Глава 11

Эмма Монтегью безучастно сидела перед зеркалом. Сегодня ей исполнился двадцать один год, но это ее не слишком радовало. Жизнь протекала в строгих рамках, монотонно и невыносимо скучно, и девушка не надеялась, что день ее рождения чем-нибудь будет отличаться от остальных дней.

Почти пять лет дочь Монтегью провела под строгим надзором Ирмы Бладжет и очень изменилась. Личность Эммы была угнетена, ее превратили в пассивное, похожее на марионетку существо. Поначалу она протестовала, но телесные наказания, которым ее подвергали и гувернантка, и отец, внушили ей, что, если подчиниться, жизнь станет куда более сносной.

Ее темные волосы и смуглый цвет лица объявили чересчур ирландскими и скрывали их под пудреными париками и светлой пудрой для лица. Одежду для нее выбирали пастельных розовых или голубых тонов, так что она напоминала пастушку из мейсенского фарфора. Эмма знала, что доставляя удовольствие отцу, когда выглядит как истинная английская юная леди — воплощенные молоко и вода.

Девушка старалась никогда не вспоминать о матери, потому что это печалило ее. Как могла женщина бросить детей, боготворивших ее? Мысль, что ее мать никогда ее не любила, была невыносимой, поэтому она перестала о ней думать. Эмме не разрешали посещать публичные мероприятия, потому что отец и миссис Бладжет считали девушек, бывающих в подобных местах, вульгарными и развязными. Ее светская жизнь ограничивалась чаепитиями со столпами общества или редкими ужинами вместе с отцом, когда тот считал это выгодным для своей карьеры.

Ее ненависть к уродливому кирпичному особняку на Портмен-сквер превратилась в равнодушное неприятие. Ненависть — это слишком сильное чувство для хорошо воспитанной леди. Иногда Эмма мечтала о замужестве, которое она считала единственной надеждой на избавление. Но по ночам ей грезилось совсем другое. Она частенько просыпалась с густым румянцем стыда, потому что ей снился Шон Фитцжеральд О'Тул. Он был порочным, и ей становилось стыдно, что она временами мечтает о нем. Какой же маленькой наивной девочкой она была, когда впервые встретилась с ним и сочла его своим ирландским принцем. Эмма сказала себе, что она не такая, как ее мать. Она никогда не станет распутницей, в которой течет развратная ирландская кровь.

Эмма посмотрела в зеркало и с ужасом заметила, что по щеке катится слеза. Девушка тут же нетерпеливо смахнула ее, полная решимости не плакать в день своего рождения. Как она порочна, если распускается и жалеет себя, хотя и живет в особняке, полном бесценного антиквариата, где слуги выполняют всю работу.

Эмма тяжело вздохнула и позвонила горничной. Джейн появилась в сопровождении миссис Бладжет, и Эмме пришлось спрятать свое раздражение. Какое бы платье она ни выбрала для праздничного обеда, оно не понравится гувернантке, и та заставит ее надеть что-нибудь другое. Плечи девушки опустились. Разве это имеет значение? Все ее атласные платья пастельных тонов похожи как две капли воды.

На обеде присутствовали ее дядя Джон, граф Сэндвичский, и его сын Джек. Весь вечер Эмме казалось, что отец, брат, дядя и племянник знают секрет, о котором ей не известно. Позже, когда Джек Реймонд проводил ее в оранжерею, она узнала тайну. Джек просил ее руки.

Эмма так удивилась, что потеряла дар речи. Джек был ближе всех с ее отцом, их взаимное восхищение бросалось в глаза. Ей не хотелось выходить замуж за Джека, потому что она знала: ей никогда не полюбить его. Но был ли у нее выбор? Никто больше не просил ее руки, и никто не собирался этого делать. При мысли, что ей придется провести всю свою жизнь старой девой в этом уродливом мавзолее, у нее леденела кровь.

Если принять предложение Джека, то она хотя бы сможет избавиться от железной пяты своего отца, а Ирма Бладжет отправится портить жизнь еще какой-нибудь несчастной. Конечно, можно раз и навсегда отказать Джеку. Но при мысли, что она бросит вызов отцу, девушка побледнела. Сравнив Джека с отцом, она сочла его наименьшим из двух зол.

Эмма отчаянно хотела, чтобы кто-нибудь любил ее и нуждался в ее любви. И ей показалось, что дети смогут помочь ей в этом. Она станет обожать своих детей и будет самой лучшей матерью на свете. «Ничто на свете не заставит меня бросить моего ребенка», — поклялась она.

Решение, которое ей следовало принять, оказалось очень непростым, и Эмма решила спросить совета у своего единственного союзника, брата Джона. Джеку Реймонду придется поостудить свой пыл в оранжерее, пока Эмма вернется с ответом.

— Джек попросил меня стать его женой, — быстро сказала она, сознавая, что их в любую минуту могут прервать.

— А я давно этого ждал, — ответил Джон.

— Тогда почему же ты не предупредил меня? — спросила она.

— Эм, я думал, ты знаешь. Он много лет вьется вокруг тебя, это не могло быть полной неожиданностью.

— Мне кажется, я знала, но мне не хотелось думать об этом.

Джон отлично понял ее мысль. Много лучше оставить некоторые мысли непотревоженными в глубине сознания. Проблема в том, что иногда вы погружаете шест в мрачные глубины, и все ваши мысли всплывают.

— Ты приняла его предложение?

— Пока нет, он ждет в оранжерее, — смущенно сказала Эмма.

— В этом случае ты сама должна принять решение, Эм.

— Ну что ж, если я приму предложение Джека, то избавлюсь от власти отца, но, с другой стороны, я его не люблю и боюсь, что никогда не полюблю.

— Решай сама, Эм, — повторил брат.

— Неужели? — печально спросила девушка. — Я думала, что все решает отец, а у меня нет смелости противостоять ему.

Джон ужаснулся про себя. Куда делась та смелая девчонка, сбросившая свой парик в море? В детстве сестра всегда была вдвое храбрее его, хотя и на три года моложе. Миллион раз он желал, чтобы ему хватило храбрости противостоять отцу в ту ночь, когда убили Джозефа О'Тула. Он думал, что ему следовало встать рядом с Шоном О'Тулом и опровергнуть ту ложь, что состряпали его родственники.

Джон восхищался Шоном, хотел во всем походить на него, но при первом же испытании с треском провалился. Джон презирал собственную трусость. Он не был уверен в том, кто именно убил Джозефа — его отец или Джек сделал работу за него, — но это точно либо тот, либо другой. Из всех обвинений, что прокричал Шон в ту ночь, Джон понял, что слабость его матери стала причиной убийства. Он было подумал, что и она мертва тоже. Но мозг оттолкнул эту мысль. Ему хотелось считать, что она свободна и живет в Ирландии. Джон радовался, что ей удалось сбежать от их развратного отца.

Первые годы после исчезновения матери Уильям Монтегью пытался сделать из него офицера то на одном корабле Адмиралтейства, то на другом. Джон каждый божий день страдал от морской болезни. Потом свершилось чудо — Монтегью передумал и усадил сына за конторский стол, переведя Джека с должности чиновника на должность офицера флота.

Джон теперь отлично справлялся с работой, но ему все равно приходилось лизать башмаки отцу, потому что тот занимал большой пост в Адмиралтействе. Господь всемогущий, как же он его ненавидел! Джон вгляделся в бледное личико Эммы, все еще надеясь, что она решится бросить вызов отцу и велит Джеку Реймонду отправляться ко всем чертям.

— Что ж, я полагаю, что не могу больше откладывать, — со спокойной покорностью заявила Эмма. Потом лицо ее просветлело. — В качестве свадебного подарка я попрошу уволить Ирму Бладжет.

Шон О'Тул проплыл от Вулвича до Гринвича, потом выбрался на берег Темзы. Оттуда он прошел пять миль до Лондона. Никогда в жизни он не испытывал такой эйфории. Мысли о еде, ванне и женщине подгоняли его в дороге. Впервые за долгое время он подумал о чем-то, кроме мести. Он не испортит себе удовольствия спешкой. Он станет есть медленно, наслаждаясь каждым куском. Он выкупается, не торопясь, тщательно намыливаясь, растираясь губкой и отмокая. И никогда больше он не возьмет женщину в спешке.

О'Тул пробирался по улицам той части города, где игорные дома соседствуют с дорогими борделями. Свой плащ он снял с первого же прохожего. Когда владелец обернулся, протестуя, ему хватило одного взгляда на вора, чтобы больше не открывать рта.

Шон завернулся в черный плащ, скрывший множество грехов, и пошел по Сент-Джеймс-стрит. Опытным глазом он выбирал свои жертвы среди богатых и пьяных, а таковыми в этот час были почти все на улицах Мэйфера.

Три кошелька с золотыми монетами достались ему без труда. Один взгляд на бородатую и косматую фигуру в черном плаще лишал жертвы дара речи.

Направляясь в менее фешенебельную часть города, Шон улыбался про себя. Ему удалось убежать и набить карманы золотом, никого не убив. Удача улыбнулась ему. Да поможет Сатана его врагам.

Шон О'Тул вошел в «Георг и стервятник» со стороны причала Доминиканцев и сел за стол спиной к стене, лицом к двери. Запахи еды и эля так остро ударили ему в нос, что рот наполнился слюной от предвкушения. Он заказал кусок мяса, пирог с почками и устрицами и пинту коричневого эля, чтобы все это запить.

Когда служанка поставила перед ним дымящееся блюдо, он долго смотрел на него, любуясь золотистой корочкой, выступающим сквозь надрезы наверху соком и паром, клубящимся в воздухе, вырывающимся из горячих глубин. Потом он нагнулся, чтобы вдохнуть аромат. Его глаза потемнели от ожидания, каким блюдо окажется на вкус, потом он поднес первый кусок ко рту, прикрыв глаза от блаженства.

Шон наслаждался каждым куском, потом выпил эль и расплатился серебряным шестипенсовиком. Когда девушка принесла сдачу, она тут же заметила на столе золотой соверен. Монета сияла в свете свечей самым заманчивым образом. Наконец она смогла оторваться от нее и посмотреть в глаза владельца.

— Что я могу еще сделать для вас, милорд? — Милордом он не выглядел, но любой, кто столько тратит, заслуживает уважения.

— А что ты можешь сделать за соверен?

— Все что угодно, — ответила она, поглядывая на золотой кружок.

— Все что угодно? — мягко переспросил он.

Девушка озадаченно облизала губы и на мгновение задумалась. Мужчина казался опасным, но когда еще ей удастся заработать золотой соверен за одну ночь? Она утвердительно кивнула.

— Мне нужны отдельная комната на ночь и ванна. Кроме мыла и бритвы, мне понадобится рашпиль из конюшни.

Шон заплатил хозяину за комнату и пошел за служанкой наверх. Вместе с подручным из кабака она затащила в комнату лохань и, пока парень наливал горячую воду, отправилась за рашпилем.

Когда девушка вернулась, Шон О'Тул стоял посреди комнаты, все еще завернувшись в плащ.

— Как тебя зовут, милая?

— Лиззи, милорд.

— Ладно, Лиззи. Мне нужно побриться, постричься и хорошенько поискать вшей.

Девушка хихикнула. Он выглядел таким немытым, что ему не было нужды и говорить о вшах.

— Если вы опуститесь в воду, они все всплывут.

— Прежде чем я залезу в воду, тебе придется снять с меня пару наручников, — спокойно заметил он.

— Так вот что вы прячете под плащом!

— Не бойся, Лиззи. Я не причиню тебе вреда.

Она увидела, как улыбка изогнула его губы, но не коснулась глаз. Служанка выпрямилась.

— Ладно, давайте, я вам верю, а другие бы не поверили!

Они по очереди трудились над ручными кандалами на его правой руке. Если бы они сковывали левую, Шон бы тут же справился с ними. Лиззи зачарованно смотрела, как он взял рашпиль в левую руку, крепко удерживая его обрубком большого пальца, и начал водить им вперед и назад, нимало не заботясь о том, что на коже появилось множество кровоточащих ссадин.

Наконец упрямое железо сдалось. Оковы неожиданно распались, и девушка отскочила в сторону, когда они упали на пол. Шон подобрал ручные кандалы, положил на стол и прикрыл плащом. Потом быстро разделся и ступил в ставшую чуть теплой воду.

— Ваша ванна остыла… Позвольте мне сказать, чтобы принесли еще горячей воды.

— Дай мне сначала испачкать эту… Судя по всему, мне понадобится еще одна ванна, чтобы избавиться от этой жуткой вони.

Лиззи удивилась, увидев его раздетым. Под лохмотьями оказалось сильное, гибкое тело, переплетенное твердыми мускулами.

— Не возьмешь ли ты бритву и не избавишь ли меня от этих диких зарослей?

Лиззи открыла бритву и встала у него за спиной. Когда она подняла его спутанные черные пряди, обнажилась шея и ей стало ясно, что он в ее власти. С растущей уверенностью она остригла волосы вместе со всеми вшами.

— Держу пари, вы можете кое-что рассказать, — осмелела она.

— Тебе не захочется слушать, Лиззи. — Его голос звучал ровно, но в нем чувствовалось, что ответ окончательный.

Когда девушка остригла его до такой степени, что кудри лишь едва спускались на шею, она принялась за спутанную бороду. Лиззи стригла осторожно, боясь подойти поближе.

— Я не кусаюсь, — заметил Шон мягко.

Лиззи заглянула в стальные глаза.

— Держу пари, что кусаетесь, — осмелилась она возразить.

— Ты смелая девушка, Лиззи, раз я тебе нравлюсь.

Она подмигнула парню:

— У меня крепкий желудок.

Тут он засмеялся, закинув голову назад, так что на шее проступили жилы, подобные корабельным канатам.

Когда борода укоротилась до полудюйма, Шон намылился и побрился. Глаза Лиззи одобрительно расширились. Незнакомец удивительно преобразился. Его лицо оказалось таким худым, что скулы выступили, словно острие сабли. Темные глаза горели от усердия. Он был настоящим мужчиной, и у нее громко застучало сердце. Просто воплощение Сатаны.

Шон О'Тул выбрался из грязной воды и обернул полотенце вокруг чресел.

— Позовешь подручного, чтобы он приготовил еще ванну?

Когда парень принес горячую воду, он дал ему денег и проследил за тем, как тот ушел. Тогда Шон взял ладонь Лиззи и вложил золотой соверен.

— Спасибо тебе.

Шон снял полотенце, вошел в чистую воду и опустился в нее. Ощущение было таким приятным, что он вздрогнул. Он взглянул на Лиззи, томно смотревшую на него:

— Присоединишься ко мне?

— Господи, я думала, вы уж и не попросите, милорд!

Пока он спал, взошло солнце. Лиззи неохотно вылезла из кровати, оделась и бросила восхищенный взгляд на спящего.

— Да уж, этот ирландец может кое-чему научить англичан, — вздохнула служанка.

Шон О'Тул спал сном праведника. Когда он проснулся, близился вечер и его выстиранная одежда лежала рядом с постелью.

— Лиззи, ты слишком добра. Пусть тебе будет хорошо в этом проклятом мире!

Шон оделся и закутался в плащ, чтобы скрыть поношенную одежду. Он осторожно завернул отрезанный большой палец в полотенце и взял сверток под мышку, а потом спустился в зал, чтобы утолить голод тарелкой тушеной баранины с ячменем, хрустящим хлебом и ланкаширским сыром. Он не помнил, чтобы ел что-то такое же божественное.

Лиззи сияла улыбкой и, к удивлению Шона, даже пару раз покраснела.

— Теперь вы уедете? — спросила она, надеясь, что он останется еще.

— Да, Лиззи. Но я никогда тебя не забуду.

Прежде чем уйти, Шон дал ей еще денег на прощание.

— С Богом, — искренне пожелала она.

О'Тул уставился на нее. Неужели девица на самом деле верит, что Бог существует?

Он отправился к портным на Корк-стрит — «Мужское платье. Мейер, Швейцер и Дэвидсон». Когда он зашел в магазин и хозяева вопросительно посмотрели на него, Шон сразу же достал золото. Все сразу засуетились и изо всех сил старались услужить. Он оплатил весь комплект готовой одежды, включая чулки и туфли. Он сразу же переоделся во все новое, разрешив распорядиться своей старой одеждой по их усмотрению. Потом он заказал еще два комплекта, на день и для вечера. О'Тул все оплатил и сказал портному, что заказ должен быть готов к завтрашнему вечеру.

Когда он вышел на улицу, сгустилась ночь, и Шон не смог устоять перед ночным Лондоном. Он брел по улицам, знакомился с древним городом и наслаждался вновь обретенной свободой. Дойдя до Стрэнда, Шон вошел в отель «Савой» и снял номер. Посмотрев портье прямо в глаза, он объявил:

— Мой багаж прибудет только завтра. Я хочу, чтобы белье и полотенца меняли дважды в день. Будьте так любезны сообщить мне адрес и фамилию лучшего в Лондоне перчаточника и пришлите бутылку самого хорошего ирландского виски.

Шон Фитцжеральд О'Тул стоял перед зеркалом в своей комнате. Почти пять лет молодой ирландец не видел своего отражения. Он бесстрастно взирал на мужчину, смотревшего на него. Его юность ушла. Исчезла и округлость тела. Остались только кости и мускулы. Лицо стало совсем кельтским — смуглое, худое и опасное. Они превратили его в принца преисподней!

Часы пробили полночь. Шон запер дверь номера, прошел вниз по Стрэнду и отправился на Портмен-сквер.

Глава 12

Когда Джон Монтегью выбрался из оков сна, он сразу понял, что что-то не так. А когда почувствовал холодное лезвие ножа между ног, его ощущение переросло в уверенность.

Парень не осмеливался двигаться и даже дышать, опасаясь, что острие пронзит ему мошонку.

— Джонни-паренек, ты меня помнишь?

Он тут же вспомнил этот глубокий голос с ирландским акцентом, как будто слышал его вчера.

— Шон… Шон О'Тул. Господи, неужели снова ночной кошмар? — прошептал Джон Монтегью.

— Давай назовем это ожившим кошмаром, Джонни.

— Чего ты хочешь?

— Подумай хорошенько. Я уверен, что через минуту ты догадаешься.

Тишину нарушало только тяжелое дыхание Джонни. Наконец он заговорил:

— Ты хочешь отомстить.

— Ты умный малый, Джонни.

— Шон, мне очень жаль. В ту ночь я вел себя как последний трус. Я очень боялся отца и не осмелился противоречить ему. Я клянусь тебе, что не знаю, кто именно зарезал Джозефа, но это сделал либо мой отец, либо Джек Реймонд.

Темнота и молчание встретили его слова, поэтому он заторопился, заполняя пустоту:

— С тех пор я каждый день сожалею о том, что промолчал.

— Своим молчанием ты предал меня, но это был последний раз, когда кто-то меня предал и не заплатил за это.

— Я клянусь, что, если бы пришлось все начать сначала, я встал бы рядом с тобой и сказал бы правду!

— Я благодарю дьявола, что нам не придется все пережить заново, Джонни, потому что Джозефу не понравилось бы умирать во второй раз, а мне уж это точно не доставило бы удовольствия еще пять лет провести в плавучей тюрьме.

— Прости меня, Шон. Ты не представляешь, как я тобой восхищался, как поклонялся тебе и как ненавидел себя за то, что сделал!

— Если ты еще раз попадешься на моем пути, то потеряешь не только большие пальцы на руках, но и останешься без своего петуха и яиц, когда я с тобой покончу.

Теперь Джона Монтегью трясло так, что он мог сам себя изувечить.

— Смотри, не обмочись, Джонни, — заметил Шон, убирая нож у него из промежности. — Сегодня я не стану этого делать.

Монтегью-младший шумно вздохнул, совсем в этом не уверенный.

Шон О'Тул чиркнул серной спичкой и зажег свечи у кровати Джонни.

Тот смотрел на незваного гостя широко открытыми глазами. Его кумир разительно изменился. Прежними остались только голос да стальные глаза, горящие серебряным пламенем.

— Ты пришел не затем, чтобы убить меня? — спросил Джон.

— Я не хочу убивать тебя, я хочу, чтобы ты принадлежал мне душой и телом, Джонни Монтегью.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? Только скажи, и я исполню. — Он сел на край кровати, а его собеседник устроился на стуле лицом к нему.

— Ты служишь в Адмиралтействе. Я хочу, чтобы ты достал записи обо мне и уничтожил их. Все должно выглядеть так, словно имя Шона Фитцжеральда О'Тула никогда там не фигурировало. Нужно уничтожить все бумаги о моем аресте и обвинении. Если это не будет выполнено, мы с моим ножом вернемся.

— Все будет сделано, как ты говоришь. Они не смогут больше арестовать тебя, потому что не останется никаких следов твоего мнимого преступления или вынесенного приговора.

Губы Шона изогнулись в полуулыбке. Он закинул ноги на кровать Джонни, а руки — за голову.

— У меня не было связи с внешним миром. Что произошло за эти пять лет, Джонни?

— Моя мать сбежала из дому через несколько дней после праздника. Мы с сестрой больше ее не видели. Твой брат был ее любовником, но я не знаю, известно ли ей о его смерти… Потому что я не представляю, жива ли она сама.