Модельер обнаружился снова. Нью-йоркская полиция, высунув язык, гонялась за очередным преступником, совершившим серию убийств. Прикончив очередную жертву, он обводил контуры ее тела цветными мелками, за что и получил свое прозвище, А вот почему он это делал — оставалось загадкой и для полиции, и для репортера «Нью-Йорк пост» Чета Грина, информациями которого зачитывался в те дни весь город.

Пока что за Модельером числилось восемь убийств. Первое было совершено в Гарлеме, на 11-й улице: положение тела зарезанного отмечено непритязательным белым мелом. Два других зафиксированы в Бруклине — одно в Флетбуше, другое — в Хейтсе. На четвертом убийца сменил белый мел на черный, а из отдаленных районов переместился в Куинс, причем нашли убитого в том отделе супермаркета, где продавались молочные продукты, среди бела дня. Пятую жертву обнаружили на площадке верхней палубы прогулочного теплохода, возившего туристов на Стейтен-Айленд. На этот раз Модельер обвел контуры розовым мелом, а вокруг нарисовал розы — корявые, но узнаваемые. Шестой оказалась женщина. Никаких следов насилия: только перерезанная глотка и пятицветная радуга вокруг трупа — четыре линии сделаны мелками, пятая выведена кровью.

Следующее преступление следовало занести в анналы. В туалетной комнате Центра Мировой Торговли нашли двух известных гомосексуалистов, застигнутых убийцей во время сношения и приколоченных к стене костылями, какими крепятся к шпалам рельсы. Как Модельер ухитрился проделать эту операцию, которая, по заключению экспертов, требовала не меньше сорока пяти минут — да и это при условии, что в бозе почившие не только не сопротивлялись, но и помогали, как могли? Дикая версия о сотрудничестве убиваемых и убийцы возникла потому, что контуры их соединенных тел были обведены ярко-красным мелом, а уже потом — кровью. И кроме того, половой член активного партнера был, так сказать, в рабочем состоянии, это значило, что Модельер убил педерастов не до, не посте, а во время совокупления.

«Пост», разумеется, опубликовала, соблюдая священное право людей на информацию, фотографии, на которых было все — и меловой контур, и огромная лужа засохшей крови, и трупы на носилках... Все было.

Испытывая чувство усталой досады по отношению к людям и к их священным правам, я сложил газету, бросил ее на прилавок, возле которого сидел, и взглянул в окно. Я и в предшествующие семь дней главным образом читал газеты, и занятие это мне в конце концов малость осточертело. Эту неделю я провел в тесном, сверху донизу забитом товаром магазинчике на Мотт-стрит в Чайна-тауне. Сидел я там, как легко догадаться, не для собственного удовольствия, а во исполнение служебных обязанностей. А нанял меня владелец этого магазинчика — человек тертый и дошлый, по национальности китаец, по имени Ло Чан. Когда он явился ко мне в контору, я решил, что дело будет, во-первых, прибыльное, а, во-вторых, пустяковое. Что ж, в свое время мне ведь казалось, что правительство ревностно блюдет мои интересы и что жена будет любить меня до гроба. Печально, но с годами моя интуиция нисколько не развилась. Это обескураживает.

За окном был февраль — наихудшая пора в Нью-Йорке. Промозгло. Каждый кирпич, каждый торец тротуара промерзает насквозь; стоит только прикоснуться или хотя бы приблизиться — обжигает. Манхеттен, занесенный снегом, недурно, быть может, смотрится на экране, но когда вам в физиономию летит ледяная крупа — достаточно пройти десяток метров, чтобы нью-йоркская зима потеряла всю свою прелесть. Впрочем, можно вообще никуда не ходить, а просто выглянуть из окна. Эффект — тот же.

Так вот, зимой в Нью-Йорке — омерзительно уныло. Снег тает, не успев выпасть, и перемешивается с неизбывной грязью, сажей и копотью, а солоноватый ветер, налетающий с океана, пропитывается чадом горящего жира — этот чад и смрад выбрасывают наружу миллиард городских забегаловок — и все это оседает ледяной, скользкой коростой... Впечатление такое, будто коростой этой покрывается и тоскующая душа. Особенно тошно становится, когда славный народец, населяющий этот город, украсит обочины и тротуары грудами и кучами всякой дряни — куриными костями, корками пиццы, использованными пеленками, тампонами и презервативами, бутылками и жестяными банками, — а в доказательство того, что проку от всего этого больше нет, помочится сверху.

В окно я пялился минут пять — явно недостаточно, чтобы убить время. Мне было скучно. Скука проела меня до печенок: какой же я идиот, что согласился взяться за эту тягомотную работу. Память, словно издеваясь, подсказала ту сцену, когда Ло Чан явился ко мне, чтобы нанять для охраны своей лавочки.

— Имей цесть видеть мистера Дзека Хейдзи?

Все прочее было произнесено с такой же изысканной учтивостью. Китайцу меня рекомендовал мой коллега и приятель Питер Уэй. Дело заключалось в том, что банды налетчиков в китайском квартале совершенно отбились от рук. Мэр объяснял это тем, что им нужны деньги на производство нового мощного наркотика под названием «черная греза», который просачивался в город из кварталов, населенных выходцами с Востока. Синтезирование препарата требовало денег и денег, в связи с чем планировался передел сфер влияния: под Новый год всех торговцев должны были выдоить досуха.

— Мне до рэкета дела нет, — объяснял мне Ло. — Моя торгуй — моя плати Тонгу. Всегда так было. Всегда так будет. Так полозено. Узе тысяцу лет. А теперь — беда. Все банды стали резаться. Все сосли с ума. Резут друг друга, чтобы занять цузое место. Охраны нам нет. А моя лавоцка — это все, что моя имей. Терять не хоцу. Определятся — буду платить. Кто победи — тому и плати. Моя согласна. Но не сецас. Новый год приходи — моя плати. Но не сецас. Моя плати одному, его убивай, убийца опять ко мне приходи, моя опять плати?

Я начал было ссылаться на пресс-релиз мэра о «черной грезе», но Ло это не интересовало. Он уверял меня, что после Нового года опять восстановится порядок.

— Моя плати тысяцу долларов. Твоя — сиди весь Новый год. Сиди, отгоняй всякую сволоць от лавки. Моя плати, плати хоросо, твоя охраняй. Твоя согласна?

Я попытался объяснить, что он предлагает слишком много — в два с лишним раза больше моей дневной ставки, — но он и этого не принял во внимание. Питер заверил его, что равных мне нет, а Ло хотел самое лучшее. Мы довольно долго препирались, а потом я подумал: какого черта? Хочет старик порастрясти мошну — на здоровье. Я откажусь — он другого найдет. И потому я взял чек и сказал:

— По рукам! На Новый год — я в вашем распоряжении.

— Весь Новый год! Весь! Твоя сиди лавке и не выходи. Моя плати, хоросо плати — твоя стереги весь Новый год!

— Ну, разумеется. Я не надую. Когда приступать?

— Завтра приступать. Завтра Новый год нацинай, а концай — во вторник.

На секунду я остолбенел, а потом вспомнил, что китайцы празднуют новый год десять дней. Питер же меня предупреждал, и я был уверен, что старик знает о том, что мне это известно. В первый раз за все то время, что он провел в моем кабинете, я внимательно посмотрел на него.

И понял, что он старше, чем выглядит, — когда заглянул в его лучащиеся счастьем маленькие глазки, ожидающие моего слова, когда в ответ на мою улыбку заулыбался и он.

— Твоя довольна условия?

Я в задумчивости покусал нижнюю губу. Срочных дел у меня не было, но тысяча за десять дней риска — а черт их знает, сколько там шаек и сколько в каждой шайке грамотных молодых головорезов, — не самый высокий гонорар. Мой банковский счет был в полном порядочке, но — опять же! — большая часть денег приплыла на него из Чайна-тауна: если не прямо, то косвенными путями. Нет, не в том было дело, что я мог лишиться клиентуры: я достиг положения, когда на подвиги тянет меньше, чем в те дни, когда неизвестно было, удастся ли элементарно поесть?

Скверно, что я знал разницу между европейскими и китайскими обычаями до того, как старик пришел ко мне. Человек с самыми зачатками совести наотрез отказался бы получать такие деньги за день работы. Старик невольно загнал меня в угол. Передо мной стоял выбор: признать себя либо трусом, либо мошенником.

Я выбрал третий вариант и спросил, где находится лавка.

Вот почему на исходе восьмого дня я смотрел в окно и думал: чем бы мне заняться, кроме перечитывания — пятый раз — газеты? До сих пор все было удивительно гладко, однако печатное слово действовало на меня так угнетающе, что я уже стал мечтать о каких-нибудь происшествиях. Вычитанные мною новости были отвратительны. Судите сами.

Вот вам, пожалуйста, отчет о громком судебном разбирательстве. Некая девушка была принята на службу в юридическую фирму потому, что ее, благодаря смуглой коже, сочли пуэрториканкой, а фирме этой позарез требовалась хорошенькая цветная или чернокожая, чтобы доказать, какие левые там собрались либералы, и чтобы сделать следующим нашим президентом демократа, а не республиканца, правившего нами в качестве губернатора. Однако очень скоро выяснилось, что девушка — хоть и сильно загорелая, но белая, а белые девушки были правлению фирмы абсолютно не нужны. Эту квоту они уже заполнили, доказав всему человечеству, что уважают права женщин. В результате девушку немедленно со службы выперли. Она, не будь дура, подала на фирму в суд. И все это тянется уже два месяца.

Или вот история о том, как бывший муж прикончил свою бывшую жену: дело было в магазине готового платья. Нанес ей шесть ран, а увидев, что она шевелится, вконец обезумел и пробил ей череп бутылкой нашатырного спирта, каковую и вылил в образовавшееся отверстие. Потом с улыбкой слушал ее вопли и наблюдал, как у нее выкипают мозги. Даже не думал убегать и не сопротивлялся аресту, а просто сидел, смотрел и улыбался. Ну, тут его повязали, запихнули в машину, а он совершенно неожиданно возьми да и очнись. И, очнувшись, разбил головой боковое стекло и острыми осколками перерезал себе горло. Напечатано в «Пост». Называется «Трогательный семейный досуг».

Я перечитывал репортаж о последних похождениях Модельера, как вдруг руки мои сами собой стали скатывать газету в плотную тугую трубку. Потом уже я обвел глазами лавку и убедился, что мой внутренний радар не подвел и на этот раз. В дверь вошли двое тепло одетых юнцов: вошли и принялись разглядывать товары на витрине, хотя было совершенно ясно, что пришли они не за покупками. Об этом красноречиво свидетельствовали их мимика и телодвижения. Потом они подошли к Ло, и между ними завязалась беседа в несколько повышенных тонах — и по-китайски. Ну, тогда я тоже решил принять в ней участие и приблизился.

— А тебе чего надо? Дуй отсюда, — приветствовал меня один из них.

— А что такое, друзья мои? В чем проблема?

— В чем бы ни была, тебя не... — и далее, совершенно превратно расценив мои пристрастия, он предложил купить баклажан побольше, запихнуть его сами понимаете куда, мечтая при этом сами понимаете о чем. Он аттестовал меня как сосуна, лизуна, пердуна и вообще как полное и пассивное ничтожество.

По окончании монолога спутник толкнул его локтем в бок и что-то зашептал на ухо, по-видимому высказывая сомнения в том, что перед ними — совсем уж безобидный и слабоумный добрый самаритянин.

— Ты кто такой? Из полиции, что ли? Какого... суешься, куда не просят?

— Сейчас объясню, — сказал я и треснул его скрученной «Пост» поперек морды. — Сейчас все поймешь, — и еще раз — так, чтобы получился косой крест. Довольно сильно. И звучно. — Я здесь работаю. — И еще, по ушам: раз и другой — это очень больно. — Я, видишь ли, здешняя уборщица, — и ткнул его в левый глаз. — Я собираю всякий мусор и выкидываю его на улицу.

Другим концом трубки я ткнул его под ложечку, и он, согнувшись, налетел на прилавок. Потом уже удары посыпались без задержки, не давая противнику опомниться и увеличивая его смятение. Потом, ухватив юнца за волосы, я вздернул его кверху и поставил на ноги, не обращая внимания на вопли и хлещущую из носа кровь.

Второй не двигался с места. Он явно был в этом тандеме главным, осуществлял общее руководство, но, лишившись своего боевика, испугался. Первого я вышиб в раскрытую дверь, убедившись при этом, что он славно приложился к капоту припаркованного на углу «форда». Хруст был впечатляющий. Я не люблю «форды». Но и шпану — тоже. Потом, обернувшись ко второму, осведомился:

— А вы зачем здесь, молодой человек?

— Я?.. Я так просто... зашел...

Он был испуган. До сих пор сбор податей всегда проходил гладко. Если владелец отказывался платить, с ним разбиралась вся шайка, но — позже. Но то, что сопротивление может быть оказано — такого он себе не представлял. Такая бредовая мысль даже в голову им не могла прийти.

— То есть как это «зашел»? Ни за чем пришли в магазин? Полагаю, вы должны последовать на улицу за своим мужественным другом.

— Нет-нет! Нет!

— Ах, нет? Но тогда все-таки ответьте, зачем вы сюда пришли?

На лбу у него выступили капли пота. При нем были деньги — полученная от других лавочников мзда. Он явно тяготел к спринту, а не к боксу, но я перекрывал выход. Однако лишиться денег было похуже, чем оказаться в столь же бедственном положении, как его разговорчивый напарник.

— Я... я пришел, чтобы... Ну, чтобы... — глаза его лихорадочно шарили по полкам, и тут его осенило. — Конфет хотел купить. Да! Леденцов!

— Ах, леденцо-ов... Ну, что ж, купите себе леденцов. — И, когда он полез в карман, я сказал Ло: — Продай ему упаковку. Леденцов ящик. Подороже которые.

Ло скрылся в задней комнате и вскоре появился, везя за собой на тележке здоровенный картонный ящик. Стоил он четыреста пятьдесят четыре доллара.

— Как раз те, что вы любите, не правда ли? — спросил я.

Парень скосил глаза на газету, по-прежнему зажатую у меня в кулаке, и энергично кивнул. Он уплатил, и я открыл перед ним дверь, глядя, как он пыхтит под тяжестью своей добычи. В ту самую минуту, когда он начал, подхватив ящик, протискиваться в дверь, я сунул скрученную «Пост» ему под подбородок, чуть нажав на кадык, чтобы привлечь внимание.

— А теперь подбери своего дружка, по которому, как и по тебе, каталажка плачет, и уматывай. И всем остальным передай: в этот магазин — до окончания праздников вход вам запрещен. Так и передай. Мистер Ло с радостью заплатит все, что положено, но — не раньше, чем вы, засранцы, разберетесь между собой. Трясите кого-нибудь еще. Кого хотите. Но этот магазин обходите стороной. А после Нового года посмотрим.

Отводя глаза, он снова кивнул. Я убрал свою бумажную дубинку и дал ему пройти. Едва закрылась дверь, он бросил ящик и подбежал к своему напарнику, все еще корчившемуся на обочине. Оба уставились на магазинчик Ло и долго смотрели на него. Я закурил и помахал им. Наконец рэкетиры удалились, оставив леденцы.

Ящик лежал в снегу, вызывая в памяти дот, брошенный японцами после высадки нашей доблестной морской пехоты на Окинаве. Ящик высился, как обелиск победы, одержанной еще до начала битвы. Пожав плечами, я вышел и втащил его в магазин. Потом помог Ло опустить стальные шторы на витрине и двери.

Удовлетворенно оглядев дело рук своих, я пошел на второй этаж, где и жил старый китаец со своими домочадцами. Я занял свое законное место за столом и принялся отдавать должное кулинарным талантам миссис Ло. Как всегда, она была на высоте. На блюдцах, подносиках и тарелках живописно располагались крабы и сельдерей, ростки бамбука и перцы, свежеподжаренные орешки-кешью и свиные почки, куриные крылышки в особом соусе, отварная рыба двух сортов, фасоль и обильно наперченные гамбургеры, креветки, запеченные в воздушном тесте до такой кондиции, что таяли во рту вместе со скорлупой.

Однако главную прелесть обеда составляла даже не сама еда, а то, что я уж не помню когда в последний раз сидел за такой семейной трапезой. В детстве у нас в доме подобное было не принято. В детстве я не был отягощен семейными традициями, да и самой семьей тоже. Так скажем.

У Ло было пятеро детей, столько же примерно братьев и сестер — каждый вечер они собирались за столом — ели и обсуждали, как идет бизнес, служба, ученье. В первый раз я допустил ошибку, слишком увлекшись и не оставив места для десерта. Ошибку, однако, я учел и исправил, уделив толику внимания персикам, яблочному пирогу, ореховому рулету и апельсинам.

Под бдительным оком миссис Ло возможность сбросить несколько лишних килограммов была исключена. Она в первый же вечер заметила, какие блюда нравятся мне больше всего, и усердно потчевала меня ими. По-английски она почти не говорила, но понимали мы друг друга отлично. Она меня вроде как усыновила — на Новый год — а какая же мать не поймет, чего хочется ее сыночку?

Старик поведал обществу о том, как я разделался с вымогателями, и постигшая их кара вызвала всеобщее одобрение. Затем было высказано мнение, что гостей — и в большем количестве — следует ждать и завтра, но я-то знал об этом в ту минуту, когда начал скатывать в трубку газету. А Ло, отправляясь нанимать меня, знал, что поступать я буду именно так. Теперь мы вышли на прямую, и назад хода не было... Я счел, что мне для сохранения красоты и свежести надо немного поспать, поблагодарил за обед, извинился и сошел вниз, на свою походную коечку.

Улегся и, вдыхая прохладный запах опилок и вяленой рыбы, стал думать о Ло и его семействе. Хорошие люди, счастливые люди, любящие друг друга, преданные друг другу. Мне с такими нечасто приходилось иметь дело — не мой контингент. У каждого было свое постоянное место за столом и в гостиной у телевизора. Они имели обыкновение раздеваться на ночь и спать в пижамах и ночных рубашках, а маленькая внучка Ло — в чем-то вроде чепчика, вообразите себе. Я почесался — кожа зудела, ибо спал я в том же, в чем ходил весь день, — и не мог не признать, что их образ жизни имеет немалые преимущества.

В этот дом, заключавший в себе всю их маленькую вселенную, они пока ухитрились не допустить гниль нашей цивилизации. Нет, разумеется, они одевались на западный манер, у них были и стереосистемы, и видео, и компьютер, и аппарат, прессующий мусор. Девочки красили ресницы, мальчики не снимали наушник плейера. Мне показывали слайды, и я убедился, что они объездили чуть не всю Америку и знали ее куда лучше, чем ее коренные жители.

И при всем том, живя и работая на протяжении многих лет в самом сердце грязнейшего, подлейшего, переполненного насилием и гнилью города, они сумели каким-то чудом остаться чистенькими. У них были четкие представления о том, как надо жить, и нравственный стержень, позволявший им не гнуться под всякого рода внешними воздействиями. День за днем мы жили, ели, пили, работали вместе, и время, казалось, все ускоряло ход. Эти восемь дней, надо признать, промелькнули мгновенно.

Я закрыл глаза, и мысли мои стали путаться. День восьмой перетекал в девятый, но я эту грань уже не почувствовал. Заснул.

Утренний номер «Пост» не обманул моих ожиданий. На этот раз читателей уловили в сети новой сенсацией — леденящей кровь историей о двух лесбиянках и их секс-невольнике. Последний ходил по барам, подцеплял там кого-нибудь — мужчину или женщину, — приводил в дом к своим хозяйкам — одна из них, кстати, снималась в порнофильмах и позировала для журналов с садистским уклоном. Итак, он приводил жертву, но за нее брались попозже, а сначала они «наказывали» его за то, что «предпочел» им еще кого-то. Его слегка, по-матерински, секли, немножко, любя, били — так просто, чтобы осознал и раскаялся. Но зато над гостем или гостьей проделывали все, на что хватало фантазии — несчастных пытали, жгли, избивали, обливали мочой. Продолжалось это до тех пор, пока жертва дышала и, стало быть, могла доставить удовольствие. Потом раб закапывал ее в рощице за домом и отправлялся за следующей.

Вскрылось все случайно: окрестные собаки разрыли неглубоко закопанное тело, и соседи с удивлением обнаружили, что их питомцы гложут человеческие кости. Затем последовало признание невольника — по его словам, он собирался прийти с повинной как только узнал, что и он, и обе его хозяйки больны СПИДом. «Это Божья кара за то, что мы шли путями зла», — заявил он. Газета сообщала, сколько могил уже нашли и что именно в них обнаружили.

Затем шло множество забавнейших происшествий и курьезных случаев: некто отхватил себе газонокосилкой три пальца; тяжба бывшей «Мисс Америка» с компанией, присвоившей ее деньги; количество людей, покусанных на улице собаками, возросло; разыскивается водитель, насмерть задавивший полицейского с малолетней дочерью и скрывшийся с места происшествия; употребление «черной грезы» приобретает характер эпидемии — и бесконечная брань по адресу городских властей.

Да, узнать о том, что происходит в нашей стране и за ее пределами, не представляется возможным. Но тот, кто желает знать подобные вещи, не станет покупать газету, основанную Александром Гамильтоном в 1801 году.

При всем моем уважении к этому джентльмену должен признать, что его газетка не сумела полностью завладеть моим вниманием. Я постоянно поглядывал на дверь: смотрел, кто вошел, кто вышел, кто прошел мимо витрины. Одним словом, наблюдал. А потому явление четверки молодых людей врасплох меня не застало.

Вошли они тихо, без трубных кликов и барабанного боя, но все, кто находился в лавке, мгновенно поняли, о чем пойдет речь. Большинство покупателей испарились в ту же минуту. Остальные торопливо расплачивались и спешили к выходу, унося покупки в пластиковых сумках. А кое-кто, бросив тележки, кинулся к двери.

Двое из вошедших были рослые, здоровенные ребята и габаритами намного превосходили давешнего парня. За ними следовал еще один среднего роста с намеком на усы, намеком тонким и почти неуловимым. В арьергарде шел совсем коротенький человек, но у него просто на морде было написано: если что, за ним задержки не будет. Ясно было, что оружие имеется по крайней мере еще у одного из остальных. Я сразу понял, что главный у них — Усач, и двинулся ему навстречу: стал между ними и прилавком, имея на всякий случай под рукой две тяжелые упаковки рыбных консервов и распахнув пиджак, чтобы продемонстрировать свой собственный ствол.

— Стоп, ребята, — сказал я. — Дальше ходу нет. Изложите дело и очистите помещение.

— Тебе зачем эта штука? Больше пососать нечего, а хочется, да?

— Даю справку, дети мои. Берни Гетц получил всего полгода за то, что ухлопал каких-то сопляков из незарегистрированного пистолета. А у меня есть лицензия. И я — на работе. Я защищаю имущество и жизнь моего клиента. А потому меня только пожурят — и отпустят. Вы, ребятишки, пришли не сами по себе, вас прислали. Так что передайте то, что вам велено, и выметайтесь. В детский сад.

— Знаешь, дядя, для без пяти минут покойника ты ужасно разговорчив. Но очко у тебя не играет, что правда, то правда. Мозгов мало, это — да, но не трус. Нет, не трус.

— Польщен. Давай ближе к делу.

Усач вытащил из кармана самокрутку и закурил. Она горела очень медленно, оставляя плотное облако пурпурно-серого дыма, однозначно указывая, что набита кокаином, или кружком, или «черной грезой», или еще чем-нибудь более новомодным — уж не знаю, чем. Потом вытащил ее изо рта и, тыча ею в мою сторону, сказал:

— К делу? Можно. Дело, дядя, в том, что теперь это — наша зона. Война окончена. Старик Ло тебя больше не касается. Это наша лавка. А ты еще успеешь на последний поезд. И вернешься в свою чудную вонючую белую страну. Понял?

— Нет, — сказал я. Усач и один из верзил шагнули вперед. — Куда? Стоять. Не нарывайтесь. Идите отсюда и скажите своему боссу, что поручение выполнили. И не будем портить друг другу фотокарточки.

Эти двое переглянулись, оценивая открывшиеся в ходе разговора перспективы. Секунду мне казалось, что они бросятся на меня, но разум возобладал. Усач мотнул своей самокруткой в сторону двери, и его дружки стали отходить. Мне он со смехом сказал:

— Ладно, дядя, будь по-твоему. Холодно сегодня — погода не та, чтоб с тобой разбираться. Но с завтрашнего дня придется платить как раньше. И мы придем. Все придем. Понял? Придем получить то, что нам причитается. А тебя — тебя чтоб тут не было. Так что застегни пиджачок, не пугай нас своей пукалкой, и уматывай домой. Там тебе будет лучше. Поверь мне.

Все четверо гуськом потянулись на улицу, в открывшуюся дверь задул холодный ветер, а потом его словно откусил металлический щелчок: дверь захлопнулась. Ло глянул на меня вопросительно, а я постарался придать своему взгляду как можно больше уверенности.

— Твоя думай — это все?

— Может быть. Не знаю. Хорошо бы, конечно, мне обойтись после этого без химчистки.

Протянув мне засахаренную грушу, таявшую во рту, старик сказал:

— Моя так не считай. Юнцы — ума мало, гонору много. Им обидно стало. Завтра они приходи. Завтра будет больсой сум.

Я только пожал плечами, продолжая жевать. Что я мог на это ответить?

Вот какое интересное дело: засахаренная груша, ничего не весит, чуть подержишь во рту — превращается в сладкую водичку, а в желудке тяжесть страшная. Или на душе?

Всю неделю взлетали ракеты, лопались шутихи, крутились огненные колеса фейерверков. Однако первые девять дней — это были совершенные пустяки по сравнению с десятым днем китайского Нового года. Тут уж началось натуральное светопреставление: на каждом переулке с грохотом рвались заряды, выпуская в небо по двести-триста разноцветных ракет, в воздухе висела пороховая гарь от горящих и пар от сгоревших, а из окон и с крыш продолжали пулять, озаряя яркими сполохами небосвод. Идеальная пора для окрестной шпаны прошерстить округу и пострелять друг в друга — и не только.

Мы с Ло открывали магазин в обычное время, чтобы не вводить рэкетиров в искушение сжечь, не в силах добраться до нас, весь дом. Прочие заведения были закрыты на праздники, и потому старый китаец едва успевал отпускать посетителей. Когда выдалась спокойная минутка, он рассказал мне, откуда пошла традиция отмечать Новый год десять дней подряд.

Крестьяне в Китае, отдыхая зимой от полевых работ, постепенно стали праздновать Новый год все дольше и дольше. Конечно, две тысячи лет назад легко было веселиться две недели кряду, наплевав на все и вся. В наше просвещенное время это уже невозможно. И слава Богу: он послал нам легион бескровных старых дам, всем у нас заправляющих. Если бы они не спасли нас от нас же, одному — опять же — Богу известно, что бы с нами было.

Так или иначе, пик праздника — как и у нас — приходится на канун Нового года. Муниципальные власти, желая показать, как свято они чтут права нацменьшинств, решили: торжество так торжество. Эти придурки не сообразили, правда, что китайский Новый год — то же, что наше Рождество и главный день — первый. И, прежде чем им успели объяснить их ошибку, пресса уже начала дикую свистопляску. И наш бесстрашный мэр отдал полиции приказ не вмешиваться, за фейерверки и прочий беспорядок не штрафовать и даже перекрыть движение на соседних улицах, чтобы машины не мешали народному ликованию.

И потому в самый обычный рабочий день в Чайна-тауне продолжали греметь взрывы петард, в небе висели гроздья разноцветных ракет, а большинство лавок и магазинов было закрыто, ибо их владельцы должны были выбирать между страхом перед рэкетирами и уважением к тупому безразличию нашего мэра. В общем, добро пожаловать в Нью-Йорк.

Посетители валом валили к Ло, и половина его домочадцев помогала старику их обслуживать. Когда приходило время ленча, миссис Ло и ее внучка сносили вниз два подноса, доверху заставленные тарелками с лапшой и свининой, поджаренным рисом, креветками. Затем следовал чай с разнообразными плюшками и печеньями и огромное блюдо с уже нарезанными апельсинами. И все это — для того, чтобы до обеда мы не умерли с голоду, понимаете? Пока мы закусывали, внучка моего клиента подошла ко мне и сказала:

— Мистер Хейджи, а мистер Хейджи!

— Я к твоим услугам, Джит Джинг.

— Сегодня будет плохо?

— Вероятно, — ответил я. В семействе Ло детям было принято говорить правду, какая бы она ни была. И, кроме того, язык не поворачивался врать этой девочке — бывают такие. — А почему ты спрашиваешь?

— До сих пор вам, мистер Хейджи, ужасно везло. Но ведь нельзя же тратить всё везение на нас. И потому я вам принесла вот это.

И она протянула мне цепочку, на конце которой болтался дракон из слоновой кости. Однако приглядевшись, я понял, что вокруг большого дракона извиваются еще восемь маленьких дракончиков — то ли играют, то ли дерутся.

— Вот спасибо, — сказал я. — Эта штука приносит удачу?

— Девять драконов в доме — счастливая примета. В каждом доме надо, чтоб стояли или висели где-нибудь девять драконов, и тогда там будет счастье. И необязательно, чтоб они были особенные какие-то: годятся любые, и место им любое подходит. Только их должно быть девять.

— Но ведь я же не дома сейчас, — полушутя сказал я.

— А у вас и нету дома, — ответила она совершенно серьезно.

— Как это нету? Я живу в Бруклине, в Бенсонхерсте.

— Нет, вы там просто едите и ночуете, но это — не ваш дом. Он — пока внутри вас, вы пока еще даже и не начали вить свое гнездо. И потому носите этих драконов с собой, куда бы ни шли. Потому что у вас есть, как это взрослые говорят, — «пристанище», а дома нет.

С этими словами китайское дитя учтиво мне улыбнулось и вместе с бабушкой принялось собирать посуду. Я хотел было переубедить девочку, а потом раздумал. Зачем? Ведь она права. Я жил в квартире, которую при всем желании нельзя было назвать родным домом, в квартире безликой и стандартной, и поддерживал там чистоту тем, что, во-первых, редко там бывал, а, во-вторых, особенно пачкаться там было нечему. Я очень часто предпочитал вообще не возвращаться туда, а ночевать в конторе на диванчике. Если бы не Эльба — девочка-соседка, которая выгуливает и кормит мою собаку, та давно бы околела от голода и тоски.

Интересно другое. Как это китаяночка все поняла, только поглядев на меня? А? Неужели моя неприкаянность так бросается в глаза? Спрашивать было без толку, и потому я надел цепочку на шею, а дракончиков спрятал на груди, под рубашкой. И сразу прибыло счастья, сказал я себе. Ситуация развивалась таким образом, что я был рад помощи даже потусторонних сил. В моем положении все годилось.

Утренняя газета описала творящееся в Чайна-тауне так, что я оторопел. Все шиворот-навыворот. Как это бумага терпит, а? Такого я не ожидал даже от «Пост». И не то, чтоб остальные нью-йоркские издания обращались с фактами аккуратней, просто «Пост» — самая бойкая и крикливая из «большой четверки» газет, не столько освещающих, сколько извращающих жизнь города. Но монополию на брехню она не держит, чего нет, того нет.

Но у меня, слава Богу, были свои источники информации. В Чайна-тауне, как и в любом квартале города, не считая, понятное дело, фешенебельных Саттон-Плейс или Парк-Авеню, действует отлично налаженная система слухов. В наши дни она столь же эффективна, как и в доисторические времена. Жаль только, что ничего отрадного я не услышал.

Оказалось, что сообщение о том, что война окончена, не соответствует действительности. Вчерашние наши гости бессовестно врали. Их банда, носившая гордое имя «Повелители Времени», продолжала оспаривать у «Свирепых Призраков» и «Материнской Крови» сферу влияния — три здоровенных участка, куда входила и Мотт-стрит, а значит, и магазинчик старого Ло. Рэкетиры уведомили еще несколько лавочников и теперь ждали, каков будет глас народа. Однако народ безгласно запер двери своих заведений и, в свою очередь, ждал, какого смельчака выберут для примерного наказания. Вы, наверно, сами догадались, кто отважился.

Я сперва подумал, не позвать ли кого-нибудь на выручку, но потом решил, что не стоит. Тем более, что все равно никто не поможет: соперничающим бандам ни к чему тормозить «Повелителей». Нас со стариком выбрали в качестве козлов отпущения, стало быть, надо принимать свою козлиную долю. Мы ущемили их самолюбие, и за это надо отвечать. Однако только на силу рассчитывать не приходилось.

Честно говоря, я не очень себе представлял, какие силы нужны, чтобы прижучить «Повелителей». Первых двоих я ошеломил внезапностью нападения. Следующих послали лишь для того, чтобы передать ультиматум. А вот теперь... Теперь банда объявит большой сбор и уж наверно ни перед чем не остановится.

Итак, мы сидели и ждали, и Ло сказал мне:

— Моя знай с первого дня, когда приходи тебя нанимай. Моя — не бойся. Что, надейся — они не убивай жену, детей, меня, не поджигай лавка? Моя надейся жить? Что, ползай по полу, умоляй — кого? Они — звери, они убивай для смеха. Нет, спасибо больше! Моя так не поступай! Нет. Если умирай — умирай стоя. Твоя как сцитай?

— Моя считай, что ты рассуждаешь верно.

— Хоросо, — сказал он и, засмеявшись, похлопал меня по спине. — Оцень хоросо. Твоя — готовься. Беда — приходи скоро, не сомневайся. Моя ходи продавай рис.

И он еще четыре часа продавал рис, а на исходе пятого часа наконец началось. Ошибки быть не могло. Мы чувствовали, что с магазинчика не сводят внимательных глаз задолго до того, как в дверь вошли. Чувствовал это старик Ло, чувствовала его жена, спустившаяся, чтобы отвести всех детей в безопасное место. А я надел пальто и прогуливался взад-вперед возле магазина. Тут и появились участники нашей вечерней развлекательной программы.

Было их десятка два — крепкие, очень довольные собой, совсем молодые ребята — самому старшему не больше двадцати. Кое у кого в руках были бейсбольные биты, а у кого-то — просто кусок кирпича. Ну, а о том, что у них в карманах и за пазухой, можно было только догадываться. Я узнал я тех двоих, что приходили за леденцами, и четверку, побывавшую у нас посте, и, конечно, увидел много новых лиц. Одним из таковых оказался их главарь.

На вид ему можно было дать лет семнадцать. По походке, по манере двигаться, по тому, как не замечал он ледяного ветра, выстудившего все живое на улице, я понял, что он в этой стае — самый опасный зверь, а следовательно — ее вожак. Но вот глаза... Глаза его выдавали. Это были глаза человека, которому все можно, глаза ребенка, который привык тыкать пальчиком по все, что ему нужно — в деньги, в женщин, в наркотики, в покровительство полиции, в свою неприкосновенность. Все доставалось ему легко и просто, и он не просто знал, что он — главный, не просто был убежден, что его слово — закон: он свято в это верил. Не знаю, верил ли он в каких-нибудь богов, но непреложная убежденность в том, что все на свете принадлежит ему, могла быть только ниспослана свыше.

И, еще издали взглянув в его хозяйские глаза, я понял, что этот малый — причина всех потрясений в Чайна-тауне. Это по его желанию, во исполнение его прихотей китайский квартал раздирали в клочья местные шайки, ухлопавшие друг у друга за последние три месяца двенадцать человек.

Как и следовало ожидать, горизонт был чист — ни одного полицейского. Естественно. Полицейские первыми узнают слухи. Мне рассчитывать на вмешательство людей в синем, пока дела не зайдут уж слишком далеко, не приходилось: в случае чего они сошлются на приказ мэра и оправдают его слабоумием. Их, в общем, можно понять. Одно дело — выписывать штраф за неправильную парковку и совсем другое — унимать накачанного наркотиками, остервенелого, гориллоподобного подростка-убийцу. Или двоих. Или черт их знает, скольких.

По условному сигналу — пальцы, прижатые к левому плечу, — банда остановилась. Главарь сделал еще три шага ко мне и стал между мной и своим воинством, воображая себя персонажем всех телефильмов, какие вспомнились, ему в эту минуту. Я прислонился к стене ближайшего дома, закурил и стал ждать, когда он начнет. Все мне теперь было окончательно ясно. Все неприятности происходили в Чайна-тауне под Новый год. И обыватели, и полиция по мере способностей старались не попадаться рэкетирам под горячую руку. Ло же предпочел не унижаться перед ними, а нанять для защиты меня.

Предыдущие девять дней шла ожесточенная борьба, а теперь три банды, пробившиеся в финал, собирались окончательно выяснить отношения и определить своих данников. Первый ход сделали «Повелители Времени». Может, это была самая мощная банда — как-никак я был свидетелем уже третьей вылазки. Однако молва утверждала, что это не соответствует действительности, и в данном случае я был склонен доверять молве. У «Повелителей» была порочная, а вернее сказать — топорная стратегия. Они действовали тупо, нахрапом, перли напролом. В этом тоже сказывался их возраст.

Эта черта, столь присущая детям, всегда меня раздражала. Я понимаю, что это неизбежно, но в образе мыслей человека — пока он не спятит окончательно, то есть не повзрослеет, — есть что-то трагическое. Самодовольная юношеская снисходительность и глубочайшая уверенность в собственной правоте — непереносимы, невыносимы. Невыносимо смешно или невыносимо жутко — зависит от самого юнца и от того, насколько он вам симпатичен, но так или иначе он вляпается — причем по уши, — и нет ни малейшей возможности это вляпывание предотвратить. Взрослые хоть помнят свой печальный опыт и то, как их пытались отговорить от опрометчивого шага.

Ибо все дело в том, что мир живет по определенным законам, хоть многие и убеждены в обратном. Те, кто эти законы признает и играет по правилам, называются взрослыми. Те, кто думает, что эти правила хоть на долю секунды могут быть нарушены, — дети.

Детишки.

— Эй, ты, — крикнул главарь, — ночной сторож на Северном Полюсе, как жизнь?

Боже, до чего же я ненавижу детей!

Я затянулся, выпустил дым и одновременно проговорил:

— Утомили вы меня, ребята, шутками своими. Не пошел бы ты отсюда вместе с кодлой своей, а? Послушайся доброго совета. А то огорчу тебя, малолетку, да так, что и до старости не доживешь. С такими, как я, себе дороже связываться. Жизнь и так коротка.

Глаза его, потеряв толику своего невинно-шаловливого выражения, сузились: он заставил себя всерьез оценить возможного противника. Он потоптался на обледенелом тротуаре, и я перехватил еще один условный знак, по которому двое парней, отделившись от главных сил, стали по обе стороны от своего полководца. Одного здоровяка я видел накануне в лавке. Второй — он был еще покрупней — был мне незнаком.

— Дядя, тебе же сказали: иди домой.

— Колумбу тоже советовали не соваться в это полушарие. А он не послушался.

Этот содержательный разговор был прерван щелчком его пальцев — и, получив приказ, мой знакомец ринулся на меня, как взбесившийся паровоз. В тот миг, когда его нога коснулась тротуара, я быстро откачнулся в сторону: его вытянутые руки ткнулись в кирпичную стену, к которой я только что прислонялся.

Но второй гигант тоже надвигался на меня. Он действовал осмотрительней и ясней, чем его напарник, представлял себе, что собирается сделать. Кулак его шел по дуге, а я оказался внутри этой дуги, вплотную к нападавшему, и он на мгновение потерял устойчивость. Этого мгновения мне хватило, чтобы ребром ладони врезать ему по носу, а локтем, развернувшись, — по уху. Он зашатался. Но тут подоспел первый.

Он тоже стал осторожней, но поздравлений по этому поводу от меня не дождался. Кроме того, он берег свои покалеченные пальцы, чем я и воспользовался. Увернулся, ухватил его за левую руку, стиснув пальцы, и дернул к себе, а когда он взвыл, — выпустил. Ошалев от боли, он нанес удар вслепую и, разумеется, — мимо. Я сделал нырок и толкнул его. Поскользнувшись на льду, он въехал головой в своего напарника так, что оба приземлились одновременно — и недоуменно воззрились на меня.

Недоумение это было недолгим: проворно подскочив к первому, я наступил ногой на откинутую руку, вызвав такой вопль, который слышно было, несмотря на грохот и треск фейерверка, во всем квартале. Потом стал потверже на ледяной каше, покрывавшей асфальт, и спросил:

— Исполнишь еще какую-нибудь арию? Или давать занавес?

По знаку главаря вперед вышел квартет — и не простой, а инструментальный: двое с битами, двое с ножами. Первым решил попытать счастья тот, что был с ножом: сделал выпад, отпрыгнул, снова ткнул клинком в мою сторону. Не достал. Клинок опять мелькнул у меня перед глазами, но я догадался, что толковый паренек хочет оттеснить меня поближе к своим дружкам с битами. Догадался вовремя, и голова осталась цела. Оба бейсболиста старались достать меня концами бит: били без замаха, зато держали дистанцию. Замысел был неплох, хромало исполнение.

Когда нападавший снова ширкнул ножом по воздуху, я, изловчась, ухватил его за кисть и выкрутил ее. Нож выпал, а его владельца я заставил прыгать и визжать от боли. Пока он прыгал и скакал вокруг меня, остальным было не приблизиться. Он попытался ударить меня ногой, но попытка была с негодными средствами: слишком сильную боль я ему причинил.

Тогда я поднырнул под него и вскинул себе на плечо. Как я и предполагал, остальные шарахнулись назад, думая, что я швырну его в них. Это впечатляет, но не действует. Парень полетел через машины, произведя смятение в тылах противника. Гигантам пришлось расстроить ряды, уворачиваясь от распластанного в воздухе товарища. Я сделал вид, что сейчас ворвусь в их боевые порядки и начну их укладывать штабелями.

В ответ на мой вызов опять выскочили эти — с битами. Теперь они уже ими не тыкали, а лупили по воздуху наотмашь. Один заехал мне в бок — и довольно сильно. Я опустился на снег, прислонясь к стоявшему у обочины автомобилю. Второй уже заносил над головой биту — восторженные клики его дружков заставили его потерять осторожность. Он опустил "биту, думая, что расколол мне череп, — но это было ветровое стекло ни в чем не повинной «тойоты». Я выбросил ногу, и ботинок глубоко вошел ему под ребра. Что-то хрустнуло. У него, слава Богу.

Тут подскочил первый, замахнулся битой. Я уклонился — раз и другой, а потом сделал вид, что поскользнулся. Бита просвистела рядом, и тогда я вырвал ее у него из рук — помогла инерция. Он бросился бежать, но я, раскрутив биту, изо всех сил швырнул ее вслед и, очевидно, сломал ему лодыжку, потому что он с воем покатился по мостовой.

Последний из этой четверки сначала собирался вступить со мной в единоборство, но отваги у него хватило ненадолго: он опустил голову и юркнул в шеренгу своих дружков. Паренек оказался умней, чем я думал. Банда стояла неподвижно: серебристый пар перемешивался с пороховой гарью и дымом, висевшим в воздухе. Вокруг продолжался праздник; было совсем тихо, если не считать беспрестанной трескотни ракет и шутих, заменявшей нам минуту молчания. Сигарету я в этой свалке выронил изо рта и теперь закуривал другую, стараясь, чтобы руки не ходили ходуном.

— Ну, что, сынок, доволен? — спросил я главаря.

Взгляд его прожигал меня насквозь — буквально испепелял. Потом он сплюнул в полузамерзшую лужу у ног и буркнул:

— Насобачился, сволочь, кости людям ломать?

— Ох, ты бы заткнулся, а? — выдохнул я вместе с табачным дымом.

Будь на его месте взрослый, меня давно бы уже застрелили: в банде наверняка имелся стволик для такого дела. Ему ведь стоило только мигнуть, и я получил бы пулю. Но, выходит, я все рассчитал правильно. Мне нужно было покончить с бандой раз и навсегда, а для этого — выманить главаря, заставить его заняться мною лично, С первого появления двух подонков в лавке я знал, что другого выхода нет.

— Я, знаешь ли, устал. А ты, видно, струсил. Умочить меня не удастся и престиж уронить нельзя, надо марку держать. Как быть? Мой тебе совет — отступиться. Забери свою шваль и возвращайся туда, откуда вы выскочили сегодня вечером. Так будет лучше для всех. Сам видишь, пока — пока! — никто особенно не пострадал. А я так и вовсе цел.

Я еще не успел договорить, а он уже стаскивал с плеч куртку:

— Цел, говоришь, сука? Ничего, не горюй, мы это дело поправим.

Есть! Он заглотнул наживку! Ну, что ж, если я выдержу еще одну схватку с самым свирепым зверем в этой стае, дело можно будет считать сделанным. Внутренне подобравшись, но стараясь никак этого не показывать, я всосал весь никотин, содержавшийся в моем окурке, — предстояло еще немножко подвигаться. Главарь, покосившись на биту у меня в руке, поднял из ледяной жижи другую, оброненную кем-то из моих противников, вытер ее рукавом. Потом мотнул головой по направлению к обширной помойке неподалеку и двинулся туда. Я — за ним. Банда — за мной.

— Кто победит, тому и решать, что будет дальше.

— Ну да, такое уж у них, у победителей, свойство. — Он глядел на меня с улыбкой. Я сделал последнюю затяжку: — Ладно, сынок. Пошли.

Арена предстоящей схватки представляла собой площадку метров десять в длину и три в ширину, сплошь заваленную разным строительным мусором и хламом — обрезками труб, битым кирпичом, обломками бетонных панелей и деревянных перекрытий. В одном углу громоздилась гора вышедших из моды окон. Под ногами пружинил мусор — в пластиковых мешках и россыпью, в которой нередко, должно быть, копались одичавшие кошки и отчаявшиеся люди. В общем, арена — закачаешься.

Когда я взобрался наверх, Сынок — я уже привык его так называть — пересек площадку и встретил меня в моем углу. Пришлось принимать бой в довольно неудобном положении: я едва успел отбить его первый удар. Дальше они посыпались без задержки — слева-справа-слева, слева-справа-слева. Он, видно, ждал, когда я втянусь в ритм этого фехтования, чтобы потом резко сломать его, а потом и меня. Я отбивал удары один за другим, но чувствовал, как немеют руки.

Понимая, что под этим градом мне долго не выстоять, я отбил очередной удар и придержал биту Сынка — своей. Лица наши сблизились. Потом я разжал пальцы, выпустил рукоять, обеими руками ухватил его правое запястье и рванул. Он потерял равновесие и свалился — к сожалению, на мягкие мешки с мусором, — а когда начал подниматься, я прыгнул сверху, прижимая его всей своей тяжестью к этой упругой поверхности. Он извивался подо мной, пытаясь отбросить меня и встать, раздирая пальцами пластик. Нас обоих подбрасывало как на батуте.

Снег перемешивался с гниющими отбросами: вонь была такая, что дольше барахтаться в этой помойке было немыслимо. И Сынок, выскользнув из моих рук, пополз через всю площадку, жадно хватая воздух. Я попытался схватить его за щиколотку, но неожиданно по колено провалился в мусор, сильно стукнувшись обо что-то твердое, — наверно, под слоем мусора были кирпичи. Нога зацепилась и застряла намертво.

— А вот теперь, — ввинтился мне в ухо его голос, — я буду тебя убивать.

Разрывая брючину, кожу и мышцы, я отчаянно рванулся из этого капкана — и сумел все-таки высвободить ногу. Сынок, подойдя поближе, двинул меня битой с такой силой, что сам чуть не вылетел за край контейнера. Я увернулся еле-еле и подобрал пригоршню битого кирпича. Сынок пошел на второй заход. Я швырнул в него кирпичиной. Промахнулся — и оцарапал дверцу стоящей у обочины машины. Потом, подкинув на ладони второй обломок, метнул и его. Сынок отбил его битой, едва не расколов череп одному из зрителей.

— Ну, что, дядя, кончились шутки? Больше не задираешься?

Раскаленное дыхание обжигало мне гортань. Из ноги хлестала кровь, от боли глаза застилало слезами. Да и бок еще помнил биту, которой угостили меня во втором раунде.

— Какие там шутки, — сказал я. — Шутки кончились.

— Ну, раз так, раз не хочешь повеселить меня еще немножко, тогда... тогда сам понимаешь, сука, что это значит. Понимаешь, а? Смерть твоя пришла.

Он, осторожно ступая по мусору, глядя под ноги, улыбаясь, стал подходить ближе, намереваясь вышибить мне мозги. Силы мои были на исходе, я слишком устал, чтобы уклоняться или отбиваться, а потому вытащил пистолет и выстрелил. Пуля сбросила его с помойки на мостовую.

В ту же минуту человек пять из банды начали карабкаться наверх, ко мне, а еще двое в задних рядах потащили из-за пазухи стволы. Чтобы не расходовать патроны, я схватил массивную оконную фрамугу и швырнул ее в появившиеся над скатом головы трех первых смельчаков. Удачно: одному раздробило подбородок, второй лишился глаза, третьего просто оглушило. Я бросил еще две фрамуги в толпу — накрыло одного из стрелков, а другой проворно отполз в сторонку. Но подобравшийся сзади паренек с ножом успел пропороть мне пальто и оцарапать бок, прежде чем я добрался до него. Собрав все, что у меня еще оставалось, я ударил его в челюсть — он отлетел, сшибив с ног еще одного волонтера. Раздались крики, из чего я заключил, что оба воткнулись во что-то острое и твердое. Не повезло, значит.

В руках у «Повелителей» замелькали револьверы, и я приготовился открыть огонь. В голове была только одна мысль: сколько человек мне удастся прихватить с собой на тот свет? Надо выбрать самых достойных. Я-то, затевая эту дуэль, рассчитывал, что, покончив с Сынком, прогоню остальных голыми руками. Расчет не оправдался. По железу мусоросборника защелкали, высекая искры и рикошетируя, пули. Ну, правильно: как же так — вокруг фейерверки и иллюминация, а на нашей помойке темно и тихо. Зацепило и меня. Я взял на мушку самого скорострельного из этих снайперов, но тут заметил в полумраке, что с обоих концов улицы движутся несколько десятков фигур. Раздалась, усиленная мегафоном, отрывистая команда на кантонском диалекте. Шпана, мгновенно потеряв ко мне интерес, стала озираться по сторонам, пытаясь понять, что происходит.

Молодой китаец в отличном костюме приблизился к контейнеру и протянул руку:

— Спускайтесь, мистер Хейджи. Милости просим.

Новоприбывшие были вооружены до зубов, но настроены вроде бы довольно миролюбиво. Я осознал, что к чему, сунул мой 38-й в кобуру и ответил:

— Видите ли, сэр, спуск отсюда, несомненно, будет сопряжен с некоторыми сложностями, и при всей моей признательности за ваше любезное предложение, я вынужден отклонить его, ибо опасаюсь, сэр, испачкать ваш костюм.

Он улыбнулся, показал отлично сделанные зубы, и, повернувшись к поскуливающему Сынку, без церемоний пнул его ногой:

— Учись! Этот неустрашимый воитель знает, как, когда и по отношению к кому выказать уважение. А ты, Уильям, так никогда это и не усвоишь. — Потом опять обратился ко мне: — Пусть вас это не беспокоит. Костюм — что? Всего лишь оболочка. То, что вы сделали, стоит десяти таких костюмов. Вашу руку!

Но получил он не только мою руку, но и меня всего: я сполз на него из контейнера, как плевок по гладкой кафельной стене. Он подхватил меня и придержал, чтоб не шатался. Потом шепнул:

— Вы, надеюсь, не намерены загнуться у меня на руках? — и, когда я заверил его, что нет, продолжал: — Вот и отлично. Соберитесь еще минутки на две, пока я приведу этих молодцов в порядок.

Я кивнул. Он повернулся к банде и произнес краткую речь. Смысл ее сводился к следующему: этот улыбчивый молодой китаец был главарем то ли «Свирепых Призраков», то ли «Материнской Крови». Та и другая знали, что «Повелители» начнут действовать первыми, и ждали удобного момента, чтобы выступить единым фронтом и отнять у «Повелителей» плоды их победы.

Затем он без обиняков сказал, что «Повелители» — банда дикая, недисциплинированная, неорганизованная, от нее одни только неприятности, она вносит в преступное сообщество раздоры, рушит гармонию, а потому, выражаясь военным языком, подлежит расформированию. Когда кто-то растерянно заметил, что у них есть, мол, свой вожак, и они только ему подчиняются, Улыбчивый ответил:

— Да, ты прав: есть вожак — есть банда. Но... — И, не закончив, позвал: — Дебби, ласточка моя! Можно тебя на минутку?

Ослепительной красоты девушка — по всей видимости, кореянка — в серой шубке (бешеных денег стоит) вышла вперед и, приставив двуствольный обрез к тому месту в животе Сынка, куда попала моя пуля, спустила оба курка.

Клочья тела, лужа крови, Выбросила стреляные гильзы, снова зарядила обрез, взвела курки и попортила мостовую еще раз.

Покуда она занималась этими дорожными работами, ее босс сказал мне:

— Теперь никому не придет в голову искать вашу, сэр, пулю. Понимаете?

Чего тут было не понять? Я опять кивнул, как мог, энергично. Ладно. Мое дело было — охранять лавку. Я это дело сделал. Под конец пришла банда и, поскольку это было в ее интересах, довершила начатое мною. Сынка устранили, и крыть было нечем: честь «Повелителей» не затронута. Они выполнили команду «разойдись!» и пополнили ряды другой банды — уж не знаю, какой именно.

Улыбчивый проводил меня до дверей лавки. Я был с ним чрезвычайно учтив — все козыри были у него, а мне совершенно не хотелось сопровождать Сынка в его последнем странствии. В этом не было ни чести, ни смысла. Этот бандит в безупречном костюме появился необыкновенно вовремя — не он, так из меня сделали бы сито — и спас меня, чтобы показать, как он ценит «самого крутого на Мотт-стрит». Он вполне мог бы подождать, пока меня убьют, и приступить к делу после этого. Ну что ж, мне и не с такими еще приходилось ладить. Не верите — взгляните на мою бывшую жену.

— Ну, — сказал он, когда мы поравнялись с дверью, — теперь заходите, приводите себя в порядок, полечитесь, а не то рассыплетесь на составные части. — С этими словами он, поддерживая меня под локоть, опустил мне в карман пачку кредиток, а на мой недоуменный взгляд ответил: — Ну-ну-ну, гордость — это, конечно, хорошо, но не в данном случае. Я давным-давно ждал, когда кто-нибудь сделает то, что сегодня сделали вы. Теперь я знаю, кто на самом деле Билли Вонга, а вы знаете, кто его прикончил. Я мог убить вас, а кто-нибудь из его родни побежит в полицию, появится возможность притянуть меня... И пойдет, и пойдет... Кому это надо? Мстить так же глупо, как предаваться скорби. Вы мне нравитесь, мистер Хейджи. Вы ухватили самую суть. Билли... он ведь был полоумный. Он слишком тянул одеяло на себя. Его надо было убрать.

Через плотный заслон бандитов сумело все-таки пробиться семейство моего клиента. Пока я переходил из объятий в объятия, Улыбчивый произнес так, чтобы все слышали:

— К вашему сведению. Старик Ло, его семья и все имущество — под моей защитой и покровительством. А этот благородный воин — неважно, китаец он или нет — показал нам всем, как следует поступать с теми, кто преступает наши освященные традицией законы. Он тоже — под моей защитой, он заслужил это своим великодушием и отвагой; он — настоящий мужчина и из-за таких пустяков, как деньги или жизнь, не станет моим другом. Итак, все слышали? Он пользуется моим расположением — моим, а стало быть, каждого жителя Чайна-тауна, — Он перевел дыхание, и лицо его внезапно потемнело. — Все слышали меня, все знают, что я два раза повторять не люблю. Итак, сегодняшний вечер был примечателен только великолепным фейерверком, а вы все любовались им из окон, а на улицу вообще не смотрели.

Несколько ротозеев, поняв его с полуслова, растворились в воздухе. Затем исчезла и большая часть банды. Мусорщики привели в порядок свалку, отыскав для Билли Вонга уютное местечко под несколькими слоями отбросов. Когда Ло помогал мне войти в дом, на улицах снова было пусто и тихо — только черный снег и беспрестанная трескотня ракет. Бок и нога пострадали в схватке, но не так сильно, как казалось при взгляде на них. Меня раздели — одежду сожгли в железной бочке на крыше, — уложили и обработали мои раны.

За уничтожение соперника Улыбчивый дал мне пять тысяч, — меньше, чем я бы запросил за подобного рода работу, но больше, чем предложил кто-либо иной. Да ведь никто и не предложил. Не думаю, чтобы мне когда-нибудь пришлось воспользоваться обещанным мне покровительством, но на ус я это намотал. И вообще я не привык швыряться деньгами. Можно считать, я нашел эти деньги на улице — что же, надо было пройти мимо и не нагнуться за ними? Неприлично подбирать?

Мистер Ло обставил выплату моего гонорара очень торжественно: я сидел в кресле и отбивался от вопросов, сыпавшихся на меня градом. Схватку я представил в несколько юмористическом плане, но самые рискованные моменты — к радости младших Ло — изложил подробно. Разумеется, я сообщил, что, когда приходилось особенно тяжко, — сжимал в кулаке своих дракончиков и взывал к помощи богов. Не знаю, поверили ли мне, но лицо Джит Джинг вспыхнуло радостью, и этого мне было достаточно.

После этого миссис Ло позвала нас к столу, заставленному так плотно, что казалось — на торжество приглашен весь китайский квартал. За обедом продолжилось обсуждение моих подвигов, и вообще Нового года, проведенного мною в Чайна-тауне. Восторгу не было предела. Когда подали десерт, беседа перешла в обычное русло: покупки, бизнес, школа, дети. Обычный разговор за столом, где собралась счастливая семья. Утром мне предстояло со всем этим распрощаться.

Когда малыш сделал попытку убрать тарелку с недоеденным омаром, стоявшую передо мной, я вцепился в нее, изображая крайнюю степень гнева, — мне хотелось в последний раз услышать этот детский, невинный смех. Что за дьявольщина, подумал я, дома я лишился, но в гости-то можно будет приходить? Опять же, при мне теперь дракончики. Глядишь, и помогут.

За окном, кружа среди разноцветных ракет, продолжал падать снег.