Куммеров передал в Москву чертежи бомб с дистанционным управлением, планы производства ракет "Земля-Воздух", а также чертежи нового пеленгатора. Он также предложил русским несколько собственных изобретений, таких как маяк с дистанционным управлением, который нужно было размещать на крышах немецких военных заводов, чтобы помочь советским бомбардировщикам во время налетов. Среди документов, которые Куммеров передал курьеру на постдамской станции, оказались чертежи бомб с дистанционным управлением, и когда они попали к Штрюбингу, тот запросил ОКВ, ведутся ли такие разработки на самом деле. Запрос привел специалистов по вооружению в ужас.
      Штрюбинг вспоминает: "Из-за очень высокой степени секретности мне пришлось лично заняться расследованием и дать письменное подтверждение, что ни при каких обстоятельствах даже своим коллегам я ни слова не скажу про эти бомбы".
      Штрюбинг отправился в Науен, где находилась экспериментальная база. Местные специалисты были "изумлены тем, что Куммеров мог узнать о существовании самих бомб или их чертежей. Они заподозрили существование посредника, связанного с предприятием в Науене. Однако обнаружить его так и не удалось".
      Штрюбинг смог найти лишь одного сообщника Куммерова - его жену Ингеборг. Та печатала для Москвы технические записки мужа на специально подготовленной пишущей машинке, дававшей любопытный эффект расплывчатости. Одно из исследований Куммерова касалось плана взрыва с целью покушения на министра пропаганды Геббельса. Последующие расследования показали, что Куммеров не входил в группу Шульце-Бойзена/Харнака, а только пытался выйти на связь с находившимся в их распоряжении агентом-парашютистом, поскольку у него отсутствовала постоянная радиосвязь с Москвой. Но гестапо было крайне заинтересовано в этих агентах-парашютистах, и показания Куммерова им в этом только помогли.
      В конце концов гестапо выпал шанс совершить решительный прорыв. В число поднадзорных попала Клара Немитц, член компартии, поддерживавшая связь с несколькими группами Сопротивления. В начале октября ей позвонил функционер КПГ Вильгельм Гуддорф, который порвал с Шульце-Бойзеном, но продолжал сотрудничать с агентами-парашютистами, заброшенными в Германию. Гуддорф сообщил Кларе Немитц, что в Гамбурге состоится встреча с агентами товарища Бестлайна.
      Гестапо отреагировало немедленно. 10 октября арестовали Гуддорфа, его любовницу Еву-Марию Бух, и одновременно время блокировали гамбургскую организацию Бернхарда Бестлайна. В середине октября арестовали Бестлайна и его агентов, а вскоре после этого - заброшенных парашютистов, Феллендорфа с Эрной Айфлер. Их соратников Хесслера и Барта схватили ещё в начале месяца.
      Из Гамбурга следы вели обратно в Берлин к Хюбнерам, торговавшим фото и радиотоварами. В соответствии с инструкциями из Москвы они снабжали агентов-парашютистов деньгами и фальшивыми паспортами. С 18 по 20 октября гестаповцы накрыли целое семейство коммунистов: Эмиля и Макса Хюбнеров, Фриду, Станислава, Йоганна и Вальтера Весолеков.
      К середине октября Штрюбинг мог сообщить своему начальнику Копкову, что вся организация "Красной капеллы" в Берлине разгромлена. Гестапо арестовало 116 человек, которых теперь содержали в тюрьме РСХА либо в камерах берлинского полицейского управления. Компания собралась весьма разновшерстная: некоторые шпионили по политическим убеждениям, другие были просто борцами Сопротивления, многие работали из корыстных побуждений или представляли собой ничего не подозревавших информаторов. Но все они стали жертвами идеологии государственной безопасности нацистских правителей - так начиналась легенда, что все друзья Шульце-Бойзена были шпионами и предателями.
      Успех Штрюбинга был омрачен только одним: он так и не узнал, кто из старших должностных лиц германского Министерства иностранных дел все эти годы работал на Советы под псевдонимом "Ариец". Но Штрюбинг не без основания надеялся, что советская разведка сама невольно поможет гестапо решить эту проблему.
      Как и в случае с Шульце-Бойзеном, Харнаком и Кукхофом, о существовании небольшой группы "Арийца" гестапо из советской шифровки. 28 августа 1941 года станция радиоперехвата приняла радиограмму из Москвы, которую Венцель расшифровал для гестапо годом позже. В ней главному резиденту в Брюсселе "Кенту" предписывали посетить берлинского агента Ильзе Штебе (псевдоним "Альта") в её доме N 37 по Виландштрассе. Как только сообщение было расшифровано, Ильзе Штебе попала под наблюдение. Та тем временем переехала в дом N 36 на Заалештрассе, где снимала квартиру у семьи Шульц. 12 сентября её арестовали, но назвать настоящее имя "Арийца она отказалась.
      Советские биографы описывают эту сцену следующим образом: "Ее первый допрос продолжался трое суток без перерыва. Ильзе не давали ни спать, ни есть, ни пить". Но Ильзе Штебе его выдержала и отказывалась говорить ещё семь недель.
      Тогда на помощь инквизиторам пришел Амплетцер. Он запросил по рации в Москву прислать парашютиста, поскольку "Альта" оказалась в затруднительном положении из-за безденежья. Отвечавший за работу с ней капитан Петров попался на уловку гестапо и немедленно отправил связника.
      Для этого задания подготовили Генриха Коэнена - эмигранта, бывшего комсомольского активиста, сына члена ЦК КПГ Вильгельма Коэнена. После 1933 года он работал инженером на сибирской электростанции, а в 1941 году прошел в Красной Армии подготовку радиста и парашютиста.
      23 октября его сбросили неподалеку от Остероде в Восточной Пруссии с фальшивым паспортом на имя Коэстера и деньгами. Ему удалось добраться до Берлина, и 28 октября около 17 часов он позвонил Ильзе Штебе на Зааленштрассе. Ответил женский голос. Коэнен сказал:
      - Мне очень нужно с вами поговорить.
      Они договорились немедленно встретиться с "Альтой" на трамвайной остановке "Совиньиплац".
      Она пришла. Мужчина достал из кармана два билета и они сели в вагон, направлявшийся в Тиргартен. По дороге он проверил женщину, задав ей несколько вопросов с подвохом.
      - Я привез вам привет от мужа", - сказал он, - от Руди.
      Речь шла о Рудольфе Херрнштадте, любовнике Ильзе Штебе, который завербовал её в советскую разведку. Женщина поправила Коэнена:
      - Простите, но он мне не муж, а только приятель.
      Коэнен попросил купить ему две рубашки, и они условились о встрече на следующий день под часами на станции подземки "Виттенберг".
      Но вместо того, чтобы вернуться на Зааленштрассе, женщина поспешила на Принц-Альбрехтштрассе. Гертруда Брайтер до самого последнего момента опасалась, что Коэнен обнаружит подмену. Она доложила Штрюбингу о встрече, и 29 октября Коэнена арестовали.
      В его карманах кроме денег гестапо обнаружило то, чего уже давно добивалось - ключ к личности "Арийца". Москва направила с курьером копию платежной расписки на 5000 франков в цюрихский банк "Юлиус Бар и компания". Эта бумага доказывала, что советник первого класса Рудольф фон Шелия с февраля 1938 года являлся платным советским агентом. Коэнен даже знал, как использовались положенные в швейцарский банк деньги. Штрюбинг вспоминает: "По его словам, руководству в Москве было известно, что Шелия тратил швейцарские деньги на содержание там любовницы".
      Но когда гестаповцы кинулись в Министерство иностранных дел, оказалось, что птичка упорхнула. Шелия уехал в Швейцарию. В изрядном замешательстве глава специальной комиссии Панцингер отправился в Базель вместе с представителями уголовной полиции, не надеясь когда-либо снова увидеть Шелия. Но он ошибся. В ночь с 29 на 30 октября Шелия появился на базельском вокзале "Бадише" и сел в поезд, отправлявшийся в Германию. Едва они пересекли границу, Панцингер его арестовал.
      Так что члены "Красной капеллы" и агенты Москвы в Берлине были обнаружены главным образом в результате опрометчивых действий и предательства в собственных рядах. Трудно найти хоть одного, попавшего в лапы гестапо не по вине своих: Шульце-Бойзена, Харнака и Кукхофа бездумно засветил советский разведцентр; Иоанна Зига Урсулу Гетце выдали супруги Тиле; семью Шафферов выдали Шумахеры; Коппи, Като Бонтье ван Беек и Бушмана предала Либертас Шульце-Бойзен.
      Следует все же признать, что даже в застенках гестапо заговорили не все узники. Функционеры КПГ проходили специальную подготовку к подпольной войне и готовились к самым суровым испытаниям; они смогли выдержать пытки, и с ними дознаватели гестапо потерпели неудачу. Перед лицом смерти Вальтер Гуземанн писал: "Легко называть себя коммунистом до тех пор, пока не придется пролить за идею свою кровь. Истинного коммуниста легко узнать в час испытаний. Будь тверд, отец! Никогда не сдавайся! Помни об этом в минуты опасности".
      Не было сомнений и у Вильгельма Тевса:
      "Я доволен своей жизнью. Она прошла в борьбе за свободу, правду, справедливость, и я могу без сожаления с ней расстаться".
      Вальтер и Марта Гуземанны, Хюбнеры, Весолеки, Иоанн Зиг, Герберт Грассе, Нойтерт, Ильзе Штебе, Вильгельм Тевс предпочли пытки и издевательства сотрудничеству с гестапо. Хранили молчание и многие из молодых идеалистов круга Иоанна Риттмайстера. Урсула Гетце оговорила себя, чтобы выгородить остальных; Еву-Марию Бух тюремный священник считал "почти святой", а вот люди из ближайшего окружения Шульце-Бойзена сдались.
      Чем же можно объяснить подобную капитуляцию?
      Оставшиеся в живых участники "Красной капеллы" признают только одну причину - жестокость гестапо. Они утверждают, что гестапо смогло заставить узников выдать соратников только жестокими допросами и пытками. Грета Кукхоф пытается возложить ответственность за гибель друзей на тайную камеру пыток, известную как "сталинская комната".
      Действительно, в гестапо с арестованными членами "Красной капеллы" обращались безжалостно, вымещая на узниках свои самые низменные инстинкты. Генрих Шеель вспоминает, как один офицер "бил его по лицу и чуть не задушил собственным галстуком". Вассенштайнер был сразу же безжалостно избит криминальсекретарем Хабекером; по словам вдовы Вассенштайнера, "он совершенно верно сказал, что записанные на листе бумаги цифры относятся к радиолампам, а не к телефонным номерам, как считал Хабекер. Работавшая с функционером КПГ Шюрманн-Хорстером, Изольда Урбан оказалась в такой же ситуации: Хабекер избил её на первом же допросе. Фрида Васолек также подвергалась избиениям, а капитан Гарри Пипе на всю жизнь запомнил, что случилось с Йоганном Венцелем после допроса в гестапо.
      В камерах РСХА на Принц-Альбрехтштрассе и политической тюрьме на Александерплац делали все возможное, чтобы дать "красным" почувствовать себя в нацистском обществе отверженными без единого шанса на спасение. Наручники не снимали даже в камерах; большинству запретили свидания и переписку. Многие женщины-заключенные (почти всех их держали в тюрьме на Александерплац) сидели без света, у них отобрали книги и даже фотографии близких родственников. Центральный аппарат гестапо выпустил строжайшие инструкции, требовавшие от следователей не щадить никого. Мюллер-гестапо настаивал на строгом соблюдении приказов об использовании наручников при перемещении заключенных даже на самые короткие расстояния, а в случае побега виновных следовало немедленно арестовать. Вайзенборн говорил, что во время еды каждый заключенный мог слышать из соседней камеры "характерное пощелкивание" - это звякали наручники.
      Несмотря на наручники, Курт Шумахер все же ухитрился написать: "Может ли кто-нибудь постичь глубину боли, горя, страдания, несчастья и отчаяния, которую эти несчастные должны вынести только потому, что верят в мирное сообщество людей?" Согласно одному из показаний Вернера Краусса, заключенных подвергали ультрафиолетовому облучению; "они неделями ходили со страшно распухшими глазами". Иоанн Зиг не смог вынести гестаповских методов и покончил с собой, его соратник Герберт Грассе тоже прекратил борьбу и выбросился с пятого этажа берлинского полицейского управления. С трудом удалось предотвратить попытку самоубийства Милдред Харнак, а Куммеров покончил с собой, услышав приговор.
      Мастера допросов постоянно угрожали жестокими пытками. Офицер криминальной полиции Ганс Хенце заявил Грете Кукхоф:
      - Поскольку ваш муж и Арвид Харнак не желают давать нужных показаний, нам придется принять меры, чтобы развязать их языки.
      Фрау Кукхоф спросила:
      - Они ещё живы?
      На что Хенце ответил:
      - Да, но теперь от вас будет зависеть, останутся ли они в живых и впредь.
      Некоторые узники действительно подвергались пыткам с педантично бездушным применением бюрократических процедур, которые гестапо считало доказательством их правильности и уместности.
      Заявку на проведение "интенсивного допроса" (эвфемизм слова "пытки") следовало подавать в письменной форме шефу полиции безопасности (Зипо). В случае его согласия специальный сотрудник появлялся с офицером медицинской службы СС и отсчитывал заключенному предписанное число ударов. Врач должен был засвидетельствовать воздействие пыток на здоровье узника. Затем делалась запись, поскольку в мире Генриха Гиммлера даже садизм должен был фиксироваться на бумаге в надлежащей форме. *
      (* В протоколах управления до сих пор сохранилась запись о пытках члена группы Сопротивления Ротхольца, которая сотрудничала с группой Шульце-Бойзена. Прим. авт.)
      И все же применение пыток ограничивалось определенными рамками. Когда Шульце-Бойзен поначалу отказался говорить, его двенадцать раз ударили рукояткой кирки. Избиениям подверглись Харнак, Грауденц и Кукхоф. Судья Александр Крелль вспоминает, что "им нанесли определенное число ударов по ягодицам резиновой дубинкой". Кроме этих четверых, других доказательств применения пыток не существует. В большинстве случаев дело ограничивалось угрозами и психологическим давлением. Подавляющее большинство заключенных согласилось бы со словами Александра Шпорля: "Допросы проводились вполне приличным образом, хотя были изощренными и утомительными, но меня никогда не пытали".
      Следователи использовали все известные приемы. В нескольких случаях в камеру подсаживали переодетых заключенными гестаповских осведомителей. Так, например, профессору университета Краусу довелось побеседовать с инженером Шульце-Бойзеном, выдававшим себя за двоюродного брата Харро, о котором никто в этой семье никогда не слышал. Один гестаповец говорил Шумахеру: "Будьте благоразумны, Шумахер, и расскажите правду. Вы просто физически не способны выдержать то, что испытали Шульце-Бойзен и Коппи". На самом деле с Коппи обращались вполне пристойно. Дознаватели гестапо находили удовольствие в распространении небылиц о жутких допросах, которые узники с удовольствием пересказывали. Большинство признаний было добыто именно таким путем.
      Такая "невинная" практика сильно действовала на нервы людей, оказавшихся в штаб-квартире бюрократизированного террора. У них не было причин сомневаться в способности гестаповцев в любой момент привести в исполнение свои хладнокровные угрозы. Не оставляет сомнения, что окажись их узники более стойкими, гестаповцы прибегли бы к самым жестоким пыткам.
      Но могли бы пытки или угроза их применения дать исчерпывающее объяснение капитуляции друзей Шульце-Бойзена во время ареста? Ведь на самом деле подчиниться гестапо их заставила, говоря словами Дэвида Даллина, "внезапная слабость души и утеря боевого духа, которые являлись психологической предпосылкой капитуляции". Писатели - создатели антифашистских легенд впоследствии описали полную героизма и страданий жизнь заключенных. На самом деле тюремные камеры на Принц-Альбрехтштрассе были немыми свидетелямии морального краха людей, который можно с уверенностью назвать беспрецедентным за всю историю шпионажа.
      Сопротивление антифашистов рухнуло во многом потому, что фронт их состоял из совершенно разных людей, неспособных противостоять последнему и самому жестокому испытанию. В одиночных камерах, отрезанными от всего мира, один на один с изощренными следователями тоталитарной полицейской машины, оказались идеалисты и авантюристы, шпионы и борцы Сопротивления, противники нацизма и оппортунисты, наемные убийцы и ловцы удачи. Что, к примеру, могло объединять верного члена "Гитлерюгенда" Герберта Гольнова и бескомпромиссного сталиниста Шульце-Бойзена, правоверного христианина Гертса и марксиста Харнака, левого теоретика-социолога Риттмайстера и оппортуниста Куммерова, гадалку Анну Краус и агента-парашютиста Коэнена?
      Даже последовательный Харнак признал, что, несмотря на личные мотивы, как немец он не должен был поступать так, как сделал это во время войны. Като Бонтье ван Беек писала матери: "Мама, занятие таким делом особой славы не приносит".
      Как бы то ни было, во что ещё им оставалось верить, когда стало известно о крахе европейской сети "Красной капеллы" и, что ещё хуже, о том, что их советские руководители попали в лапы гитлеровского гестапо? Ведь арестованные советские офицеры изо всех сил старались помочь своим новым немецким хозяевам обратить на путь истинный последних оставшихся агентов "Красной капеллы". Ходили слухи, что ведущего агента "Кента" следует искать в подвале дома на Принц-Альбрехтштрассе, где он пишет для гестапо объемистый отчет о своей работе с Шульце-Бойзеном и Харнаком.
      Военные сводки также не вселяли надежды. Гитлер с союзниками приближались к зениту своей власти. Красная Армия на Кавказе, видимо, находилась на грани поражения, в Северной Африке Роммель бил британцев, на Дальнем Востоке азиатские владения Британской империи и Америки пали под натиском Японии.
      Только Шульце-Бойзен отказывался считать игру проигранной иррационализм остался основным его жизненным кредо. В тюрьме Харро составил план, по которому, как ему верилось, сможет спасти друзей. В конце сентября Харро намекал, что тайно переправил в Швецию германские правительственные секретные документы, и в случае их публикации многим руководителям Третьего рейха не поздоровится. Копков и Панцингер попались на эту уловку и немедленно вызвали отца Шульце-Бойзена, (тот между тем вернулся на флот и служил начальником флотского штаба в Голландии). К нему обратились за помощью.
      Суть истории о документах в Швеции описана капитаном Эрихом Эдгаром Шульце: "В случае, если его (Шульце-Бойзена) или его друзей приговорят к смертной казни, эти бумаги будут переданы британскому или советскому правительству и опубликованы. Если бы его план так и остался в тайне, а Германия проиграла войну и правительство Гитлера пало, эти документы послужили бы доказательством, что он и его соратники вполне достойны стать членами нового германского правительства".
      Панцингер предложил капитану Шульце сделку: если тот сможет убедить сына вернуть документы в Германию, на суде обвинение в государственной измене будет снято и останется только обвинение в шпионаже. Законопослушный капитан взялся за порученное дело, но Шульце-Бойзен не стал с ним даже разговариивать.
      В начале октября он, похоже, изменил свое мнение и сам предложил сделку: передача шведских документов в обмен на обещание гестапо не выносить ему с соратниками смертный приговор до Рождества 1943 года (по его мнению, война к тому времени уже должна была закончиться).
      Копков хладнокровно согласился на эти условия: он-то прекрасно знал, что власти, отвечавшие за казни, не станут забивать голову какими-то обещаниями гестапо. Капитану Шульце ещё раз пришлось совершить паломничество в Берлин, и 12 октября ему снова удалось встретиться с сыном. Однако на этот раз Шульце-Бойзен признался, что никаких документов не существует, и он просто выдумал эту историю, чтобы помочь друзьям. Старый Шульце кинулся наводить справки: станет ли гестапо придерживаться своего обещания. Штрюбинг вспоминает: "Копков ответил, что не уполномочен давать подобных обещаний". И Харро понял, что игра проиграна.
      У многих заключенных зародилось сомнение в правоте их позиции. Не все разделяли горячее желание Хорста Хайльмана умереть за шефа. Даже сам Харро стал подавать признаки капитуляции. Это стало ещё очевиднее, когда животный инстинкт самосохранения перевесил все прежние идеалы и заслонил казавшиеся непоколебимыми принципы. Желание выжить заставило многих перейти на службу режиму, который они ненавидели, и никто не сделал это с такой легкостью, как Шульце-Бойзен. Пребывая в каком-то странном издевательско - циничном настроении, тот помог выследить своих прежних друзей в Министерстве авиации. Либертас Шульце-Бойзен надеялась сыграть роль свидетеля обвинения на стороне гестапо; ещё до самоубийства Куммеров предложил создать новое оружие для вермахта. Коэнен помог гестапо в радиоигре с Москвой. Даже Грета Кукхоф начала сочинять стихи в честь Адольфа Гитлера.
      Такой моральный крах ещё более утвердил врагов "Красной капеллы" в их антикоммунистических иллюзиях. Именно так они всегда изображали "представителей большевистской угрозы миру" - людьми без моральных устоев, всегда готовых на предательство интересов родины, пренебрегавших буржуазной моралью и национальными принципами.
      С точки зрения нацистского режима не было смысла искать различия в мотивах поведения друзей и соратников Харро Шульце-Бойзена. Лучше заклеймить их скопом, как предателей. Тюремщики не утруждали себя поисками мотивов поведения узников. С безжалостной монотонностью мысли функционеров нацизма не выходили за рамки стандарта: это были враги государства, предатели, продажные агенты, не имевшие твердых моральных устоев - а таким головы с плеч долой.
      Уже к середине октября Мюллер посчитал дело закрытым и предложил Гиммлеру поставить членов "Красной капеллы" перед судом Народного трибунала. Гиммлер поспешил довести это предложение до сведения фюрера. Гитлер сразу согласился; его помощник, Карл фон Путткамер, отметил, что фюрер был "крайне возмущен" и предложил немедленно и безжалостно истребить "большевиков в наших рядах".
      Однако если Гиммлер надеялся, что во главе всего процесса Гитлер поставит его, он просчитался. Эта задача была возложена на его соперника Германа Геринга. Именно тот должен был осуществлять руководство ликвидацией группы Шульце-Бойзена/Харнака. О причинах такого решения остается только строить догадки. Геринг был человеком номер два нацистского режима, а некоторые из наиболее важных обвиняемых (Шульце-Бойзен, Гертс, Гольнов и Хайльман) служили в Люфтваффе. Все это могло послужить причиной, почему миссию возложили на рейхсмаршала.
      Геринг рьяно взялся выполнять приказ Гитлера. В Берлине начался финальный акт драмы "Красной капеллы".
      Глава шестая.
      Дорога на Плецензее.
      В полдень 17 октября 1942 года главнокомандующий Люфтваффе Герман Геринг вызвал в штабной вагон своего спецпоезда, стоявшего в окрестностях украинского города Винница, главного военного прокурора и военного юриста III Воздушного округа доктора Манфреда Редера. Предметом встречи, как сказал рейхсмаршал, было крайне спешное и в высшей степени секретное дело.
      После нескольких общих фраз помощник Геринга майор Берндт фон Браухич передал Редеру отчет гестапо о расследовании деятельности шпионской сети Шульце-Бойзена/Харнака. Не будет ли главный военный прокурор любезен прочитать этот документ и сообщить свое мнение сегодня вечером?
      Когда Редер снова предстал перед рейхсмаршалом, его посвятили в дальнейшие подробности.
      "Мне объяснили, - вспоминает Редер, - что общее заседание суда над 117 членами "Красной капеллы" соелует провести незамедлительно и в условиях строжайшей секретности. Фюрер одобрил предложение гестапо передать дело в Народный трибунал; Герингу предстояло следить за ходом судопроизводства и открывать заседания суда, но утверждение важнейших приговоров Гитлер оставил за собой.
      У Редера возникли сомнения по поводу необходимости проведения общего заседания в Народном трибунале. Еще не во всех случаях вина заключенных была установлена в соответствии с уголовным правом, и степень вины разных подсудимых слишком широко варьировалась. Вдобавок Народный трибунал вряд ли можно считать правильным выбором, поскольку в соответствии со статьей два, параграф четыре дела о военном шпионаже находятся в ведении Имперского военного трибунала (РКГ).
      Геринг был растерян. Он не мог доложить это фюреру, поскольку тот испытывал сильную антипатию к этому учреждению. Неужели Редер забыл речь Гитлера в рейхстаге в апреле 1942 года с выпадами против юристов - все знали, что те были направлены против господ из Имперского военного трибунала.
      Диктатор затаил недовольство против РКГ, когда тот отказался выполнить его распоряжение о судебном преследовании генералов, которые на фронте под Москвой зимой 1941-1942 года не подчинились приказам и увели с позиций свои части. Этот случай служит яркой иллюстрацией того парадокса, что суды Германии, даже те, которые практически не обладали автономией, все ещё сохраняли остатки юридических норм, давно уже отнятых фашистскими бонзами у других правовых институтов.
      Имперский военный трибунал первоначально являлся лишь апелляционным судом, призванным обеспечивать одинаковое применение закона в определенных областях всей юридической системы вермахта. Однако в 1938 году режим отобрал у него право разбирать случаи так называемых военных преступлений. В результате РКГ перестал быть апелляционным судом и сохранился только как суд первой инстанции для дел о предательстве, шпионаже, измене и намеренной порче военной техники. Убедительным примером отсутствия у Имперского военного трибунала независимости являлся тот факт, что его решения не становились по прошествии определенного времени законами, как это было с другими судами, и требовали подтверждения старшего военного руководства, а в отдельных случаях даже самого Гитлера. Но все-таки даже все приведенные факты не дают полной картины подчиненности РКГ.
      Имперский военный трибунал являлся органом ОКВ (Верховного главнокомандования вермахта) и обязан был руководствоваться его инструкциями. Прежде чем передать решения РКГ на утверждение, их в обязательном порядке проверял начальник юротдела ОКВ. Председатель Имперского военного трибунала был не независимым судьей, а офицером, связанным инструкциями по рукам и ногам. Председателями четырех палат РКГ были профессиональные судьи, но для каждого процесса состав суда подбирали так, чтобы непременно обеспечить в нем преобладание офицеров, вынужденных действовать в соответствии с инструкциями - три офицера в чинах генералов или адмиралов на двух профессиональных судей.
      Если военные и юристы расходились во мнениях, последним неизбежно приходилось уступить, поскольку у них не было ни власти, ни независимости. Но когда интересы профессиональных юристов в сохранении своей автономии совпадали с интересами военных в защите принципов прусско-германских военных традиций, РКГ проявлял независимость, что для Третьего рейха было почти сенсацией. В борьбе против разрушения вермахта нацистской идеологией военные с охотой уступали лидерство юристам, особенно если учесть, что в состав Имперского военного трибунала входили юристы старой школы, чье искусство полемики часто одолевало не столь острые офицерские умы.
      Самым выдающимся юристом в РКГ был доктор Александр Крель, председатель второй палаты Имперского военного трибунала и бывший прокурор Дармштадта. Председателем РКГ был адмирал Макс Бастиан, - лишенный всякого воображения человек с военным складом ума, бывший капитан линкора "Шлезвиг". Убедительные аргументы Краеля часто достигали цели, заставляя Бастиана балансировать на натянутом канате между законом и открытым неповиновением режиму. Но, конечно, только при условии наличия доказательств, что все совершается в интересах вермахта.
      Возглавлявший юридический отдел ОКВ доктор Рудольф Леман, как правило, поддерживал решения РКГ и иногда мог заручиться поддержкой Геринга, поскольку тот в противовес презрительному отношению нацистов к закону любил показать себя перед военными сдержанным приверженцем традиций. Правда, это здорово зависело от возможности навлечь на свою голову гнев Адольфа Гитлера. Недоверчивого диктатора трудно было провести "мягкотелыми" маневрами РКГ; он стал подозревать, что военный трибунал старался уберечь юридическую систему вермахта от появления в её рядах нацистских законников.
      Вот почему Геринг был так напуган, когда Редер сообщил ему, что дело шпионов "Красной капеллы" находится в юрисдикции Имперского военного трибунала. Рейхсмаршал предвидел конфликт с фюрером и категорически отклонил это предложение. Редер понял невозможность отстоять свою позицию и поднял на ноги двух коллег, оказавшихся в спецпоезде Геринга: председателя одной из палат Креля и начальника юридической службы Люфтваффе Христиана фон Хаммерштайна.
      Хаммерштайн подключил Бастиана с Леманом, и все пятеро согласились поддержать предложение Редера. Они чувствовали, что в интересах вермахта нельзя позволить зависимому от влияния гестапо Народному трибуналу заниматься делами солдат и офицеров. Лерман, Хаммерштайн и Редер добились новой встречи с Герингом.
      Жаркая перепалка с колеблющимся соратником Гитлера заставила того уступить. В конце октября Геринг встретился с фюрером и рекомендовал провести суд над "Красной капеллой" в Имперском военном трибунале. Чтобы предотвратить возможную вспышку ярости, в качестве обвинителя он предложил Редера, слывшего самым суровым и лояльным режиму офицеров военно-юридической службы. Гитлер с кандидатурой согласился.
      Несколько дней спустя Редер с двумя секретаршами, Адельхайд Айденбенц и Эрикой Стрей, отправился в кабинет Имперского Министерства авиации, который раньше занимал начальник штаба Люфтваффе генерал-полковник Йешоннек. Впоследствии к нему присоединился военный прокурор Вернер Фалкенберг из суда III Воздушного района.
      Так как формально "специальный представитель рейхсмаршала" Редер по-прежнему оставался военным прокурором из РКГ, пришлось ждать ещё две недели, прежде чем РСХА соизволило передать ему протоколы допросов в гестапо. Редер вспоминает: "Первые досье вместе с окончательным отчетом гестапо поступили в начале ноября. Это были дела Шульце-Бойзена, Харнака, Грауденца и Коппи. Несколько дней спустя передали досье Шумахера, а столь необходимые для понимания всего дела досье "Кента" и так называемого Винсента Сьерра все ещё отсутствовали".