Ингерид кивнула.

— Меня вот что интересует: у нее с Харальдом дела обстоят все так же плохо?

— Смотря что ты понимаешь под словом «плохо».

— Разве не плохо, что он бьет ее? И, судя потому, что я слышала, на это у него нет причин; с тех пор, как она вышла замуж, она не смеет даже перекинуться словом с кем-то из мужчин…

— Я и сама этого не понимаю, — покачав головой, сказала Сигрид. — Я пыталась поговорить с Хеленой, но так ничего от нее и не добилась.

— Что же она сама говорит по этому поводу? — спросила Ингерид.

— Она говорит, что расплачивается за свои грехи. При этом она показывает свои ссадины и царапины, словно боевые раны. Даже Кальву это показалось непристойным, и он вызвал к себе Харальда. Но Харальд сказал, что ей нравится такое обращение, когда она ложится с ним в постель. На это Кальв ответил, что если она лишилась рассудка, что пусть хоть Харальд покажет, что он в своем уме. Но Харальд только усмехнулся. Он сказал, что ему самому начинает это нравится. Мне хотелось, чтобы Кальв все-таки сделал что-нибудь, но он сказал, что лучше всего оставить их в покое.

Ингерид покачала головой.

— Помню, мне как-то понравилось, когда Финн ударил меня, — сказала она. — Это было в то время, когда мы поссорились и несколько лет жили врозь — и тогда я поняла, что заслужила это. Но всему есть предел.

— Хелена никогда ни в чем не знала меры, — задумчиво произнесла Сигрид. — Она и в христианстве перегибала палку: она просто не могла говорить ни о чем другом. Но, возможно, каждый из нас по-своему понимает христианство, — торопливо, с оттенком сожаления, добавила она.

— Все мы христиане, так зачем же говорить об этом? — беспечно произнесла Ингерид. — Мне тоже кажется, что ты слишком трудным путем идешь к христианству. Хотя все дело сводится к тому, чтобы выполнять требования священника как можно лучше, исповедоваться и каяться.

Видя, что Сигрид не отвечает ей, она продолжала:

— Я надеюсь, что священник Йон выживет, я молилась об этом святому Олаву. Ведь если мне придется исповедоваться перед твоим строгим Энундом, он наложит на меня такое покаяние, что у меня не будет времени заниматься своими делами.

— Я и не знала, что на твоей совести так много грехов, — со смехом произнесла Сигрид.

— Откуда мне знать, какие грехи более тяжкие? Чтобы не попасть впросак, я говорю на исповеди обо всем сразу.

Сигрид снова засмеялась.

— Во всяком случае, тебе это не повредит, — сказала она.

И когда она возвращалась обратно в Эгга, настроение у нее поднялось; болтовня с Ингерид всегда благотворно действовала на нее. Ингерид была такой беспечной; она доверяла свои мысли Финну и священнику Йону, одобряя все, что они говорили ей, не задаваясь никакими вопросами.

В деревне считали, что она слишком доверчива, во всяком случае, когда дело касалось Финна. Он не всегда бывал верен Ингерид. Сигрид знала, что до Ингерид доходили слухи об этом, но она только смеялась над ними.

По мере приближения к Эгга Сигрид снова стали одолевать тревожные мысли; они касались Кальва. Вопреки его большим надеждам, с которыми он отправился в Гардарики, чтобы вернуть домой Магнуса, эта поездка принесла не только радости.

Пять лет прошло с тех пор, как он вместе с другими хёвдингами отправился в Гардарики, и четыре года с тех пор, как они вернулись домой вместе с королем. Все это время Кальв и Эйнар Тамбарскьелве были для мальчика приемными родителями; когда мальчик прибыл в Норвегию, ему было одиннадцать лет.

И все эти годы надежды сменялись разочарованиями и трудностями.

Вскоре оказалось, что удача сопутствует новому королю; это был очень хороший год: в ту осень, когда Магнус вернулся в Норвегию, в Англии умер король Кнут; и вскоре после приезда в страну Магнуса король Свейн, бежавший в Данию, тоже умер.

Но Сигрид быстро обнаружила, что Магнус унаследовал от своего отца его характер, и это ей не понравилось. Олав Харальдссон никогда не был добр, и его вспыльчивость и мстительность принесла мало пользы стране и народу.

Вскоре после своего приезда в Норвегию король Магнус стал гостем Эгга; он был не по годам развитым и сильным.

В народе много говорили о его способностях. Но Сигрид заметила, что ему не понравилось, когда Тронд оказался более умелым, чем он, по части обращения с оружием, хотя это объяснялось тем, что Тронд был на два года старше него. Магнус отбросил в сторону лук, из которого стрелял, сказав, что он никуда не годится. И когда Тронд предложил ему свой, он ничего не ответил, повернулся и пошел в зал.

Кальву пришлось позвать Тронда к себе и сказать ему, чтобы в следующий раз он уступил конунгу.

И король позволил ввести себя в заблуждение во время состязаний по плаванью; при этом он сказал, что Тронд хорошо плавает.

Тронд же после этого был разъярен, как дикий кот. Он спросил у Кальва, не хочет ли тот, чтобы Магнус утопил его. И Кальв был вынужден согласиться с тем, что король продержал под водой Тронда больше, чем требовалось, чтобы доказать свое превосходство.

Тронд тяжело переживал то, что ему приходится во всем уступать конунгу, до этого он не привык уступать никому. Сигрид не была уверена в том, что это не вызовет у него злобу.

Но не только одному Тронду пришлось уступать Магнусу после того, как он прибыл в страну, и не только ему одному это не нравилось.

Отношения между Кальвом и Эйнаром Тамбарскьелве становились все хуже и хуже, и с каждым годом становилось все яснее и яснее, что Эйнар намерен использовать все средства, чтобы стать в глазах короля выше, чем Кальв.

Мысль об этом не давала покоя Сигрид; Кальв был таким радостным, когда вернулся из Гардарики, он был так уверен в том, что теперь все пойдет наилучшим образом, и изо всех сил старался показать королю свою преданность.

И именно благодаря своему рвению и добрым намерениям он забыл об осторожности и дал обвести себя вокруг пальца.

Когда Хардакнут, новый датский король, брат Свейна, стал претендовать на власть в Норвегии, дело дошло до войны между норвежцами и датчанами. Конунг Магнус вынужден был отправиться на юг. И когда Эйнар заявил, что Кальву следует остаться в Трондхейме и взять на себя все заботы, тогда как ему следует отправиться на юг вместе с королем, Кальв не заподозрил его в двуличии. Он счел разумным то, что один из них остается на месте.

Но впоследствии он понял, что Эйнар использовал это время, чтобы поссорить короля с Кальвом, напомнив ему, на чьей стороне Кальв был в Стиклестаде. При этом он пользовался большой поддержкой тех, кто водил в свое время дружбу с королем Олавом; этим людям не нравилось, что трондхеймцы обладают такой властью.

Впервые Кальв понял, что к чему, когда отправился на юг, чтобы побыть с королем. И он обнаружил, что уже больше не пользуется безоговорочным доверием конунга; его законное место было занято людьми с юга, тогда как Эйнар сохранил свое прежнее положение. И когда он однажды вечером подошел к королю, чтобы поговорить с ним, Эйнар грубо заявил ему, чтобы он убирался прочь. И конунг промолчал; Кальву ничего не оставалось, как отступить.

Домой Кальв вернулся в ярости.

Но он утешал себя тем, что война с датчанами закончилась. Он сам присутствовал при заключении мира между Магнусом и Хардакнутом при посредничестве хёвдингов. Оба пообещали не вмешиваться в дела друг друга, а в том случае, если кто-то из них умрет, не оставив после себя сына, другой вступал во владение его страной.

Вскоре ожидался приезд Магнуса в Каупанг. Кальв надеялся, что когда король увидит, как хорошо он управлял в его отсутствие всеми делами, он оценит сполна его преданность.

Кальв был во дворе, когда Сигрид вернулась в Эгга, и он помог ей слезть с коня.

И ей снова стало не по себе, когда она услышала крики священника Йона. Однако взгляд, брошенный Кальвом в сторону жилица священника, был полон презрения.

— С годами он не стал мужественнее, — сказал он. — Если он захочет уехать отсюда, пусть уезжает.

Сигрид покачала головой.

— Он извел всех своими криками, — сказала Сигрид, — но он не использует имеющийся у него выход: отказаться от пищи, чтобы тем самым уменьшить свои муки.

— Ему хорошо известно, что это все равно, что из огня да в полымя, — сухо заметил Кальв, — и больше всего на свете он боится адских мук. Думаю, он чувствует себя сейчас как вошь под ногтем.

Священник Йон умер в жаркий солнечный день; солнечный свет проникал повсюду, нагревал дерновые крыши, озарял каморку, в которой мучился перед смертью священник.

И когда он умер, Сигрид подумала, что никогда не забудет солнечные полосы, пробивающиеся через маленькое отверстие в стене и падающие на лицо покойного.

Его смерть не была ни героической, ни прекрасной. Сигрид и священник Энунд, бывшие все время возле него, вздохнули с облегчением, когда он, наконец, потерял сознание и больше не пришел в себя.

Даже в смерти он имел жалкий, почти смехотворный вид, с торчащими из-под одеяла тощими ногами, после последнего причастия, совершенного Энундом. Выражение его лица было вопрошающим и как бы извиняющимся.

Сигрид старалась не смотреть на покойника, пока не закрыла ему глаза: встретить взгляд покойника было опасно. И, закрыв ему глаза, она прижала покрепче ноздри и закрыла его рот.

Прочитав молитву, священник Энунд встал. Некоторое время он стоял и смотрел на покойного.

— Блаженны чистые сердцем, — медленно произнес он. — Ибо им предстоит узреть Бога.

Но голос его был хриплым, ему пришлось прокашляться. Повернувшись к нему и встретив его взгляд, она поняла, что не только она одна борется со слезами.

На миг священником овладела слабость. Он опустился на скамью и закрыл лицо руками. Но он тут же встал, подошел к двери и подал Сигрид знак, чтобы она шла за ним.

Глаза Сигрид слипались от усталости, когда она возвращалась домой; она провела возле постели священника Йона не одну бессонную ночь. Она пошла на кухню и дала служанкам распоряжения по хозяйству, после чего отправилась спать.

Но, несмотря на усталость, заснуть она не смогла; она все еще слышала крики священника Йона. И ей казалось, что эти крики смешиваются с другими криками — криками людей, напуганных чем-то или изнемогающих от скорби и боли. Перед ее мысленным взором прошла целая вереница страждущих, кричащих людей. И, уже засыпая, она вспомнила, что Кальв сказал ей однажды, что Бог столь же мстителен, как и святой Олав…

Ложась в постель, Кальв разбудил ее.

— Ты и дальше собираешься спать в одежде?

Вскочив, она некоторое время стояла, оправляя юбку, а потом принялась раздеваться.

— Ты голодна? — спросил он. — Ты не ела целый день.

И только когда он сказал это, она поняла, как проголодалась.

— Да, — ответила она. Она снова стала надевать юбку, решив сходить в кладовую и найти там что-нибудь съестное. Внезапно она замерла и сказала: — Я боюсь идти ночью одна по двору, зная, что в каморке лежит мертвый священник Йон.

— Я схожу с тобой.

Но даже идя рядом с Кальвом, Сигрид не осмеливалась взглянуть в сторону дома, в котором лежал священник.

Когда они подошли к кладовой, Кальв тоже решил, что проголодался. И они взяли с собой хлеб, сыр и бочонок пива.

Во время еды они сидели и разговаривали.

В последние годы их отношения переросли в настоящую дружбу. Они говорили друг с другом о своих радостях и невзгодах; и они редко принимали теперь решение, не посоветовавшись друг с другом.

На этот раз Сигрид рассказывала о смерти священника Йона. Запивая хлеб с сыром пивом, она то и дело бросала взгляд на Кальва, слушавшего ее рассказ. В бороде у него застряли крошки, время от времени он чесал себе затылок.

— Поискать у тебя вшей? — спросила она.

— Это было бы хорошо, — ответил он.

— Ты еще более голоден, чем я, — сказала она. Кальв, проглотивший большую часть еды и питья, улыбнулся.

— У меня был длинный день, — ответил он, тяжело вздохнув, и, пододвинувшись к ней поближе, наклонил голову.

Некоторое время они молчали. Потом он снова заговорил.

— Я собираюсь съездить на неделю в Каупанг, — сказал он. — Король ждет и тебя тоже. И мне бы хотелось, чтобы в этот раз ты и дети отправились вместе со мной.

Сигрид была явно не в восторге от этого предложения.

— Мне нечего делать в Каупанге, — сказала она. — Если король там, Сигват Скальд наверняка тоже поблизости; ты хочешь, чтобы он познакомился с Суннивой?

— Я не собираюсь приглашать его в гости, — сухо заметил Кальв.

— Почему ты хочешь, чтобы мы поехали с тобой?

— Никогда не знаешь, что случится завтра, — задумчиво произнес он. — Может случиться такое, что я вынужден буду бежать из страны, и тогда мне хотелось бы взять вас с собой. Я думал также взять с собой на юг часть денег, на тот случай, если мы не сможем вернуться сюда.

Сигрид уронила руки.

— Не хочешь ли ты сказать, что король намерен лишить тебя жизни?

— Не король, — ответил он серьезно. — Он всего лишь пятнадцатилетний юнец и дает управлять собою другим. Власть принадлежит тем, кто теперь окружает его, и им этого мало. И чем меньше власти у меня, тем больше ее у них. Кстати, вряд ли они сейчас намерены убить меня. Но они могут потребовать выкуп, превышающий тот, который я в состоянии заплатить.

Сигрид похолодела; она сразу ничего не могла ему ответить.

— Ты думаешь, что нам придется уехать отсюда? — тихо спросила она.

— Нет, — ответил он. — Я так не думаю. Но, может быть, оставаться здесь еще хуже. Ведь тот, кто стоит за всем этим, не захочет лишиться этой усадьбы и всех наших домов. Эйнар Тамбарскьелве не забывает о том, что Тронд происходит из рода Ладе и, возможно, когда-нибудь он или его сын станут наследниками этого рода.

Они прибыли в Каупанг незадолго до дня летнего солнцеворота. Сигрид не была там почти год и теперь удивлялась, как разросся за это время город.

Но ее не покидало беспокойство с тех пор, как Кальв сказал, почему он хочет взять ее с собой. Ее уже не радовала, как прежде, прогулка в гавань, когда там появлялся чужеземный корабль с товарами на борту; или прогулка по мастерским и торговым лавкам в поисках новых украшений.

В городе было оживленно, и в ожидании приезда короля прибывало все больше и больше народу.

Через несколько дней в гавань вошел королевский флот. Кальв пошел встречать короля, а Сигрид осталась дома; и только поздно вечером, когда он вернулся, она узнала, как обстоят дела.

Она сидела и ждала его, и когда он вошел, она поняла по выражению его лица, что встреча эта его не обрадовала.

— Король? — сказал он, когда она спросила его о нем. — Я почти не говорил с ним.

Взяв пивной бочонок, который она поставила специально для него, он основательно приложился к нему, прежде чем лечь в постель.

Сигрид была удивлена, когда через несколько дней получила от Бергльот дочери Хакона приглашение навестить ее. Она решила посоветоваться с Кальвом. Он сказал, что ей нужно пойти, но только навострив уши и закрыв, по возможности, рот.

Но Сигрид была удивлена еще больше, когда Бергльот захотела поговорить с ней наедине.

Как обычно, Бергльот сразу приступила к делу.

— Вряд ли для тебя является тайной то, что Эйнар делает все, чтобы уничтожить Кальва, — сказала она.

— Вряд ли… — ответила Сигрид. У нее перехватило дух от прямоты Бергльот.

— Он никогда не принимал всерьез договор, заключенный с Кальвом в Каупанге перед их совместным отплытием на Восток, — продолжала Бергльот. — Он пошел на то, чтобы разделить на равных власть с Кальвом, только потому, что вынужден был сделать это. Я вызвала тебя сюда, чтобы обсудить это. Большинство женщин имеют власть над своими мужьями; и меня очень удивило бы, если бы ты не имела такой власти над Кальвом… Даже несмотря на то, что однажды он уехал из страны, не сказав, куда собирается, — добавила она с улыбкой.

Взгляд, который она при этом послала Сигрид, был красноречив; Сигрид почувствовала себя польщенной, но не настолько, чтобы забыть про осторожность.

— Ты и сама имеешь достаточную власть над Эйнаром, — сказала она.

Бергльот кивнула.

— Я привыкла к такому положению вещей, — сказала она. — В тот раз я пыталась поговорить с ним; я сказала ему, что слово нужно сдержать, даже если ему это и не нравится. Но в него будто черт вселился. Он готов стать на голову, чтобы быть в стране первым после короля, и перечить ему в этом бесполезно. Не помогло и то, что я сказала ему, что в конце концов он навлечет несчастье на самого себя, если пойдет на измену.

Сигрид не отвечала; она неотрывно смотрела в пол.

— Сигрид, — продолжала Бергльот, — не могла бы ты уговорить Кальва немного уступить, уважать достоинство Эйнара и его седины?

— Между Кальвом и Эйнаром разница всего в одиннадцать лет, — напомнила Сигрид.

— Я знаю, — ответила Бергльот, — но Эйнар свыше двадцати лет был среди первых людей страны, тогда как Кальв был только лендманом в Эгга. Разве ты не понимаешь, что он чувствует себя униженным, когда ему приходится выступать с Кальвом на равных?

— Он дал это понять на юге, когда в присутствии всей дружины заявил, что бычку следует уступить место старому быку, — с горечью произнесла Сигрид. Но Бергльот не желала сдаваться.

— Такие вещи не забываются, — сказала она, — но все-таки поговори с Кальвом. Сделай это не только ради Кальва или ради Эйнара. Сделай это ради короля, чтобы тот не нарушил клятву, данную им Кальву в Гардарики, а также ради страны, потому что никто из нас не выиграет оттого, что король станет клятвопреступником.

— Мне было бы легче говорить с ним, если бы Эйнар не унижал его, — ответила Сигрид.

— Я понимаю, но все же попробуй! А я попытаюсь еще раз поговорить с Эйнаром; попробую уломать его.

Сигрид сидела и размышляла; ей приходилось вести борьбу с самой собой. Эйнар дал слово. И если он дал его против своей воли, это, по ее мнению, Кальва не касалось. Она не понимала, почему Кальв должен был уступать ему. Вместе с тем, он повернул дело в свою пользу. И она была в отчаянии при мысли о том, что ей, возможно, придется покинуть Эгга.

И то, что говорила Бергльот, было правдой; всем пришлось бы очень туго, если бы король нарушил торжественно данную клятву. Ей пришла в голову мысль о том, что, возможно, Кальв доказывает свою верность Олаву тем, что пытается спасти его сына от клятвопреступления.

— Я поговорю с ним, — наконец сказала она, — но я не знаю, принесет ли это какую-нибудь пользу.

Бергльот протянула ей руку, она пожала ее, после чего обе встали и направились обратно в зал.

Сигрид ничего не добилась от Кальва.

— Может быть, Бергльот и права, — сказал он, — хотя, с таким же успехом, это может быть ложь. И какая польза оттого, что она так считает, если Эйнар жаждет власти, как грудной ребенок — молока? Если я сейчас уступлю ему, мне придется и впредь идти на уступки. И я стану только слабее оттого, что он присвоит себе то, что было моим. Нет, Сигрид. Это мужское дело. И ты недостаточно сведуща в правилах этой игры. И Эйнар играет сейчас не одной фигурой: он играет всеми сразу.

Подумав, он продолжал с горькой усмешкой:

— Возможно, он станет ярлом. Он хочет для себя не меньше почестей, чем те, что имел отец Бергльот!

Сигрид захотелось сказать ему, что даже если Кальв не строит планы стать ярлом именно сейчас, то властолюбия в нем не меньше, чем в Эйнаре. Но она промолчала.

Будучи в Каупанге, Сигрид не появлялась на королевском дворе, ссылаясь на то, что ей нездоровится. И никто не принуждал ее идти туда.

К тому же она и в самом деле чувствовала себя неважно; каждое утро она просыпалась с головной болью.

И у нее не было желания снова встречаться с Сигватом, а тем более — наблюдать, как Кальв старается завоевать расположение короля.

Ей становилось дурно при одной мысли об этом; в этом было что-то отвратительное: двое взрослых мужчин соперничают из-за расположения молокососа. Если это и была мужская игра, как выразился Кальв, она была только рада тому, что не имеет к ней никакого отношения. Ей казалось, что стране мало поможет то, что король был сыном святого.

Во время своего пребывания в Каупанге она видела короля только один раз, да и то случайно.

Суннива упрашивала ее сходить на пристань и посмотреть вблизи стоящие там корабли. В конце концов Сигрид согласилась. На обратном пути они встретили конунга и его дружину, и Сигрид не могла удержаться оттого, чтобы взглянуть на него.

С тех пор как она в последний раз видела его, он вырос, стал красив и выглядел поразительно взрослым для своих лет. Но на лице его было написано недовольство.

Сигрид стало не по себе, когда он увидел ее и остановился. Ей хотелось пройти мимо незамеченной; она не думала, что он помнит ее после короткого пребывания в Эгга несколько лет назад. Она подумала, что он унаследовал от отца эту память: Олав имел обыкновение говорить, что запоминает каждого человека, с которым он встречался хотя бы однажды.

Но слова, которыми обменялся с ней конунг Магнус, были всего лишь данью вежливости.

Тем не менее, Сигрид показалось, когда она смотрела на него с близкого расстояния, что, несмотря на свою взрослую внешность, он все еще был мальчиком; в его деланном высокомерии чувствовалась неуверенность. И она почувствовала себя виноватой перед молодым королем; у нее появилось желание поговорить с ним, словно он был одним из ее сыновей.

И когда конунг повернулся и пошел дальше, она заметила среди его свиты Кальва; и ее обрадовало то, что Кальв шел рядом с королем.

Но один человек в королевской свите остановился и оглянулся. Его глаза искали глаза Сигрид, и когда их взгляды встретились, он долго смотрел на нее, а потом перевел взгляд на Сунниву.

И тут он шагнул к ним…

Сигрид тут же отвернулась, взяла дочь за руку и побежала с ней домой.

Оставив Сунниву дома, она отправилась в церковь и стала молиться на коленях.

Потому что, несмотря на то, что прошло столько лет, несмотря на то, что она сама убеждала себя в том, что уже стара, в свои сорок шесть лет она не могла отрицать того, что чувствовала в себе жар под взглядом Сигвата Скальда.

Через несколько дней в Каупанге произошло нечто такое, что заставило всех говорить об этом несколько недель.

Хорек из Тьотты, женатый на Рагнхильд, сестре Кальва, прибыл в город, чтобы переговорить с конунгом.

Хорек был одним из тех, кто был решительно против святого Олава; он был недоволен королевским приговором в деле, касающемся одного из его соседей. Олав вынес приговор в пользу соседа — этого соседа звали Гранкеллем — и многие, кроме Хорека, считали, что король неправ. И Хорек отомстил за это, устроив в усадьбе Гранкелля пожар.

Впоследствии он вместе с Кальвом и Туриром Собакой стал во главе крестьянского войска в Стиклестаде.

Сын Гранкелля, Осмунд, был теперь у короля Магнуса. И когда Осмунд Гранкельссон увидел, что с пристани поднимается Хорек, он не стал медлить; схватив топор, он выбежал наружу.

— Теперь я отомщу за убийство моего отца, — сказал он.

Но король, игравший в тавлен с одним из своих приближенных, сказал, будто бы обращаясь к своему сопернику по игре:

— Не хочешь ли взять мой?

Осмунд понял смысл этих слов и взял королевский топор, который был тяжелее и острее его собственного. И он убил королевским топором Хорека.

Всем было ясно, что сыновья Хорека не замедлят потребовать выкуп за своего отца…

Но находились и такие, кому это не понравилось. Перед тем, как отправиться домой из Гардарики, король поклялся в том, что никто из тех, кто выступал в свое время против Олава, не пострадает, пока будет верен ему, конунгу Магнусу. И как быть с правами и законами, если сам король с такой легкостью нарушает клятву?

Те, кто сражался на стороне бондов при Стиклестаде, видели будущее в мрачных тонах.

Придя домой после убийства Хорека, Кальв напился до бесчувствия; такое с ним в последние годы бывало редко. И в сказанных им словах было мало здравого смысла.

Он бормотал что-то о Магнусе и о нарушенной им клятве. И уже будучи в постели, он так громко бранил Эйнара Тамбарскьелве, что Сигрид пришлось положить ему на лицо подушку, чтобы никто не слышал его слов. Но последние слова, сказанные им перед сном, засели у Сигрид в памяти.

— Вряд ли он высоко ставит меня, если позволил убить моего шурина, — донеслось из-под подушки.

Сигрид не могла заснуть; она встала с постели и села на скамью рядом с почетным сидением.

Зал был освещен только светом летней ночи; она ясно видела спящих на скамьях людей. Но ей показалось, что драконы, вырезанные на столбах, угрожающе смотрят в полумраке на спящих.

Она сидела и смотрела на остывший очаг и закопченые камни, вспоминая, как в нем горел огонь и как они разговаривали тут… И мысли ее бежали дальше, к другому огню и другим беседам; слова Кальва разбудили в ней воспоминания о том времени, которое, как она полагала, было уже позади. Ей показалось, что она слышит свой собственный голос, жестокий от горечи:

— Ты сам убедился в том, насколько высоко ставит тебя король, когда он отказался выслушать твою просьбу о Турире!

Она вспомнила о сожалениях Кальва по поводу его измены королю Олаву. И в том, что происходило на ее глазах, она увидела возможность примирения, более прочного, чем это бывало обычно. Казалось, сам король Олав указывает ему дорогу в жизни:

— Смотри! Ты можешь вычеркнуть из своей жизни эту измену, вырубить ее, словно руны со скалы! Докажи теперь свою верность; отдай свою голову в руки тому, кто является моим сыном и твоим приемным сыном, подобно тому, как Торкелль доверился своему приемному сыну, Торфинну ярлу с Оркнейских островов. И скажи, подобно Торкеллю, что позволишь ему сделать с тобой все, что он захочет.

Но не успела она додумать эту мысль до конца, как ей пришлось отбросить ее. Это означало бы для Кальва не только унижение; он выставил бы себя на смех не только перед королем, но и перед Эйнаром и всем войском, признавая тем самым, что Эйнар победил.

И когда Кальв достаточно протрезвел для того, чтобы она могла изложить ему свои мысли, он с презрением отверг их.

— С таким же успехом я мог бы обратиться прямо к Эйнару Тамбарскьелве и отдаться в его руки, — сказал он.

Но Сигрид все же не отбрасывала эту мысль. Эта мысль преследовала ее, словно образ святого конунга…

Через две недели после середины лета Сигрид вернулась в Эгга. Ей теперь казалось, что дни тянутся невыносимо медленно; она с тревогой ждала известий от Кальва.

Король решил посетить Внутренний Трондхейм, и Кальв был среди его свиты.

Кальв был рад этому; он считал, что ему будет выгодно принять в Эгга короля. Но Эйнар Тамбарскьелве мимоходом заметил, что сначала король посетит Хауг в Вердалене, и это совсем не понравилось Кальву. Он считал, что всякое воспоминание о Стиклестаде приносит конунгу только вред. И перед тем, как Сигрид отплыла из Каупанга, он предупредил ее, чтобы она была готова к отъезду при малейшей угрозе.

Теперь король был в Хауге; Сигрид отправила туда людей и лошадей для Кальва. В случае благоприятного стечения обстоятельств конунг должен был вскоре прибыть в Эгга, и Сигрид была занята приготовлениями к приему гостей.

Но она чувствовала неуверенность в завтрашнем дне, и тревожные мысли преследовали ее повсюду.

Больше всего ее тревожила мысль о Кальве; она представляла его себе таким, каким он был в Каупанге, с лицом, искаженным горечью и разочарованием. И ей казалось, как и в первое время после гибели святого Олава, что все ее попытки помочь ему напрасны; он был боязлив, как раненое животное.

Она чувствовала себя уязвленной тем, что после стольких лет их близости он не желает принимать от нее помощь, хотя сейчас он действительно нуждается в ней. Но по своему опыту она знала, что если она не пытается его утешить, он сам приходит к ней; сам ищет с ней близости. Чаще всего он искал в ней женщину, но бывало и так, что она была необходима ему, как ребенку мать.

И теперь Сигрид смотрела на все окружающее так, словно ей предстояло навсегда расстаться с этим. Даже мелочи имели теперь для нее смысл: трясогузка, бегающая по двору, запах смолы от нагретых солнцем стен, даже голос Рагнхильд, рассказывающий служанкам последние новости.

И она часто посещала церковь. При этом ей было стыдно: в последние годы она ходила в церковь в основном тогда, когда испытывала какие-то трудности. Она пришла к мысли о том, что, возможно, теперь самое время отчитаться перед Богом, и отправилась к священнику Энунду.

После смерти священника Йона Энунд перебрался в Эгга; епископу некого было больше послать к ним. И он занял теперь маленькую комнатку, принадлежавшую раньше священнику Йону. И теперь они с Сигрид сидели там и разговаривали.

Она рассказала ему о Кальве, Эйнаре и короле, и Энунд молчал, пока она не закончила свой рассказ.

— Бог дает и Бог имеет право забрать у нас обратно то, что Он нам дал, — сказал он. — Все, что мы имеем, принадлежит не нам, а ему, мы берем это только взаймы. И если тебе придется покинуть Эгга, Сигрид, ты не должна сетовать на Бога за то, что Он что-то отбирает у тебя. Ты должна быть благодарна ему за то, что дал тебе все это, позволил тебе столько лет радоваться здесь жизни.

Сигрид молчала. Она сидела и смотрела на руки Энунда, которые он положил на левое колено. Его пальцы казались слабыми и беспомощными на фоне грубой рясы. Эти руки не держали оружия с самой ранней юности, да и инструмент тоже. Он отказался от всего ради служения своему Богу, он свел на нет даже способность защищать и жалеть самого себя. Кроме одежды, которую он постоянно носил, у него не было никакой собственности, и он жил тем, что подавали ему люди.

— Ты никогда не сомневался в том, чему учишь людей? — вдруг спросила она. Он изумленно уставился на нее.

— Ты же знаешь, я стал сомневаться в милосердии Бога после смерти Эльвира, — сказал он.

Она кивнула и медленно произнесла:

— Я тоже сомневаюсь в доброте Господа.

— Почему же?

— Когда я увидела страдания священника Йона, я не могла согласиться с тем, что они были необходимы, — ответила она.

— Страдания и скорбь мира не должны вызывать у тебя сомнение в милосердии и милости Бога, Сигрид, — еще более серьезно, чем она ожидала, сказал священник. — Это самый опасный из всех грехов, сомневаться в милости Господа. Ведь как может человек получить прощение за свои грехи, если он сомневается в самом прощении, в Божественном искуплении грехов человечества, воплощенном в жизни Христа? Страдания и беды могут быть благодеянием. Нередко они становятся частью Божественного воспитания: в них Бог показывает нам наши слабости и приближает нас к себе, и они учат нас смирению, в котором мы все так нуждаемся. Я уверен, что священник Йон благодарит теперь Бога за то, что Тот дал ему испытать ту боль, от которой он всю жизнь убегал. Взгляни на свою собственную жизнь! Каждый раз, когда ты испытываешь трудности ты становишься ближе к Богу, а когда у тебя все хорошо, ты забывав ешь о Нем.

— Кальв сказал, что священник Йон утверждал, что Бог дай благосостояние тому, кто Ему служит; это совсем не похоже на то чему учишь людей ты.

— Благосостояние, это не обязательно удача, богатство, золото и серебро, Сигрид. Я думаю, что царь Давид имел в виду как раз это, говоря, что все, даже страдания и беды, идут на пользу тому, кто служит Богу.

Но Сигрид не собиралась так легко сдаваться.

— И ты ни разу больше не испытывал сомнений? — спросила она.

— Бывало, я сомневался в своих способностях выполнять завет Божий, — ответил он, — но я никогда не сомневался в Боге и Его милосердии; я постоянно встречаю Его милосердие и в жизни других, и в своей собственной.

— Что означает, по-твоему, встретить Бога?

— Ты понимаешь, о чем я говорю. Или я ошибся, подумав, что ты сама встретила Его однажды вечером в церкви Стейнкьера?

— Я точно не знаю… — ответила Сигрид. Чувства, испытанные ею в стейнкьерской церкви, были теперь такими далекими, похожими на сон.

— Нет, ты знаешь! — воскликнул он с такой уверенностью, что она даже удивилась. — Ты знаешь, но не хочешь признаваться себе в этом. Ты испытала краткий миг счастья, ощутив Его присутствие, ты почувствовала близость неба. Но когда ты вернулась к повседневности, твои маленькие радости стали иметь для тебя куда большее значение, чем та радость. И ты поняла, что если захочешь снова приблизиться к Богу, тебе придется добровольно отказаться от всего этого.

— Значит, мы не должны испытывать любовь к другим людям? Ты же сам сказал, что мы должны радоваться дарам Божьим…

— Ты должна радоваться дарам Божиим, но ты не должна давать им порабощать себя. И ты должна любить других людей во Христе, а не такими, какими они являются на самом деле.

Люди думают, что они любят, считая свою скорбь об умершем признаком любви. Но если бы они действительно любили умершего, они радовались бы тому, что он раньше них обрел весной блаженство. Это самих себя они любят в нем; и они оплакивают свою собственную гибель.

— Значит, ты считаешь, что я не должна скорбеть о том, что мне придется покинуть Эгга, — медленно произнесла Сигрид. Ей казалось, как это уже не раз бывало прежде, что Энунд требует слишком многого. И она сказала ему об этом.

— Бог требует все, — ответил священник, — и Он получает все.

И когда Сигрид выходила из его дома, ей казалось, что разговор этот был напрасен.

В эти дни Сигрид посетила и других; среди них была Ингерид из Гьеврана. И когда Сигрид прибыла в Гьевран, она застала Ингерид в подавленном настроении.

Финн стал изменять ей уже у себя дома; одна из служанок вот-вот должна была родить, и она утверждала, что он — отец ребенка. И Финн этого не отрицал.

Тем не менее, Ингерид не была зла на него, просто ей было это неприятно.

— В свое время я умоляла его вернуться ко мне на любых условиях, — сказал она. — И у меня нет причин жаловаться на то, что он поймал меня на слове.

И даже в своей печали Ингерид не могла не рассмеяться.

— Можно подумать, что ему мало наших восьмерых детей! — сказала она.

На обратном пути Сигрид думала о Финне и Ингерид. Ингерид была такой покладистой, мягкой, уступчивой; у нее в голове не укладывалось, что Финн может причинить ей зло.

Но чем больше она размышляла об этом, тем больше она сомневалась в том, что это Финн управляет Гьевраном. Она вспомнила, как Эльвир однажды сказал, что Ингерид с виду мягкая, как гусенок, но воля у нее железная.

Может быть, Ингерид не так легко было изменить свой характер возможно, она и не была такой кроткой, какой казалась; ведь рысь при всем желании не может стать домашней кошкой.

И если Финн чувствует, что его пытаются привязать к себе насильно, то он просто отвечает ударом на удар.

Сигрид навестила также Хелену, но это принесло ей одни лишь неприятности.

Хелена была тонкой, как жердь; Сигрид знала, что она чересчур рьяно выполняет церковные требования. Казалось, ей доставляет удовольствие говорить о грехе и покаянии; и когда она говорила об этом, в глазах ее загорался огонь.

Сигрид казалось, что Хелену кто-то заколдовал; и она не узнавала в ней ту девушку, с которой когда-то была близка.

Однажды в полдень пришло известие от Кальва. Он просил о том, чтобы снарядили его корабль и приготовили вечером к отплытию.

Сигрид ожидала этого и, тем не менее, была сражена; давая распоряжения работникам, она сама едва понимала, что делает. У нее было странное ощущение тишины и пустоты — никакой боли она не чувствовала.

Однако бесчувственность Тронда привела ее в ярость.

— Мы еще вернемся сюда, — сказал он, — в это захолустье. К тому же мы сможем посмотреть мир…

— Вернуться сюда будет не так легко, как ты думаешь, — ответила мать.

— Почему же? У Кальва влиятельные родственники, а Эйнар Тамбарскьелве не будет жить вечно…

Несмотря на свое раздражение, Сигрид вынуждена была признать, что во многом он прав. Она внимательно посмотрела на сына: коричневая туника, которую он носил всего несколько месяцев, была уже тесна ему в плечах.

И когда она увидела, как он улыбается при мысли об отъезде, она поняла, что этот орленок засиделся в гнезде; он уже перерос эту усадьбу, так же, как он перерос свою одежду.

Но она утешала себя тем, что это не она принуждала его оставаться дома; всякий раз когда этот ее последний сын заводил разговор об отъезде, возникали какие-то препятствия…

К вечеру Кальв со своими людьми прибыл в Эгга. Работники еще не перенесли все вещи на пристань и не погрузили их на корабль, и он попросил их поторопиться.

— Что случилось? — спросила Сигрид, поздоровавшись с ним. Но он не пожелал ей ничего объяснять. Лицо его было серым от усталости, что совершенно не соответствовало его бесцеремонному тону.

Сигрид чувствовала, что ей нужно до отплытия поговорить с ним наедине, и она повела его в спальню.

— Есть ли необходимость в том, чтобы я и Суннива уезжали с тобой? — спросила она. Собирая вещи, она все больше и больше склонялась к этой мысли. — Разве у меня не будет больше возможности сохранить, по крайней мере, усадьбу в Бейтстадте, если мы останемся здесь?

Кальв покачал головой.

— Нет, — сказал он, — будет еще хуже. Думаю, всем тем, кто сражался против короля Олава, лучше всего сейчас покинуть страну. А ведь ты была по отношению к нему более непримиримой, чем большинство.

Немного помолчав, он продолжал:

— И даже если Эйнар ставит ловушку именно мне, я совершенно уверен в том, что многих других тоже сразит этот удар. Эйнару удалось разжечь в конунге жажду мести; и это пламя не так-то легко теперь потушить, и много времени еще пройдет, прежде чем он раскается в этом.

— Что произошло в Хауге?

— Слишком много всего, — с горечью ответил он. — Даже здесь, во Внутреннем Трондхейме, люди толпами валят к нему — все те, кто сражался на стороне Олава. И они прямо говорят ему о том, что ему не следует держать при себе людей, сражавшихся против его отца; и ты, конечно, понимаешь, что Эйнар только подливает масла в огонь. В конце концов я понял, что положение мое весьма шаткое. Сегодня король решил отправиться в Стиклестад, чтобы осмотреть поле битвы, и он попросил Эйнара поехать с ним. Но Эйнар ухмыльнулся и спросил, не лучше ли будет, если я поеду с ним; он сказал, что я, как участник сражения, больше смогу рассказать ему об этом. Я подумал, к чему это может привести, и послал домой известие.

Когда мы прибыли на поле битвы, конунг спросил меня, где погиб его отец, и я показал ему это место. И когда он спросил, где я стоял, когда это произошло, я тоже сказал ему об этом. Он побагровел и сказал, что мой топор вполне мог попасть в короля Олава. Я ответил, что этого не произошло, но я понял, что он мне не поверил. И мне ничего не осталось, как бежать.

— Почему ты не попробовал поговорить с ним там, в Стиклестаде, когда вы были с ним наедине? Ты мог бы рассказать ему всю правду о своем посещении короля перед сражением, о том, почему ты не убил его, о твоем последующем раскаянии по поводу того, что ты был в крестьянском войске.

— Какая польза была бы от этого? Я сказал ему правду, но он мне не поверил. Даже такой юнец, как он, хорошо понимает, что мне легко, если я захочу, обмануть его. Кто, кроме меня, запомнил в суматохе битвы, где я стоял в момент гибели короля? Если бы я хотел обмануть его, я сказал бы, что стоял в другом месте.

— Если бы ты попробовал поговорить с ним и все объяснить…

— Ты считаешь меня свободным человеком или рабом? Либо он верит мне, и тогда я могу говорить с ним. Либо он мне не верит, и тогда разговор неуместен. Ты хочешь, чтобы я ползал перед тем, кто считает меня лгуном?

Он замолчал и отвернулся; взгляд его рассеянно скользил по стенам.

— Ты взяла все, что нужно? — спросил он.

Она кивнула, и он направился к двери. Но тут он остановился, повернулся к ней и прижал ее к себе. Он спрятал лицо на ее шее, и она почувствовала, как задрожали его плечи.

Это произошло так неожиданно, что она в первый момент не знала, что ей сказать и как поступить. И, прежде чем она собралась с мыслями, он отпустил ее и бросился на постель.

И все, что он носил в себе последнее время, все его разочарование и его беду нашли выражение в рыданиях, таких ужасных, каких Сигрид никогда до этого не слышала.

Она села возле него, притянула его к себе, и положила его голову к себе на колени. Она пробовала успокоить его, держа за плечи, ходившие ходуном.

— Господи! — прошептал он, немного приходя в себя. — Господи!

Вслед за этим он произнес:

— Сигрид, я не знаю, посмею ли я смотреть тебе в глаза после того, что ты сейчас увидела!

Повернув к себе его лицо, она улыбнулась, встретив его взгляд.

— Почему ты не сможешь смотреть мне в глаза? — спросила она. — Ты ведь всего только человек.

Наклонившись, она коснулась своей щекой его щеки.

Напряжение его спало; вздохнув, он расслабился у нее на коленях, рыдания затихли. И он спокойно лежал, словно ребенок, глядя на нее; и он улыбался, когда она гладила его по волосам.

И только когда в дверь постучали и один из работников крикнул, что все готово к отплытию, он встал, и они вместе вышли из спальни.

Когда они вышли во двор, она с удивлением заметила, что Кальв, как обычно, принялся командовать всеми. Они попрощались с Харальдом и Хеленой, со священником Энундом, с Рагнхильд и всеми, кто оставался дома.

После этого она направлялись на пристань. Все происходящее казалось Сигрид нереальным.

Она шла между Кальвом и Суннивой, вниз по тропинке, через рощу, мимо полей, которые они засевали и урожай с которых предстояло снять другим.

И когда они поднялись на борт корабля, она спросила Кальва:

— Куда мы отправимся?

— Я думаю взять курс на Оркнеи, ответил он. — Дочь моего брата Финна только что вышла замуж за Торфинна ярла.

— Я помню ее, — ответил Сигрид.

Он кивнул.

Оба корабля вышли на веслах из залива; на одном из них хёвдингом был Тронд. Обогнув косу, они поставили паруса; ветер дул с востока.

Но как только они вышли из пролива Скарн и в сумерках в последний раз увидели Эгга, Сигрид начала плакать.

Кальв старался утешить ее, положив руку ей на плечи.

— Это я виновата во всем, — прошептала она. — Если бы не я и не мои сыновья, ты продолжал бы быть лендманом в Эгга.

— Если бы не ты, — напомнил он ей, — я никогда бы не попал в Эгга.

Море было освещено солнцем.

Пенистые волны ослепительно сверкали. И от горизонта до горизонта была лишь вода: волны и пена, пена и волны… Подобно какому-то живому существу, море плескалось, бурлило и смеялось за бортом корабля.

И все же здесь чувствовалась пустота, первозданная пустота; а морской ветер приносил лишь тоску и томление.

Корабли продвигались вперед, подгоняемые ветром и волнами, словно остатки погибшего в Рагнароке мира.

Впервые Сигрид заплывала так далеко в море, что не видела земли.

И когда очертания берега исчезли, она со страхом спросила Кальва, найдут ли они верный путь. Но он только посмеялся над ней. Указав на солнце, он объяснил ей все.

И когда наступила ночь и море стало казаться еще более пустынным под звездным небом, он показал ей путеводную звезду. И его уверенность стала передаваться и ей. И она засмеялась: она ведь с детства знала, что люди плавают по морям, глядя на солнце и звезды, просто она слишком долго засиделась на суше.

И позже, когда над морем поднялась луна и осветила белые барашки волн, а море засветилось вокруг корабля, словно раскаленное добела железо, она стояла на палубе, как зачарованная.

Взгляд ее скользил по лунной дорожке, отливающей серебром, до самого горизонта, и ей вдруг показалось, что это путь в земле обетованной; эту странную землю плывущую по морю люди иногда различают вдали, но никогда не могут достичь ее. И она поняла, почему тот, кто хоть раз увидел ее, поддается ее очарованию и всю жизнь потом стремится вернуться к морю, никогда не расставаясь с надеждой снова увидеть ее.

И, стоя так и глядя на море, она совершенно неожиданно обрела ощущение покоя.

И это казалось ей странным.

Она, покинувшая свой дом и отправившаяся куда глаза глядят, каким-то удивительным образом почувствовала, что именно здесь она дома.

Но ей не хотелось думать об этом: она просто смотрела, как лунный свет чертит руны на пенящихся волнах.

Но позднее, когда она устроилась на ночлег, мысли вернулись к ней.

Она прислушивалась к звукам вокруг себя: скрипу корабельных снастей, плеску волн, разбивающихся о борт драккара, журчанью воды, тихим голосам стоявших на вахте мужчин. Все это сливалось для нее в какую-то волшебную песнь, напоминало ей детство и когда-то знавших ее людей. Перед нею вереницей проходили их лица — лица, которые она так часто изображала на своих гобеленах.

И среди них был Турир; в первую очередь Турир. Турир на борту своего корабля; Турир, учивший ее когда-то ходить под парусом; Турир, оставшийся верным ей даже в смерти.

Турир любил в море ту свободу, которую оно давало ему. И в конце концов море поглотило его, она была уверена в этом; он так и не вернулся домой.

Ей показалось, что он снова рядом с ней; и ощущение мира, приносимое ей звуками моря, чем-то напоминало то утешение, которое она испытывала рядом с ним в море, будучи девчонкой.

Она видела перед собой и другие лица; перед ее мысленным взором вереницей проходили те, кого она знала в детстве на Бьяркее; эти лица казались ей застывшими, словно вытканными на ее гобеленах. Ей показалось даже, что перед ней мелькнуло на миг лицо ее отца, хотя он и был сожжен, когда ей исполнилось всего три года.

И снова и снова в мыслях ее было море. Море в шторм и в тихую погоду; море в темные зимние ночи и в ясные летние дни; волны, набегающие на берег, шуршание камней, плеск воды, крики птиц… Море всегда жило в глубинах ее души, всегда присутствовало в ее мыслях и снах.

И в ее воспоминаниях жили любимые ею люди, их мысли и все то, чему они ее когда-то научили.

И сознание того, что она носит их всех в себе, хотя все они уже умерли, еще больше наполняло ее покоем, разлитым над морем.

Задремав, Сигрид вскоре проснулась — она не привыкла спать на голых досках. У нее затекли руки и спина, и она повернулась, чтобы лечь поудобнее. И тут она обрадовалась, что проснулась: луна светила ей прямо в лицо, и было опасно спать в лунном свете, не закрыв при этом лица.

Она приподнялась на локте, чтобы взглянуть на Сунниву, спящую рядом. Ее лицо тоже было освещено лунным светом. Но Сигрид некоторое время лежала и смотрела на дочь.

В бледном свете луны ее красивое лицо казалось белым, как полотно. Рот ее был приоткрыт, а густые и темные ресницы бросали на щеки тень, от чего казались еще длиннее.

И брови ее были черными, словно нарисованными углем.

«Смуглянка, — подумала Сигрид, лежа и глядя на дочь. — Да будет судьба ее удачнее, чем была у Торбьёрг Смуглянки, любившей Тормода и потерявшей его — скальда, получившего прозвище в честь нее — Тормод Скальд Черных Бровей!»

Сигрид беспокоилась за судьбу дочери.

В свои десять лет Суннива была такой красивой, что все только и говорили об этом. Она была высокой для своего возраста и хорошо сложенной, с большими темными глазами, от взгляда которых таяло сердце того человека, от которого девочка хотела что-то получить, и глаза ее могли сверкать безудержным весельем. Темные, густые и блестящие волосы доходили ей почти до пояса.

И девочка прекрасно знала, какую власть дает ей красота.

И Сигрид — которая в свое время изо всех сил старалась наладить отношения между Кальвом и дочерью — нередко сетовала теперь на то, с какой легкостью он пал к маленьким ножкам Суннивы. Сигрид даже испугалась своего гнева, когда поняла это.

Но Сигрид напугала не только собственная вспыльчивость по отношению к дочери; ее испугало и то, что ее любовь к Сунниве готова была вспыхнуть опасным, жарким пламенем.

И, видя ее лежащей с закрытыми глазами, притененными ресницами, с белым в лунном свете лицом, она вдруг подумала, что девочка похожа на мертвую; на миг ей показалось, что ее необузданные, переменчивые чувства по отношению к этому ребенку могут убить ее.

Она вздрогнула и чуть не закричала. Но тут же попыталась мыслить ясно.

Перед тем, как накрыть лицо Суннивы, она наклонилась и поцеловала ее в лоб. При этом она упрекала себя за свои мысли. Вздохнув, она снова легла.

И снова в ее мысли ворвались звуки моря и ветра; эти звуки убаюкивали ее, а корабль, скрипя снастями, шел вперед и вперед.

И, уже засыпая, она почувствовала, что звуки становятся громче, а качка на корабле — сильнее.

Она проснулась оттого, что ее отбросило к одному из шпангоутов. И почти в тот же момент она услышала хныканье Суннивы.

И в самый последний момент успела подхватить дочь, которая чуть было не упала за борт. Это было нелегко, потому что правой рукой она держала девочку, а левой держалась сама.

Уже светало. Плеск и журчание воды перешли теперь в грохот волн. Волны угрожающе вздымались, сталкиваясь пенными гребнями, словно разъяренные драконы. И все предметы, не закрепленные прочно, соскальзывали на подветренную сторону, где они перекатывались и гремели.

Большинство мужчин были уже на ногах; Сигрид увидела, что Кальв стоит у руля. И она тревожно огляделась по сторонам, ища глазами корабль Тронда. И как только их драккар приподняло на гребне волны, она увидела неподалеку и другой корабль. Он шел на полуспущенных парусах, и она успокаивала себя тем, что на корабле были опытные люди. Взглянув на свой парус, она заметила, что он тоже приспущен.

Суннива была бледной и едва сдерживала слезы, стиснув зубы. Сигрид тоже чувствовала себя неважно.

Она попыталась разбудить Гюду дочь Халльдора, служанку, которая в свое время уехала с ней с Бьяркея в Трондхейм. Но Гюда спала на корабле так же крепко, как и в своей постели в Эгга. Лежа на подветренной стороне, она перекатывалась из стороны в сторону из-за корабельной качки. Рот ее был открыт, и челюсть двигалась туда-сюда; вопреки всему, Сигрид рассмеялась. Но тут Сунниву вырвало, и ей пришлось переключить свое внимание на девочку.

В конце концов ей все же удалось разбудить Гюду. Оставив Сунниву на ее попечение, Сигрид пошла на корму к Кальву.

И, став рядом с ним спиной к мачте, она почувствовала, насколько море опасно и грозно.

Но Кальв был спокоен, как скала.

— Опасно? — сказал он, когда она спросила его об этом, и рассмеялся: — Оно становится опасным тогда, когда убираются паруса и корабль отдается во власть волнам. Но, я думаю, на этот раз нам этого делать не придется.

Внимательно посмотрев на его лицо, она вдруг поняла, что ему доставляет удовольствие помериться силами с морем и ветром.

— Ты наверняка хочешь, что ветер был покрепче, — сказал она.

Он повернулся к ней на миг.

— Возможно, — сказал он, — пока мы не убрали парус. Но откуда ты это знаешь?

Его взгляд тут же перескочил на вспенившуюся волну, которую он хотел обойти. И Сигрид, наблюдая за этим, поняла, что он заранее знает, где вздыбится следующая волна. Наблюдая за движением корабля, она почувствовала себя лучше.

Но на его вопрос она так и не ответила; она просто повернулась к нему и стала смотреть, как он стоит за рулем, подставив лицо ветру.

Вот всем его облике чувствовалась властность; теперь он был хёвдингом.

Хёвдингом, которому больше нечем было управлять, мысленно добавила она. И этот Кальв, так гордо и свободно состязавшийся с морем, еще вчера рыдал у нее на коленях, словно ребенок.

Начался дождь, быстро перешедший в ливень. Сигрид стала искать убежище, но места на корабле было мало: все было забито домашней утварью и прочими вещами из Эгга. Кальв взял несколько лошадей, стоявших теперь связанными в носовой части корабля.

В конце концов она устроилась на носу под поперечными досками настила; Суннива сидела на корточках рядом с ней, бледная и дрожащая от холода. Вскоре и Сигрид тоже начала стучать зубами, промокнув насквозь. Она с удивлением смотрела на мужчин, не обращавших внимания ни на сырость, ни на холод. И вспомнила, как еще девчонкой завидовала мужчинам в их свободе покидать дом.

«Свобода, — подумала она, — свобода мерзнуть, голодать, бороться…» И Суннива удивленно посмотрела на нее, когда Сигрид горячо прижала ее к себе.

— Слава Богу, что ты женщина! — прошептала она.

Ветер утих, когда корабли подошли к Хьялтланду. Это было в полдень третьего дня после того, как они оставили норвежский берег.

Показались скалистые острова, и по мере приближения кораблей к берегу, Сигрид стал различать фьорды и долины.

Теперь она чувствовала себя лучше; ее радовал вид островов и моря.

После того как прекратился дождь и улегся ветер, она переоделась в сухую одежду, хотя ей это и пришлось делать на виду у мужчин, в отсутствии укромного уголка.

Но Кальв только рассмеялся, когда она пожаловалась ему на это.

— Ты просто избалована, — сказал он. — Ты думаешь, как живет большинство людей?

Сигрид содрогнулась при мысли о том, что большинство людей привыкло спать в больших залах; и только у некоторых были свои закрытые спальни.

Внезапно Кальв взял ее за плечи, глаза его сверкали.

— Что ты скажешь, если я повалю тебя на дно и возьму на глазах у всех? — спросил он.

Она невольно отшатнулась от него.

— Я скажу, что ты просто рехнулся! Ты просто выставишь нас обоих на смех, ведь я уже старая…

Он захохотал.

— Не такая уж ты и старая, — сказал он. — Если бы я сделал это, тебе следовало бы гордиться мной, а не злиться.

Она покачала головой.

— Не понимаю, что на тебя нашло, Кальв, — сказал она. При этом она не осмеливалась смотреть ему в глаза.

Он отпустил ее, и она, идя по кораблю, все еще качала головой. Она была смущена; смущена поведением Кальва и своими собственными мыслями.

На следующий день они увидели Оркнейские острова. И Сигрид была разочарована.

Если Хьялтланд привлекал взор своими фьордами и горами, то на этих островах были только низкие, иссушенные ветром холмы.

Они плыли на юг вдоль берега; Кальв указывал пальцем на острова и называл их по порядку: остров Ринанс, остров Санд, остров Стрьон и, наконец, самый большой, остров Росс.

Повернув к западу и идя против ветра, они свернули на мачте парус; мужчины взялись за весла. Проходя через пролив, южнее Росса, они проплыли между двух маленьких островков; Кальв сказал, что пролив этот называется Холмесундом; пролив заканчивался широкой бухтой. Они продолжали плыть по северной стороне бухты, направляясь к маленькой бухточке, лежащей вблизи мыса, где берег снова поворачивал е северу. Кальв сказал, что мыс этот называется Эрфьера.

— Посмотрим, дома ли ярл, — сказал он, — или же он в Катанесе.

— Где находится Катанес? — спросила Сигрид. Кальв указал на юг в сторону островов.

— Это самая северная точка Шотландии, — сказал он. — Торфинн ярл унаследовал эту землю от деда по матери; у него есть земли и на западном берегу Шотландии, и еще он владеет Судерскими островами.

— А это острова Рёгнвалд и Хо, — сказал он, указывая на самые крупные острова, лежащие между их кораблем и шотландским берегом.

Взгляд Сигрид переходил с одного острова на другой. И все они казались ей низкими, иссушенными ветром и пустынными; человек, стоящий на таком острове в полный рост, должен был казаться не ниже надгробного камня. Один только остров Хо возвышался над бухтой, напоминая огромного морского тролля, высунувшего голову и плечи из воды.

Когда они подошли к берегу, на пристань вышли вооруженные люди, чтобы узнать, с мирными ли намерениями они прибыли. Кальв послал на берег лодку с известием о том, кто он и зачем прибыл. Вскоре со двора вышел сам ярл и спустился вниз, чтобы встретить их.

Был прилив, и Кальв подогнал корабль к самому берегу. После этого он сошел на берег сам и перенес Сигрид.

На борту корабля послышались шутки и смех по поводу того, кому из мужчин какую женщину нести. Наконец, с визгами девушек и грубыми шутками парней, дело было сделано; все были на берегу, и корабль втащили на сушу.

Корабль Тронда тоже подошел к пристани и был вытащен на берег во время отлива.

Кальв и Сигрид поздоровались с ярлом; она с облегчением вздохнула, видя, что он радушно принимает их.

Но Сигрид редко видела в своей жизни таких безобразных мужчин, как Торфинн ярл. Его нос напоминал клюв, к тому же он был еще кривым, и даже когда он улыбался, то так кривил рот, что получалась просто ухмылка. Он был высок, с огромными руками и ногами; его руки казались в полтора раза длиннее, чем у других людей; и Сигрид подумала, что такие руки хорошо служат ему, когда держат меч.

Оставив на корабле стражу, Кальв вместе с Сигрид последовали за Торфинном во двор; Тронд и Суннива тоже были с ними.

Пока они поднимались наверх, Сигрид смотрела по сторонам. Вокруг была пышная зелень, но сколько она не присматривалась, она не могла заметить ни одного дерева.

Усадьба находилась над обрывом, откуда открывался вид на пролив и острова. На обеих сторонах холма зеленели поля. Большинство домов были низкими; благодаря торфяным стенам и крышам дома вливались в единое целое с окружающим пейзажем. В усадьбе был внешний и внутренний двор; внутренний двор был окружен маленькими домами, в которых, как решила Сигрид, жили рабы.

Они вошли в большой зал: сначала ярл, за ним Кальв и Тронд, а потом уже Сигрид и Суннива.

Навстречу им вышла фру Ингебьёрг; с сияющей улыбкой она протянула руку Сигрид. «Она совсем ребенок», — подумала Сигрид. Ингебьёрг было восемнадцать, но Сигрид она показалась моложе, и рядом с Торфинном ярлом, которому было уже под сорок, она выглядела совсем юной.

И тут Сигрид вспомнила, что ей самой было всего лишь пятнадцать лет, когда она в качестве хозяйки прибыла в Эгга. И тем не менее она была уязвлена тем, что Тора не сразу отдала ей все ключи.

Рядом с безобразным, угловатым Торфинном Ингебьёрг, с ее мягкой застенчивостью, казалась Сигрид зачарованной троллем девой.

И когда Сигрид услышала, как Ингебьёрг путается в словах и заикается, приветствуя их, ей показалось, что что-то здесь не так. Сильнее всего она заикалась, когда очередь дошла до Тронда.

В Аустроте она казалась Сигрид уверенной и радостной, теперь же все это с нее как водой смыло.

И когда поздно вечером Сигрид улеглась в постель, ей все еще казалось, что пол под ней качается. Заперев дверь на засов, Кальв лег рядом с ней; тяжело вздохнув, он сказал:

— Пора привыкать чувствовать себя здесь, как дома, Сигрид. Мы построим себе здесь дом.

— Как дома? — вырвалось у Сигрид. Закрыв глаза, она мысленно представила себе иссушенные ветром склоны, на которых не было ни одного деревца.

— Если ты отправилась со мной в изгнание, ты должна чувствовать себя дома там, где и я. Я заключил договор с ярлом. Я буду работать на его поле, а он даст мне за это скотину; корм на зиму я куплю у него. Завтра его и мои люди начинают строить дом.

Некоторое время они лежали молча, потом она взяла его за руку.

— Кальв, — прошептала она, — а ты можешь чувствовать себя здесь как дома?

Но он отдернул руку.

— Я не собираюсь обременять себя такими мыслями, — сказал он. — Я думаю о том, как лучше провести здесь время; я намерен ходить под парусом, участвовать в состязаниях, ходить с викингами в набеги, а может быть, служить Торфинну или какому-нибудь другому хёвдингу, и не думать о бесполезных вещах.

Он пожелал ей спокойной ночи, и оба замолчали.

Но Кальв, обычно так легко засыпавший, лежал без сна в эту ночь.

Он сердился на Сигрид; спрашивать его, может ли он чувствовать себя здесь дома, словно он был каким-то нахлебником, не умеющим устраиваться за пределами Эгга!

И он злился на самого себя; главным образом из-за того, что не сдержался перед отъездом из Норвегии. При одной только мысли о том, что может подумать о нем Сигрид, его бросало то в жар, то в холод. К тому же его смущало еще и то, что он так хвастливо и глупо вел себя с ней борту корабля. Как мальчишка!

Да и теперь он хорохорился перед ней.

Но что сделано, то сделано, прошлое не воротишь. А морское путешествие хорошо подействовало на него; для него было облегчением попробовать свои силы в том, что он знал и умел, вместо того, чтобы соперничать с таким скользким и непорядочным противником, как Эйнар Тамбарскьелве. Если бы только он мог вступить с ним в открытый поединок, он показал бы ему, как поступают люди, когда их оскорбляют!

Хотя он и не признавался в этом Сигрид, его преследовала мысль о том, что он проиграл; сделал ставку и потерял все. Он испытывал дикую, отчаянную жажду мести как по отношению к Эйнару, так и по отношению к судьбе, и эту жажду мести он ничем не мог утолить. И он чувствовал себя безнадежно одиноким, будучи не в состоянии с кем-то говорить об этом; мужчина должен принимать поражение без жалоб, сохранять спокойствие как в случае удачи, так и в случае поражения.

Но, прислушиваясь к дыханью спящей рядом с ним Сигрид, он все же думал, что ему следует рассказать ей, как обстоят дела в действительности. И вполне возможно, что она поймет его; ведь поняла же она, что он чувствовал во время непогоды на борту корабля, хотя он и не говорил ей об этом.

И чем больше он думал об этом, тем больше он был уверен в том, что она поймет его. И даже когда он сорвался, чего не было с ним с самого детства, она не посмеялась над ним, Она принялась утешать его, стараясь сделать все, чтобы помочь ему.

Вот такой была и его мать… Он вспомнил, как еще мальчишкой, он старался стать таким, чтобы его отец гордился им. Случалось, он плакал горькими слезами из-за того, что рожден был, чтобы стать хёвдингом, что отец хочет, чтобы он было более способным и толковым, чем другие мальчики.

Он лежал, повернувшись спиной к Сигрид; но теперь он развернулся к ней лицом. Она тоже задвигалась, из чего явствовало, что она не спала. И он вытянул вперед руку и коснулся ее в темноте.

И когда он овладел ею, все было не так, как он себе это представлял. Он искал пристанища в ее объятиях, искал убежища и мира, как ищут себе укрытия морские птицы перед штормом.

Вскоре после этого, когда был построен уже большой зал, Кальв упал с конька крыши и чуть не разбился до смерти.

Сигрид не знала, зачем он туда полез и почему был так неосторожен; ей казалось, что за всем этим стоит какое-то колдовство.

Без сознания он был перенесен во двор ярла. И ему не помогали ни заклинания, ни руны, ни молитвы.

И, сидя на скамье и глядя на его белое лицо с текущей по вискам кровью, она чувствовала страх и беспомощность.

Что, если Кальв сейчас умрет, осужденный на вечное проклятие?

К нему уже приходил священник и причащал его. Но что знал о Кальве этот чужой, ирландский священник в белой рясе? А Кальв лежал бледный и недвижимый, не в состоянии исповедоваться в своих грехах.

Энунд сказал, что самым тяжким грехом является неверие в милость Бога; и разве Кальв когда-нибудь верил в милость и милосердие Господа? И что он вообще знал о грехе и покаянии?.. Он говорил, что Бог мстителен. Исповедуясь, он считал своими грехами только нарушение церковных правил относительно поста и посещения службы. И даже признав себя виновным в грабеже церквей, он сделал это в силу необходимости, а потом сожалел о том, что не оставил при себе награбленные вещи.

У Сигрид было теперь такое чувство вины, какого она не знала с рождения Суннивы. Это она привела Кальва к несчастью, посеяла вражду между ним и королем Олавом, и она не сделала ни единой чистосердечной попытки помочь ему разобраться в христианстве!

О своей вине она думала часто, о его вине — только в случае раздражения. И, поняв теперь это, она решила, что он сам должен разобраться во всем и раскаяться. Ей показалось, что основой его вины является то, что он не верил в милосердие Божье; он считал, что, стоит ему пройти через небесные врата, как ему предъявят счет за все. Вот почему он не испытал на себе милости Божьей, встречая лишь неудачи и несчастья, которые считал Божьей местью, вместо того, чтобы рассматривать их в качестве отеческого Божественного воспитания, не понимая необходимости покаяния. И даже возможность полного искупления вины, появившаяся у него с приезда конунга Магнуса, он отвергал в своей гордыне.

Упав на колени, Сигрид стала молить Бога о том, чтобы Он дал Кальву выжить и спасти свою душу. Она дала все мыслимые обещания, чтобы только Бог выслушал ее мольбу. Но Бог, казалось, не слышал ее; она чувствовала, что Он отвергает все ее жертвы; и Кальв продолжал лежать неподвижно. Она уже не знала, что ей делать.

И тут она вспомнила слова Энунда о том, что ей не следует печалиться из-за того, что ее прогоняют из Эгга. Вот в чем ее вина мелькнула у нее мысль; вот почему Бог не хотел слушать ее. Помедлив, она закрыла глаза и шепотом произнесла свое обещание:

— Я забуду про Эгга, Господи, если Ты только даруешь Кальву жизнь; я научусь любить остров Росс!

И после этого она почувствовала мир в душе. И даже если Кальв продолжал быть бледным и неподвижным, она знала теперь, что он придет в себя.

Кальв выздоравливал, хотя и очень медленно. Почти двое суток он был без сознания, и, когда, наконец, пришел в себя, оказалось что его ранение требует длительного лечения.

Сигрид часто сидела и разговаривала с ним; она рассказала ему, о чем думала, считая, что он умирает. Сначала он почти не отвечал ей. Она же думала, что его молчание доказывает ее правоту. И она очень удивилась, когда он однажды попросил ее прекратить это брюзжание по поводу вины и покаяния.

— Тебе кажется, я мало страдал? — спросил он.

— Я хочу только помочь тебе, — ответила она.

— Хороша помощь, морочишь голову больному человеку! И я не понимаю, что заставляет тебя думать, что ты лучше священника; если со мной все так плохо, как ты говоришь, то в изгнании наверняка будет лучше. Я был христианином в своем собственном понимании более двадцати лет и не вижу причин, чтобы теперь менять свои взгляды.

Но Сигрид не сдавалась; она твердо решила еще вернуться к этому.

В изгнании

Густой туман лежал над Оркнейскими островами, вплотную подбираясь к домам. И когда дверь открывалась и кто-то входил, в дом проникала холодная сырость.

Сигрид сидела в зале перед очагом и пряла. Торф горел ровно, давая ей тепло и свет, необходимые в такой холодный летний день.

Она прожила на Россе уже шесть лет.

Она привыкла к постоянным туманам; привыкла к тому, что почти каждый день шел дождь, нередко со снегом.

Привыкла к зимним штормам, когда над островом повисали клочья морской пены; когда вой ветра напоминал бесконечный, безумный крик.

Но она знала также, какими бывают острова в солнечный день, с кружащимися в воздухе чайками и крачками, отливающими на солнце белизной, со сверкающей под солнцем бухтой и теплым ветром, шелестящим густой травой.

Она объехала верхом и исходила пешком весь остров Росс; посетила Киркьювог и Сандвик. И она видела огромные надгробные камни, которые в давние времена, еще до прихода норвежцев, поставили великаны или люди на Мысе камней.

На западном побережье островов Росс и Хо она видела, как море бьется о крутые утесы; видела, как отвесные скалы на острове Хо угрожающе нависают над водой, а стоящий чуть поодаль одинокий утес, похожий на палец великана, угрожающе указывает на небо.

День за днем она наблюдала приливы и отливы; видела, как покрывается пенными волнами Петтландский фьорд, когда внезапно налетает шторм.

Она наблюдала за птицами, многих из которых знала с детства, и среди них был смешной норвежский кречет, ходивший вперевалку и не умеющий летать, с белыми пятнами над большими, удивленными глазами.

Она бывала и на других островах, кроме Росса, забиралась на вершины острова Хо в ясный солнечный день и оттуда смотрела на острова, большие и маленькие, которым не было числа, простиравшимся на север до самого горизонта. А на юге она видела Шотландию, с ее горами и долинами. Она была на острове Хо у волшебного камня — огромный валун с выдолбленным в нем отверстием, куда можно было заходить.

Вместе с Кальвом она была на острове Лилле Пап, чтобы купить у монахов еду.

В конце концов Сигрид стала чувствовать себя как дома на острове Росс. Но далось ей это нелегко; день за днем, месяц за месяцем принуждала она себя любить этот остров, гнала прочь воспоминания и тоску.

Но по ночам, бывало, просыпалась со вздохом тоски и слезами на глазах, которые ничем не могла унять, пока сновиденье не улетало прочь, словно солнечный мираж усадьбы Эгга со стройными стволами сосен…

И когда это случалось, она всегда начинала думать о море. Ведь это море связывало ее детство с настоящим, делало ее жизнь на острове Росс сносной.

В эти годы Сигрид увидела не только Оркнейские острова. Кальв брал ее во многие свои поездки.

Он брал ее с собой на Судерские острова, вздымавшиеся зеленым массивом над серо-зеленым морем, под серыми небесами. И она плавала на юг, от Судерских островов к морю, а потом вдоль шотландского побережья, до самого Икольмкилля; так они высалились в ясный солнечный день.

Там она познакомилась с Сигтрюггом Шелковой Бородой, который раньше был королем Дублина, а потом стал монахом. Сидя у его ног, она слушала рассказ о его жизни; о том, как в конце концов судьба привела его в этот почетный монастырь, который так часто грабили викинги. Сигтрюгг восседал на камне под большим каменным крестом, стоящим перед монастырской церковью. Украшенный вырубленным цветочным орнаментом, крест возвышался над ним, а Сигрид сидела на лужайке, среди одуванчиков.

Но Сигтрюгг сказал ей, что она видит крест с обратной стороны; на другой его стороне были вырублены в камне картины. Там были изображения девы Марии, Даниила со львами, царя Саула и царя Давида.

Сигрид кивнула: она знала, кто такие Даниил, Саул и Давид; в зимние вечера, сидя в зале, священники рассказывали о них легенды. И люди слушали, широко раскрыв глаза и прося рассказать еще. Это были новые саги с новыми героями, более захватывающие, чем старые саги, которые уже всем надоели.

Но, с другой стороны, она была рада тому, что перед ней была «цветочная» сторона креста.

И Сигрид рассказала этому монаху с добрыми глазами о своей жизни и печалях. Он слушал, время от времени кивал и улыбался.

— Ты печалишься больше, чем нужно, — сказал он, когда она, наконец, замолчала. — Тебе не следует так жестоко подавлять свою тоску и скорбь, ты должна дать им волю. Печаль, словно стрела: ты только поранишься, пытаясь остановить ее в воздухе на лету. Но если ты дашь ей следовать своим путем, она в конце концов упадет на землю, не причинив тебе вреда. Когда-нибудь ты увидишь во всем этом смысл — возможно, в этой жизни, а возможно, в следующей. И когда ты поймешь это, ты будешь благодарить Бога. Ты не должна думать, что что-то в жизни происходит без всякой причины; Господь сказал, что ни одна пташка не падет на землю без Его воли.

Сигрид сидела молча; она не понимала его. Священник Энунд говорил, что печаль — это грех; без всякой скорби должен человек отдаваться в руки Господа, благодарить его за поражение так же, как и за победу. Разве она не должна поэтому подавлять в себе тоску и горечь?

— Мне кажется, в твоих словах мало смысла, — продолжал он. — Жизнь святого бросает свой отсвет на все окружающее; при этом ошибки людей становятся видимыми для всех. Те же, кто отворачивается от святого, совершает еще более грубые ошибки и выставляет себя на всеобщее посмешище. Но святым человек становится лишь тогда, когда рука Господа обтесывает его жизнь неудачами и печалями, подобно тому, как из дикого камня вырубается крест. Препятствия в жизни святого — это резец в руках Господа. Ты не должна бояться того, что люди отвернутся от тебя. Господь оберегает тебя; да, я думаю, что Бог прежде всего простирает свою руку над теми, кого Он берет к себе в услужение.

Сигрид показалось, что часть своей горечи она оставила на Икольмкилле. Но она чувствовала, что в ней еще достаточно горечи, тоски и надменности, готовых взять над ней власть.

Сигрид побывала с Кальвом также и в Англии, в Уинтоне и в Лондоне; одно время Кальв был хёвдингом дружины английского короля Эдуарда.

Сигрид казалось странным, почти немыслимым оказаться в большом городе, о котором она столько слышала, но попасть в который даже не мечтала. И у нее просто захватило дух от толкотни и суеты. Она немела при виде роскоши королевского двора, больших каменных зданий, замков и церквей. И она обрадовалась, когда они вернулись обратно на остров Росс.

Кальв не терял времени все эти годы; викингом он тоже был.

Сигрид пыталась объяснить ему, какой это великий грех, быть викингом, говорила ему о его вине. Но он не желал слушать ее, когда она заводила речь о христианстве; он говорил лишь, что если он оставляет ее в покое, то и она должна оставить в покое его. Тем не менее, ее решимость сделать из Кальва более ревностного христианина постоянно укреплялась, в особенности во время их пребывания в Англии.

При дворе короля Эдуарда было много священников; да и сам король был смиренным, почти святым человеком, и Сигрид была сражена его благоговением перед Христом.

Но ее новые усилия по перевоспитанию Кальва принесли ей лишь разочарования; чем активнее становилась она, тем упрямее был он. И когда она сказала, что не следует обижаться на короля Магнуса, он пришел в ярость — в такую ярость, что она впредь не осмелилась больше заикаться об этом.

Неприязнь Кальва к королю Магнусу и его сторонникам не знала границ, в особенности после того, как из Норвегии пришло известие о том, что конунг присвоил себе Эгга и прочие владения Кальва.

Сигрид сказала, что этого и следовало ожидать. Но Кальв ответил, что совсем другое дело — знать наверняка, что чужие люди распоряжаются всем твоим добром.

И Кальв был не единственным, кто заметил мстительность короля. Финн Арнисон, гостивший у них год спустя после их переселения на остров, рассказывал, что король круто обошелся со всеми, кто выступал в свое время против короля Олава. У многих он отнял собственность или зарубил скот; малейший проступок сопровождался тяжелыми штрафами или телесными наказаниями, многие покинули страну. Даже вдовы и дети тех, кто пал в битве на стороне бондов, изгонялись из своих домов. В конце концов положение в стране стало таким тяжелым, что возникла опасность бунта.

Некоторые из ближайших друзей конунга Олава решили обратиться к Магнусу и сказать, что, если молодой король хочет сохранить страну, он должен прекратить расправы. Они тянули жребий, кому рисковать жизнью и идти говорить с королем, и жребий пал на Сигвата Скальда.

И Сигват сочинил песнь для конунга Магнуса; он сказал ему напрямик о том, куда может привести жажда мести. И Магнус выслушал скальда, который был самым близким другом его отца. Он понял, что тот хочет ему добра, и последовал его совету.

Финн рассказывал также о своей дочери, появившейся на свет вскоре после посещения Кальвом и Сигрид их дома в Аустроте, еще во время правления короля Свейна. Он назвал ее в честь Сигрид. И он сказал, что она вполне оправдывает свое имя: такая же вспыльчивая и своевольная. Но, говоря об этом, он смеялся.

И перед тем, как отправиться домой, он сказал Кальву, что сделает все, что будет в его силах, чтобы обеспечить им безбедное существование; дружба между братьями перевесила прежнюю вражду.

Одно время Кальв надеялся, что его позовут обратно в Норвегию. И его горечь стала еще больше, когда этого не произошло.

Сигрид по-прежнему сидела у очага в зале. Она сидела, сложив на коленях руки, забыв про свою пряжу.

Мысли ее занимали события последнего времени.

Весной Кальв вернулся из Англии; теперь ему предстояло управлять Судерскими островами по поручению Торфинна ярла, как он это делал в первое время после приезда из Норвегии.

Но этой весной между ним и ярлом возникли разногласия.

Кальв привел с собой несколько кораблей и множество вооруженных людей и не желал отсылать их обратно. Это были храбрые и воинственные парни; и он сказал, что собрал их для того, чтобы вместе с Торфинном отправиться летом к ирландскому побережью и в Шотландию.

Они только и говорили, что об этом; Торфинн считал, что людей слишком много, чтобы кормить их круглый год. Ему не хотелось бы нарушать законы гостеприимства, но если поход окажется неудачным, ему придется позаботиться о пропитании всей дружины. А это, по его мнению, слишком дорого.

Кальв согласился, что это будет недешево.

— Но может быть, для сына твоего брата, Рёгнвальда Брусасона, которому принадлежит две трети Оркнейских островов и Хьялтланд, будет не трудно содержать эту дружину, — сказал он.

Торфинн поддержал его. Нередко, будучи подвыпившим, он жаловался, что сыну его брата принадлежит больше, чем положено ему в качестве отцовского наследства; по мнению Торфинна, тот имел право только на третью часть островов или, в крайнем случае, на половину.

Он завладел лишней землей потому, что Олав Харальдссон в свое время с помощью измены и хитрости отобрал третью часть собственности ярла, принадлежавшей тогда Эйнару Ворчуну, брату Торфинна, одновременно являвшемуся дядей Рёгнвальда. И со временем, вернувшись в Норвегию, Магнус потребовал третью часть островов в качестве отцовского наследства; и теперь он передал острова в собственность Рёгнвальда, своего сводного брата и верного друга.

Об этом говорили Кальв и Торфинн всю весну и в начале лета. И Торфинну было явно по душе, когда Кальв говорили что-нибудь плохое о сыне его брата.

И у Кальва никогда не пропадало желание настраивать ярла против одного из друзей конунга Магнуса.

Сигрид сняла намотанную пряжу, закрепила новую порцию шерсти и стала прясть дальше, время от времени тяжело вздыхая. На этот раз она тоже пыталась поговорить с Кальвом напрямую; она сказала ему, как дурно сеять вражду между родичами. К тому же она видела, что он отослал куда-то свою дружину; ей совсем не нравилось, что он снова собирается стать викингом.

То, что он задумал, никому не приносило пользы, это настраивало ярлов друг против друга.

Торфинн послал известие Рёгнвальду и потребовал две трети островов; при этом он заявил, что Рёгнвальд слишком долго владеет тем, на что не имеет никаких прав. И Рёгнвальд, которые не мог в одиночку противостоять Торфинну, отправился в Норвегию, за помощью к королю Магнусу.

Обратно он вернулся с большим флотом; он тоже объявил военный поход на принадлежавшей ему части островов. А Торфинн ярл собрал флот в своих владениях.

Насколько было известно Сигрид, оба флота находились теперь в Петтландском фьорде, наблюдая друг за другом и ожидая, когда спадет туман.

Руки у Сигрид снова опустились, и она сидела, уставившись на ровное торфяное пламя.

Ей казалось, что прошлое поднимается над ней, словно мертвец из могилы, охваченный огнем и дымом пожарищ. Ведь еще до начала сражения произошло нечто, что имело для нее значение куда большее, чем победы и поражения.

За день до этого во двор пришел один из людей Рёгнвальда. Он принес письмо Кальву от конунга Магнуса. Она видела, как дрожали руки Кальва, когда он ломал печать.

— Он предлагает мне свою дружбу, — сказал он, прочитав письмо. — Он вернет мне Эгга, все мое добро и все мои права, если я поддержу Рёгнвальда и выступлю против Торфинна.

Сигрид не знала, что ответить, и больше они об этом не говорили.

На следующий день, рано утром, Кальв был уже на ногах и вместе с Трондом вывел в туман свою дружину: шесть больших драккаров, готовых к бою. Сигрид знала, что Торфинн ярл ожидал его в Петтландском фьорде, но ей было неизвестно, к кому примкнет Кальв.

Мысль об Эгга, о событиях и людях, принадлежащих какой-то иной жизни, всплывала в ее памяти, принося ощущение почти безысходной боли, несмотря на все ее попытки приглушить ее. Это напоминало скрытый под кожей нарыв, который вдруг прорвался на месте прежней раны. Если бы они только могли вернуться в Эгга…

А что, если Кальв поддержит Торфинна и они будут разбиты? Тогда им придется уезжать отсюда, плыть дальше, она сама не знала куда. Возможно, в Катанес, а, может быть, в Англию…

Перед отплытием Кальв попросил ее держать один корабль готовым к плаванью, если вдруг понадобится бежать.

Долго ли она сидела так, глядя в огонь, она не знала.

— Мама, разве ты не слышишь, что Кетиль зовет тебя? — услышала она нетерпеливый и слегка сердитый голос Суннивы.

Она медленно повернулась.

Кетиль Тордссон был самым преданным Кальву человеком во дворе; он был одним из тех, кто прибыл с ним из Эгга.

— В чем дело, Кетиль? — спросила она.

— Туман рассеивается, ты просила сообщить тебе об этом.

— Спасибо, Кетиль, — ответила она. Она встала с табуретки. Чувствуя, что устала, она вздохнула, подвигала плечами, чтобы снять напряжение, отложила в сторону пряжу. Накинув на плечи шаль, направилась к двери.

Выйдя наружу, она оглянулась; Суннива вышла вслед за ней.

— Накинь шаль, — сказала она, видя, что дочь вышла раздетая.

— Но, мама!.. — ответила Суннива, укоризненно глядя на нее. — Теперь ведь середина лета…

Сигрид снова вздохнула. Ей не хотелось в такой день заводить с дочерью споры по пустякам; она промолчала, и они вместе стали подниматься на холм, расположенный за усадьбой.

Суннива стала от нее отдаляться.

Она помнила, с чего все это началось; это было в лунную ночь на борту корабля, когда они плыли из Норвегии и она подумала, что ее дочь умерла.

В тот раз она так напугалась — напугалась за себя. И после этого она выстроила стену между собой и Суннивой, приглушая в себе как любовь, так и ненависть по отношению к ней. И в то же самое время она тосковала о ее любви, надеясь, что эта девочка, настолько похожая на Сигвата, будет любить свою мать.

Но надежда эта была напрасной; что бы она не говорила и что бы не делала, дочь воспринимала это плохо.

То, что сказал Кетиль, оказалось правдой: туман начал рассеиваться. Подул ветер, в облаке тумана появился просвет, через который уже пробивалось солнце.

Один из другим из тумана выныривали острова; остров Флат, остров Рёгнвальд и, наконец, остров Хо со своей круглой вершиной. И ей казалось, что она различает вдали корабль, в проливе между островами Флат и Рёгнвальд. Но расстояние было слишком велико, и она не была уверена в этом.

Вздохнув, она села на влажную траву. Но Суннива укоризненно посмотрела на нее.

— Ты боялась, что я замерзну, — сказала она, — а сама не боишься, что промокнешь!

Сигрид взглянула на дочь; даже в ее осанке было что-то упрямое. И она снова встала.

— Послушай, Суннива, — сказала она, — тебе не следует вмешиваться в мои дела.

— Ты сама вмешиваешься в мои дела, а стоит мне сказать слово, как ты сердишься…

Девочка с оскорбленным видом поджала губы.

Внезапно Сигрид решила, что с нее хватит: мысль о муже и сыне, находящихся в Петтландском фьорде, воспоминания о времени, проведенном в Эгга, тревога за будущее, а тут еще эта дерзкая девчонка!

И она влепила дочери пощечину.

Суннива даже не вскрикнула, но рука ее тут же прикрыла покрасневшее от удара место.

Она молчала, но в глазах у нее горел огонь.

И тут Сигрид решилась, наконец, выложить ей то, что давно накипело у нее на душе. Однако Сунниву не так-то легко было ввести из себя.

— Если я хоть еще раз застану тебя наедине с этим нищим исландцем, ты получишь больше; мне придется поговорить об этом с твоим отцом!

— Ты не осмелишься сказать об этом отцу! — сказала Суннива, и ее черные глаза насмешливо сверкнули. — Если бы осмелилась, ты бы сделал это гораздо раньше.

— Почему я не могу осмелиться? — спросила Сигрид, кусая губу. В самом деле, она не решалась рассказать Кальву о Сунниве, тем более, что речь шла об исландце.

— Откуда мне знать, какие у тебя на это причины? — сказала Суннива, пожимая плечами. — Я знаю только, что ты не говорила ему об этом. И я не думаю, что ты молчишь ради меня.

— Ради чего же? — спросила Сигрид, ухватившись за спасительную мысль.

— Ты занята лишь своим ткачеством и тем, что вмешиваешься в чужие дела, — язвительно произнесла Суннива, — и еще ходишь в церковь и стараешься убедить священников в том, что ты святая!

— Суннива!

— Ударь еще, если хочешь! — сказала Суннива, подставляя ей щеку. Но Сигрид не ударила ее. Она просто стояла и смотрела на девочку; она была ослепительно красива.

Глядя на нее, Сигрид немного успокоилась.

— Если ты сама не понимаешь, что для тебя лучше, я попытаюсь помочь тебе, — сказала она.

— Помочь… — Суннива мотнула головой.

— Что, ты думаешь, я должна делать? — спросила Сигрид. — Позволять тебе позорить себя с человеком, о котором и я, и ты знаем лишь то, что твоей отец взял его сюда из королевской дружины, что он весельчак и умеет играть на гигье[8]?

— У его отца есть усадьба в Исландии, — дерзко ответила Суннива. — Он сам говорил мне об этом… — последние слова она произнесла уже не так дерзко.

— Откуда ты знаешь, что он говорил правду? Что ты знаешь о нем?

Суннива вдруг расплакалась, губы ее искривились, голос задрожал.

— Его зовут Хоскульд Флосисон, — сказала она. — В Исландии он жил в Свинафелле. Он сказал, что его отец — большой человек в стране, а он — единственный сын.

Она пыталась унять слезы, то и дело моргая, но все-таки плакала. И когда Сигрид обняла ее, она вдруг бросилась матери на шею.

— А если он погибнет в бою? — всхлипнула она, но тут же вырвалась из материнских объятий. — Конечно, тебе очень хотелось бы, чтобы он погиб! — воскликнула она.

Сигрид было трудно это отрицать.

— Все в руках Божьих, — ответила она.

— Опять ты за свои проповеди! — бросила ей в лицо дочь. С этими словами она повернулась и бросилась со всех ног бежать вниз, к усадьбе.

Сигрид медленно пошла следом. Она тяжело дышала; просто невозможно было разговаривать с Суннивой. Ей следовало поговорить об этом деле с Кальвом.

Она снова остановилась и посмотрела в сторону Петтландского фьорда. И ей показалось, что она видит корабль возле острова Рёгнвальд.

К вечеру корабли вернулись домой. Кальв и Торфинн привели с собой большой флот. Не было сомнений в том, что они одержали победу; люди на борту жгли факелы, размахивали руками и кричали.

Сигрид с облегчением вздохнула, увидев, что Кальв не ранен, если не считать царапины на щеке. Тронд тоже сошел на берег без посторонней помощи; туника его была в крови, но он сказал, что это не его кровь.

По виду Кальва нельзя было сказать, что он только что одержал победу. Он был молчалив, на лбу у него пролегли складки. И, войдя в зал, он первым делом вынул из-за пазухи письмо конунга Магнуса и бросил его в огонь.

Кожа постепенно загорелась, сморщилась, все почувствовали запах паленого. Но Кальв стоял неподвижно до тех пор, пока кожа не обуглилась и не превратилась в пепел. После этого он повернулся и направился к почетному сиденью.

Взгляд Сигрид медленно скользил по залу; ее радовало то, что она остается здесь жить, хотя в глубине души она чувствовала разочарование.

На берег было перенесено множество раненых, и Сигрид стала заниматься ими.

Она переходила от одного к другому, осматривала раны, чтобы выяснить, кто в первую очередь нуждается в помощи, заговаривала кровотечение. Она ощупывала раны, проверяя, глубокие ли они, пробовала на вкус кровь, чтобы узнать, не внутреннее ли это кровотечение.

Послали за священником, но он пришел не сразу.

Она старалась делать все как можно быстрее, находя при этом время, чтобы подбодрить раненых. Но, остановившись возле одного тяжело раненого, она замолчала. Потом присела возле него.

Он был в сознании, время от времени стонал и тихо жаловался, когда она осматривала его. Рана была в животе, и она дала ему съесть луковой кашицы, чтобы узнать, нет ли отверстия в кишках.

— Священник пришел? — тихо спросил он.

— Ты хочешь исповедоваться?

Он кивнул.

— Я не знаю, — ответила Сигрид. И она уже подходила к другому, когда он позвал ее.

— Фру Сигрид…

Она повернулась.

— Кроме тебя, мне нужно осматривать еще и других, — сухо ответила она.

— Если мне предстоит умереть, я должен сказать кое-что и… и… — Он застонал, лицо его исказилось от боли.

Сигрид вдруг представила себе другое лицо, искаженное болью, услышала другой голос, с трудом произносящий слова, увидела, как умирающему отказывают в причастии. И, как ей этого не хотелось, она все же повернулась и снова подошла к нему.

— В чем дело? — спросила она.

— Вы видели меня с Вашей дочерью, — прошептал он. — Я завлек ее лживыми обещаниями, сказав, что у моего отца в Исландии есть усадьба, которую я должен унаследовать. И она обещала при первой же возможности бежать со мной. Мне не полагается по наследству никакой усадьбы; она достанется Колбейну, моему брату. А я всего лишь сын любовницы, которому ничего не полагается, и лучшее, что мог сделать для меня мой отец, так это выгодно женить меня.

— Ты женат?

— Нет, но я обручился с ней перед тем, как уехать из Исландии. И мы должны пожениться, как только я вернусь.

— Значит, ты хотел увезти с собой Сунниву в качестве наложницы?

Она искала глазами его взгляд и была удивлена, когда он посмотрел ей прямо в глаза.

— Я не знаю… — сказал он. Это прозвучало скорее как вопрос ей и самому себе.

— Тогда тебе следует понять, что тебе пришлось бы туго, если бы ты увез Сунниву с собой в Исландию в качестве служанки! Кальв обвинил бы тебя в похищении женщины, что не очень-то понравилось бы твоей нареченной и ее родне.

— Вы так думаете? — спросил он. — Вы не должны думать, будто я собирался взять ее себе в служанки, — добавил он.

— О чем же ты думал, Хоскульд? — спросила она.

Немного помолчав, он сказал:

— Я думал, что смогу найти выход.

Сигрид покачала головой.

— Может быть, ты получил от нее больше, чем просто обещание? — спросила она. Он плутовато улыбнулся, хотя его лоб был покрыт крупными каплями пота.

— Один-два поцелуя, — сказал он. — Скажи Сунниве, чтобы она не горевала обо мне. Я этого не заслуживаю.

Лицо его снова исказилось болью.

— Вы можете простить меня, фру Сигрид? — еле слышно произнес он.

— Да, — сказала Сигрид, кивнув. Ей не хотелось отказывать умирающему в прощении.

И снова улыбка появилась на его лице.

— Если Вы смогли простить меня, то Господь тоже сделает это.

Он закрыл глаза, на лице его появилось выражение мира.

Она молча продолжала обход раненых.

Хоскульд был еще жив, когда она вернулась, чтобы взглянуть на него и понюхать раны. Лукового запаха не было, кровотечение остановилось, но он был без сознания. Она поняла, что он просто ослабел от потери крови; и, перевязывая его, она размышляла над тем, что будет делать, если он выживет.

Только к ночи она вернулась в зал. Большинство уже легли спать, повсюду слышался храп. Только несколько парней сидели в углу и разговаривали, а одна из служанок клевала носом на скамейке возле двери. Кальв по-прежнему восседал на своем месте.

Она села рядом с ним.

— Рёгнвальду ярлу удалось бежать? — спросила она.

— Да, — ответил он. — Мы почти уже взяли его в плен, но он обрубил веревки, которыми был привязан его корабль, и ушел. Думаю, он подался в Норвегию.

— Расскажи, как прошло сражение!

— Я участвовал в нем не с самого начала, — ответил он.

— Мне показалось, что я видела твои корабли возле острова Рёгнвальд.

— Может быть. Когда ты это видела?

— Сразу после того, как туман рассеялся.

— Это были мои корабли.

Он взял рог и основательно глотнул.

— Я находился там некоторое время, чтобы посмотреть, как пойдет дело, — сказал он, откладывая рог в сторону.

— Где ты поцарапал щеку? — спросила она; взгляд ее упал на небольшую рану, которую она заметила еще при его выходе на берег.

— Стрела задела меня.

— Еще бы чуть-чуть — и попала, — сказала она.

Он кивнул.

— Не думал ли ты присоединиться к Рёгнвальду?

— Точно не могу сказать, — ответил он, отвернувшись.

— Это было бы изменой Торфинну.

Она сказала это не для того, чтобы упрекнуть его, просто она подтвердила то, что оба они знали.

Но он внезапно повернулся к ней и в гневе произнес:

— Измена! Может быть, мне самое время теперь изменить, когда я так мало надеюсь на других! Почему бы мне хоть раз не получить пользу от измены, в которой я, кстати, не виновен?

— Ты пришел на помощь Торфинну, когда увидел, что он побеждает?

— Нет.

Он снова взял рог и на этот раз опорожнил его. Он крикнул служанке, сидящей у двери; вздрогнув, она встала, подошла с кувшином, налила ему еще.

— Ты сейчас узнаешь, какой у тебя глупый муж, — продолжал он. — Проигрывая сражение, Торфинн попросил о помощи. И я помог ему. Если бы я стал на сторону Рёгнвальда, то победу одержал бы он. И мы смогли бы вернуться в Эгга.

Он выпил еще.

— Когда корабли сошлись в бою, у Торфинна оказалось их больше, чем у Рёгнвальда, но драккары Рёгнвальда были выше и больше по размерам, а люди его были лучше вооружены. Он захватил множество малых кораблей Торфинна. В конце концов нехватка людей даже на корабле самого Торфинна стала такой, что ему пришлось высадиться на берег, чтобы взять на борт людей; вот тогда он и пришел ко мне. А потом…

Язык у него начал заплетаться, но он все же взял рог и выпил еще.

— Ты хочешь напиться до бесчувствия? — сердито спросила Сигрид.

— У меня никак это не получается, — ответил он, — но желание есть… Мои драккары были больше по размерам, чем большинство кораблей Рёгнвальда, — продолжал он. — Большую их часть мы захватили, но некоторым удалось улизнуть. После этого я напал на корабли, связанные во время боя, на борту одного из которых был ярл, и когда я на своем корабле вплотную подошел к дракону на корабле Рёгнвальда, тот обрубил веревки и ушел. На этом все и закончилось.

Зевнув, он еще раз опорожнил рог, встал и направился нетвердой походкой в спальню.

Сигрид не пошла за ним, она отправилась к Сунниве. И ее не удивило, что дочери на месте не оказалось; ей наверняка хотелось знать, насколько серьезно ранен Хоскульд. И Сигрид вышла из зала.

Луна уже поднялась, роса на траве сверкала, влажные камни поблескивали в лунном свете.

Остановившись, Сигрид попыталась представить себе, что бы она делала на месте Суннивы, когда ей было пятнадцать лет. Потом взяла факел и направилась в конюшню. Кальв подарил дочери лошадь, которая ей очень понравилась. И она увидела ее там, спящей под боком у животного. Укрепив факел в стене, она присела рядом с ней.

На щеках Суннивы все еще были слезы, и даже во сне она то и дело всхлипывала. Она была такой ребячливой в своей печали, что у Сигрид невольно подступил к горлу комок и на глаза набежали слезы. Она не решалась разбудить дочь, чтобы рассказать ей обо всем. Но ей казалось, что чем скорее она расскажет ей, тем будет лучше.

В конце концов она сняла с себя плащ, укрыла им дочь, убрала со стены факел.

После этого она потихоньку вышла из конюшни.

Если Хоскульд Флосисон умер, то от ее правды Сунниве станет еще хуже.

Вернувшись в зал, Сигрид поняла по запаху, что Кальва вырвало.

Разбудив двух служанок, она приказала им все убрать. Но когда, наконец, сама легла в постель, ей чуть не стало дурно от вони, хотя служанки все уже убрали. И Кальв, огромный и тяжелый, весь в блевотине, храпел так, что невозможно было заснуть.

Она легла на самый край постели, как можно дальше от него, и приоткрыла дверь, чтобы иметь доступ к свежему воздуху. Ночь тянулась бесконечно долго; мысли и картины беспорядочно сменяли друг друга, временами она засыпала…

Ей снились Суннива и Хоскульд, а также — ни с того, ни с сего — Эрик Торгримссон; он тащился, прихрамывая, весь в крови, к пристани на Бьяркее, как это было много лет назад, и Сигрид показалось, что к ее теперешней тошноте прибавилась еще и та тошнота, которую она чувствовала когда-то, давным-давно. Но ведь она простила Хоскульда, говорила она кому-то, сама не зная, кому.

И это был уже не Эрик, а Сигват Скальд, и Кальв бил его в лицо кулаком. И тут она поняла, что Сигвату, по крайней мере, не изменила, как Эрику, и не заставила его страдать.

Она снова задремала; ей приснилось, что она стоит на берегу и смотрит, как набегают на песок волны, одна за другой, без начала и без конца. И она побежала навстречу морю, сама не зная, хочет ли она отдаться волнам или остановить их.

И перед ней возник какой-то человек; он был частью моря, волной, бежавшей к ней из далекого прошлого. Это был Эльвир, но она с удивлением посмотрела на него, потому что он был одновременно и Трондом. Она хотела прикоснуться к нему и проснулась, ударившись рукой о край постели…

Да, Тронд… Тронд, который уже несколько лет был викингом и совершал дальние походы и, наконец, вернулся домой; она удивлялась тому, что он все еще безнадежно влюблен в Ингебьёрг дочь Финна, жену Торфинна ярла. Он стал таким взрослым и чужим, он рассказывал о Риме, Константинополе, Готланде, и в словах его звучало самодовольство.

И только под утро она заснула беспокойным сном.

Время шло к осени; в этот год рано начались шторма, и люди сидели, в основном, дома. Даже овцы, пасущиеся круглый год, сбивались в кучи и искали себе убежище.

В ту осень Торфинн ярл остался у себя дома на острове Росс; после бегства Рёгнвальда в Норвегию он подчинил себе все Оркнеи и Хьялтланд. Говорили, что Рёгнвальд находится теперь у конунга Магнуса. И Торфинн чувствовал себя в безопасности, считая, что до весны ему опасаться нечего.

Кальв отправился на Судерские острова, и большинство людей уехали с ним. Они должны были вернуться домой к Рождеству. Но Тронд решил остаться дома.

Он не знал, чем заняться; выходил из дома и смотрел, не переменилась ли погода, возвращался обратно, потом шел в конюшню, брал лошадь и уезжал куда-то.

Он стал навещать ярла чаще, чем это казалось уместным Сигрид, и она старалась всячески удержать его дома.

Она просила его рассказать о поездках в чужие страны и по вечерам, сидя перед печкой, сама рассказывала ему об Эльвире и его странствиях.

— Это просто удивительно, — сказал он однажды вечером, — слышать, как ты рассказываешь о моем отце. Почему ты никогда не делала это раньше?

— Мне было трудно, — ответила она.

— Ты любила его? — спросил он. В его голосе уже не было отзвука той жестокости, которая присутствовала в нем ежедневно; да и выражение лица стало иным. В нем появилась мягкость, делавшая его моложе его двадцати четырех лет. Сигрид невольно вздохнула и уставилась в огонь.

— Да, — ответила она, — любила…

— Я всегда думал о Кальве как о своем отце, — задумчиво произнес Тронд. — Хотя я и знал, что это не так, — добавил он. Потом усмехнулся: — Мальчишкой я нередко завидовал Сунниве в том, что она его родная дочь. И, стараясь быть первым во всех состязаниях, я хотел показать Кальву, на что способен.

Он замолчал. Казалось, что ему нужно что-то сказать, но он не осмеливается это сделать. Наконец он произнес:

— Я зашел так далеко, что стал на сторону Кальва, когда вы с ним поссорились…

Сигрид хорошо помнила это.

— Не стоит говорить об этом, — сказала она. Но, начав говорить об этом, Тронд не мог сразу переменить тему разговора.

— В ту осень Кальв ходил в поход с викингами, — сказал он. — В тот год конунга Олава признали святым, а Кальв взял меня с собой в поездку по Трондхейму, чего он раньше никогда не делал. И когда он говорил про тебя обидные слова, я не защищал тебя, как должен был бы делать.

Сигрид не смотрела на него, ей не хотелось, чтобы он бередил старые раны. Она тяжело переживала все это тогда, но она хорошо понимала, почему мальчик дал себя соблазнить Кальву. Разве то, что она могла предложить ему, могло сравниться с охотой, военными играми и походами.

— Я понимала это, — сказала она.

— Ты все понимала и ни в чем не упрекала меня?

Он замолк; его собственная мысль показалась ему ребяческой, и он рассмеялся, признав свою глупость.

— Разумеется, ты понимала это, — сказал он, — и я не могу понять, почему это так мучило меня все годы.

Оба замолчали. Но Сигрид чувствовала, что они в этот момент были с ним близки, как никогда. И он удивлял ее, она поняла теперь, что он не так груб, каким ей казался, раз у него сохранились воспоминания о детстве и мысли о раскаянии. Сидя и посматривая на него, она думала, что лицом он очень напоминает Эльвира.

— Как обстоят дела у Суннивы? — вдруг спросил он. Это прозвучало так буднично и прямолинейно, что Сигрид тут же потеряла нить своих рассуждений. — Кальв дал какой-нибудь ответ на предложение Гейродда из Турсо о женитьбе его сына на Сунниве?

— Суннива против этого, — ответила Сигрид, — и Кальв сказал, что не хочет принуждать ее к браку, которого она сама не желает.

Кальв сказал и еще кое-что; он сказал, что хорошо знает, к каким несчастьям это может привести.

— Это был бы неплохой брак, — сказал Тронд. — Гейродд человек состоятельный и уважаемый в Катанесе. И, несмотря на молодость, Ульв Гейроддссон парень толковый, я сам убедился в этом в летнем сражении. Если бы на то была моя воля, я отправил бы Сунниву в Турсо с первым же кораблем. Мне не нравятся взгляды, которые бросают на нее дружинники. Но я замечаю, что она умеет обводить Кальва вокруг пальца. И ты позволяешь ей ходить туда, куда ей вздумается. Если бы она ответила мне так, как в последний раз ответила тебе, я бы задал ей трепку.

— Я сама пробовала это делать. Но она становится еще более упрямой. Она говорит: ударь меня еще раз. Что мне остается делать?

— Поймай ее на слове, — сказал Тронд, — и всыпь ее как следует. Она ведь не дурочка и очень скоро поймет, что так отвечать не следует.

— Но… — Сигрид замялась. Она хотела сказать: но тогда она разлюбит меня. Со временем она сама поймет, что так поступать глупо. — Это лето такое неудачное, — сказала она. Оглянувшись по сторонам, чтобы убедиться, что никто их не подслушивает, она рассказала Тронду о Хоскульде Флосисоне. В заключении она сказала, что разговаривала с Хоскульдом снова, как только он выздоровел, и приказала ему убираться с острова Росс.

— Так вот почему он так спешно смотался отсюда, — сказал он. — Ты говорила об этом Кальву?

Она покачала головой.

— Значит, это благодаря тебе девчонка так расстроена!

Он стукнул кулаком по столу. Она ничего не ответила.

— Хорошо еще, что он убрался с Росса, — продолжал он. — Ты не знаешь, куда он подался?

— В Дублин. Но я думаю, что оттуда он направится в Исландию, чтобы жениться.

— Вряд ли он снова покажется здесь, — сказал Тронд. — Он должен благодарить небо за то, что убрался отсюда, пока еще ни Кальв, ни я не узнали о случившемся.

Немного помолчав, он спросил:

— Ты сказала Сунниве правду?

Сигрид снова покачала головой. Она уже пожалела, что рассказала об этом Тронду.

— Неужели она надеется, что он снова вернется? — спросил он.

— Меня не удивит, если это так.

— Теперь мне ясно, почему она отказалась выйти замуж за Ульва Гейроддссона. Я не понимаю, почему ты раньше не сказала об этом, ведь ты же не связана обетом молчания. Но теперь самое время сказать правду Кальву и Сунниве, и если ты не хочешь ничего предпринимать, я сам займусь этим делом.

— Тронд… — пыталась остановить его Сигрид.

— Именно так, — ответил он, — и я надеюсь, что Ульв Гейроддссон еще получит ее.

— Он не желает слышать ни о какой другой девушке, с тех пор, как увидел ее во дворе ярла этим летом. И Гейродд тоже сказал, что у нее есть время подумать. Дело еще не решено.

— Я бы тут же решил это дело, — сказал Тронд. С этими словами он встал и пожелал ей спокойной ночи.

Образ Эльвира, который она видела в чертах сына, исчез, у нее появилось ощущение потери.

Это был не единственный раз, когда Сигрид замечала сходство между Трондом и его отцом; много раз они сидели с сыном по вечерам и говорили об Эльвире. Ему хотелось узнать об отце как можно больше, и она с радостью рассказывала о нем.

В такие вечера она ощущала близость с сыном, переживая с ним вместе время, прожитое с Эльвиром. И она радовалась тому, что с ним так легко разговаривать, что он так быстро понимает вещи, далекие от его образа мыслей. Она видела в нем плодородную почву для мыслей Эльвира…

Но бывали такие вечера, когда Тронд исчезал, не сказав, куда уходит. И Сигрид с тревогой думала о том, что с его стороны было бы просто безумием тайно встречаться с Ингебьёрг.

В один из таких вечеров, когда он исчез сразу после ужина, она не на шутку забеспокоилась. И, взяв с собой пару женщин, отправилась к ярлу.

И она с облегчением вздохнула, увидев Ингебьёрг в зале.

Но когда она вошла, ей пришлось сесть и поговорить с хозяевами; ярл усадил ее возле себя и предложил меда из своего рога.

Они говорили о разных вещах; ярл рассказывал о своей поездке в Шотландию, спрашивал ее о ярлах Ладе, о первых годах пребывания короля Олава в Норвегии.

Время летело быстро, но всякий раз, когда она давала знать, что ей пора домой, он просил ее побыть еще немного; он сказал, что даст ей сопровождающих.

Ингебьёрг тоже сидела с ними, но большинство уже легло спать. И она первая заметила, что что-то не так.

— Вы не чувствуете запаха? — спросила она.

Ярл и Сигрид принюхались и тоже почувствовали запах. И ярл послал человека открыть дверь.

Открыв дверь, он тут же закрыл ее и стремглав вернулся назад. Лицо его было бледным.

— Мы окружены. Дом объят пожаром.

Ярл вскочил.

— Пусть сгорит в аду тот, кто это наделал! — воскликнул он. — Нетрудно догадаться, кто там, снаружи.

Люди, спавшие до этого на скамьях, вскочили. Теперь все почувствовали запах пожара, было слышно, как трещит крыша.

Бросившись к двери, ярл открыл ее. И когда он крикнул, кто там, снаружи, в ответ засмеялись и сказали:

— Это Рёгнвальд Брусасон!

Торфинн ответил ему проклятием. Потом спросил, кого он желает выпустить.

— Женщин и рабов, — ответил тот.

Закрыв дверь, Торфинн снова сел на место.

— Женщины и рабы могут выйти, если хотят, — сказал он.

Но он предостерегающе поднял руку, когда некоторые бросились к двери.

— Тот, кто полезет вперед, будет зарублен на месте, — сказал он. — Времени достаточно, чтобы вышли все, нечего устраивать толчею.

Он повернулся к своим людям и дал им распоряжения. Те, кто собирались выйти, подошли к двери, и двое работников Торфинна с мечом в руках следили за тем, чтобы никто не лез вперед. Другой человек открывал и закрывал дверь, впуская всех по одному.

Сигрид и ее женщины были в этой толпе не первыми; она пропускала вперед других, не желая, чтобы к ней было особое отношение. Сняв косынку замужней женщины, она спрятала ее под шаль, а золотую цепочку, которую носила на шее, убрала под одежду, чтобы никто ее не увидел.

Ей казалось, что парень возле двери слишком медленно пропускает людей; от дыма уже слезились глаза, но она все еще ждала своей очереди, озираясь по сторонам.

Стало уже жарко, она увидела, как горит крыша. Большинство мужчин были на ногах, лишь некоторые сидели на скамьях. Почти все молчали, лишь кое-кто выдавливал из себя слова. И ирландский священник в белой рясе ходил от одного к другому и спрашивал, не желают ли они исповедоваться. И тут она увидела, что ярла среди них нет. Возможно, он лег в свою постель, как это сделал Ньяль Торгейрссон в Исландии, когда его сожгли в доме…

И вот дверь перед ней открылась, и она вышла в ночную прохладу; стоящие у двери дружинники грубо оттолкнули ее.

Она отошла немного в сторону и медленно побрела по двору, когда какой-то человек схватил ее за руку.

— Куда ты направляешься, бабуся? — спросил он.

— На небо, — сердито ответила она, — но не сейчас…

И тут же она пожалела, что сказала ему это. Крепко держа ее за руку, он потащил ее обратно.

— Ты отвечаешь не так, как отвечают служанки, — сказал он. — Ты скажешь ярлу, кто ты такая.

Сигрид готова была откусить себе язык. Они с ярлом знали друг друга еще с той поры, когда ярл и Торфинн были друзьями. Если он узнает, что она здесь, он сочтет это даром Божиим и потребует за нее денежный выкуп.

Ярл стоял во дворе, красивый и сильный, на лице его была написана безграничная жестокость.

Люди всё выходили из зала, но крыша еще не провалилась; густой дым стелился по земле до самого берега. А ночь была темной и безлунной. Языки пламени танцевали во тьме, бросая отсветы на стоящих на страже людей. Лица воинов были бесстрастными; Сигрид узнала и знамена: это были люди конунга Магнуса.

Сквозь шум пожара слышались жалобные голоса женщин, мужья или сыновья которых остались в зале; некоторые упрашивали ярла отпустить их. Но он жестоко отпихивал их.

И когда Сигрид подвели к нему, он даже не взглянул на нее.

— Мне сейчас не до баб, — сказал он. И Сигрид горячо поблагодарила Бога.

Ее отпихнули в толпу женщин. И она обнаружила, что, несмотря на то, что ярлу было теперь не до женщин, его люди вовсе не выбрасывали это из головы: кое-кто уже показывал рукой, какую из женщин он возьмет, когда все закончится.

— Думаю, я возьму себе бабусю, — сказал тот, кто остановил Сигрид, и все рассмеялись.

— Если, конечно, ярл позволит мне, — добавил он.

— Не думаешь ли ты, что сам ярл польстится на эту старую каргу? — сказал другой, и все снова засмеялись.

— Что ты на это скажешь, бабуся? — спросил первый. — Язычок-то у тебя острый, это я могу подтвердить.

Снова раздался смех.

И тут послышался треск, во все стороны посыпались искры, все оглянулись; это провалилась круша. Изнутри послышался крик.

— Это Торфинн ярл просит пощады, — крикнул кто-то. Но голоса затихли, и слышался шум пожара.

И тут Сигрид решила, что с нее хватит. Воспользовавшись замешательством, она бросилась наутек; и она бежала так быстро, насколько ей позволял двигаться густой, едкий дым пожара.

Из глаз ее лились слезы, ей было дурно, но она продолжала бежать, почти вслепую, спотыкаясь и поднимаясь снова, чувствуя на губах вкус крови, выбиваясь из сил, но все же продолжая бежать; вниз, к берегу, и дальше, вдоль кромки воды, не останавливаясь, не веря в свою удачу — до самого дома.

— Кто там? — раздался сердитый голос, когда она вошла во двор. Это был Тронд.

— Господи, мама, где ты была? — воскликнул он, когда она сказала, откуда явилась. — А я только что вышел во двор и увидел пожар.

Они разбудили людей, даже не подозревавших, что происходит. Тронд и его люди стали спешно сносить вещи на корабль, стоящий в бухте. Но много они с собой не взяли.

И уже огибая мыс, они увидели людей с факелами, выходящих со двора Торфинна, — и у них не было ни малейших сомнений в том, куда они направляются.

— Ингебьёрг, — сказал Тронд. — Что станет с Ингебьёрг?

И только теперь Сигрид вспомнила, что не видела Ингебьёрг во дворе среди женщин.

— Я не знаю, — ответила она, — я видела ее в зале…

Он не ответил, но она услышала его стон.

Когда они проплыли на веслах мимо Стремнеса и вышли из бухты, на востоке уже начало светлеть. Над Россом занимался новый день, день прихода чужих людей во двор Кальва, день ее бегства из того места, которое она называла своим домом.

Они не застали Кальва на Судерских островах. Он отправился на юг, в Горуэйт. И там они без труда нашли его.

Узнав о том, что случилось, он собрал людей и поплыл на север вдоль шотландского берега.

Они высадились на острове Колн, и Кальв постоянно держал вокруг себя вооруженных людей, на случай, если Рёгнвальд ярл надумает подчинить себе остальные владенья Торфинна.

Вскоре из Шотландии пришло известие о том, что, объехав Оркнеи, где его признали хозяином, Рёгнвальд сообщил в Катанес, что намерен унаследовать после Торфинна все его владения. При этом он требовал, чтобы люди подчинились его власти без боя.

— Чтобы подчинить себе Судерские острова и Горуэйт, ему мало будет просто послать известие, — угрюмо заметил Кальв.

Незадолго до Рождества пришло известие с Оркнейских островов. И Кальв не поверил своим глазам, увидев, что послание написано рукой самого Торфинна ярла.

Ярл не сгорел; он вышел наружу через потайное отверстие в стене и бежал вместе с Ингебьёрг. Скрытые дымом и темнотой, они спустились на берег и сели в лодку, после чего ушли на веслах в Катанес.

— Мы долго будем помнить этот подвиг, — сказал Кальв. И Сигрид согласилась с ним; расстояние от усадьбы ярла до Катанеса было так велико, что просто немыслимо, чтобы кто-то в одиночку смог одолеть его на веслах.

Он скрывался на Катанесе до тех пор, пока Рёгнвальд не успокоился в Киркьювоге, будучи уверенным в его смерти. Торфинн сам поддерживал жителей Катанеса, когда они с такой легкостью сдались в руки Рёгнвальда; ему было нужно выиграть время и использовать хитрость вместо того, чтобы открыто выступать против сына брата, когда тот был намного сильнее него. У него были люди, уведомлявшие его о действиях Рёгнвальда.

И когда он узнал, что сын брата собирается на Лилле Пап, чтобы купить к Рождеству еды, он решил, что настало его время. Взяв с собой людей из Катанеса, он высадился ночью на острове Лилле Пап. И там он сполна рассчитался с Рёгнвальдом за то, что тот спалил его усадьбу; он поджег дом, где находился Рёгнвальд и его люди.

Но Рёгнвальду, одетому в рясу священника, удалось бежать; Торфинн узнал его и отправился за ним в погоню. Рёгнвальд укрылся на берегу, но собака нашла его по следу. Там он и был убит.

После этого Торфинн отплыл на корабле Рёгнвальда в Киркьювог. И когда ничего не подозревающие люди Рёгнвальда вышли на берег, чтобы встретить его, они все были захвачены в плен и убиты; только одного из них Торфинн оставил в живых и отправил в Норвегию с известием Магнусу.

Перед тем как отплыть на север, на остров Росс, Тронд подозвал к себе Сигрид.

— Я не поплыву на Оркнейские острова, — сказал он. — Я думаю отправиться на юг.

— В Горуэйт?

— Еще дальше. В паломничество по святым местам, возможно, в Иерусалим…

Сигрид закрыла глаза. Она подумала о Турире, который отправился в Иерусалим и не вернулся назад. Взглянув на Тронда, она тяжело вздохнула. В эту осень, благодаря разговорам об Эльвире, между ними установилась такая прочная связь, что она не смогла бы пережить потерю своего последнего сына.

— Я не знаю, что вы с Ингебьёрг натворили, — сказала она, — но вряд ли это такой большой грех, чтобы из-за этого отправляться в Иерусалим.

— Могу сказать тебе лишь то, что дело гораздо хуже, чем ты думаешь.

— Что ты наделал, Тронд? — испуганно спросила она.

— Спроси лучше, чего я не сделал, хотя должен был сделать.

— Я не понимаю тебя.

— Может быть, мне и не нужно понимание.

Он замолчал; Сигрид ждала; если он не собирался рассказывать о том, что мучило его, значит, он не нуждался в ее участии.

— Говоря об отце, ты много говорила о грехе, покаянии и Божественном прощении, — сказал он наконец. Она кивнула.

— Поэтому я подумал, что ты, возможно, можешь дать мне совет, — продолжал он.

— Я попытаюсь.

Некоторое время он стоял и смотрел на море, словно за чем-то наблюдая.

— Я видел, как люди Рёгнвальда высаживались на берег, — вдруг произнес он, — в ту ночь, когда они собирались сжечь Торфинна. Мы с Ингебьёрг договорились встретиться в сарае, если ей удастся улизнуть из дома. До этого мы встречались всего один-два раза. И в тот вечер она не пришла. И я сидел и размышлял о ней, о себе самом и о том, что она говорила про Торфинна. Она совершенно его не интересовала, сказала она; и если бы у него была возможность выбирать между нею и его конем, он без колебаний спас бы своего коня, а не ее. Его интересовала только власть, богатство и пиры. А любовницы у него были повсюду. И понял, что желаю Торфинну смерти. Люди Рёгнвальда не обнаружили меня, хотя я был от них так близко, что мог слышать, о чем они говорили. Я понял, что они намерены сделать, и первой моей мыслью было бежать домой за помощью, а потом неожиданно наброситься на них. Но зло шептало мне на ухо свое: а если не делать этого? Торфинн сгорит, а женщин выпустят наружу… Я понимал, какой грех беру на себя. И как только мне удалось незаметно уйти, я направился домой. Но зло так легко не сдавалось. У тебя слишком мало людей, шептало оно мне. И я остановился и понял, что так оно и есть. Люди Рёгнвальда уже окружили дом, зажгли факелы. Их было гораздо больше, чем моих людей, и вооружены они были лучше.

Я продолжал идти домой, но уже медленнее. Если бы я неожиданно напал на него, у меня была бы все-таки возможность победить.

«Ты хочешь отдать свою жизнь, чтобы спасти Торфинна ярла? — шептало мне зло. — Ты ведь знаешь, что в случае твоего нападения возможность поражения больше, чем возможность победы. Ты не обязан делать это, и никто не знает, что ты видел все».

И я должен признаться, что поддался этому; я мысленно представил себе Ингебьёрг, ее улыбку, ее светлые волосы…

Остановившись, я оглянулся. Они подожгли дом, горела крыша.

«Даже если ты разбудишь людей и нападешь на них, будет уже поздно», — шептало мне зло. И тогда я окончательно сдался. Это так, сказал я самому себе. Разбудив людей и отправившись с ними сюда, я только напрасно загублю их жизни и свою жизнь.

Когда я вернулся домой, было темно и тихо, все уже легли спать. Но я не ложился. Я сидел у стены дома и смотрел на пожар; я понимал, что вскоре и нам предстоит убираться со двора.

И я сидел и думал, как мне вызволить Ингебьёрг из когтей Рёгнвальда, когда все будет кончено.

Не знаю, сколько я просидел так. И тут я услышал, как прибежала ты…

Он замолчал.

— Теперь ты знаешь, в чем состоит моя вина, — сказал он в заключение.

Мать тяжело вздохнула.

— Ты исповедовался в этом? — спросила она.

— Я не знаю ни одного священника, перед которым мне хотелось бы исповедоваться.

— Ты исповедуешься не ради священника.

— Я знаю.

Она молча стояла перед ним. Ее взгляд скользил по линии горизонта с юга на север и остановился на Икольмкилле, который она едва различала на фоне неба.

— Почему бы тебе не оправиться на остров святого Колумба, в Икольмкилль? — вдруг спросила она. — Там перед церковью есть каменный крест с красивой резьбой, а перед ним — зеленая лужайка с одуванчиками. Там царит мир. Церковные часы меряют время, а люди душой и телом отданы Богу.

— Благодарю, — сухо ответил он. — С этим можно подождать. Лучше я встречусь с последователями Муххамеда в Иерусалиме.

Но она не сдавалась.

— Ради меня, Тронд, — сказала она, — поезжай в Икольмкилль! Тот монах, которого я знала, уже умер. Но там должны быть и другие. Я уверена в том, что ты найдешь того, перед кем сможешь исповедоваться, кто поможет тебе.

Сын покачал головой.

— Я склонен к этому не больше, чем дикий кот к тавлеям, — возразил он.

Глубоко вздохнув, Сигрид сказала:

— Думаю, твой отец посоветовал бы тебе то же самое…

Он пристально посмотрел ей в глаза, и ее ответный взгляд был твердым. Потом он снова стал смотреть на море, ища глазами Икольмкилль. И прошло немало времени, прежде чем он произнес:

— Пусть будет так, как ты хочешь.

Сигрид с облегчением вздохнула: по крайней мере, она выиграла хоть какую-то отсрочку.

— И если ты потом захочешь отправиться в паломничество по святым местам, тебе нужно будет сначала заехать домой, — сказала она.

Он засмеялся и покачал головой.

— Тебе хотелось бы держать меня дома, как избалованную собачку.

— Но разве ты не приедешь на Росс, перед тем, как отправиться в длительное странствие?

— Я приеду, — сказал он. При этом он покачал головой и засмеялся.

Это и следующее Рождество Кальв провел дома, на острове Росс. Лето же он провел на Судерских островах, когда вернулся из похода викингов.

Из Норвегии приходило много новостей; у Торфинна ярла были люди, тайно оповещавшие его о планах конунга Магнуса, так что король не мог напасть на него внезапно. Но Магнусу было не до мести за Рёгнвальда ярла.

В то самое лето, когда в Петтландском фьорде произошло сражение, в Норвегию вернулся брат его отца, Харальд Сигурдссон. Покинув страну после стиклестадской битвы, в которой он сражался на стороне конунга, он жил на Востоке. Говорили, что он был влиятельным человеком при дворе в Миклагарде и к тому же очень богатым.

И теперь он требовал, чтобы Магнус разделил с ним власть в стране. Но Магнус отказывался делить отцовское наследство с кем бы то ни было.

Узнав об этом, Харальд отправился в Свейю и вступил в союз со Свейном Ульвссоном; Магнус оспаривал у Свейна право на королевский престол в Дании. Ведь когда род короля Кнута прекратился по мужской линии, Магнус вступил во владение страной, согласно договору между ним и Хардакнутом. Но Свейн, как сын сестры короля Кнута, считал, что имеет не меньшее право на наследство.

Свейн и Харальд жестоко разоряли Данию, и на следующее лето после сражения в Петтландском фьорде Магнус отправился на юг, чтобы защитить от них страну.

Но когда Магнус прибыл в Данию, Харальд воспользовался случаем и с помощью хитрости провозгласил себя королем Норвегии. Предъявив фальшивые обвинения Свейну Ульвссону в измене, он нарушил договор и вторгся в страну, после чего провозгласил себя королем Оппланда.

Узнав об этом в Дании, Магнус немедленно отправился домой. Но обстановка в стране оказалась такой, что ему пришлось разделить власть с Харальдом.

Так что теперь в стране было два конунга, и об их дружбе говорить не приходилось.

В тот год, когда Харальд Сигурдссон стал королем Норвегии, зима выдалась крайне суровой. Море замерзло и было покрыто льдом от Норвегии до самой Дании. А над Оркнеями непрерывно бушевали шторма.

Но ни Кальв, ни Торфинн ярл не жаловались на погоду. Ведь теперь, когда Магнус заключил мир с Харальдом, они ожидали, что он вспомнит о Рёгнвальде Брусасоне. Но пока стояла непогода, нападения ждать не приходилось.

В зимние вечера оба они часто сидели в пили; говорили о том, что происходит в Норвегии и чего можно ожидать от королей. Оба считали, что Магнус и Харальд могут этим летом отправиться в Данию и выгнать Свейна Ульвссона из страны; он управлял страной с тех пор, как Магнус вынужден был поспешно вернуться в Норвегию. И оба чувствовали себя далеко не в безопасности.

В начале лета из Норвегии пришел корабль. Это прибыл Арнор Скальд Ярлов, гостивший всю зиму у конунгов в Нидаросе. В тот же вечер ярл пришел в гости к Кальву; с ним пришло много его людей, среди которых был Арнор.

Ингебьёрг тоже пришла в этот вечер с ярлом. Но они с Трондом обменялись лишь взглядами вежливости; Тронд только что вернулся домой из Икольмкилля, где он провел всю зиму.

— Похоже, по крайней мере, что лето обещает быть мирным, — сказал в заключение ярл, рассказав Кальву новости, которые привез Арнор: конунги собираются в поход против Дании.

— Это всего лишь отсрочка, — мрачно заметил Кальв. Он сидел, подперев рукой подбородок.

Видя, как он подносит ко рту рог, Сигрид поняла, что он уже выпил более чем достаточно. Рука его дрожала, описывая широкую дугу. Она вздохнула. Последние две зимы Кальв слишком часто напивался.

— Не могу поверить, что положение такое безвыходное, — сказал Торфинн, не желая поддаваться мрачному настроению Кальва. — Удача сопутствовала мне с рождения, и я не вижу причин для того, чтобы она изменяла мне.

— Причина может быть в том, что ты связался с таким приносящим несчастья человеком, как я.

— До сегодняшнего дня тебе не удавалось спугнуть мою удачу, шурин!

— Это я втянул тебя в ссору с Магнусом, — ответил Кальв. — Если бы я не подстрекал тебя, ты до сих пор жил бы в мире с ним и Рёгнвальдом, сыном твоего брата.

Сигрид разозлилась; хотя это и было правдой, но лучше было бы помолчать об этом.

Торфинн ответил не сразу.

— У тебя есть все основания, чтобы питать неприязнь к Магнусу и всем его друзьям, — сказал он. — Я же достаточно зрел, чтобы отвечать за свои поступки.

— Да, — ответил Кальв, вдруг выпрямившись. При этом он стукнул кулаком по столу. — Я имею право на месть.

Он повернулся и не спеша оглядел собравшихся; казалось, он бросает вызов всем присутствующим. Но никто ничего не сказал.

— Черт бы побрал этого Эйнара Тамбарскьелве! — сказал Кальв, снова ударяя кулаком по столу.

Сигрид не могла больше усидеть на месте. Она встала, подошла к нему и положила руки ему на плечи.

— Сегодня вечером у нас в зале присутствует скальд, Кальв, — сказала она. — Не попросишь ли ты его произнести для нас драпу?

— Тебе не нравится то, что говорит твой муж? Ты с большей охотой послушала бы исландских скальдов?

Сигрид замолчала, опасаясь, что он наговорит лишнего. Но Кальв не унимался.

— Ты сейчас опять примешься говорить о вине и покаянии? Скажешь, что мстить — это грех? Знаю я твое нытье. Тебе наверняка хотелось бы, чтобы я отправился в Норвегию и пал в ноги Магнусу…

Сигрид не отвечала.

— Ты не желаешь мне ответить? — угрожающим тоном произнес он.

— Что я могу сказать?

— Вы только послушайте ее! — воскликнул он, обводя глазами собравшихся. — Я был прав. Она хочет, чтобы ее муж ползал на брюхе, как собака, перед человеком, предавшим его! Возможно, тебе хочется увидеть меня убитым, — сказал он, снова поворачиваясь к ней, — раз ты считаешь, что я должен сдаться Магнусу?

— Я не думаю, что ты будешь убит, если сделаешь это, — сказал Тронд, становясь на защиту матери. — Мало чести для конунга убивать человека, добровольно отдавшегося ему в руки.

Кальв повернулся к нему.

— И ты тоже с ней заодно? Заступаешься за свою мать? Из тебя сделали бабу эти монахи из Иком… — он остановился и снова попробовал сказать: — Иклом…

— Икольмкилля, — ледяным тоном поправил его Тронд, — и если бы ты не был моим приемным отцом, я бы поднял на тебя меч за такое оскорбление, — добавил он. Он хотел уйти, но Сигрид остановила его.

— Не слушай Кальв, он пьян, — сказала она.

— Есть пределы пьяной болтовне, — ответил Тронд. Но когда ярл тоже стал уговаривать его, он сдался и сел на свое место.

— Арнор… — сказал Торфинн, обращаясь к скальду. — Может быть, ты произнесешь те песни, которые ты сложил в честь норвежских королей?

Арнор Скальд Ярлов тут же встал и начал говорить висы. Но не успел он закончить, как Кальв заснул прямо за столом, положив голову на руки. И он не слышал, как скальд рассказывал о препирательстве королей; Харальд считал, что скальд посвятил Магнусу слишком хорошую песнь.

— В этом нет ничего удивительного, — сказал Тронд. — Если ты сравниваешь военные походы Магнуса с походами англичан и говоришь, что он более величественен, чем все остальные короли, что люди любят его почти как Бога, ты не можешь сказать подобное про конунга Харальда.

Но ярл засмеялся.

— Спасибо тебе, Арнор, — сказал он. — Все, что служит раздору между королями, идет мне на пользу.

Присутствующие заговорили о норвежских конунгах и о песне. Все были согласны в том, что обе драпы хороши, но песнь, посвященная королю Магнусу, все же лучше.

И скальд показал подарки, полученные им от королей; золотую цепочку от Магнуса и украшенное золотом копье от Харальда. К тому же, сказал он, конунг Магнус дал ему корабль, на котором он отплыл на Оркнеи.

Торфинн ярл ничего на это не сказал. Вскоре после этого он поднялся и отправился к себе домой.

Но уже на следующий день, рано утром, он снова пришел, чтобы переговорить наедине с Кальвом.

— Я думал о том, что ты сказал вчера по поводу примирения с Магнусом, — сказал он.

— О примирении с Магнусом? — с непонимающим видом произнес Кальв. — Когда я говорил об этом?

— Вчера вечером, — ответил Торфинн. Он сидел, подперев голову руками и глядя себе под ноги. При этом он то и дело бросал быстрые взгляды на Кальва. И он видел, с каким трудом Кальв пытается вспомнить, что говорил накануне вечером.

— Думаю, ты вчера немного перебрал, шурин, — сказал Торфинн. — Тебе следует умерить свою жажду, тогда, возможно, тебе будет легче вспомнить, что ты сам говорил.

Кальв отвернулся.

— У меня есть причины, чтобы иногда напиваться до бесчувствия, — сказал он.

— Тебе плохо живется у меня?

— Меня мучают воспоминания.

— Понимаю, — ответил Торфинн. — И я не забываю о том, что ради меня ты отказался от возможности вернуть себе все то, что потерял. И я пообещал тебе в тот раз, что ты всегда будешь жить у меня в достатке.

Кальв кивнул, ничего не сказав; ему было стыдно.

— Ты сказал, что Сигрид посоветовала тебе искать мира с Магнусом и отдаться на его суд, — пояснил Торфинн.

— Не стоит прислушиваться к тому, что говорит Сигрид, — сказал Кальв. — Она навешивает на человека сознание вины и греховности быстрее, чем рабыни короля Фрода навлекают на людей несчастья. Посмотри на Тронда! Он послушался ее советов. И в прошлом году, когда я брал его с собой в поход викингов, он смотрел на свой меч так, словно в руке у него была ядовитая змея. И лето еще не закончилось, как он заявил, что хватит с него грабежей и убийств, и отправился обратно к монахам в Икольмкилль. Какой позор! И это при его редких способностях! И с тех пор он даже не прикоснулся к мечу.

— Вчера ты чуть не заставил его выхватить меч, — сухо заметил Торфинн.

Кальв озабоченно взглянул на него.

— Я что-то сказал ему… — произнес он. — Напомни мне, что я сказал.

И он молча выслушал рассказа Торфинна о том, какой разговор произошел между ним, Сигрид и Трондом.

— Думаю, тебе нужно объясниться с Трондом, — сказал Торфинн, и Кальв тяжело вздохнул.

— Я так и сделаю, — ответил он.

— Я думал также о словах Тронда о том, что для короля мало чести мстить тому, кто добровольно сдался ему, — продолжал Торфинн. — Об этом я как раз и пришел поговорить с тобой. Ночью у меня созрел план. Если я приду переодетым к королю Магнусу и попрошу у него гостеприимства, он не должен отказать мне; и когда я открою ему, кто я, он не сможет убить меня.

И если я затем изложу ему мое дело и пообещаю поддержать его в походе на Данию, будет очень странно, если он не заключит со мной мира. Может быть, мне удастся договориться о мире между ним и тобой…

Кальв сидел, уставившись прямо перед собой.

— Может быть, — наконец произнес он, — но ни в коем случае не полагайся на Эйнара Тамбарскьелве!

В этот вечер Кальв выпил не так много, и когда подошло время спать, он был достаточно трезв. Но Сигрид чувствовала себя неуверенной, когда он направился в спальню и сделал ей знак, чтобы она следовала за ним.

После того, что произошло накануне, она не знала, как себя вести.

Раздумывая об этом в течение дня, она пришла к выводу, что этого и следовало ожидать. После сражения в Петтландском фьорде она не давала Кальву покоя своими разговорами о его отношении к церкви. Она видела угрозу в том, как Кальв обошелся с мирным предложением конунга Магнуса: это был указующий перст Божий Кальву в его жажде мести. И если раньше она сомневалась в том, что должна направить Кальва на путь истинный, то теперь она считала это своим священным долгом.

Но Кальв меньше, чем когда-либо был благодарен ей за помощь; он постоянно отдалялся от нее и давно уже не делил с ней постель.

Сигрид не хватало его, но она старалась держаться сурово. Она думала о том, что это дьявол отвращает его от попыток спасти свою душу.

В это время она стала еще более усердно посещать церковь, прилагая еще больше усилий для того, чтобы подчинить свою волю воле Бога; временами она брала на себя покаяние сверх того, что требовалось от нее. В конце концов она стала обретать мир в том, что заставляла себя страдать, теперь она не боялась даже боли. Но и в этом она видела пустоту…

Помедлив, она направилась за Кальвом в спальню.

Закрыв дверь, он обнял ее. Это произошло так неожиданно, что она вздрогнула. И вдруг заплакала.

— Сигрид, что с тобой? — попытался он утешить ее. Но она успокоилась не сразу.

— Просто… — всхлипнула она, — ты так давно не обнимал меня.

— Я не знал, что тебе этого не хватает, — сказал он. — Я думал, что тебе достаточно церкви и священников, — язвительно усмехнулся он.

— Человеку достаточно Бога, — торопливо произнесла она. — И человек не может желать в жизни большего, но…

— Но? — повторил он, когда она замолчала. И ответ ее прозвучал подавленно:

— В таком случае он остается одиноким.

Она снова заплакала. Он сидел и молча гладил ее по волосам, и вскоре она успокоилась.

— Ты всегда будешь приставать ко мне со своим христианством? — спросил он.

— Я делаю это потому, что люблю тебя, Кальв. И я считаю своим долгом делать это, даже если тебе это и не нравится.

Оба замолчали. Он по-прежнему обнимал ее, и она теснее прижалась к нему.

— Может быть, тебе и самой это не нравится? — спросил он.

— Я… я… — пыталась ответить она и замолчала. Его губы коснулись ее щеки.

— Ты хочешь сказать, что портишь нам обоим жизнь только потому, что считаешь своим долгом делать это? — сказал он. — Почему бы тебе не прекратить размышлять обо всем этом, предоставив это священникам? — продолжал он, видя, что она не отвечает.

— Священники здесь такие чужие, Кальв, и в разговорах с ними нет никакой пользы. И если у меня есть собственное мнение, они сердятся. К тому же мне трудно бывает понять их ирландское произношение. И если я чего-то не понимаю, они дают мне понять, что иного и ожидать не следует от невежды и к тому же женщины.

— А нужно ли тебе спрашивать у них обо всем? К серебру они не относились с таким пренебрежением, когда я заплатил им выкуп, нарушив их законы, и тут же дали мне отпущение грехов. Тебе это о чем-то говорит?

Она вздохнула. Несмотря на все ее попытки приобщить его к христианству, он в своем понимании не продвинулся дальше, чем в день крещения.

— Ты должна понять, что сводишь меня с ума своей болтовней! — раздраженно произнес он.

Она ничего не отвечала, просто лежала и наслаждалась тем, что чувствует его близость. И она поняла, насколько была одинока — и что снова может стать столь же одинокой, если оттолкнет его от себя.

Ей вдруг показалось, что она выстроила крепость из своей христианской веры, крепость, защищавшую ее, но в конце концов ставшую стеной, отделяющей ее от других людей. Ведь не только Кальва отталкивали ее разговоры о христианстве, но и многих других; они уважали ее, но держались на расстоянии.

Она почувствовала неуверенность.

Что, если Кальв прав? Что, если в ее борьбе не было необходимости? Что, если нужно было поступать так, как делал он: исповедоваться в случае совершения греха, принимать как должное слова священника и не забивать себе голову размышлениями? Она чувствовала себя уставшей от этой борьбы, уставшей от раздражения Кальва по поводу ее стараний, уставшей от неприятия Суннивой ее доброжелательных, богобоязненных советов.

Она ощутила внутреннюю потребность в мире, в мире с Кальвом, самой собой и Богом; и, словно пузырьки, поднимающиеся на поверхность со дна водоема, эта потребность в мире выходила на поверхность ее мыслей. Однажды в стейнкьерской церкви она тоже почувствовала тягу к этому.

Но это стремление могло оказаться новой уловкой зла; возможно, дьявол пытался завладеть ими обоими…

И снова, как это часто бывало с ней после отъезда из Эгга, ей захотелось поговорить со священником Энундом.

— Так о чем же ты думаешь, Сигрид?

— Я лежу и думаю о том, что, возможно, ты был прав, говоря о христианстве.

— Тебе следовало давно понять это.

— Мне хотелось бы, чтобы здесь был священник, с которым можно об этом поговорить…

— А что, если поговорить с Трондом? — спросил он.

Она удивилась, почему ей самой не пришла в голову мысль об этом. Конечно, он не был священником, но уже два года он проходил учение в Икольмкилле, так что с ним вполне можно было посоветоваться.

Она прислонилась щекой к его щеке.

— Во всяком случае, сегодня мне хотелось бы поверить, что ты прав, — сказала она.

Она почувствовала, как тело его расслабляется; вздохнув, он положил голову ей на плечо.

— У меня нет слов, как мне не хватало тебя, Сигрид, — прошептал он.

— У тебя было, с кем утешиться, — вырвалось у нее.

— А на что ты рассчитывала, прогоняя меня из постели?

Она ничего не ответила. И он стал рассказывать о том, что ярл собирается к Магнусу.

— Об этом мне хотелось поговорить с тобой, — сказал он. — Я подумал, что тебе это понравится.

Она понимала, что, говоря это, он как бы просит прощения за свое поведение накануне вечером. Но она все же не ответила ему.

— Ты не отвечаешь? — разочарованно спросил он. Она боролась с собой, но в конце концов не вытерпела.

— Мне кажется, что ты предоставил другим возможность каяться за себя, Кальв. Ты не захотел отправиться в Рим, потому что Сигват уже побывал там. И вот теперь Торфинн решил отдать себя в руки Магнуса, что должен был сделать ты. Ты никогда не полагался на Бога…

Он прикрыл ладонью ее рот — и это было похоже на шлепок.

— Довольно! — сказал он. — Ты уже вдоволь наговорилась обо мне и конунге Магнусе.

— Ты еще не решил, как намерен поступить с Суннивой? — немного погодя спросила она. Суннива все еще продолжала ждать Хоскульда Флосисона; она назвала слова Сигрид клеветой, когда та сказала ей, что он намеревался бросить ее. После этого Сигрид рассказала обо всем Кальву.

— Девчонка стала просто невозможной, — сказал он. — В последний раз, когда я разговаривал с ней, она сказала, что убьет Ульва, если он ляжет к ней в постель. Я сказал об этом Гейродду. Но тот ответил, что Ульв так горячо желает обладать ею, что наверняка решится на это. Я попросил его дать мне еще немного времени, чтобы вразумить ее. И он сказал, что подождет до Рождества, после чего следует принять окончательное решение.

— Нет ничего хуже, чем ждать. Не лучше ли выдать ее замуж, хочет она того или нет?

В последнее время у Сигрид совершенно иссякло терпение по отношению к дочери.

— Мне бы не хотелось так поступать с ней, — серьезно ответил Кальв.

Сигрид порывисто обняла его за шею; он прижал ее к себе. И, прижимаясь к нему, она почувствовала, что он единственный, на кого она может опереться в этом ненадежном, неустойчивом мире.

И, ощущая тепло друг друга, они забыли на миг обо всем, что окружало их.

На следующий день Сигрид поговорила с Трондом. Но ей трудно было рассказывать сыну о своих неурядицах; это казалось ей унизительным.

— Я знаю не так уж много, — под конец сказал он, — но это правда, что я разбираюсь в этом лучше, чем ты. Если бы ты захотела следовать моему совету, я бы сказал, что тебе следует оставить Кальва в покое.

— Но, Тронд…

— Ни ты, ни я не можем осуждать священников за то, что они дали Кальву отпущение грехов, — перебил он ее. — Ведь в этом случае мы осуждаем не их самих, мы осуждаем церковь. Что будет, если каждый станет сам решать, как следует поступать священникам? И даже если Кальв неправ, верно одно: пока он связан с церковью и следует ее правилам, он в безопасности. Никто не попадает в ад из-за своей непонятливости или из-за отказа признать грехом то, что, по его мнению, грехом не является. Ты не должна быть такой самоуверенной, мама; тебе следует немного поступиться своей гордостью и предоставить все решать священникам.

Эти слова стрелой вонзились в сердце Сигрид. На протяжении стольких лет она старалась побороть в себе высокомерие, чтобы в один прекрасный день увидеть его в ином свете.

Опустив голову, она закрыла глаза и сложила руки в молитве. И он молча стоял рядом с ней.

— Спасибо, Тронд! — наконец тихо произнесла она. — Думаю, ты сказал мне то, что мне следовало узнать.

Чувствуя унижение и разочарование, она в то же время почувствовала облегчение.

Он положил руку на ее плечо.

— Ты уже решил, что тебе делать дальше? — через некоторое время спросила она. — Ты хочешь стать священником?

— Я не знаю, — ответил он. — Во всяком случае, я собираюсь провести в Икольмкилле еще одну зиму.

— Чем ты там занимаешься? — поинтересовалась Сигрид.

— Читаю, — ответил он. — Священник, перед которым я исповедовался, наложил на меня странное наказание: я должен выучить церковный язык, а потом читать старинные книги.

— Это самое странное наказание, о котором я когда-либо слышала.

— Я рассказал ему об отце, как ты рассказывала о нем; может быть, поэтому он и наложил на меня такое наказание. Я понял также, что хождение по святым местам мало чему меня научит.

Тронд усмехнулся.

— И ты уже выучил церковный язык?

— Вполне.

— И что же он хотел дать тебе прочитать?

— Книгу, которую написал много лет назад один святой. Его звали Августином, а книга называется «Исповедь».

— Ты получил от этого какую-нибудь пользу?

Тронд вдруг загорелся.

— Это все равно, что открыть новую землю! — сказал он. — Почти каждый день я узнавал то, о чем прежде не знал. И у меня появилось чувство обладания этим новым, подлинного понимания. Может быть, отец тоже чувствовал это, посещая святых отцов в Миклагарде.

— Он никогда ничего не говорил об этом. Но я знаю, что впоследствии он жалел, что не стал священником.

Тронд стал серьезным.

— Некоторые священники в Икольмкилле говорят, что я обязан стать священником ради моего отца, — сказал он.

Сигрид ничего не ответила; она была не уверена в том, что хочет видеть своего сына в рясе. Некоторое время она молчала. Что-то тревожило ее, она хотела спросить у него об этом, но не решалась. И слова, брошенные Кальвом Тронду, когда Арнор Скальд Ярлов навестил их, заставляли ее думать об это снова и снова.

— Тронд… — начала она. — Ты уверен в том, что у тебя… что ты не…

Она замолчала. Он вопросительно уставился на нее.

— Многие мужчины, которые становятся монахами, любят… — сказала она. Он уставился на нее, словно не веря своим ушам.

— Не хочешь ли ты сказать, что я люблю мужчин? — спросил он. Она смущенно глотнула слюну; ей не хотелось говорить об этом так прямолинейно.

— Нет, но… — замялась она. — Но их так много… — добавила она.

— В чем только не обвиняют монахов, — сказал он, — но я должен сказать, что такого я от тебя не ожидал. Трудно поверить, что ты воспринимаешь всерьез обличительную вису о Торвальде Страннике и его епископе:

— Но раз уж ты спросила об этом, я дам тебе правдивый ответ. Возможностей для этого сколько угодно; не все в монастырях служат Богу. Но я могу успокоить тебя: не только эти возможности имеются в монастырях. И тебе нечего опасаться, я могу быть осмотрительным.

Он вдруг расхохотался.

— Вряд ли найдется другая мать, которая станет спрашивать об этом у своего сына!

С этими словами он обнял ее, и они вместе направились к дому.

Торфинн ярл отправился в Норвегию на двух больших кораблях, полных людей и оружия. И во время его отсутствия с Кальвом почти невозможно было разговаривать. Даже Сигрид, более привычная к ожиданию, чувствовала беспокойство.

Но когда в конце лета Торфинн вернулся домой, дело оказалось нерешенным.

— Никогда не думал, что попаду в переделку из-за того, что убил кое-кого из королевских дружинников! — сказал он. — И кто бы вы думали, помешал мне заключить мир с королем? Тот самый человек, которого я оставил в живых в Киркьювоге после смерти Рёгнвальда! Все шло хорошо, мы почти договорились с королем о мире, но тут этот человек потребовал от меня выкуп за своего брата, убитого там. И стоило ему заикнуться об этом, как Магнус пришел в ярость; и я решил, что мудрее всего отправиться восвояси.

По лицу Кальва Сигрид видела, как тяжело он переживал неудачу Торфинна.

Далее ярл сказал, что конунги отправились в Данию.

— А я думал, что ты тоже отправился в плаванье, — сказал ярл, обращаясь в Кальву. — Ты ведь знаешь короля Эдуарда и служил у него; и ты мог бы отправиться в Уинтон и узнать, что думают люди по поводу вторжения Магнуса и Харальда, если тем удастся одержать победу над Свейном Ульвссоном. Возможно, было бы разумно заключить союз с англичанами.

Кальв был согласен в этом с Торфинном и согласился отправиться туда.

Но позже, оставшись с Сигрид наедине, он отказался говорить с ней о поездке Торфинна.

Незадолго до первого зимнего дня на остров Росс прибыл чужой корабль.

Сигрид особенно не задумывалась, кто бы это мог быть, и даже не поинтересовалась, кто приехал. К ярлу постоянно приезжали люди, приходили корабли из Норвегии, из Исландии и с Фарерских островов, иногда приплывал даже какой-нибудь кнарр из Гренландии. И только на следующее утро, когда Суннива вбежала к ней с сияющим лицом, она начала интересоваться, кто бы это мог приехать.

Ей не очень-то хотелось идти во двор ярла и узнавать, в чем дело. Но Кальв был в Англии, а Тронд вернулся в Икольмкилль, так что идти больше было некому.

И не успела она выйти из дома, как получила известие от ярла, который приглашал ее в тот же вечер придти к нему; какой-то человек хочет поговорить с ней.

Остаток дня Сигрид не отходила от Суннивы и вечером взяла дочь с собой; она считала, что лучше не спускать глаз с девушки, чем оставлять ее одну дома.

Но во дворе ярла ее встречал не Хоскульд Флосисон, как она того ожидала.

Это был Сигват Скальд.

Ей пришлось ухватиться за край стола, когда он встал и направился к ней.

Он поседел и ссутулился, стал даже ниже ростом. Но глаза его были такими же живыми, как и прежде.

— Я был в Дублине в торговом плаваньи, — сказал он, когда она спросила, откуда он прибыл. — И я направляюсь обратно в Норвегию.

Она больше ни о чем его не спрашивала, и разговор в зале шел, в основном, между ярлом и Сигватом.

Сигрид не сводила глаз с дочери. Она все-таки не ошиблась: среди людей Сигвата был Хоскульд. Увидев их, он сначала попытался спрятаться в углу зала, а потом вышел.

И, прежде чем Сигрид ушла домой, Сигват спросил у нее в присутствии всех, не позволит ли она ему навестить ее на следующий день. И ей невозможно было оказать ему, чтобы не вызвать подозрений.

Когда Сигрид сказала Сунниве, чтобы та легла в эту ночь спать в ее постель, дочь только фыркнула.

— Если ты помешаешь мне встретиться с Хоскульдом, ты будешь горько сожалеть об этом всю жизнь! — пригрозила она.

— Если я позволю тебе сделать это, я буду сожалеть еще больше, — сухо заметила Сигрид.

Но заснуть в эту ночь ей так и не удалось.

На следующий день после полудня явился Сигват и попросил Сигрид переговорить с ним наедине.

День был необычным для этого времени года, безоблачным и теплым, и она предложила ему прогуляться на холм, чтобы полюбоваться видом на бухту.

Он согласился, и они направились вверх по тропинке. Когда они отошли на достаточное расстояние, так что их не видно было со двора, она остановились, и они сели. Она заметила, что он садится с трудом.

— Что тебе нужно от меня? — спросила она, тяготясь его молчанием.

Он сорвал былинку и принялся теребить ее, и Сигрид пришлось подождать, пока он, наконец, заговорил.

— Я чувствую, что долго не проживу, — сказал он. — И прежде, чем умереть, я должен узнать кое-что.

Она подумала, что бы это могло быть, и стала ждать.

— Твоя дочь… — произнес он, — которую я видел в Каупанге и теперь, в доме ярла, она…

Сигрид кинула.

— Кальв знает об этом? — спросил он.

Она снова кивнула. Он непроизвольно положил свою руку на ее.

— Бедная Сигрид, как туго тебе пришлось! — сказал он. В его интонации было что-то такое, от чего у нее на глазах навернулись слезы.

— Ее зовут Суннива? — спросил он.

— Да, — ответила она, — я назвала ее в честь святой, считая, что она нуждается в таком покровительстве. Впрочем, это покровительство не оказалось столь уж значительным, — добавила она.

Он вопросительно посмотрел на нее, и она рассказала о Хоскульде и о своем беспокойстве.

— В одном я могу утешить тебя: Хоскульд явился сюда не для того, чтобы похищать твою дочь, — сказал он. — Нашу дочь… — поправился он, посмотрев ей прямо в лицо. — Я взял его на борт в Ирландии; он хотел отправиться в Норвегию, чтобы поступить на службу к конунгу Магнусу. И я обещал замолвить за него слово, потому что знаю его отца. Но когда он узнал, что мы собираемся зайти сюда, он чуть не выпрыгнул за борт. Он спросил, нельзя ли поставить корабль на якорь в бухте; он сказал, что с радостью останется на борту.

— Она ждет его уже два года! — в отчаянии воскликнула Сигрид. Она думала, что это облегчит ей душу, но вместо этого она снова почувствовала злобу на дочь.

— Должны быть ведь и другие, кто хотел бы жениться на ней? — сказал Сигват. — Она хороша собой. Вся в мать… — с улыбкой добавил он. — Ты теперь красивее, чем когда-либо, Сигрид; возраст только усилил твою красоту, как снег, покрывающий горные вершины.

К своему неудовольствию, Сигрид почувствовала, что краснеет. Несмотря на то, что слова его были пустой любезностью, в них прозвучала какая-то мальчишеская открытость, заставляющая верить в их искренность. Ее давно уже никто не называл красивой.

— Ульв Гейроддссон из Катанеса ждет ее уже третий год, — поспешно ответила она на его вопрос, — Кальв хочет, чтобы она вышла за него замуж, но девчонка отказывается.

— Кальв добр с ней? — тихо спросил Сигват.

— Да, — ответила она, — он относится к ней, как к собственной дочери. И она сама ни о чем не подозревает.

— Я ему благодарен, — медленно произнес он, но она ничего не ответила.

— Ульв Гейроддссон вовсе не плохой жених, — сказал он. Немного подумав, он продолжал: — Я вызову к себе Хоскульда и прикажу ему, чтобы он сам рассказал ей всю правду. Она не верит тебе, но ей придется поверить ему, когда он сам обо всем ей расскажет. После этого она опомнится и выйдет замуж за Ульва.

Сигрид вздохнула.

— Да, — через силу ответила она, — это необходимо. Хоскульд так и не женился в Исландии? — спросила она, немного помолчав.

— У него ничего не получилось. Он слишком медлил со своим возвращением, и его нареченная вышла замуж за другого. И так было лучше для нее, с Хоскульдом у нее ничего путного не вышло бы. Я просто удивляюсь, что у такого добропорядочного человека, как Флоси Тордссон, может быть такой никудышный сын. Я никогда бы не взял его с собой, если бы ни его отец.

— Что было с тобой после нашей последней встречи? — после некоторого раздумья спросила она.

— В Каупанге? — в свою очередь спросил он. — Или в Эгга?..

— В Эгга, — ответила она.

— Ты знаешь, что я отправился в Рим, — сказал он. — И я получил отпущение грехов, поклявшись блаженством своей души.

— Так вот почему ты отправился туда, — сказала она, — а я-то думала, что ты решил покаяться, нарушив клятву, данную женщине.

— Я не имею обыкновения давать клятвы, — сказал он, улыбаясь. Белые зубы на загорелом, обветренном лице, блеск черных газ…

Просто невозможно было сердиться на Сигвата Скальда!

— Я поняла, что не одна расплачивалась за эту ночь в Эгга, — сказала она. — Тебе хотелось участвовать в битве при Стиклестаде?

— Да, — сухо ответил Сигват. Оба замолчали.

— Но судьба меня не обошла стороной, — сказал он, — у меня был откровенный разговор с его сыном, когда тот начал разорять страну.

— Да, — ответила Сигрид. — Удивительно, что жребий пал именно на тебя.

— Ничего в этом нет удивительного; я сам все подстроил.

— Зачем же вы тогда бросали жребий? — удивленно спросила Сигрид.

— Я полагал, что в этом случае король наверняка согласится выслушать меня, — ответил Сигват. Он глубоко вздохнул.

— Ты как-то сказала, что я друг всех, — продолжал он, — и что в результате я могу оказаться вообще без друзей. Так оно и получилось. Но я надеюсь, что теперь ты так не думаешь.

— Нет, не думаю, — ответила она.

— Хочешь, я замолвлю за Кальва слово, если встречусь с Магнусом? — тут же спросил он.

— Не думаю, что Кальв этого захочет. И это не принесет никакой пользы, пока жив Эйнар Тамбарскьелве.

— В этом ты права. Братья Кальва не особенно дружат с Магнусом, — продолжал он, — хотя они и были в числе самых преданных людей конунга Олава. Очень немногие стоят теперь близко к королю: всем преграждает путь Эйнар Тамбарскьелве. Финн Арнисон стал на сторону короля Харальда и хорошо ладит с ним.

Немного передохнув, он продолжал:

— Меня интересует, как тебе удалось поверить в святость короля Олава, — сказал он, — ты ведь не особенно любила его.

— Я приучила себя к мысли об этом, — ответила Сигрид, — и я действительно стала считать его святым.

— Если бы я до этого не был убежден в его святости, я поверил бы в это сейчас, — сказал он. — Если уж ты поверила в него, значит, в этом нет никаких сомнений!

Он замолчал и стал смотреть вниз, на усадьбу.

— Это не Суннива? — спросил он.

— Она, — ответила Сигрид. — Ей удалось улизнуть, хотя я приказала Гюде — она у нас распоряжается продуктами — последить за ней.

— Она направляется сюда, — сказал Сигват.

— Наверняка они назначили встречу где-то здесь.

Увидев их, Суннива тут же остановилась и повернула обратно. Она побежала обратно во двор, подбежала к двери, вошла. Но вскоре опять вышла и скрылась за углом.

— Наверняка она надеется получить известие от него, — сказала Сигрид.

— Ее ожидания напрасны, — сухо заметил Сигват.

Сигрид вспыхнула от его слов.

— Что заставило тебя поверить в то, что конунг Олав святой? — снова вернулся он к прерванному разговору.

И он слушал, не перебивая, когда она рассказывала ему о своей поездке в Каупанг вскоре после битвы при Стиклестаде, и под конец — о своем разговоре с Финном Арнисоном.

— Так что ты теперь понимаешь, что я пыталась узнать о нем все, что было возможно, — сказала она под конец. — Может быть, ты расскажешь мне что-нибудь еще…

Он сидел и смотрел во двор.

— А это, наверное, Гюда, — сказал он, усмехнувшись.

Сигрид тоже засмеялась.

Выскочив из дома, Гюда некоторое время стояла и озиралась по сторонам, а потом принялась бегать среди домов, словно растревоженный муравей. Потом она снова вбежала в дом и выскочила во двор вместе с двумя служанками. И все трое пустились на поиски. Вскоре они обнаружили Сунниву, спрятавшуюся между домами, и привели ее обратно в дом.

— На Оркнеях не так-то легко спрятаться, — сказал Сигват.

— Да, — ответила, — здесь нет ни кустов, ни деревьев.

— Ты тоскуешь об Эгга? — спросил он.

— Не знаю, — ответила она, — мне не хочется думать об этом.

— Самая сильная тоска — когда человек даже не осмеливается думать об этом… — сказал он. Но ей не хотелось, чтобы он заводил разговор об этом, и оба некоторое время молчали.

— Ты спрашиваешь меня о короле Олаве, — не спеша произнес он. — Последнее время я сам много думал о нем, больше, чем обычно; я собираюсь сочинить в его честь драпу. Но я думал, в основном, о его победах и великих деяниях, а не о том, о чем говорила ты.

Он погрузился в свои мысли.

— Во многом ты права, — сказал он. — Приняв крещение в Руде[9], он сделал это ради своей выгоды; он считал, что Христос сильнее Одина и в большей степени способен дать ему победу. И он с таким рвением следовал церковным обрядам — во всяком случае, в первое время — только потому, что видел в этом для себя пользу.

Его мучило сознание того, что его право на королевскую власть было языческим правом. Я знал, что делал, называя его сына Магнусом и сумев при этом избежать королевского гнева. Он часто говорил о короле Карле Магнусе, окрестившем множество язычников и в конце концов коронованным на папский престол в соборе Святого Петра в Риме. Ему очень хотелось быть похожим на него, возможно, он надеялся, что когда-нибудь сам папа будет короновать его, смывая тем самым грязь язычества с его королевского имени.

Может быть, поэтому он и решил вернуться в Норвегию из Гардарики; он чувствовал, что никогда не был законным королем Норвегии. Но он хотел сохранить за собой королевскую власть, взять ее силой, пойти на сделку с Богом, как ты выражаешься.

И он не понял, что только отшвырнув в сторону свой меч Победитель, отказавшись от своего язычества и отдав себя в руки Господа, он стал навечно королем Норвегии. И он одержал победу именно потому, что не понимал этого.

Немного помолчав, он воскликнул:

— Дай Бог, чтобы я вскоре встретился с ним!

С этими словами он повернулся к ней, и она вздрогнула. И снова с его черных глазах зажегся огонь, тот самый огонь, который Сигрид заметила в первый день их знакомства и которые она никогда не могла забыть.

И в этот миг она поняла, чем была для Сигвата; ни она, ни другая женщина не значили для него столько, сколько значил Олав.

— Тебе хочется умереть, Сигват? — спросила она.

— Семнадцать лет прошло со дня его гибели, — ответил он. — И не было ни одного дня, когда я желал бы снова увидеть его. Ведь только узнав, что он мертв, я понял, как много он значил для меня.

Он снова замолчал; сидел и смотрел на запад, уже начинавший пламенеть.

И он произнес нараспев, как всегда, когда говорил свои висы:

Произнося последние слова, он повысил голос; Сигрид посмотрела на него, и ей показалось, что в глазах его отразился солнечный свет.

Вскоре после этого Сигват встал; казалось, им больше не о чем говорить.

Он поздоровался с Суннивой, когда они вернулись обратно в зал, перекинулся с ней парой слов. И когда Сигрид спросила, не хочет ли он чего-нибудь поесть, прежде, чем отправиться обратно к ярлу, ведь уже совсем поздно, он отказался, поблагодарив.

Пожимая друг другу руки, они понимали, что видятся в последний раз.

— Я пойду в церковь восьмого июля, в день святой Суннивы. И буду молиться — за Сунниву.

Сигрид не стала принуждать Сунниву спать с ней в одной постели этой ночью, и дочь была явно разочарована.

А на следующее утро, сразу после завтрака, во двор явился Хоскульд и спросил, нельзя ли ему поговорить с Суннивой.

Сигрид отвернулась, увидев преисполненную надежд улыбку дочери. Но ей самой показалось странным, что она так тяжело, так близко к сердцу воспринимает все это, от всей души желая, чтобы тоске ее дочери по Хоскульду пришел конец.

Она пошла в дом, оставив их вдвоем во дворе. И, прождав Сунниву дольше положенного времени, она вышла посмотреть, где она.

Она обнаружила ее на пригорке; спрятавшись за большие камни, они лежала, зарывшись лицом в траву, и плакала навзрыд.

Сигрид села рядом с ней, не говоря ни слова.

Прошло немало времени, прежде чем дочь подняла голову. И она посмотрела на мать заплаканными, мечущими искры гнева глазами.

— Поди прочь! — в ярости воскликнула она.

Но Сигрид продолжала сидеть. Она просто сидела и смотрела на берег и на бухту, сидела совершенно неподвижно.

Она видела, как люди Сигвата спускают на воду его корабль и бредут по воде; видела, как Сигват подплыл на веслах к кораблю и перелез через борт, и даже издалека она заметила, с каким трудом он это делает. И она видела, как они ставят парус и берут курс на восток — на восток, в Норвегию.

«Самая сильная тоска — когда человек даже не осмеливается думать об этом», — сказал он. И в глубине души она понимала, что он прав. И она не осмеливалась об этом думать.

Плач Суннивы постепенно затих. Она снова повернулась к Сигрид.

И она вдруг бросилась на шею матери. И снова потоком хлынули слезы. Но Сигрид поняла — с чувством облегчения, — что самое худшее позади.

Кальв вернулся домой в конце месяца забоя скота. И он ничего не сказал, когда Сигрид рассказала ему о Сигвате.

Он привез много новостей из Англии и из Дании.

Его переговоры с королем Эдуардом прошли успешно. Но если они и будут заключать союз, то против Харальда, а не против Магнуса. Король Магнус заболел и умер в Дании. И конунгу Харальду пришлось расстаться с планами завоевания страны и вернуться обратно в Норвегию.

Ярл был рад этим новостям и похвалил Кальва за то, что он так умело повел переговоры с королем Эдуардом.

— Но теперь отпала необходимость заключать с кем-то союз, — сказал он. — Думаю, что я могу смело положиться на свою удачу.

Кальв молчал.

А вечером он напился до безобразия.

Он нес чепуху о смерти короля Магнуса. Он бормотал нечто такое, что встревожило Сигрид, — что-то о вине, которую уже нельзя ничем искупить, потому что уже поздно…

Она пыталась говорить с ним, пыталась объяснить ему, что ошиблась, говоря о наказании. Но это не помогло.

На следующий день, когда она попыталась снова заговорить с ним, он сказал просто, что ей не следует слушать подобный вздор.

Эгга

На одиннадцатый год после того, как Кальв Арнисон переселился на Оркнеи, на остров Росс пришло известие от его брата Финна. Кальв долго разговаривал с человеком, потом подозвал к себе Сигрид.

— Мы возвращаемся в Эгга, Сигрид, — сказал он.

Она хотела ему ответить, но не нашла слов.

— Мы возвращаемся в Эгга, — повторил он.

Но она все еще не отвечала. Она прислушивалась к самой себе, пытаясь понять, какие чувства вызвали в ней слова Кальва. Но никаких чувств она не обнаружила; в ней было лишь понимание того, что еще раз придется сниматься с места, что им предстоит вернуться в Эгга.

Она села на скамью. Он тоже сел рядом с ней и начал рассказывать что передал ему Финн.

Эйнар Тамбарскьелве — Эйнар Брюхотряс умер. Благодаря предательству короля Харальда он был убит в Каупанге, в королевской трапезной. И сын его, Эйндриде, находившийся снаружи со своими людьми, тоже был убит.

Но Харальду удалось скрыться до того, как пораженные страхом, лишившиеся своего хёвдинга бонды объединились для мести. Он бежал в Эрланн, к Финну, который дважды был его шурином; Харальд был женат на Торе дочери Торберга Арнисона, а Финн женился вторично, после того, как его первая жена умерла, на Торбьёрг, дочери брата короля.

Харальд сказал, что Финн сам должен решить, что он желает взамен за свою помощь. Крестьяне любили Эйнара; в Трондхейме назревал бунт после того, как Харальд предал Эйнара такой позорной смерти. А Бергльот послала известие в Оппланд Хакону Иварссону, который был ее родичем и влиятельным человеком, призывая его отомстить за ее мужа и сына.

Финн обещал королю свою помощь, но потребовал, чтобы тот пообещал ему вернуть Кальву всю его собственность и все права, какими он обладал, когда Магнус прибыл в Норвегию. Харальд пообещал это сделать в присутствии свидетелей и скрепил свое обещание клятвой.

После этого Финн отправился в Каупанг, где ему удалось настолько усмирить бондов, что они не стали поднимать бунт, а решили подождать, что скажет Хакон Иварссон. Потом он отправился в Оппланд, где его дочь Сигрид была замужем за ярлом; там он изложил дело конунга Хакону Иварссону. Он так искусно повел переговоры, что под конец Хакон заключил с ним мир; помогло здесь и то, что Финн и Хакон были в юности друзьями и вместе ходили викингами.

Сигрид сидела и размышляла.

— Ты думаешь, на Харальда можно положиться? — спросила она. — Его обращение с Эйнаром Тамбарскьелве вряд ли свидетельствует об этом.

— На него можно положиться в той мере, в какой можно вообще полагаться на конунгов, — ответил Кальв. — И дело заключается в том, что друзьями его являются те, кто был недругом Магнуса. И не забывай о том, что Харальд приходится шурином не только Финну, но и мне, поскольку он женат на дочери Торберга. И пока ему нужна наша поддержка, я и мои братья могут полагаться на него, а это, я надеюсь, будет продолжаться долго.

— А как насчет паломничества в Рим? — спросила Сигрид. Было решено, что Кальв вместе с Торфинном ярлом и родственником ярла, королем Шотландии Магбодом, отправятся в паломничество следующим летом.

— В этом больше нет нужды, — сказал Кальв. — Судя по всему, Бог решил, что я уже понес достаточное наказание, и простил меня.

Сигрид ничего не ответила.

— Нечего морщить лоб, — сердито произнес Кальв и добавил: — Я не понимаю тебя! Я прихожу и говорю, что мы возвращаемся домой, в Эгга, а ты после этого вешаешь нос!

— Дай мне время обдумать все, — ответила она.

В этот день она поднялась вверх по тропинке, на гребень холма, и села там на камень.

Острова сияли перед ней в солнечном свете, только на западе над морем нависал туман. На Стейннесе видны были надгробные камни.

Чайки кружили над ней. Надвигался шторм, и ей уже казалось, что она слышит, как волны разбиваются о скалы в западной части острова.

Она увидела, как низко над холмом пролетел крапивник и сел неподалеку от нее на камень. Повернувшись хвостом против ветра, он весело вертел головой из стороны в сторону, кося на нее черным, блестящим глазом. Потом он снова взлетел, пролетел немного и опять сел на камень.

Взгляд Сигрид переместился на юг, к Катанесу. Она часто бывала там, в Торсе, после того, как Суннива вышла замуж. Между ней и дочерью установилась дружба, особенно после того, как появился на свет маленький Одд. Сигрид помогала при родах, которые были тяжелыми, и в самые трудные моменты Суннива проклинала Ульва, мать и ребенка. Но стоило ей только взять на руки малыша, как ее переполнила любовь. И теперь она снова ждала ребенка.

Но Сигрид предстояло вернуться в Эгга, на этот раз она не могла быть в Торсе, чтобы помочь дочери при родах. На миг у нее мелькнула мысль о том, что Кальв может один отправиться в Норвегию, но в тот же миг она поняла, что это невозможно.

Она должна радоваться, убеждала она себя. Она тосковала так, что не осмеливалась себе в этом признаться, пыталась выбросить из головы мысль об Эгга и обо всем, что там было.

Но теперь, когда ей не было нужды подавлять в себе тоску, когда она могла дать ей волю, она обнаружила, к своему удивлению, что тоски никакой и нет.

Она оглянулась: крапивник, все еще сидящий на камне, начал петь, осыпая звонкими трелями траву и вереск. Но его трели вскоре заглушили крики чаек. И она подумала, что тоска в ней все-таки есть, просто она была заглушена, как пенье крапивника, чем-то другим.

Она должна радоваться, хотя бы ради Кальва. Но вместо радости она ощущала тревогу. Ей не хотелось, чтобы он с такой легкость, отказывался от своего решения оправиться в паломничество по святым местам; сначала он должен сделать это, и только потом они отправятся в Эгга.

Ведь стоило только Сигрид прекратить разговоры о его грехах, как он сам принялся говорить об этом; в особенности, когда бывал пьян, что случалось нередко в последние годы. Чем больше она пилила его и чем больше он убеждал ее в том, что ему не нужды размышлять над этим, тем больше его тянуло к этим разговорам. Он постоянно возвращался к тому, что произошло в Стиклестаде, к смерти Колбьёрна, в которой, как он полагал, была и его вина. Мысль об убийстве брата и всех тех несчастьях, которые преследуют того, кто порвал родственные узы, перемешивалась в его сознании с чувством вины, не покидавшим его со дня смерти святого Олава. Бывало, он говорил о своем брате Финне; он считал, что смерть Колбьёрна — это, возможно, наказание судьбы за то, что сам он желал смерти Финну.

Болтовня Сигрид во времена, предшествующие смерти короля Магнуса, стала основой собственных мыслей Кальв о событиях в Стиклестаде; пустила в нем корни, словно сорняк, который невозможно уничтожить.

Но хуже всего было то, что своим противником он считал теперь не только короля Олава; сам Бог стал его врагом, поскольку Кальв не покаялся при жизни Магнуса, когда еще была такая возможность. Он не удосужился даже поговорить со священником, заявив, что не верит больше им. И когда Сигрид говорила, что раньше он получал прощение Бога из уст священников, он отвечал, что одно дело — простить друга, а другое дело — простить врага.

И наконец Тронду удалось уговорить его отправиться в паломничество по святым местам. Он сказал, что если Кальв получит отпущение грехов у самого папы, он может быть спокоен. Кальв ответил, что, возможно, это дело стоящее, тем более, что в свое время король Олав наложил на него такое покаяние. Но при этом он добавил, что вовсе не уверен в том, что захочет исповедоваться, даже если и попадет в Рим. И еще он сказал, что не верит, что получит прощение, даже если сам папа отпустит ему грехи; и он был непоколебим в своем убеждении.

Казалось, удача снова вернулась к Кальву. Тем не менее, Сигрид не покидала тревога: что, если с ним опять случится что-то дурное, что тогда?

Перед тем как покинуть остров Росс, им предстояло сделать много дел.

Они навестили Торфинна ярла на острове Биригис, куда он переселился, став хозяином Оркнеев.

И Сигрид удивила та сердечность, с которой Ингебьёрг дочь Финна прощалась с ней. Отойдя с Сигрид в сторону, она попросила ее передать горячий привет ее отцу в Аустроте.

— Скажи ему, что мне теперь хорошо здесь, — сказала она. — И что я довольна своим замужеством.

Сигрид не стала ничего выспрашивать у нее, но догадалась, что именно после пожара жизнь Ингебьёрг повернулась к лучшему; и она подумала, что Ингебьёрг так же обманывала Тронда, как она обманывает теперь Торфинна. Ей показалось странным, что подлость, совершенная Трондом по отношению к ярлу, могла сослужить хорошую службу Ингебьёрг.

Они послали известие Тронду в Икольмкилль; Кальв хотел взять его с собой в Эгга, поскольку Тронд был его приемным сыном и наследником. Но Тронд передал им на словах, что прибудет в Эгга позже. Он жил в Икольмкилле уже шестой год, хотя — насколько это было известно Сигрид — еще не решил принять сан священника.

И, наконец, они посетили Торсу, чтобы попрощаться с Суннивой и Ульвом.

И вот, вскоре после дня святого Якоба и Филипа, они отправились в путь.

И для Сигрид оказалось куда труднее покинуть Оркнеи, чем она ожидала. И, видя, как острова исчезают в морском тумане, она все еще чувствовала тепло прощальных объятий Суннивы, видела пухлые, маленькие пальчики малютки Одда…

Они шли с попутным ветром и на четвертый день достигли Стада. Кальв показал Сигрид остров Гиске, когда они проплывали мимо, потому что в прошлый раз, когда они плыли здесь, была ночь, и она его не видела.

Но они не стали там останавливаться. Торберг, брат Кальва, умер, пока они жили в изгнании; а его сын, Эйнстейн Тетерев, был теперь на Гиске лендманом. Они поплыли дальше на север, не выходя на берег до самого Аустрота.

Там их радушно встретил Финн и Торбьёрг дочь Хальвдана. Но они пробыли у них совсем недолго: Кальву не терпелось поскорее вернуться в Эгга.

Через неделю они снова оправились в путь.

Финн ездил в Каупанг к королю Харальду и добился прощения для Кальва. Через некоторое время Кальв отправился к конунгу вместе с братом; он дал клятву верности конунгу и стал служить ему. Харальд сдержал свое слово: Кальв получил обратно всю свою собственность и все свои права, и даже дом в Каупанге. А Сигрид получила обратно свою усадьбу в Бейтстадте; эти усадьбы тоже управлялись королевскими людьми во время ее отсутствия.

Сигрид чувствовала, как в висках у нее стучит кровь, когда они подплыли к месту, где пролив Скарн переходил в Бейтстадтский фьорд. И когда они вошли во фьорд, она не могла удержаться от слез, сама не понимая, почему плачет. Все это ей казалось сном; но, снова увидев знакомые места, она, к своему удивлению, не ощутила никакой радости.

И, как она не пыталась, она не могла с теплым чувством думать о времени, проведенном в Эгга. Она различала очертания Каупанга в утренней дымке, видела полуостров Фроста, куда приезжала на тинг с Эльвиром, сначала, а затем с Кальвом, разглядывала вдали Мэрин и Стиклестад. Но это были только места, знакомые ей, но ничего для нее уже не значившие.

Теперь в памяти ее всплывали Оркнеи, море, волны, набегающие на берег; и она думала, что теперь там, шторм или хорошая погода.

И еще Суннива с маленьким Оддом. Она обрела теперь спокойствие в Катанесе. Ульв просто носил ее на руках, и то, что ему пришлось ждать целых два года, не имело никакого значения. И ущемленное чувство собственного достоинства Суннивы расцвело пышным цветом под его восхищенным взглядом. Сигрид оставалось только надеяться, чтобы это не перешло у нее в надменность.

И еще Тронд, каким он был летом: такой тихий, совсем чужой, каждое утро скачущий верхом к мессе в Киркьювог. Она с трудом узнавала в нем прежнего, веселого и проказливого Тронда; что-то мучило его.

Ей хотелось узнать, печалится ли он все еще об Ингебьёрг. Но он только усмехался, когда она пыталась что-то узнать у него. И он спрашивал у нее, не считает ли она его собакой, воющей на луну.

— С ней у меня давно все кончено, — сказал он.

Сигрид говорила с сыном и о своей христианской вере тоже; рассказала ему о том, как сумела обрести мир: забыла свою гордость и предоставила все решать священникам. И она, упрекавшая Кальва в том, что он не верит в Бога, стала понимать, что сама не верит в Него; теперь до нее дошло, что имел в виду Сигтрюгг Шелковая Борода, разговаривая с ней в Икольмкилле: ей следовало доверить свою печаль Богу, вместо того, чтобы подавлять ее в себе.

Но Тронд не стал обсуждать с ней это…

— Сигрид, ты не хочешь взглянуть? — услышала она голос Кальва. Она повернулась в ту сторону, куда он указывал: перед ним, на высоком холме, лежала усадьба Эгга.

— Вряд ли тебя радует возвращение в свой дом, раз ты не хочешь даже взглянуть на него! — сказал он. — О чем ты думаешь?

— О Сунниве, Ульве и маленьком Одде, — ответила она. — И о Тронде. И еще мне хотелось бы знать, какая сегодня погода на острове Росс.

Кальв рассмеялся мальчишеским смехом.

— Может быть, повернем обратно? — спросил он.

— Ты хочешь, чтобы я попросила тебя об этом?

— Нет.

Глаза его блеснули, когда он одним движением руки отстранил рулевого и сам повел корабль.

Глядя на него, стоящего у руля, Сигрид вдруг заметила, как он постарел за последние годы. Она не замечала этого, видя его из года в год; она мысленно видела его таким, каким он был в день отплытия из Эгга.

Он располнел, борода и волосы его поседели и лишились блеска. И она подумала о том, что, наверное, и сама изменилась: время ведь не было с ней особенно ласковым.

«Ты теперь красивее, чем когда-либо», — сказала ей Сигват всего три года назад. Было время, когда она считала важным для себя быть красивой. Но теперь для нее ничего не значили пустые похвалы человека, всю жизнь льстившего другим.

— Какая же ты дура! — сказала она самой себе. Она не заметила, что произнесла эти слова вслух, и Кальв спросил, о чем она говорит. Она улыбнулась.

— Я разговариваю сама с собой, — сказала она, — и я сказала, что я старая дура.

Она снова улыбнулась, покачав головой.

— Тебе не следует в этом сознаваться, — сказал Кальв, — иначе все согласятся с тобой.

Она снова улыбнулась, оценив его неуклюжую вежливость. И она почувствовала радость оттого, что он именно такой. С его словами и образом мыслей. Во всем этом было что-то очень надежное.

Впрочем, Сигват сдержал свое слово после их последней встречи; Торфинн ярл рассказал о его поездке к конунгу Харальду.

Как он и обещал, он высадился на Сэле. Но дальше он так и не продвинулся; он был слишком болен; говорили, что конунг Олав явился ему во сне и назвал день его смерти. И он принялся спешно составлять завещание королю и распорядился вырезать на деревянной палочке, пока еще было время. И когда назначенный день стал клониться к вечеру, он почувствовал, что пока еще не умирает. И тогда он встал с постели и сочинил песнь о том, как горячо желает встречи со своим господином. И когда песнь подошла к концу, он упал мертвым.

Они обогнули мыс; перед ними лежала усадьба с зеленеющими полями на склонах холма; свежая поросль казалась зеленой дымкой на фоне чернозема. И в воздухе стоял густой, сладкий запах черемухи, росшей вдоль Черемуховой аллеи.

— В этом году весна ранняя, — сказала она Кальву. И он кивнул.

На пристани толпились люди; весть об их приезде шла впереди них. Многие лица были знакомы Сигрид, но некоторые она узнавала с трудом.

Они вышли на берег, люди окружили их.

Первой к Сигрид подошла Рагнхильд; стоя на самом краю причала, она чуть не свалилась в воду, торопясь передать Сигрид связку ключей. Там были Финн и Ингерид из Гьеврана; Харальд Гуттормссон, священник Энунд, Бьёрн из Хеггина и другие соседи; их лица мелькали перед глазами Сигрид.

И когда с корабля Кальва сошли люди, их, как и одиннадцать лет назад, приветствовали радостными криками.

Но Сигрид чувствовала себя среди них лишней.

И когда они вошли во двор, она подумала, что теперь-то уж должна почувствовать радость возвращения домой.

Но никакой радости не было. Она ждала целый день, до позднего вечера; она размышляла об этом, лежа в своей постели…

Постель пахла чем-то чужим; Сигрид фыркнула, подумав, кто бы это мог спать здесь…

Тоска ее была так велика, что она не осмеливалась думать об этом; тоска все еще продолжала оставаться частью ее и не отступала.

Ведь она оставила позади себя так много.

И тут она подумала, что всегда тосковала о чем-то. Сначала это была тоска по земле обетованной, возникавшей среди ее детских грез в лучах заходящего солнца. Потом это была тоска по Бьяркею; вот и теперь перед ее мысленным взором были Бьяркей и остров Росс, море и пенные волны, туманные дали и крики птиц — все это сливалось воедино…

Ложась спать, Кальв разбудил ее; после того, как она ушла спать, он долго еще сидел в зале с Финном Харальдссоном.

— Ну, как, Сигрид? — спросил он. — Как тебе живется замужем за Кальвом из Эгга?

В глазах его светилась бурная радость. И его радость нашла отклик в ее душе, она улыбнулась ему.

— Хорошо живется, Кальв, — ответила она.

Это свет в его глазах заставил ее сказать правду.

Не прошло и нескольких недель, как жизнь в Эгга вошла в свое обычное русло, словно Кальв и Сигрид никогда и не покидали усадьбу.

В хозяйстве не было никаких нарушений, все трудились на своих местах в отсутствие Кальва. А королевским арендатором был Харальд Гуттормссон; он считал, что так будет лучше всего. Он сказал, что надеялся на возвращение Кальва и не желал, чтобы усадьба перешла в чужие руки.

И Кальв согласился с ним.

Сигрид казалось, что усадьба Эгга опустела без детей; она всегда держала своих детей при себе.

И не то, чтобы во дворе совсем не было детей. Детей во дворе было, напротив, предостаточно; мальчики сражались деревянными мечами и охотились друг за другом, как это делали когда-то ее сыновья, а девочки визжали и играли, изображая из себя хозяек. С некоторыми из них Сигрид познакомилась.

Она обратила внимание, еще в день приезда, на одного мальчика одиннадцати-двенадцати лет. Он всегда был один, держался от остальных в стороне, и она спросила, кто он такой.

Ей сказал, что это Грьетгард Харальдссон, сын Харальда Гуттормссона и Хелены. Ей очень хотелось увидеть Хелену, и она спросила у одной из служанок, где она.

— Несколько лет назад она ушла в леса, — ответила ей та. — Она отправилась на восток, в Рунгстадваннет, где раньше жила колдунья. Люди говорят, что она святая и может лечить болезни. Харальд взял себе другую жену, вдову одного из воинов, погибшего во время похода конунга Магнуса против датчан.

Ее звали Олава, она была маленькой и милой; теперь она ждала ребенка и была круглой, как шар. И Харальд уже не был таким раздражительным, каким она знала его перед отъездом.

Но о детях Харальда и Хелены — Грьетгарде, Колбейне и Тюре — мало кто заботился.

Священник Энунд по-прежнему жил в усадьбе; из Каупанга так и не прислали нового священника. И вид у него был утомленный; ведь он был уже не молод, а приход был большим.

Сигрид очень хотелось поговорить с ним, рассказать ему о Тронде. Но случай представился не сразу. Днем он почти всегда был занят, а к вечеру так уставал, что засыпал в зале сразу после ужина.

Вскоре после дня святой Суннивы он нашел вечером время, чтобы поговорить с ней. Моросил дождь, и они сидели в его полутемной каморке. И он терпеливо слушал, как она рассказывала ему о своей жизни в изгнании; он понимал, что ей нужно высказаться.

«Странный этот Энунд, — подумала Сигрид, закончив свой рассказ. — Он всегда так занят, но когда ему приходится говорить с человеком, он даже не намекает на то, что у него нет времени».

— Ты не очень-то рада тому, что Тронд проходит учение у священников, — сказал он.

— Да, — ответила Сигрид, — поскольку мы вернулись сюда и он является наследником Эгга, было бы совсем некстати, если бы он стал священником.

Она надеялась, что Тронд вернется в Эгга этим летом. Кальв оставил его корабль в усадьбе Торфинна ярла, и они оба были разочарованы, что его все еще нет.

— Все в руках Божьих, — серьезно сказал Энунд.

И она стала говорить с ним о Кальве, рассказала, как в конце концов, с помощью Тронда, поняла, что дурно с ним обращалась. Энунд задумался.

— Тронд дал тебе хороший совет, — сказал он. — Трудно, когда старая вера и образ мыслей пускают в человеке такие глубокие корни, что уже не находится места для чего-то нового; лучше всего в таких случаях удовлетвориться тем, что человек хоть что-то понимает и следует церковным правилам. Бесполезно наливать в ведро больше, чем оно может вместить.

Бывает, что мы, люди, приносим друг другу больше вреда тем, что стараемся помочь другому, — добавил он. — Упрямство можно вытерпеть с Божьей помощью. Тогда как от доброжелательной глупости нет никакой защиты.

— Но ведь это же не глупость… — сказала Сигрид, чувствуя себя задетой. Она молчала, сердясь на него.

— Высокомерие влечет за собой множество других грехов, Сигрид, — серьезно продолжал он. — Поверь мне, я знаю это по своему горькому опыту, — он замолчал и обвел глазами свою каморку. — Теперь я понимаю, что в этой комнате умер человек, который более, чем кто-либо из тех, кого я знал, был близок Богу, — сказал он, — но я слишком поздно понял это. Он не скрывал ни от кого свои слабости, чувствуя себя самым ничтожным из всех. Но он день за днем делал свое дело, не ожидая понимания со стороны тех, кого он поучал, принимая все как есть, поскольку это решалось не им, а теми, кто был проницательнее него. Он понимал, что великие мысли и великие дела ему не по плечу, и он брался лишь за малое. И теперь я понимаю, что он был прав, говоря, что мы способны лишь на малое; и я вел тебя по ложному следу, Сигрид.

Она удивленно смотрела на него.

— Я слишком много требовал от самого себя, поэтому я много требовал и от других, — продолжал он, — и я говорил вместе со святым Павлом: я заставлю его делать то, что делает меня сильным.

Но я придавал значение тому, на что я сам был способен; и мне хотелось завоевать небо. Ведь чем больше я задумывался над тем, что говорил Бог и отцы церкви, чем больше я — как я полагал — разбирался в христианстве, тем больше я требовал от самого себя. В конце концов я понял, что Бог требует все; я должен был сгореть ради него дотла, в пламени моей любви к нему одному.

Но пришел день — день, который должен был придти — и я не смог продолжать это дальше. И мне показалось, что меня проглатывает бездна между тем, что требовалось от меня, и тем, на что в действительности был способен.

И тогда Бог напомнил мне, как священник Йон довольствовался малым. И я вспомнил, как ты однажды сказала мне, что я требую от тебя слишком многого: ты сказала, что не можешь поверить в то, что Бог, любя людей, может требовать от них большего, чем они способны дать Ему.

И я, наконец, понял, что ошибался; другим я указывал на любовь и милость Бога, а сам пытался жить без этого.

Я понял, что наше высокомерие заставляет нас думать, будто мы в состоянии сделать больше, чем от нас требует церковь. Сами по себе мы способны лишь на малое; и только Бог делает нас сильнее, делает нас способными на великое.

И только в Боге мы можем стремиться к совершенству, обретая наши надежды, наше небо.

И я наконец понял, что жил не для Бога, а ради своего высокомерия. Я набирался учености, пытался жить жизнью святого, но не ради самого Бога, а ради того, чтобы показать Ему, на что способен священник Энунд.

Мне трудно признаваться в этом, но моя жизнь была ложью: прикрываясь именем Господа, я хотел возвеличить самого себя.

И под конец я обрел мир, поняв смысл слов Иоанна Крестителя: Он наполнит собой мир, а я сойду на нет.

И когда я впервые понял, что вся моя ученость, которой я так гордился, это всего лишь плевел, я впервые узрел свет Божественной мудрости. В своей беспомощности я был ничем по сравнению с Его силой; и в своем ничтожном самомнении я понял совершенство Его любви — любви ко мне.

И снова я отправился в паломничество: снова я вернулся, как блудный сын, в маленький, круглый домик святого Кутберта на острове Фарнес, где вновь обрел мир и Божью благодать.

Сигрид сидела молча, не глядя на него. Ей показалось странным, что именно ей он признавался в этом. Он мог бы просто поговорить с ней о ее высокомерии, не подставляя самого себя под удар.

Она исподлобья взглянула на него. Но лицо его было непроницаемым; в полутьме трудно было различить его черты. И она начала говорить о другом.

— Я слышала, что Хелена отправилась в Рунгстадваннет, — сказала она.

— Да, — ответил он. — И я не знаю, что мне с ней делать, — добавил он, тяжело вздохнув. Сигрид ни о чем его больше не спрашивала.

Но вскоре после этого разговора она отправилась верхом в Рунгстадваннет. Она взяла с собой корзинку с едой; люди знали, что Хелена питается ягодами и растениями, которые собирает в лесу, а также тем, что приносят ей люди.

Дверь была открыта, но Сигрид все же постучала. И когда никто не ответил, она заглянула внутрь.

Там было чисто, на полу лежали ветки можжевельника.

Хелена стояла на коленях перед крестом, висящим на стене, уткнувшись лицом в землю и не шевелясь; Сигрид сначала подумала, что она спит. Хелена не шевелилась, пока Сигрид громко не позвала ее по имени. Сигрид присела возле двери и стала ждать.

Через некоторое время Хелена встала и направилась в ее сторону. Сигрид тоже встала. Она ужаснулась, увидев, какой худой стала Хелена; на лице ее были только глаза, которые устрашающе сверкали.

Сигрид подумала, узнает ли ее Хелена. Но опасения ее были напрасны. Хелена протянула ей руку — настолько исхудавшую, что Сигрид едва осмелилась ее пожать.

— С возвращением тебя, Сигрид, — сказала она, — я ждала тебя.

— Ты знала, что я вернулась? — с удивлением произнесла Сигрид, уже готовая поверить, что эта отшельница предсказывает будущее.

— Я слышала, что ты вернулась в Эгга.

— А-а… — с облегчением произнесла Сигрид. И она показалась самой себе смешной: Хелена была всего-навсего Хеленой, хотя и страшно исхудавшей.

— Я принесла тебе еду, — сказала она, указывая на корзинку, стоящую у порога. — Лучше ее внести сюда, пока в корзину не залезли муравьи.

— Пусть муравьи тоже поедят, — сказала Хелена. — Оставь корзину там. Мне много не надо.

— Судя по твоему виду, тебе нужно больше, чем им, — сердито произнесла Сигрид. Она принесла еду не для того, чтобы кормить здесь муравьев.

Она стояла и смотрела на руки Хелена; на них были шрамы, как от ударов кнута. На миг к горлу у нее подступил ком, но она тут же взяла себя в руки и отвернулась.

Но Хелену не рассердил ее пристальный взгляд. Она рассмеялась.

— Просто удивительно, как мало надо человеку, когда у него есть Бог, — ответила она на замечание Сигрид по поводу еды.

Сигрид ничего на это не сказала, ей стало стыдно при мысли о том, как много она всегда требовала сама. Тем не менее, она внесла корзинку и решительно поставила на скамью.

Подойдя снова к двери, она некоторое время стояла молча. Шрамы на руках Хелены напомнили ей о том времени, когда она сама накладывала на себя наказания сверх того, что требовала от нее церковь; но она никогда даже не мечтала зайти так далеко!

И тут она задала вопрос, который вертелся у нее на языке с тех самых пор, как она узнала, что Хелена покинула Эгга:

— Как же ты решилась бросить своих детей?

— Если на то воля Бога, чтобы я была здесь, Он позаботится о них, — убежденно ответила Хелена.

— Откуда ты знаешь, что Бог желает этого?

— Я знаю это, — уверенно ответила она. — Помнишь, как однажды мы были с тобой в Каупанге? — продолжала она. — Ты вышла со мной на берег и показала мне стапели, оставшиеся от «Длинного Змея»?

В тот раз я сказала тебе, что мне хотелось бы жить так, как я сейчас живу. Но священник Энунд сказал, что я бегу от жизни; он сказал, что я должна подождать, пока у меня не появится что-то такое, чем я могу пожертвовать ради Господа.

Потом наступило время, когда я, наконец, начала искупать свои грехи, и я попробовала принести в жертву все, что было для меня дорого. Но в конце концов я поняла, что все, чем я жертвую, не имеет никакой ценности, пока я, ради Господа, не отвернусь от самого дорогого в жизни: я поняла, что я должна покинуть своих детей.

Сигрид не нашла, что ответить. Не мешкая, она поскакала домой. И всю дорогу ей казалось, что она видит перед собой грустные глаза Грьетгарда Харальдссона.

Она вернулась в Эгга в мрачном настроении. Она пошла к священнику Энунду и рассказала ему о своей поездке. При этом она сказала — и это было правдой, — что Хелена кажется более счастливой, чем была после смерти Грьетгарда.

Отвечая ей, Энунд как будто говорил сам с собой, глядя в пространство:

— Это я крестил Хелену. И я назвал ее в честь святой Хелены, нашедшей крест Христа. Наша Хелена тоже нашла свой крест. И мне хотелось бы только, чтобы это был истинный крест.

В эту осень Сигрид ездила вместе с Кальвом на тинг в Мэрин, и эта поездка ее очень обрадовала.

Когда она раньше бывала на тингах с Кальвом, для нее было естественным видеть, его хёвдингом всего Внутреннего Трондхейма; теперь же дело обстояло иначе.

Ее удивило, что он занял свое место с таким видом, будто и не покидал его; что люди, даже не знавшие его до этого, безропотно подчинялись его власти, принимая его решения без всяких возражений.

И сам Кальв воспринимал это как должное.

И только теперь Сигрид поняла, как трудно приходилось Кальву в изгнании, оторванному от этих мест и этих людей, которых он считал своими, от всего того, что составляло смысл его жизни. Она поняла, что он еще сильнее, чем она привязан к Трондхейму, к его обычаям и законам.

Но она начала также понимать, в чем состояла его самая большая ошибка: в том, что он хотел поставить себя выше всего этого. «В ведро нельзя налить больше, чем оно вмещает», — сказал Энунд. И Кальв был того же мнения, вполне довольствуясь положением лендмана из Эгга.

И все-таки Сигрид чувствовала себя чужой во Внутреннем Трондхейме. Даже в Мэрине, к которому она должна была быть привязана всеми нитями своей жизни, она чувствовала себя гостьей, посетившей место, о котором слышала в каком-то предании.

Она сказала об этом Кальву, когда они ехали верхом из Мэрина в Кроксвог после окончания тинга.

Был серый, туманный день, они едва различали дорогу. И они осторожно спускались с холма, говоря о тинге и о вынесенных там решениях, а когда выехали на равнину, холм позади них скрылся в тумане. Лишь голоса и смех впереди, в тумане, напоминали им о том, что они не одни в этом сером мире.

И в памяти Сигрид яснее, чем прежде, всплыли Оркнеи с их плотным туманом и плеском волн.

— В конце концов ты снова почувствуешь себя здесь дома, — сказал Кальв уверенно. — Стоит только Тронду вернуться домой, и ты не будешь думать, что твои дети так далеко…

— Да, но ты-то уж точно здесь на своем месте, — сказала Сигрид и рассказала ему, как радовалась, видя его на тинге.

Но Кальв ничего не ответил, и оба надолго замолчали.

— На тинге я вспомнил, как был последний раз в Мэрине с королем Олавом, — наконец произнес он. — Тогда я в последний раз чувствовал к нему полное доверие.

— Ты все еще думаешь об этом? — спросила Сигрид. Хотя они были в последние годы откровенны с Кальвом, он не называл имя конунга Олава после своего возвращения в Трондхейм. — По крайней мере сейчас ты чувствуешь, что примирился с ним?

— Я не знаю, — ответил он. И когда он посмотрел на нее, на переносице у него пролегла складка. — В тот раз король поступил плохо, и впоследствии он предал меня. Но все-таки сама его смерть и то, что произошло потом, заставили меня считать, что изменником являюсь я сам. Я убеждаю себя сам, что не совершал ничего дурного, что он первый изменил мне. Я сделал только то, что полагалось сделать хёвдингу: верить тем, кто верил мне, отвечать враждебностью на измену.

— И теперь тебе воздалось по заслугам, Кальв. Каждый человек во Внутреннем Трондхейме уважает тебя; я сама слышала, как люди говорили, что Эйнар Тамбарскьелве опозорил себя, посеяв вражду между тобой и конунгом Магнусом.

— Теперь им легко об этом говорить, — сухо заметил он. — Они, наверное, забыли, что у многих из них было совсем другое настроение перед тем, как я вынужден был покинуть страну.

— Они увидели последствия мстительности Магнуса. И все эти годы им не хватало на тинге тебя; я поняла, что с законом и правом здесь было не все в порядке.

— Да, — ответил Кальв и замолчал. — Мне не приходится жаловаться ни на недостаток знания законов, ни на недостаток здравого смысла, — сказал он. — И все же я не могу стряхнуть с себя постыдного чувства вины. Мне кажется, вина моя настолько велика, что я не смогу ничем искупить ее.

В эту осень и зиму в Эгга было весело.

Кальв поселил в доме несколько исландцев; они прибыли в Трондхейм осенью на торговом судне. Среди них было два брата, Бьярни и Торд Халлбьёрнссоны; Бьярни был скальдом по прозвищу Скальд Золотых Ресниц. Он был большим шутником, и на Рождество в доме не смолкали споры и смех.

Но Бьярни был острым на язык, поэтому не было ничего удивительного в том, что он легко наживал себе врагов. И у него произошла большая перебранка с другим исландцем, которого звали Торгрим Халласон. Торгрим сражался в войске короля в битве при Стиклестаде; он был одним из тех, кто отправился со святым Олавом в изгнание, и он очень гордился этим. И он не скрывал, что Кальва считает изменником.

Кальв особенно не спорил с ним, хотя Сигрид понимала, как тяжело ему все это выслушивать. Но Бьярни Скальд Золотых Ресниц дал явно понять Торгриму, что тот ведет себя невежливо. Он сказал, что, либо тот должен оставить свое мнение при себе, либо ему следует покинуть дом Кальва.

Перед Пасхой Бьярни пришел к Кальву и спросил его, не позволит ли он ему произнести драпу, сложенную в его честь. Кальв охотно согласился, и все собрались в большом зале, чтобы послушать Бьярни.

Драпа эта рассказывала о жизни Кальва, о всех битвах, в которых он участвовал, о всех совершенных им подвигах.

Песнь получилась хорошей; и, слушая ее, Сигрид подумала, что песнь эту долго будут помнить после того, как Кальв ляжет в сырую землю. Но ей не понравилось то, что скальд придавал такое большое значение роли Кальва в стиклестадском сражении; она боялась, что конунгу Харальду, который тоже сражался в войске короля, не понравится эта драпа, если она дойдет до его ушей. Но всем было ясно, что Бьярни решил заткнуть рот Торгриму.

Кальв не имел никаких возражений против этой песни; и он отблагодарил скальда очень щедро: подарил ему золотую цепочку, привезенную из ирландского похода.

Но Торгрим был не из тех, кто медлит с ответом; едва Бьярни закончил, как он вскочил с места.

— Мало ты почитаешь конунга Норвегии и святого Олава, превознося человека, виновного в смерти святого! — воскликнул он. — А ты, Кальв Арнисон, охотно слушаешь песнь о своей собственной подлости!

— Помолчал бы ты лучше, Торгрим, — с издевкой произнес Бьярни. — Над тобой ведь смеются. В праздники тебя кормят в Исландии с ложечки теплым молоком. Так что меня не удивило бы, если в Стиклестаде ты показал бондам только свой зад!

Не говоря ни слова, Торгрим встал и вышел из зала. Но вскоре он опять пришел и направился прямо к скамье, на которой, рядом с Кальвом, сидел Бьярни. И прежде чем кто-то догадался о его намерениях, он нанес скальду смертельный удар.

Торд, брат Бьярни, вскочил и выхватил меч, но по приказу Кальва несколько дружинников встали между ними. Торгрим был схвачен, а труп унесли.

После этого в зале стало удивительно тихо. Никто больше не говорил о песне Бьярни Золотоголосого, все рано разошлись спать.

На следующий день Кальв созвал домашний суд; он объявил Торгрима вне закона за убийство Бьярни.

Не успел еще Кальв произнести слова приговора, как Торд Халлбьёрнссон подбежал к Торгриму и проткнул его мечом. Но он еще не вытащил свой меч из трупа, как Колгрим, друг Торгрима, выскочил вперед и ударил Торда мечом в спину; и тот повалился лицом прямо на труп.

На том все и закончилось.

Сигрид была напугана происшедшим; ей оставалось только гадать, как конунг Харальд воспримет все это. Кальва все это тоже не радовало; и даже после того, как Торд умер от нанесенной ему раны, Кальв не стал снова назначать домашний тинг, чтобы вынести приговор Колгриму. Приближался весенний тинг, и он подумал, что, возможно, будет лучше передать это дело туда.

Но слухи о смерти исландцев распространялись по Трондхейму, словно круги по воде.

Вскоре после смерти Торгрима Харальд неожиданно явился в Эгга со своей дружиной.

Сигрид подумала, что не зря о конунге говорили, что он любит появляться неожиданно, чтобы посмотреть, какой ему окажут прием. Тем не менее она опасалась, что на этот раз у него другие намерения; наверняка его привели в Эгга события последнего времени.

Она старалась как можно лучше подготовиться к приезду короля, но все это время ее не покидал страх. И, несмотря на занятость, она нашла время, чтобы пойти в церковь и попросить у Бога помощи.

Сигрид впервые встретилась с Харальдом. Он был необычайно высоким, широкоплечим и сильным, с самоуверенной, немного язвительной улыбкой. Он часто смеялся, но смех его нередко звучал издевательски.

Ей не понравился ни он сам, ни его приветствие.

— Я слышал о тебе, — сказал он, смерив ее взглядом, и тон, которым он произнес эти слова, ясно свидетельствовал о том, что то, что он слышал о ней, было не в ее пользу.

Король до этого никогда не бывал в Эгга, и вечером он попросил Кальва показать ему усадьбу. Не было ни одного дома, куда бы он не заглянул.

И когда они проходили через галерею в старом зале, Харальд заметил Колгрима, который сидел там, связанный.

— Что это за пленник? — спросил он.

— Это исландец, совершивший убийство, — сказал Кальв, которому стало явно не по себе.

— Значит, ты исландец, — сказал король. — Возможно, ты к тому же еще и скальд?

— Да, господин, — поспешно ответил исландец и добавил: — Однажды я сочинил песнь о Вашем брате, короле Олаве. Теперь же я ожидаю здесь смерти. Но я встречу ее без скорби, если буду удостоен чести произнести эту драпу перед Вами.

— Я не откажу тебе в этом, — ответил король.

И после ужина Колгрима привели в зал.

Кальв сидел молча, когда король попросил скальда произнести свою песнь.

Ее вряд ли можно было назвать удачной; Сигрид заметила, что король, который сам был скальдом и хорошо слагал висы, нетерпеливо ждал, когда тот закончит.

— Хорошо, что ты так думаешь о моем брате, — сказал он, — но нужно ли тратить столько слов, чтобы сказать это?

И он был не единственным в зале, кто вздрогнул, когда в конце своей песни Колгрим изложил напрямую свое дело:

Конунг нахмурился.

— Яснее не скажешь, скальд, — сказал король. И он попросил Колгрима изложить все по порядку. Колгрим не заставил себя упрашивать; и в своем рассказе он особенно подчеркнул хвалебные слова Бьярни Скальда Золотых Ресниц по поводу участия Кальва в битве при Стиклестаде.

Король был настроен далеко не благосклонно, когда повернулся к Кальву и спросил, почему тот объявил Торгрима вне закона.

— Это обычное дело об убийстве, — ответил Кальв.

— Не такое уж и обычное, — ответил король. И язвительно добавил: — Насколько я понял, тебе понравилось, когда тебя похвалили за совершенную тобой в Стиклестаде подлость. Возможно, ты кичишься и тем, что обратил меня в бегство?

— То, что произошло в Стиклестаде, относится к прошлому, — ответил Кальв. — Теперь же я присягнул тебе на верность, господин, и клятву эту я сдержу.

Король вдруг холодно усмехнулся.

— Посмотрим, — сказал он. После этого он повернулся к скальду и в награду за его песнь дал ему свободу. И отменил приговор Кальва, объявляющий Торгрима вне закона за убийство Бьярни Скальд Золотых Ресниц; он приказал, чтобы сын Торгрима унаследовал имущество как скальда, так и его брата.

Кальв молчал; он смотрел в пол, когда король произносил свой приговор. Но Сигрид видела, как сжимаются его челюсти.

После того, как Харальд отбыл из Эгга, Кальв напился до такого состояния, в котором Сигрид не видела его со времени их отъезда с Оркнеев. И это продолжалось ни один вечер; целая неделя прошла, прежде чем стало возможно снова разговаривать с ним.

И когда Сигрид как-то утром попробовала утешить его, сказав, что король уже удовлетворился своей местью, его уже это не интересовало, и он только язвительно рассмеялся.

— Мне следовало бы предвидеть это, — сказал он, — Господь не простил меня; Он просто играл со мной, как кот с мышью.

— Ты не должен говорить о Боге, словно Он всего лишь какой-то Один, — раздраженно сказала она.

— Наконец-то ты заговорила про Одина; куда охотнее я вернулся бы к вере в богов, которые всегда приносили мне удачу. От христианского же Бога мне не приходится ожидать ничего, кроме преисподней.

Сигрид похолодела.

— Ты с ума сошел, Кальв! — сказала она. — Я не понимаю, почему до тебя никак не доходит, что Бог желает спасти всех. Он никого не осуждает на вечное проклятье; это наши собственные грехи осуждают нас на муки, как сказал однажды священник Йон. И Он может простить нам наши грехи, если мы попросим Его об этом.

Но Кальв повернулся к ней и посмотрел ей прямо в лицо; и она увидела в его глазах нечто такое, чего никогда раньше не видела: предчувствие ужаса. Его взгляд скользнул в сторону; некоторое время он молчал, потом внезапно воскликнул:

— А Иуду Он простил?

— Кальв! — в страхе воскликнула она. Но она ничего больше не сказала, парализованная его словами. И она прижала его к себе.

— Кальв, — прошептала она, — ты должен выслушать меня. Это не правда, что ты продался дьяволу, выступив против короля Олава. Мало кто становится святым, не встречая сопротивления; и тот, кто стоит поперек дороги у святого, не служит дьяволу, а является инструментом в руках Господа.

Но он вырвался из ее рук.

— Кто тебе сказал об этом?

— Сигтрюгг Шелковая Борода сказал мне об этом в Икольмкилле. И он сказал, что Бог простирает свою руку над теми, кто сослужил ему такую службу.

— В самом деле, Он защищает меня, — с горечью произнес Кальв. С этими словами он встал и вышел из спальни.

Вечером он снова напился, и когда Сигрид пыталась вернуться к этому разговору, он пришел в ярость.

От Харальда больше не было никаких известий, и ближе к лету Кальв стал готовиться к викингскому походу; он собирался отправиться в Данию. Но Сигрид все это время не покидала тревога; после приезда короля он почти не бывал трезвым.

Эта весна была трудной для них обоих. Беспокойство Сигрид росло день ото дня: Кальв напивался до бесчувствия, говорил глупости в присутствии своих людей, бессвязно бормотал что-то об измене и вечных муках ада.

Она пыталась образумить его; священник Энунд тоже пытался поговорить с ним, но все было напрасно.

И только перед отъездом он стал приходить в себя; мысль о предстоящем плавании, сражениях и грабежах вытесняла все остальные мысли. И последние дни перед отъездом он был трезв.

— Я не могу сражаться, когда я пьян, — пояснил он Сигрид. И она не знала, радоваться ей или злиться по поводу того, что он мог, когда хотел, воздерживаться от выпивки.

Они говорили о многом в эти последние дни; о времени, проведенном в Эгга до изгнания, об острове Росс, о Сунниве, о Тронде, который все еще не вернулся домой в Трондхейм. Сигрид опасалась говорить с Кальвом о неприятных вещах, боясь, что он снова начнет пить.

Но в самый последний вечер перед отъездом он сам заговорил об этом.

— Священник Энунд был у меня, — сказал он.

— В самом деле?

— И это был последний раз, когда я разговаривал с ним, — мрачно добавил он.

— Он сказал тебе что-то плохое?

— Просто он осмелился сравнить меня с этим ничтожеством, священником Йоном!

— Энунд не имел в виду что-то плохое. Он очень высоко ставит священника Йона.

— Сравнивая нас, он ссылался вовсе не на самые лучшие качества священника Йона. Он сказал, что я так же боюсь услышать правду о самом себе, как священник Йон боялся боли. Он считает, что я перестал исповедоваться по той причине, что боюсь, как бы священник не подтвердил мое самое худшее мнение о себе. Он сказал, что, отказываясь исповедоваться, я утешаю себя мыслью о своей невиновности.

Сигрид лежала и размышляла об этом.

— Может быть, Энунд и прав, — сказала она наконец. — Во всяком случае, ты всегда отказываешься исповедоваться о своем отношении к королю Олаву. И когда у тебя была возможность покаяться, ты тоже отказался от этого.

Он вздохнул.

— Разве ты не понимаешь, что, покаявшись, я тем самым признал бы себя изменником в глазах всех и самого себя.

— Ты и так не раз называл себя изменником.

— Одно дело, когда я, не очень-то веря в это, говорю это тебе назло или швыряю это в лицо самому себе, — сказал он, — и совсем другое дело, жить изо дня в день с сознанием того, что я изменник; думаю, такого унижения мне не перенести.

Она не ответила, и он с оттенком удивления произнес:

— Не понимаю, как это могло случиться; я всегда пытался жить так, как подобает хёвдингу…

— Возможно, этого тебе и не понять, — ответила она. — Всем нам предстоит испытать унижение, когда мы попадем в очистительный огонь; возможно, твое унижение будет состоять в том, что тебе придется, не понимая происходящего, смириться с ним.

Оба замолчали.

— Энунд сказал и еще кое-что, — продолжал Кальв. — Что Бог в своей доброте однажды наложит на меня такое наказание, то которого я всегда пытался уйти, подобно тому, как священник Йон испытал в конце своей жизни боль. Я ответил, что Бог и так наложил на меня достаточно всяких наказаний. Он сказал, что в таком случае сомневается, что я исповедовался искренне.

— Можно подумать, что у него есть причины для сомнений…

Он почти умоляюще смотрел на нее.

— Я не могу разобраться во всем этом, — сказал он. — И нельзя сказать, что я не хочу. Когда речь заходит о Божественном прощении, я могу сказать лишь то, что Бог печется только о своих святых, которые в чем-то уподобляются ему. Ведь даже в своем последнем походе, по пути домой из Гардарики, король Олав был достаточно мстителен: это ясно видно по его обращению с Йокулем Бордссоном. Я же не полагаюсь больше ни на самого себя, ни на Бога, ни на священников, — добавил он.

Сигрид слышала о Йокуле. После бегства Олава он увел королевский корабль к Хакону ярлу. И когда он попал в руки короля на Готланде, тот предал его мучительной смерти. Она подумала, что ей следует изложить Кальву свои собственные мысли о короле Олаве, но она решила, что это бесполезно.

— Ты говорил об этом со священником Энундом? — спросила она. Он кивнул.

— Редко я видел его таким раздраженным, — сказал он. — Он сказал, что для того, чтобы получить отпущение грехов, я должен верить в то, что Господь хочет простить меня. Он говорил что-то о жертве Христовой, что-то из Ветхого и Нового заветов, но я этого не понял. Но он заявил, что, по его мнению, Бог может простить грехи даже в смерти, если человек искренне раскаивается, исповедуется и получает отпущение грехов. Бог готов был простить самого Иуду, если бы тот попросил Его об этом, сказал Энунд.

Немного помолчав, Кальв вдруг вспылил:

— Проклятый Финн! У него была возможность сделать для меня добро, убив меня в Стиклестаде; почему именно он заступился за меня? И теперь мне приходится нести бремя вины, которой я не понимаю и от которой не могу освободиться.

Сигрид удивленно уставилась на него; она не понимала, причем здесь Финн. И когда она спросила его об этом, он ничего не ответил. Она сидела и размышляла о том, что сказал Энунд.

— Ты совсем не Иуда, — сказала она наконец. — И я думаю, что ты ошибаешься, считая, что Бог преследует тебя. Возможно, все как раз наоборот, Бог и конунг Олав были расположены к тебе, постоянно давая тебе возможность искупить свои грехи. Эльвир как-то сказал мне, что искупление грехов проистекает от любви Бога; это своего рода дар. Но я поняла, что он имел в виду, не сразу, а только после того, как почувствовала тяжесть вины.

Тебе не следует бояться искупления, Кальв, не следует бежать от него, как от наказания. Тебе нужно считать это благословением. И внезапно она прижалась щекой к его щеке.

— Не так уж трудно поверить в то, что Бог хочет простить тебя, если мы оба можем прощать друг друга, — сказала она.

Он ничего не ответил, только тяжело вздохнул. И ей показалось в трепещущем свете свечи, что с лица его исчезла горечь. Теперь на лице его была написана лишь глубокая грусть.

На следующий день Кальв отплыл на двух кораблях; хёвдингом на одном из них был Финн Харальдссон из Гьеврана.

Лето было хорошим.

Цвели и зеленели леса и рощи; сено, конопля, лен и хлеб были высокими и сочными. Но Сигрид это не радовало.

Тронд вернулся домой. Он вернулся в начале лета, когда солнце уже припекало, пробуждая жизнь на полях и лугах, в лесах и на пустошах. И он сошел на берег со своего корабля, высокий и серьезный, в белой рясе ирландского священника.

— Тебя не радует то, что я стал священником? — спросил он мать, когда они направились во двор и он уже поздоровался со всеми своими знакомыми.

— Тебе это может помешать, — медленно произнесла она, — если ты надумаешь жениться.

Глаза его сверкнули, и он принялся хохотать.

— Ты совсем не изменилась, мама, — сказал он. — Ты ведешь себя так же бесстыдно, добиваясь своего!

— Кто хочет знать, тот спрашивает, — сухо ответила она.

Он снова расхохотался.

— Раз уж ты спрашиваешь, я скажу тебе: жениться я не собираюсь.

Она ничего не ответила; она сидела в зале и озиралась по сторонам: этот новый зал построил еще Эльвир… впрочем, он теперь уже не был таким новым, с тех пор прошло пятьдесят лет…

Она вдруг почувствовала усталость. Ей больше не хотелось говорить с ним об этом; к тому же в зале было полно народу.

Она спрашивала его об Икольмкилле, Россе и Торсе, она узнала, что прошлой осенью у Суннивы родилась дочь и что все у нее хорошо. Они передавали ей привет и звали в гости.

Он говорил также и с Торфинном ярлом, после того, как ярл вернулся из Рима. Торфинн получил отпущение всех своих грехов — а их было немало, подчеркнул Тронд — и теперь намерен построить церковь Христа на острове Биригис. Он целиком поглощен планами строительства, добавил Тронд.

Вечером следующего дня Сигрид пошла с сыном осматривать усадьбу.

Она показала ему могильные курганы предков, сказала, кто из них лежит и какую жизнь прожил. Они заходили с ним в каждый дом, и она говорила, когда и кем он был построен. Она рассказала ему о Тронде Крючке и его роде, и о роде Эльвира — роде Ладе ярлов. И, рассказывая ему об этом, она удивлялась, насколько живым все это было для нее.

Ей казалось, что она сама себя поймала на слове; нашла, наконец, свои корни в этой усадьбе, обрела свое прошлое.

Тронд говорил мало; ему хотелось сначала выслушать ее.

Наконец они пришли к старому залу; она специально сделала так. И, стоя под закопченым потолком, глядя на почетное сидение, на котором так часто сидел Эльвир, а до него — его предки, она долго собиралась с мыслями.

— Тронд, — сказала она наконец, — наверняка ты дал клятву Богу. И я не хочу принуждать тебя отрекаться от твоего призвания служить ему. Но ведь есть же и женатые священники! Ты последний в своем роду. Ты не можешь, не должен дать своему роду умереть! Подумай о своих предках, лежащих здесь, отцах и сыновьях, начиная от первого поселенца, жившего так давно, что мы даже не знаем его имени, и кончая твоим отцом. Ведь ты унаследуешь после Кальва усадьбу. Неужели все их усилия и все надежды на продолжение рода останутся бесплодными?

Но ей казалось, что сын ее холоден, как снег, в своей белой одежде и бесконечно далек от нее.

— Я думал об этом, — сказал он. — Почему ты думаешь, я до сих пор этого не сделал?

Она стояла перед ним, чувствуя, как в прежние времена, свою связь с этой усадьбой, с этой землей и ее животворящим теплом; чувствуя, что теперь проживет в мире оставшиеся ей дни в Эгга, видя, как все вокруг растет, как приходят в мир новые поколения… И вслед за тем все превратилось для нее в сплошную боль. Этот человек, бывший ее сыном, стоял перед ней, в белой одежде, считая себя вправе прекращать существование рода во имя своего призвания.

Все внутри нее кипело. И она вдруг поняла, что ненавидит этого сына, стоящего перед ней во всем своем холодном высокомерии.

Она должна была переубедить его, должна была сделать так, чтобы он все понял.

И она начала говорить с ним — сначала спокойно. Но когда это не помогло, она стала упрашивать его, потом угрожать. В конце концов она совершенно вышла из себя; она кричала ему о продолжении рода Ладе, о том, что он рожден для того, чтобы править Норвегией.

И тогда он повернулся и ушел. И она, рыдая, опустилась на пол возле почетного сидения, прислонившись к одному из столбов.

Сигрид надеялась, что придет день, когда она снова почувствует себя в Эгга как дома. И вот такой день пришел, но он не принес ни радости, ни мира.

После того, что произошло с Трондом, она вела непрерывную борьбу между любовью к своей усадьбе и роду, с одной стороны, и долгом перед Богом, с другой. Она почувствовала лишь мрачную растерянность, впервые увидев, как ее сын служит мессу в церкви Эгга.

И она думала о том, как воспримет все это Кальв, когда вернется домой; это будет для него тяжело, тем более, что у него много своих трудностей.

Кальв постоянно присутствовал в ее мыслях; и она думала о том, что ей следует сказать и что сделать, когда он вернется, чтобы убедить его в Божьей милости.

Но теперь она меньше, чем когда-либо, была расположена убеждать его в этом; ей было стыдно оттого, что она пыталась отвратить Тронда от его призвания, соблазняя властью и славой. И в то же время она испытывала горечь оттого, что он не желал слушать ее.

Она понимала, что в ее отношении к Богу была фальшь; фальшь была в ее отношении к королю Харальду и Кальву, присягнувшему королю на верность; но больше всего фальши было в ее отношении к Тронду. Ей казалось, что она обнаружила какую-то пропасть в самой себе. И ей было стыдно оттого, что Тронд это тоже видел.

В день летнего солнцеворота корабль Кальва вернулся в Эгга. Дозорный тихо вошел и сказал, что видит корабль.

— На корабле разбита палатка, — сказал он.

Сигрид не ответила. Она знала, что это означает. И она послала за Трондом, который был в церкви.

И они вместе спустились вниз, чтобы встретить корабль.

Сигрид казалось, что она идет, как во сне. Сотни раз она ходила этим путем. Но теперь все плыло у нее перед глазами, теперь она думала только о том, что спускается на пристань, чтобы увидеть труп.

Когда они подошли, корабль уже причалил, и на пристани стоял гроб. Не отрывая от него глаз, она думала о том, кто в нем лежал.

Она пыталась утешить себя мыслью о том, что он обрел теперь Бога. Но она с безграничным ужасом осознавала, что Кальв наверняка не обрел ни мира, ни спасения души.

При мысли об этом у нее темнело в глазах, и она вдруг почувствовала, что должна увидеть его, должна рассмотреть его застывшие в момент смерти черты: нет ли в них хоть проблеска надежды.

Она не отдавала себе отчета в том, что делает: опустилась перед гробом на колени, хотела сорвать замки…

Но тут она почувствовала, как кто-то с силой взял ее за плечи; это был Тронд.

— Мама, не делай этого! — воскликнул он.

И тут она услышала еще один знакомый голос, но не могла понять, кто это говорит:

— Сигрид, ради Бога, он погиб более двух недель назад!

Она отчаянно сопротивлялась, когда оба они оттаскивали ее в сторону, а потом видела, словно в тумане, как мужчины подняли гроб и понесли его на вершину холма.

Она почувствовала крепкие руки Тронда, поднимавшие ее с земли, а потом ведущего ее той же тропинкой к дому.

С другой стороны от нее тоже кто-то шел; медленно повернувшись, она увидела, что это Финн Арнисон.

Она не знала, как добралась до дома. Она видела только гроб, который несли впереди них; один из мужчин споткнулся, и она услышала, как труп Кальва глухо ударился о стенку. Она задрожала.

Они пришли во двор; она видела вокруг себя серьезные, печальные лица людей, обращенные к ней.

Ей казалось, что все эти взгляды проникают в нее, требуя от нее, чтобы она держалась, держалась стойко.

Это была ее дворня, ее люди; они имели право ожидать от нее, чтобы она вела себя достойно: как дочь и вдова хёвдинга. Они ждали от нее распоряжений.

Она глубоко, прерывисто вздохнула, все еще опираясь на руку Тронда. Но, вздохнув еще, она почувствовала себя увереннее; в конце концов она отпустила руку сына, выпрямилась и произнесла ясным голосом:

— Завесьте стены коврами в новом зале! — сказала она служанкам и, повернувшись к Харальду Гуттормссону, сказала: — Внесите гроб и разошлите весть по всей округе, что в течение трех дней в Эгга будет справляться тризна.

В тот же вечер Кальв был похоронен на церковном кладбище в Эгга. Он лежал у восточной стены церкви, как это и подобало лендману.

Но сразу после похорон Финн Арнисон отозвал в сторону Сигрид и Тронда.

— Кальв погиб в результате измены, — сказал он. — Харальд послал его на берег с небольшим количеством людей, обещая вскоре придти на помощь. Но сам оставался на борту корабля до тех пор, пока не уверился в том, что Кальв погиб. И только тогда он высадился на берег и обратил датчан в бегство.

Сигрид окаменела.

— В результате измены… — медленно повторила она, с трудом сдерживая себя. — Ты думаешь, он сам это понял?

— Я не знаю, — ответил Финн. — Почему ты об этом спрашиваешь?

Но вместо ответа она снова спросила:

— Как он выглядел, когда его нашли?

— Ты имеешь в виду раны?

— Нет, — ответила она. — Я имею в виду выражение его лица.

— Этого я не помню, — ответил он. — Ты задаешь такие странные вопросы! Он умер от удара копьем.

— Он умер сразу или спустя некоторое время?

Лицо Финна сморщилось.

— Он умер не сразу, — ответил он.

— Тебе есть за что отомстить, — сказал он, обращаясь к Тронду. И в подтверждение своих слов положил руку на окровавленную тунику Кальва, которую привез с собой; она лежала рядом с ним на скамье.

Тронд сидел и молчал; потом без слов указал на свою белую рясу. Финн нетерпеливо мотнул головой.

— Сбрось с себя эту бабью одежду, ты, мужчина, — сказал он. — Я слышал, ты хорошо владеешь мечом, когда захочешь.

Но Тронд покачал головой.

— Я больше не возьму в руки меч, — сказал он.

— Никогда не думал, что настанет время, Тронд, когда мне придется подстрекать тебя претендовать на наследство рода Ладе! — воскликнул Финн, буравя его глазами. — Но поскольку ты сидишь тут в юбке и отказываешься отомстить за своего приемного отца, то, мне кажется, я должен напомнить тебе, какая кровь течет в твоих жилах. Твои предки покраснели бы от стыда за тебя. Докажи им, что они ошибаются, что ты как-никак мужчина! Поедем со мной в Данию, к Свейну Ульвссону! Мы будем вместе сражаться против Харальда Сигурдссона и его лжи — и победим его! И когда мы одержим победу, править Норвегией снова будет Ладе ярл!

Лицо Тронда стало почти таким же белым, как его ряса.

— За кого ты меня принимаешь, думая, что я нарушу клятву, данную Богу? — воскликнул он.

— Хорошенько заплатив, ты получишь в Риме отпущение грехов, — сухо заметил Финн. — Ты ведь, как священник, знаешь об этом?

Тронд опустил глаза.

— Да, — сказал он, — этого нельзя отрицать.

На лицо его набежала тень; и Сигрид казалось, что она спускается вниз, грозя оставить след на его белой рясе.

— Возможно, тебя будут называть королем, — продолжал Финн, искоса глядя на Тронда. — И если ты, будучи королем, захочешь служить своему Богу, ты сможешь сделать это лучше, чем разгуливая здесь, в Эгга, в этой юбке.

В глазах Тронда Сигрид заметила блеск. Она видела подобный блеск в глазах мужчин, когда разговор заходил о власти и славе; она знала это на примере Кальва, когда он был могущественным человеком в Норвегии и хотел обладать еще большей властью. Кальв, лежащий теперь на кладбище… Возможно, он так и не обрел покоя в святой земле…

Эта жажда власти привела его к гибели.

— Тронд! — вдруг с тревогой воскликнула она. — Ты не должен, не должен жертвовать блаженством своей души ради власти!

Оба повернулись к ней.

— Ты! — бросил ей в лицо, словно плевок, Финн Арнисон. — Ты толкнула на смерть двух сыновей, чтобы отомстить за Эльвира, настроила Кальва против святого короля, вынудила его покинуть страну и, возможно, явилась причиной его смерти, — и после этого ты осмеливаешься говорить такое? За Эльвира ты готова была отомстить, ты была словно валькирия. Ты считаешь, что Кальв недостоин, чтобы за него мстили?

Сигрид вдруг почувствовала себя усталой, бесконечно усталой, словно она жила уже тысячу лет.

— Я уже насмотрелась на месть, — с тяжелым вздохом произнесла она. — Я уже насмотрелась и на жажду власти, а также на те несчастия, которые она влечет за собой. Поезжай в Данию, Тронд! Мсти, завоевывай себе имя ярла или короля, я не стану удерживать тебя! Но только знай, что путь, который ты выбрал, никогда не приведет тебя ни к миру, ни к счастью. Потому что цель всегда будет отдаляться от тебя; и тебе будет казаться, что ты сможешь достичь ее, завоевав себе чуть больше богатства, чуть больше власти. И удача, за которой ты погонишься, станет для тебя тем карающим мечом, который обрушит на тебя вечное проклятие.

Она встала, чтобы уйти; они сидели в маленькой келье Энунда. Никто не остановил ее, и она направилась на кухню, взглянуть, как там дела.

В этот вечер она больше не говорила с Трондом. И у нее было столько дел, что не было времени ни о чем думать, и она радовалась этому. Тем не менее, ей показалось странным, что его не было за ужином.

Но Финн Арнисон был, хотя и разговаривал с Сигрид только ради приличия. И при первой же возможности он отправился спать. И по мере того как люди расходились, Сигрид чувствовала, что ее мысли заволакивает, словно густой туман, отчаяние. Она даже не осмеливалась думать о предстоящей ей одинокой ночи, не зная, что ей делать.

Священник Энунд не уходил; и было ясно, что он ждет, что она попросит его поговорить с ней наедине. Но она не стала это делать; она не знала, что она может сказать ему о Кальве или о Тронде. Тем не менее, она пыталась удержать его, бессвязно говоря с ним о ничего не значащих вещах, и ушла только после того, как он заснул на скамье.

Она вышла из зала. Ночь была светлой, и она постояла немного во дворе; она все еще не осмеливалась пойти в спальню. Вместо этого она направилась в церковь.

Она остановилась на пороге; внутри слабо горела свеча, и ей пришлось подождать, пока глаза привыкнут к полутьме. И она отпрянула назад, различив в темноте фигуру, стоящую на коленях перед алтарем, уткнувшись лицом в земляной пол. Но она тут же узнала, кто это, и из груди ее вырвался долгий, прерывистый вздох, и она не был уверена в том, что это вздох облегчения.

Она пробралась в темноте на свое обычное место и перекрестилась, прежде чем стать на колени.

Мысли и чувства ее сливались в единый поток, бурлящий, словно Скарнстрёммен в половодье. Но все-таки взгляд ее с неодолимой силой притягивала к себе фигура перед алтарем. Она подумала, что он стоит так на коленях с тех самых пор, как они говорили с Финном Арнисоном, и что пора бы ему уже подняться.

Она встала, подошла к нему и положила руку на его плечо.

Он повернулся к ней с таким видом, словно хотел стряхнуть с себя ее руку. И она оставила его в покое, вернулась на свое прежнее место. Но вскоре после этого он встал, зажег светильник на хорах и направился к ней; он сел на сидение, на котором раньше сидел Кальв.

Она стояла на коленях, но с его приближением поднялась, и он взял ее за руку.

— Ты снова отправила меня в Икольмкилль, мама, — сказал он.

Она не поняла, что он имеет в виду.

— Ты собираешься уехать туда? — спросила она.

— Нет, нет. Я имею в виду то, что ты направила меня на верный путь, когда я был в опасности. И Господь благословит тебя за это!

Она не ответила. Но она видела, куда направлен его взгляд; он смотрел на изображение Иоанна, по-прежнему, как и во времена Эльвира, висящее на хорах. Он заметил, что и она смотрит туда же, и повернулся к ней.

— Мне кажется, я вижу отца на этой картине, — сказал он. — И я думаю о том, что он говорил тебе о Божественной любви.

Сигрид глотнула слюну; она вспомнила, что сама как-то раз увидела Эльвира в изображении Иоанна. Но то был совсем другой случай.

— Отец, будь он жив сегодня, гордился бы тобой, — продолжал Тронд, — когда ты добровольно отказалась от своих надежд на продолжение рода ради того, чтобы спасти меня от греха.

Она опустила глаза.

— Я не понимаю, как это у меня получилось, — сказала она.

Некоторое время он сидел молча; пальцами правой руки он гладил резьбу на подлокотнике: это был дракон; но взгляд его при этом был устремлен к алтарю.

— Сегодня вечером я повторил мою клятву священника здесь, в церкви, — сказал он. — Теперь я знаю наверняка, что именно этого я и хочу.

Некоторое время она удивленно смотрела на него.

— Как ты мог стать священником, если сам не был уверен в себе? — наконец спросила она.

Он по-прежнему сидел и гладил пальцами резного дракона.

— Ты казался непоколебимым в своей решимости, — продолжала она.

— Возможно, я прикрывал этим свою неуверенность, — сухо заметил он. Но потом добавил: — Прости меня, мама, что я был так жесток с тобой, когда ты говорила о продолжении рода, и что я притворялся. Просто я еще не был настолько уверен в себе, чтобы говорить с тобой об этом.

— По-моему, ты сказал, что уже обдумал все.

— Я достаточно продумал все, чтобы знать, как следует поступать, — сказал он, — но этого было недостаточно для того, чтобы осуществить это на деле.

Она опять с удивлением посмотрела на него, и он нетерпеливо мотнул головой.

— Ты, должно быть, поняла, что я был в Икольмкилле не только для того, чтобы служить Господу, — сказал он.

— Нет, — ответила она, — я так не думала.

Некоторое время он сидел молча, глядя прямо перед собой.

— Выполнив наложенное на меня наказание, я остался там ради знаний, — сказал он. — Я уже рассказывал тебе, что мне казалось, будто я открыл для себя новую жизнь; и мне захотелось исследовать ее. Вскоре я заметил, что учеба дается мне легче, чем остальным; очень быстро я освоил письменность. А потом пришла жажда соперничества, и я стал бороться при помощи слова, как раньше я орудовал мечом — и это оказалось не менее увлекательным занятием. И когда аббат сказал, что мне нужно стать священником, я сначала не принял его слова всерьез. Передо мной была вся жизнь, и мне не хотелось лишаться ее ради того, чтобы читать молитвы.

В первое лето, когда я вернулся домой из монастыря, я даже ходил вместе с Кальвом викингом, хотя и знал с детства, что это дурно. И я не получал особой радости от этих походов, сначала ощущая в себе жажду крови и буйства, а потом раскаиваясь в этом. В конце концов я стал бояться самого себя; жажда крови непрерывно усиливались во мне, доводила меня до крайних жестокостей, отвращая меня — как это когда-то было с моим отцом, когда он был еще язычником, — от жизни викингов. И все закончилось тем, что я вернулся к монахам.

Я пробыл в Икольмкилле более года, когда вера всерьез стала овладевать мной. Удивительно жить в таком окружении; через некоторое время тебя начинает интересовать то, что интересует остальных. Может быть, это Бог объединяет всех…

Спустя некоторое время я понял, что воля Бога действительно состоит в том, чтобы я стал священником. Монахи были правы: я должен был выполнить желание отца служить Богу; я должен был использовать Богом данные мне способности, чтобы возвеличить Его. Иначе зачем же Он послал меня в Икольмкилль?

Но стоило мне покинуть монастырь, как уверенность моя пропадала, и даже в самые просветленные моменты я не испытывал особого желания следовать своему призванию.

Помолчав, он продолжал:

— Богу известно, какую борьбу я вел все эти годы. И когда я принял сан священника, я сделал это главным образом потому, что понимал, что если покину Икольмкилль непосвященным, то священника из меня никогда не будет. И я чувствовал, что для церкви это будет большая потеря, чем для меня самого…

— И что же теперь? — спросила она после некоторого молчания.

— Теперь я понимаю, что играл с огнем, — ответил он.

Он быстро повернулся к ней — и он улыбался.

— Да будет благословенна твоя честность! — сказал он. — Энунд сказал как-то, что самое трудное для священника, это заметить свои собственные ошибки, поскольку никто не осмеливается поучать его. Но у меня есть ты, и я могу быть на этот счет спокоен.

— Ты думаешь остаться в Эгга? — спросила она.

— Все зависит от епископа, — ответил он. — Я не привязан к монастырю в Икольмкилле. Энунду требуется помощь, и я вполне могу служить мессу. К тому же мне может понадобиться совет такого опытного священника, как он, — добавил он и, немного помолчав, продолжал: — Я начинаю наконец понимать, как велика разница между знанием и мудростью, между ученостью и верой… — он снова замолчал, но потом сказал: — Стоя сейчас на коленях перед алтарем, я понял, что сам был одним из тех, о ком писал святой Грегориус: эти люди с большим рвением изучают духовное, но тут же, в своей собственной жизни, топчут все, что узнали.

— Все это не так легко, — задумчиво произнесла Сигрид. — Даже когда человек желает жить согласно своим убеждениям, очень часто все получается как раз наоборот.

Он бросил на нее быстрый взгляд.

— Бывало так, что мне казалось, будто передо мной разверзлась небо, — пояснила она, — и я чувствовала, что мое единственное желание — подчинить свою волю Богу. Но ты сам видишь, какой упрямой я бываю в жизни. И я чувствовала, что во мне есть величайший из всех даров: способность любить самоотверженно; но в жизни оказывается всегда так, что мое собственное высокомерие затмевает все.

Он сидел неподвижно, взгляд его был прикован к алтарю.

— Люди, созданные властвовать, благодаря своей способности к пониманию… — медленно произнес он, — … люди соблазняются, словно Люцифер, собственным блеском и величием…

Она смотрела на него, не совсем понимая, о чем он говорит.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

Он повернулся к ней.

— Я вспомнил одну песнь, прославляющую Господа, — сказал он. — Ту, которую сочинил святой Коломб, основатель монастыря в Икольмкилле.

Понимание приводит к опасным соблазнам. Человек опьяняется своей ученостью, словно вином, и начинает думать, что знает все. Человек забывает о том, что если он хочет найти Божественную истину, он должен искать ее в смирении, готовый учиться чему-то у других, готовый признавать свои ошибки.

Он замолчал, но, видя, что Сигрид тоже молчит, продолжал:

— Богу известно, что я не в состоянии нести то бремя, которое несут монахи святого Коломба: никогда не поступать, не говорить и не думать в соответствии со своими желаниями. Но только сегодня я узнал, как мало я продвинулся по пути смирения и покорности, на который они наставляли меня.

Она ничего не ответила на это, но ей в голову пришла другая мысль:

— Раз уж ты не привязываешь себя к Икольмкиллю и собираешься остаться здесь, то я совершенно не понимаю, почему ты не хочешь жениться.

— Дорогая, милая мама! — с улыбкой произнес он, но тут же стал серьезным. — Не думай, что у меня не было такого желания. Но я считаю, что принял верное решение, а этот соблазн я надеюсь с Божьей помощью преодолеть.

Ничего не ответив, она только тяжело вздохнула.

После этого он начал спрашивать ее о Кальве, о его пребывании в Эгга и его отъезде. Сначала она пыталась говорить спокойно, но потом заплакала. И, не отдавая себе в этом отчета, она стала изливать свою душу перед этим человеком, который был для нее одновременно и сыном и священником, — все свои печали, свою вину и раскаянье.

И когда она замолчала, он, ничего не ответив ей, принялся молиться. И она заметила, как взволнованно дышит, повернувшись к ней.

— Бог есть любовь, — сказал он. — Всегда есть надежда на Его милость.

Он прикрыл на миг ладонью глаза, а потом произнес глухим голосом:

— Никогда я не смогу расплатиться с Кальвом за то, что он сделал для меня, никогда не смогу отблагодарить его…

На следующий день Финн Арнисон отбыл из Эгга.

Он в спешке покинул страну; ему нестерпимо было видеть бабу, восседающую на хозяйском месте его брата. Он сказал, что сожалеет о том, что состоит с Трондом в родстве. После разговора в доме Энунда он почти не разговаривал с Трондом. Но когда Сигрид проводила его до корабля, он заговорил с ней.

— Я понимаю, что ты сейчас не в себе, — сказал он. — И это понятно. И мне остается лишь надеяться, что рано или поздно ты образумишься. И тогда поговори с Трондом и скажи ему, что я жду его в Дании.

— Ты отправляешься туда? — спросила Сигрид. И его слова показались ей ответом призрака.

— Король изменил мне, — сказал он, — и он не может ожидать от меня, что я буду служить ему как раб. Я плохо поступил, спасая королевский титул Харальда после гибели Эйнара Тамбарскьелве. Для всех нас было бы лучше, если бы он был изгнан тогда из страны. К тому же я не могу сидеть, сложа руки, когда долгом моим является месть за Кальва. Иначе люди подумают, что я хитростью заманил его в ловушку; всем известно, что когда-то я желал его смерти.

Немного помолчав, он пристально посмотрел ей в глаза и сказал:

— Если даже Кальв и говорил, что я намеревался предать его, это ложь! Я никогда не выступал против него без причины. И я докажу, что ставлю память о нем гораздо выше, чем… чем это делают другие.

Она молча отвернулась от него. Он тоже отвернулся. Потом с горечью произнес:

— Эйнар был хитрейшим из всех хёвдингов; он понимал, что быть другом короля Харальда так же опасно, как быть его врагом. Он вел большую игру, завоевав расположение бондов и настроив их против конунга, пытаясь с помощью власти достичь того, чего не мог добиться добром. Он погиб, но погиб с честью. А я, считавший себя другом Харальда, остался в дураках.

Сигрид ничего на это не ответила; ей казалось равно неуместным и признавать его правоту, и перечить ему. И тут она вспомнила о том, что раньше хотела узнать у него.

— Есть ли кто-то еще из этой местности, кто погиб вместе с Кальвом? — спросила она.

— Я не знаю, — ответил он. — Я покинул это место, как только получил разрешение от короля отвезти Кальва домой. А впрочем, подожди… Да, я знаю одного: это Финн Харальдссон, друг Кальва.

Сигрид вздохнула. Хотя ее собственная скорбь была велика, она все же подумала об Ингерид.

Он протянул ей руку, перед тем, как подняться на корабль.

— Прощай, Сигрид, — сказал он. — Возможно, мы увидимся, если твой сын отправится ко мне в Данию.

Через три дня после похорон Кальва Тронд Эльвирссон вступил во владение Эгга. И он решил, что его хозяйским местом будет не почетное сидение в новом зале, а место, на котором восседали его предки в старом зале.

Он не давал многочисленных и громких обещаний.

Он говорил о своих предках, которые были жрецами в Мэрине; о том, что желание его отца стать священником выросло из этого темного язычества. И он выразил надежду, что исполнил волю отца на небе, став — будучи священником — хозяином Эгга.

Он сказал, что единственным его обещанием будет выполнить волю отца.

И когда он поднес к губам рог, Сигрид почувствовала, как ее переполняет гордость за сына. Но эта гордость смешивалась с горечью по поводу того, что он, скорее всего, будет последним в своем роду.

Однажды осенью Сигрид поднялась на холм Эгга; она искала одиночества, как это часто бывало с ней после смерти Кальва.

Скорбь подобна стреле, сказал ей когда-то Сигтрюгг Шелковая Борода, и тот, кто пытается остановить стрелу в полете, бывает ранен. Когда же ей предоставляют лететь своим путем, она в конце концов впивается в землю, никому не причиняя вреда.

В последние месяцы она часто думала об этом.

Когда тризна была закончена и она осталась наедине с собой, она не стала подавлять в себе скорбь. Она жила с этой скорбью и продолжала жить ею.

Когда-то она думала, что сама чем-то напоминает морские водоросли, и прежние мысли часто всплывали в ее памяти в эти месяцы. И она не противилась им, предоставляя приливам и отливам жизни уносить себя, отдаваясь целиком в руки Господа.

«Ты должна научиться ждать», — сказали ей когда-то давным-давно Хильд дочь Инге на Бьяркее.

Картины детства и юности всплывали в ее памяти в эти месяцы. Она видела перед собой людей, которых когда-то знала. И стоило ей подумать о Турире, как он появлялся перед ее мысленным взором: седоволосый человек, отправляющийся в паломничество в Иерусалим; это был тот самый Турир из Бьяркея, молодой и сильный. И ее дети, те, что умерли, и те, что были живы, тоже являлись ей совсем маленькими.

Вместе с ними приходило сожаление; сожаление о том, что она так много не успела сделать для них.

Но мысль о Кальве затмевала все.

Она думала, снова и снова, пока мысли ее не начинали вертеться по кругу, как бы она могла спасти его. Она думала о своей вине и о его собственной вине — и все это переплеталось в ее мыслях в единый, запутанный клубок.

Она говорила об этом с Энундом и с Трондом; и оба сказали, что ей нужно надеяться на любовь и милость Бога. И Тронд без конца молился за Кальва. Но ни то, ни другое не давало ей полной уверенности в том, что душа Кальва обрела мир.

И все же у нее оставалась надежда; надежда на то, что он понял измену короля, понял, что вина его полностью искуплена этим, поскольку он сам, считавший себя изменником, погиб в результате измены, и что в смерти своей он наконец увидел, как Бог снимает с него вину, которой он сам не понимал.

Она пыталась утешить себя этим, вспоминая слова Финна о том, что, получив смертельную рану, Кальв еще некоторое время был жив.

Она думала о словах Энунда, сказанных им когда-то Эльвиру: что Бог никогда не предает тех, кто действительно ищет Его. И ей хотелось верить, что Кальв по-своему искал Бога. Она утешала себя словами Сигтрюгга Шелковой Бороды о том, что Бог простирает свою руку над теми, кого использует в качестве своего инструмента. Она пыталась предоставить себе измену короля Харальда в виде знамения Господа; утешала себя тем, что святой Олав, своим знамением спасший душу Турира, наверняка захочет спасти и душу Кальва.

Но в этой жизни она не могла быть полностью уверена в этом.

Ей так не хватало Кальва; вначале ей была невыносима даже мысль о том, что рядом с ней никогда не будет больше близкого человека, некому будет согреть ее.

Теперь, оглядываясь назад, она считала даже, что последнее время, когда он пил, было для нее счастливым; да, она тосковала даже о прежних тревогах.

Но, поднявшись на вершину холма, она поняла, что самая горькая скорбь уже позади. В ее душе загорелась надежда.

Она почувствовала, что никогда не сможет преклонить в церкви колени, если будет жить с сознанием того, что Кальв осужден на вечное проклятие. И пламя надежды разгоралось в ней все сильнее и сильнее, обещая обретение полного мира в душе.

И, опустившись на землю и глядя на Иннерей, она начала, наконец, думать о будущем.

Тронд прочно обосновался в Эгга. День ото дня он все больше и больше отдавал себя прихожанам. Она даже пожаловалась Энунду, что ее сын больше внимания уделяет другим, чем ей. Но Энунд напомнил ей, что Тронд пытается следовать за Господом, который сам покинул свою мать, заявив, что всякий, кто нуждается в Его помощи, будет для него матерью и братом. Сигрид уже начинало казаться, что она потеряла сына, хотя он и жил с ней в одном доме.

Ее не окружали, как Ингерид из Гьеврана, внуки и правнуки; она не видела продолжения своего рода и постоянно горевала об этом.

— Все должно идти своим чередом, — сказала Ингерид. — Одни умирают, другие рождаются, одно поколение сменяет другое. Мы проживаем свою жизнь, делаем свое дело. И если Богу угодно, мы рано уходим из этой жизни. Ты слишком много думаешь, Сигрид.

Сигрид понимала, что та по-своему права; ведь теперь, оглядываясь назад, какую пользу она видела в своих размышлениях? Пару раз ей казалось, что небо открывается перед ней. Но после того, как увидишь свет, тьма кажется еще более непроглядной, и человеку лучше от этого не становится.

Ей казалось теперь, что вся ее внутренняя борьба, все ее размышления были просто хождением по кругу: были возвращением к тем простым вещам, о которых говорил священник Йон и о которых всегда знала Ингерид. И теперь она была разочарована. Она вспомнила, как впервые поднялась на башню — это было в Англии. Круг за кругом, она поднималась по крутым, узким ступеням, сама не зная, ради какого удивительного зрелища одолевает всю эту крутизну. И когда она поднялась на самый верх, оказалось, что она находится на том же самом месте, только обзор стал шире.

И все-таки в самом чувстве возвращения домой было что-то обнадеживающее — хотя одновременно и разочаровывающее. И она удивлялась, неужели повседневный покой — это и было то, к чему она стремилась в этой жизни? Что если мир и счастье, проблески которых она изредка видела, были недостижимы для нее на земле и только усиливали ее тоску по небу и по Богу?

И она подумала, что Ингерид из Гьеврана куда ближе к Богу, чем она сама; возможно, ближе, чем Хелена в своей келье.

Ведь чем больше Сигрид думала о Хелене, тем больше она осуждала ее за то, что та покинула своих детей. В течение всего года ее пребывание в Эгга она сама пыталась заниматься детьми Хелены. И она радовалась, видя, как грусть постепенно исчезает в их глазах; теперь дети чувствовали, что о них кто-то заботится.

Сидя на холме, она чувствовала, как ее наполняет тепло при мысли о той любви, которую проявляли к ней дети Хелены после смерти Кальва; эта любовь давала ей новую жизнь.

И в то же время она ощущала тревогу: ей казалось, что она не осмелится начать все с начала, занять свое место в новой жизни, с ее печалями и радостями.

Над фьордом нависали облака; пробивавшиеся сквозь них солнечные лучи падали полосами на поверхность воды — и море отливало золотом, слепило глаза. И далеко вдали, возле пролива Скард, над самой водой лежала голубоватая дымка.

Сигрид мысленно продвигалась через пролив Скард и Трондхеймский фьорд к морю, туда, где в лучах заката сверкала земля обетованная, сверкала и ослепляла своей небесной голубизной. Казалось, вся земная тоска сливается в этой голубизне — тоска по сияющей Вечности.

Ее мысли летели через море, в Торсу, к Сунниве. Там были ее внуки, и она думала, увидит ли она их когда-нибудь.

Возможно, это случится раньше, чем она думает, решила она вдруг; может быть, король отберет у Тронда Эгга. Но она гнала прочь эти мысли. Так открыто король не мог признать свою измену.

Наверняка она больше никогда не увидит Сунниву и ее детей. Не увидит остров Росс, не увидит моря…

Сидя так, она думала, что ей хотелось бы крепко-накрепко врасти в землю Эгга, словно могучее дерево: менять свой облик от весны к лету, от осени к зиме; тосковать, сомневаться, верить, надеяться, молиться; уходя корнями в землю и протягивая свои ветви к небу, с осыпающейся и распускающейся вновь листвой… И чтобы в ветвях всегда шумел ветер — ветер, приносящий вести с моря.

И мысли ее возвращались к этому снова и снова: земля, тоска, надежда…

Надежда ни милость Бога.

Карта 1. Трёнделаг.

Карта 2. Север Норвегии.

1

Высший судебный орган в судебном округе Норвегии.

2

25 июля.

3

13 августа.

4

Торговый корабль времен викингов.

5

Перевод С. Свириденко — Старшая Эдда, Издательство М. и С. Сабашниковых, М., 1917, с. 110, «Прорицание вёльвы».

6

Название Руси у древних скандинавов.

7

Ярослав Мудрый.

8

Струнный инструмент, предшествующий скрипке-феле.

9

Руан.