Глава 1

К «Цезарю» я поехал, чтобы малость отойти от впечатлений минувшего дня. Он выдался такой мерзкий, такой пасмурный и душный, он принес столько разочарований, что требовалось забыть сто как можно скорей. Я завершил очередное дело, со свойственной мне неумолимостью уличив одного гражданина в супружеской неверности. Фотографии, запечатлевшие, как папаша на заднем сиденье своей колымаги развлекается с совершенно посторонней дамочкой, ничем не напоминающей его законную жену, — фотографии эти вдребезги разнесут его семейный очаг, а мне помогут заплатить аренду за август. На сегодня подвигов довольно.

Меня зовут Джек Хейджи. Я зарабатываю себе на пропитание, на зубную пасту и жетоны подземки тем, что лезу не в свое дело, роюсь на помойках и в чужом грязном белье, а добычу приношу адвокатам, плачущим женам, хмурым лавочникам и снова адвокатам. Я — частный сыщик, и в тот вечер относился к своему ремеслу не лучше, чем все остальное человечество. И целый день в ушах у меня то хныкали, то смеялась, то что-то нашептывали какие-то голоса, и уже далеко за полночь, задыхаясь в густых испарениях, наползавших с океана, проворочавшись без толку и поняв, что уснуть не удастся, я встал, оделся и поехал к «Цезарю».

«Цезарь» — это торговый центр, главная достопримечательность Бенсонхерста, расположенного на границе с Бруклином, где я имею счастье проживать. Нормальные люди после закрытия стараются сюда не соваться. И правильно делают.

После захода солнца автостоянка у магазина и прилегающий к нему парк становятся одним большим темным заповедником — прибежищем всякого криминального сброда. Чрезвычайно веселое местечко. Торговцы наркотиками сбывают здесь свой товар, элегантные молодые люди ищут девочек на вечерок, подростки шарят по машинам, курят разную дрянь, колются. Иногда — режутся. Впрочем, случается и стрельба. И не подумайте, что Бенсонхерст — какие-нибудь трущобы: ни один дом в округе меньше чем за полтораста тысяч не идет. Этот район — отнюдь не гетто, он ничем не хуже всего остального Нью-Йорка, который вот-вот лопнет по швам от переизбытка людей, с болезненной отчетливостью сознающих, что там, куда они спешат, — ничего нет.

А тем, кто еще не успел попробовать, каков этот городок на вкус, кого еще не оглушила его холодная свинчатка, я возьму на себя смелость сообщить: ото — ад, черный, ко всему безразличный ад, неодолимо влекущий к себе людей талантливых и бездарных, искушенных и наивных, полных надежд и вконец отчаявшихся, которые устремляются сюда со всей страны лизать сочащуюся из миллионов ран зловонную черную патоку, которую Нью-Йорк умильно просит считать медом.

Ну, а те, кто уже смекнул, что может предложить им этот город, сидели в автомобилях, глазея по сторонам, или фланировали в темноте. Я поставил свой «скайларк» у самого парапета, не дававшего людям зарулить прямо в океан, вышел и стал прохаживаться взад-вперед.

Потом закурил и двинулся вдоль здоровенного волнолома, поглядывая на набегавшие внизу маслянисто-черные волны. В хорошую погоду отсюда отчетливо видны и мост Верразано и парашютная вышка в Кони-Айленде, но сегодня все тонуло в тумане. Густые тучи висели низко, над самой головой, будто ждали чего-то.

Наплевав на тучи и на то, чего они ждут, я перелез через стальные перила ограждения, пристроился на небольшом выступе не шире полутора футов и стал болтать ногами. Впервые за много недель я ни о чем не думал, расслабившись и тупо глядя перед собой. Я устал. Я одиноко и устало болтал ногами над морской пучиной и чувствовал себя в свои тридцать с хвостиком дряхлой развалиной.

Потом плотнее прижался спиной к перилам, вытащил еще одну сигарету и исхитрился раскурить ее, хоть воздух был просто пропитан влагой. Изо всех сил затянулся, чтобы дым дошел до самого нутра, и задержал дыхание, лелея тайную надежду задохнуться. Как бы не так. Но никотин сделал свое дело: напряжение ушло. И на том спасибо.

Из дому я вышел в самом омерзительном настроении. За месяцы, проведенные в Нью-Йорке, я так и не сумел наладить свою жизнь и преуспел не очень. Около года назад меня бросила жена, я уволился из питтсбургской полиции и сделался частным сыщиком. Назвать то, что последовало за переездом, одним нескончаемым праздником, никак нельзя: я успел разориться, и вскарабкаться до той точки, откуда мог начаться успех, и вновь скатиться до нулевой отметки. Скучать не приходилось... Тут я заметил, что уже вымок до нитки.

Зонтика у меня нет вообще — я считаю этот нелепый предмет недостойным настоящего мужчины, — но в тоске и злобе я выскочил из дому без шляпы и без пиджака. Теперь густая морось оседала на волосах и на рубашке, промокшей насквозь. Только я приготовился снова закурить, как полило по-настоящему, и мне еле-еле удалось прикрыть от дождя огонек зажигалки. Я высмолил «кэмелину» в три затяжки, не отрывая ее от губ. Далеко впереди, справа и слева от меня пылали, расплываясь в тумане, огни Бруклина и Стейтен-Айленда. При вспышках этого света я заметил, что волны внизу становятся выше, а дождь сверху хлещет меня сильней.

От этой жизненной картинки мне стало еще тошней. Ей-богу, даже природа — и та работает на Нью-Йорк. Этот город выжимает людей как лимоны, ломает, держит их в постоянном мучительном ожидании того, что при малейшей оплошности он их просто-напросто смоет. Покуда я произносил этот обличительный монолог, внутренний голос довольно спокойно заявил, что для жизни в Нью-Йорке имеет смысл обладать только одним чувством, и чувство это — безнадежность.

Закрыв глаза, я подался вперед. Дождь продолжал хлестать меня по лицу, волны внизу чуть-чуть не докатывались до моих подошв. Зачем люди приезжают в Нью-Йорк и зачем, к примеру, я это сделал? По мнению одного моего приятеля, люди вовсе не остановили свои крытые фургоны посреди Таймс-сквер, сказав: «Погляди-ка: это добрая земля, это честная земля, это сильная земля. Обоснуемся здесь, и дети наши вырастут свободными и чистыми». Я тоже уверен, что слова эти не звучали в эпоху крытых фургонов и, зуб даю, не звучат сейчас. Нет у Нью-Йорка ни доброты, ни силы, а уж детей сюда в любом случае привозить не стоит. Ни к чему это, совсем ни к чему.

Нью-Йорк подобен разверстой бездне, но при этом он хочет, чтобы каждый — пусть даже он двух слов связать не может, или развращен до мозга костей, или просто исчадие ада — считал его своей отчизной, обосновался в нем и пустил корни. Этот город с жадностью умирающего, который припадает губами к рожку кислородной подушки, зная, что каждый вздох может оказаться последним, высасывает из своих обитателей жизнь, здоровье, радость. Он хватает все, что попадается ему на глаза, он использует и грех, и законы, и, если потребуется, прямое убийство, чтобы отнять у тех, кто не может ежеминутно, ежечасно сопротивляться ему, все их достояние — деньги так деньги, мечты так мечты, не брезгуя и отчаянными надеждами — а потом, высосав все до капли, либо отбрасывает побежденных, униженных, сломленных, разрешая поразмыслить: как же так вышло, что они — не рохли и не слюнтяи — так легко отдали все, что имели, так просто сдались?

И тем не менее, думал я, они все едут и едут. Они прибывают каждый день сотнями — сотнями! — на самолетах, на автобусах, на разваливающихся колымагах — собственных или взятых напрокат — на мотоциклах, велосипедах или пешком, и все жаждут воплотить в жизнь несложный план. И по плану этому очень легко и быстро можно сделать себе имя на Бродвее или на телевидении, стать знаменитым художником, удачливым брокером, писателем, балериной, владельцем ресторана, обозревателем, актером, репортером, агентом, чем угодно — только надо усердно, не покладая рук трудиться сегодня для завтрашнего успеха! И они даже не подозревают, сколько официантов и продавцов, таксистов и коридорных, мелких клерков и темных посредников, сколько бездомных и голодных требует город за каждого, кому он милостиво отпирает врата преуспеяния.

Дождь немного утих, и я попытался снова закурить, уныло спрашивая себя, за каким дьяволом меня занесло в Нью-Йорк: ведь я-то наперед знал, что не найду здесь того, что ищу. И не нашел. Зато уже стал терять — терять самого себя, свою личность, скрывая от посторонних взглядов свое "я". Это очень утомительное занятие. Немудрено, что я устал, устал от порока, от ненависти в разных ее формах — от ревности, от насилия, от злобы. Слишком много се скопилось и во мне и в других.

И вот я приехал в Нью-Йорк, где все вышеперечисленные пороки и грехи давным-давно любовно поощряются, культивируются, постоянно и неостановимо растут, как социальные пособия. Конечно, это был поступок отчаявшегося человека, решившего свое отчаяние спрятать в целом море отчаянья, надеявшегося, что на фоне всеобщего безумия собственные его причуды будут не так заметны. Не тут-то было.

В растерянности я перестал размышлять над этими глобальными проблемами, отдав все силы прикуриванию. Это потребовало вдвое больше усилий, чем в прошлый раз.

Пачка «Кэмела» в кармане промокла, сигарета развалилась в руке. Ладонь я держал щитком над пламенем зажигалки, успешно опалив себе кожу, пока не втянул наконец слабенькую струйку дыма. Затянулся, вспомнив неизвестно почему, любимое присловье отца: «Бесплатных завтраков не бывает». В эту минуту Нью-Йорк подкинул мне новую пищу для размышлений.

Незаметно подобравшийся вор просунул руку через перила и вытянул из моего бокового кармана бумажник. Проделано это было с таким мастерством, что я еле успел схватить его за запястье буквально за секунду до того, как он удрал бы с добычей.

— Э-э, нет, так не пойдет! — рявкнул я.

Карманник, упираясь ногами в перила, дернул бумажник к себе, больно прижав костяшки моих пальцев к толстым стальным прутьям ограждения. Я не отпускал свое достояние, балансируя на скользком выступе в полтора фута шириной.

— Пусти, гад! Пусти!

Просунув свободную руку через перила, карманник толкнул меня, но я мертвой хваткой держал его запястье и чувствовал, как под тяжестью моего тела плечо его поддается, скользя вдоль перил. Он упорно пытался высвободиться, отдирая мои пальцы, сомкнувшиеся вокруг его кисти. Я стал бить его — без особенного эффекта: часть ударов приходилась по перилам, часть по мне самому, и только некоторые достигали цели. Я перебирал в голове варианты своих действий. Выбор был небогат.

Разжать руку? Уцепиться за перила или за выступ волнолома? Дождь, я грохнусь как миленький. Шансов, что я выплыву, — пятьдесят на пятьдесят. Там, внизу, под яростно накатывающими волнами — острые и скользкие камни. Пройти вдоль волнолома к берегу невозможно. И проплыть тоже. Там слишком мелко. Но достаточно глубоко, чтобы прибой размолотил меня о стену. Выбора не было, я вцепился в карманника еще крепче.

— Да пусти же ты, сука! Пусти меня, пусти, понял?

Пытаясь высвободиться, он дергался взад-вперед. Я рычал от боли — подмышку резало как ножом, — но пальцы не разжимал.

— Пусти! Пусти!

— Втащи меня наверх, ради Бога! — пытался я вразумить его. — Дай мне ухватиться за перила... Возьмешь себе эти деньги, я помирать из-за пятерки не собираюсь!

— Заткнись ты! Сволочь! Пусти меня. А-а, не хочешь?! Врешь, отпустишь!..

Карманник свободной рукой полез под куртку. Отлично, подумал я, ты хотел этого — получай, и крепче уперся пятками в стену. Вынырнувшая из-за пазухи рука сжимала раскрытую бритву. Тут моя левам нога соскользнула. Сквозь перила тянулось ко мне его рука. Я подтянулся, поставил ногу, и сейчас же мокрая подошва опять соскользнула. Бритва наконец нашла меня — располосовав рукав и стесав порядочный лоскут кожи. Я обрел равновесие, изменив центр тяжести, и все-таки поставил левую ногу. Лезвие плясало прямо перед глазами.

— Ага... — хрипел он, — сейчас отпустишь...

— Как бы не так.

Я резко откинулся назад всем телом, вор пошатнулся и ударился лицом о перила. Бритва выпала из его руки, полетела вниз, по касательной задев мне правое ухо. Из его разбитого носа ручьем хлестала кровь, попадая мне в глаза и в рот. Не теряя времени, я ухватил его за шею и буквально вбил в стальные прутья. Еще сильнее, еще обильней хлынула кровь — и по плечам и по рукам. От этого резкого толчка я чуть было не слетел вниз, но сумел удержаться и уже обеими руками ухватился за перила, утвердившись на выступе как можно прочнее.

Потом взглянул на своего противника, чтоб узнать, что мне грозит с его стороны. С его стороны мне не грозило ничего. Он был в глубоком обмороке или мертв. Разбираться было некогда. В руке у него был крепко зажат мой бумажник. Справившись с дыханием, я выдернул его. Вор не шевельнулся. Потом я перелез через перила и уселся в трех шагах от поверженного врага, заново переживая эту полутораминутную схватку, радуясь, что вышел из нее целым и невредимым, что живу и дышу. В течение нескольких минут я ликовал, а потом заметил, что дождь припустил с новой силой. Слишком много происшествий для одного вечера, подумал я, вскочил на ноги и подошел к карманнику. Перешагнул через его распростертое тело, похлопал по спине и сказал:

— Отчаянный ты малый.

Потом сел в машину и покатил домой. В ту ночь бессонница меня не мучила.

Глава 2

Дождь лил всю ночь, и утром, когда я завел «скайларк» и поехал в контору, на город низвергались потоки воды. Я использовал каждый дюйм свободного пространства, и то же делали остальные водители, и в плотной автомобильной толчее мы прибирались сквозь темно-серую дождевую мглу. Потоки воды, разбиваясь о лобовое стекло, оседали на нем крупными каплями, и они стучали по крыше, словно когти большого пса по тротуару. Мерзкий звук.

Затрудняюсь сказать, что бы не показалось мне в то утро мерзким. Меньше всего на свете хотел я быть там, где был — за рулем «скайларка» по пути на службу. Пропуская протискивавшийся справа серебристый «рыдван», я представил, как сижу где-нибудь с удочкой, а подрезая размалеванный корявыми надписями белый грузовичок, увидел себя у пылающего камина на каком-нибудь горнолыжном курорте. И много еще других соблазнительных образов, навеянных рекламой пива, пронеслось у меня в голове, покуда мы со «скайларком» выписывали фигуры нашего ежеутреннего вальса через Манхэттенский мост.

Девушки немыслимой красоты — не меньше двухсот долларов за час съемки — улыбались мне со стендов, изображая официанток, пассажирок снегохода, возлюбленных и подруг. С кокетливо-уверенным, распутно-невинным видом, который напрочь исчезает у женщин на втором-третьем романе, они клялись мне чем угодно, что моя паскудная жизнь волшебно переменится, как только я отведаю, предварительно охладив, предлагаемое ими пиво. Будь у меня с собой хоть банка, я бы непременно чокнулся с каждой, даже если бы для этого пришлось лезть в багажник, а значит — останавливаться посреди мосла. А ведь я не очень люблю пиво. Но эти девушки дело свое знали.

Я ехал, ужом ввинчиваясь в серый утренний полумрак, и боялся наступающего дня. В последние несколько недель работы было прискорбно мало: разводы, вшивенькое дело о растрате, розыск и возврат краденого в крайне незначительных размерах. Негусто.

Да еще с погодой не везло. В дождь — и особенно летом — люди неохотно идут на преступления. Потому ли, что кондиционер доступен все-таки далеко не каждому, и большинство нью-йоркцев регулярно устраивает моление о дожде, который остудил бы бетон и их горячие головы. Или потому, что дождь вызывает у всех какое-то жалостливое настроение. Или потому, что он смывает грязь с тротуаров и мостовых, со стен домов и с неба, и город тогда начинает хоть чуточку напоминать место, пригодное для обитания.

Короче говоря, не знаю, почему. Знаю одно: в последнее время к услугам частного сыщика обращались редко. И не только ко мне. Общий спад. Если так и дальше пойдет — бегать мне по улицам в поисках потерявшихся собачек и в чаянии вознаграждения. Ясно вижу: вот мчусь я с гигантским сачком в руках, с пакетиком сахарных косточек в кармане за каким-нибудь тявкающим пуделем, а все девушки с рекламных плакатов покатываются со смеху. И проклятый пудель тоже. На съезде с моста я обошел грузный зеленый «кадиллак» и нахально стал первым. Ни одну сволочь не пропущу, сделаю всех на светофоре! «Ох, и настроеньице», — подумал я.

Впрочем, мне уже не было так паскудно. Я расстегнул ворот. Вокруг мало-помалу прояснялось, в хмари уже угадывалось скорое появление солнца. Да, скоро оно разгонит тучи, уймет ливень, город начнет отогреваться, а потом и накаляться, и всякая шваль оживет, выползет из своих нор. Глядишь, и подвернется работа бедному, но частному сыщику.

Я подъехал к газетному киоску через дорогу от моей конторы. Хозяйка его, по имени Фредди, обзавелась знаком «Стоянка служебного транспорта», чтобы не примазывались посторонние, и потому я в силу дружеских отношений всегда мог припарковаться. Разве что изредка место мое занимал полицейский патруль — в двух кварталах отсюда изумительно пекли пончики.

Фредди сильно за пятьдесят или уже под шестьдесят, росту в ней метра полтора, а весу — много больше восьмидесяти. Она крепка телом и духом, как мало кто в Нью-Йорке. У нее самый богатый выбор газет и журналов, и пакистанцы, контролировавшие всю торговлю периодикой в городе, ничего не смогли с ней сделать. Весьма и весьма примечательная особа.

Она уже тащила к обочине запрещающий знак, и я вылез из машины помочь ей.

— Ну что, красавец, как поживаешь? — спросила она по завершении операции.

— Ничего, спасибо. Побили вчера немножко.

— Ну да? Где же твой обидчик? В морге небось?

— Очень может быть.

— Чего ж ты крошишь людей налево-направо? Разве мама тебе в детстве не говорила, что это нехорошо?

— Что мне тебе сказать, прелесть моя? — С этими словами я вытянул из кипы газет «Дейли ньюс» и бросил ее на прилавок. Фредди, иная мои привычки, поставила рядом упаковку грейпфрутоного сока, а я добавил к этому бутылку V-8, надеясь, что она поможет мне продержаться утро. Я выгреб из кармана мелочь, а Фредди сказала:

— Ох, уж эти мне крутые ребята.

— Да. Мы такие. Попозже я еще загляну, разобью тебе сердце окончательно.

Она рассмеялась. Не удивилась нисколько. Все женщины смеются, когда говоришь им что-нибудь приятное, ну а такая мужественная особа, как Фредди, смеется громче остальных. Вот и все. Я сам засмеялся тому, что пришло мне в голову, и направился через дорогу в контору.

Вчера было первое число, и я решил привести в порядок свои расстроенные финансовые дела. По окончании этого приятного занятия призрак разорения встал передо мной во весь рост; в наличии имелось: пачка оплаченных счетов, 38 долларов 54 цента на счету в банке и десятка в бумажнике. Вот какие дела. Требовался трезвый взгляд на ситуацию, и потому я полез в ящик стола за бутылкой «Джилби». Разумеется, это литературный штамп: частный сыщик, достающий из ящика початую бутылку джина, но без этого не обойтись — и без джина, и без штампа.

Я налил джину в упаковку сока, покрутил ее, чтобы ингредиенты перемешались, и несколькими глотками осушил. Мне немного полегчало, и мысль о том, что оборотных средств у меня меньше, чем у мальчишки из нашего дома, подрабатывающего в «Макдональдсе» после школы, перестала меня терзать. Я вылил в ту же упаковку полбутылки V-8, добавил хорошую порцию джина, уселся, задрав ноги на стол, надеясь, что мне удастся, расслабившись и потягивая мой коктейль, почитать газетку.

Обычно, принимая в расчет то, что у меня бессонница, а приходил на службу попозже, но сегодня предстояло платить по счетам. Многие на моем месте нарушили бы свое расписание, сказав, что и завтра, мол, успеется, и выспались бы как следует, но я уже давно понял: стоит хоть раз дать себе поблажку, и все поползет к черту, накроет тебя как лавиной. В ту минуту я был доволен собой: несмотря на все передряги накануне, я сумел сползти с кровати, выбраться в город, заняться всеми счетами, от души шарахнуть джину — и все это до полудня. Теперь мне хотелось только сидеть, перелистывая газету, прикладываясь к своему картонному бокалу, и чтобы никто не мешал мне погружаться в сладостную дрему, тем более, что за окном становилось все жарче. Разумеется, судьба рассудила по-иному.

Глава 3

Только я приступил к юмористическому разделу, как послышался настойчивый стук в дверь. «Замечательно», — подумал я. Клиент. Вот уж не ко времени. Потом сам ухмыльнулся собственной лени и крикнул «Войдите!», одновременно сложив и отбросив газету. Пригладил волосы, подумал было, не подтянуть ли галстук, и решил, что это лишнее, а лучше вообще его снять. Но узел не желал развязываться, и я со вздохом оставил его в покое. В эту минуту в дверь протиснулся тучный мужчина. Он подошел к моему столу и замер с каким-то странным выражением лица.

Сыщики, как и все, кто постоянно имеет дело с людьми, с первого взгляда могут определить, зачем пожаловал к ним клиент, хотя тот еще рта раскрыть не успел. Дело не в том, что мы столь тонкие психологи, просто работа такая. Два-три раза придут к тебе обманутые жены или мужья — вот поневоле и начинаешь сразу узнавать их. Четверо-пятеро попросят помочь в решении такой-то и такой-то проблемы — и ты уже заранее знаешь, с чем явился шестой-седьмой. Но этого посетителя я с ходу расшифровать не смог: то ли мне предстояло что-то новенькое, то ли я перебрал. Он открыл рот, заговорил, и все стало понятно.

— Мистер Хейджи... — выдохнул он вместе с перегаром, и мое имя прозвучало на две октавы выше, чем я ожидал, оглядывая его габариты и бородатое отечное лицо. Это был, что называется, крупный мужчина. Крупный мужчина с копной всклокоченных, сальных волос — их блестящие пряди закрывали дужки черных очков в роговой оправе. Из широких рукавов белой рубашки навыпуск выглядывали, колыхаясь, дряблые мясистые бицепсы. Брюхо свисало ниже пряжки ремня и подрагивало, когда он переминался с ноги на ногу, шумно, трудно и часто дыша. Такая одышка не сулит ничего хорошего человеку, которому едва-едва за тридцать, — так я определил возраст вошедшего.

— Мистер Хейджи... — повторил он не с вопросительной, а с просительной интонацией. — Мистер Хейджи, найдите мою Мару. Пожалуйста, мистер Хейджи. — Он положил пухлые ладони на регистрационную книгу. — Я без нее не могу. Вы должны ее найти.

Я счел уместным и своевременным узнать, что за новый друг у меня объявился и откуда он взялся. По правде говоря, не очень-то хотелось, но внутренний голос шепнул, что следует исполнять свой профессиональный долг. Черт его знает, может, и следует, ему виднее.

— Что за Мара, дружище? И кто вы таком?

— Мара? — переспросил он, словно не в силах был вообразить себе человека, не слыхавшего про Мару. — Мара — это моя девушка. А они, ублюдки эти, ее увезли... Они все, пытались ее погубить... Ходили за ней как пришитые, навязывались... Поили, пичкали наркотиками... Тащили се наверх. Это они, они... Они вполне могли... — Он взглянул мне прямо в глаза, давая понять, что отвечает за свои слова: — Я их поубиваю всех.

Внезапно он замолчал. То ли потому, что высказал все, что хотел, то ли осекся на фразе, которую посчитал не подлежащей оглашению. А может быть, состояние его определялось понятием «слов нет». Его маленькие карие глазки подернулись влагой: слезы медленно потекли по щекам. Так же внезапно он пришел в себя, будто вернулся в комнату неведомо откуда, и полушепотом сказал:

— Пожалуйста, найдите мне мою Мару.

Оставив на переплете регистрационной книги два влажных отпечатка своих ладоней, он выпрямился. Я показал ему на пару мягких стульев у стола, он выбрал тот, что был слева, и уселся. Убедившись, что он очнулся, я повторил:

— Итак, я спрашивал у вас, кто такая Мара и кто вы такой?

— Меня зовут Карл Миллер. А Мара — моя девушка. Мы собирались обвенчаться. Да мы и были мужем и женой, пока она не исчезла.

— Что значит «исчезла»? Как исчезла? Когда исчезла? Где?

— На прошлой неделе. Я заехал за ней: мы собирались на концерт. В парк. Я люблю концерты. И она любит. Правда. А мать сказала: се нет, и где она — неизвестно. Мы прождали ее до ночи, но она... Она так и не пришла. Все вещи на месте, все, что я да... В общем, ничего не тронуто.

— Все цело?

— Ну, пропали ее драгоценности — почти все. Платья, самые лучшие. Но все по-настоящему ценное осталось.

— Например?

— Ну... — он хватал воздух ртом. — Ну, например, Баффем.

— Что это такое?

— Это кукла, которую я ей подарил. Обыкновенная кукла, но она ее любила. Даже клала ее к себе в постель, когда спать ложилась. Берегла ее очень. Никогда не оставляла. Она никогда бы ее не оставила, если в ушла по своей воле.

Как же, подумал я. Как же, как же. Голос у него дрожал и иногда срывался, но он был слишком убит, чтобы контролировать себя. И слишком пьян. Тому, что он выпил, я не очень удивился: многим требуется доза алкоголя перед визитом к частному сыщику. Не каждому, конечно, но тем, кому предстоит иметь дело с правдой — взглянуть ей в глаза или открыть ее. Мой толстяк визитер собирался совершить второе.

— Я сказал матери: «Не волнуйтесь!» Я горы сверну, но она вернется! Я все смогу! Я сумею! — И, с неожиданным проворством перегнувшись через стол, он ухватил меня за лацканы. — Помогите мне, мистер Хейджи!

Я почти машинально и уж, разумеется, без всякой злобы высвободился, нанеся одновременно удар открытыми ладонями. Он отпрянул, сунул в рот пальцы левой, потом правой руки, издав от боли жалобный, горловой звук.

— Послушайте, мистер Миллер, — сказал я. — Возможно, ваша Мара пропала с концами, а возможно, и нет. Нью-Йорк — большой город. Возможно, она просто заскучала и решила развеяться. Так или иначе, поиск пропавших без вести редко дает результаты. Какие бы причины ни побудили ее исчезнуть, — а тут уж, вы мне поверьте, мы имеем дело не с самоубийством, не с похищением ради выкупа и не с убийством — найти ее вряд ли удастся. Решила ли ваша подружка проветриться, или перепила где-нибудь и сейчас отлеживается, или ей захотелось устроить себе каникулы и никого не ставить об этом в известность, — я думаю, что рано или поздно она вернется сама.

Ненавижу отваживать клиентов, но этому толстому мистеру Миллеру я решил дать возможность отказаться от моих услуг и сберечь свои деньги.

— Потратите вы при моем посредстве изрядную сумму, а проку будет мало. Даже если я отыщу вашу Мару, дело может для вас повернуться неожиданной и неприятной стороной. Так что не торопитесь с ответом, подумайте. В самом ли деле вы готовы ухнуть немалые деньги, чтобы снова увидеть эту женщину?

— Любые деньги! — глазом не моргнув, не колеблясь ни минуты выпалил он.

Что-то он, конечно, скрывал — от меня ли, от себя самого, я пока не понял. Что ж, совесть моя чиста: я его предупредил. Теперь следовало внять внутреннему голосу и браться за дело. За работу. За исполнение профессионального долга. Я еще разглагольствовал, а руки мои уже доставали из ящика блокнот для стенографических записей. Я забросал мистера Миллера вопросами, фиксируя его ответы своей собственной системой скорописи.

Так. Ее зовут Морин Филипс. Двадцать три года. Окончила колледж. Живет с родителями, которые позволяли ему за этот колледж платить. По его словам, до встречи с ним она была совершенно шальной девкой. Поправка: не до встречи с ним, а до тога времени, когда они сблизились. Он был женат тогда, и с Марой познакомились они — он и жена — на каком-то семейном торжестве у общих друзей.

Он сразу увлекся: было в ней что-то необычное. Его супружеская жизнь медленно, но верно ползла к разводу, а Мара переспала едва ли не с каждым мужчиной из окружения Миллера. Впрочем, женщинами она тоже не гнушалась. Ну, потом она окончательно прилепилась к нему, и потом вдруг выяснилось, что с какого-то времени постель стала для нее далеко не самым главным.

— Вы меня поймите, мистер Хейджи! Они все ее использовали, все пытались только что-то получить от нее. Им всем нужно было только ее тело. А я... Я надеялся, что ей будет со мной хорошо, что я сумею вернуть ее к нормальной жизни.

Вот это замечательно. Просто великолепно. Наивен до святости. Я отложил ручку, показывая, что вопрос мой будет, что называется, не для протокола:

— Зачем вам эта женщина?

— Я желаю знать, что с ней случилось, почему она исчезла. Ни записки не оставила, ничего... Значит, что-то стряслось, а я... Мне она небезразлична, мистер Хейджи. Я... Мы собирались пожениться, намеревались, так сказать... и она...

И опять по его пухлым, уныло обвисшим искам покатились слезы. Он уткнулся лбом в ребро моего письменного стола, захлебываясь от рыданий и время от времени колотя кулаком по столешнице. Я его не останавливал. Мебель в моем кабинете выдерживала и не такое.

Когда он немного пришел в себя, как раз закипел кофейник, еще со вчерашнего дня оставленный на плите. Я поставил перед Миллером кружку, подумав, что даже такой кофе пойдет ему на пользу. И толстяк стал жадно и шумно прихлебывать эту бурду, не обращая внимания на вкус. Хорошо, что горячий, хорошо, что можно хоть на минуту отвлечься.

Потом мы опять приступили к делу. Он подробно рассказал мне о ее родителях, и я понял, что придется мне ехать в Плейнтон, штат Пенсильвания, и все проверять на месте. Меня это огорчило, ибо я решил все же принять дело к производству. Не желая, как говорится, бить лежачего я решил дать Миллеру последнюю возможность отказаться:

— Ну вот что, мистер Миллер. Врать не буду, шансов на успех немного. Найти человека в девятимиллионном городе не легче, чем иголку в стоге сена. Как правило, в делах такого рода клиент, кроме кучи счетов, мало что получает. Если вы настаиваете, если вы, подумав в последний раз, готовы ко всему, о чем я вас предупредил, — я буду заниматься вашим делом. Но сначала еще один вопрос.

Он молча ждал.

— Почему вы обратились именно ко мне? И вообще, почему вы приехали в Нью-Йорк?

Он вытер мокрое, с дорожками от слез, лицо рукавом.

— Они все сюда переехали. И если эти скоты похитили Мару, они наверняка привезли ее сюда.

Задав еще несколько вопросов, я выяснил, что большая часть того кружка, центром которого была Мара, не так давно переселилась в Нью-Йорк. Они составляли сливки плейнтонского общества, городскую элиту, изысканное сообщество дилетантов — художников, писателей, философов, — полагавших, что в провинциальной глуши дарования их пропадают втуне, тогда как Нью-Йорк, стоит только им там появиться, падет к их ногам и воздаст им должное. Все правильно. Так я и думал. Именно эта публика должна была пленить такую избалованную, испорченную, тщеславную девицу, как Мара, образ которой постепенно складывался в моем воображении. Я записал их имена и адреса, а потом спросил, нет ли у Миллера фотографии его маленькой Мары. Разумеется, есть.

Он протянул мне снимок — так ребенок протягивает ветеринару своего захворавшего щенка. И как по бесхитростным глазам ребенка можно догадаться, какие чувства он испытывает, так и в глазах Миллера прочел я все мучившие его страхи. Он боялся, что я не пойму его особых отношений с Марой, неверно их истолкую, не уделю ей должного внимания и посте всего, что пришлось мне повидать, не найду в его горе ничего особенного.

Что ж, страхи его не были безосновательны — но лишь до той минуты, когда я взял из его трясущихся пальцев снимок: черно-белый, сделанный, очевидно, в автомате — каждый матрос, носит с собою целую пачку таких. Едва глянув на фотографию, я переменил отношение к Маре. Все, о чем говорил мне до этого толстый Карл Миллер, неожиданно обрело иной смысл и предстало в ином свете.

Она была юная, нежная, мягкая, сплошные завитки и кружавчики, и косметика в стиле «маленькая девочка». Совершенное воплощение того, как, по общепринятому мнению, должны выглядеть все молодые женщины. Безупречно вычерченные и вылепленные нос, губы, скулы — все именно такое, как должно. В глазах и улыбке искрилась отлично сознающая себе цену невинность, посверкивал бесконечно далекий от вульгарности порок, который дремлет, никак не проявляясь, до тех пор, пока не узнает себе цену — в деньгах или в накале чувств.

Интересно, чем платил ей Миллер и долго ли еще собирался он это делать, и вправду ли она думала выйти за него замуж или просто поддерживала в нем эту мечту дразнящими намеками и ложью? Интересно, какого цвета у нее глаза? Какие волосы?

Впрочем, все эти размышления длились не дольше нескольких секунд. Я взглянул на своего клиента, потом снова — на маленький прямоугольный снимок, и еще одна мысль неожиданно поразила меня. Эта девушка показалась мне похожей на снег — белый, мягкий, пушистый снег, податливый и прекрасный. Как хорошо любоваться им через заиндевевшее окно, и восхищаться им, не думая о том, как легко превращается он в чавкающую под ногами черную грязь, и о том, как легко он может убить. И даже о том, какая смертельная ледяная жестокость прячется под пушистым покровом.

Потом я перевел взгляд на Миллера и сообщил, что фотография мне понадобится. Он с готовностью закивал, закачавшись на стуле. Жалко мне его стало: он был виноват только в том, что сверкающий снег ослепил его и, похоже, навсегда. Я спросил его нью-йоркский адрес и осведомился насчет аванса. На странице, вырванной мною из блокнота, он нацарапал название своего отеля. Не лучшее место в городе и даже не лучшее место в квартале. Ладно. Мое ли это дело? Не мне ж там жить!

Перешли к финансовым вопросам. Я заломил триста долларов в день, что было непомерно много. Когда-то мне платили такие деньги, но, во-первых, эти времена давно миновали, а, во-вторых, это все же были исключительные случаи. Сумма была названа, чтобы в последний раз воззвать к благоразумию Миллера. Вместо того, чтобы одуматься и отказаться, он выписал мне чек, заплатив за неделю. Чек я взял.

Говорить больше было не о чем. Миллер грузно поднял и вышел. Дверь закрылась, и я остался один — с четырьмя страничками записей на столе и с каким-то странным, саднящим чувством в душе. Даже глаза защипало. Я подумал — это от слишком яркого света или это последствие ночи. Надо было быть осмотрительней. Миллер уверен, что я взялся за его дело. Надо было сказать ему, что я бросаю частный сыск и поступаю к «Макдональдсу» помощником управляющего.

Внутренний голос опять принялся хохотать. Мне и самому стало смешно.

Глава 4

Я долго сидел у себя, перечитывая свои записи и поглядывая на фотографию. А Мара глядела на меня и словно бы ждала, когда я догадаюсь наконец, какого же именно оттенка ее глаза — синие? серые? голубые? Почему-то я был уверен, что не черные и не карие.

Я раздумывал, где бы мне пообедать, как вдруг сообразил, что на один из моих вопросов Миллер не ответил. Как он вышел на меня? Может быть, по наводке Рэя Тренкела? Тренкел — начальник полиции того округа, в котором среди тысяч прочих помещается и мой офис. Раньше он иногда направлял ко мне потенциальных клиентов — тех, кому государство помочь не могло, и тех, от кого он не ждал подвоха.

В благодарность за то, что не забывает, я обычно ставил ему бутылку — разумеется, когда мог позволить себе такие роскошества, — и мы ее дружно распивали. Но что-то непохоже, вряд ли это он направил ко мне Миллера. Тренкел сейчас дежурит, надо позвонить узнать, ему ли я обязан клиентом. Так я и сделал. Но ответ опередил вопрос.

— Здорово, Джек! Ну что, нашел тебя этот пентюх?

— Нашел, нашел. Решили пошутить?

— Нет! С чего ты взял? Он что, передумал? Или что?

— Ты о чем, Рэй?

— Он сказал, ему нужна помощь. Сказал, должен найти эту девку, а потому мы, мол, должны пошерстить кое-кого из наших жильцов. Сам понимаешь, я сказал, это невозможно...

— Возможно-то оно возможно, но не ради его прекрасных глаз. Верно?

— Верно. Он кто такой? Мэр, что ли? Мы и сказали: не можем. Тогда он спрашивает: «А кто может?» Понял? Смешной парень, правда? Ну, Муни ему и говорит: «Наведайтесь к Хейджи. Он за бутылку джина все вверх дном перевернет».

— Ага, — сказал я, с нежностью вспомнив лошадиную морду Муни, первого помощника Тренкела. Я им доставил бесплатное развлечение. — Молодцы, ребята.

— Стараемся, — захохотал в трубку Тренкел.

— Старайтесь. У меня к тебе просьба.

— Да? — Голос у капитана внезапно стал очень деловой: даже неловко беспокоить такого занятого человека. Полицейские всегда очень настороженно относятся к просьбам, — впрочем, их иногда и просят черт знает о чем. К счастью для нас обоих, это был не тот случай.

— Просьба вот какая. Мне придется съездить к этому малому в Плейнтон. Будь так добр, звякни тамошним ребятам, скажи, кто я и что, и, если можно, пусть посмотрят, нет ли у них чего-нибудь на тех, чьи фамилии назвал мне Миллер. А? Не в службу, а в дружбу, И представь дело так, будто я копаюсь в этом по вашему поручению. Сделаешь?

— Сделаю. Это значит — не до конца стать рассыльным при мистере Хейджи. А то, бывало...

— Это все в прошлом, Рэй, — сказал я. — Я преобразился до неузнаваемости. Думаю, под твоим благотворным воздействием.

— Конечно, Джек, а как же иначе?! И все же надеюсь, ты не поставил машину прямо под знаком у ларька?

— Знаешь, Рэй, я боюсь ошибиться, но, кажется, стоит она именно там.

— Надо же, какой сюрприз!

Я улыбнулся и самым своим взволнованным голосом спросил, что Рой имеет в виду. Он пояснил свою мысль в самых энергичных выражениях. Потом я сказал, что завезу ему список перед отъездом в Плейнтон, и выразил свою глубочайшую признательность. «Кушай на здоровье», — ответил он и дал отбои. Вот какое симпатичное, широкое должностное лицо — не лицо, а целая морда.

После этого я набрал номер Хьюберта, одного из самых толковых посредников в деловом мире. Обозвать Хью осведомителем — то же, что Уолта Диснея счесть удачливым продюсером: это оскорбительно по отношению к их рангу и неверно по существу. Хью не ограничивается тем, что сдает — не бесплатно, разумеется, — торговцев наркотиками: он высокого полета репортер и дилер в одном лице. Он лезет не в свое дело и копается в грязи для собственного удовольствия. На жизнь он зарабатывает иными способами.

Хью помогает людям делать дела. Каким угодно людям — какие угодно дела. Мы познакомились, когда я уже провел в Нью-Йорке несколько месяцев. По поручению одного политика он искал ему грамотного телохранителя. Я мог считать себя таковым благодаря одному делу, о котором раструбили в газетах и по телевидению. Идея Хью заключалась в том, что я буду привлекать внимание своей скромной персоной, а его мальчики — обеспечивать безопасность этого деятеля. Все вышло как по-писаному. Морис Скотт, один из лучших охранников, с простреленным легким загремел в больницу. Меня отделали так, что до сих пор удивляюсь, как это мне удалось уползти с места происшествия. Нам с Морисом на двоих дали тысячу долларов. Хью получил вознаграждение от политика и комиссионные от каждого из нас. Умеет работать парень, что тут скажешь.

Да, он хорошо работает и еще лучше зарабатывает. Казалось бы — живи да радуйся, но Хью при всем при этом — самый невыносимый тип, каких я когда-либо встречал. Он выглядит довольно потешно: ростом пять футов три дюйма, весом фунтов сто двадцать, сильно припадает на правую ногу, заикается и одет как самый последний клоун. Но несносен он не по этим причинам. Просто у него отвратительнейшее чувство юмора: шутки его слишком вульгарны, слишком тяжеловесны, слишком непристойны, слишком вымученны — сплошное «слишком» да еще с расистским душком. И ни малейшего представления о том, что иногда надо бы помолчать.

Тем не менее ему кет равных в его деле, и потому я с замирающим, как обычно, сердцем слушал, как стонут в трубке длинные гудки, и решал: «Еще пять — и повешу трубку», но вместо этого продолжал ждать и надеяться, что Хью окажется дома.

— С-с-слушаю! К-кто г-говорит?

— Привет, Хью.

— А-а, Х-х-хейджи, привет. В-высоко ли, г-г-гордо ли реет твой стяг, Джеки?

— Не особенно высоко и не слишком гордо. Так, рядовое дело: сбежала девчонка. Клиент мог бы и сам ее найти, если бы был понахальней. У меня тут список имен... Не мог бы кто-нибудь из твоих парней быстренько прощупать?.. Кто сейчас свободен?

— Д-для моего любимого детектива я с-сделаю это лично.

— Да это не горит, Хью...

— Н-н-ничего, я з-за-закис сегодня. По-по-полезно будет побегать. Ж-жди меня, я ми-ми-гом. Пока.

Я попытался было убедить его, что дело такого калибра не требует его персонального участия, но он бросил трубку не дослушав. Вздохнув, я подумал, что, может быть, это и к лучшему, и стал размышлять, в каком направлении двигаться дальше.

Пока что я снова принялся рассматривать Мару. Я сумел догадаться, какого именно оттенка ее голубые глаза, и она подтвердила мою правоту улыбкой. Полез за сигаретами, а другой рукой перевернул фотографию. Оказывается, там была надпись, которую сделала Миллеру его маленькая подружка. Надпись такая: «Крепко обнимаю и миллион раз целую моего большого плюшевого мишку. Мара».

Интересно, как воспринял этот дар сам Миллер. Ни «с любовью», ни «помни меня», ни даже нейтрального «твоя». Просто «Мара». Как будто этим все уже и так сказано. Я перевернул карточку: смотреть ей в глаза было приятней, чем на надпись.

Я закурил, глубоко затянулся, смыл табачный вкус глотком кофе, уселся за стол и начал обдумывать дальнейшие шаги. Сегодня же можно было бы двинуть в Плейнтон, Пенсильвания не Бог весть как далеко. Очень бы хотелось потолковать о Маре с ее родителями и с кем-нибудь из миллеровского «гад-парада». Хотелось бы также узнать, что думают обо всем этом местные стражи порядка. Пока я буду копать в Плейнтоне, Хьюберт возьмет след здесь. К моему возвращению он, можно не сомневаться, выяснит, где обитают наши новоселы, чем занимаются, а если повезет, то и кто из них живет с Марой, если, конечно, кто-нибудь с ней живет. Если повезет. Дай Бог, чтобы повезло. В таком деле на скорый успех рассчитывать не приходится.

Суть в том, что дела-то никакого нет. Нет состава преступления. А когда никто не преступил закон, попробуйте кого-нибудь прижучить. И беседовать с нашим братом никто не горит желанием. Какого дьявола? Нас всякий волен послать подальше, мы же не полицейские. Вот когда совершено преступление, можно воззвать к гражданским чувствам, пристыдить и усовестить. А так — дело гиблое. Ну, расскажу я, что девушка сбежала от своего возлюбленного — любой скажет мне, что это ее дело. Ее, а никак не мое.

А если слишком сильно отклониться от истины, и это станет известно полиции, тебя вполне могут лишить лицензии. Можно, конечно, вести себя с ними как с сообщниками и добиться того, чтобы та унция информации, которой они располагают, стала для них непосильным бременем, но этот ход сопряжен с трудностями. Очень многие из них полагают, что любая женщина, похожая на Элеонор Рузвельт, может, вооружась лупой и смекалкой, поймать убийцу. Побываешь в моей шкуре — такого насмотришься...

Ну да ладно, сейчас все это побоку. Раз уж мои расстроенные финансы заставили меня ввязаться в это дело и раз Миллер готов тратить деньги только на то, чтобы просто узнать, в порядке ли его ненаглядная Мара, я свой гонорар отработаю честно. Будь мои обстоятельства получше, я бы отговорил его от этой затеи или постарался пояснее обрисовать ему положение вещей. Я мог бы втемяшить ему: бывают ситуации, где ни он, ни я, ни полиция и вообще никто на свете ничего сделать и ничего изменить не в силах. Да, мог бы. Но Миллер пришел не вовремя: мне было не до подобного чистоплюйства. Ему бы завтра ко мне заглянуть.

До прихода Хью я успел перепечатать список в нескольких экземплярах. Тут он и появился, крякая, как Утенок Дональд, и со смехом уселся на край моего стола. Хьюберт стульев не признает.

На нем была шелковая пронзительно зеленая рубашка и брюки винно-красного цвета, желтые носки. На макушке сидела маленькая розовая соломенная шляпа. Похоже, он и зеркал тоже не признает.

Огонь был открыт без предупреждения:

— Эй, Хейджи, слыхал анекдот? Что делают с крайней плотью после обрезания? Знаешь?

Я не знал.

— Посыпают сахаром и продают гомосекам вместо жевательной резинки.

Я тихо вздохнул, а он расхохотался. Нам с ним позарез нужен кто-то третий, потому что всякий раз, как Хьюберт рассказывает анекдот, повторяется одно и то же: он ржет, я вздыхаю.

Прежде чем он успел выпалить следующий, мне удалось всучить ему список. Секунду он изучал его, но ни одну фамилию не отметил. Нахмурился, сложил листок вдвое и сунул в карман своей попугайской рубашки. Он был разочарован. Хьюберт любит эффекты: предоставить, например, нужную информацию с ходу, без всякого расследования, потрясая этим заказчика. Я не раз видел, как он проделывал этот фокус, и огорчился, что в данном случае механизм не сработал. Хью вытянул из моей пачки сигарету, откинулся назад, рискуя сверзиться со стола. Он вертел в руках пресс-папье, используя его вместо пепельницы. Мы еще немного поболтали, а потом я показал ему фотографию.

— О-ля-ля! Какая девочка! Хочет на ручки! Хочет по-кач-ч-чаться на коленочках! Ну, Джеки, порадуй меня, скажи, что она — уб-б-бийца! По-пожалуйста. И много ль у нее на совести жизней?

Он запрыгал на столе, хохоча и со свистом втягивая воздух через стиснутые зубы. Другой реакции я и не ждал. Хью всегда смеется своим собственным остротам, издавая эти крякающие звуки, что тоже не способствовало успеху в обществе. Надпись, сделанная Марой на обороте, вызвала новый приступ веселья, Хью в полном восторге хохотал, колотя пепельницей по столу, так что окурки разлетелись в разные стороны. Хью смутился и стал извиняться.

— Ой, Джеки, я тут тебе на-нагадил. Подожди, сейчас соберу.

Я попросил не беспокоиться, но он продолжал извиняться и суетиться, так что я не выдержал и рассмеялся, испытав к Хью чувство благодарности.

— Я заеду к Тренкелу, а потом двинусь в Плейнтон. Завтра тебе позвоню: может быть, что-нибудь выяснится.

Хью продолжал по-бараньи скорбно мотать головой, сокрушаясь по поводу разбросанных окурков. Я повторил:

— Ладно тебе! Что за чепуха. Не обращай внимания.

На этот раз мой призыв был услышан. Он развеселился, как щенок, который нашкодил, но знает, что его простят. В доказательство того, что он, в сущности, — хорошая собака, Хью снова достал из кармана список и бегло проглядел его, словно обнюхивая. Убедившись, что след взят, он спрятал бумагу в карман своих винно-красных брюк и сказал:

— Сделаем, Джеки, в-все сделаем. За-за-завтра. Давай п-перекусим вместе.

Я ответил «разумеется», глядя, как он соскакивает со стола и тащится к дверям. Я рассовал по карманам сигареты, Марину карточку и два экземпляра списка. Уличный зной уже просачивался сквозь окна и стены, и я долго думал, надевать ли пиджак. Однако в маленьком городке следовало выглядеть если не респектабельно, то уж во всяком случае прилично. Иначе плейнтонские полицейские и говорить со мной не станут.

Потом я решил подтянуть галстук, но узел сопротивлялся так же упорно, и, промучившись с ним некоторое время, я сдался, оставив его болтаться на шее. Не снимать же, в самом деле, через голову? Потом взял плащ и шляпу: плащ перекинул через руку, шляпу нахлобучил на голову — это все на тот случай, если дождь решит оспаривать у жары победу в конкурсе «Кто быстрей превратит город в ад» — и направился к двери. Вышел, повернул ключ в замке, спустился по ступенькам. Завезу Тренкелу список и покачу в отчий край мистера Миллера.

Револьвер я оставил в потайном месте, в ящике стола. Моя лицензия на ношение годится не только для Пенсильвании, но и для Филадельфии, где, говорят, даже отпетому громиле непросто выправить разрешение. Но я знал, что оружие мне не понадобится. По крайней мере, я себя в этом почти убедил. Да и вообще я не очень люблю таскать под мышкой 38-й калибр без крайней необходимости. Да и кто любит?

Я вышел на улицу и зажмурился от яркого света. Солнце успело разогнать почти все тучи и заполнить Юнион-сквер светом и зноем, заодно с оглушительно гудящей и грохочущей улицей карая без жалости и пощады всех, кто преступно оказался под рукой. Оставалось только, пожав плечами, бросить им вызов и завести мотор.

Время было уже за полдень. Я надеялся разжиться у капитана Тренкела небольшой суммой на бензин и междугородный телефон. Чек Миллера лежал у меня в кармане, но я вовсе не рвался доказывать право на свои собственные деньги какой-нибудь восемнадцатилетней банковской пигалице.

Я снова закурил, в последний раз взглянул, как улыбается Мара, и решительно спрятал карточку в карман. Нечего, нечего. Мне надо подумать, а под взглядом этих смеющихся глаз мысли путаются.

Держу пари, путались они и у Миллера.

Глава 5

Невероятно, но я исхитрился выманить у капитана и разрешение обратиться к его плейнтонским коллегам, и нужную мне сумму. При этом Тренкел заявил, чтобы впредь я на его благодеяния не рассчитывал. В ответ я улыбнулся и напомнил ему про один декабрьский вечерок прошлой зимой.

Служба охраны крупного супермаркета в Вест-Сайде пригласила меня расследовать серию краж. В Нью-Йорке от этого еще никому не удавалось спастись, но тут владельцы магазина почувствовали, что это уже переходит все границы. Как и везде, в службе безопасности работали университетские мальчики, либо недоумки, либо временно безработные. Кажется, ни одного профессионала-сыщика у них в штате не было. Когда начали раскручивать — поняли, что дешевле будет нанять со стороны человека вроде меня, чем брать постоянного и опытного сотрудника.

Так вот, я вдосталь поколесил и побегал по Вест-Сайду и выяснил в конце концов, что имелась банда, которую снабжал информацией один из подчиненных капитана Тренкела. Вместо того, чтобы раздуть грандиозный публичный скандал и дать газетчикам возможность вымазать полицию в дерьме с ног до головы, я придержал добытые мною сведения, позволив Тренкелу расправиться с виновным на свой манер. Впоследствии я никогда не интересовался, что именно с ним сделали. Кое о чем людям моей профессии и социального статуса лучше знать поменьше.

И теперь, кисло глянув на меня, капитан вынужден был признать, что я, кажется, еще не до конца исчерпал лимит его благодеяний. Я молча пожал плечами, не возражая и не соглашаясь. Было время, когда я, как и все, наверно, ломал себе голову: почему так много полицейских изменяют профессиональному долгу? Я слышал обо всех случаях, я читал отчеты о проверках, знал о бессовестном вымогательстве, о проститутках, обложенных данью, о взятках и доле в прибылях и о миллионе прочих гадостей, которыми так богат наш город. Потом я стал замечать, с каким дружным неуважением относится он к парням в синей форме. А после того, как узнал, что ассигнования на содержание полиции сокращаются, а число убитых при исполнении неуклонно растет, начал относиться к ним по-другому.

Платят мало, риск — ежеминутный, дело приходится иметь исключительно с подонками и отребьем, вешают на тебя всех собак — чего ж удивляться, что столько полицейских дают себя подкупить? Удивляться следует другому — почему люди вообще идут служить в полицию? Я много раздумывал над этим и понял наконец, что у каждого нашлись свои резоны.

Для одних — это настоящая мужская работа, пьянящая возможность показать ворью и шпане, громилам и насильникам, подпольным дельцам и прочей сволочи, что есть и на них управа. Возможность своими руками сделать окружающий мир чище и безопасней.

Есть и другие — те, что стараются спрятать неуверенность в себе под синей форменной рубахой; то, для кого личный номер, выдавленный на нагрудном значке, постепенно становится реальней собственного имени.

Идут в полицейские и такие, кому больше идти некуда. Потыкавшись туда-сюда и нигде не добившись успеха, они готовы отчаяться, и цепь неудач, сковав им руки, тянет их на эту службу. И тех, у кого были самые благие намерения, и тех, кто с первого дня готов на что угодно. Ну, а город подхватывает их, крутит и вертит, и обдает своим смрадом, и каждый день сажает на их отутюженные форменные брюки новое пятно, а то и два.

И нельзя сказать, мол, «лиха беда — начало» или — служба длится же не круглые сутки. Нет, происходит постоянное, нескончаемое, постепенное погружение, а через несколько лет хватятся — а им уже не отмыться от той самой грязи, которую они призваны были разгребать. Это все равно как поставить срезанные веточки в чистую банку. Чем дольше не менять в ней воду, тем серее и грязнее будет становиться налет на ее стенках. А если просто оставить и забыть, вода испарится и высохнет, росточки ваши сгниют, и останется только влажный, черноватый слой слизи, из-под которой и стекла-то не видно, и не верится, что оно вообще есть.

А самый стыд в том, что никто не замечает, как это происходит.

И спасения от этого нет. Спросите хоть Рэя Тренкела, поговорите с ним — и сейчас же учуете, как веет от него безысходностью. Вот вышел он когда-то чистить этот мир, ежедневно вступал в битву, разгребал грязь не жалея себя, в полную силу дрался со злом. Годы шли, удары его становились все яростней — и все реже попадали в цель. Он полысел, поседел, мышцы его стали дряблыми, и вы не смотрите, что он сыплет шуточками и кажется душевным малым: это всего лишь игра на публику. Горечь переполняет его. Постоянная горечь. Он пал духом и почти отчаялся, ибо понял: ему не победить.

Удивительно? Да, но для тех, кто никогда об этом не задумывался — большинство же полицейских взялись за это дело, потому что надеялись изменить порядок вещей. Вздор? Однако еще больший вздор считать, что они поступили в полицию, заранее зная, что ничего не изменят. Мне не верят, когда я твержу об этом. И черт с ними, пусть не верят. Страх подумать, как давно перестало меня занимать, верят мне или нет.

Как бы то ни было, полное представление о том, чем пахнет на наших улицах, получают лишь те, кто должны по этим улицам ходить. Жертвы не в счет: они остаются на улице недолго. Две категории граждан понимают что к чему — полицейские и преступники. Те и другие крепко усвоили главный урок: победить в этой войне невозможно. Только самые сильные, только самые глупые продолжают биться с врагом, которого разбить нельзя — и они это знают. Вот и я, глупый, страшный, серый волк Джек Хейджи, продолжал шагать туда, где оставил машину.

Еще через час я, заправившись на любимой моей станции, пересек в густой автомобильной толчее весь город по диагонали и двинулся наконец, в сторону Джерси. Ничего заслуживающего внимания на шоссе не происходило. Опять пошел дождь. Миля за милей ложились под колеса, неотличимые одна от другой, а я дергал затянувшийся узел галстука и смотрел на дорогу сквозь расчищенное «дворниками» ветровое стекло. Часам к четырем, слава Богу, прояснилось. В пять тридцать я уже искал здание плейнтонской полиции.

Юнец в джинсах, стоивших дороже моего дивана, объяснил мне, как проехать к полиции, и в конце концов я достиг цели и поставил машину на немощеном участке, отмеченном табличкой «Стоянка для посетителей». На пороге я соскреб с подошв налипшую грязь и толкнул дверь.

Внутри я был встречен утомленной толстой дамой лет пятидесяти, которую, судя по карточке на отвороте жакета, следовало называть «миссис Брайант». Ее отделяла от меня стеклянная перегородка, в нескольких местах треснувшая и скрепленная проволокой. Что не давало рассыпаться миссис Брайант, я не знал. Я представился и услышал, что сержант Эндрен меня ждет. Она показала, куда мне пройти. Интересно, отрываются ли когда-нибудь ее карие глаза под набрякшими веками от часов на стене? Я поблагодарил ее за отзывчивость, пересек вестибюль и постучал в дверь кабинета.

— Входите, не заперто.

И я вошел в серо-зеленый кабинет сержанта полиции Эндрена, заранее зная, что увижу там старый письменный стол и обшарпанный стеллаж с картотекой и прочую ветхую меблировку, загромождающую слишком тесную комнату, которую предоставляют полицейским, прослужившим достаточно долго. Ну, разумеется, не все там было казенное: имелись, к примеру, кофеварка и кружка, на стене висело несколько карикатур, а также черно-белая фотография очередного телегероя. А на двери крупными буквами значилось «Сержант Эндрен».

Если бы с хозяином кабинета что-нибудь стряслось, кто-нибудь унаследовал бы эту кофеварку — скорей всего, просто бы вынес ее отсюда, пока вдова не предъявила на нее своих прав. Потом и сам кабинет перешел бы по наследству другому сержанту, и тот на законных основаниях перетащил бы сюда кружку, карикатуры, фотографии, а через месяц, когда высохла бы краска, которой замажут фамилию прежнего владельца, появилась бы на двери фамилия нового. А еще говорят, в полиции невыгодно служить.

Эндрен поднялся мне навстречу — среднего роста, от сорока пяти до пятидесяти, рыжеватый, сыроватый, с острым взглядом. Я приблизился и пожал протянутую мне длиннопалую кисть. Ладонь была сухая, рукопожатие — крепким и свидетельствовало о человеке честном, прямом, уверенном в себе. Приятная неожиданность. Случись это в Нью-Йорке, я бы уверовал в чудеса.

— Вы, значит, и будете Джек Хейджи.

Я подтвердил его догадку, а первая же его фраза подтвердила мою.

— Ага, Капитан сказал, чтоб я вам содействовал, как приедете, чем можно. Слушаю, Чем, значит, могу содействовать?

Я рассказал ему все, что узнал от Миллера, вручил ему копию списка и спросил, что он обо всем этом думает. Прочитав список, он поднял на меня глаза.

— Ну, насчет этой компании вы дали маху, мистер Хейджи.

— Просто Джек. Почему вы так считаете, сержант?

— Деннис. Да, понимаете ли, Карл то ли был не в курсе, то ли почему либо не захотел вам говорить... Все верно: компания эта знала Морин, это все так, да вот отношения у них были совсем не такие, как вам их обрисовал Карл. Эти ребята не соблазняли — Мару вообще вряд ли кто может соблазнить. Уж вы мне поверьте, они, — он помахал листком, — такой чести не заслуживают. Вообще, не дело городской полиции губить чью-то репутацию, но в виде исключения... — Он помолчал, явно стараясь выразиться потактичней, но, не найдя нужных слов, попер вперед без оглядки: — Единственное, что не давало нам права предъявить Морин Филипс обвинение в проституции, это то, что у нее не было установленных тарифов.

Рассказ Эндрена был краток, но дал мне исчерпывающее представление о нравах, царивших в компании Миллеpa. Все они баловались наркотиками (и употребляли сами и торговали), кое-кто в свое время привлекался за магазинные кражи. Кое-кто привлекался — и все без исключения подозревались.

— Этих ребят не так-то легко понять, — говорил сержант. — Байлер, Серелли, Стерлинг, Джордж — все окончили университет. У всех достаточные средства, крепкий тыл. Странная компания.

— Ну, а Мара? Что их с нею связывало?

— Началось это с Байлера. Он одновременно познакомился с нею и с ее лучшей подругой — некоей Джин Уард.

И я услышал историю любви, разыгравшуюся в маленьком Плейнтоне. Байлер, как теперь принято говорить, запал на Джин, что глубоко оскорбило Мару. Они были типичные подружки — одна хорошенькая, другая — не очень. Это Джин была не очень. Обе были моложе Байлера и остального сообщества. Ну, и когда он отдал предпочтение дурнушке Джин, красотка Мара неожиданно приревновала — и очень сильно. Она из кожи вон лезла, чтобы разлучить их: переспала со всеми байлеровскими дружками и делала все, чтобы по их рассказам он понял, чего себя лишает. Ну, в конце концов она своего добилась и Байлеру отдалась.

Эндрен полагал, что во всем виновата Джин. Байлер увлекся ею всерьез, а она не давала ему... никаких твердых обещаний. Ей льстило его внимание, самолюбие ее приятно щекотало то, что за нею ухаживает не сопляк, а взрослый мужчина, отдавший в ее распоряжение и автомобиль, и не такой уж тощий бумажник — Байлер работал и прилично зарабатывал, Что-то я раньше не видал, чтобы выпускник университета так домогался первокурсницы. Но здесь, в провинции, чего не бывает.

Тем не менее Джин не очень торопила события. По крайней мере, в первое время, до тех пор, пока он не принял решение уехать из Плейнтона. Когда этот слух дополз до нее, она вмиг перестроилась, позвала Байлера и сообщила ему, что все-таки выйдет за него замуж, В самом скором времени они поженились, уехали в Нью-Йорк и там так же стремительно расстались. Молва уверяла, что и развелись.

— Что вы хотите? — улыбнулся Эндрен. — Провинция, никуда не денешься. Живем слухами. Все про всех знают. Знали, конечно, и Марины родители, и были не в восторге от того, что происходит. Время от времени приходили жаловаться: «Примите меры, чтобы этот мерзкий Байлер не лез к нашему ангелочку». Звучит, как если бы похотливый горшок меду напал на безобидного маленького гризли. Судя по всему, старшие Филипсы мало что знали о своем ангелочке.

В отличие от самого сержанта. Он-то ясно представлял, с кем имеет дело. Похоже, он ничего от меня не скрывал. Когда он дочитал первую часть своей лекции, я предпринял попытку воссоздать картину целиком:

— Итак, Байлер, Стерлинг и вся прочая публика спала с Марой, но тот, кого она любила, увлекся ее лучшей подругой и даже на этой самой подруге взял да и женился.

— Угу.

— Она бесилась, потому что Байлер предпочел ей Джин, и это ей было нестерпимо обидно. Она всюду и всегда хотела быть первой. Верно я рассуждаю?

Эндрен кивнул.

— Хорошо, но при чем тут Миллер? Я понимаю, Байлер — по вашим словам, красивый парень, здоровяк, очень не глуп — все, как говорится, при нем. Но Миллер? Этой-то квашне за что такое счастье?

— Мы не уверены, что тут уж такое счастье, — раздумчиво протянул сержант. — Миллер и Байлер составляли тот же стандартный набор, что Джин с Марой. И как Джин была уверена, что предназначенное Маре ей никогда не достанется, так и Миллер считал, что хорошенькая в его сторону даже не чихнет. Мара сомкнула челюсти на Миллере после отъезда Байлера и Джин в Нью-Йорк.

— Но почему? Чем он ее взял?

Сержант взглядом дал мне понять, что я говорю громче, чем допускает профессиональная этика.

— Я ведь не имею в виду его счет в банке, — продолжал я, сбавив тон. — Одно я знаю наверняка: Миллер — богат. Что у него еще за душой? Положение в обществе? Перспектива? Что заставило эту оторву обратить на него внимание?

Эндрен ответил, помолчав:

— Он содержит в нашем городе магазин металлических и скобяных изделий. Он собирает антиквариат — продает, покупает, меняет. Как положено. У него была крупная коллекция оружия — одна из крупнейших, насколько я слышал. Сам не видел. И теперь уже не увижу. Ее больше нет.

— Продал?

— Нет. Примерно месяц назад заявил, что ее украли. Исчезла бесследно куча великолепного оружия... — Эндрен словно бы пожалел, что разоткровенничался. — Впрочем, к вашему делу это отношения не имеет.

Я вздохнул про себя:

— И все же? Чем он ее удерживал возле себя? Чем привлекал?

— Может быть, ей характер его пришелся по вкусу. Кто знает?

Я уставился на сержанта, не скрывая удивления. Миллер не показался мне человеком, у которого вообще есть характер, Я рассказал Эндрену, как тот вел себя в моем кабинете. Сержант закинул ноги на стол и пожал плечами.

— Ну и что? Во-первых, он был не в себе. Во-вторых, выпил. А это всегда на него плохо действует. Но я не исключаю и того, что он разыграл эту сцену. Вы мне поверьте: Карл Миллер в нашей заводи — щука. Вы наверняка сталкивались с этим сортом людей — драки в баре, коллекционирование оружия, грубость. Когда он взял вас за грудки, вы отреагировали, и он сник. Но можете не сомневаться: он вам этого не забудет.

— Он хоть раз в жизни кому-нибудь врезал?

— Да! И не раз. Больше всего от него доставалось его собутыльникам. Впрочем, у него всегда хватало ума дождаться, покуда они накачаются сильней, чем он. Старо как мир: пять дней в неделю он законопослушно торгует своими скобяными товарами, а на шестой приходит время оттянуться в каком-нибудь грязном шалмане на окраине. Вот там они и расслабляются от души — Миллер да его дружок-телохранитель Тед Каррас. Неприятные молодые люди, что один, что другой. Неприятные. Да! — вдруг спохватился сержант, возвращаясь к главной теме. — Так вы спрашиваете, чем же мог Миллер привлечь Морин Филипс? — По глазам было видно, что он раздумывает, над ответом, но его не последовало: Эндрен лишь развел руками.

Дело осложнялось. Сначала я был уверен, что Мара удрала. Провинциалочка, огни большого города, то да се, бегство от обыденности... Кавалеру же ее порывы эти — ни к какому месту. Так я думал. Ничего подобного.

Начать с того, что активность при сближении проявила как раз Мара. В силу неведомых мне причин белокурая стервочка, знающая, что она может вскружить голову мужчине так же легко, как хозяйка закручивает кран у себя на кухне, подцепляет жирного, непривлекательного обывателя Миллера. Он не миллионер, совсем не красив, и вообще во всех отношениях — ничего особенного. Никаких достоинств. Разве что честный. Но Мара, как я понял из рассказов сержанта, а теперь и по черно-белым глазкам с фотографии, лежавшей у меня в кармане, — не из тех, кто влюбляется только потому, что нашла честного человека. Во всяком случае, такого, как Карл Миллер.

Нет, ничего у меня не складывалось. Что-то толстяк Миллер мог для Мары сделать, для чего-то он был ей нужен. А для чего — я пока не знал. И вот, получив это «что-то» — полностью или значительную часть, — она и рванула в Нью-Йорк, а Миллер остался глядеть в ее блестящие глазки, глядеть и терзаться вопросом: что случилось? что он сделал не так? и что надо сделать, чтобы его Мара к нему вернулась?

Я испытывал к нему все большую жалость.

Почувствовав, что сержанту более мне поведать нечего, я задал вопрос, от которого ждал многого:

— Ну, ладно, Деннис, что бы вы делали на моем месте?

— Прежде всего не стал бы терять время и обходить людей по миллеровскому списку. Он же сказал: почти все перебрались в Нью-Йорк. А от их родителей проку вам будет мало. Но раз уж вы все равно забрались в нашу глушь, две-три полезных встречи вы сделать можете.

— Это не считая родителей Мары?

— Не считая, — он коротко и сухо засмеялся. — К ним сходите прежде всего. Может, успеете застать папашу трезвым. Потом я бы наведался к миллеровскому прихвостню — к Каррасу. Глядишь, и выудите у него что-нибудь.

Вот тут он попал в самую точку. Есть вещи, которые ваши друзья про вас не знают, но просто поразительно, сколько они знают про вас такого, чего вы не знаете и не хотели, чтобы кто-нибудь знал.

Тут сержант замолчал и, словно включив заднюю скорость, отъехал от меня, превратившись в «лицо при исполнении». Он окинул меня острым, оценивающим взглядом и сказал так, словно сидел за рулем патрульного автомобиля:

— Вы ведь знаете, где проходят границы, и не перейдете их? Не так ли, Джек? Мне, надеюсь, не придется жалеть о нашей краткой беседе, верно?

Я заверил его, что не собираюсь обижать вверенных его попечению граждан Плейнтона, чтобы отработать денежки Миллера. Он тотчас стал прежним Эндреном — тем самым, кому я пожимал руку при встрече, — и приписал адрес Карраса в конце списка.

— А еще вам может пригодиться бывшая любовница Серелли, — и сержант принялся расписывать эту даму столь подробно и красочно, что я понял: даже если она вовсе не раскроет рта, к ней непременно нужно съездить.

Я поблагодарил Эндрена за все, мы обменялись прощальным рукопожатием: я вложил в свое — «делаю-свое-дело-буду-осмотрителен», а он ответил мне крепким «верю-тебе». Мне это понравилось. Не дурак, совсем не дурак.

Потом он полез в шкаф, достал оттуда карту Плейнтона, напечатанную по заказу местного отделения «Ротари-клуба», вручил ее мне и налил на дорожку кофе. И то, и другое было очень кстати, особенно кофе. Я пригубил и удивился. Вкусно! Хороший кофе для меня всегда приятная неожиданность.

Водя пальцем по карте, Эндрен предложил проводить меня, но я, снова поблагодарив, отверг это любезное предложение. Сказал, что сам справлюсь. Ну, а если заплутаю — позвоню ему. Он улыбнулся и некоторое время смотрел на меня, давая возможность прочесть свои мысли. Мысль на самом деле была одна: какого дьявола ввязываться в историю с Миллером и его дружками?

Что ж, это был честный вопрос. Я бы с удовольствием ответил столь же прямо, да только ответа у меня не нашлось. Сержант хотел было довести меня до машины, но я попросил не затрудняться. Пройдя в холл, я приподнял шляпу, прощаясь с дремлющей тушей миссис Брайант, и подошел к своему «скайларку». Я даже не расплескал кофе и не слишком выпачкал грязью башмаки. Поставив бумажный стаканчик на приборную доску и удостоверившись, что он не опрокинется, я завел мотор и направился к выезду из города.

Оставалось начать и кончить.

Глава 6

Я довольно легко, лишь несколько раз свернув не туда, нашел дом Филипсов. Судя по трехрядному въезду, кустам, выстриженным, как клетки на шахматной доске, цветным стеклам, резным колоннам и прочим приметам преуспевания, семья эта принадлежала к нуворишам. Я затормозил на углу хоккейной площадки, которую простодушные хозяева считали зоной для разворота, рядом с мордатым, обитым внутри белой кожей гоночным чудовищем, вылез и направился к дверям.

По дороге опять предпринял попытку подтянуть галстук, но узел оказал мне сопротивление, достойное сквоттера, так что, не потеснив его с занятой территории ни на дюйм, я снова сдался и стал искать дверной молоток или какую-нибудь вычурную штуковину, его заменяющую. Впрочем, как истый житель Нью-Йорка, я выбрал звонок, нажал на кнопку и почти не удивился, когда вместо пронзительной трели раздался мелодичный перезвон.

Эта симфония вызвала к двери некую даму — по виду и манере держаться я счел ее матерью Мары. Дама осведомилась о том, что мне угодно, с такой учтивостью, что я почти поверил: мой ответ не слишком огорчит ее и она позволит моим заляпанным засохшей грязью башмакам пройти по ее коврам. Богатые люди — мастера таких задушевных интонаций.

Я назвался и сообщил о цели своего визита, на что она отозвалась с несколько утомленным любопытством. Пароль — «Карл Миллер и Мара» — заставил ее голубые глаза заблестеть ярче, из чего я заключил, что, по крайней мере, не ошибся адресом.

Впустив меня наконец в дом, она предложила присесть и подождать, пока она попробует найти мужа. Указанный мне стул, несомненно, предназначался для незваных гостей и стоял в комнате размером с привокзальный зал ожидания, но тем не менее называвшейся гостиной. Дама удалилась с намерением привести супруга.

Вместо нее скрасить мое одиночество явилась девушка лет восемнадцати — скорей всего, сестра Мары. Глаза у нее были зеленые, а волосы, благодаря солнцу, но не только солнцу, — разноцветные. Выглядела она довольно дико, но все же это была Марина сестра. Родство выдавали не схожее сложение и строение лица, а то, как она смотрела на меня — так глядит ребенок на собаку, собираясь привязать ей к хвосту консервную банку. Она бросала на меня искоса и исподлобья такие невинные взгляды, что невольно хотелось узнать, не прячет ли она чего-нибудь за спиной. Видно было, что она прикидывает: рискнуть или не стоит?

Решив, что я все-таки не кусаюсь, она подошла ближе и уселась на соседний стул. Одета она была довольно экстравагантно: неровно загорелые ноги выглядывали из-под платьица, состоявшего из лоскутков материи и толстых веревок и игравшего роль приманки для какого-нибудь мальчугана, которому в этот день могла выпасть удача после обеда и грамма-двух какой-нибудь дряни трахнуть ее на скорую руку и на заднем сиденье.

Усевшись, она вытащила из пляжной кожаной сумки длинную коричневую сигарету и зажала ее губами, сложенными самым что ни на есть привлекательно-завлекательным образом.

Я усмехнулся, а девица, неправильно поняв меня и сочтя, что я слишком застенчив, чтобы начинать сеанс обольщения самому, спросила:

— Огоньку не найдется?

— Найдется, — ответил я, мысленно призывая ее папу и маму появиться в комнате. — Я на ночь кладу зажигалку рядышком.

— Темноты не боитесь?

— Просто не люблю сюрпризов.

Решив не очень церемониться, я достал из кармана зажигалку и плавно бросил ей. Четким движением она накрыла ее ладонью в воздухе, откинула крышку и провела колесиком по бедру. Вспыхнул огонек, а на коже остался тонкий красный след. Зажмурившись, она глубоко затянулась, потом открыла рот, давая облаку дыма окутать свое сильно накрашенное лицо, и наконец, сложив губы трубочкой, выдохнула последнюю струйку. От таких струек гибнет все живое на мили вокруг.

Кинула зажигалку обратно:

— Спасибо.

Я кивнул, мысленно моля папу и маму поспешить к нам и избавить меня от этого кошмарного видения. Жизнь благополучных людей сильно меня угнетает.

— А я знаю, зачем вы приехали, — сказала сестрица. — Насчет Мары.

— Верно, — согласился я.

— Она ведь в Нью-Йорке, да?

— А чего ее понесло в Нью-Йорк?

— Вот именно, Пенни, — раздался вдруг мужской голос. — Чего твою сестру понесло а Нью-Йорк? Может, расскажешь?

В гостиную вошел и плюхнулся на ближайший стул у окна отец семейства, крепко держа в руке высокий стакан, в котором плескалось что-то алкогольное. Чувствовалось, что, несмотря на довольно ранний час, он уже хорошо принял. И говорил, и двигался, и даже дышал он не то чтобы с трудом, а с явной неохотой тратить на это силы.

— Ее понесло в Нью-Йорк, милый папочка, чтобы отвязаться от этого потного жирного остолопа и его лавчонки, — не замедлила с ответом Пенни. — Она сбежала, потому что там жизнь поинтересней, чем в этой дыре, куда ты и сам забился, и нас всех за собой поволок, обдурив нас, как дурил раньше своих клиентов на бирже! Она сбежала, потому что невмоготу стало ждать, когда же ты наконец сообразишь, что пора просохнуть...

— Пенни!

Гневный монолог был прерван миссис Филипс, появившейся в гостиной вместе с еще одним существом женского рода — очевидно, второй Мариной сестрой. Папа между тем смирно сидел на стуле, посасывал свой «хайбол», кротко поглядывал в окно, умиротворенно созерцая свою недвижимость и пропустив мимо ушей то, что родная дочь выказалась о нем резко и прямо. Должно быть, это было не впервые.

— Наша Пенни сегодня встала не с той ноги, — объяснил он мне. — Ты ведь, кажется, в клуб собиралась? Ну и иди себе. Нам с мамой хотелось бы поговорить с этим джентльменом.

— Мне бы тоже, — расплылась она в улыбке и показала мне язык. — И не только поговорить. Да и мама, ручаюсь тебе, не прочь...

— Пенни, по-моему, тебе пора идти.

Пенни пожала плечами, взглянув на мать со всем превосходством неискушенности, подняла с полу сумку и раздавила в пепельнице окурок.

— Чрезвычайно, чрезвычайно рада была познакомиться с вами, сэр. Мы непременно, непременно должны с вами увидеться еще.

Она направилась к дверям, а сестра ее — за нею следом. Она была на несколько лет моложе Пенни, еще не достигла возраста, когда пококетничать с гостем кажется делом более важным, чем опоздать в бассейн. Ничего, придет время, и она своего не упустит. Пенни ее вразумит и наставит. Если сама не отвалит из родового гнезда.

Когда парочка скрылась, папаша произнес:

— Ну, сэр, как вы уж, наверно, догадались, я — Джозеф Филипс. А вы, позвольте узнать...

— Меня зовут Джек Хейджи, я — частный детектив из Нью-Йорка. — Надо было отредактировать миллеровскую историю, чтобы она прозвучала не так нелепо. — Некий джентльмен по имени Карл Миллер, уверяющий, что знаком с вами, сказал мне, что ваша дочь Морин была похищена одним человеком или группой лиц, ранее живших в вашем городе. Заранее прошу извинить, если придется сообщить вам сведения, которые вам неизвестны и которые покажутся вам недостоверными. Упомянутый Миллер дал мне список лиц, которые... э-э... были интимно близки с вашей дочерью. Он полагает, есть связь между ними и ее недавним исчезновением. Он нанял меня и дал задаток, поручив вернуть ее домой или, по крайней мере, удостовериться в том, что она жива.

— Ну а мы-то тут с какого боку? — спросила миссис Филипс, и ее чадолюбие, сделавшее бы честь самой Медее, тронуло меня до глубины души. Сухощавая, подтянутая, с острым птичьим лицом, она холодно смотрела на меня, ожидая ответа.

— Я надеялся, что вы сумеете пролить свет на эти загадочные обстоятельства. Как вы считаете, вашу дочь похитили?

— Конечно, нет! Вы и сами так не считаете!

— Тем не менее... Вы уполномочивали Карла Миллера заниматься этим делом?

— Я ему говорила, что он может делать все, что ему заблагорассудится. Он прибежал сюда, орал тут и бесновался, грозился всех поубивать. Все сначала... Мне это надоело задолго до того, как Мара ушла. Я и сказала: если ему нужно, пусть сам ее и ищет.

— А как понимать «все сначала»? — спросил я.

— Она имела в виду... — начал было папаша, но миссис Филипс оборвала его:

— Пожалуйста, не суйся не в свое дело! — И продолжала, уже обращаясь ко мне: — Карл и Мара беспрерывно ссорились. И по телефону, и когда ходили по магазинам или в ресторан, но больше всего — здесь, в этой комнате. — Что ж, это я мог понять: гостиная просто предназначена была для скандалов, а Мара, как и ее мамочка, предпочитала залы с хорошей акустикой. — Куда бы и с кем бы она ни пошла, а случалось это довольно часто, Карл прибегал сюда и устраивал мне сцены по поводу моей безнравственной дочери. А когда она однажды не вернулась, терпение мое лопнуло. Я выставила его вон.

Я продолжал задавать родителям вопросы, стараясь подобраться к истокам. Похоже, что и Миллер, и сержант Эндрен были правы: Мара действительно была совершенно шальная девка, настоящая оторва. А папа с мамой то ли отличались редкостным скудоумием, то ли просто привыкли к тому, что ее взбрыки известны всему городу и пытаться скрывать их — дело гиблое. Короче говоря, они подтвердили многое из того, что мне уже было известно.

Чета Филипсов терпела толстого Миллера, ибо надеялась: он сумеет как-то утихомирить их девочку, благотворно на нее воздействовать. В итоге Мара получила кучу подарков, Миллер же испил свою горькую чашу до дна. В один прекрасный день папа с мамой вдруг спохватились, что дочурка их уже довольно давно не ночует дома, в девичьей своей постельке, и кого-то из них тогда осенило: может быть, она и вовсе не придет. Миссис эта мысль только обрадовала, мистера — скорее огорчила.

— Мистер Хейджи, я прошу вас найти Мару. Вовсе не обязательно притаскивать ее домой за волосы, и вообще обойдемся без драм. Но сделайте то, о чем с вами договорился Карл. То есть найдите и дайте нам знать, что она жива-здорова.

Папаша произнес весь этот монолог, удаляясь от меня в угол гостиной. Там он присел к столу и выписал мне чек.

— Вот, — сказал он, вернувшись к нам и вручая мне его. — Это в дополнение к тому, что дал вам Карл. Сообщите мне, где находится Мара, и будем считать, вы отработали эти деньги.

Я кивнул, а он погрузился в кресло-качалку. Усилия, которых потребовали его действия, а главное — принятие решения, совершенно вымотали его. Я поблагодарил и сказал, что постараюсь сделать все возможное. Папа Филипс, по-прежнему находясь в состоянии легкого шока, тоже сказал мне «спасибо» и попросил жену проводить гостя. Покидая гостиную, я слышал характерный звук: он сбивал себе очередной «хайбол».

Я рад был убраться отсюда. В доме почти физически чувствовалась паника. Папа с мамой отлично изображали полнейшую свою незаинтересованность судьбой Мары, но подспудный ужас преследовал их по пятам, как пуэрториканцы преследуют своих кровников, парализовывал их, как забастовка транспортников — город.

Они мне не понравились. Типичнейшее порождение восьмидесятых, остатки тех, на кого внезапно свалились дурные деньги, которыми неизвестно как распорядиться. Не понравились. Ни эта сухопарая стерва, которая с наслаждением бы меня кастрировала, ни ее доченьки, которые подавали бы ей бритву, ни эта пьянь, бесформенным кулем осевшая в кресло. Будь он мужчиной, все могло бы повернуться по-другому. Будь он мужчиной, рождались бы у него не одни дочери. Впрочем, не думаю, что, случись тут сынок, жизнь в доме Филипсов наладилась бы.

Тем временем мы дошли до входных дверей, и тут миссис Филипс, быстро оглянувшись через плечо, протянула руку и сказала:

— Отдайте!

— Что отдать? — спросил я. — Клянусь, я не успел вынести ваше фамильное серебро.

— Вы знаете, о чем я, — и я действительно знал. — Отдайте.

— А почему, собственно?..

— Потому, что тогда мне не придется звонить в банк, чтобы остановить выплату. Взгляните на чек: вкладом могут распоряжаться только оба супруга вместе. Пожалуйста, не нарывайтесь на неприятности.

Мне было в высшей степени плевать, значилась на чеке ее фамилия или нет. Я вытащил бумажку из кармана и крепко держал ее.

— Вы что, не понимаете? — спросила она и обеими руками сделала этакое волнообразное движение. — Это же все не наше. Выплата ссуды за дом просрочена. Вообще ни за что не заплачено. И если он не «просохнет», как метко выразилась наша Пенни, и не устроится на работу, сюда придут и вынесут все до нитки. Отдайте чек. Так хоть не придется кормить лишний рот, а с Мариными вкусами это выходит слишком накладно.

Я скомкал бумажку и сунул ее в протянутую руку. Я поблагодарил ее за содействие примерно так, как мы бросаем «спасибо» пареньку на заправке, когда тот протирает нам ветровое стекло шершавой, жесткой, сухой тряпкой. Поблагодарил и пошел к машине.

Я неправильно поступил. Ну и черт с ним. Если бы я оставил чек у себя, миссис Филипс при случае и вправду могла бы отомстить и нагадить. Да и в любом случае чек этот давал ей возможность использовать его против мистера Филипса. Рано или поздно они поссорятся, и он напомнит жене, как настоял на своем и выписал сыщику чек, чтобы Мару нашли. И тут-то она расскажет, что чек она отняла, и Филипс сейчас же нальет себе стакан, а она будет орать что-нибудь о его бесхребетности, ни на минуту не задумываясь над тем, что это она, прежде всего она превратила его в пресмыкающееся, в слизняка.

Затылком чувствуя взгляд миссис Филипс, я шел к машине, отпирал дверцу, садился. Я старался не думать о ней, о ее муже, о ее дочках. Хватает мне хлопот и с одной Марой.

Глава 7

Я выбрался на шоссе и покатил назад, к центру города, раздумывая над делом в ожидании зеленого света. Ничего особенного я не надумал, потому что дела как такового все еще не было. Чем я располагал? Любовными терзаниями толстого Миллера и не ночующей дома девчонкой. Беседа же с ее семейством ничего не прояснила, а только подтвердила некоторые мои догадки.

Поглядев на карту, я выяснил, что мне ближе до Карраса, чем до подружки Серелли. Еще пятнадцать минут мелькали за окном деревья и каркасные дома, и я подъехал к особняку на четыре семьи, где Каррас занимал правую нижнюю сторону. Я подошел к его двери и позвонил. Очень скоро хнычущий голос, мало похожий на мужской, угрюмо осведомился, кого там черт несет.

Я крикнул через дверь:

— Мистер Каррас здесь проживает? У меня к нему дело.

«Мистер» вызвало оторопь. Любопытство возобладало на срок, достаточный, чтобы мой невидимый собеседник вышел из глухой обороны и спросил, что именно мне надо.

— Я по поводу его друга. Он дома?

Подействовало. За дверью, очевидно, соображали, по поводу какого еще друга я появился, потом попросили минутку подождать, шаги удалились, потом звук их приблизился. «Открывайте», — крикнули мне. Я нажал на ручку.

Внутри было темно: свет не горел, шторы были задернуты. Но я различал силуэт Карраса: тощую фигуру, несуразно длинную шею и наклоненную голову. Все это делало его похожим на больную нахохлившуюся птицу. Каррас был высок ростом, но почти бесплотен. Кажется, это о таких говорят: «Чихом перешибешь». В голосе прибавилось любезности:

— Извиняюсь, что не сразу вас впустил. Я с ночи, только встал. Что стряслось-то?

— Меня зовут Джек Хейджи. Я из Нью-Йорка. Ваш друг Карл Миллер нанял меня, чтобы я нашел...

— Да, знаю, — прервал он, — чтоб нашли эту сучонку Мару. Когда ж он поумнеет наконец? — Тут хозяин заметил, что я все еще на пороге. — Ой, извиняюсь, заходите, заходите.

Я последовал приглашению, вошел, закрыл за собой дверь и оказался в затемненной комнате.

— Насчет света — извиняюсь. Я только встал, сразу — не переношу. Ничего?

Я кивнул в том смысле, что ничего. Не знаю, свои ли глаза он берег, мои ли щадил — чтобы не увидели, какого рода окурки киснут в пепельнице. А может, не хотел, чтобы я заметил кровоподтеки на его физиономии. Не знаю. Неважно. Я дождался, когда он натянет купальный халат, и спросил:

— Вы с Карлом давно знакомы?

— Да. С тех пор, когда оба еще вот такими были. В школу вместе ходили, и всякое такое.

— А насчет женитьбы на Маре? Как вы думаете, это серьезно?

— Да ч-черт его знает... Она же с него не слезала. Как она скажет, куда захочет пойти, что ей втемяшится — так все и будет. «Ну, пожалуйста, Карли, ну, ради меня, сделай то-то, пойди туда-то». Он и рад. Вот, ей-богу, если в она сказала: «Ну, пожалуйста, Карли, перережь себе глотку», — этот придурок сейчас же бы это сделал. Понимаете? — Я не собирался возражать. Судя по всему, он был прав. Каррас продолжал: — А насчет свадьбы... Это вряд ли. На кой ей это было нужно. Она же его порастрясла, а дальше он ей без надобности.

— Порастрясла?

— А то! А вообще — точно не могу сказать. Думаю, что обошлась она Карлу недешево. Не знаю. Они мне не докладывали.

«Неужели?» — мысленно спросил я, а вслух сказал:

— Значит, потому она и сбежала?

— Выходит, вы не верите в эту чушь с похищением, так надо понимать?

— Я просто рассуждаю.

— Ага. И кто поверит, что этого ангелочка под покровом ночи чудища из Нью-Йорка выкрали из собственной спальни?

— Но вы-то как считаете?

— Я как считаю? — Он глядел на меня, и голова на длинной шее качалась взад-вперед, словно вопрос ошеломил его. — Я как считаю? — повторил он. — Я считаю, что наша Мара накушалась Миллером досыта и решила подыскать себе такого, чтоб у него и бумажник, и кой-чего еще было в потолще, чем у Миллера. Врубились? Вот что я об этом думаю.

Каррас был, как говорится, в порядке. Отрицать это было бы глупо. Об этом красноречиво свидетельствовали и его драный халат, и вся обстановка его тонувшей во мраке комнаты. Оранжевый таз, куда он сваливал грязные кружки, бумажные тарелки с остатками еды, какое-то барахло, словно бы по собственной прихоти и воле расползшееся повсюду, початая двухлитровая бутыль «Канадского Клуба» на телевизоре, а рядом несколько бутылок поменьше — «Ночной Экспресс», «Тигровая Роза» и абрикосовый бренди — все говорило об очевидном преуспевании.

Впрочем, меня это совершенно не касалось. Мне не было дела до того, как живет Тед Каррас. Мне надо было сдвинуться с мертвой точки, и потому я спросил:

— Ну и куда же она, по-вашему, подалась? Где она?

— Карл прав: она — в Нью-Йорке. Рванула от него. Да нет, мне никто ничего об этом не говорил, но догадаться нетрудно. Карл ей плешь переел, вот она и собрала свои вещички и махнула за лучшей долей.

— И что же, она уехала следом за кем-нибудь из тех, кто переселился в Нью-Йорк?

— Не-е-ет. Вот уж нет! Она за деньгами поехала. Она же — настоящая блядь, пробы некуда ставить. Ей без разницы — с кем, как, когда. Лишь бы платили. Врубились?

Одно я понял. До конца дней моих слово «врубаться» будет для меня кошмаром. И еще я понял, «врубился», так сказать, что Каррас или врет мне в глаза или чего-то недоговаривает.

— Вы уверены? — легко, стараясь, чтобы в голосе не прозвучало никаких обвиняющих нот, спросил я. — Ничего другого не допускаете?

— Нет. — На лбу у него под редеющими волосами проступил пот, и даже в полутьме заметно было, как сузились его глаза. — Мара — она такая. Она за деньги на все готова. Время терять на своих земляков ей неинтересно. Эти птички — не ее полета. Это точно.

Вот теперь мне стало ясно, что он не умалчивает о чем-то, а нагло врет. Я протянул руку и дотронулся кончиками пальцев до его разбитой скулы, заметив, как он резко дернулся назад.

— Отличный фингал. Сделано на совесть. Кто это вас так?

— Кто-кто?! Никто! Сам. Споткнулся, ударился.

— И на ногах — тоже сам?

— Да!

Я изучал багрово-желтые, уже отцветающие синяки у него на лице.

— Примерно недельку назад, — сказал я. — Верно?

— А вам-то что? У вас нет никакого права лезть в мои дела! Вы ж не из полиции или там еще откуда! — Он захлебнулся и не вдохнул, а как-то всосал воздух. — И вот что: уматывайте отсюда! Уматывай, говорю! Нечего тут!..

Он был перепутан насмерть. Не знаю только, кто и чем так его напугал. Но одно несомненно: кому-то было нужно нагнать на этого плейнтонского отщепенца страху, и этот «кто-то» не пожалел для исполнения своего замысла ни времени, ни сил. Результат — на лице. Но кто же это так постарался?

— В чем дело, Каррас? Вы что, не хотите помочь Карлу?

— Я ему не могу помочь. Да и вы тоже. Он и сам, придурок толстожопый, себе помочь не может. Мара ушла — и с концами, ясно вам? И не вернется. — Он снова глубоко, словно затягиваясь сигаретой, вздохнул, стараясь успокоиться. — Ей-богу, шли бы вы отсюда. Куда подальше. Мне на работу скоро.

— Сейчас, Каррас, сейчас уйду. Но если что-нибудь припомните... — я достал одну из своих визитных карточек и опустил се в карман его халата. — Я не буду у вас на глазах, но тем не менее глаз с вис не спущу. Здесь что-то происходит. Мы с вами это знаем. Хотелось бы знать, что же именно. И я узнаю, будь уверен. — Я сменил тон, и когда он что-то злобно залопотал, взял его всей ладонью за лицо и слегка оттолкнул, — Молчи, суслик. Хватит сотрясать воздух. Сиди помалкивай, как мышка. А не то я «врублюсь» и вырублю тебя. И помни, крепко запомни: это дело распутываю я. И я разберусь, распутаю этот клубок и каждую ниточку повешу сушиться отдельно. Если же обнаружу, что ты один из них...

— Уб-бирайтесь отсюда!

Улыбаясь, я повернулся и вышел, а Каррас, вопя и дрожа, остался — вернее, это я его так оставил. Можно было бы и посильней. Можно. Но не нужно. Он из тех, кто побежит в полицию качать права. Да его и без меня неделю назад отделали на славу.

Самое правильное было — оставить его одного и напустить на него его же собственную трусость: может быть, в клацанье его зубок я прочту ответ на вопрос, от которого мне нет покоя. Полицейские называют этот метод «дать клиенту покипеть». Я помнил данное сержанту обещание не обижать никого из граждан богоспасаемого Плейнтона. Так что иных средств я к Каррасу применить не мог. А кто знает, сколько времени Каррас будет кипеть? Хорошо бы — до моего отъезда.

Я завел мотор и поехал к мисс Кэрол Беллард. Солнце уже садилось. Один из пунктов миллеровского списка, некто Эрнест Серелли, прервал отношения с нею перед своим отъездом в Нью-Йорк. А она осталась. Сержант советовал обратить на нее внимание — она заслуживала этого и сама по себе, и как партнерша Мары.

Я сверился с картой, нашел ее улицу, рванул по шоссе, свернул налево, торопясь завершить поиски до темноты. Еще неизвестно, застану ли я ее дома, но в маленьких городках, да еще в начале недели люди редко уходят надолго. Имело смысл рискнуть. Брошенные жены и бывшие любовницы обычно просто кладезь информации, особенно если они приобрели этот статус не совсем по своей воле.

Я затормозил у ее дома как раз в ту минуту, когда солнце скрылось за деревьями. Домик был очень симпатичный и уютный и ничем не огорожен, но откуда-то доносился обязательный для провинциальной Америки собачий лай. Пахло цветами и свежескошенной травой, и запах этот, смешиваясь с ароматом каких-то блюд, доставил мне ни с чем не сравнимое удовольствие, снова напомнив, что я — не в Нью-Йорке, где воняет только бензиновыми выхлопами и мусором, сложенным у обочины в пластиковые мешки и потом миллионов тел, несущихся по раскаленным улицам.

Я снова попытался подтянуть узел галстука — и снова вынужден был с позором отступить. К дому я шел по еще влажной траве и слушал, как под моими подошвами раздастся этакое легкое чавканье. По пути я вытащил из лужи вечернюю газету и вместе с нею поднялся на крыльцо. Постучал в дверь и через полминуты услышал шаги. Потом дверь открылась.

На пороге стояла рыжая женщина. Я, как учили меня в армейской контрразведке, взглянул ей в глаза — открыто, честно, прямо, как бы заявляя «доверьтесь мне». Это действует, внушали нам. Правда, не всегда и не на всех, добавляли потом. Чистая правда. На мисс Кэрол Беллард это не подействовало.

Вокруг нее потрескивало разрядами такое мощное поле, что меня как будто ударило током, и потому я придвинулся ближе — к самой границе безопасного пространства, оставленного ею для себя. Она была высокого роста, можно даже сказать — длинная, и очень хороша собой. Я понял смысл выражения «глаза разбегаются», ибо каждая деталь ее внешности одинаково заслуживала внимания. В конце концов я снова взглянул ей в глаза: они были хоть и прекрасны, но хуже всего остального.

— Да?

Итак, предстояло работать, используя одно-единственное слово. Произнесено оно было вежливо и вопросительно — и все-таки с неким тайным вызовом. Она поднесла к губам стакан, потом взялась рукой за косяк в ожидании ответа. Я улыбнулся и протянул влажную газету. Она взяла ее.

— Вам вроде бы уж не по возрасту газеты разносить?

— Я — Джек Хейджи, из Нью-Йорка. А вы — Кэрол Беллард. У меня к вам несколько вопросов.

— Вы из полиции? — Я покачал головой. — А-а! Частный детектив?

Я кивнул. Она продолжала смотреть на меня выжидательно. Тогда я полез в карман и показал ей свое удостоверение, причем — движением чуть более стремительным, чем обычно. Затрудняюсь сказать, в чем тут дело, но рыжие — особенно не крашеные, а натуральные — производят на меня очень сильное действие. А Кэрол Беллард была натуральнейшей из всех рыжих. Огненными волнами се волосы падали на обнаженные плечи, бились о них, как волна о песчаную отмель, сыпали искрами, как оголенные провода, горячили кровь. Она вернула мне документ.

— Желаете войти?

Я оглядел ее сверху донизу, хоть и знал, что делаю это напрасно. Потом кивнул.

— Тогда входите.

Она развернулась и не пошла, а поплыла в комнаты. Я закрыл входную дверь и, войдя в гостиную, сел на указанный мне стул. Она — напротив. Теперь пришел ее черед оглядывать меня с ног до головы.

И взгляд ее заскользил по мне, и я хоть раньше и не думал обращать внимание на подобные штучки, хоть и знал, что для нее это всего лишь возможность минутного самоутверждения, все же подобрался на стуле — сел попрямее, втянул живот. Что ж, я вел себя не более и не менее глупо, чем любой на моем месте. Мне только не хотелось почему-то, чтобы глупость эта разочаровала ее.

Она откинула голову, и волосы ее вспыхнули в лучах догорающего заката за окном, как пламя свечи под легким ветерком, зажглись неярким, ровным светом. Меня бросило в сухой жар, хотя ладони покрылись испариной, и во рту пересохло. Я не стал врать самому себе, что дело тут в погоде.

Попытавшись сбить этот жар, я решил заняться делом и задал хозяйке несколько вопросов насчет Мары Филипс, Карла Миллера, Теда Карраса и всех прочих. Ее показания не противоречили тому, что мне уже удалось установить. Да, Мара спала со всеми — ходили слухи, что даже и с Каррасом — чтобы добиться от Миллера того или сего. Да, она убеждена, что она использовала его в своих целях, и ничего другого в ее отношениях с ним не было. Да, Мара не собиралась вести дело к свадьбе. Тут мисс Беллард улыбнулась какой-то своей тайной мысли. «Что тут смешного?» — чуть не спросил я, но потом и сам сообразил.

В третий раз за день задавая эти вопросы, я отмечал расхождения в ответах у Кэрол и остальных. Она тоже не сомневалась, что Мара — в Нью-Йорке, а также в том, что сколько бы денег ни выжимал Миллер из своей лавки, Марины устремления простирались много дальше приятных досугов и дорогих подарков. Ей от жизни нужно было гораздо больше. Даже если она умудрялась не уступать домогательствам бедного толстого Миллера. Тут Кэрол опять улыбнулась — как бы про себя. Я не утерпел и спросил, чему она улыбается.

— Ох, вы только не поймите меня превратно, — ответила она. — Мара — девочка сексуальная и любит это дело. Но власть над людьми она любит еще больше. Она многого добилась и еще большего добьется в постели, но ей куда приятней получить то же самое, не платя за это, ножки свои не раскидывая. С Карлом Миллером все так и было. Если она... тьфу, если он ухитрялся сорвать у нее три поцелуйчика за вечер, значит, он вдвое напористей, чем я думала.

Возразить мне было нечего. Миллер до сих пор не отрешился от того школьного отношения к «своей маленькой Маре», от того обожания, которое всегда предшествует обладанию и никогда не следует за ним. Не думаю, не думаю, что Миллеру много перепадало от Мары любви и ласки.

И мысли мои опять пошли по уже привычному кругу: почему же она все-таки свалила? Что еще ей было нужно? Миллер платил за ее колледж и вообще — за все, по первому даже не слову, а звуку выкладывая денежки... Кэрол считала, что у нее кто-то был на стороне, и родители были уверены: она крутит роман с кем-то еще. А вот я сомневаюсь. Мара не похожа на чувственную, так сказать, бескорыстно чувственную женщину... А, впрочем, чтобы помучить Миллера... В конце концов любая может постонать полминуты, изображая неземное блаженство, под кем угодно, чтобы поддеть, как говорится, под девятое ребро человека, который ее по-настоящему любит. Особенно если это такой слюнтяй, как Миллер.

Что ж, каждый вправе иметь собственное мнение, признаем это право и за мисс Беллард. Она все-таки знала Мару несколько ближе, чем я.

— Вы не думаете, что она поскакала в Нью-Йорк вдогонку за кем-то из плейнтонцев, которые переехали туда раньше?

— Думаю.

— И за кем же именно?

— За самым богатым.

— Ну, и кто же он?

— Понятия не имею.

— Хотите, чтобы я сыграл с вами в «угадайку»?

— Нет. А вы потанцевать хотите?

— Смотря что.

— Я знаю, какие танцы вы предпочитаете.

На мгновение повернувшись ко мне спиной, она сменила кассету в магнитофоне, стоявшем рядом с ее стулом. «Мой смешной Валентайн» в обработке и исполнении Майлза Дэвиса зазвучал с середины. Идеальная музыка, чтобы партнеры намертво приклеились друг к другу. Она улыбнулась и протянула мне руку. Без колебаний я эту руку взял. Должно быть, я тоже заулыбался.

Странновато я себя чувствовал, но не настолько, чтобы оплакивать свой жалкий жребий. Есть свои плюсы и в моей профессии: ты хоть и выматываешься как последняя кляча, но никогда не знаешь, что с тобой будет через полчаса. Я не питал иллюзий насчет нашего танцевального номера. Оба мы были люди взрослые, достаточно битые жизнью и ничего особенного от нее не ждущие. Но какой-то островок полуромантического воображения в нас еще оставался. Только не надо слишком углубленно его исследовать. Впрочем, мы и не собирались — ни она, ни я.

Мы молча дотанцевали и застыли под печальную жалобу трубы, словно на мгновение вернувшись к действительности. Оба мы понимали: прелюдия еще не отыграна. Вспомнив, что мое дело — крутить и раскручивать, я решил задать ей еще несколько вопросов, пока мы переминались с ноги на ногу в ожидании музыки.

— А вы знаете такого Теда Карраса, миллеровского прихлебателя?

Она кивнула, и лицо у нее сделалось такое, словно нежданно налетевший ветерок донес до нес аромат свежего собачьего дерьма.

— А как вы думаете, кто бы мог измордовать его до беспамятства?

— Кто? Желающих наберется около сотни. Перечислить всех? Пожалуйста. Но если вам нужно конкретное имя да еще с указанием точных причин и мотивов, то я вам помочь не смогу. А что? Эту мокрицу покалечили ненароком? — Я кивнул. — О-о-о, дело скверное, — протянула она.

Заметно было, что эта новость всерьез заинтересовала ее. Тогда я спросил:

— А скажите, как, по-вашему, Карл Миллер может представлять опасность?

Она довольно долго колебалась, прежде чем ответить.

— Трудно сказать. Иногда кажется, что он способен родную мать зарезать. А иногда — что он из тех, которые полезут снимать котенка с дерева. Он постоянно играет какую-то роль, и никогда не угадаешь, что вот сейчас он играет, а сейчас — нет.

Я опять признал ее правоту. Только добавил бы: Миллер и сам не в силах это угадать. Чем больше народу я опрашивал, тем шире расходились круге, пройти по которым мне предстояло. Кэрол, почувствовав, что допрос окончен, спросила:

— Выпить не хотите?

За сотую долю секунды до ее вопроса я как раз подумал об этом и теперь с готовностью отозвался: очень! Она сказала, что у нее есть только бурбон, и на это я заявил, что мне совершенно все равно. Мы разомкнули объятия, но пальцы наши еще соприкасались, доказывая, что мы друг другу небезразличны. Она вышла из комнаты и громче, чем нужно, стала греметь формочками для льда, давая понять, что не сбежит от меня черным ходом. С признательностью в душе я уселся на прежнее место. Вернувшись, она подала мне стакан бурбона с содовой, в котором быстро таяли кубики льда, и присела на ручку моего кресла, так что мы смогли чокнуться.

Я глядел на нее, наперед зная все, что будет дальше, и не находя причин нестись сломя голову в Нью-Йорк. Впрочем, знал я и то, что пребывание мое под этой крышей не слишком затянется и завтрака наутро не будет. Просто в подходящее время подвернулся подходящий мужик, который поможет скоротать вечерок. И ночку. И внесет приятное разнообразие, избавив от тягомотного телесмотрения. Никаких обязательств я на себя брать был не должен. Но и рассчитывать на повторную встречу, если судьба опять занесет меня в Плейнтон, не следовало.

Я залпом допил то, что оставалось в стакане, стакан же поставил на стол. Черт возьми, думал я, благодарность моя будет безмерна, даже если ей всего-навсего удастся развязать этот проклятый галстук.

Глава 8

Всю дорогу домой Миллер и его друзья не выходили у меня из головы. Что-то начинало смутно прорисовываться — не хватало еще нескольких фактов. Интересно, чем порадует меня Хьюберт; если он раскопал что-нибудь стоящее, можно будет взяться за дело вплотную. Мне, очевидно, тоже надо будет встретиться с Байлером, Серелли и Джорджем. На самом же деле мне надо поспать и что-нибудь съесть. Со вчерашнего дня, с той минуты, когда передо мной предстал Карл Миллер, я крутился как заводной.

За всеми этими разъездами и расспросами не удалось ни передохнуть, ни перекусить.

Правда, сержант Эндрен угостил меня кофе, но я, к сожалению, сделав несколько глотков, совсем о нем забыл и оставил стаканчик под лобовым стеклом, где он благополучно остыл. Мисс Беллард после того, как по радио прозвучал государственный гимн, возвещая новый день, дала мне на дорожку сандвич и еще одну чашку кофе, но разве можно было такой малостью утолить голод, который она же во мне разожгла накануне? Подобное предположение задевает мою мужскую гордость.

Так или иначе, в животе у меня уже давно было пусто, и, попав на Манхэттен, я решил остановиться у первой же открытой забегаловки, ибо под ложечкой сосало нестерпимо. Да, конечно, поди-ка найди в половине пятого утра где бы поесть! И ведь это не где-нибудь, а в Нью-Йорке.

Раньше Манхэттен и вправду был «местом, где никогда не спят». Но было это давно. Еще до того, как все эти оборотни-мутанты — бездомные, нищие, бродяги, темные личности вкупе с уличными музыкантами и художниками — вся эта рвань и шваль решила превратить весь город в собственный сортир. Разумеется, основываясь на намерении — вполне социалистическом — наших демократов лишить их собственности и, значит, поселить на улице, Винить надо не столько их, сколько политиканов, сказавших им: «С Богом, в добрый час! Плодитесь и размножайтесь!»

Спасение замаячило на Четырнадцатой улице, где я наконец увидел кафе с уже поднятыми железными шторами. Большой плакат в витрине предлагал типовые завтраки. Мне понравился № 4. Два яйца — в любом виде; жареная картошка, тост, масло или желе; чай, кофе, молоко — по выбору; сок. Два доллара двадцать пять центов. Невероятно дешево, настолько дешево, что наводит на подозрения. Впрочем, больше на Четырнадцатой ни одна вывеска не светилась, и это сильно облегчало выбор.

Есть я собирался не очень долго и потому решил оставить машину у обочины: выключил мотор, запер все двери и направился в кафе. А там выбрал себе место с таким расчетом, чтобы можно было поглядывать на мою птичку. Не то чтобы это уж такая супермашина, но другой у меня нет.

Итак, я сел у стойки, окинув помещение быстрым взглядом, а тем временем парень, обосновавшийся по соседству, оглядывал меня в щелку между пальцами, которыми он подпирал голову. Его можно было не опасаться — маленькая серая гнида, которыми кишит наш Нью-Йорк. Он совсем закрыл лицо ладонями и съежился на высоком стуле, наглядно доказывая мне, что с ним неприятностей не будет. Да и ни с кем из ранних посетителей этого кафе — все были люди безобидные. И хорошо: мне надо было посидеть-подумать. И хлопот, и проблем у меня и так предостаточно.

Как только я начал выстраивать факты в логическую цепочку, ко мне приблизился заспанный, небритый официант и, крайне экономно расходуя слова, осведомился, что мне угодно. Попроси я у него газетку почитать, он бы, наверно, меня расцеловал. К сожалению — для него — я нуждался не в пище духовной. «Номер четыре», — сказал я. Официант поскреб ногтем пятно на майке и спросил:

— Яйца — как?

— Болтунью.

— Кофе?

— Черный.

Образец лаконичности исчез и тотчас возник снова, поставив передо мной среднего размера кружку. Потом он вернулся к жаровне, а я сквозь струящийся от кружки пар стал разглядывать маленькие жирные островки, плавающие на поверхности кофе. Затрудняюсь сказать, плохо ли мыли посуду в этом заведении или так своеобразно готовили этот напиток, но мне было все равно. Я устал, хотелось выпить горячего, и — вдобавок — хорошенько. В конце концов, все нью-йоркские забегаловки друг друга стоят, привередам в них не место.

Я отхлебнул и сморщился. Нет, дело тут не в посуде. Кое-как справившись с неземным вкусом первого глотка, я отставил кружку в ожидании заказа, а пока решил расставить все, что мне известно, по порядку. Все вопросы, все ответы. Дельце простое, не так ли?

Первое. Несомненно, что Мара уехала, а не была похищена. Не покончила с собой, не стала жертвой насилия и вообще — ничего такого. Уехала счастья искать. Точка.

Второе. Мара любит всеобщего любимца Байлера, а он увлечен ее подружкой Джин, которая довольно равнодушна к нему. Мара переспала со всеми его приятелями и, наконец, с ним.

Третье. Ее затея проваливается: Байлер по-прежнему домогается Джин. Джин по-прежнему холодна, но шанс терять не желает. Она решает «стерпится — слюбится», выходит за него замуж и уезжает с ним в Нью-Йорк. Брак этот длится около года, потом лопается — без видимых причин. По крайней мере, мне они неведомы. Неизвестно и то, где сейчас Джин. Мисс Беллард краем уха слышала о нервном расстройстве и о том, что она стала фотомоделью. В последнее я не верю. Вес это не объясняет причин разрыва и нервного срыва, если, конечно, таковой был.

Тут я вдруг понял, что от усталости сваливаю в кучу вопросы и факты. Зачем Мара сошлась с Миллером, потеряв Байлера? С самого ли начала она водила его за нос? Что ей было от него нужно?

Я остановил разбегающиеся мысли и опять стал выстраивать цепочку.

Четвертое. Мара даже и не думала выходить за Миллера. Она к нему присосалась пиявкой, получая от него все, что хотела — деньги, драгоценности, антиквариат, коллекционное оружие, — все, что у него было. Сержант Эндрен подозревал, что она пыталась пустить в дело и его необузданный нрав, но тут заколодило. А я готов держать пари, что никакой необузданности и в помине нет, что никакой Миллер не скандалист и не хам, а растерянное, одинокое существо, допытывающееся у всех, куда девалась его Мара.

Пятое. Тед Каррас — ничтожество и брехун. Он знает что-то такое, чего я не знаю. И вообще непонятно, с какого он тут бока. Кто его избил? Может быть, он переспал с Марой, и ему веско намекнули, чтобы больше он так не делал? Кто? Миллер? Вряд ли. Каррас в этом случае не так говорил бы о своем давнем друге и собутыльнике. И тем не менее, он замешан в этом деле. Итак, кто его избил? И почему?

Должно быть, я и вправду сильно вымотался и голова не варила, ибо ясное дело становилось все более запутанным. Теперь я был уверен только в одном: Миллер имеет право знать, как к нему относится его возлюбленная Мара. Что ж, в такой малости я ему, пожалуй, не откажу.

Размышления мои были прерваны появлением благодетеля с подносом. Тарелочку, где лежал поджаренный ломтик хлеба, он брякнул о стол рядом с отставленной кружкой, тарелку побольше поставил передо мной.

Я этого не заказывал, подумал я. Не может быть, чтобы я это заказал. Мне доводилось есть яичницу-болтунью, я помню, я знаю, как она должна выглядеть. Это такая мягкая рыхлая масса нежно-желтого цвета с белыми прожилками. А тут — нечто твердое, бледно-оранжевое, неразделимое на яйца и картофель и источавшее запах подгоревшего свиного жира.

Я со вздохом оглядел свой завтрак. И попытался исправить положение кетчупом. Красные кляксы не придали блюду привлекательности и не улучшили его вкус. Мысль о том, что надо и дальше заполнять мой полупустой желудок этой гадостью, очень скоро стала невыносимой, и я отставил тарелку, чуть в ней поковырявшись. Да, конечно, голодный человек и пол на кухне языком вылижет в поисках хлебных крошек, но, значит, я не успел проголодаться по-настоящему. И взялся за тост, вообразив, что уж это-то изгадить никому не под силу. Я отламывал кусочки поджаренного хлеба и макал их в кружку, с интересом наблюдая, как расплываются в кофе кружочки жира, сливаясь с теми, что плавали в нем раньше.

День, судя по его началу, удач мне не сулил. Очень окрыляют подобные мысли, если являются к вам в пять утра. Официант спросил, какой сок мне подать. «Апельсиновый», — упрощая задачу нам обоим, отвечал я. Через минуту он принес маленький бокал сока, тут же плесканувшего через край от слишком резкого движения. Я выпил его одним духом, надеясь, что он устранит сложную и мерзкую вкусовую гамму, возникшую у меня во рту.

Порывшись в кармане, я выложил на стол ровно два двадцать пять, пододвинув мелочь к той тарелке, где оставалось больше всего еды. На чай? Пейте свой собственный кофеек!

Ссыпав оставшуюся мелочь в карман, я нахлобучил шляпу и двинулся к выходу. Еще на полдороге я услышал за спиной яростный лязг вилки. Гнида мгновенно заняла мое место и теперь уничтожала остатки завтрака № 4. Значит, повару и официанту вообще ничего не достанется. Тем лучше. Они не заслужили благодарности.

Я шагнул в дверь, натянув шляпу на уши: на улице завывал ветер и опять полило. Чтоб не мокнуть зря, я заранее достал ключи, прячась под навесом кафе. Улучив момент, когда дождь чуть-чуть унялся, выскочил и понесся к машине. Успел отпереть дверцу и запрыгнуть на сиденье буквально за миг до того, как хлебный фургон окатил мою птичку от капота до багажника фонтаном грязной воды из-под колес. Радуясь, что так дешево отделался, я завелся и влился в еще по-утреннему редкий поток машин. У лобового стекла скапливалась медленно просачивающаяся вода. А ведь всего несколько недель назад мне меняли уплотнитель. И вот вам, пожалуйста! Опять течет.

Тут я капитулировал, устав бороться решительно со всем, что меня окружало, и поехал в свою контору. Я так замерз и вымотался, что готов был наплевать на штраф за парковку в неположенном месте. Черт с ним! Неужели лучше будет вымокнуть до нитки?

Я остановился как можно ближе к своему подъезду, нагло перекрыв доступ к пожарному гидранту. Да еще чуть ли не на самой остановке автобуса. Семь бед — один ответ. Вылез в правую дверь, захлопнул ее, запер и бросился под защиту козырька, прыгая по лужам. Два человекоподобных существа дрыхли, раскинув руки-ноги, прямо под окнами управляющего и во сне натягивали на себя мокрые пластиковые мешки. В одном я признал мужчину, пол второй особи определить не смог. Вода ручьями бежала по ним. В сущности, надо было бы поднять их и выставить вон — в доме и своих паразитов хватает — но дождь лил слишком сильно, а я слишком устал.

Я отпер подъезд, вошел, притворил за собой дверь и вяло поплелся по лестнице с воодушевлением двадцатилетней шлюшки, нынче вечером вдруг осознавшей: «Богатство нам не светит, но счастья — добьемся». Доставая ключи, оглядел свои некогда сиявшие глянцем, а ныне густо облепленные грязью башмаки, от которых уже натекла бурая лужица. И вошел к себе.

Зажег свет, скинул промокший плащ и шляпу, пристроил их на вешалку у двери. Обнаружил, что к подошве прилип счет за электричество, отодрал его и вместе с другими конвертами положил на стол. После чего рухнул на кушетку в приемной, не в силах даже разуться или погасить свет. То и другое лучше делать на свежую голову.

Где-то далеко раздавался звон. Он разбудил меня, но я не вставал, от всей души посылая его к чертовой матери. Было в нем что-то знакомое, словно человеческий голос в темной комнате — вроде бы и узнаешь, кто это, а вспомнить не можешь. Наконец я открыл глаза, раздумывая, не во сне ли приснилась мне эта трель. Нет, все происходило наяву: звонил телефон. Звонил и замолчал, прежде чем я спустил ноги с кушетки, гадая, кто это может звонить в восемь утра. Все ведь отлично осведомлены, что в такую рань меня на работе застать нельзя. Впрочем, всем так же хорошо известно, что очень часто я вообще не ухожу отсюда домой. Точка, с новой строчки.

Мне оставалось только ждать, не позвонят ли снова. Между прочим, автоответчик я не подключил. А надо бы. Надо бы встать и подключить. Но неохота. И лень. Да и свет бы надо потушить — чего он зря горит? Надо, надо встать. Вместо этого я снова улегся, подумав, что если не видеть горящую лампу под потолком и бездействующий автоответчик, то и наплевать на них. А чтобы наверняка их не видеть, я перевернулся на живот и закрыл глаза, решив реагировать только на телефон. Что ж, он не замедлил задребезжать.

Произошло это в десять часов, напомнив мне, что мои сограждане — даже те, кому не надо заботиться о хлебе насущном, — пробудились и взялись за дневные дела. С усилием, которое сделало бы честь самому Сизифу, я содрал себя с одра и устремился в кабинет, чтобы унять этот звон.

Я снял трубку, испытывая к ней чуть ли не благодарное чувство. Будь я бодр и свеж, эта пронзительная трель причинила бы мне муку, а в таком измочаленном виде, как я сейчас, — всего лишь действует на нервы, немножко раздражает своей настырностью. Звонил Хьюберт, но это открытие раздражения моего не погасило.

— Хей-хей, Хей-джи! Джеки Хейджи, где ты был?

— Привет, Хью. Это ты звонил мне часа два назад?

— Нет-нет-нет, я не звонил тебе два часа назад, ибо наперед знал, что не застану. Я ждал твоего звонка. Тво-е-го! Мы собирались пообедать? Так?

— Так, так!..

— А по-по-почему такой голос? Спросонок или не в духе?

— Нет, Хью, все в порядке. Просто готовлюсь к очередному марафонскому забегу по Нью-Йорку.

— К за-за-бегу? Хо-хо-хо, богатая идея! Ну что, забежишь в китайский квартал или нет?

— Ты раздобыл что-нибудь?

— Не-не-не что-нибудь, а то, что на-на-надо!

Выяснилось, что Хьюберт сделал больше, чем было в силах человеческих, и за неполные сутки разыскал всех четверых. И фотографии — трех из них. Я назначил ему встречу в час на Мотт-стрит. Он издал свой крякающий смешок, означавший высшую степень самодовольства, и повесил трубку.

Я стал обдумывать свои дальнейшие шаги. И решил, что самое правильное — отправиться к Тони. Он — владелец небольшого спортзала по соседству, который я посещаю на следующих условиях: я ничего не сообщаю его жене Лизе о его бесчисленных подружках, а он за это не берет с меня денег.

Условия эти были выработаны несколько месяцев назад, когда Лиза наняла меня, поручив выяснить, водят ее за нос или нет. Чтобы подкрепить доказательствами свой ответ, который был готов у меня, как только она вошла в мой кабинет, потребовалось очень мало времени. Однако я сообразил, что ей нужны не доказательства супружеской измены, а совсем наоборот. Далеко не все нанимают специалистов вроде меня, чтобы убедиться в безупречном поведении мужа или жены, хотя бывали в моей практике и такие случаи.

Взяв дело в свои руки, я занялся Тони и установил, что у него и в мыслях нет разбить Лизе сердце, смыться, прихватив ее денежки и т.д. Брак его вполне устраивал, просто ему требовалось внимания больше, чем могла дать одна женщина. Встречаются и такие мужчины.

Потом я сообщил Тони, какая гроза собирается над его головой, пожурил его и взял слово исправиться, намекнув на то, что Лиза не будет к нему столь снисходительна. В итоге каждый из супругов получил то, чего хотел, а я — возможность посещать спортзал бесплатно. По мнению одних, это позволяет мне держаться во всех отношениях молодцом, по мнению других — делает похожим на шкаф. Вы, конечно, понимаете, как я ночами напролет страдаю от такого разброса.

До спортзала было недалеко, но прогулка помогла мне стряхнуть с себя сонную одурь. Солнце окончательно отвоевало небосклон, рассеяв и обратив вспять тучи. Лужи высохли, от домов и деревьев заструился легкий пар, становившийся постепенно таким плотным, что казалось, будто на город набросили тюлевый полог.

В зале не было никого, кроме Тони: утренних завсегдатаев прогнала жара, время дневных еще не наступило. Я начал было свою обычную серию жимов от груди, но дело не пошло. Я слишком устал накануне, да и жарко было нестерпимо, и я тотчас покрылся липким потом, катившимся ручьями, заливавшим глаза, насквозь вымочившим мой тренировочный костюм и кроссовки. Даже гриф штанги и рукоятки тренажера стали мокрыми и такими скользкими, что пальцы срывались.

Я сдался и пошел спасаться от жары в душ, где смыл грязь, до которой не добрались ни утренний ливень, ни обильный пот. Я решил также побриться и исполнил свое намерение, то и дело смахивая капли пота с бровей, чтобы ненароком не перерезать себе глотку и не загнуться, не окончив расследования. Я знал, что никто по мне в этом случае убиваться особенно не станет, и старался быть поаккуратнее.

А из окон наползал влажный зной, и стены пустой комнаты сжимались вокруг меня все теснее, так что уже и дышать было трудно. Впору было помечтать, чтобы опять хлынул дождь. Открыв свой шкафчик в раздевалке, я обнаружил, что с прошлого раза оставил там полную смену белья и одежды. Это было необыкновенно кстати. Я тут же переоделся; чистые носки, трусы, свежая рубашка помогли мне прийти в себя даже больше, чем душ, вернувший меня к жизни.

Я на бегу крикнул Тони, что в самом скором времени мы вместе обедаем, выскочил на улицу, добежал до Юнион-сквер, где после недолгого — ужасно повезло! — ожидания сел в поезд, через весь город доставивший меня на Кенал-стрит. Оттуда было рукой подать до дома № 11 по Мотт-стрит, где в моем любимом китайском ресторане ждал меня Хьюберт.

Да, он был уже на месте: он любит приходить пораньше. Как обычно, сидел за угловым, с трех сторон отделенным от зала столиком. Начал он с того, что объяснил мне разницу между отбивными, приготовленными из мяса свиньи и хряка, затем поведал о своеобразных свадебных обрядах, бытующих в некоторых странах, и, наконец, перешел к делу.

Миллер сузил поле поисков до четырех человек. Джозеф Байлер, Эрнест Серслли, Фред Джордж, Уильям Стерлинг. Имеются адреса и телефоны всех. Известно, кто где работает, кто с кем разговаривает или не разговаривает, и по какой причине. Хьюберт раздобыл даже фотографии троих.

Как всегда, я был потрясен и, сочтя нужным поощрить его, бросить, так сказать, кость, спросил:

— Ну и ну! Как это тебе удалось?

— Очень просто. Я пустил в ход старинный трюк — будто бы я коллекционирую школьные альбомчики — ну, знаешь, на память об одноклассниках. Джордж ку-ку-ку-пился. Я застал его дома, он сразу пошел трепаться обо всех, с кем учился. А-а-артистическая личность: про каждого вспомнил какую-нибудь гадость. Ба-байлер — на год старше, его карточки нет. Разумеется, Джордж после того, как мы поговорили, с альбомчиком расставаться не пожелал. Ве-вечная история: па-па-память о прошлом, то да се... Жалко стало. Но когда он вышел из комнаты, я быстренько вынул из кармана свой аппаратик и переснял все три фотографии. Потом взял у него адреса и телефоны Байлера и Стерлинга. Сказал, что мне непременно нужно раздобыть такой альбомчик, это, мол, такое бесхитростное и чудесное свидетельство эпохи. Еще сказал, что надеюсь: кто-нибудь из его одноклассников продаст мне этот альбомчик.

Он сгреб с блюда пригоршню жареных орешков, призванных возбуждать аппетит и жажду, макнул их в горячую горчицу и разом высыпал в рот. С хрустом жуя, добавил:

— Так что можешь не беспокоиться. Все его сведения я проверил. Все точно.

— Отлично.

Это и в самом деле было отлично. За Хью ничего не надо подчищать: он не допускает ошибок и не оставляет недоделок. Он даже пририсовал бороды, которых, естественно, не было у Байлера и Джорджа по окончании школы. Хью умеет работать, а иначе я бы не имел с ним дела.

Было у меня к нему еще несколько вопросов, но появился официант, и все они отошли на задний план. Как обычно, Хьюберт сделал заказ сам, но я был не в претензии: во-первых, он знал мои вкусы, во-вторых, я вообще не привередлив, а уж сегодня после такого долгого поста был покладистей, чем когда-либо.

Наша трапеза началась с длинных ломтей жареной свинины, очень красиво смотревшейся на фоне белоснежной фасоли и красных перцев. За этим последовали цыплята, а венчало все фирменное блюдо — жареный рис с десятью видами овощей. Его одного хватило бы, чтобы накормить нас до отвала.

Я жевал, а в голове непрерывно прокручивал свалившееся на меня дело, особенно — в перерывах, когда на минутку отрывался от еды и мог переключиться еще на что-нибудь. Слава Богу, на манеры обедающих у Мотта внимания не обращают.

Забавное, кстати, это заведение. Официанты как на подбор — угрюмы и бесцеремонны: ни разу еще не попался мне человек учтивый и приветливый, но ни разу опять же я не остался недоволен едой. Ни разу! И, кстати, цены здесь такие умеренные, что никак нельзя требовать, чтобы официанты кланялись в пояс и целовали мне руку, благодаря за то, что я соизволил появиться и осчастливил их возможностью обслужить себя. Честно говоря, я считаю это одним из главных достоинств ресторанчика: принятый там стиль отваживал «яппи»[1].

Пока мы ели, Хьюберт излагал мне свои впечатления от тех четверых, которым я должен буду позвонить:

— Джордж и Серелли живут вместе. Тут ничего такого. Просто вдвоем выходит дешевле — аренда там, счета и прочее. Джордж — очень симпатичный малый, просто душка, а вот Серелли... — паренек покруче. Но оба, я так думаю, ни при чем.

— То есть?

— То есть к этой девице отношения не имеют.

— Почему ты так решил?

— Во-первых, потому, что живут вместе. А, во-вторых, денег у них негусто. И это главное.

Звучало резонно. Хью в свое время достаточно покрутился вокруг девиц определенного пошиба, чтобы разбираться в них досконально. А у Мары на лбу было написано, что она благотворительностью заниматься не станет. К тому же Джордж и Серелли снимают квартиру на двоих. Двое мужчин и девушка под одной крышей долго не уживутся. Спросите тех, кто попробовал, — и убедитесь. Меня убеждать Хьюберту не пришлось.

Итак, мы ели и беседовали, явно отдавая предпочтение еде, и Хью давал мне мелкие штришки, обрисовывая двух парней, которые, надо надеяться, выведут меня на Мару. Большего от него и не требовалось. А мне надо было только найти ее и сообщить об этом Миллеру.

Наконец обед кончился, Хьюберт принялся было рассказывать анекдоты, но сердобольный официант, сжалившись надо мной, принес нам чаю и печенье со «счастьем» внутри[2]. Мы, покоряясь неизбежности, надкусили печенье, извлекли оттуда билетики с неотчетливо напечатанным текстом. Хьюберт прочел и издал свой крякающий смешок:

— Ты только послушай: «Любовь — это капля росы, искрящаяся на рассвете». Эт-то потрясающе! — и он заржал так, что даже официанты повернулись.

Я улыбнулся, ибо не знал, соответствует ли это изречение истине. В Нью-Йорке я что-то не встречал ни искрящихся капель росы, ни любви. Сомневаюсь также, что они есть где-нибудь еще, но такой уж я, видно, толстокожий скептик.

Хью спросил, что досталось на мою долю, и я прочел:

В мерзком мире нашем

Человек с зеркалом

Успеха себе не стяжает.

Хью сморщился, словно от мучительных раздумий, и попросил показать. Я исполнил его просьбу. Секунду он изучал билетик, а потом сказал:

— Забавно. Это хайку, только неправильная.

— Что неправильная?

— Лайку. Жанр яп-понской по-поэзии. В каждой строчке — всего их три — должно быть определенное число слогов. А вот тут, видишь, — лиш-ш-ние. Ж-ж-аль.

Интересно, может ли лишний или недостающий слог изменить смысл этого высказывания? Я перечел его еще раз. Ко мне оно подходило идеально, но разве я разбираюсь в поэзии? И опять же, можно ли доверять «счастью», извлеченному из печенья? Решив, что надо бы избежать лекции по стихосложению, я поднялся, взял счет и стал было надевать пиджак. Но снаружи от входной двери вниз по ступенькам катилась такая волна липкого зноя, что я передумал и перебросил пиджак через руку. Хьюберт одним глотком допил оставшийся в чашке чай, оставил на столике чаевые и двинулся за мною следом к кассе.

Потом мы вышли на улицу, и, следуя нашему ритуалу, он спросил:

— Че-че-чем намерен заняться?

— Вернусь в контору, Хью. Надо заняться этими ребятами.

— Ну-ну.

Он глядел так по-щенячьи жалобно, что я сказал:

— А что? Есть какие-нибудь идеи?

— Нет-нет, ничего... Я просто по-по-подумал, может, ты хочешь прогуляться... Посмотреть на танцующих цыплят...

Я представил, как жду, пока он за пятьдесят центов насладится зрелищем — бедную глупую курицу бьет током, и она отдергивает лапы, словно танцуя джигу, — и смастерил очередную отговорку, свежую и оригинальную:

— Извини, Хью, сегодня не получится. Мне правда надо вернуться к себе. Может, в следующий раз?

Он, как всегда, закивал:

— Ко-конечно, Хейджи. По-понимаю. Я тебе попозже позвоню. С-с-смотри в оба, Дик Трейси[3].

Мы распрощались. Я отправился на поезд, а Хью пошел смотреть на мучения заморенной курицы в стеклянном ящике. Я подумал было, не подержать ли перед ним воспетое неправильной хайку зеркало, но тут же отказался от этой мысли. На людей типа Хью такие тонкости не действуют. Да и стоит ли? В конце концов, речь идет всего лишь о цыпленке.

Глава 9

Минут пятнадцать прождав подземку, я вернулся на Юнион-сквер. Официанты у Мотта славятся быстротой обслуживания, но все равно — за своим столом я оказался почти в половине третьего. Сел, достал список телефонов и начал названивать.

Начал с Байлера: если не удастся заполучить его сегодня вечером ко мне, остальных можно и не тревожить. Байлер играет здесь первую скрипку. Мне повезло: я его застал — он только что вернулся к себе в кабинет после ланча. Услышав, что Миллер в Нью-Йорке и разыскивает «свою Мару», он сразу стал очень сговорчивым и заверил, что после работы непременно навестит меня. Встречу мы назначили на семь.

Потом я позвонил в то издательство, где с недавних пор трудился Серелли. Телефонистка на коммутаторе нашла его не сразу. Я сказал Серелли то же самое, что Байлеру, и добавил, что ему вряд ли будет приятно, если полоумный Миллер нагрянет к нему в издательство и устроит там большой шум. В глубине души я сознавал, что Миллер пока еще не в той стадии, но непременно хотел собрать всю компанию у себя сегодня же, а во исполнение этого все средства были хороши.

Серелли изъявил готовность приехать к семи и очень поспешно разъединился — просто бросил трубку, чему я не придал значения. Мне было нужно, чтобы вечером он сидел напротив меня. Мне часто приходилось быть неучтивым, и потому я не обижаюсь, когда неучтивы со мной.

Джорджа, работавшего таксистом, я застал дома. Ему, как и всем прочим, до смерти не хотелось связываться с Миллером, и потому он пообещал присоединиться к своим приятелям в семь вечера у меня в конторе.

Со Стерлингом получилось не так гладко. Судя по всему, у него было свое дело, и он приходил на работу, когда вздумается. Он купил себе бар в центре Нью-Йорка, и бар этот исправно функционировал без хозяина. Ликующий голос в трубке не мог, к сожалению, сообщить мне, когда мистер Стерлинг появится, и с воодушевлением попросил меня попытать счастья «позднее», заверив, что я располагаю кое-какими шансами на успех.

Не будучи таким оптимистом, я позвонил Стерлингу домой, но и там единственным существом, согласившимся беседовать со мной, был автоответчик. Если Стерлинг и был дома, то он не желал разговаривать с незнакомыми, и тут не помог даже пароль «Карл Миллер — в городе». Я просил связаться со мной и сообщил, что буду звонить еще. Потом, раздельно произнеся номер своего телефона, дал отбой и стал барабанить пальцами по столу, прикидывая, с какой бы еще стороны подобраться к Стерлингу.

Я снова позвонил в бар и, изменив голос, представился администратором некой фирмы, который желает снять их заведение для банкета. Ликующий юнец, и на этот раз снявший трубку, поначалу пришел в полный восторг, но с каждой минутой становилось все яснее, что устроителям торжества придется приехать и все осмотреть самим. Когда же я попросил позвать хозяина или управляющего, мне ответили, что «мистер Стерлинг будет ближе к вечеру». Слава тебе, Господи. По крайней мере, беседовавший со мной сократил неопределенность расписания мистера Стерлинга до нескольких часов. В запасе у меня было полдня, в течение которого он все-таки обнаружится.

Я очень вежливо поблагодарил своего собеседника, поведав, что в чаянии обрести его босса позвоню попозже. А он, вдвое вежливей, поблагодарил меня, высказав восторженную уверенность в том, что вечеринка сотрудников моей фирмы удастся на славу. Затем дал отбой. Мгновение я разглядывал телефонную трубку, не придумав ей лучшего применения, положил ее на рычаг.

Этот Стерлинг, надо думать, крепкий орешек. Кроме того, припомнив все, что мне уже было о нем известно, а также о Байлере, Серелли и Джордже, я подумал: вероятнее всего наша маленькая Мара пряталась именно у него.

Собирая все вместе, я надеялся, что смогу уговорить их не скрывать ее и не скрываться самим, успокоить тем самым Миллера и отработать свой гонорар. Тут я решил выпить за свою удачу и извлек из ящика заветную бутылку «Джилби» и стакан — относительно чистый. Только я начал наливать, как хлопнула входная дверь. Кто-то появился в приемной, и приятный женский голос осведомился:

— Есть тут кто-нибудь?

Неужели еще одна клиентка? Надо ковать железо, пока горячо, упускать клиентов никак нельзя, подумал я, и подал голос:

— Есть. Заходите.

И она вошла, прямо с порога направившись к моему столу. В то утро она надела серый твидовый костюм, прекрасно сочетавшийся с кремовой блузкой и серым же галстучком. Юбка была именно такой длины, чтобы задать работу воображению и задуматься: столь же стройны части тела, скрытые под тканью, как те, которые были открыты взору, или нет? Столь же, столь же, мгновенно сообразил я, могу держать пари на любую сумму. Не такие это были ноги, чтобы прятать их под твидом или держать под спудом. И все прочее тоже не заслуживало этой участи.

При всей стремительности ее появления двигалась она удивительно плавно, струилась, точно шелк под легким ветром. Костяк был тонок, но крепок, прочен, но изящен, да и мяса на нем было в самый раз. Сразу было заметно, что голод моя посетительница утоляет не бифштексами. Да и вообще утоляет ли? Впрочем, ей это шло.

Коротко остриженные черные волосы обрамляли изящное лицо с высокими скулами, большую часть которого занимали глаза. Даже издали заметен был их блеск. Любой мужчина нырнул бы в эти омуты и тонул бы в них сколь угодно долго, не замечая, что нос у нее чуть изогнут, а улыбка нарушает симметрию. За такие глаза можно простить многое. Одного их взгляда было бы достаточно, чтобы унять расплакавшегося ребенка или взвод морской пехоты. Они у нее были черно-карие, точно отлакированные, а тот, кто их придумал, задался, наверно, целью оправдать ими само существование этого цвета и доказать, что он ничем не хуже всех прочих. Они сияли так ярко, что затмили бы блеск на славу вычищенной медной сковороды. Да и мягкости в них было примерно столько же.

И внезапно я почему-то понял, кто стоит передо мной. У моей посетительницы было лицо фотомодели, а за последние двое суток я слышал только об одной фотомодели. Она остановилась у стола. Саксонского фарфора пальчики повисли над регистрационной книгой.

— Мистер Джек Хейджи, если не ошибаюсь?

Я пожал протянутую руку.

— Не ошибаетесь, мисс Уорд. Или все еще миссис Байлер?

— Уорд.

— Понятно.

Наши руки, разъединившись, вернулись к своим владельцам.

— Вы что, собирали на меня материал?

— Нет, не на вас. На кое-кого из ваших друзей. Забавная публика.

Она повернулась к потертому кожаному стулу, — одному из тех, что украшали мой кабинет, — и опустилась на него довольно грузно, если к женщине, весящей не больше сорока пяти килограммов, может относиться это слово.

— Знаете, — сказала она, сгорбившись, словно вся тяжесть мира пригнула ей плечи, — если уж нельзя вернуться домой, то, по крайней мере, можно отчистить всю грязь с подошв и не таскать ее с собой.

Я кивнул, понимая, что мне высказывается нечто вроде кредо. Это высказывание не показалось мне ошеломительно тонким или хотя бы верным, но возражать я не стал. Я взял себе за правило не спорить с настоящими красавицами — им это не нравится. Они к этому не привыкли. Это их раздражает. Я просто улыбнулся в ответ и чуть наклонил бутылку в ее сторону, молча осведомляясь, не угодно ли? Она отказалась, что меня не удивило.

— Нет, спасибо. — Ну, разумеется. — А нет ли у вас воды, только в бутылке?

— К сожалению, нет. — Наша планета и так на три четверти покрыта водой, и проку в покупке ее я не видел. Реклама делала все, чтобы переубедить меня, но привычка — вторая натура.

— Ну, нет так нет. Ничего. Наверно, надо вам объяснить, зачем я пришла. — Я заметил, что это будет очень кстати, и она продолжала: — Я дружу с Карлом. С Карлом Миллером. Он рассказал мне, что нанял вас, поручив выяснить судьбу Мары. И вы согласились. Так?

— Пока все правильно.

— И как, по-вашему, сможете вы найти се?

— Надо постараться. Мне за это деньги платят. А что?

— Но я же вам сказала: Карл — мой друг. — Это было произнесено так, словно мне предоставлялась совершенно исчерпывающая информация. К подобному тону неглупые женщины прибегают в тех случаях, когда говорить всю правду — слишком большая докука. Очевидно, на моем лице не появилось понимающего выражения, и она решила, что с таким тупоумным субъектом надо говорить без околичностей. — И я хочу, чтобы он получил то, что ему нужно. Мы с Марой были подругами... Раньше, до того... До того, как все это закрутилось. Я хочу, чтобы они оба были счастливы.

Обычно женщинам такого типа в высокой степени наплевать, жив Миллер или помер, не говоря уж о том, что счастье подобных молодцов их очень мало занимает. История ее появления в моем кабинете была сметана на живую нитку, и не очень искусно. А я слишком устал, чтобы делать вид, что поверил.

— Мисс Уорд, примите в расчет: у меня были очень трудные дни. Я не собираюсь извиняться и не стремлюсь завоевать ваши симпатии. Мне от вас требуется только одно — правда. Зачем вы пришли ко мне?

Ответом мне был ее изумленный взгляд, вроде того, каким одаривают партнера на сцене, когда он вдруг начинает нести отсебятину. Какие-то слова уже были готовы слететь с ее уст, но она запихнула их обратно, произнеся нечто совсем другое:

— Простите, мистер Хейджи, вы, наверно, как-то превратно меня истолковали... Я просто хотела помочь Карлу.

— Отлично. Просто великолепно. Итак, вы спросили, я ответил. Поскольку больше вам сказать мне нечего, мы расстанемся: вы пойдете по своим делам, а я займусь своими. У меня их полно.

С этими словами я взялся за стакан, а Уорд начала вставать со стула, но тут же опять опустилась на него. Она явно искала решение. Я понятия не имел, каким оно будет. Глотнув джину, я вовсе не хотел продолжения этого бессмысленного разговора. Да и вообще ничего не хотел. Влажную, липкую духоту, окутывавшую меня вроде одеяла, можно было побороть лишь строго ограниченным набором средств — в том числе джином. И только я собрался прибегнуть к этому средству — примерно полстакана, — как мисс Уорд вспомнила, что собиралась сказать:

— Ладно. Я очень боюсь за Карла.

Такого поворота темы я не ожидал. Она стала рассказывать, и факты начали выстраиваться в цепочку сами собой. Миллер не прервал своих отношений с Уорд после того, как та вышла замуж за Байлера. В прошлом году он часто звонил ей, спрашивая совета насчет Мары — как с ней совладать, как ее удержать. Она же беседовала с ним поначалу от одиночества, не каждый же день предоставляется возможность поговорить с мужчиной, который не начнет со второй фразы срывать с тебя платье, а уж потом она, так сказать, приняла в нем участие, всей душой желая ему успеха в его делах с Марой. Она хотела использовать малейший шанс наладит" их жизнь, — так, по крайней мерс, она мне сказала. Однако шанса этого не было.

— Военное счастье переменчиво.

Она окинула меня холодным взглядом.

— Вы не понимаете. Кроме меня, у Карла никого в Нью-Йорке нет. За последние три дня он звонил мне пять раз. Он говорил со мной часами — и все об одном и том же — о Маре, о тех, кто перебрался сюда, и... — Она на мгновенье запнулась, словно не хотела уже во второй раз произносить эти слова, но справилась с собой и понеслась вперед уже без оглядки, — ...и о том, что будет действовать сам. Он угрожает.

Тут она снова замолчала, не давая своим чувствам выплеснуться на поверхность. Каким именно чувствам — оставалось только гадать. Неприятное зрелище: эмоциональная натура старается не расплакаться. Я не говорю, что она поступала неправильно. Я говорю, что для меня подобное было внове. Но характер у нес был сильный, она совладала со своими чувствами и нервами, собралась и успокоилась — по крайней мере, внешне.

— Я полагаю, у Карла вот-вот наступит нервный срыв. Он твердит, что убьет их.

— Кого именно? — с непритворным интересом спросил я.

— Всех. Эрни, Фреда, Билла... И Джо, — Я удивился тому, что она помедлила перед тем, как назвать имя своего бывшего мужа. Значит, он ей все-таки небезразличен. Если это так, я скоро пойму, что же привело ее ко мне в первую очередь. — А я не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал.

— Кому же, по-вашему, грозит наибольшая опасность?

— Ему. Джо. — Она снова помолчала. — Не знаю, что может взбрести Карлу в голову. Иногда он говорит, что покончит с собой... А иногда... — После секундной паузы она вдруг выдохнула: — Не дайте ему убить Джо.

— А с чего вы взяли, что ваш бывший супруг — самая вероятная жертва?

— Карл ненавидит его. Мара спала с Фредом и с Эрни, только чтобы заполучить Байлера. Когда ей однажды удалось, она попыталась перессорить их всех, натравить друг на друга. Это у нее не вышло. Она была тогда еще молоденькая и неопытная и еще не умела вить из мужчин веревки. Это у нее получалось только с Миллером.

В голос ее исподволь вкрадывалось волнение — ну, в точности как кошка в гостиную. Вы сидите себе, читаете газетку, и вдруг ваша полосатая домашняя тварь оказывается у вас на коленях. Вы, разумеется, вскакиваете, выпучив глаза от неожиданности, и произносите какую-нибудь глупость вроде: «Да откуда же ты взялась?!», хотя здравый смысл обязан вам подсказать, что кошка была тут все время. Просто она притаилась. Я глядел на мисс Уорд, удивляясь происходящей в ней перемене. Тут это и случилось.

Слезы — вот уж не думал, что она способна плакать при постороннем! — выступили у нее в уголках глаз, этих дивных карих глаз, и покатились по не менее дивным щекам. Подбородок задрожал. Она шмыгала небезупречно прямым носиком, одновременно роясь в сумке и выкладывая ее содержимое ко мне на стол. Говорила она при этом примерно следующее:

— Простите, простите... Мне так неловко... Я не думала, не хотела, чтобы... здесь... Вы, наверно, думаете, что... Я... я... То есть...

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказал я. — Ничего страшного. Дать вам «клинекс»?

— Нет-нет, у меня есть... — Из выросшей на столе кучи она вытянула нечто скомканное и стала вытирать лицо. Полное фиаско. Лицо оставалось таким же мокрым. Замечательно мокрое лицо. Может быть, это не совсем то слово, но в нем проступило что-то более человеческое, как будто слезы вместе с тушью и тенями смыли толику самоуверенного ледяного шика. И то, что она стала рассказывать, теперь гораздо больше походило на правду.

— Простите, ради Бога, — проговорила она, совладав наконец со слезами. — Наверно, надо рассказать вам все как есть.

— Очень обяжете.

— Наше с Джо супружество не задалось. Мы оба ошиблись, просто-напросто ошиблись. Но он мне — не посторонний, совсем нет. И я не хочу, чтобы он попал в беду.

Она говорила, а я смотрел на нее, постепенно понимая, что же так привлекало в ней Байлера. Сменяя друг друга и борясь друг с другом, по лицу ее, точно тени, метались два выражения — страстной надежды и отчаянного желания чего-то, — в сумме придававшие ей вид поразительной ранимости и беззащитности; очень похоже на осенний лист, трепещущий под ветром на ветке, каким-то чудом еще не опавший.

Не говорите об этом Джо, — продолжала она. — Я стишком хорошо его знаю, он примется искать во всем этом какой-то подтекст. А его нет. — Она глядела теперь прямо на меня, слезы высохли. — Иногда, когда мне бывает одиноко, хочется, чтобы он появился, подтекст этот. Но он не появится.

Да, мисс Уорд была сильной личностью, — иначе не смогла бы говорить правду — особенно тем, кто должен слушать ее. Я подумал, что Джо Байлеру приходилось это делать и, может быть, чаще, чем хотелось бы.

Она стала запихивать веши в сумку.

— Я боюсь Карла, — сказала она.

Меня это заинтересовало:

— Какие у вас для этого основания?

— Он — не в себе, мистер Хейджи. Это только начинает проявляться, но я-то знаю.

— Вы разбираетесь в таких вопросах, мисс Уорд?

— Я сама бывала на грани нервного срыва, так что легко узнаю его симптомы.

Верно, подумал я. Каждому хоть раз в жизни доводилось есть апельсины. Немногие скажут, как он называется по-научному, даже если от этого жизнь зависит, ко довольно одного апельсина, чтоб узнать его вкус.

— И как, по-вашему, скоро ли следует ждать от Карла сюрпризов?

— Не знаю, — Она подняла на меня глаза. — Но последуют они непременно, если вы не отыщете Мару.

Эти слова она произнесла, глядя прямо на меня, а потом опять опустила взгляд, рассовывая в сумку ее содержимое. Нахмурилась: вещи не помещались.

Она посмотрела на то, что лежало перед ней, как бы прикидывая: запихивать или оставить? Потом опросила, обедал ли я. Получив утвердительный ответ, осведомилась:

— А что у вас было на десерт?

— Печенье со «счастьем».

— В таком случае вот нам яблоко, — и она протянула мне его — большое, румяное и наверняка хрустящее. — Мне нельзя столько калорий, — пояснила она.

— Спасибо, — я взял яблоко и положил его в левый верхний ящик.

Без яблока дело пошло веселей. Кое-что она выбросила в мою мусорную корзину и наконец застегнула сумку. Поднялась и протянула мне руку.

— Спасибо, что нашли для меня время, мистер Хейджи.

— Спасибо, что нашли для меня яблоко, мисс Уорд.

— Нет, я серьезно... — Интересно, почему она решила, что я шучу. — Я не была уверена, что мне следовало приходить сюда, но мне делается не по себе от мысли, что Карл может вломиться ко мне на съемку или выкинуть какой-нибудь фокус...

— А вы просили его так не делать?

— Нет. Я всячески уклонялась от встреч с ним. Придумывала разные отговорки. Мне с головой хватает телефонных разговоров.

— Представляю.

— Надеюсь, что представляете. — Она снова устремила меня свой сокрушительный темно-карий взгляд. — Разыщите Мару. Прошу вас. Он успокоится. А иначе... Не могу ручаться, что он не натворит бед... Не хочу, чтобы пострадал он, или Мара, или... еще кто-нибудь.

— Постараемся.

— Пожалуйста, постарайтесь, мистер Хейджи. Знаете, я почему-то немножко успокоилась сейчас, после нашего разговора, а когда вошла сюда, у меня все дрожало.

Я поблагодарил се за доверие. Она перекинула ремень сумки через узкое плечо и в третий раз протянула мне руку. Кажется, я пожимал ее целую вечность, впитывая исходящую из кончиков пальцев энергию. Прикосновение их неожиданно оказало на меня сильное действие. Я чуть-чуть вращал ладонью, охваченной ее кистью, делая вид, что это всего лишь сокращение мускулов и я тут ни при чем.

— Будьте здоровы, мистер Хейджи.

— До свиданья, мисс Уорд, — ответил я и подумал, что каждый из нас выразил в прощальных словах то, чего хотел от другого.

Она скрылась за дверью, а я уселся за стол. Входная дверь притворилась почти бесшумно. Я слушал, как постукивают по ступенькам се каблучки — прислушивался так усердно, что даже задержал дыхание: мне хотелось, чтобы этот стук звучал подольше. Ничего, думал я, потом наверстаю, а пока и без кислорода перебьемся.

Потом, обретя потерянное было хладнокровие, я принялся размышлять. Появление мисс Уорд подкинуло мне ворох новых данных, но я пока не знал, как их правильно расставить.

Она сказала, что боится, и этому можно верить. Я чувствовал ее страх. Она, фигурально выражаясь, не вскочила, когда кошка вспрыгнула ей на колени, но это ничего не значит. Это вопрос выдержки, только и всего. Я бы на ее месте тоже чувствовал себя неуютно. Миллер, судя по всему, занимал ее воображение сильней, чем она могла бы признаться — мне или себе самой. И не знаю, за кого она больше тревожилась — за себя или за своего бывшего мужа.

Мне казалось, что она опасается за Байлера, но где доказательства? Это всего лишь мое мнение, а в прошлом мне столько раз приходилось ошибаться в женщинах и в опасениях женщин, что веры мне нет. Впечатление, будто она обеспокоена судьбой Байлера больше, чем своей собственной, создается, но это ложное впечатление. Если копнуть поглубже, кто из нас печется о ближнем больше, чем о себе?

Для этого надо ближнего любить, то есть доверять ему полностью, безоглядно, а папаша мне внушал, что доверять можно только самому себе. Сначала я ему, как водится, не поверил. Наконец я повзрослел и вывел для себя две непреложные истины: доказать, что папаша ошибался, становилось для меня с каждым днем все важней. Второе. Папаша не ошибался. Прав был папаша. За что бы я ни брался, в итоге оказывалось: стопроцентно доверять можно лишь себе. Кое-кто крепко влип из-за того, что усомнился в этом.

Мне бы очень хотелось ошибиться. Честное слово, очень бы хотелось найти такого человека, который бы всерьез о тебе тревожился, которому можно было бы доверять. Все это похоже на то, как суешь руку в ящик, где сидит кошка. Уверяешь себя: ничего, мол, страшного, просовываешь пальцы во тьму, вот уже и вся рука там, и как раз в тот миг, когда ты думаешь, что держишь ситуацию под контролем, — кошка впивается в тебя когтями. Большинство людей склонно повторить попытку. Кое-кто делает это раз пять-шесть. Отдельные особи попыток своих не прекращают вовсе, твердя, что уж теперь-то... Теперь-то эта женщина проникнется... Мама поймет... И тот, кого ты считал другом, никогда больше не... А кошка тут как тут.

Но самое скверное, что эти смельчаки, так и не бросающие своих попыток, в конце концов перестают ощущать боль от ее когтей. Для них это становится чем-то вроде игры, и руку они суют в ящик больше от безнадежности, чем в надежде, и уповают на то, что после очередного разочарования им удастся эту забаву прекратить. Они больше не рассчитывают на любовь или на понимание, или просто на какую-то теплоту — нет, ожидания их сводятся теперь к одному: сунуть руку и выдернуть ее — желательно без большого ущерба.

Вот таким человеком был Карл Миллер. Да он ли один? Нас таких — множество.

Впрочем, все это не так уж важно. У меня — работа, и времени на нее отпущено мало. Я до сих пор не дозвонился до Стерлинга, а он мне нужен. Я хочу посмотреть, как отреагируют старинные друзья, увидевшись у меня в кабинете.

Я взглянул на часы: половина пятого. Покосился на джин. В бутылке оставалось не меньше трети. Я придвинул ее к себе и, отвинчивая колпачок, подумал: Стерлинг может подождать, а я — нет.

Глава 10

Байлер и Джордж появились у меня одновременно, около семи. Минут через десять пришел и Серелли. Байлер сел на тот самый стул, где за трое суток до него сидел Карл Миллер, а два часа назад — мисс Уорд. Надо поразмыслить: то ли стул этот магически притягивает уроженцев Пенсильвании, то ли Байлер бессознательно двинулся в том направлении, где неуловимо витал такой знакомый ему аромат духов. Нельзя сказать, чтобы все это имело хоть какое-нибудь значение, но я всегда стараюсь понять, почему люди поступают так, а не иначе. Это входит в профессию.

Но удовольствия не доставляет. Пытаться определить, каков будет следующий шаг того или иного человека — то же, что угадывать, какая карта тебе придет. Время от времени это тебе удается — особенно, когда до этого ты сумел изучить колоду — но зарабатывать этим на хлеб насущный не хотелось бы. Как не хочется — и тем, чем я занимаюсь.

Готовясь к разговору, я разглядывал своих посетителей. И Серелли, и Байлер особого беспокойства не проявляли. Может быть, Миллер их не пугал. Может быть, они уже достаточно долго прожили в Нью-Йорке. Пробудьте здесь несколько лет — и у вас тоже появится такой же скучающий взгляд, которым вы будете встречать все на свете. А у Джорджа лицо было просто каменное — монолит? Ничем не прошибешь. Он наглухо отгородился от окружающей действительности. Брешь в Байлере удалось пробить гораздо раньше.

— Ну, чем порадуете?

— Я никак не мог дозвониться до вашего друга Стерлинга.

— Берите его себе, — перебил меня Байлер. — Или отдайте им, — он ткнул пальцем в Джорджа и Серелли. — А мне он никакой не друг. Подонок!

Заинтересовавшись такой отповедью, я попросил объяснить, в чем провинился бедный Стерлинг. И Байлер охотно согласился. Говори он чуть-чуть громче, — его услышала бы вся 14-я улица.

— Перестань, Джо, — морщась, сказал Серелли, — все это твои выдумки...

— Выдумки?! Его поездки с Джин в Атлантик-Сити я выдумал? И ее выступления в его клубе я тоже выдумал? И то, что она рекламировала блядские трусики по его протекции — тоже мои выдумки? Ну-ну, расскажи еще что-нибудь, а мы послушаем! Расскажи, что в благодарность за все это она только улыбалась ему, жала ручку да изредка угощала домашней едой...

— Мистер Байлер, — перебил я, — все это просто захватывающе интересно, но мы собрались поговорить о Карле Миллере и Маре Филипс.

— Это не менее интересная тема, — заметил Джордж. В каменной стене появилась трещина. Я спросил, что он имеет в виду. Трещина стала шире. — Сейчас скажу. За мной дело не станет. Карл Миллер — с большим-большим приветом. Мозги набекрень. Как вышло, что этот жирный, неотесанный олух подцепил такую молоденькую красоточку, как Мара, я не знаю. Но и я, и все мы были уверены, что ничего, кроме неприятностей, ждать от этого не следует. Причем не самому Карлу, а нам. Так и пошло с самого начала. С полоумной Мегги.

Джордж, безусловно, относился к тому типу людей, которые выкладывают ровно половину. Вторую из них надо вытягивать. Я заметил, как встрепенулись Байлер и Серелли при упоминании нового имени. Очевидно, Джордж проговорился. Постепенно мне удалось выяснить следующее.

Полоумной Мегги прозвали девицу, с которой Миллер крутил любовь до своей женитьбы. Впрочем, она, как и Мара, спала с каждым вторым в Плейнтоне — и с моими посетителями, разумеется, тоже. Тут я начал понимать Миллера лучше: его подозрения, его беспокойство насчет Мары обрели почву. Мисс Беллард то ли не знала об этом, то ли не хотела мне говорить.

А Мегги была либо в самом деле сумасшедшей, либо глубоко развращенной. Мои собеседники не пришли к единому мнению. Она завлекла Миллера тем, что сообщила ему, какой он изумительный любовник, и пообещала выйти за него замуж. В это самое время она, сочтя, что его приятели ничем не хуже, переспала с каждым — и не по одному разу — и каждому жаловалась на Миллера: он, мол, человек психически неуравновешенный, он грозился убить се, если она за него не выйдет. Пусть друзья воздействуют на него, уговорят Карла оставить ее в покое.

Но Миллера она продолжала держать на крючке: плакалась ему, что вот его дружки не дают ей проходу и постоянно пристают — причем грубо. Можно ли винить человека, который верит своей, так сказать, будущей жене? Всякий бы на месте Миллера принял все это за чистую монету, мысль о том, что она бессовестно врет, никому бы не пришла в голову. И Миллеру тоже. По словам всех троих, он тут же послал их подальше, прервал с ними всяческие отношения, после чего аналогичную операцию провела с ним самим заскучавшая Мегги.

Дальнейшее совпадало с тем, что рассказала мне Белчард. Миллер, как говорится, назло, поспешил жениться на тихой девушке, с которой учился в школе. Звали ее Кимберли. Она попыталась было его утихомирить, ввести его жизнь в нормальное русло, однако ничего у нее не вышло. Он неотступно следовал за Марой, а та поощряла его, уговаривая бросить жену. Развод. Кимберли подписывает все, что от нее требуется, — по мнению Джорджа, с чувством облегчения. Мара раскручивает Миллера, снимает все сливки и уматывает.

В моем пересказе это звучит коротко, а в тот вечер я потратил немало времени, прежде чем воссоздал всю картину. Но теперь мне было от чего оттолкнуться. Прелестная история, и поразительно напоминает «фильм недели». Для полного сходства нужно было только, чтобы кто-нибудь из персонажей заболел раком, к примеру... Мне было жалко Миллера, как бессловесную скотину, ненароком забредшую на скоростную автомагистраль...

Потом я задал Серелли вопрос, не дававший мне покоя с тех пор, как я вернулся из Плейнтона:

— Ну, ладно. Основа заложена, джентльмены, но этого мало. Я хочу понять, что получила Мара? Вот в чем вопрос. У всех создалось впечатление, будто Миллер вскрыл свою кубышку. Чудно. Но что там было?

— А черт его знает, — ответил Байлер. — Может быть, деньги. Дела в Пенсильвании с каждым годом идут все хуже, а сейчас и вовсе паршиво. Штат всплывает брюхом кверху. Множество безработных. А Миллер преуспевал. Мара успела его порастрясти.

— Ага... Но где источник благосостояния?

Тут они врубили аварийные огни, единодушно признав, что Миллер — «наш пострел везде поспел»: и в скупке антиквариата, и в акциях, и от инвестиционного пакета тоже урвал свое — но фактов ни у кого не было. Джордж молчал, а когда я спросил, что думает он, услышал в ответ:

— Ничего не думаю. Я — не сыщик.

— Ваша правда. Сыщик — это я. Я ищу. И хотелось бы, чтобы вы мне в этом помогли. Может быть, вы все-таки поднапряжетесь немного?

Однако поднапрячься они не успели. Оконное стекло у меня за спиной разлетелось вдребезги, засыпав всю комнату осколками. Стреляли с улицы. Теплые струйки поползли у меня по щекам и по ладони. Джордж с изумленным лицом повалился на спину, пытаясь зажать пулевое отверстие в груди.

Я схватил из ящика револьвер и, обежав кинувшихся на пол Серелли и Байлера, выскочил наружу.

— Это Миллер! — крикнул мне вдогонку Серелли.

— Очень может быть, — признал я его правоту. — Кто-нибудь один — встаньте, наберите 911, это «скорая помощь».

Я перескакивал через три-четыре ступеньки, благодаря Бога, что никто еще не устроился на лестнице на ночлег. Выбежал на улицу, врезавшись в густую толпу, которая при этом увила, как роща, срубленная неделю назад. Мужчины, размахивающие револьверами, — явление, достаточно пока редкое даже для Нью-Йорка. Так что мой выход незамеченным не прошел. Люди шарахнулись от меня, но не очень далеко: бесплатные представления любят все.

Я завертел головой, оглядывая в густеющих сумерках возможный сектор обстрела — крыши и окна верхних этажей. И тротуары тоже — в надежде увидеть того, кто решил навести уют у меня в кабинете с помощью винтовки. Разумеется, подходящих на эту роль я не увидел. Потом осмотрелся еще раз — уже более спокойно. Я чуть-чуть разжал пальцы, стискивавшие рукоятку, и убрал указательный за скобу спускового крючка.

Зеваки, почуяв, что ничего интересного больше не будет, разомкнули круг и превратились в пешеходов, наградив меня на прощанье неодобрительными взглядами — только, мол, зря время на тебя, дурака, потратили. Интересное все-таки отношение. Откуда оно берется? Нет-нет, просто любопытно. Неудивительно, ко любопытно.

Минут через десять вывернулась из пробки машина «скорой помощи» и въехала на тротуар к пожарному гидранту. Как ни странно, на этот раз никто не поставил там свой автомобиль, загородив проезд. Санитары — подросток-пуэрториканец и кореянка лет двадцати — распахнули задние дверцы, вытащили носилки, покрытые простыней, испачканной кровью по крайней мере трех разных оттенков. Одно пятно в ногах было все еще влажным. Должно быть, не только у меня выдался сегодня беспокойный вечер.

Время от времени вытирая мокрый лоб рукавом рубашки, я следом за санитарами вошел в подъезд. По лестнице я поднимался степенно, через ступеньки не прыгал. Хватит с меня гимнастики на сегодня. Да и жарко.

Глава 11

Капитан Рэй Тренкел смотрел на меня, точно директор школы — на злостного прогульщика. Интересно, как долго он собирается выдерживать меня, прежде чем обрушить на мою голову справедливое негодование. Стоявший на шкафу вентилятор с треском крутил лопастями, поворачиваясь от центра влево и обратно. Будь в кабинете еще градуса на два пожарче, со стены бы закапало. Рэй осторожно отхлебнул с верхом налитой воды из бумажного стаканчика, глотнул, одновременно покачав головой:

— А ведь вчера кто-то клялся, что Джек Хейджи преобразится до неузнаваемости.

— Да разве ж можно в этом городе кому-нибудь верить? А частным сыщикам — в особенности.

— Золотые слова. Не пора ли вам, сэр, утихомириться?

— Завтра же вывешу за окном объявление: «Просьба огонь не открывать, Я и так бедный и несчастный».

— Все шутишь. Я люблю, когда ты шутишь со мной. Знаешь, почему?

— Знаю. Это приносит свежую струю в твое затхлое существование.

— Нет, не поэтому. Просто человеку с таким чувством юмора будет не так обидно, когда в один прекрасный день ему оторвут яйца.

— И этот день, похоже, настал.

— Похоже.

Подобного рода беседы мы вели с капитаном Тренкелом время от времени, когда он давал мне понять, что не в духе. Когда же он вытащил из ящика полупустую бутылку без этикетки, где плескалась какая-то жидкость, я решил больше не нарываться. В комнате было так жарко, что пот тек по мне ручьями, собираясь вокруг стула лужей, просачиваясь на улицу и через люки в канализацию. До этого, впрочем, еще не дошло. Я расстегнул еще одну пуговицу на рубашке и листком бумаги с капитанского стола промокал залитую потом грудь.

Рэй некоторое время не обращал на меня внимания, устремив пристальный взор на свою безымянную бутыль вместимостью в одну пятую галлона. У него было странноватое, на мой взгляд, обыкновение сливать в эту емкость все недопитое из всех окрестных бутылок, и за несколько месяцев нашего знакомства цвет таинственного напитка менялся от прозрачного до шоколадного. Сегодня там плескалось нечто зеленое, но, может быть, мне так показалось от жиры.

Он сделал еще глоток — свет попытался было заискриться на поверхности этой бурды, но принужден был с позором отступить — и предложил налить мне, но я поблагодарил, отказался и спросил, не пора ли начать неофициальную часть. Капитан улыбнулся.

— Конечно, Джек. Сейчас начнем. Позвольте ознакомить, вас с правилами нашего заведения. Итак: ты немедленно рассказываешь мне все о Миллере — зачем он тебя нанял, что за общество собралось в твоем офисе, зачем ты его собрал, и как это заседание отразится на тишине и спокойствии в нашем великом городе. Потом я выставляю тебя под зад коленом на улицу, где ты вкупе с разной швалью и наркотой зарабатываешь себе на пропитание тем, что сшибаешь с прохожих четвертачки.

— Изменения в программе не допускаются?

Он снова улыбнулся и покачал головой. Я со свистом втянул воздух. Делать было нечего. Все равно — от жары мозги мои были не в состоянии что-либо придумать. Оставалось покориться. Откинувшись на спинку стула так, что перекладина врезалась в лопатки, я поведал капитану Рэю Тренкелу о деле Карла Миллера.

Я рассказал ему о том, чего хотел от меня Миллер, и о том, почему он подозревал Байлера и прочую компанию, и о том, что я узнал от них про самого Миллера, про Мегги и Кимберли. Я ознакомил его с мнением мисс Беллард и с точкой зрения мисс Уорд, а на закуску позабавил его своими впечатлениями от семейки Филипс. Мы обсудили, кому бы это захотелось устроить сквозняк у меня в кабинете, но это так — для проформы.

Версий не было. Однако ведь кто-то вышел в грязный, душный, влажный, грохочущий город, чтобы освежить воздух в моем офисе. Кто? Стерлинг? Но ко времени выстрела ему, скорей всего, еще не передали, что я звонил. А если и передали, какой ему смысл стрелять в меня или в моих посетителей? Не всплывали пока даже самые неправдоподобные варианты.

Выдвинув на знание «стрелок недели» самого Миллера, я, в качестве сказочки на ночь, рассказал Рэю и про свою беседу с Каррасом и о прочих подробностях той ночи. И наконец — о своих бестолковых метаниях по улице в поисках злоумышленника, с вызове «скорой», о прибытии полиции и его людей.

— Когда вся сумятица улеглась, я позвонил Миллеру в гостиницу. Он отсутствовал.

— И долго?

— Точно сказать портье не мог.

— А неточно?

— Вроде бы всю ночь.

— И чем он занимался?

— На этот раз он прибыл в Нью-Йорк без своего пресс-секретаря.

— Это что значит:

— Это значит, что портье сказал мне: «Его нет». «Ушел давно», а как давно — мне сообщить отказались. Я попросил передать, чтобы он позвонил мне, когда вернется.

— Ему не придется это делать.

— Почему?

— Потому что ты сообщишь мне, в каком отеле он остановился. А я пошлю по этому адресу своих людей, которые приведут твоего клиента ко мне на чашку чая. Ибо мистер Миллер, что, должно быть, ускользнуло от твоего мощного аналитического ума, — наш единственный подозреваемый в покушении на убийство. Покушение в любую минуту может превратиться в совершение. Ясно?

— Как день, — ответил я.

Скрепя сердце я назвал гостиницу. Не в пример телевизионным сыщикам, я-то ведь вовсе не окружен магическим полем, которое не дает полицейским лишить меня лицензии или причинить множество других неприятностей, если я не буду сговорчив и покладист. Но все почему-то уверены: стоит частному детективу улыбнуться полицейским, как те сразу забывают о служебном долге. Нет, джентльмены, даже мафии приходится платить деньги, одними улыбками не отделаешься.

Люди, сочиняющие сценарии, где частный детектив раздвигает людей в синей форме плечом и смеется им в лицо, не знают жизни. Так не бывает. Полицейские — такие же люди, как все: они тоже не любят, когда им мешают. Хватит с них того, что приходится цацкаться с представителями всех видов меньшинств и с политическими кланами, где одна совесть на всех. Мне, например, связываться с полицией — немыслимое дело, себе дороже выйдет. Не говорю уж о том, что остановить хорошего полицейского, когда он взял след, — невозможно. Да и не нужно.

Рэй, дав инструкции одному из своих подчиненных, повернулся ко мне:

— Так. О чем ты говорил с теми тремя после того, как началась стрельба?

— Ни о чем. Когда там было разговаривать? Я выскочил на улицу, дождался «скорой», а минуты через две и твои подкатили.

— Ну, брат, с таким язычищем, как у тебя, за две минуты многое можно наболтать.

— Рэй... Сам посуди: один — без сознания, его кладут на носилки, двое других смотрят, как их приятеля уносят с дыркой в груди. Ну, вызови ты их сюда, дай нам очную ставку, все выяснится, — я поднялся — пот катился по лбу и по щекам — и заговорил громче, обостряя ситуацию: — Я дал тебе полную картину, и больше мне сказать нечего. На все твои вопросы я ответил. Теперь слезь с меня наконец, переключись еще на что-нибудь.

Рэй потянулся за своей бутылью, быстро налил и выпил, на этот раз не почтив меня приглашением присоединиться и показав тем самым, что недоволен мной. А мне плевать. Он вытер рукавом капавший с бровей пот и вдруг смягчился, выдав мне замешанное на сарказме «полицейское извинение»:

— Вот за это мы все тебя и любим, Джек. Ты удивительно приятная личность.

— А я-то думал, вам нравятся мои белые ровные зубки.

— И зубки тоже. Ну, ладно, осчастливь меня: расскажи, что ты обо всем этом думаешь.

Я ввел Рэя в курс дела, рассказал о своих подозрениях, на которые навели меня «плейнтонские ребята». Показал, как лепится один кусочек к другому. О Стерлинге и о Каррасе я упомянул вскользь, обоих я решил придержать. Не надо мутить воду, покуда я не выловил рыбку, хоть пословица гласит обратное.

Рэй собрался было сто о чем-то спросить меня, но за стеклянной перегородкой возникла фигура в синем. Полисмен пошевелил двумя пальцами: я уже знал, что это условный знак «срочное сообщение». Дверь распахнулась, но молоденький полицейский остановился на пороге, всем своим видом показывая, что время дорого.

— Получен рапорт с 14-й улицы, сэр. На крыше дома напротив того, где расположен офис мистера Хейджи, нашли свежую гильзу. Отпечатков пальцев нет.

— Калибр?

— 9,3 х 74 R, сэр.

— Соответствует диаметру пули в стене кабинета?

— Соответствует, сэр. Эксперты подтвердили.

Рэй послал людей оцепить здание, на крыше которого была обнаружена гильза. Было слишком темно, чтобы продолжать поиски, тем более, что искать-то было особенно нечего. Теперь они знали «что», «когда», «где», «как». Я знал, что капитан Тренкел, как истая ищейка, не успокоится, пока не получит ответы на вопросы «кто» и «зачем».

По правде говоря, рвение полицейских, намеренных во что было ни стало дознаться, кому же принадлежит палец, нажавший на спуск, вызвало у меня смешанное чувство.

С одной стороны, никому не придет в голову жаловаться что полиция слишком уж печется о его безопасности. Меня, однако, поджидала веселая перспектива: в дело, касавшееся только моего клиента и меня, вламывалась целая орава посторонних, столь же мало склонных снисходительно относиться к моим интересам, как я — к их. Можно было не сомневаться, что для Рэя главное будет — сделать свою работу. Ясно было и то, что он се сделает, и раньше, чем я свою. Мне уже не раз приходилось это от него слышать.

Оставив на время соображения личного порядка, я взялся за дело. Мы с Рэем стали изучать гильзу и пришли к выводу, что это скорей всего — германское производство. Я не сказал капитану о пристрастии Миллера к коллекционированию оружия. Однако нам предстояло работать вместе, и лучшего временя для такого заявления было не найти.

— Рэй, у меня к тебе просьба.

— Опять?! — рявкнул он, шаря в ящике стола в поисках своей бутылки. — Что на этот раз?

— Попроси своих держать меня не слишком плотно.

— С какой это стати?

— Потому что иначе я не расскажу тебе, что у Миллера — одна из лучших коллекций оружия, куда входят несколько уникальных охотничьих карабинов европейского производства. Не скажу тебе и о том, что некоторое время назад он заявил в полицию, что большую часть его собрания уперли. А не зная двух этих обстоятельств, подчиненные твои будут ходить по кругу, нюхая друг у дружки под хвостом, а след так и не возьмут.

Рэй поглядел на меня, давая понять, что ни духота, ни зеленоватое пойло, которое он потягивал, не заставят его оценить мое остроумие. Я поглядел на него, показывая взглядом, что мне на его оценки в высокой степени наплевать. Наконец он вздохнул и кивнул в том смысле, что ладно, он распорядится, чтобы Myни и другие не топтались возле меня. Он подвинул телефон и начал названивать: надо было доставать регистрационные документы Миллера. Я попросил копию и был поднят капитаном на смех. Вот тебе и сотрудничество.

Мы продолжали вертеть дело так и сяк, но пока говорить было не о чем. Единственным подозреваемым или, вернее, единственным, кого имело смысл подозревать, был Карл Миллер. Размышления наши были прерваны приходом полисмена. Мы оба уже по выражению его лица догадались, какую новость он нам припас.

— Джордж?..

— Да, сэр. Умер на столе несколько минут назад.

Рэй отослал его и снова полез за бутылкой. На этот раз он церемониться с нею не стал, а глотнул прямо из горлышка и предложил мне. Мой клиент с непостижимой для меня быстротой повысил свой статус, перейдя из покушавшихся в основные подозреваемые в преднамеренном убийстве. Так что бутылку я взял и сделал основательный глоток.

Вкус поразительно соответствовал цвету.

Глава 12

В начале двенадцатого я отправился в заведение мистера Стерлинга — ночной клуб под названием «Голубой Страус». Если Беллард была права насчет корыстолюбия Мары Филипс, Стерлинг представлял для нее значительный интерес. Само здание красноречиво свидетельствовало о том, сколько долларов в него вбито. Сплошное стекло, хромированный металл, пастельные тона — и все это отделано чем-то дешевым, но за большие деньги расписанным под мрамор.

Через окно я увидел висевшие повсюду лампы, часть которых высвечивала какие-то диковинные растения. Это было что-то особенное, уверяю вас. Баснословно дорогие, экзотические, веретенообразные и фаллоподобные, прихотливо изогнутые, они были поданы как произведения искусства, и само их присутствие здесь, в городе, доказывало, какие неимоверные усилия прилагаются, чтобы они жили и цвели; доказывало, что деньги в Нью-Йорке есть — колоссальные деньги. Пожав плечами, я вошел в ночной клуб, хотя ничего из того, что он мог предложить, мне было не надо.

Кое-кто, пожалуй, удивится: пришел по поручению своего клиента искать его возлюбленную, а сам клиент — в розыске по подозрению в убийстве. Но так может рассуждать только тот, кто совсем не понимает, как я зарабатываю себе на жизнь. Мне платят за работу, и се надо сделать, если хочешь, чтоб заплатили еще. Надо сделать то, о чем просит клиент. Оттого, что полиция хочет повесить на Миллера убийство, он еще не становится убийцей. Я почти на сто процентов уверен, что он и не убийца.

Впрочем, сейчас не до того. Выкинув Миллера, Рэя, Джорджа и всех прочих из головы, я вошел внутрь и возблагодарил небеса за то, что там работали кондиционеры. Я тут ненадолго — с Хьюбертом мы должны встретиться у меня в офисе от полуночи до половины первого — но какое блаженство хоть на несколько минут опомниться от удушливой жары, мучившей меня с утра, где бы я ни был.

Вытирая пот, который теперь приятно охлаждал лицо и шею, я заметил, что ко мне двинулся некто в наимоднейшем и наишикарнейшем вечернем костюме, обрисовывавшем вполне мускулистую, стройную фигуру. Он смотрел на меня, как смотрит усталый отец на ухажера своей четырнадцатилетней дочери, у которого задний карман оттопыривается бутылкой, а руки по известной причине трясутся.

Держа меню перед собой наподобие щита, он спросил:

— Вы один... — самим тоном отвергая возможность того, что я умею считать хотя бы до двух.

— Благодарю, не беспокойтесь, я — в бар.

Он выразительно закатил глаза под веки, издав одновременно с этим презрительный вздох, и потерял ко мне всякий интерес, обратив его в сторону открывающейся двери. Когда он направился навстречу новому посетителю, мне захотелось учинить с ним какую-нибудь детскую пакость — вылить ему на голову бокал, или отрезать полгалстука, или сделать что-то подобное в стиле лихих киногероев конца сороковых, Но я подумал, что это никогда не поздно, Успеется и на обратном пути, если запал не пропадет.

Усевшись у стойки и оглядевшись, я понял, почему тот парень, с которым я говорил по телефону, так настойчиво советовал мне сначала побывать в заведении, а потом уже снимать его под вечеринку сотрудников моей компании. «Страус» был баром-рестораном для педерастов — одним из тех, какими некогда был полон манхэттенский Ист-Сайд. В пятидесятые годы их все вместе именовали «птичником»: в названии каждого присутствовала какая-нибудь птичка. Все эти «Красные Попугаи», «Воробышки» и «Павлины» понимающим людям указывали верный путь к оазису наслаждения.

Разумеется, так было в те времена, когда однополую любовь скрывали или хотя бы не выставляли напоказ. В конце шестидесятых или в самом начале семидесятых, когда борцы за права секс-меньшинств вынырнули на поверхность и — по крайней мере, в крупных городах — сделали свои пристрастия всеобщим достоянием, «птичник» захирел. И долго еще владельцы клубов «Туалет», «Уоллиз», «Шахта», как с цепи сорвавшись, открыто объявляли, для кого и для чего они предназначены, благо рекламы — и забавной, и не очень — хватало. Но пришли восьмидесятые, а с ними — СПИД, и все эти «турецкие бани» и секс-клубы, входившие в группу риска, городские власти закрыли. Хорошенького понемножку.

Очевидно, Стерлинг принял все это в расчет, сделав заведение в высшей степени благопристойное и тихое, куда не было доступа парням в клетчатых шерстяных куртках, джинсах и грубых башмаках. Здешние посетители носили шелковые галстуки и костюмы явно не из магазина готового платья. Сюда приходили люди высшего разбора, самые, так сказать, сливки, любовники, которым хотелось поворковать вне дома и обсудить, кто чью бритву взял, в какой цвет перекрасить этой осенью гостиную, кому после веселой ночи обязаны они моднейшей болезнью, а также то, умрут они от нее или нет.

Я положил шляпу на стойку и свистнул. Бармен, крепыш лет двадцати, с усами как на рекламе сигарет, осведомился, что мне угодно.

— "Джилби", льду побольше.

— Понял.

Через полминуты он пододвинул ко мне стакан, не проявив и доли того высокомерие, с которым встретил меня метрдотель, Молодой еще, все впереди. И опять же, наверно, решил, что раз я пришел, значит, из этих... Логика его меня не повергла в ужас, но подтвердить ее я при всем желании не мог. Хотя иные доктора считают, что все мы — из этих. Ну и черт с ним: я решил выпить за здоровье медицинского сословия и больше на эту тему не размышлять.

Джин покатился по предназначенному ему пути, а я осмотрел бар. Ничего похожего на кабинет Стерлинга, даже намека на что-то подобное. А мне хотелось попробовать отыскать его самому и никого не спрашивать. Что-то мне подсказывало: мистер Стерлинг пустил дело на самотек, и за него все делают его служащие. Но в данном случае никто его заменить не может, как это ни прискорбно для босса.

Посетители, которых в ресторане было значительно больше, чем за стойкой, ни на какую мысль меня не наводили, однако по лицам своих соседей я понял, что кто-то тут явно пришелся не ко двору. Костюм каждого из них был от ста до трехсот долларов дороже моего, и тогда меня осенило: выпадал из ансамбля я. Лица и взгляды подтвердили эту ошеломительную догадку. Юноша, выглядевший как герой киноутренников, — лет на десять моложе меня, — подсел поближе.

— Вы в первый раз тут?

— Угу, — ответствовал я.

— Ну, и как вам? Недурное местечко, и совсем недавно открылось.

— Да, я слышал. А кто ж его содержит?

— Понятия не имею. А что? Вы слышали что-нибудь забавное?

— Ничего, так просто.

Юнец снова оглядел меня, и по лицу его я понял, что он пытается понять, кто же я такой. Он чувствовал какой-то подвох, но не знал, в чем он. Пришел. Сидит. Пьет. Все вроде правильно, но вот он подсел, а я никак не отреагировал. В чем же дело? Что, он — я то есть — не видит, как хорош его собеседник?

Парень начинал меня раздражать. Я не нуждался в прикрытии: ничего особенного в том, что я сидел в этом баре, не было, никто не собирался ко мне привязываться, обнаружив, что я не «голубой», и выставлять вон. Однако больше привлекать к себе внимание я не хотел — хватит и того, что сделал мой костюм, — а потому не собирался оскорблять нового знакомого в его лучших чувствах. Пока.

— Меня зовут Джек, — полуобернувшись к нему, сказал я.

— Привет, Джек. Бад. Вообще-то я — Юджин, для родителей и прочих, но ты можешь называть меня Бад.

— Ну, спасибо, Бад. Послушай-ка... Можно с тобой быть откровенным?

— Что за вопрос! — ответил он так искренне и убежденно, что я решил по возможности не вести себя с ним совсем уж бессовестно.

— Понимаешь, какое дело... Я не только тут в первый раз. Я вообще — в первый раз. Понимаешь, что я хочу сказать?

— У-у-у! — протянул он, вложив в этот звук и понимание, и сочувствие, и поощрение. Он дотронулся до моего запястья в доказательство того, что проникся, и прикосновение это было хоть и беглым, но достаточно ощутимым, однако ничего такого не означало. Почувствовав, что я внутренне напрягся, он отдернул руку и чуть-чуть — на несколько дюймов — подался в сторону.

— Ничего страшного. В первый лучше, чем в последний. Но я так понимаю, потанцевать ты еще не хочешь?

Я промолвил «нет» учтиво и застенчиво, как барышня на первом балу. Самое смешное, что ни учтивость, ни застенчивость не были напускными. Бад тепло улыбнулся мне:

— Конечно, это тебе внове. Ладно, можешь не объяснять, я все понимаю. Вон мой столик, возле самой сцены, я там с друзьями — отличные ребята, они тебе наверняка понравятся. Они тоже все понимают. Если хочешь — осваивайся дальше, никто тебе слова не скажет и не прихватит. Идет?

Я кивнул — быть может, поспешней, чем следовало бы. Я не знал, что ему ответить. С одной стороны, хорошо, что этот парень поможет мне «внедриться». С другой же — мне, вполне нормальному тридцатилетнему мужчине, оказавшемуся среди сплошных педерастов, было не по себе, и трудно было видеть в них людей, а не бешеных собак. Я что-то заблеял, но Бад прижал пальчик к моим губам, напомнив:

— Нет-нет, ни слова. Ни слова, пока не почувствуешь, что готов. Я буду за тобой присматривать и скажу тебе, когда этот момент наступит.

Я снова кивнул, одной рукой — дрожащей рукой — помахивая ему вслед, а другой — вцепившись а стакан. Странно, как это я его не раздавил. Мгновение мысли мои в панике неслись врассыпную, но я их собрал и выстроил. Я чувствовал злость, тревогу, и одновременно — облегчение. Все, кроме него, я отбросил и поднес стакан к губам. В ту минуту я увидел, как медленно плывет вверх ободок стакана, я вспомнил палец Бада, которым он прикоснулся к моему рту и испугался — не попадет ли вместе с джином ко мне в нутро какая-нибудь зараза?

Минута прошла, я выпил до дна, послав свой испуг подальше и мысленно провозгласив второй тост за здоровье медицинского сословия.

Убив без толку порядочно времени, я решил покинуть бар и заняться делом, то есть поискать Стерлинга. Однако на моем пути стали некоторые обстоятельства. Прежде чем я успел оставить свой пост, всюду, за исключением эстрады в зале ресторана, притушили свет. Я сделал движение, которое усатый бармен истолковал совершенно правильно, прислав мне вторую порцию джина. Я пригубил и повернулся к дугообразному проему между баром и рестораном: интересно же, как в наши дни развлекают посетителей таких мест, как «Голубой Страус».

Оказывается, сентиментальными песенками. Я это понял по фортепианному выступлению — еще до того, как на сцену медленно выплыла певица. Она была высока, может быть, даже слишком высока ростом, слишком гибкая, слишком совершенная. Она была похожа на молодую Бетт Дэвис или Джуди Гарленд, чудом вырвавшуюся из своего времени, остриженную и причесанную по нашей моде, надевшую современный костюм, вставшую на высокие каблуки.

К тому времени, когда она допела, половина публики заливалась слезами, половина — громогласно требовала еще выпить. Я входил в обе фракции. Усач уже наполнил чистый стакан, я перелил его в свой опустевший и швырнул на стойку пригоршню однодолларовых банкнот: знай наших. Когда рукоплескания начали стихать, я опорожнил полстакана.

Свет под потолком стал ярче, начался второй номер. Его я решил не слушать. В конце концов, я тут по службе. Допивая остатки джина за здоровье певицы, я пригляделся и вдруг понял, что это, пожалуй, не столько певица, сколько певец. Вот он, шоу-бизнес. Ну и ладно. Если это радует парней в шикарных «тройках» и заставляет их швырять на эстраду розы, я тем более не в претензии.

Хватит, подумал я, пить на Миллеровы деньги, пора заняться Миллеровым делом. И без всяких околичностей спросил усача, где босс.

— Ральфи?

— Нет. Билл Стерлинг.

— Его еще нет, сэр. Он так рано здесь не бывает.

Интересную жизнь ведут люди, для которых половина двенадцатого — «рано». Должно быть, эта мысль отразилась у меня на лице, ибо усач попросил минутку обождать и направился к телефону в глубине бара, с кем-то поговорил, поглядывая на меня, помолчал и снова залопотал. Не знаю, может, он описывал Стерлингу или еще кому-нибудь мою наружность. Молодой еще: по лицу нельзя пока определить, что он врет. Громким шепотом он спросил:

— Простите, сэр, ваше имя?.. — Да, молодой еще, все впереди.

— Джек Хейджи. Это я звонил днем, но добиться Стерлинга не смог.

Я старательно делал вид, что эти телефонные переговоры меня абсолютно не интересуют и что я увлеченно слушаю «Это должен быть ты». Усач наконец положил трубку, но сразу посыпались заказы, и, лишь смешав несколько коктейлей, он приблизился ко мне:

— К сожалению, сэр, Ральфи сказал, что мистера Стерлинга все еще нет. Он помнит, что вы звонили сегодня, но, к сожалению, ничем не может помочь. Он не знает, где сейчас мистер Стерлинг.

Я выдал ему самую широкую улыбку из серии «конечно-конечно-я-верю-в-твою-брехню», пожал плечами, развел руками и, всем видом своим выражая покорность судьбе, направился к туалетным комнатам. Я надеялся, что усач уже забыл про меня, отвлекшись на других посетителей, и медленно шел через полутемный бар — шел и поглядывал на окружающих. Арка, под которую удалялись парочки, привела бы меня явно не туда. Я побрел в другую сторону, огибая по периметру зал ресторана и шаря глазами в поисках хотя бы намека на кабинет Стерлинга. Ничего похожего.

Судя по словам Беллард, Стерлинг не был гомосексуалистом. То есть не был в Плейнтоне. Известно ведь, что Нью-Йорк заставляет людей менять свои вкусы и привычки.

Но если вдуматься — он, городок этот, где никому ни до кого нет дела, просто-напросто дает людям возможность вольготно чувствовать себя такими, какие они есть, не оглядываться на мнение соседей. Короче говоря, все сваливать на Нью-Йорк — несправедливо.

Интересно, в какой тихой заводи обретается после переезда Мара? Что-то мне не верится в то, что ее голубые глазки наполняются слезами при мысли о всех тех неприятностях, которые она причинила. Это было бы слишком просто.

Оставив на время абстрактные рассуждения, я окидывал каждого встречного беглым, но внимательным взглядом, но никто не был похож на того «первого ученика», каким представал передо мной Стерлинг по рассказам Хью. Обойдя зал ресторана, я направился к туалетным комнатам. При этом я делал вид, что так увлечен пением, что не замечаю стрелок-указателей. Вот и еще один коридор. Аплодируя и улыбаясь, как и все вокруг, я решил свернуть туда — главным образом, для очистки совести. А вдруг? Подойдя поближе к скрытой за портьерой двери, я заметил под отошедшей кое-где фанерой стальной лист. Это добрый знак — какую попало дверь не станут специально укреплять. Если это не вход в офис Стерлинга, то что-то подобное. Я зашарил, ища ручку, но прежде чем успел повернуть ее, передо мной возник какой-то парень с крысиной мордочкой. Обтрепанная шелковая портьера задернулась, заглушив все звуки.

— Далеко собрался?

— Ищу туалет, — ответил я, улыбкой показывая, что не вру.

Продолжая глядеть на меня недоверчиво, он крепко взял меня за плечо и развернул в обратную сторону:

— Вон там, красавчик.

Я обернулся, «заметил» указатель, который так тщательно старался не замечать три минуты назад, и рассыпался в благодарностях, гадая, откуда он свалился мне на голову. Он брел следом, точно больной пес, бубня мне в спину:

— Туда, туда. Только береги задницу.

Я выдавил из себя улыбку и побрел туда, куда тыкал его указательный палец. Вздохнул, поздравив себя с очередной неудачей, и вошел в мужскую уборную. Все было понятно: офис Стерлинга был, благодаря бдительным охранникам, столь же недоступен, как и сам Стерлинг. Ну и ладно. Воспользуюсь удобствами и поеду в свой офис. Там разложу перед Хьюбертом все куски и кусочки — глядишь, он добавит что-нибудь недостающее. Я стоял перед писсуаром, делая свое дело и прикидывал, направить ли мне Хью по следу Стерлинга или пусть займется Миллером, Тут позади открылась дверь.

Я не обратил на это внимания, продолжал опорожнять мочевой пузырь. Я не ждал никаких неприятностей: им просто неоткуда было взяться. Я чувствовал себя в полной безопасности. И совершенно напрасно.

Я еще успел поймать какой-то нехороший звук, но ни на что другое времени уже не оставалось: меня саданули в спину между лопаток чем-то твердым, да так, что я полетел к стене, не успев даже вскинуть руки, и со всего размаху треснулся физиономией о полированную облицовку. Кажется, это был гранит. Потом боль полоснула меня слева под ребрами, потом — под ложечкой и, прежде чем я успел повернуться, меня дернули за левую ногу, одновременно выкрутив ее в сторону. Я упал, ударившись грудью о край писсуара.

Я крутанулся на месте, пытаясь избежать нового удара и разглядеть нападавшего. Это мне не очень-то удалось: нависавший надо мной детина напомнил мне тайфун Годзилья над Токио. На заднем плане торчал тот, с крысиной мордочкой: он выпроваживал из туалета непрошеного посетителя. Я попробовал было чуть приподнять голову, но она подниматься не желала. Вообще, видно было неважно: хлынувшие от боли слезы застилали все. Итак, лежа разбитой щекой на полу, я мог сообщить о нападавшем только одно: он на совесть чистит башмаки.

Потом эти сияющие глянцем утюги поочередно отшагнули назад. Потом что-то мелькнуло передо мной, я зажмурился от острой боли в плече и стал барахтаться на полу, стараясь не обращать внимания ни на нее, ни на кровь, хлынувшую у меня изо рта. Легко сказать. Меня стало выворачивать наизнанку, судорожные спазмы сотрясали все мое тело, причиняя дикую боль. Годзилья, заботясь о том, как бы я не выпачкал ему башмаки, сделал еще шажок назад. О том, что я уползу куда-нибудь, он мог не тревожиться. Деться мне было решительно некуда. Все съеденное мною накануне было аккуратно выложено перед самым моим лицом, а меня продолжало рвать, причем уже непонятно чем. Мой спарринг-партнер, отодвигавшийся от меня все дальше с каждым новым приступом рвоты, проговорил негромко:

— Вот дурачье-то. И когда вы поумнеете?!

Я мог только слабо кивнуть в знак полного согласия. Он был совершенно прав. Я ворочался на полу, размышляя над тем, сколько ребер и костей у меня вправду сломано, а сколько — лишь производят такое впечатление. Снова накатила тошнота, все тело забилось в судорогах рвоты. Я и не подумал как-то сдержать ее, рассудив, что, чем плачевней мой вид, тем позднее за меня примутся скова. Очевидно, зрелище было достаточно впечатляющим, потому что на этот раз ничего, кроме слов, мне не досталось. Покуда Крысенок отгонял от двери посетителей сортира, Годзилья отечески наставлял меня:

— Ну, теперь раскинь-ка мозгами, пока их у тебя не вышибли. Значит, так: забудь мистера Стерлинга и это заведение. Забудь Мару. Забудь Карла Миллера. Вообще все это дело забудь. Хочешь спросить, и что тогда? Отвечаю. Тогда мне будет лучше, и тебе будет лучше. И мистеру Стерлингу будет лучше. Понятно? Всем будет лучше.

Он пнул меня ногой, чтобы привлечь мое внимание и дать понять, что сеанс может быть в любую минуту продолжен.

— Понял? Все будут рады и счастливы.

— Угу, — слабо выговорил я. — Просто умираю от счастья.

— Да? — переспросил он. — Ну, хорошо.

В руке у него мелькнула толстая черная трость, удивительно гармонировавшая с теми желто-багровыми кровоподтеками, которыми скоро покроется все мое тело. Муть у меня перед глазами немного рассеялась, но я обнаружил, что при малейшем движении головой на нее обрушиваются булыжники размером примерно с грейпфрут. Я стал все же приподниматься, но это привело к тому, что остатки содержимого моего желудка оказались у меня на рубашке. Разбитая губа закровоточила сильней: кровь просто хлынула с подбородка на грудь. Очень бы хотелось привстать, но я знал: мне это не под силу.

— Таким путем, — сказал он. — Вопросы есть?

Я кивнул.

— Есть? Слушаю.

— Как тебя зовут?

Не меньше секунды он удивлялся, а потом сказал:

— А зачем тебе?

— А затем, — ответил я, собрав последние силы: их набралось немного.

Он улыбнулся мне и перехватил дубинку. Я глазом не успел моргнуть, как она ударила меня по скуле. Затылком я крепко приложился к эмалированной металлической перегородке. Показалось, будто глаза мои — а резало их нестерпимо, — выскочив из орбит, отправились в свободный полет. Я видел только черноту с металлическим отливом, на которой то ослепительно вспыхивали, то гасли звезды. Из этой черноты долетел до меня голос:

— Так о чем ты хотел спросить?

— Твое имя... — ответил я, еле ворочая языком в наполненном кровью рту.

Ухватив меня за волосы, он подтянул мою голову к себе, а потом с размаху впечатал меня затылком в перегородку. Потом еще раз. И еще, пока отскочившие чешуйки краски и ржавчины не посыпались в мои выпученные глаза.

— Ну, теперь, я полагаю, тебе расхотелось узнавать, как меня зовут? — услышал я.

— Нет, не расхотелось, — прохрипел я, потому что горло саднило от рвоты. — Правда, очень бы хотелось узнать... Сам... понимаешь... может, приглашу тебя... как-нибудь... Выпить там... В гости...

Он глянул на меня так, что даже Крысенку — я видел — это не понравилось. Они отлично понимали друг друга, причем почти без слов. Крысенок только начал что-то говорить, но тот резким движением руки, ясным им обоим, приказал ему замолчать. И он замолк, а Зилья осведомился:

— Значит, очень хочется узнать, как меня зовут?

Я кивнул, хотя каждой порой своей вопил в ожидании боли: Зилья уже выработал во мне этот условный рефлекс. Каждая дерзость влекла за собой боль.

— Запиши, чтоб я не забыл.

Он стал шарить по карманам, оттягивая удовольствие. Вывернул их и сказал:

— Вот беда — ни клочка бумаги.

— Черт, обидно, — сказал я и, подавившись кровавой мокротой, закашлялся. — Ну, что делать. Скажи только, а я уж постараюсь запомнить.

Дубинка опустилась снова.

— Запомнишь, запомнишь, — и он раз пять или шесть ударил меня по лицу, а потом по ноге: все тело словно пробил жгучий электрический разряд. Так бывает, когда в три утра тебя подкидывает резкая трель телефонного звонка. Боль была какая-то слепящая, ввинчивающаяся, сверлящая, и я испытал ее еще трижды.

— Меня зовут... — удар в голову, — меня зовут Джефф... — удар по ноге. — Меня зовут Джефф Энтони, — и на этот раз боль пронизала меня от макушки до пят, вызвав очередной рвотный спазм у моего знакомого, которого я сегодня утром видел в зеркале, когда брился. — Джеффри Энтони. Ну, как? Запомнил?

Я корчился на белом кафеле, вопя и плача, разбрызгивая кровавые сгустки, твердя про себя снова и снова: «Джефф... Джефф Энтони... Джеффри Энтони». Да, я знал, что накрепко запомню это имя.

Я помнил его еще долго — и после того, как стих смех и вновь пронзила боль от того, что меня выволокли из туалета, а потом из ресторана, протащили через кухню и вместе с остальным мусором выбросили на задний двор. Я закрыл глаза, чтобы ничего этого не видеть. И, к счастью, довольно быстро впал в то состояние, когда человек и вправду ничего не видит.

Глава 13

Очнулся я в коллекторе канализации, это я понял по вони. Глаза у меня были плотно залеплены чем-то, печенки-селезенки отбиты напрочь, все тело болело, как у попавшей под машину собаки, я ничего не видел, кроме тьмы, и ничего не слышал, кроме монотонного, с гулким отзвуком, пульсирования. После того, как моя первая попытка перевернуться на живот окончилась полным фиаско и такой адской болью в позвоночнике, что я понял — наиболее удобная поза уже найдена, и от добра добра не ищут, — я перестал дергаться и лежал спокойно, как кирпич.

Внезапно на меня водопадом хлынули нечистоты. Мерзкая слизь облепила все мое тело, — должно быть, трубы прорвало — в десятки раз усиливая мои страдания. Я дико закричал, так что легкие чуть не лопнули от этого вопля, и плевать мне было в ту минуту, что в мой распяленный рот вместе с водой попадает какая-то дрянь. Я не надеялся, что меня услышат. Я орал во всю мочь от дикой, животной боли. Потом на секунду перевел дух, выпустил несколько пузырей и завопил снова.

По мне ползали крысы, впиваясь мне в плечи, выгрызая глаза. Мне было не до них. Подобные напасти должны взять билетик и скромно в сторонке дожидаться своей очереди.

Внезапно и грязь, и отбросы куда-то сгинули. Канализация оказалась госпиталем, вонь — дезинфекцией, крысы — руками Бада, который осторожно тряс меня за плечи.

— Джек, Джек, очнись!..

— Очнулся, — сказал я. — Очнулся. Не то чтобы мне это очень нравилось, но очнулся.

Он отпустил мои плечи и отступил назад. На лице заиграла широкая улыбка.

— Я так рад, что ты жив.

— И я рад, — хриплым от боли и рвоты голосом проговорил я.

— Ну и голосок у тебя — только не обижайся.

— А видок?

— Гм... — Он призадумался, и я понял, что это дурной знак. — Да как тебе сказать... В общем, если бы ты всегда так выглядел, пришлось бы здорово побегать, чтобы найти себе подругу жизни.

Я хотел было отпарировать какой-нибудь остроумной репликой, но глотка моя посоветовала этого не делать. Бад был того же мнения. Он велел мне лежать спокойно, пока он не разыщет доктора и не спросит у него, когда меня выпишут. Судя по тому, как я себя чувствовал, — лет через десять.

Я лежал в ожидании, а мозги мои просто трещали, пытаясь понять, кто подобрал меня и привез сюда. Бад? Сколько костей у меня сломано? Какой сегодня день? И, наконец, чем, черт возьми, заслужил я столь нелюбезное отношение со стороны мистера Джеффри Энтони?

Я ни о чем не спросил Бада — прежде всего потому, что слишком больно было говорить. Со временем все выяснится, а пока надо определить, где же я. Похоже, что в приемном покое. Наверно, нахожусь я здесь не слишком долго, раз меня уже обработали, а в палату еще не перевезли. Лежу я на каталке, понял я, пощупав под собой. Значит, мне еще и койки не отвели. Каталка все же лучше, чем стул.

Напротив, откинув светловолосую голову к стене, спала какая-то девица. Откуда-то из-под белокурой копны сочилась кровь. Рядом с девицей сидела женщина, по виду — жена полицейского. На коленях она держала форменную фуражку тульей книзу, а лицо выражало полную покорность судьбе, испуг и готовность унять кровотечение мужа своими силами.

Я отвернулся, хватало мне и собственных страданий. В самом центре зала двое полицейских, он и она, и молоденький санитар воевали с неким дядей Томом. По доносившимся до меня словам я понял, что старикан, проходя мимо ресторана, не удержал равновесия и прошел сквозь стеклянную стену. Теперь санитар пытался раздеть его, чтобы понять, откуда так хлещет кровь, но старикан не давался.

— Нет, сэр. Нет, я сказал. Не будет этого. Не будет, я сказал! Эта маленькая белая засранка хочет меня обобрать. Целится на мои денежки, на мои четвертачки и полтиннички. Не будет ей ничего. Ни ей, ни маленькому засранцу-доктору. Нет, сэр. Не отдам ни цента. Это мои деньги.

Женщина-полицейский пыталась завоевать расположение старого пьяницы бутербродом.

— Ну, как не стыдно так себя вести? — урезонивала она его. — Прекратите. Кому нужны ваши деньги? Никто их не тронет. Съешьте-ка лучше, а потом снимем с вас все это, а взамен дадим вам новую одежду, и покормим вас, и полечим. Ну, не упрямьтесь. Хорошо?

— Молчи, сука! — отвечал ей на это старикан. — Блядь. Я знаю, я во сне видал — вам лишь бы обобрать человека. Вот вам всем!

Утомленный неразрешимостью конфликта санитар велел полицейским держать забулдыгу покрепче, повалил его на пол и стал ощупывать его тело, закутанное в живописные лохмотья. Во время этой процедуры откуда-то из-под подкладки выскочила целая орава тараканов, поспешно расползшихся кто куда. Некоторые устремились к сандвичу, а с него — на руку полицейской девушки. Та взвизгнула и выронила сандвич.

Затем она бросилась за тараканами з погоню — нескольких настигла и раздавила. Тем временем ее напарник с помощью санитара усадил пьяницу в кресло на колесах и повлек его к выходу. Он вопил и отбивался, но наше внимание уже переключилось на целый отряд полицейских, доставивших в приемный покой еще несколько окровавленных жертв большого города, одних в слезах, других в наручниках.

Только сидевший у стены оборванец проигнорировал появление полиции: он хохотал, глядя, как его товарища увозят на инвалидной коляске, и от смеха даже упал со стула. Однако сумел подняться на ноги и заковылял туда, где валялся раскрошенным сандвич, подобрал era вместе с парой тараканов и, не переставая хохотать, сожрал без остатка, причем крошки и кусочки белого хлеба летели во все стороны. Порядочный кусок упал на мальчугана, державшегося за окровавленный низ живота. Мальчуган явно был несовершеннолетним, а потому им не имели права заниматься без соблюдении целой кучи формальностей, вот он и сидел, постанывав от боли, чувствуя, как жизнь утекает сквозь прижатые к ране пальцы, — сидел и ждал, пока кто-нибудь даст разрешение на законных основаниях обработать его рану.

Вот и все, что находилось в поле моего зрения. Я повернул голову и уставился в потолок, считая квадратики и круги, из которых он состоял. Когда я дошел до четырехсот восьмидесяти трех, вернулся Бад, а с ним — молодой, симпатичный человек, оказавшийся моим доктором. Проглядывая историю болезни, лежавшую у меня под подушкой, он одновременно спрашивал:

— Мистер Джек Хейджи? Верно? — Я кивнул. — Ну-с, мистер Хейджи, к нашему с вами общему удивлению, вы у нас не задержитесь. — Я воззрился на него так, словно у него выросла вторая голова. — Вы вряд ли помните, как вас сюда доставили. Мы вам уже сделали рентген, нет-нет, разрешение пациента на это не требуется. Снимки замечательные. Кости у вас толщиной с водопроводную трубу и, к счастью, такие же крепкие. А вы и не знали об этом, верно? Мы обнаружили у вас надлом левого лучезапястного сустава — и больше ничего! И в обморок вы упали от болевого шока, а не от сотрясения мозга. И это замечательно.

— Еще бы, — сказал я. — А не все ли равно, от чего вырубаться?

— Нет-нет, далеко не все равно! Это ведь не телефильм и не бульварный романчик. Когда человека бьют по затылочной части черепа, он теряет сознание оттого, что прекращается доступ кислорода в мозг. Самый верный признак того, что задет мозг. А вам прилично врезали в челюсть слева, но это не опасно, — Он отступил на шаг, скрестил руки на груди. — Вот что я вам предлагаю. Мы вам наложим гипс на запястье и выпишем вас без госпитализации. Если вы в течение ближайшего часа покинете наше заведение, я отправлю ваши документы в страховую компанию, а она вам выплатит компенсацию за ущерб.

Я люблю терять деньги не больше, чем все остальные, а потому идея пришлась мне по вкусу. Но и врачам я доверяю не больше, чем всем остальным, а потому впал в подозрительность и спросил, чем объясняется такая щедрость.

— Три причины, — сказал доктор. — Во-первых, предназначавшаяся вам койка достанется другому. Оглянитесь вокруг — тут есть из кого выбрать. То же самое относится к каталке, на которой вы лежите. Во-вторых, вас избили ясно с целью преподать вам урок. Одного такого урока в день более чем достаточно. Если прибавить к этому курс лечения в хорошей больнице, да еще по нынешним расценкам, то это, пожалуй, будет чересчур. И, в-третьих, Бад сообщил мне, что вы — частный сыщик. Целый божий день я слушаю, как люди плачут, стонут, вопят, жалуются и скулят. Мне будет полезно для разнообразия наложить гипс на запястье такому крутому парню, как вы, и услышать от него о том, как его измолотили у черного хода.

Я снова уставился на него с недоумением. Он пояснил:

— Телевизор мне надоел до смерти. Я люблю динамичные сюжеты с драками — на почтительном расстоянии, разумеется, — а потому я вам починю запястье, а вы мне поведаете захватывающую историю из жизни ночного Нью-Йорка. Я оформлю ваш полис так, что фирме придется слегка раскошелиться, а вы мне из сбереженных денег поставите «Кровавую Мэри» и как-нибудь вечерком расскажете еще что-нибудь забавное. Таким образом; я развлекусь, получу свободную каталку, койку, палату и похвалу начальства, когда в ежемесячном отчете укажу, как ловко и быстро я вас перебрал и смазал. — Скомкав бумаги, вытащенные у меня из-под подушки, он швырнул их в ближайшую урну и протянул мне руку: — Идет?

— Идет, — ответил я, пожимая ее и смеясь, насколько это было в моих силах.

Потом, опираясь на его руку, я слез с каталки и стал на ноги, удивляясь, что они меня держат. Доктор и Бад повели меня через зал к кабинету.

— Нич-чего себе, — сказал по дороге доктор. — У вас нет какого-нибудь типа, вроде вас, чтобы согласился как-нибудь потанцевать с симпатичным доктором?

Я поперхнулся и, заведя глаза в шутливом отчаянии, воскликнул:

— Господи Боже мои, житья от голубых не стало. Что ты будешь делать?!

— Прежде всего — не употреблять устаревшую терминологию. Нас больше не называют «голубыми».

— А как называют?

— Вы что, газет не читаете? Мы — безбожные, проклятые, больные, растлевающие детей выродки, которых надо изолировать от общества и побить каменьями.

— Да-да, — сказал я, вспомнив хваленую беспристрастность нашей прессы. — Я вспомнил.

— Ну, разумеется. Такая забывчивость вам к лицу.

Бад заговорил в том же балаганном тоне:

— Как, однако, было нехорошо с твоей стороны, Джек, — ты ведь вчера вечером осквернил мои чистые чувства. Ты меня использовал в своих низменных интересах.

— Виноват.

— Ладно, раз уж ты осознал, — с преувеличенной скорбью ответил он. — Билл починит тебе руку, а потом мы займемся моим разбитым сердцем.

— Поосторожней, Бад, — сказал доктор.

— Вы что, знакомы были раньше? — осведомился я.

— Отчасти, — ответил доктор.

Тут мы вошли к нему в кабинет. Я рухнул на стул, чувствуя каждый свой синяк, ссадину и кровоподтек, оставленные мне на память о Джеффе Энтони. От боли глаза лезли на лоб, и думать можно было только о двух вещах: «ох, как болит!» и «почему ж так больно?». Первая мысль уже не слишком меня занимала, зато вторая захватывала все сильней. Но силы мало-помалу, скудными порциями все же возвращались ко мне. Пожалуй, их теперь хватило бы, чтобы доказать Энтони, что наша последняя беседа доставила мне истинное наслаждение. Но в настоящую минуту мне оставалось только смирно сидеть на стуле и разговаривать с Бадом и Биллом.

Полностью его звали Уильям Норман, но я обращался к нему — «док». Он выглядел слишком юным и слишком беспечным, чтобы видеть в нем настоящего эскулапа. Я боролся со своей болью, но это не мешало нам рассказывать друг другу о том, что же привело каждого из нас в Нью-Йорк. Бад попал сюда самым простым путем — он здесь родился. Мне было необходимо уехать из города, где на каждом шагу мне все напоминало о стремительной и бурной женитьбе, перетекшей в быстрый и скандальный развод. Ну, а доктору надоели осуждающие взгляды и злые языки его родичей-фермеров, не понимавших его пристрастий.

В девятнадцать лет он попал в Нью-Йорк, окончил здесь медицинский колледж, получив кое-какую работу, деньги, которых хватало на кофе, и решимость не останавливаться на этом. И он, и Бад оказались отличными ребятами. Ей-богу, оба мне понравились и, по крайней мере, не наводили такую тоску, как большинство прочих моих знакомых.

Вскоре он уже бинтовал гипсовой повязкой мое запястье и предплечье.

— Отлично, — сказал он. — Носите на здоровье.

— Все выпендриваешься, — с преувеличенной жеманностью сказал Бад. — Не хочешь отправляться на тот свет, как все нормальные люди. — Я рассмеялся, хотя мне было больно. — Не понимаю, что тут смешного, — продолжал он манерно.

— Бад, — заметил доктор утомленно, — оставь этого чудного мужчину в покое.

— Ах, теперь «оставь его в покое»? Я его подобрал на помойке, привез, рискуй, можно сказать, жизнью, в больницу, причем не пошел из-за этого на дивную вечеринку...

— Так это ты меня сюда доставил? — спросил я. Бад улыбнулся в ответ. — Ну, спасибо. Не ожидал.

— Ничего-ничего, всегда пожалуйста. — Он сыграл на губах туш. — А теперь, к моему величайшему сожалению, настала пора расставаться. Большой город шлет мне свой властный зов, а я слишком слаб духом, чтобы не ответить. Адье, адье.

Я засмеялся. Маленький доктор тоже. Подумав, что момент благоприятный, я сказал:

— Док, у меня к вам просьба. У вас скальпеля не найдется? — Он ответил утвердительно, но с оттенком удивления. — Мне тут пришла в голову одна мысль... — Я показал на гипсовую повязку и спросил: — Нельзя ли засадить его сюда?

— Что? — он был просто поражен.

— Ну, вы намотайте сколько там положено по науке, а потом положите еще один виток поверх скальпеля... Чтобы я не чувствовал себя совсем инвалидом, пока не снимут гипс.

— А зачем, вы не можете мне сказать?

Тогда я рассказал ему о Джефе Энтони, от том как он ни за что ни про что отделал меня тростью. И о том, что собираюсь снова наведаться в заведение мистера Стерлинга, чтобы все разузнать до конца. Доктор без колебании сделал то, о чем я его просил. Я поблагодарил.

— Да бросьте вы, — ответил он. — Теперь послушайте: вот тут я поставил точку. Чтобы извлечь ланцет, достаточно будет прижать гипс к чему-нибудь твердому. Так вы не сломаете лезвия. Будем надеяться.

— Что значит «будем надеяться»?

— Значит, что раньше мне не приходилось проделывать таких фокусов, и я не знаю, сработает он или нет. Но, будем надеяться, в нужный момент не подведет. Теперь понятно?

— Вполне.

Потом я спросил, можно ли позвонить, и доктор придвинул мне телефон. Я набрал номер Хью, объяснил ему, где стоит моя машина, и попросил приехать за мной. Потом выловил в потоке пустой болтовни обещание быть у въезда в госпиталь через полчаса. Спросить, как он откроет и заведет «скайларк» без ключей — значило нанести смертельную обиду.

В ожидании Хью мы с доктором толковали о всякой всячине — о его работе, о моей работе. Он дал мне с собой несколько таблеток, но не сказал, что это такое, а я не спросил. Я принял их. Потом повел меня к выходу, желая, во-первых, продолжить беседу, а, во-вторых, проверить действие болеутоляющего. Беседа была замечательная, таблетки — еще лучше. Просто чудо что за таблетки, раз я уходил из больницы на своих ногах. Прижав палец к губам, маленький доктор высыпал мне полфлакона в карман пиджака. Я поблагодарил его за все и пообещал, что когда приеду снимать гипс, мы славно погудим.

Пора было приступать к своим служебным обязанностям, хотя ему этого ужасно не хотелось. Мне — тоже. Но я направился к машине, за рулем которой сидел верный Хью.

Глава 14

Прежде всего я велел Хью заехать в спортзал к Тони, чтобы там смыть с себя ароматы помойки и больницы. В моем шкафчике нашлось, во что переодеться: после горячего душа, бритья и еще одной чудодейственной таблетки опять почувствовал себя человеком.

Пока я приводил себя в божеский вид, Хью успел сделать несколько звонков и собрать кое-какие сведения о «Голубом Страусе». Оказалось, что недавно открывшееся заведение уже заслужило самую скверную репутацию, так что далеко не меня одного выкидывали оттуда на ближайшую помойку, и искры сыпались из глаз тоже не у меня первого.

Но никто никогда не имел никаких претензий, что объяснялось довольно просто: каждый вляпывался там в такое, что непременно бы всплыло — по свойству этого вещества — на суде и крупными буквами сообщило о себе на первой странице «Нью-Йорк пост».

Намотав себе на ус эту информацию, я позвонил Рэю и узнал, что его рейд был успешен: Миллера привезли к нему несколько часов назад. В отель он вернулся на рассвете пьяный в дым. На все вопросы отвечал только храпом. Я сказал Рэю, что скоро приеду повидать своего клиента, на что капитан ответил мне, что только меня ему и не хватало для полного счастья.

По дороге я заехал наконец в банк, чтобы внести на свой счет миллеровские деньги и снять кое-что — надо было вернуть долг Рэю и обеспечить себе свободу маневра. Благодаря принятым в нью-йоркских банках правилам, этот счет вполне может просуществовать до моего пятидесятилетнего юбилея.

В половине одиннадцатого мы уже были в кабинете Тренкела. Миллер пробудился и беседовал с капитаном. Его заместитель Муни приветствовал нас при входе в свойственной ему непринужденно-обворожительной манере.

— Ой, Джек! — сказал он, тыча пальцем мне в лицо, — Ты изменил внешность?! Как тебе идет! Как жалко, что меня не было при этом, и я не помогал наводить на тебя красоту.

— Отлипни от меня, вошь конопатая, пока я тебе башку не открутил и в пасть не харкнул, — отвечал я.

— Находчив, как всегда, — ухмыльнулся он и звенящим от счастья голосом спросил: — Чем мы, жалкие, убогие, с куриными мозгами людишки обязаны счастью принимать таких персон, как ваш клиент, ваш друг и, конечно, вы сами, мистер Хейджи?

Что мне было ответить? Выглядел я чудовищно, но и Миллер производил впечатление человека, уже некоторое время назад простившегося с жизнью. По тому, как он обвисал в кресле, я понял, что от него опасность уже не исходит. Рэй отвел меня в сторону.

— Увези ты его отсюда. И сам поезжай домой. Приведите оба себя в порядок.

— Ты допрашивал его насчет Джорджа? спросил я.

— Его сейчас только и допрашивать, — пожал плечами капитан. — Мое личное мнение: никого он не убивал и вообще не способен на это. Ему при мне сообщили о том, что Джордж застрелен. Похоже, он к этому непричастен. Сразу признался, что у него был «зауэр», но его украли несколько месяцев назад. Я связывался с нашими коллегами из Плейнтона — они подтвердили. Он заявлял о пропаже большей части своей коллекции оружия. Это алиби.

В лаборатории ничьих отпечатков пальцев на гильзе не обнаружили. Казалось бы, это должно свидетельствовать против Миллера, но Рэй шестым чувством понимал то, что я понял уже давно. Бедный, толстый, глупый Миллер убийцей не был. Впрочем, он вообще ничем не был, разве что занудой.

Меня удивило спокойствие Рэя. Когда рассыпается обвинение, он обычно впадает в ярость, а сейчас — нет.

— Этот парень действует на меня угнетающе. Будь так добр, уведи ты его отсюда. Когда протрезвеет, объясни что к чему. Убеди его — пусть не упрямится и катится в свой Плейнтон.

— А ты пытался его убедить?

Рэй вместо ответа только посмотрел на меня: взгляд был таким ледяным и бездушным, что я, пожалуй бы, смутился, если бы не понимал, чем он вызван. Решив не заводиться, я сказал:

— Ладно, все понятно. Не люблю обещать, если не уверен, что выйдет. Но попытаюсь вправить ему мозги.

Мы вернулись в кабинет. Там Хью и Муни вели язвительнейшую перепалку, а Миллер пребывал в прежнем полубессознательном состоянии. Хьюберт уже достиг того состояния, когда он носится по комнате, волоча свою хромую ногу, и швыряет в Муни скоросшивателями. Дюжий полицейский был, однако, с Хью не в пример сдержанней, чем со мной, что совсем неудивительно: в Хью они нуждались гораздо больше, чем во мне.

— Вот хорошо, Джек, что ты все-таки решил вернуться за своей мартышкой. А я уж собирался было привязать ей к хвосту шутиху.

— Ну да, привязать, — засмеялся Хью. — Д-д-для эт-того надо па-пальцы иметь, а у тебя копыта.

— А ну, кончайте! — гаркнул Рэй. — Забирай, Джек, этого придурка. Или вытряси у него признание, или пусть убирается восвояси.

— Это дело! — добавил Муни. — Это и к тебе относится, Джек. Так или иначе воздух в Нью-Йорке будет чище.

— Когда я решу внести свой вклад в очищение нью-йоркского воздуха, друг мой Муни, то предложу властям не прикалывать форменные бляхи к мешкам с говном. Конечно, это повысит процент безработицы среди ирландцев, но...

Я не договорил. Мы с Муни уже повернулись спиной друг к другу, готовясь заняться своими делами. Весь личный состав участка давно уже ждет, когда мы от слов перейдем к делу и выясним отношения кулаками. Пока до драки еще не дошло, но в том, что это — вопрос времени, уверены, по крайней мере, два человека. Один из них — Муни, другой — я.

Мы с Хьюбертом выволокли Миллера наружу и потащили его к машине, уповая на живительное воздействие свежего воздуха. Как бы не так. Он не выходил из своего запредельного состояния. Кстати, я, в отличие от Рая, не стал бы ручаться за его невиновность. Мне случалось видеть вдребезги пьяных людей, которые заплетающимся языком очень убежденно и правдоподобно лгут. Опьянение — не показатель искренности. Пока он не протрезвеет, наверное ничего утверждать нельзя.

Хью собирался было ехать с нами, но я попросил его взять такси. Я хотел только уложить Миллера, а потом выспаться, потому что ничего уже не соображал.

— Хо-хорошо. Только держи меня в ку-курсе. Мне очень интересно, что он ска-кажет, очухавшись.

Не тебе одному, подумал я. Хью уехал, а я посадил Миллера на заднее сиденье «скайларка».

Подкатив к отелю, я поставил машину во дворе, куда выходили двери кухни и прочих служб, и мимо судомойки повлек своего клиента наверх, в его номер, причем умудрился не привлечь к себе особенного внимания. Достав у него из кармана ключ, я направил его в дверь, а потом — на кровать, расстегнув кое-что из его одежды, чтобы обеспечить приток воздуха.

Он повалился как подкошенный и заснул как убитый — только равномерно, в такт проспиртованному дыханию, поднималось и опускалось обвисшее брюхо. Некоторое время я глядел на эту тушу и думал: что же все-таки произошло? За что убили Джорджа? Его ли хотели застрелить, а если нет, то кого? Байлера? Серелли? Да уж не меня ли?

Я уселся в кресло, позволив себе передохнуть. От того, что я вытянул ноги и расслабился, с новой силой заныли мои старые раны. Миллер всхрапывал и булькал, номер заполнялся запахом перегорелого пива и мочи. В подобных гостиницах, выстроенных еще до нашей эры, я бывал часто и научился не обращать внимания ни на тусклый свет, ни на тараканов, ни на тошнотворный аромат, которым пропитаны их стены. В соседнем номере по-крысиному повизгивали пружины кровати, не отвлекая меня от раздумий и боли.

Фактов было мало, они противоречили друг другу, и уцепиться пока было не за что. Версия не выстраивалась. Глянув на свое загипсованное запястье, я понял, что знаю, где мне разжиться новыми фактами. Я бы давно пошел за ними, если в так не ломило все тело при каждом шаге. Время близилось к полудню; по лбу уже струился пот. Кряхтя, я поднялся, снял шляпу и стал ею обмахиваться. На улице она меня спасала от солнечных лучей, а здесь, в номере, от нее было еще жарче.

В последний раз посмотрев на Миллера, я решил не дожидаться его пробуждения — слишком долго пришлось бы торчать в этой душегубке. Я оставил ему записку с просьбой позвонить мне, обвернул ею ключ от номера и положил на тумбочку у кровати. Вышел в коридор, захлопнув за собой дверь; щелкнул замок. Подергал ручку, убедился, что она не поддается, и пошел к лифту. Пока Миллер спит, надо еще кое-что предпринять.

Глава 15

Автоответчик у меня в конторе раскалился добела от бесконечных звонков. А звонила, оказывается, Джин Уорд. Она желала меня видеть. Чувствовалось, что где-то в горле у нее сидит, впивается острыми зубками страх, который не намерен отпускать свою жертву, пока не сгложет ее. Я позвонил по оставленному мне телефону, и она почти сразу схватила трубку, словно сидела у телефона и ждала и пропустила первый звонок именно для того, чтобы не подумали — она, дескать, сидит и ждет. Узнав, что я у себя в конторе, Джин сказала, что сейчас приедет — минут через пятнадцать-двадцать. Жду, отвечал я. И она дала отбой прежде, чем я успел произнести еще хоть слово.

Утомившись без конца вытирать пот, я открыл свое пуле-вполне-пробиваемое окно, включил вентилятор и уселся на стул, чувствуя, как впились все его ребра и плоскости в мое избитое тело. Не выпить ли? Но я отогнал эту мысль: я не сразу нашел самую удобную позу, а теперь вставать, идти, возвращаться? Нет. Кроме того, мне хотелось подумать, а мысли путались от боли, так что нечего было затуманивать их еще и джином.

Пот по-прежнему тек по мне ручьями, высыхая на то мгновение, когда вентилятор поворачивался ко мне, и с готовностью оживая в следующую минуту. Я перебрал в голове все, что было в моем распоряжении. Немного. Рэю очень бы хотелось, чтобы я отработал свой долг, следующим же рейсовым автобусом отправив Миллера в Плейнтон. Еще вчера я бы согласился на это, еще вчера — до той минуты, когда кто-то послал крупнокалиберный заряд через окно моего кабинета, в грудь моему посетителю! И до того, как Джеффри Энтони вдребезги разбил мои иллюзии, задев мимоходом и лучезапястный сустав.

Было совершенно очевидно: что-то происходит. Но что? Оставалось гадать на кофейной гуще. Заваривалась некая каша, не угрожавшая международной безопасности, но достаточно отвратительная и мерзкая, и один бедолага, уже обжегшийся ею, попросил меня о помощи. Не хочешь расхлебывать ее вместе с ним, Джек Хейджи, — не бери у него денег. А ты взял. Теперь из-за этого одного то хватают, то выпускают, другого вообще пристрелили, а я накрепко усвоил, что в городе Нью-Йорке невежливо стоять спиной к людям, даже если стоишь у писсуара.

Через восемнадцать минут после того, как Джин Уорд повесила трубку, стук в дверь возвестил, что она вновь появилась в моей жизни. А я еще сомневался, суждено ли нам встретиться вновь. Суждено. Она была далеко не так холодна, как в первый раз, она явно не справлялась с нервами. Я понял, что она напугана, по тому, как она шла от двери к моему столу, а увидев ее глаза, убедился в своей правоте. Случилось что-то еще такое, что заставило ее непреклонный взгляд сделаться честным, искренним и умоляющим, как у детей и нищих.

Она села на тот же самый стул, что и вчера, и начала с ходу, обойдясь без приветствий:

— Что нам делать, Джек?

— С кем?

— С Карлом. С полоумным Миллером. Я так боюсь... Не знаю, как быть, не знаю, где я в безопасности, а где — нет.

— Не могли бы вы выражаться яснее.

Тут она наконец посмотрела на меня и заметила некоторые перемены в моей внешности, произошедшие с нашей первой встречи. Не заметить багрово-желтые кровоподтеки на лице и шее мог только слепой. Она ахнула и даже чуть подалась назад, словно ей захотелось быть подальше от такого страшилища.

— Боже мой! Значит, он и здесь побывал!

— Кто? Миллер? Вы думаете, это он так меня разукрасил?

Я был почти оскорблен, но как человек взрослый, решил не придираться. А между прочим, если бы Миллер напал на меня, он сбил бы меня с катушек не хуже, чем это вышло у старины Джеффа. Великое дело — подкрасться сзади.

— Нет, — сказал я. — Обошлось на этот раз без Миллера. А почему, кстати, вы решили, что он стал бросаться на людей?

Она начала говорить — и сейчас же осеклась, издав только какой-то невнятный звук. Видно это было слишком глубоко запрятано, и слова не шли с языка. Справившись с собой, она предприняла вторую попытку:

— Карл... был у меня вчера вечером и... такой... в таком состоянии, что...

— Пьяный?

— Ужасно, — отрывисто произнесла она. — Он был так пьян, он говорил, что уберет каждого, кто станет у него на дороге, повторял, что всех поубивает. И знаете, Джек, он был так пьян, что мог сделать это.

Она взялась за распахнутый ворот своей блузки и отвела его влево, показав мне крупный синяк на плече, совершенно не подходивший к ее фарфоровой коже. Демонстрация продолжалась одно мгновенье, но мне и этого хватило. Я понял. Я устал от людей, пострадавших по милости Миллера, тем более, что многие пострадали от его немилости.

Рассказ Джин о ее беседе с Карлом и время этой беседы придавали новый вес аргументам в пользу того, что именно его палец лежал на спусковом крючке в ту минуту, когда чья-то пуля пробила насквозь грудь Джорджа и спинку одного из моих стульев. Рэй был уверен в невиновности Миллера, но Рэй далеко не всегда оказывается прав. Я, впрочем, тоже.

Мисс Уорд, поправляя воротник блузки, заметила наконец я картонку вместо стекла в окне, и сломанный стул. Переменить тему беседы никак не удавалось. Я рассказал ей, как было дело.

Новость подействовала на нее сильней, чем я предполагал. Слезы, только ждавшие предлога, хлынули из глаз. Она уже более или менее успокоилась и начала говорить, а они все катились у нее по щекам.

— Бедный Фред... Бедный Фред. Вы не подумайте, будто у нас с ним что-то было... Вовсе нет. Он был хорошим, порядочным человеком, с сильными мозгами, умел рассуждать логически... Как несправедливо, что это случилось именно с ним... Бедный Фред...

Я был удивлен. Расскажи мне кто-нибудь о такой реакции, я решил бы, что мисс Уорд ломает комедию. Мне казалось, она не способна к таким сильным чувствам. Однако вот они — налицо. Почему ее так потрясла гибель Джорджа, сказать затрудняюсь. Ясно, что своего бывшего мужа она не оплакивала бы так горько. Но вот она наконец взяла себя в руки, вытерла последние капли соленой влаги со щек и с помощью зеркальца определила ущерб, нанесенный ее косметике. Но краситься заново не стала, а просто насухо вытерла «клинексом» размазанную тушь и тени. Потом принялась извиняться — за свою несдержанность, за слезы, за то, что так ужасно выглядит, за то, что задерживает меня. Короче говоря, за все, кроме обострения конфликта на Ближнем Востоке.

Я протянул руку, прикоснулся к ее плечу и попросил не беспокоиться. Это вызвало новый поток слез. Тогда я замолчал. Что еще я мог сказать? Когда я увидел ее впервые, я был слишком пришиблен, чтобы оценить ее верно. Слишком прихотливо было сочетание твердости и беззащитности, чтобы выносить суждение. Сейчас делать выводы стало легче. Мне было ее жалко — она вляпалась в самую гущу этой кровавой неразберихи, стала ее жертвой вместе с Миллером. Или благодаря Миллеру? Пока неизвестно.

Она обошла мой письменный стол, обвила меня за шею, продолжая плакать бурно и горько. Прижалась ко мне, дрожа всем телом и давая выход своим страхам, и скорби, и ожесточению. Такие рыдания в служебном кабинете могли бы стать причиной вызова полиции, если бы кому-нибудь в этом доме до чего-нибудь было дело. Я держал ее за плечи столько, сколько было нужно, и ее отчаяние невольно передавалось мне. Я был рад ему и не пытался утешать ее или успокаивать. Оно было для меня горючим, на котором я мог ехать дальше, забыв, как ломит, горит и саднит все мое тело. Ее слезы действовали не менее эффектно, чем таблетки маленького доктора. Не думал я, что мне придется прибегнуть к такому мощному средству.

Наконец она поднялась, пошатываясь, вытерла лицо все тем же скомканным и грязным «клинсксом». На этот раз извинений не последовало. Она понимала, что этого не требуется.

— Ну что, — спросил я, — Будете умницей?

— Я... я постараюсь.

— Вот и хорошо. — Когда она села на стул, я продолжил: — Теперь будете делать то, что я скажу. Из дому вам лучше уехать. Поживите несколько дней у подруги — или у друга — или в мотеле. Все равно, где. Лишь бы Миллер вас не нашел. Сообщите свой новый адрес только тем, кто никак не может без вас обойтись, но пусть никому его не дают. Вы ведь фотомодель — постоянно на публике, — вот и расскажите, что вас замучил своими преследованиями слишком пылкий поклонник. Потом позвоните мне и продиктуйте номер телефона, по которому я смогу с вами связаться.

Она оторвала клочок от лежащего на столе листка бумаги и моей ручкой нацарапала несколько цифр.

— Вот. Больше мне негде прятаться. Это телефон Барбары, моей подруги.

Бумажку я спрятал в свою записную книжку. Джин щелкнула замком сумочки. Я встал, готовясь проводить ее до дверей. Она поглядела на меня с подобием улыбки на губах.

— Боюсь, что это станет дурной привычкой — разливаться тут у вас в три ручья.

— Ничего. Приходите, как будет охота поплакать. Я приготовлю побольше носовых платков.

Улыбка стала шире, глаза вспыхнули и заискрились, чуть искривленный носик сморщился, и я вдруг поймал себя на том, что мне отчаянно не хочется допускать, чтобы Джин Уорд еще когда-нибудь плакала.

Я проводил ее и постоял на лестнице, глядя, как она удаляется, слушая стук ее каблучков, пока и то, и другое не исчезло в жарком мареве улицы. Потом вернулся к себе, достал из ящика мой 38-й в плечевой кобуре, надел кобуру и машинально проверил, легко ли он вынимается. Легко.

Я улыбнулся, ибо там, куда я направлялся, ему никак нельзя было застревать в своем кожаном гнезде. Продолжал я улыбаться и потом, когда запирал дверь, пересекал площадку, спускался по ступеням, шел к машине, ехал. Выглядело это, должно быть, странно, однако я плевал на странности. Погода была омерзительная, но и на это я плевал. Бывает, что даже летний нью-йоркский день не может испортить тебе настроение.

Глава 16

Я провел час сорок пять в машине напротив «Голубого Страуса», поджидая Джеффри Энтони. Кто-то может назвать это необходимыми мерами наружного наблюдения, я же считаю это понапрасну убитым временем: Энтони так и не появился. Вся надежда была на то, что он уже внутри. Потом вылез и постоял, опершись о стену, в хорошо отработанной позе. Никто бы не подумал, что я веду наблюдение, потому что смотрел я совсем в другую сторону. Такие штуки получаются у меня блестяще.

Многие мои коллеги терпеть не могут слежку — особенно на машине. Как минимум, для этого нужна машина. И водительские права. И страховка. Нелишним оказывается и умение водить машину. Хотите сесть кому-нибудь на хвост в Нью-Йорке — заранее готовьтесь к увлекательному пикнику, где будут и полицейские, штрафующие на каждом углу, и натянутые нервы, и разбитый бампер, заменяющий в городе заползающих куда не надо муравьев. Я тоже не люблю слежку, а неподвижное наблюдение — еще больше, однако владею и тем, и другим вполне прилично. Это входит в число моих профессиональных навыков и умений, а за них мне платят.

На этот раз они мне не пригодились — не деньги, разумеется, а навыки, и потому я решил попробовать «непосредственный контакт» — то есть пройти по улице, вломиться в заведение и попробовать там немного поскандалить, посмотрев, что из этого может выйти. Это я тоже умею.

Солнце благотворно подействовало на мои раны. И топтание вокруг клуба — тоже. И то, что я постарался забыть о том, как меня здесь отделали. Это вовсе не значит, что старина Энтони схалтурил — вовсе нет: как профессионал я должен признать, что он выполнил данное ему поручение весьма тщательно. Просто кое о чем надо уметь забывать, если надо забыть. А мне было надо. Я закурил, ожидая, когда поредеет поток автомобилей, потом шагнул с тротуара на мостовую и, лавируя среди машин, направился на другую сторону. Без риска для жизни улицу в Нью-Йорке не перейдешь: сигналам светофора подчиняются здесь только приезжие.

Я уже понял, что Стерлинг принадлежит к тем людям, которые никогда сами к телефону не подходят, и на просьбы позвонить не отвечают, в какое бы время суток вы их ни ловили. Его надо брать нахрапом, в импровизированной манере. Я решил проверить свое умозаключение на парне, стоявшем у центрального входа. Нацепив свою лучшую улыбку «№3», я прошел мимо него. Он тут же задержал меня:

— Эй! Бедолага, ты куда это собрался?

— Ты, главное, не волнуйся. К Стерлингу.

— У босса на сегодняшний день встреч не назначено.

— И не надо. Не будет же Энтони делиться своими планами с вышибалой, верно?

Имя моего обидчика подействовало как пропуск, и я прошел в дверь, отпихнув охранника.

— Погоди, я должен проверить! — крикнул он мне уже вслед.

— В штанах у себя проверь. Пойди-ка лучше кондиционер вруби. А мне работать надо.

Подействовало. Я оказался внутри, обвеваемый кондиционированным воздухом и окрыленный неожиданно полученной информацией. Если бы «Страус» был обыкновенным ночным клубом, охранник у дверей скорее убил бы меня, чем пропустил без разрешения. Это присуще жителям Нью-Йорка: свою правоту они защищают яростнее, чем собака — кость. Но если они не правы или хотя бы сомневаются в том, что действуют на законных основаниях, они сейчас же сникают как первоклассники, замочившие штанишки.

В гостиных клуба было пусто. Один бармен перетирал вымытые стаканы, другой переливал подозрительного вида жидкость — доллар за галлон — в порожнюю бутылку из-под «Джек Дэниелс». Когда капитан Рэй Тренкел станет педерастом, я непременно порекомендую ему это заведение. Впрочем, мое внимание было поглощено другими заботами, а именно — добраться до кабинета Стерлинга, куда вчера вечером меня не допустили. Причем у них хватило благоразумия отколошматить меня и выкинуть вон, не привлекая к себе внимания посторонних. Ответный ход за мной.

В «Страусе» было нечисто. Еще предстояло выяснить, какого рода эта грязь и почему они ее развели, но сам воздух в этом заведении напомнил, как меня выбросили на задний двор в кучу отбросов, испортили костюм, сломали запястье, и все прочее, что не давало мне покоя с той минуты, когда я очнулся.

Но цель я преследовал одну — найти подружку Карла Миллера. Мне нет дела до того, приторговывает ли Стерлинг наркотиками или содержит подпольный бордель, или собирается обстреливать марсиан из пушки, — меня это все не касается. Я вам не киношериф. И не рыцарь в сверкающих доспехах, намеренный покончить с несправедливостью в нашем мире. То есть я не шериф и не воитель за правду до тех пор, пока своими глазами не увижу — тут что-то не то. Тогда другой разговор. А теперь я желал найти Мару и показать где раки зимуют людям Стерлинга, а может, и самому Стерлингу. И уж, конечно, — мистеру Джеффу Энтони. Именно потому, что мне вчера было мягко порекомендовано держаться от всего этого подальше.

Итак, я направился туда, где, по моим представлениям, находился кабинет Стерлинга. На этот раз никто не чинил мне препятствий: очевидно, и Джефф, и Крысенок заступали на смену в ночь. Ну что ж, военное счастье переменчиво. Я обхватил пальцами здоровой руки ручку двери и на мгновение помедлил, включив свой радар. Из-за двери слышались голоса и смех — похоже, работал телевизор. Ничего подозрительного: меня явно не ждали. Можно было входить.

Открыв дверь, я почти впрыгнул в комнату — на тот случай, если кто-нибудь охранял вход. Можно было и не прыгать. Никто ничего не охранял. Все присутствующие сгрудились у огромного письменного стола с инкрустациями. На нем стоял переносной телевизор, а за столом сидел человек, в котором я узнал того, чью карточку из школьного альбома принес мне Хью. Идиллия: трое затянутых в кожу крепких молодых людей вместе с боссом смотрят мультики. Еще какое-то существо — я видел только уставленные на меня красные туфли на высоченных каблуках — явно пыталось переключить внимание хозяина с героев мультфильмов на себя.

— Это еще что? — приветствовал меня Стерлинг. — Вы кто такой?

Глаза его по-прежнему были устремлены на экран. Подойдя поближе, я заметил, что он ест овсяные хлопья в молочном сиропе. Я остановился у стола и смотрел, как, не сводя глаз с экрана, он орудует ложкой, чавкает, причмокивает, похохатывает. Одно слово — босс. Шишка на ровном месте.

— У меня к вам несколько вопросов.

— Ох, ты бы шел отсюда, а? Никакой охоты беседовать с тобой.

— Даже о Карле Миллере и Маре?

Чавканье, чмоканье, смешок.

— Такой день сегодня славный... Не порть, а? Уберись. Отвали.

Мультдятел на экране ловко увернулся от гнавшегося за ним барсука — или енота? — и тот с размаху въехал в стену. Сладкое молоко густо облепило губы Стерлинга. Чавканье, чмоканье, смешок.

Красные каблучки под столом задвигались проворней. Мне показалось, что у той, чья голова покоилась на коленях Стерлинга, — голубые глаза Мары, которые я видел только на черно-белом снимке. Но прежде, чем я успел сказать еще хоть слово, босс со смешком махнул рукой в мою сторону, словно отгонял муху:

— Ты все еще здесь?

До сих пор он навязывал мне правила игры, но я решил переменить их.

— Значит, вам интересней с этим дятлом, чем со мной?

— А то нет! — ответил Стерлинг, неотрывно глядя на кран. — Он смешней. Разве не так?

— Не так, — сказал я и выдернул у него из рук тарелку. — Лучше меня никто не рассмешит.

С этими словами я выплеснул все, что оставалось в тарелке, прямо в телевизор. Вспышка была не такой сильной, как я ожидал, но все же достаточно впечатляющей. Стерлинг, вскрикнув, отшатнулся назад, опрокинувшись вместе со стулом. Из-под стола ему откликнулись фальцетом. Должно быть, босс ушиб свою партнершу. Кожаный первый уже надвигался на меня, широко расставив руки, словно собрался поддержать пьяного на улице. Уклониться от его объятий было нетрудно, а отправить его головой вперед за стол — и того легче.

Второй Кожаный учел промах своего напарника и принял стойку. Третий разгребал кучу барахтающихся тел и был мне пока не опасен. Отлично. Когда второму оставалось до меня примерно полшага, я сделал обманное движение, откачнувшись назад, и его удар попал в пустоту. Я врезал ему ногой чуть пониже лодыжки и одновременно дернул его на себя, так что он грузно обрушился на пол. Правда, сделал попытку вскочить, но мой каблук попал точно в челюсть, впечатав его голову в тумбу стола.

Я проворно обернулся. И вовремя: третий уже размахнулся длинным кожаным жгутом. Он сшиб с меня шляпу, но, к счастью, не вышиб мозги. Я сделал нырок и, оказавшись вплотную к нему, дважды ударил его правой по почке, стараясь, чтобы ребро ладони вошло как можно глубже. Глаза его вылезли из орбит, но он устоял на ногах. Боль, конечно, была адская, однако он умудрился схватить меня за руку. Подоспевший первый вцепился за другую.

Первый держал крепче: в отличие от своих товарищей он еще никак не пострадал от меня. А третий пошатывался. Я чувствовал каждый дюйм своего избитого накануне тела, но изо всех сил старался не обращать на это внимания. Стараясь стряхнуть с себя третьего, я мотал их по всей комнате, словно в вихре вальса, пытаясь сделать так, чтобы они хоть на мгновение потеряли равновесие. Первый упирался, тормозя каблуками, но ковер скользил, и мне удалось выволочь обоих на середину комнаты и, не жался себя, с разгону удариться несколько раз о стеллажи. Наконец я развернулся так, что третий оказался между первым, мною и — с другой стороны — этими металлическими шкафами. Этого соединенного удара он не выдержал и сразу разжал пальцы.

Получив возможность высвободить левую руку, я немедленно двинул первого загипсованным запястьем. Шершавый гипс стесал ему кожу с лица; хлынула кровь из носа. Но он не выпускал меня. Я ударил его еще раз туда же, а потом разбил то, что еще оставалось целым. Кровь залила мне подбородок и отвороты пиджака. Я чувствовал, как текли, смешиваясь с потом, густые теплые струйки.

Не теряя времени, я ухватил его за грудки, со скрипом смяв кожу и ткань, и поскольку он не отпускал меня, с силой ткнул его лицом в самое толстое место на гипсовой повязке. Нос его сломался, и одновременно разжались державшие меня пальцы.

В двух шагах от основного места действия второй Кожаный помогал Стерлингу подняться. Увидев, что я уже справился с его дружками, он отбежал за стол, но я в два прыжка настиг его, по дороге успев схватить все еще гудящий телевизор. Когда Второй обернулся, чтобы встретить меня, я обрушил телевизор ему на голову. Он, правда, успел вскинуть руки, и телевизор рассыпался на куски, задевшие его по касательной. Подобрав кучу обломков, я еще раза два-три опустил их на его череп, и парень наконец свалился. Для верности я еще раз двинул его в ухо, отчего он задергался и завыл, как и двое остальных.

Удостоверившись, что больше они мне не опасны, я решил заняться их боссом вплотную.

— Так, — сказал я, тяжело дыша и утирая с лица нечто розовое — чужую кровь пополам с собственным потом. — Вы меня помните?

Я сверлил его взглядом. Обладательница красных каблучков сумела наконец освободиться от Стерлинга и от стула, поднялась — и оказалась той самой певичкой. Или тем самым певцом? Она принялась было слезливо возмущаться, но я ее прервал:

— Никто тебя не держит. Мне нужен только мистер Стерлинг. А тебе, по-моему, самое время пойти попудриться.

Красные каблучки тотчас простучали к двери. Я по-прежнему не отводил глаз от Стерлинга. Потом рявкнул:

— Стул подними! — Он повиновался. — Сядь! — Он поспешно выполнил и это распоряжение. — Ну, а теперь мы можем потолковать по душам. Чем плохо?

Он кивнул, а потом медленно повернул голову слева направо и обратно, явно надеясь увидеть что-либо более обнадеживающее, чем мой взгляд. Но ничего не встретил. Я взмок от предшествующей схватки, Стерлинга бросило в пот от страха. Глаза забегали, лицо посерело. Не знаю, достаточно ли он был напуган, чтобы выложить мне нужные сведения. Сейчас выясним.

— Итак, скажи мне, будь так добр... Где Мара?

— О Господи! — завопил он, и маленькие его глазки расширились. — Так это все — из-за этой... сучки? Я так и шал, что лучше бы мне ее век не видеть! С ней всегда влипнешь в беду.

— Это все неважно. Я желаю знать, где она.

— Понятия не имею. Она... она провела у меня несколько дней сразу по приезде в Нью-Йорк... Она рыдала, твердила, что ей нужно спрятаться от Карла, что он совсем спятил в последнее время... Она даже заставила меня позвонить ему.

Он на мгновение зажмурился, словно не знал, как облечь в слова всплывшее воспоминание.

— Меня... — произнес он словно бы с недоумением. — Заставила меня позвонить Карлу Миллеру! И уговаривать его, чтобы оставил ее в покое. Чуть ли не назавтра Миллер уже был здесь. Конечно, я дал маху. Карл переворачивает Нью-Йорк вверх дном, Мара слупила с меня несколько тысяч, а я с тех пор боюсь нос за дверь высунуть.

Он мало-помалу приходил в себя, осваивался в новой ситуации. Знаю я этот тип людей. Все знают, Стерлинг был делец — холодный, расчетливый, бесчувственный, — которому почти ничего не надо и не доставляет радости, кроме наличных. Чем больше, тем лучше. Я попросил подробностей. Теперь, когда он понял, что деньги тут ни при чем, он стал откровенней.

— Боялся ли я? Еще бы! Карл же — совершенно полоумный, все это знали. Впрочем, мы тогда все слегка спятили. Все спали с ней — ну, с Марой. Все, даже этот недоделанный Каррас. А Фред специально ездил домой, пил с Миллером, чтобы иметь предлог встретиться с Марой в укромном местечке. Два раза он проделывал этот трюк. Два раза!

Фред Джордж — особый случай. Мара, должно быть, настолько заинтересовалась им, что посвятила его в свои планы. Можно себе представить, что это были за планы. Очевидно, он как нельзя лучше годился для того, чтобы швырнуть его, фигурально выражаясь, в лицо Миллеру. Это отчасти объясняет, почему именно он получил пулю. Но Каррас? При чем тут Каррас? С какого он тут боку? Почему она продолжала спать с ним — вот вопрос, требовавший ответа, а не бесплодных умствований. Ответ я хотел получить от Стерлинга.

— Понимаете, Каррас с Миллером — закадычные дружки. Карл доверял ему всецело, больше, чем кому бы то ни было. Вот Мара и решила его использовать.

— Для чего использовать?

— Для того, чтобы прибрать к рукам его деньги.

— Каким образом? — продолжал я, бросив через плечо быстрый взгляд на троицу кожаных. Судя по всему, они предпочитали оставаться на полу и не рыпаться. — Каким образом?

— Мара говорила, у Карла есть чем поживиться. Это и его коллекция оружия, и произведения искусства, и всякий там антиквариат... Покуда Мара занималась его банковским счетом, Каррас подумывал, как бы ему половчей освободить Миллера от всей этой рухляди.

— А вам-то откуда все это известно? — спросил я, ибо честный взгляд Стерлинга и то, что при найме на работу он руководствуется лишь деловыми соображениями, — далеко не гарантия его правдивости.

— Они меня пытались втянуть в свои дела: надеялись, что я помогу им сбагрить товар, — в глазах его, на мгновение встретившихся с моими, появился страх. — Да нет, нет! Подождите!.. Я отказался наотрез! Разговаривать даже не стал. Еще чего! Большое вам спасибо: сбывать украденное у Карла Миллера! У меня и без того неприятностей хватает. Так я им сказал, и это — чистая правда. Ни за что на свете не желаю я иметь с ними дело. Я, может, в свое время и из Плейнтона-то уехал, чтобы быть подальше от этой швали. Нет, я сказал, нет, и всё. Поверьте мне, так все и было.

— А что было потом? — спросил я. — Почему Каррас остался в Плейнтоне, бедствует и рекомендуется лучшим другом Миллера? Куда отправилась Мара от вас? Сейчас она где? И по какой причине меня вчера вечером измолотили в сортире вашего заведения, причем советовали, чтобы я это дело бросил?

Я ухватил его за рубашку и, приподняв со стула, дернул на себя так, что он распластался на столешнице. Раздался тонкий, пронзительный крик. Троица кожаных не высказывала особого желания прийти на помощь боссу. Тряся Стерлинга, как мы это делаем с детьми, которые вывели нас из терпения, я гаркнул:

— Выкладывай все, что знаешь! Все! Ну! Ну! — и отшвырнул его назад, на стул. Судя по звуку, он приложился о сиденье довольно крепко, едва не опрокинувшись снова. Голос его дрожал и звучал на октаву выше, чем раньше.

— Я ничего не знаю!.. Я правда ничего не знаю... Честное слово. Мара, наверно, нашла еще кого-нибудь, кто помог ей загнать Миллеровы пушки, а Карраса она, я думаю, оставила. Она это умеет — достаточно поглядеть на нее... И на него. Ему с ней ни за что не справиться. — Стерлинг выдавал мне не информацию, а собственные умозаключения, но звучали они убедительно. — Она его использовала и выкинула вон. Что тут непонятного? Она же — натуральная сучка! Ока проделывала это со всеми. Стоило ей запустить в человека свои коготки, как он тут же дурел и начинал творить такое... Такое, о чем и помыслить раньше не мог, что ему и во сне бы не приснилось... Вот однажды...

Он осекся и словно уплыл от меня куда-то, и по глазам его я понял: Стерлинг подпал под власть прошлого. Еще примерно минуту он молол какую-то чушь о мотеле в пригороде Плейнтона, куда приезжал с Марой и с видеокамерой, и с некоторыми сортами овощей, и с собакой, и еще с чем-то. Впрочем, как именно применялся этот набор — кому что и что куда — он не пояснил.

Потом Стерлинг вынырнул из пучины воспоминаний, лицо его было залито слезами. Поглядев на меня, он произнес:

— Я ничего не знаю о том, что происходит сейчас. Правда, не знаю. Клянусь чем хотите. Я тут ни при чем. Ей-богу. Я хотел только, чтобы меня это больше не касалось. Я купил этот клуб, он мне очень недешево обходится... Вы понимаете, о чем я? Честно, я ничего не знаю!..

Уже другим тоном, помягче, я задал ему еще несколько вопросов, хоть и понимал, что это пустая трата времени. Мне совсем не того хотелось. Мне хотелось избить Стерлинга. Или хотя бы немножко побить. Или хоть разик врезать ему по роже. Я этого не сделал. Не стоило. Как ни печально было признавать этот факт, как ни затрудняло это мою дальнейшую работу, но мне было пора выкатываться.

Все дело в том, что закону было решительно наплевать на то, что у меня были личные причины вломиться в «Голубой Страус» и устроить там мордобой. Законом не предусмотрены для частных сыщиков особые права. Ты задаешь гражданину вопрос, и в том случае если гражданин не захлопывает дверь у тебя перед носом, а отвечает, ты — даже если ни на секунду не поверил ему — говоришь «спасибо» и отваливаешь, И все.

Собираясь в «Страус», я предполагал, что там решатся все проблемы. Я думал, что встречу там Энтони и расквитаюсь с ним. Я думал; что найду Мару и отволоку ее к Миллеру, а потом бандеролью отошлю обоих вон из моей жизни. Убийца Джорджа отыщется, думал я, и на том делу конец. Не тут-то было. Как ни удивительно, все оказалось много сложнее.

Впрочем, я был убежден: Стерлинг не убивал Джорджа и вообще не имеет отношения к миллеровским делам. Вернее, это он меня в этом убедил. А вот в том, что Мара не скрывается у него, — нет. А раз сомнения мои мистер Стерлинг развеять не сумел, следовало подтвердить или опровергнуть их каким-то иным способом.

Стерлинг сказал, что Энтони работает сегодня в ночь. Он выразил сожаление по поводу вчерашнего происшествия: ждали Миллера и готовились к большому скандалу. Стерлинг сорвал бы голос, извиняясь, если бы я не буркнул «да ладно» и не направился к двери. В конце концов троим его служащим крепко от меня досталось, так что мы почти в расчете. Когда я уже взялся за ручку, он спросил:

— Вы... завершили?.. То есть я хочу спросить, вы еще придете?

— Нужно будет — приду.

Выйдя из кабинета, я чувствовал, что все глаза устремлены на меня, но держался персонал на почтительном расстоянии, что меня устраивало. «Красные каблуки» посасывали что-то из стакана за маленьким столиком в баре. Это артистическое существо поперхнулось, когда мы встретились взглядами, и кадык у него на шее запрыгал. Проходя мимо, я замедлил шаги и сказал:

— Я вчера вечером слушал, как вы пели. Потрясающе.

Страх улетучился из его глаз, побелевшие костяшки пальцев, обхвативших стакан, вновь стали нормального, розового цвета.

— Ах, спасибо! Спасибо... э-э...

— Джек.

— Спасибо, Джек, ответил несчастный парень, и нечто вроде улыбки скользнуло по его лицу.

— На здоровье, детка.

Куда же мне теперь податься, размышлял я, шагая к выходу. В дверях остановился. К Миллеру пойти? К мисс Уорд? Заняться Байлером? Каррасом? Серелли? Ехать ли в полицию, к Рэю? В Плейнтон, к Эндрену или к папе и маме Филипс? С кого начать? С лежащего в морге Джорджа, хотя сомнительно, что даже такая искусная сиделка, как я, услышит от него хоть словечко. Все тело у меня ныло и ломило от недавней драки, все результаты вчерашней беседы с Энтони заявляли о себе в полный голос, а запястье — громче всех. Оно прямо-таки вопило.

Я проглотил одну из оставшихся таблеток. Но этого было. И поздно. Секунды тянулись как годы, и каждая последующая была изнурительней предыдущей. Несколько десятилетий спустя я понял, что отправиться сейчас мог только по одному адресу.

И поехал домой.

Глава 17

Войдя в квартиру, я обнаружил там Эльбу Санторио, расчесывавшую мою собаку Балто. Я и забыл, что сегодня — день уборки. Честно говоря, я вообще забыл, какой сегодня день. Балто рванул ко мне и чуть не сбил с ног, что не так уж трудно для помеси лайки с овчаркой килограммов под пятьдесят весом.

Эльба стояла в прихожей, потирая ладони. Ей не больше двенадцати, но она забирает мою корреспонденцию, наводит в квартире чистоту, кормит Балто, когда меня не бывает дома, заботится о том, чтобы дома нашлась какая-нибудь еда и для его хозяина.

— О, Dios mio! Que pasa?[4] Что это с тобой такое?

Я должен был принять в расчет, что застану у себя Эльбу. Семейство Санторио поселилось в нашем доме два года назад, и довольно скоро я понял, что счастливой, улыбающейся девочке некто с помощью ремня дает первые уроки в школе жизни. Я навел справки. Выяснилось, что мать у нее умерла, а отец иных способов воспитания, кроме порки, не признает, особенно когда выпьет, а пил он ежедневно, вовсе не отдавая предпочтение субботам и воскресеньям перед буднями.

— Да ничего особенного, мамаша. На танцы ходил.

— С кем же ты отплясывал — с Коза Ностра, что ли? Джек, тебе пора взяться за ум.

— Ой, пора, давно пора. Вот я и пришел домой, к тебе.

— Ладно-ладно, скорей снимай с себя все это! Все в крови, и в грязи, и в какой-то дряни. Все снимай и оставь тут. А сам иди под душ! Пусти воду погорячей, отмокни. Понятно?

— Понятно, мамаша.

— И не вздумай хватать новые полотенца — вытрись сначала теми, что висят там, слева, — донесся до меня через дверь ванной се голос. — Понял?

— Понял.

Я слышал, как она собирает в прихожей мое барахло, бормоча себе под нос что-то нелестное «об этих мужчинах». Она, как говорится, не по годам мудра, но мудрость эта, к сожалению, ей недешево досталась... Я стоял под обжигающей струей душа, омывавшего мои раны, и вспоминал.

...Однажды ночью разноголосый детский плач, к которому все в доме уже привыкли, не смолкал очень долго — дольше, чем обычно. Никто не вмешивался, и это вполне понятно: лезть в чужие семейные дела никому не хочется, да и закон всегда на стороне семьи. И любой полицейский вам объяснит, что если один близкий родственник лупит другого, лучше не встревать, а то может достаться от обоих. На первый взгляд — это полная ересь, но человеческие чувства с первого взгляда не поймешь. Хотите найти истину — загляните поглубже.

Но в ту ночь вопли и плач не стихали. Они так гулко отдавались во дворе, проникая в окна моей спальни, что, мне наконец надоело делать вид, будто я ничего не слышу. Я слез с кровати — было ясно, что уснуть мне не удастся — и прошлепал на кухню проверить холодильник. Вопли преследовали меня и там, и за дверью. Не вполне проснувшись, я вышел наружу и двинулся по звуку на источник беспокойства. Я обнаружил его двумя этажами ниже. Когда я остановился у двери Санторио — тогда я еще не знал, кто там живет, — неожиданно воцарилась звенящая тишина. Повторяю, я не знал тогда, что там происходит и почему среди ночи раздаются крики. Но терпеть их — причем почти каждую ночь — я больше был не намерен.

По правде говоря, внутренний голос убедительно советовал мне не вмешиваться. Итак, время шло, а я, босой, в одних пижамных штанах, стоял перед дверью, как дурак. Вдобавок вспомнил, что оставил свою собственную дверь незапертой... «Ступай домой», — твердила мне та часть моего мозга, которая уважала достижения современной цивилизации и выработанные ею понятия о том, как надо поступать, а как не надо. Я заколебался было, но тут из-за двери донесся уже не плач, не крик, а какой-то нутряной вопль, полный отчаяния и безнадежной уверенности в том, что будущее ничем не будет отличаться от прошлого и ничего никогда не изменится.

Когда я высадил дверь, он еще держал в руке ремень, а полуголая Эльба, избитая так, что глядеть на нее было страшно, валялась на полу вся в крови. Я ступил за порог, отвел его в другую комнату и там взялся за него всерьез. Я продолжал бить Сантарио и после того, как он поклялся, что пальцем не тронет дочь. И после того, как он стал молить о пощаде. И после того, как его вывернуло наизнанку на стены, на пол, на нас обоих. И если бы девочка — сплошные кровоточащие рубцы и огромные, расширенные ужасом карие глаза — не открыла дверь, я бы забил его до смерти. К тому шло.

Я остановился и отпустил его, овладев собой в миллиметре от убийства, и он пополз от меня на четвереньках, мерзко попискивая, словно жирная маленькая крыса. Да он и был скорее крыса, чем человек. Но больше он никогда не поднимал руку ни на Эльбу, ни на ее сестру, ни на ее братьев. Спустя несколько дней, когда немного зажили ее кровоподтеки, она пришла ко мне и попросила разрешения прибрать в квартире. Ни разу ни она, ни я не упоминали о той ночи.

Это вполне могло быть ловким ходом, ловушкой для простодушного гринго. Получить ключи от квартиры и вынести оттуда все, что можно. Для такой затеи целое семейство дало бы охотно излупцевать себя, лишь бы тронуть сердца соседей. Но я почему-то был уверен, что это — не тот случай. Доказательств у меня не было — одни ощущения. Но уверен я был твердо. А потому отдал ей ключи, не сказав ни слова, ничего не предписывая и не объясняя, и пошел по своим делам. Логика подсказывала, что я поступаю как последний олух и поплачусь за это. Однако возобладали вера и доверие.

А когда в тот день я вернулся домой, они могли торжествовать. Я вернулся в преображенный мир. Привела ли Эльба целую армию уборщиц или взмахнула волшебной палочкой, я не знаю. Й, честно говоря, знать не хочу. Это не имеет никакого значения. Вся посуда была вынута из шкафа и перемыта. Та же участь постигла и сам шкаф, и пол, и стены. Когда я уходил, на окнах висело какое-то тряпье: старые одеяла и полотенца — вернувшись, я увидел занавески. Мебель сверкала, словно заново отполированная, окна сияли, вся одежда была выстирана, включая нижнее белье, с которого мне лично никак не удавалось убрать какой-то сероватый налет. Если бы не мой пес, я подумал бы, что ошибся дверью.

Саму же Эльбу я обнаружил на диване — она спала так крепко, словно участвовала в марафоне. Лицо ее было все в поту и грязи, но излучало спокойствие. Я поглядел на нее, и мне показалось, что меня усыновили, и это было не самое скверное ощущение из всех, что мне приходилось испытывать.

С того дня я стал платить ей жалованье — половину отдаю на руки, половину кладу в банк. Иногда вместе с Хью, или с Тони, или с кем-нибудь еще мы ходим на ипподром. Иногда мы проигрываем, но чаще выигрываем. Эти деньги тоже ложатся на счет в банке, за исключением разве что какой-нибудь мелочи, вроде угощения для всех ее дядюшек. Так мне удалось скопить восемь с половиной тысяч.

Чековая книжка заведена на мое имя с доверенностью на Эльбу, но с недавних пор я стал подумывать: не принять ли кое-какие меры предосторожности, не оговорить ли права Эльбы пользоваться вкладом в моем завещании? Если в один прекрасный день я пропаду без вести или меня накормят свинцовыми конфетами до отвала, можно твердо рассчитывать на этот банк: он уж постарается присвоить денежки Эльбы, не теряя времени на такие пустяки, как угрызения совести. Проглотит вклад и не поперхнется. Так что придется мне заняться завещанием.

Не сейчас, разумеется. Выйдя из окутанной облаком пара ванны, я был способен только на то, чтобы добраться до кровати. Я поднялся всего несколько часов назад, но часы эти мне дорого дались. Я попросил Эльбу во что бы то ни стало разбудить меня в четыре. Она опять попеняла мне на неправильный образ жизни, но заверила — в назначенное время я буду на ногах, даже если придется для этого вылить на меня ведро холодной воды. Я призвал ее использовать поначалу менее радикальные методы и с улыбкой выпроводил из комнаты.

Балто улегся у кровати, всем видом своим показывая, что готов защищать меня от любых посягательств — и даже от кошмарных снов. Его влажный язык уже не раз в прошлом не давал темному подсознанию вырваться на поверхность. Я взглянул на холодильник у изголовья: я дал себе только два часа роздыха. Бери, что дают, подумал я, откинул голову на подушку и закрыл глаза. Не транжирить же то, чего и так мало.

Глава 18

В половине седьмого я влился в уже редеющий — час пик кончался — поток машин, мчавших по Манхэттену. Эльба и Балто, объединив усилия, подняли меня с постели в десять минут пятого. Если вас когда-нибудь будила команда, состоящая из девчонки, которая пронзительно верещит по-испански, и здоровенного пса, который облизывает вас с головы до ног, — вы меня поймете. Если чаша сия вас миновала, — жизнь не так ужасна, как может показаться.

Жуя сваренные на пару овощи — Эльба отказывается готовить мне мясные блюда: мой организм, видите ли, и так получает слишком много отравы в разных видах, — я позвонил кое-куда, имея намерение стронуть дело Миллера с мертвой точки. Меня заинтересовали слова Стерлинга о том, что заведение обходится ему недешево: помнится, и сержант Эндрен, и мисс Беллард говорили, что никто из «плейнтонской четверки» крупными суммами не располагал. Каким путем обзавелся мистер Стерлинг своим «Страусом»?

Путей множество, разумеется, но ответ на этот вопрос может вывести меня на след. Для того я и позвонил Френсису Уайтингу, студенту-юристу, который проводит для меня подобные разыскания. Беда-то вся в том, что когда надо незаметно и кропотливо покопаться в финансовых документах, мой друг Хью заламывает несусветные суммы за свои услуги. Дружба дружбой, а... Этот вид работы прельщает его не больше, чем меня, а потому он уже давно придумал, как отделаться от моих просьб: его расценки мне не по карману.

Вот я и попросил Уайтинга выяснить все о Стерлинге и о его кабаке — взял ли он в аренду, купил, получил в наследство, проводил ли модернизацию или достройку, а если проводил, то как именно расплачивался. На вопрос, когда мне нужны эти сведения, я ответил «вчера», а Уайтинг посоветовал мне позвонить недельку назад, чтобы получить к сроку отчет о проделанной работе. Такой вот забавный паренек.

Потом я поочередно позвонил Серелли и Байлеру в надежде, что они прольют свет на это дело, подкинув мне какой-нибудь информации. Серелли был со мной до крайности нелюбезен: сожитель его убит, все счета предстоит оплачивать ему одному, а виноваты в этом мы с Миллером. Кроме того, надо будет отправлять тело Джорджа и все его имущество домой, в Плейнтон. Многовато для одного человека. А раз человек этот остался один, ему было плевать на всех остальных, так или иначе связанных с этим делом. Наш разговор оборвался на высокой ноте: Серелли послал меня по весьма распространенному адресу, а потом использовал трубку своего телефона, чтобы прихлопнуть комарика, неосторожно присевшего на рычаг.

Байлер тоже не слишком обрадовался моему звонку. Он был раздражен и озабочен — уже не знаю, Миллером ли, или чем-нибудь еще. Я недоумевал: отчего его настроение меняется ежеминутно — от полного счастья до тоски. У меня в кабинете он был не очень-то любезен, но это не шло ни в какое сравнение с нашим телефонным разговором. Понять его, конечно, было можно: Миллер обещал с ним расправиться, жена от него ушла, друга застрелили прямо на глазах. Но он твердил, что все нормально, все в порядке, дела наконец пошли на лад и он только никак не возьмет в толк: почему люди вроде Миллера или меня не оставят его в покое?

Да, он рычал и щерился, но как-то по-щенячьи, словно надеялся, что, оскалив детские клычки, заставит врага не связываться с ним. А почему мы ни с того ни с сего стали врагами, я не понимал. А может, и всегда были, только я не замечал? Тем не менее он добился, чего хотел. Я решил не связываться: ну его к черту. Еще ломать голову, что это с ним стряслось? Да и времени не было: я уже подъезжал к гостинице, где оставил Карла Миллера. Теперь, когда мне не надо было волочить на себе его бесчувственную тушу, я, как порядочный, развернулся и поставил машину, почти не нарушая правил, — ну разве на несколько шагов ближе к пожарному гидранту, чем это дозволяется неумолимым, могучим, справедливым законом. Был, конечно, риск получить под «дворник» штрафную квитанцию, но я понадеялся на свое везение и вошел в холл отеля.

Он произвел на меня не более тягостное впечатление, чем в первый раз, теперь там было только еще жарче. Все было густо покрыто пылью, а тишину нарушало лишь жужжание вентилятора, самоотверженно разгонявшего влажную, затхлую духоту за стойкой портье. Сам портье, сидевший на колченогом стуле, потел так обильно, что оштукатуренная стена, соприкасавшаяся с его затылком и плечами, потеряла свой первоначальный цвет. По-моему, его хватил тепловой удар.

Я решил проверить это и похлопал ладонью по конторке: надо было убедиться, что портье способен воспринимать обращенные к нему слова. Он открыл глаза, и я спросил, не выходил ли Миллер из гостиницы. Нет, не выходил. Если судить по тому, в каком состоянии находился мой клиент, когда я укладывал его на кровать, он, наверно, еще не проснулся. У меня не было ни малейшего желания возвращаться в вестибюль за ключом в том случае, если не удастся до Миллера добудиться, и я решил взять ключ сейчас. Кроме того, если Миллер все-таки незаметно покинул отель, интересно было бы осмотреть номер в его отсутствие: как знать, а вдруг толстяк припас там для меня что-нибудь интересненькое? Но когда я попросил ключ от миллеровского номера, клерк впал в задумчивость.

— Не знаю, как тут быть... — попытался он отшить меня. — У нас это не полагается... Могут быть нарекания...

— Нареканий будет еще больше, если сюда снова вломится полиция. Однажды они уже арестовывали парня, к которому я пришел. Желаешь, чтобы они топтались тут еще несколько часов? Это можно будет тебе устроить.

— Вы же не из полиции.

— До чего ж ты смекалистый. Да, не из полиции. Возьми конфетку за догадливость и пересядь на первую парту. Ты прав. Я не полицейский, а ты — вообще никто. Точка. Давай ключ, пока я не начал тебе это доказывать.

Портье пробормотал себе под нос какие-то слова, но внял мне. На самом деле он просто вымогал у меня мзду. Я это сразу понял, но жара шутит с людьми странные шутки: иногда ты подчиняешься правилам, а иногда — нет. В тот день я не был к этому расположен. Виной тому — то, что все тело у меня ныло, от духоты в голове мутилось, и, главное, мне ужасно надоело платить людям за то, что входит в их служебные обязанности. Портье видел, как я пер на себе Миллера, знал, стало быть, что я не посторонний, и все-таки пытался отделаться от меня. Или содрать несколько долларов. Эта болезнь очень распространена среди нью-йоркских трудящихся. Прямо эпидемия какая-то.

Лифта — в его роли выступали две ржавые полуоткрытые кабинки — я ждал в какой-то клетушке, где воздуха не было вовсе. Я расстегнул еще одну пуговицу на рубашке, отлепил влажную ткань от тела и попытался как-то промокнуть пот, лившийся мне прямо в штаны.

Наконец одна из этих люлек спустилась ко мне, скрежеща, открылась дверь. Когда я ступил в кабину, тусклая лампочка заморгала, явно собираясь погаснуть окончательно и оставить меня в темноте. В лифте было ровно в два раза жарче, чем в любой другой точке вселенной. Оставляя за собой лужи, я вышел на том этаже, где остановился Миллер. Насчет луж я преувеличиваю, но не намного.

Я двинулся по полутемному коридору, чувствуя под ногами скользкий, вытертый ворс дорожки. У двери Миллера я остановился, постучал и подождал. Ждал я довольно долго. Потом постучал снова — постепенно наращивая громкость и продолжительность производимых мною звуков и злясь на все: на этот разваливающийся отель, на ободранную дверь, в которую я барабанил, силясь разбудить своего упившегося клиента, и, разумеется, на свою злосчастную судьбу. Да, я негодовал на судьбу и на собственную глупость, приведшую меня к миллеровской двери. Жизнь не удалась, думал я, колотя кулаком в дверь, раньше надо было думать, когда еще были шансы что-то поправить. На что, спрашивается, убил я свои лучшие годы? Сплошные ошибки: не там жил, не тем занимался, не с теми спал. Все не то, все не так и не туда, думал я, чуть не падая в обморок от жары и снова занося и опуская кулак.

Про ключ в кармане я просто забыл. Я дубасил в дверь и звал Миллера — сперва вполголоса, а потом во всю глотку. И наконец, когда производимый мною шум заставил одного из постояльцев пересилить страх и выглянуть в коридор, я понял, что пора остановиться и успокоиться, ибо дело тут явно не в жаре. Взяв себя кое-как в руки, я перестал барабанить и на миг задумался. Это ни к чему не привело и ситуации никак не изменило. За дверью было тихо — ни звука. То ли он уже ушел, и сонный олух за конторкой прозевал его, то ли еще не очухался. Радуясь своей бесцеремонности, я извлек из кармана ключ и отпер дверь.

Никуда Миллер не ушел. Он по-прежнему был распростерт на кровати, но уже не храпел. И не дышал. Я понял это еще на пороге, сам не знаю, почему. Не было ни следов крови, ни других признаков насильственной смерти. Но я знал — Карл Миллер мертв.

Все мои раны заболели с удвоенной силой. Температура в комнате поднялась градусов, наверно, до тридцати пяти. Всё — и в первую очередь инстинкт самосохранения — приказывало мне выйти и закрыть за собой дверь. Тут я напомнил этому всему — и инстинкту, конечно, тоже, — что портье, во-первых, наверняка запомнил мое лицо, а, во-вторых, даже в этой ночлежке, именующей себя отелем, иногда убирают номера, а значит, горничная рано или поздно обнаружит жирные останки мистера Карла Миллера.

Кроме того, сказал я инстинкту, «он был нашим с тобой клиентом».

Он заплатил мне за неделю — до следующего понедельника, а сегодня только среда. Испытывая к этому ублюдку самую настоящую ненависть, я переступил через порог, захлопнул дверь и стал соображать, что же, черт побери, здесь случилось.

Глава 19

Я присел на ручку кресла, размышляя и сопоставляя факты. С трудом ворочая одеревенелыми мозгами, я оглядывал полутемный номер, пытаясь эти факты найти. Я увидел нечто совершенно замечательное — пишущую машинку. Утром этого допотопного механического гроба здесь не было: его явно доставили снизу, от портье.

Я поднялся и обошел туалетный столик кругом. Зачем понадобилась машинка, выяснилось тут же. Толстый глупый Карл Миллер решил выйти из игры, предложив всем нам развлекаться без него. Предсмертная записка гласила:

"Дорогая моя Мара!

Прости за все неприятности, что я тебе доставил. И за то, что пытался тебя найти. Это была моя ошибка. Мне бы дома сидеть, а тебе — предоставить полную свободу. А так — одни неприятности и несчастья. Я наделал глупостей, совершил убийство и жить с этим больше не могу. Пожалуйста, прости меня, любимая. Ты заслуживаешь лучшего. А у меня нет другого выхода. Еще раз — прости".

Затем следовала подпись. И все. Я смотрел на записку, перечитывал ее и не верил ни ей, ни тому, что Миллер покончил с собой. Это было не похоже на него. А поставить синяк на лилейное плечико мисс Уорд — похоже? А застрелить Джорджа — похоже? Надо было удостовериться, что подпись — его. Я стал искать глазами бумажник. На ночном столике его не было, в ящике — тоже. Значит, в кармане брюк: все провинциалы держат бумажники там. Но по карманам шарить нельзя. Мне вовсе не хотелось объяснять Рэю, с какой это стати я прикасался к покойнику, который целиком находится в ведении полиции. Да еще и вытащил его бумажник. Известно ведь: полиция первым делом кидается на личные вещи покойного.

Я открыл чемодан, думая найти там что-нибудь, содержащее подпись Миллера. Роясь в аккуратно сложенных рубашках, носках и белье, я дорвался наконец до бритвы, тюбика зубной пасты и склянки одеколона, завернутых в несколько листов желтой бумаги. Там же лежала и чековая книжка. Все это я извлек наружу.

За клапан ее пластиковой обложки была подсунута пачечка перехваченных резинкой чеков. Наконец-то мне повезло. Я тщательно сличил подписи на чеках с подписью на записке. Один к одному. Даже приняв в расчет все то, что полагается учитывать в таких случаях, и все, что может изменить почерк и подпись: стресс, спешку, вполне вероятную интоксикацию, — ни малейшего сомнения в том, что обе подписи сделаны одним и тем же человеком, у меня не возникло.

Так-с, тут проезда нет: подпись — собственноручная. Тогда я взялся за эти желтые листки и корешки чеков. Сюрпризов не последовало. Суммы выписывались мисс Морин Филипс и неуклонно возрастали с каждым месяцем. Самое интересное, что только часть этих сумм снималась с личного счета Миллера — самые крупные он брал со счета своего магазина. То, о чем говорил мне Стерлинг, подтверждалось.

Записи на измятых желтых листках тоже мало чем могли мне помочь: ни двадцать три партии метлахской плитки общей стоимостью больше трех тысяч долларов, ни фаянсовая посуда от Дж. и Э. Нортонов, ни сам Гварнери даже при цене в 93 450 долларов ничего не проясняли в жизни Карла Миллера и в его загадочной смерти. Сложив бумаги, я вместе с чековой книжкой сунул их себе в карман, а затем спустился в холл. Вторая наша встреча обрадовала портье еще больше, чем первая. Я велел ему выставить на конторку телефон.

— Зачем это? — вопросил портье.

— Полицию вызвать. Там наверху, в номере, — труп.

— Что-о? О Господи, только этого нам не хватало! Но я не могу взять это на себя — сейчас опять вломится орава полицейских!.. К чему нам это? Давайте-ка мы его потихоньку... A?

Он еще что-то блеял, но я перегнулся через стойку и вытащил телефон, приказав портье сию минуту заткнуться, а не то я сообщу о его предложении куда следует. Потом набрал номер Рэя и рассказал, где нахожусь и что обнаружил.

— Надеюсь, это не одна из твоих дурацких шуточек? — осведомился капитан.

— Рэй, — отвечал я, прикинувшись обиженным до глубины души. — Как ты мог подумать? Приезжай скорее. Я ведь говорил тебе — ты увидишь нового, преображенного Джека Хейджи.

— Ага. Джек Хейджи преобразится, а мы все полюбим бездомных, мать их так, к чему призывают нас эти суки-демократы и пакостная «Нью-Йорк таймс». Короче. Замри! Не двигайся с места. Я высылаю людей. Если не дождешься — можешь попрощаться со своей лицензией. Частным сыском тебе заниматься больше не придется, обещаю.

— Капитан! Для меня будет высокой честью и величайшим счастьем оказать вашим доблестным соратникам любое содействие.

— Видал я и честь твою, и счастье... Знаешь, где? То-то же. — Рэй был явно не в духе и, как обычно, стремился испортить настроение всем окружающим. — В общем, так: можешь молоть языком все, что вздумается, можешь делать все, что взбредет в голову, но... Если ты уйдешь из этого поганого отеля, если вынесешь из номера хоть нитку — лицензией своей можешь подтереться. Понял?

— Завяжу узелок, чтоб не забыть.

— Вокруг шеи. Избавишь Муни от хлопот...

Ответить я не успел: Рэй положил трубку, очевидно, дав по селектору команду на выезд. Сообразив, что времени у меня всего ничего, я поставил телефон на место.

— Твое счастье, что Спящую Красавицу нашел я, а не ты. Вовек бы не расхлебал, если бы потихоньку вынес отсюда своего дохлого постояльца. — Я решил врать позаковыристей. — Его давно пасут и уже собирались брать. Сейчас прибудет группа установить личность. А я пока подышу воздухом и покурю. Смотри, никого в номер не пускай.

Он и рта раскрыть не успел, как я уже был на улице. Свернув за угол к своему автомобилю, я открыл багажник, сунул чековую книжку и желтые листки под отставший коврик, а тайник этот накрыл ящичком с инструментами. Убедился, что все выглядит вполне натурально, и багажник закрыл. Потом закурил и стал ждать, когда подкатят парни из управления. Из первой машины вылез Эдгар Коллинг.

— Джек, — окликнул он меня. — Говорят, ты тут раскопал кое-что для нас. Верно?

— И копать не надо. Все на поверхности.

— Это славно. Очень славно. А то жена уже устала выковыривать грязь у меня из-под ногтей. Говорит, что кладбищенская глина вконец затупила ее маникюрную пилочку.

— И что же ты намерен предпринять?

— Ну, для начала я купил ей новую пилочку. Это мало помогло. — Он рассмеялся. — Боюсь, придется обзавестись новой женой.

Обменявшись рукопожатиями, мы направились в гостиницу. По дороге я ввел его в курс дела, рассказав обо всем, что могло бы объяснить, почему Карл Миллер решился на такой шаг. В номер самоубийцы Эд вошел со своей всег

[пропуск в бумажном издании]

дел у него, когда речь шла о насильственной смерти. Эд любит, чтобы дело было хоть немного приправлена таинственностью.

Я сказал ему, что Миллер, по моему мнению, — не из тех, кто может наложить на себя руки. Но ручаться не могу. Мы с ним слишком мало знакомы. Эд ответил, что, собрав какие-либо материалы, он охотно обсудит со мною все обстоятельства вкупе с чертами характера Миллера. «Валяй, собирай», — ответил я, и дверь за ним захлопнулась.

Мне в номере делать было нечего — я ведь там уже побывал. Зачем зря соваться на место преступления, оставлять лишние следы — отпечатки пальцев, подошв или какую-нибудь пуговицу — и путать следствие. Потому я остался в коридоре, снова закурил в ожидании Рэя и Муни. Ждать мне пришлось недолго: они появились, шагая в ногу по вытертой, грязной ковровой дорожке. Рэй начал орать, как только заметил меня:

— Какого дьявола ты околачиваешься в коридоре?

— Стараюсь не путаться под ногами, не следить. Гостиничный номер — не Медисон-сквер-гарден.

— Ты мне мозги не крути! Отвечай, зачем ты тут ошиваешься? Опять лезешь, куда не просят? Ох, Джек, сколько ж в Тебе говна — даже глаза порыжели!

Тут я не выдержал.

— Чего ты цепляешься ко мне? Какого... черта тебе от меня надо? Кто направил Миллера ко мне, чтобы он жилы из меня тянул? Ты и вот эта горилла, что рядом стоит. А теперь при...вязываешься! Я все тебе о нем рассказал — от и до! Я — по твоей, кстати, просьбе — привез эту пьянь в гостиницу, уложил, а сам вернулся домой, потом опять приперся сюда и застал его уже холодным, А на столике — записку. Я, как положено, звоню вам, вызываю. Ты появляешься и вместо «спасибо» норовишь сунуть мне раскаленный шомпол в одно место! — Я задохнулся от гнева и табачного дыма, которым обдал обоих полицейских. — Ты ведь мечтал, кажется, чтобы Миллера и духу не было в Нью-Йорке? Вот его и нет! Какой уж тут дух! Если ты приехал удостовериться в том, что он отдал концы, можешь закрывать дело. Получил, чего хотел? Отлично. Теперь слезь с меня.

Рэй ответил не сразу. Он, очевидно, смекнул, что жара слишком пагубно на него подействовала и что надо было сначала выслушать меня, а потом уже накидываться с бранью. Проку будет больше.

Увидев, что он остыл, я подробно рассказал ему обо всем, что имело место после того, как мы расстались, — рассказал, опустив для краткости лишь две-три детали. Выслушав меня, капитан спросил:

— Стало быть, ты не знаешь, каким именно манером Миллер отправился на тот свет?

— Понятия не имею. И по какой причине — тоже. И вообще не уверен, что ему не помогли перебраться туда. Не знаю. Может, я так устал и взмок, что ничего уже не соображаю.

— Весьма вероятно.

Рэй начал выплывать из своего мрака, и теперь с ним можно было иметь дело.

— Так. Ладно. Побудь здесь еще немного: поглядим, не вылезет ли что-нибудь полезное. Клиента ты потерял, но, может быть, оно и к лучшему.

Он ослабил узел галстука и вытер шею платком.

— Дьявол, что за жара... Значит, приткнись куда-нибудь. Снимем с тебя показания. Хорошо?

Это была высшая степень любезности, которую мог позлить себе капитан Тренкел или любой другой полицейский. Я кивнул и стал закуривать, а Рэй и Муни вошли в номер. Закрыв глаза, я привалился к стене в ожидании, казалось оно долгим.

В восемь часов тем не менее Рэй, Эдгар и я выбрались наконец из отеля. Следом за нами санитары вынесли тело Миллера и запихнули его в фургон. Рэй чувствовал, что дело закрывается, и потому был похож на человека. Миллер застрелил Джорджа, а потом покончил с собой. Так считал капитан. По мнению Эдгара, факты это подтверждали.

— Сам посуди, Джек, — сказал он. — Подпись — та же, что и на его водительских правах. Конечно, не такая четкая, но, если учесть, сколько он принял, — чудо, что он вообще сумел что-то накарябать. Он ведь не случайно велел принести в номер машинку — в мусорной корзине мы нашли обрывки черновиков, которые он пытался написать от руки, а потом несколько машинописных страниц. И пустую склянку из-под мышьяка. Сплошные каракули, еле-еле можно разобрать «прости меня». Но почерк — его. Наконец он понял, что от руки писать не может, послал за машинкой, выстучал все, что хотел, и глотнул отравы. Вроде бы все ясно.

Да, все вроде бы ясно. Отпечатки его пальцев — и на бумаге, и на машинке, и на бутылочке, от содержимого которой глаза его закрылись навсегда. Факты били наповал. Миллер переселился в лучший мир. Дело закрыто. Я со спокойной совестью тоже мог прекратить свое расследование. Я слушал все это без комментариев, однако не соглашался. Рэй доволен, а раз он доволен, то, значит, и всем остальным полагается ликовать. Не пойти ли тебе, капитан, вместе со всеми остальными куда подальше, а?

Он хотел лишь поскорее сбыть это дело с рук — и потому не приказал Муни обыскать меня там же, в холле отеля. Совершенно понятно, что если я подготовился к этому обыску, а Рэю и в голову не пришло его проводить, то дело интересует меня гораздо больше, чем капитана Тренкела. Мозжечком или левым полушарием — уж не знаю, чем именно — я сознавал: Рэй — государственный служащий города Нью-Йорка; Миллер — приезжий; Джордж — гоже. Рэю платят деньги, чтобы он следил за порядком, а не изображал из себя карающий меч правосудия. Он сделал все, что входило в его служебные обязанности. А мне отчитываться не перед кем — разве что перед самим собой... Вот уж никогда не думал, что буду так строго спрашивать со своего единственного подчиненного по имени Хейджи.

На углу я распрощался с капитаном и Эдгаром, соврав, что оставил машину за несколько кварталов от гостиницы, а когда полицейские скрылись из виду, развернулся и снова вошел в отель. Представители закона расселись по машинам и, увезя бездыханное тело Миллера, отчалили, растворились во влажном мареве. Ко всеобщему облегчению. Я тоже был этому рад. Чем раньше они оформят закрытие дела, тем лучше.

Итак, я снова оказался в холле и улыбнулся, увидев, что портье по-прежнему сидит за своей конторкой, изнывая от духоты, а маленький вентилятор все так же перемалывает лопастями затхлый воздух. Пытаясь уловить это ничтожное дуновение, я склонился над стойкой — почти прилег на нее — и сказал:

— Ну-с, все убрались. Кроме меня. Но мне тоже не хотелось бы сидеть здесь до второго пришествия, а потому не будем тянуть резину.

— Да иди, пожалуйста, — ответил он, не отлипая затылком от стены. — Кто тебя держит?

— Не торопись.

На лице его появилось такое выражение, словно он разгромил дорого обставленную квартиру, пытаясь прихлопнуть муху, и вот обнаружил, что она, целая и невредимая, сидит на обломках его любимого шкафчика. Он пробурчал, что, мол, все уже рассказал, но я не удовлетворился:

— Давай с начала.

— Ты мне плешь проел, — сообщил он и хотел было прибавить еще несколько энергичных выражений, но, видно, поостерегся. Тыльной стороной ладони он вытер пот со лба, ладонь — о рубашку. — Ну, ладно, ладно. Черт с тобой. Что тебе надо? Что ты хочешь узнать?

— Прокрути, будь добр, назад то, что ты сообщил полиции. Потом я тебе задам два-три вопросика, и на сегодня твой гражданский долг будет исполнен.

Я узнал он него довольно много. Миллер заказал в номер изрядное количество спиртного, а потом потребовал пишущую машинку. Миллер, по его словам, платил за каждый день проживания отдельно — и притом наличными. И показал мне погашенные счета. Я нисколько не удивился тому, что ребята Рэя вполне удовлетворились этими показаниями: люди, выметающие пыль из-под ковра, редко обращают на нее внимание.

— Вот и все. Больше ничего. Абсолютно ничего.

— Да? А еды он не заказывал? Не входил и не выходил? И, кроме двух бутылок и машинки, ты ничего ему не приносил? И посетителей у него не было, и никто не звонил?..

— Была у него гостья, но она, кроме радости, ничего не принесла.

— Пожалуйста, сэр, проясните свою мысль.

Портье встряхнул, развернул и нацепил свою любимую ухмылочку, поразительно гармонировавшую с его выбеленными штукатуркой волосами.

— Приходила, приходила к нему гостья. Как же, как же. Обалдеть, что за гостья. Кое-что-о! Самый кругленький задик во всем Нью-Йорке и его окрестностях.

Я навострил уши и потребовал от портье полного отчета — кто, когда, где ее можно найти и прочее. С одной стороны, отчет этот пользы принес мало, а с другой — вставил в эту мозаику недостающий кусочек.

— Где найти, где найти! Я и сам бы отрезал себе левое яичко за ее телефон. — На лице его появилось рождественски-счастливое выражение. — Нет-нет, это была не то чтобы какая-нибудь шкура уличная. Это не местная и не дешевая. Ручаюсь. Зуб даю. Просто картинка. Грудки — как бейсбольные мячи: крепенькие, кругленькие. Загляденье! Блондиночка. Знаешь, такая, с медовым отливом... Ха-а-роших денег стоит, можешь мне поверить. Вот такой бабец! Специально для этого дела. Самое то. Она ему недешево обошлась, точно тебе говорю.

Да уж, она обошлась Миллеру весьма недешево. Она вошла с улыбкой на устах и с планом в голове. И он сработал. Миллер умер. Его отравили. И сделала это та, которая могла бы добиться от него чего угодно. Я вспомнил Карраса: «Скажи она ему — перережь себе, Карли, глотку — он тотчас бы это сделал».

Было похоже, что Миллер все-таки нашел свою Мару, Но встреча эта принесла ему, пожалуй, еще меньше радости, чем я обещал. Ну, что ж... Если он умудрился найти, то чем я хуже?

С этой мыслью я поблагодарил портье за содействие, вручил ему одну из миллеровских двадцаток — вот теперь это было справедливо и уместно — и вышел из отеля. Сел в машину и покатил в центр, продолжая переваривать информацию и прикидывая, куда она меня выведет. Мара обчистила Миллера, забрав и деньги, и ружья, и весь его антиквариат. И дала ходу. Очевидно, не предполагая, что он бросится следом. Она знала: родители ее искать не будут, а уж если родной матери нет до тебя дела, трудно представить, что кто-то встревожен твоей судьбой.

Однако рассудила она неправильно. Она была нужна Миллеру не потому, что он хотел вернуть свои деньги или барахло — нет: сама по себе. Он связал с нею все свои надежды, он сделал ее своей мечтой, своей чистой, идеальной любовью, он ей поклонялся и ее боготворил. А она отлично это понимала и потрошила его без устали. А потом отвалила, оставив его без денег, но с разбитым и кровоточащим сердцем. Она полагала, что он погорюет-погорюет и притихнет, боясь попасть уж совсем в дурацкое положение.

Вот уж это беспокоило Миллера меньше всего на свете. И потому он приехал в Нью-Йорк и остановился в этом отельчике, очень смахивающем на ночлежку. Почему? Потому что надо было уплатить мне чудовищную сумму. Потому что я оказался к этому времени на мели. Потому что он любил свою Мару. Ну, а она почувствовала, что он подбирается все ближе, и вылезла из своего тайника, и отправила его в дальнюю дорогу по улице с односторонним движением.

Полицейский по фамилии Спенсер — когда-то давным-давно мы с ним дружили — сказал мне однажды: «В этой жизни мы рассаживаемся согласно купленным билетам». Сказал в тот самый день, когда пытался убить меня. Он засадил мне пулю в плечо, а я ему — в лоб. Сейчас, в машине, все это въяве предстало передо мной. Спенсеру не хотелось убивать приятеля, коллегу, сослуживца, но и за решетку садиться не хотелось. Вопрос стоял довольно остро: «он или я», а свалились наземь мы оба. Вся разница была в том, что я поднялся, а он — нет.

Иногда мне кажется, Спенсер так упорствовал и лез на рожон, потому что попал в безвыходное положение. То есть выход был — застрелить меня. А я всегда твержу: каждый из нас в каждую секунду каждого дня делает именно то, что ему нужно. Никаких высших сил, никто не дергает нас за ниточки — за решения, которые мы принимаем, не отвечает никто, кроме нас самих. И потому я не верю, что Карл Миллер откинул копыта по доброй воле и собственному желанию.

Ему нужна была его Мара. Точка. С новой строки.

Мужчина, решившийся пройти через такие передряги, чтобы найти женщину, поступившую с ним так, как она поступила; мужчина, готовый все простить, — с собой не покончит. Рой закрыл дело — при желании я мог бы возбудить его снова, ибо концы с концами не сходятся. Но желания этого у меня не было. Зачем мне это надо? На моей делянке начнут копошиться раздраженные и обиженные силы правопорядка. Это ни к чему.

И кроме того, я был убежден: события заставят Рэя и его подчиненных заняться этим делом вновь. И довольно скоро.

Глава 20

Подкатив к газетному киоску Фредди, я затормозил прямо у запрещающего знака. Фредди собралась было отодвинуть его, но я, махнув ей, вылез через правую дверь и сделал это своими силами. Когда я поставил знак у бокового входа в ее палатку, Фредди напомнила мне, что очарование ее — понятие круглосуточное.

— Что это ты так припозднился сегодня?

— Да вот заехал пригласить тебя на выпускной бал.

— Опоздал, милый, лет на сорок.

Засмеявшись, я вынул из кармана мелочь на газету и плитку шоколада «Три мушкетера». Сгребая монеты, Фредди спросила, заметив, несмотря на темноту, мои синяки:

— Ого. Вижу, ты все-таки водился во дворе с большими мальчиками?

— Да, пришлось. Ну, и как я выгляжу, Фредди?

— Ничего страшного, ты по-прежнему неотразим. Любая бросится тебе на шею и даже угостит.

Она выставила на прилавок бутылку «Дикой индюшки», а я, оглянувшись по сторонам — не видно ли полицейских: мне только не хватало протокола, — понизил в ней уровень жидкости пальца на три, примерно на столько же повысив свой тонус.

— Ну, как? Веселей стало?

— Что мне ответить тебе, Фредди? Под дождем отплясывать не буду, но и горло бритвой теперь не перережу.

— Это немало.

— Спасибо.

Фредди последовала моему примеру и сделала несколько глотков. Потом спросила, что же все-таки стряслось, и я ей рассказал все — и про Миллера, и про Мару, и про Стерлинга, и, разумеется, про старину Джеффа, про всех прочих действующих лиц и исполнителей. Все-таки она топчет землю на тридцать лет больше, чем я, и порой проницательно замечает то, что мне не видно. Но на этот раз скрытый смысл происходящего на поверхность не вышел.

Еще раз приложившись к бутылке, я сказал, что мне надо кое-куда позвонить, и пересек улицу. Поднимаясь наверх, я одновременно выпутывался из ремней плечевой кобуры. Все мои раны опять вопили благим матом, не давая забыть, как славно отделал меня старина Джефф. Представление было окончено, спектакль я отыграл и выходить на поклоны сил уже не было, да и жара вместе с «Дикой индюшкой» сделали свое дело. Я открыл окно, включил вентилятор, уселся за стол и ткнул пальцем в клавишу автоответчика, чтобы узнать, кто мне сегодня звонил.

Два первых и последний никакого интереса не представляли, но зато третий звонок заставил меня спешно набрать номер, хотя было уже половина двенадцатого. Номер и просьбу связаться с ним оставил мне Тед Каррас. Ни малейшего представления о том, что ему надо, но в высшей степени интересно.

На третьем гудке он снял трубку. Он узнал меня сразу же, словно и не сомневался, что звоню именно я. Да, о Миллере ему уже известно: в маленьких городках новости распространяются со скоростью лесного пожара. Теду было нужно мое мнение по поводу случившегося.

— Я не думаю, что это самоубийство, — сказал я.

— Почему не думаешь?

— Работа у меня такая. А что тебе до этого?

Оказывается, ему звонил отец Мары. Как видно, самолюбие миссис Филипс не очень тешило то обстоятельство, что весь город гудит, обсуждая, как мужчины травятся в нью-йоркских отелях от несчастной любви к ее дочери. Старый пьяница надеялся выудить у Карраса другую версию гибели Миллера. Каррас призадумался. Теперь он хотел узнать, что думаю обо всем этом я.

— Я... это самое... звонил утром, тебя не было. Я... ну, в общем, это самое... я тоже не верю. И насчет Фреда — не верю. И... это самое, что с собой, ну... сам, значит. Понял?

— Понял. Дальше что?

— Дальше? Я... это самое... утром приеду. Мне... Короче, надо будет поговорить. Я... это самое... может быть, подкину тебе такого, чего ты не знаешь. Понял?

Честно говоря, я удивился. Мне казалось, Каррас не склонен помогать никому на свете, кроме себя. Значит, я ошибся. Значит, потеря друга — даже такого своеобразного, как Миллер, — пробила в душе брешь, которую так просто не заделаешь. И опять же: если я прав, если Миллер не покончил с собой, а был убит, в интересах Карраса отвести от себя вполне возможные подозрения. Так что, может быть, дело тут не в альтруизме.

Я спросил, не хочет ли он поговорить прямо сейчас, но он отказался. Он не доверяет телефону. Я сказал, что буду очень рад его видеть, и дал ему адрес отеля, где его не обдерут как липку и где есть удобная стоянка. Он обещал позвонить, как только приедет и устроится. Чудно.

Повесив трубку, я тут же снял ее снова, позвонил Хью и попросил его напрячь мозги и покумекать над желтым листком бумаги, который я обнаружил у Миллера. Он велел мне читать медленно и раздельно, а он запишет меня на пленку. Я сказал, что можно найти более простой способ. Он согласился, но прибавил: «Для тебя, а не для меня», и я волей-неволей начал диктовать.

Потом, разделавшись с этим, я достал бутылку «Джилби» и чуточку выпил — ровно столько, чтобы спина стала гнуться, а в глотке не першило. Потом еще шире распахнул окна, чтобы не пропустить ни малейшего дуновения свежего воздуха. Потом выключил свет и повалился на стул. Закрыл глаза и сидел, время от времени потягивая из бутылки и надеясь, что джин высушит пот. Кисть под гипсом зудела, и постепенно начинало чесаться все тело — поскрести ногтями источник мучений было невозможно.

Стараясь отвлечься, я глотнул еще и в свете уличных реклам, лившемся в комнату через окно, взглянул на часы. Было уже сильно заполночь. Я вздохнул, поднялся со стула и стал стягивать рубашку. Повесил ее на спинку, чтобы просохла, и начал перекладывать содержимое карманов в ящики. Сбросив башмаки, проверил, заперта ли дверь, и содрал липнущие к телу прочие предметы туалета.

Улегся на пол, чувствуя, как колют мне лопатки песок и прочая дрянь. Дерево было сухим и теплым, как и весь остальной мир, но стекавший с меня пот охладил паркет и даже сделал его не таким жестким. Мерно жужжал вентилятор, чуть-чуть разгоняя томительную духоту. Закрыв глаза, я лежал в темноте и думал о Карле Миллере и его Маре, о моем закадычном друге Джеффе Энтони и обо всех остальных. Постепенно я начал закипать, и бешенство с каждой секундой все сильнее овладевало мной.

Это было глупо. И я выбросил их всех в унитаз, и дернул за цепочку слива, и услышал, как клокочущая вода смыла их в канализацию. Хватит и того, что с утра мне опять придется думать обо всей этой публике. Лучше буду думать о том, как русские сбросят атомную бомбу на Таймс-сквер — когда меня не будет в городе, разумеется, — и вся мерзопакость, называющаяся Нью-Йорком, испарится к чертовой матери.

Правильно советуют перед сном думать о чем-нибудь светлом и радостном.

Глава 21

Проснулся я рано. Солнечный луч, двигаясь по комнате и заполняя всю ее, вонзился мне наконец прямо в глаз. Я капитулировал немедля, зарычав, как оживший мертвец из старого фильма с участием Джорджа Ромеро, приподнялся, сел и стал трясти головой, пока предметы вокруг не обрели четкие очертания. Потом перебрался на диван. Одолевая сонливость и природную лень, я сумел привести себя и кабинет в относительный порядок.

Потом выполз в туалет и умылся холодной водой до пояса — работал только один кран. Потом, позаимствовав немного стирального порошка, оставленного уборщицей, взбил пену, избавившись от навязчивых ароматов минувших дня и ночи. Вытерся бумажными полотенцами — и почувствовал, что теперь способен сварить себе кофе. Пока кипятилась вода, я наскоро выстирал свою майку, выкрутил ее, выжал и надел, уповая на то, что влажная ткань поможет совладать с внешней жарой и внутренним жаром.

Выпив первую чашку и потягивая вторую, я опять стал разбираться во вчерашних звонках. Оказывается, меня почтили своим вниманием и мои, так сказать, товарищи по оружию — армейские сослуживцы. Ежегодно мы собираемся где-нибудь в Майами, в Большом Каньоне или в Голливуде и устраиваем недельный загул. Программа празднества всегда одна и та же, состав участников — переменный.

Раза два я отдавал должное этим мужественным забавам, но куда уж мне сейчас — с загипсованным-то запястьем и в самый разгар сыска. В этом году встречу однополчан организовывал Майк Боуэн. Ему я и позвонил: мы мило поболтали, хоть и пришлось разочаровать его отказом, — очередным. Майк принял мои извинения, благодушно заметив, что на этот раз гвоздем пикника будут пляски вокруг костра, когда он с ребятами подожжет мою машину. Я одобрил идею и пообещал припасти для этого «хот-доге».

Два других звонка касались работы. Некая юридическая фирма, время от времени бросавшая мне кости, теперь предлагала одно дельце. А какая-то богатая дама, собираясь на месяц в Южную Америку, подыскивала человека, который присмотрел бы за ее особняком. Первое предложение я отверг, сославшись на то, что очень занят. На самом же деле — потому, что предполагались поездки на Средний Запад, — несколько тысяч миль. Хорош я буду за рулем со сломанной рукой.

Даме же я сообщил, что охрана богатых особняков — мое призвание, и договорился о встрече через неделю, после чего набрал номер Питера Уэя. Он — истинный специалист, и опыта у него больше. Питер дал мне множество ценных сведений, которые, будем надеяться, мне использовать не приведется. Порешили, что если я все же соблаговолю откликнуться на просьбу дамы, мы с ним повидаемся и обсудим конкретные детали.

Потом я подумал, не позвонить ли Хью и Френсису — узнать, как идут у них дела. Но звонить не стал. Не было ни малейших оснований полагать, что они выполнили мои поручения.

Основания злиться у меня были. Я хотел выполнить заказ Миллера, хотя сам он уже был в лучшем мире. Однако попробуйте найти человека в таком городке, как Нью-Йорк, особенно если человек этот не хочет, чтобы его нашли. Так я сказал Миллеру в день нашей встречи, и это была чистая правда. Но отыскав Мару, я получил бы ключ к разгадке гибели моего клиента. И еще мне очень хотелось отыскать того стрелка по движущейся мишени, который продырявил Джорджа. Пожалуй, это будет похлеще розысков мисс Филипс.

Убийство Джорджа связывала со всем остальным одна-единственная ниточка: пуля, поразившая его, выпущена была из несерийного карабина, когда-то принадлежавшего Миллеру. Он заявил, что карабин у него похитили, а Стерлинг подтвердил мне, что это правда. Может быть, Каррас за этим собрался в Нью-Йорк? Чего гадать? Приедет — выясним.

А до тех пор мне оставалось только пить кофе и перелистывать газету, купленную вчера у Фредди. Так, во всяком случае, я думал. Но тут раздался скрип двери. Я — не из пугливых, но в этом уравнении под названием «дело Миллера» было слишком много неизвестных. Продолжая держать перед собой газету, я свободной рукой полез в ящик стола и вытащил из кобуры свой 38-й калибр. Две секунды спустя выяснилось, что в этом не было надобности.

— Здрасьте, — сказала, входя в комнату, Джин Уорд.

— И вам здрасьте, — ответил я.

— Тут вроде бы и не жарко.

Я поднял руки, демонстрируя свою маечку и поспешно пряча пистолет.

— Как я выгляжу в летнем варианте?

— Упоительно. Надо подсказать кому-нибудь из модельеров: пусть наладят серийное изготовление.

— Вы полагаете, удастся их заинтересовать?

— Что? Сделать мокрую футболку предметом «высокой моды»? Ну, еще бы. Одни снобы сошьют и продадут другим все что угодно.

Джин, хоть голос ее звучал весело, явно была чем-то озабочена. Однако заметно было, что она сбросила с себя какое-то тяжкое бремя. Она бродила по моему кабинету, не садясь, пока я не спросил наконец:

— Слышали?

Она кивнула и попросила рассказать подробности. Я рассказал. Рассказал и про сержанта Эндрена, и Джеффа Энтони, и Карраса, и мисс Беллард. И про предсмертную записку Миллера. Джин была рада, что все кончилось. Я не мог ее за это осуждать. Очевидно, она все же уловила в моем голосе нечто.

— Полиция, вы сказали, совершенно удовлетворена. А вы — нет. Почему?

Я признался, что у меня остаются сильные сомнения. И подозрения. Я не стал ей говорить, что подозреваю в убийстве девушку, некогда бывшую ее лучшей подругой, и потому навесил это на Карраса. Впрочем, особенно распространяться не стал. Сказал только, что он может пролить свет на некоторые загадочные обстоятельства, а потому я намерен с ним сегодня встретиться.

Ее, как и меня, удивило, что Каррас решился ради Миллера высунуться из своей норки, тем более, что это и вправду было рискованно. И попросила рассказать все по порядку. Хотя рассказывать особенно было нечего, я исполнил се просьбу, упомянув про наш вчерашний разговор, про его намерение приехать и про тот отель, где я посоветовал ему остановиться. Ей все равно не верилось.

— Да вы не понимаете! — сказала она. — Каррас — мокрица. Самая настоящая мокрица. Такой поступок абсолютно не в его вкусе. И если он действительно помогал Маре грабить Карла, зачем ему в этом теперь признаваться? Да и кто бы на его месте признался? А уж он — особенно.

Крыть было нечем: я сам об этом задумывался. Каррас поразительно напоминал вставшего на задние лапки хорька, и характера был, наверно, соответствующего. Мысль о том, что позвонил он мне не просто так, не от угрызений совести, а с каким-то далеким прицелом, не давала мне покоя с самого утра.

— Не ходите к нему, — подлила масла в огонь моя гостья. — Вспомните, сколько всего на вас уже свалилось. Этой вонючке доверять нельзя. Он такой мерзкий!.. Такое ничтожество, такой подонок!.. И так смотрит на тебя, что мурашки бегут, а уж рот раскроет... У-ух!.. Понимаю, все это глупо звучит... Но, Джек, правда, не ходите к нему!.. Я — серьезно...

Стремительно обогнув стол, она оказалась рядом и обняла меня, продолжая что-то лепетать сквозь слезы. Из лепета ее я понял: ей небезразлично, если со мной стрясется какая-нибудь беда, и что она сама понимает, как это глупо, а потом губы ее продолжали двигаться, но уже беззвучно. Зубки прикоснулись к мочке моего уха и к шее, а язык тут же унял бы боль — если бы мне было больно. Дыхание ее было горячим, влажным и действовало на меня, как хорошее тонизирующее средство.

Я крепко прижал Джин к себе и чуть не застонал от боли в спине, шее, боку, запястье. Но не выпустил ее, а обнял еще крепче, обхватил ладонями, словно в этой женщине воплотились все десять моих бывших подруг, и бросившая меня жена, и все прочие мои неудачные романы, — воплотились и вернулись ко мне, давая мне последний шанс все наладить, все переиграть, все поправить. Потом, не выпуская Джин, я поднялся со стула, минуту мы стояли, прильнув друг к другу, а потом вдруг оказались на полу и забарахтались наподобие персонажей картин, которые за двадцать пять центов крутят на 42-й улице.

Отталкивая меня одной рукой и крепко держа другой, она прошептала:

— Поедем ко мне... Это тут рядом... — Ее суровый взгляд на глазах становился нежным и мягким. — Пожалуйста... Здесь я не хочу. Там будет лучше.

В голосе ее я услышал обещание и, одновременно, — намек на то, что влажный от пота пол моего офиса далеко не так хорош, как ее кровать. Разумеется, внутренний голос напомнил мне, что, когда порыв страсти минет, она увидит во мне парня, которому «вынь да положь» безо всяких «если», «но» и прочего. Да, мне хотелось ее — но не на час. Давно уже никто всерьез не тревожился за меня, не боялся: я и забыл, как это бывает.

Я поморщился, но кивнул, а желанию своему, от которого так пульсировала в висках кровь, сказал, что мне с покалеченной спиной, боком и запястьем лучше все-таки будет на кровати, чем на жестком полу. Мы с Джин поднялись на ноги, удерживаясь, чтобы не вцепиться друг в друга вновь и не начать все сначала. При этом мы, точно подростки, улыбались с сожалением. Я схватил рубашку, темные очки и повел Джин к двери, напоминая самому себе овчарку, что водворяет отбившуюся от стада овечку на место. Потом, перескакивая через две-три ступеньки, мы вылетели на улицу и с довольно бессмысленным хохотом оказались на Юнион-сквер.

Ввалились в машину, пронеслись по городу, припарковались, вылезли у ее дома — все минут за пятнадцать. Еще две — и мы были у дверей квартиры. Когда она отперла и открыла дверь, в лицо нам ударила волна спертого горячего воздуха.

— Ах ты, Боже мои! — воскликнула Джин. — Я и забыла, что, пока жила у Барбары, все окна были закрыты!

Задержав дыхание, мы вошли в прихожую. Помахав ладонью перед носом, она сказала:

— Так. Ванная — слева, за кухней. Иди, пусти душ, — пальчики пробежали по моей груди и запутались в волосах, — и жди меня.

— Ага, — ухмыльнулся я. — А ты куда?

— А я включу кондиционер.

— Хочешь остудить свой пыл?

— Наоборот. Не хочу, чтобы он угас от духоты.

Она подтолкнула меня, и я, смеясь, повиновался. Мне не часто приходилось бывать в таких бело-розовых, обставленных, как картинка, квартирах. По стенам висели афиши выставок живописи — манхэттенских и парижских. Из глубины донесся мягкий гул кондиционера, прозвучавший как приказ пошевеливаться, что я и сделал. Но у самой ванной я снова притормозил — и довольно резко. Это был еще один рекламный плакат. Моделью для изображенной там девушки послужила Джин Уорд.

Мне сейчас же вспомнились злобные слова Байлера насчет того, что она позировала «для рекламы блядских трусиков». В центре плаката стоял один из тех тонкогубых, чуть надутых молодых людей, которые еще год-два назад предлагали нам все — от автомобилей до облигаций. Несмотря на приличную мускулатуру, выглядел он порядочной размазней. Усмешка его выражала не превосходство, а только презрение.

Перед ним на коленях в одних только чулочках и почему-то только в одной туфле на высоком каблуке, стояла Джин. Она обнимала его бедра, просунув пальцы под резинку трусов и собираясь впиться ему в пах. Предполагаемый маршрут был прочерчен отпечатками накрашенных губ. Впрочем, молодой человек ничего, казалось, не замечал. Между прочим, оттенок помады был именно тот, каким пользовалась мисс Уорд в жизни.

Внезапно у меня за спиной зазвучала музыка. Чайковский. Эту мелодию очень любят вставлять в диснеевские мультяшки. Я очнулся, оторвался от созерцания плаката и зашагал в ванную. Там до отказа раскрутил кран с горячей водой, скинул с себя одежду, бросив ее поверх башмаков. Потом добавил холодной воды, сделал хлещущий поток воды не таким обжигающим и стал под него. Вода словно выжигала из меня боль, исцеляла раны. При этом я старался не замочить гипс, и мне это удалось.

Так я отмокал довольно долго — настолько хорошо, что я даже не заметил, долго ли отсутствовала Джин. Но вот в дверь постучали — довольно робко.

— Мне местечка не найдется?

Я распахнул дверь настежь:

— Найдется.

Она вошла, и сердце у меня заколотилось. Мисс Уорд была выдержана в бледно-розовых тонах, которые в сочетании с черным производили ошеломительный эффект. Волосы она убрала на одну сторону, кудрявые завитки обрамляли лоб и щеку, вздрагивая при малейшем движении. Она была красивей, чем на своих рекламных плакатах, красивей, чем я себе представлял. Я потянулся к ней и втащил ее под душ, одновременно успев закрыть дверь.

Тут я заметил, что глаза Джин не отрываются от кровоподтека у меня на плече. Красиво, наверно, я выглядел — синяки, ссадины, покрытые запекшейся кровью, содранная кожа... Тут я вспомнил, что и у нее на плече имелся очень впечатляющий кровоподтек. Вот почему она не сняла с себя пеньюар.

— Ох, Джек... На тебе живого места нет.

— Подуй — пройдет.

Вместо этого она поцеловала меня в губы: обежав их, ее язык скользнул внутрь, нашел мой. Откинувшись, она стала покрывать поцелуями мои шею и грудь, прикусив волосы зубами. Горячая вода окатывала нас, и кожа стала багровой.

— Не знаю, с чего начать, — донесся до меня ее шепот. Колени ее подогнулись, коснувшись дна ванны. — Может быть, хоть здесь нет синяков?..

Я уже заявлял ранее, что стараюсь не спорить с красивыми женщинами. Возражения их бесят. Логика Джин была безупречна и убедила меня, чему я был очень рад. Я тяжело дышал в клубах пара, опустив руки на ее плечи и двигаясь в заданном ею ритме. Пар окутывал все, скрывая от нас весь мир. Но того, что оставалось, нам было более чем достаточно.

Глава 22

Мне казалось, в контору я вернулся спустя много лет. На самом же деле было всего два тридцать. Мы, с позволения сказать, принимали душ довольно долго, затем последовал ленч с разными шутками-прибаутками, плавно перешедший во вторую серию. В результате мы побывали во всех комнатах Джин, а все мышцы у меня ныли так, что даже взять со стола карандаш требовало неимоверных усилий.

Но ехал я в офис в самом чудесном настроении — это, впрочем, свойственно всем мужчинам в подобных обстоятельствах. Я отлично себя чувствовал, меня великолепно покормили (но почему женщины угощают меня салатом и «тофу»? Это — за пределами моего понимания), а кроме того, у меня завязались отношения с потрясающей женщиной, которые, будем надеяться, проживут дольше тех первых цветов, что я послал ей. Войдя в кабинет, я бросил темные очки в ящик стола и в первую очередь распахнул окна. Во вторую — включил вентилятор. Автоответчик сообщил, что Тэд Каррас прибыл в Нью-Йорк и остановился в том отеле, который я ему рекомендовал.

Я сидел за столом, слушал его голос, сообщающий мне об этом, и соображал, какую игру он со мной затеял. И затеял ли? Запись я прокрутил еще дважды. Надо отдать ему должное: фальши в его голосе не было — или я ее не почувствовал. Ни фальши, ни скрытой угрозы — а после достопамятного свидания с мистером Энтони и предупреждения Джин слушал я, можете мне поверить, внимательно. Шестое чувство подсказывало: тут все чисто, со стороны Теда не стоит ждать подвоха или ловушки.

Еще я решил, что он может немного подождать, и двинулся на Двенадцатую улицу в цветочный магазин. Заплатив больше, чем позволял мой бюджет, но меньше, чем у меня было в бумажнике, я заказал огромный букет из всего, что привлекло мой взор. Дело в том, что, кроме солнца, меня уже очень давно ничего не грело, и я хотел выжать из наших отношений с Джин максимум, пока они, отношения эти, не повторили судьбу всех моих предыдущих романов. Ну, а в том, что они, налетев на те же рифы, пойдут ко дну, я не сомневался.

Нет, я не позабыл про Мару, и Миллера, и старину Джеффа Энтони, но за эти несколько часов они как бы сдвинулись на задний план. В Нью-Йорке каждый миг кого-нибудь убивают, избивают, кто-то умирает, у кого-то что-то крадут. Чем Миллер и его команда лучше других? Или хуже? В мире, где авиакатастрофы — привычное и заурядное дело, где люди в качестве аргумента используют бомбы, разносящие в клочья бабушек и младенцев, где водители, превысившие скорость, всаживают пулю меж глаз инспектору дорожной полиции, чтобы не платить штраф, — убийства, имеющие почву и причину — по контрасту, наверно, — бодрят и освежают.

Итак, послав цветы Джин, я вернулся к себе, намереваясь приняться за работу. Поскольку я уже решил взять под охрану особняк богатой дамы, пока она будет странствовать по Южной Америке, особенно тянуть с делом Миллера — тем более, уже закрытым — не приходилось. Впрочем, мне все равно — открытое, закрытое, я человек нетерпеливый и долго рассусоливать не могу. У меня, как говорится, шило в одном месте. А тут еще в жизни моей возникла Джин — это тоже не очень способствует сосредоточенности.

Короче говоря, вернувшись к себе, я принял героическое решение не сдаваться, пока не разберусь в проблемах, оставленных мне толстым глупым Миллером. А для начала я снял трубку и позвонил в отель, где остановился Каррас. Назвал телефонистке номер и стал ждать. Стонали длинные гудки; я ждал. Трубку не снимали.

Десять гудков. Еще десять. Ожидание прервала телефонистка, любезно сообщившая, что абонент трубку не берет. Я поблагодарил за то, что она выдала мне эту тайну, и попросил соединить меня с портье. Раздался голос женщины постарше:

— Слушаю, сэр. Чем могу быть полезна?

— Регистрировался ли у вас мистер Тед Каррас?

— Да, сэр. Номер 403.

— Верно. Вы не заметили случайно — он не выходил? Мы договорились, что встретимся, как только он приедет, но я был... гм-гм... занят. А теперь звоню — никто не подходит.

— Каррас... Каррас... — припоминая, сказала она. — Такой худенький, с темными волосами... не очень представительный... Да, он здесь! Никуда не выходил. Хотите, я передам телефонистке, чтобы она попросила его позвонить вам?

— Благодарю вас, не стоит. Это мы уже пробовали.

Я несколько минут пребывал в замешательстве, но потом меня охватило и стиснуло дурное предчувствие. Оно всем знакомо, это ощущение: оно ударяет в мозг и молниеносно отзывается в почках. Эту болевую вспышку человек чувствует всякий раз, когда судьба начинает бессовестно мухлевать и передергивать. Разумеется, фактов у меня не было, но предчувствие внятно твердило, что за ними дело не станет.

— Так-с. А не скажете ли, к нему приходил сегодня кто-нибудь?

Я задал этот вопрос, потому что в том отеле, где я рекомендовал Каррасу остановиться, посетители обязаны записываться у портье. Дама на том конце провода, извинившись, попросила минутку подождать, сверилась с регистрационной книгой и сказала:

— Да, сэр! В десять утра к нему приходил мистер Джек Хейджи.

Ей так замечательно удавались беглые словесные портреты, что я не мог отказать себе в удовольствии спросить:

— Джек Хейджи... Он с тростью, да?

— Совершенно верно. Крупный такой мужчина, плечи широченные. И зачем такому здоровяку трость?

А она ему и ни к чему. Трость припасена для Карраса. Я поблагодарил регистраторшу и надавил кнопку вызова, чтобы, не теряя времени, связаться с Рэем. Это только в телефильмах частный сыщик, имя которого фигурирует в деле об убийстве, может спрятаться и дурачить полицию сколько влезет. Про меня что-то таких фильмов не снимают, а потому я и повел себя по-иному.

— Джек, — сказал капитан, прежде чем я успел произнести хоть слово. — Мне не хочется слушать очередную скверную новость.

— Тогда повесь трубку. Других новостей у меня нет.

— Попробуй только скажи, что это имеет отношение к Миллеру — и я тебя задушу собственными руками.

— Задушил один такой.

Потом я сообщил ему — «кто», «где», «как» и, разумеется, «что». А «почему» не сказал, потому что и сам не злая — пока. Рэй ответил, что у него нет времени рыскать по городу и проверять мои версии.

— Конечно-конечно, у вас, сэр, есть дела поважнее и поприятней. Отлично. А я сейчас поеду в отель и заставлю тамошнего охранника открыть мне номер Карраса.

Капитан вздохнул и пообещал быть в гостинице через полчаса. Мне он велел до его приезда в номер не соваться. «Слушаю, сэр», — сказал я и повесил трубку. Потом минут пять сидел, тупо уставившись на телефон, и видел перед собой улицу, словно стены стали прозрачными. Остатки благодушия, которым я, скорее всего, обязан был Джин, взорвались и растаяли черным дымом, наткнувшись на скалы, фигурально выражаясь, на скалы гибели Карраса. Внутренний голос, отчаянно пытаясь спасти это новообретенное и тотчас исчезнувшее настроение, напомнил, что пока нет данных, непреложно свидетельствующих: миллеровского дружка нет в живых.

У тебя есть только подозрение, говорил голос. Подозрение, что Каррас валяется у себя в номере с размозженным черепом и переломанными костями. А может, его приходили всего лишь попутать и заставить убраться из города? А может, его телефон не отвечает, потому что он предпочел послать подальше город Нью-Йорк и кишащих там убийц-маньяков?

Но я знал, что это не так. Я был в этом полностью убежден. Однажды Карраса уже избили по той же самой причине, по какой на этот раз прикончили: он влез не в свое дело, он подставился, а подставиться он мог только из-за одного-единственного человека. Я знал это так же точно, как и то, что Каррас убит. Забит до смерти, забит методично, медленно и жестоко той самой тростью, с которой я знаком довольно близко. Даже слишком близко. Знал я и то, что постараюсь изо всех сил, чтобы тростью этой никого и никогда больше не били. Я сделаю это, даже если это будет последнее мое деяние в этой жизни.

С тем я и встал из-за стола, вытер лоб и ладони насквозь мокрым платком и проверил револьвер — разобрал, смазал и зарядил. Потом надел кобуру, вложил в нее 38-й и по обыкновению убедился, что лежит он удобно и вынимается легко. Потом выключил вентилятор и закрыл все окна. Я знал, что вернусь сюда не скоро. И бегать от полиции буду долго.

И с Джеффом Энтони в ближайшее время встречи не произойдет. Но когда-нибудь мы встретимся непременно. Я расслабился и позволил судьбе и мисс Джин Уорд, умеющей улыбаться сквозь слезы, немножко сбить себя с толку. Я не виноват в смерти Карраса и не испытываю угрызений совести: пусть бросят в меня камень те, от кого никогда не уходили их любимые, кому никогда не казалось, что с любовью покончено навеки. И те, кого нежданный всплеск чувств никогда не превращал в счастливого мерзавца, которому ни до чего нет дела. Впервые за долгие годы мне выпало чуть-чуть счастья — ну, казните меня за это!

Что говорить — на душе у меня было погано: человек погиб оттого, быть может, что в нужную минуту я не смог снять телефонную трубку. И все-таки — я не жалел о том, что заставило меня уйти из кабинета, когда Каррас, быть может, звонил туда. Меня не оказалось на месте — и человека нет в живых. Но ведь я не Господь Бог. И не ясновидящий, будущее предсказывать не умею. А умею я всего-навсего очищать дерьмо, которое наваливает у моей двери настоящее.

И делаю это с помощью машинки, висящей в кожаной кобуре у меня год мышкой. Еще раз проверив, легко ли она оказывается в руке, я вышел из кабинета и запер дверь. Дело явно шло к развязке.

Ну и отлично. Лично я — готов.

Глава 23

Мы стояли перед дверью номера. Муки стучал в нее и останавливался, ожидая отклика. Но я-то знал, что отклика не будет. По дороге из холла сюда, в коридор, Рэй трижды предупредил, что прокрутит меня через мясорубку, если я напрасно поднял тревогу. Постепенно я стал все яснее понимать, что участь эта постигнет меня в любом случае — что бы ни обнаружили мы в номере и даже если не обнаружим ничего.

Наконец капитану надоело смотреть, как Муни колотит своими кулачищами, удивительно похожими на оковалки ветчины, в обитую железом дверь, и он приказал отельному охраннику отпереть замок, что и было сделано. Мы вошли в номер. Все на первый взгляд было нормально. Легкий беспорядок, разбросаны газеты и какая-то одежда, но на место преступления не похоже. Но, повторяю, только на первый взгляд.

В самой атмосфере висело что-то такое, что не позволило Рэю и Муни завопить о попусту потраченном времени. Может быть, они не вцепились мне в глотку, увидав на туалетном столике разбитую лампу, выглядывающую из-под наброшенных на нее каррасовских шортов. Стараясь держаться поближе к стеночке, мы прошествовали в ванную. Вот там мы и увидели кое-что.

Каррас валялся в ванной. По всей видимости избиение, от которого три стены из четырех были забрызганы кровью и мозгами, началось у двери, а потом жертву втащили внутрь и бросили в ванную. Впрочем, может быть, он сам прибежал сюда, пытаясь запереться. Так или иначе, он умер, и смерть его была мучительна.

Скрутили его мгновенно — связали и заткнули рот его же собственной одеждой. И потом, наверно, наступила тишина, нарушаемая только звуками глухих ударов и треском ломающихся костей. И бедолага Каррас стал просто грудой мяса и собственном соку. Все было сплошь залито кровью: пол от стены до стены, и сами стены, и даже на потолке виднелись кровавые подтеки. Оба глаза были выхлестнуты из орбит, и вытекающий белок смешался с лужицей уже подсохшей и почерневшей крови.

Под кожей причудливыми буграми выпирали переломанные кости, кое-где прорвав ее острыми краями, осколки похрустывали под ногами на полу, приклеились кровью к ванне и стенам. Каррас — рот его был заткнут кляпом — лежал грудью на бортике ванны, но при этом талона его была совершенно противоестественным образом вывернута вверх и точно рвалась прочь из фаянсового гроба. Одна сломанная нога была подогнута, другая свешивалась наружу. Когда Рэй сделал попытку перекинуть ее через бортик, кожа от прикосновения разошлась, и брызнула кровь, оставив пятнышко на кафеле. Пятнышко-то отмоют, а вот будут ли зашивать Карраса перед тем, как опустить его в могилу, — не знаю.

— Ну и ну, — нарушил молчание Муни. — Остается надеяться, что парень не был донором и ни с кем не договаривался о пересадке своей требухи, если нет, — он крепко надул тех, кто на нее рассчитывал.

Мне мучительно захотелось сгрести его за лацканы и ткнуть жирной смеющейся мордой в стену. Даже не ткнуть, а потыкать раз пять-шесть. Мне не было дела до того, что он часто наблюдает подобные картины и со временем научился не воспринимать их. Мне не было дела до того, что от жары я совсем взбесился и готов был разрядиться любым способом, не думая о последствиях. И вообще ни о чем не думая.

Перед нами лежали изуродованные останки того, что раньше было человеком. Его не просто умертвили — его замучили до смерти. Покончить с ним можно было гораздо быстрей и легче, но тот, кто пришел к нему в номер, прихватив с собой трость, хотел не только убрать Карраса, а еще и поразвлечься. На это он не пожалел времени и фантазии — доказательством были переломанные пальцы, превращенные в какое-то месиво, и оторванное, болтавшееся на лоскутках кожи ухо. Все ото вызывало дурноту... И хватит. Места шуткам здесь не было. Мне надоело то, как люди оправдывают свое поведение, — причины одни и те же. Но еще больше надоел мне Муни. Оттого меня так и подмывало вмазать его морду в стену.

Но я сдержался. Мало поможет Каррасу, или Миллеру, или мне самому, если я устрою тут мордобой. Я задавил свою ярость, оторвал наконец взгляд от размолоченного тела и вышел из ванной. В коридоре прислонился к стене, колени подогнулись и я сполз на пол. За последние несколько дней я, пожалуй, относился к себе слишком беспощадно. Вот и результат. Я достал еще две облатки маленького доктора и проглотил их — запить было нечем. Проку от них сейчас было мало: я опоздал с приемом. Токсины уже вовсю разгулялись во мне, и душу мою болтало и крутило, как бревно на лесосплаве. Нервы шалили. Даже в глазах защипало от подступающих слез. Я вытер их и пристроился у стены на корточках, чувствуя полнейшее изнеможение. И стал ждать. Ждал я недолго.

— Ну-ка говори, как это ты узнал об этом, — донесся до меня голос Рэя.

— По наитию, — ответил я.

— Это ты бабушке своей расскажи.

Я поднял на него глаза, ощущая, как мир всей своей тяжестью вдавливает меня в ковровую дорожку гостиничного коридора.

— Иди ты к черту, Рэй. Говорю тебе: это было наитие. Я позвонил ему, как было условлено, и мне сказали, что я уже побывал у него. Что-то в последнее время стоит мне договориться с кем-нибудь о встрече в отеле, как я обнаруживаю его без признаков жизни. Ты Миллера еще не забыл? Когда регистраторша сказала мне, что «мистер Джек Хейджи» пришел с тростью, меня прямо ударило — Каррас мертв! — Я в несколько приемов перевел дыхание. — Вот как я узнал.

Потом я снова опустил голову, не пытаясь угадать, какие мысли роились в черепушке капитана Тренкела. Пока он не сообразит что к чему и не примет решение, мне остается только ждать, расслабившись и отдыхая. Вот я и отдыхал, рассудив, что на все воля Божья, вот пусть Бог и определяет, что там ждет впереди каждого из нас.

— Ладно, вставай, чего ты расселся на полу. Не здесь же нам с тобой беседовать.

— А чем тут плохо? Никого нет.

— Покойники обычно привлекают толпы ротозеев. А поскольку беседа у нас с тобой будет как раз о покойнике, лучше ото сделать без посторонних.

Рэй послал Муни позвонить в управление и вызвать на сцену Эда Коллинза с его группой. Гостиничному охраннику было велено запереть номер и никого, кроме полиции, не впускать. Мне капитан Тренкел приказал подняться с пола.

Самое трудное всегда выпадает на мою долю.

Глава 24

Через пять минут мы с Рэем сидели в моем «скайларке», припаркованном неподалеку от гостиницы. Наблюдая за проплывающим мимо окон великолепием Нью-Йорка, мой лучший друг из всех городских полицейских сделал мне заманчивое предложение:

— Ну что, сор, вы готовы проверить звучание?

— Просто умираю от нетерпения.

— Чудно. Всегда ценил непритворный интерес. Так вот, дорогой-мистер-Хейджи...записавшийся-под-этой-фамилией-в-отеле-в-десять-утра, как вам нравится перспектива отправиться сейчас в управление и там ответить на ряд вопросиков под протокол?

— Совсем не улыбается. Только пугать меня не надо. Я знаю, что ты — мужчина волевой, непреклонного нрава, и потому вовсе не собираюсь сутки или двое лечиться у вас в участке грязями. А почему, собственно?..

На лице капитана заиграла улыбка, неизменно сулившая собеседнику неприятности, — впрочем, другой у него, кажется, и не было.

— Ай-ай-ай, Джеки, а я-то считал тебя сознательным гражданином. Я и вправду подумал, что ты переродился. Я верил в тебя, Джек Хейджи, в нового, преображенного Джека Хейджи. Я верил в него так сильно, что не допускал и мысли, будто он не захочет оказать услугу управлению полиции города Нью-Йорка.

Ага, подумал я, как же — оказал бы я услугу управлению, если бы треснул по тому пылесосу, который у тебя на плечах. Да и Муни заодно. Но тут же остыл. У меня возникло ощущение, что я получу свое, если не буду зарываться. А потому надо помалкивать и слушать капитана.

— Скажи-ка ты мне: ты стопроцентно уверен, что Карраса сделал этот твой Джефф Энтони?

Я кивнул.

— Сам понимаешь, как мне неприятно в этом сознаваться, но, думаю, ты прав. После того, как он тебя разукрасил, мы поинтересовались, что это за птица. Хорошего мало. В городе он недавно, а уже попал на заметку. Фактов нет, одни подозрения, но ясно, что этот мальчик — очень, очень большой шалун. Настоящий сорванец.

— Ну и что?

— А то. Я хочу, чтобы ты его убрал. Ты уберешь, а я тебя прикрою. Не думаю, чтобы у него были уж очень влиятельные дружки — скорей всего, пешки, — и никто из них не станет поднимать шум и рисковать карьерой из-за того, что одним наемным садистом меньше. Тут только одна сложность: с делом надо покончить раньше, чем с этим скотом...

— То есть?..

— Узнай всю его подноготную — и я отдам его тебе. Мне нужны факты, обстоятельства, детали. Убийство Миллера надо на кого-то повесить. Вот и займись. И не бойся, что у него от тяжести треснет хребет. То же самое относится и к делу Карраса. Найдешь улики и доказательства — получишь в отношении гражданина Энтони полный «карт-бланш». На день.

Обычно капитан Рэй Тренкел склонен к сотрудничеству и к таким широким жестам не больше любого другого своего коллеги. И потому я, несколько озадаченный, задал неизбежный вопрос:

— С чего это?

— С того, что я — замечательной души человек.

— Угу. Оно и видно. Не хватает только гостинчика под подушкой... Ну, вот что, Рэй. Я втемную не играю. Соблаговолите объясниться, сэр.

Он взглянул на меня довольно свирепо, ибо привык давать приказания, а не объяснения. Но то ли он признал мою правоту, то ли подействовало увиденное нами в номере Карраса, то ли ему надоело пыжиться день и ночь, изображая «наикрутейшего из крутых». Так или иначе он ответил:

— Со дня гибели Миллера, сразу после нее начали предприниматься попытки... довольно настойчивые... найти другую причину его смерти. Самоубийство кого-то не устраивает. А этот «кто-то», во-первых, сидит в очень высоком кресле, а, во-вторых, связан дружбой с — опять же — кем-то из Плейнтона. Понял?

Как не понять. Я могу даже сказать, кто этот неведомый земляк усопшего Карла. Это Джозеф Филипс. Ясно, что Каррас явился в Нью-Йорк по его настоянию и наущению. Так что благородством тут и не пахло. А пахло скорее еще одним чеком, который папа Филипс выписал, а мама не перехватила. Чек этот призван был помочь установить истину. Когда будущего зятя убивают, — это одно, а когда он совершает самоубийство, да еще называет в качестве побудительного мотива несчастную любовь, — совсем другое. Маме Филипс хватало проблем в местном обществе и без лебединой песни Карла Миллера.

— Мы могли бы, конечно, тихо похоронить это дело, — продолжал Рэй, — не допустить шумихи, но уж слишком много придется прятать. Я ни секунды не сомневаюсь, что этот мерзавец Виолано из «Пост» обязательно заметит, что Каррас и Миллер, уроженцы и жители одного и того же городка, один за другим гибнут в манхэттенских гостиницах в течение двух дней. Уж он мимо таких совпадений не пройдет. Я уже вижу, какими метровыми буквами будут набраны заголовки на первой полосе. Этот парень метит на Пулитцеровскую премию.

И тут я понял, почему капитан Тренкел захотел сотрудничать со мной. Рич Виолано был одним из самых шустрых криминальных репортеров, когда-либо носившихся по улицам Нью-Йорка. Он раскопал немало скандальных историй и погубил немало безупречных репутаций, причем не раз приходил попастись на участок капитана.

Распря между Рэем и Ричем была широко известна на Манхэттене. Однако к крайностям противники не прибегали: полиция не привязывалась к журналисту, если он на милю, скажем, превышал скорость, или если забывал включить габаритные огни. А он, в свою очередь, не писал громовых разоблачительных статей, если полицейский, проходя мимо лотка с фруктами, решал побаловать себя яблочком. Рэй и Рич были слишком профессиональны, чтобы опускаться до такого, но следили друг за другом очень зорко, поджидая удобный момент. Тут все преимущества были на стороне Рима — он не пил, не употреблял наркотики, не увлекался мальчиками и вообще был безупречно честен. Ущучить его было крайне трудно.

Полицейские начальники, поломав над этим голову, сначала пытались всячески его умаслить, а потом, когда политика умиротворения провалилась, стали особо заботиться о сохранении тайны. Рича еще и близко не было, а Рэй уже всерьез опасался его, — это значило, что журналист к чему-то подбирается. Может быть, Филипс-папа позвонил не только Каррасу, но и ему. А может, он и вправду был суперрепортером, о чем неустанно твердила «Пост».

Так или иначе, я получал свободу действий — в том случае если поднесу дело на блюдечке с голубой каемочкой, и в том случае, если сумею замочить старину Энтони, и в том случае, если в обоих предыдущих случаях мне удастся не засветиться. А это не так просто, как кажется на первый взгляд. Повернувшись к Рэю, я сказал:

— Не волнуйся, капитан. У меня уже есть кое-какие соображения на этот счет. Если повезет, мы уложим и Миллера, и Карраса, и Энтони в одну кастрюльку. Если будет хоть мало-мальски реальный шанс связать их воедино — можешь быть уверен, я его не упущу. И постараюсь, чтобы все сошло не только гладко, но и тихо.

— Да уж постарайся, пожалуйста, а не то я брошу тебя на растерзание газетчикам и полюбуюсь, как от тебя только перья полетят. Я им поведаю, что частный сыщик Хейджи чего-то там искал уже после того, как его полоумный клиент освободил мир от своего присутствия, и после того, как к делу вышеупомянутый Хейджи перестал иметь какое-либо отношение. На том репутация твоя будет погублена, поверь мне. — Рэй вылез из машины и, наклонившись к окну, договорил: — Заруби себе на носу: мне ничего не стоит собрать в кучку все твои огрехи — и то, что Джорджа застрелили у тебя в офисе, и то, что твое имя значится в регистрационной книге, и то, что ты на свой страх и риск поперся на встречу с этим... как его?.. Все забываю... Ну?..

— С Каррасом.

— Именно. С Каррасом. И все прочее — много чего наберется. Так вот, я все это преподнесу журналистам. Наши телеребята любят свежатинку, они мимо такого не пройдут. Как вам нравится сюжет про частного сыщика, который так рьяно раскручивает следствие, что в Америке становится тремя гражданами меньше? А? Если четвертая власть захочет вывалять тебя в дерьме, она это сделает, и ни один нормальный человек к твоим услугам больше не обратится. Ну, а когда все выяснится — если выяснитуйдет, никому до позавчерашних котлет дела не будет. Даже Виолано пляшет на костях только день-два.

На этой неделе ты намекнул, что я перед тобой в долгу. Вот сейчас и расквитаемся. Ты быстренько добываешь кое-какие сведения, пока я буду вкручивать начальству; ты находишь убийцу Джорджа, убийцу Карраса, ты устанавливаешь эту поблядушку Мару. А за все это ты получаешь возможность разобраться с Джеффом Энтони. И если не наследишь и не засветишься, я тебя прикрою. Итак: тебе остаются гонорар от Миллера и все, что приплывает в руки помимо него, а наше управление сможет не возбуждать дело. Годится?

Я хотел, чтобы деньги остались у меня в кармане. Я хотел найти того, кто застрелил Джорджа, и того, кто прикончил моего клиента, и того, кто избил меня до потери сознания, а Карраса — до смерти. А если я не захочу искать, полиция скормит меня журналистам. Такой, значит, расклад. Что я мог сказать, кроме:

— Еще бы! Замечательный план. Не план, а поэма. Я в восторге.

— Вот и хорошо. Главное — успеть к сроку.

— Ладно-ладно. Ты мне дверцу продавишь.

Рэй отошел от машины и обогнул ее, стараясь держаться от капота подальше, словно боялся, что я его задавлю. Сама идея была недурна, особенно если учесть то расположение духа, в которое он меня привел. Но я подозревал, что мне не удастся скрыться с места происшествия. Это во-первых. А во-вторых, не в моих интересах помогать Муни переселиться в кабинет капитана. Потому я эту идею отмел.

Я осторожно тронулся вперед, не зацепив ни Рэя, ни машину, которая поджидала, когда я отъеду и освобожу место для парковки. В Нью-Йорке некуда приткнуть автомобиль, и все мы, как стервятники, кружим по улицам, выискивая свободный пятачок асфальта. Гаражи есть процентов у четырех, а остальные оспаривают право на стоянку в жестокой борьбе. Это еще один немаловажный фактор, позволяющий гражданам не расслабляться и сохранять форму, а также ненавидеть друг друга, а не свой проворовавшийся муниципалитет.

Но довольно философии. Надо сосредоточиться. И перестать злиться. Хватит мне подогрева от небесного светила и от капитана Тренкела. Кстати, о капитане. Я все еще не оправился от удивления, ибо считал Рэя приятелем. Если что, виноват будет он, втравивший меня в эту историю. Конечно, только отчасти. Они с Муни сочли забавным направить Миллера ко мне, но они же не виноваты, что я согласился вести его дело? Виноват в этом только я, как ни неприятно в этом сознаваться, особенно теперь, вляпавшись по уши. Значит, самому надо и выбираться.

Отель Карраса был в двух шагах от моего офиса. К половине девятого я уже находился в своих собственных восьми стенах. Прежде всего я распахнул окна и включил вентилятор, затем проверил автоответчик. Мне звонил Френсис, готовый доложить о своих успехах. Я сейчас же набрал его номер, но теперь не было его. Попросив срочно со мной связаться, я позвонил Хью. Этот был на месте.

— Го-го-говорите, вас слушают.

— Вот я и говорю.

— Хей-хей, Хейджи! Ну, что слышно новенького?

Я вкратце изложил изобретенный капитаном Тренкелом метод воздавать за добро добром и платить услугой за услугу. Хью разразился своим крякающим смехом, сообщив мне, что он думает об умственных способностях людей, считающих, что с полицейским можно дружить. Крыть было нечем. Я утерся и сказал:

— Ладно, хватит крякать, грыжу получишь. Твои-то как успехи? Как насчет этого списка? Раскопал что-нибудь?

— А ты как думал?!

В голосе его звучала обида. Я, впрочем, как и всегда, был уверен, что он придет ко мне не с пустыми руками: не таков был Хью. И, конечно, будь я в другом настроении, у меня никогда не сорвалась бы с языка такая фраза... Но сейчас мне было не до тонкостей стиля, я был слишком занят собственными ощущениями. Конечно, вышло нехорошо, и я попытался загладить вину особой учтивостью:

— Не сердись, старина. Извини. Я что-то не в себе сегодня. Мы встретимся или по телефону прочтешь?

— Ты обедал сегодня?

— Пожалуй, нет.

— У тебя есть шанс угостить меня стейком.

Почему бы и нет? Мы договорились встретиться через час в ресторанчике Луи, славившемся своими мясными и рыбными блюдами. Стейки — большие, нежные и не слишком дорогие — там подавали с жареными грибами, и нарезанным колечками луком, и тонко наструганной морковью. Эти сочные, в меру прожаренные куски мяса, тающие во рту, вкупе с самыми дешевыми в Нью-Йорке лобстерами приводили меня к Луи в те дни, когда деньги на бензин я добывал, сдавая пустые бутылки.

Кофейник был еще на треть полон тепловатой темно-коричневой жидкостью. Я достал из нижнего ящика бутылку джина и налил немножко — чтобы подсластить это пойло. Потом энергично взболтал образовавшуюся смесь и выпил прямо из носика, разумеется, пролив несколько капель на подбородок. Я успел подхватить их загипсованным запястьем и в два приема осушил эту, с позволения сказать, чашу. Потом опять плеснул в нее джину и покрутил кофейник, чтобы ни один гран кофеина не пропал даром.

Мой коктейль вышел на славу. Я допил джин, принявший коричневатый цвет, и спрятал кофейник в шкаф. Быть может, кто-нибудь меня и осудит, но это самый легкий и простой способ мыть кофейник. Легкий, простой и приятный. Недаром мама мне в детстве говорила: «Сделай из работы забаву, и самое неприятное дело будешь делать с удовольствием».

Потом я слегка прибрал свой кабинет, пытаясь разгрести завалы, образовавшиеся за неделю. Я не очень старался и не слишком утруждал себя. Мешал гипс, мешала жара и то, что мне было в сущности глубоко наплевать, на что похож мой офис. И уборку я затеял, чтобы убить время и при этом не вылакать до дна мой «Джилби».

Однако зазвонил телефон. Это был Френсис. Он собрал требовавшиеся мне сведения. Я спросил, не желает ли он пообедать. Желает.

— Мы с Хью встречаемся у Луи.

— Возьмете в компанию?

— Конечно. Но это будет удержано из твоего гонорара.

— Ни в коем случае. Ты оплатишь счет и скостишь себе налоги.

— А ты почему не хочешь?

— Я могу раскошелиться только на «Бургер Кинг».

— Ладно. Треть плачу я, остальное из твоего гонорара.

— Чаевые тоже за тобой.

— О Боже мой! Ладно.

С этими словами я повесил трубку. С юристами лучше не связываться, даже в таких вопросах. Потом взглянул на часы и сообразил, что если выйти прямо сейчас, я смогу пройти через Томпкинс-сквер-парк. Он всегда действует на меня умиротворяюще благотворно. Так хорошо прогуляться по аллее, глядя, как играют в шахматы старички, как предлагают поставщики наркотиков свой товар прохожим, а грабители собирают с них же деньги себе на обед. Ну, ладно, насчет «умиротворяюще благотворно» я загнул, но все же лучше пройтись, чем наводить тут порядок. А потому я взял шляпу, выключил свет и запер за собой дверь.

От пыли еще никто не умирал.

Глава 25

Я пришел вторым. Хьюберт был уже там. Ничего удивительного. Он всегда является заблаговременно, чтобы занять свой любимый столик — под Чарли. Там с потолка свисает чучело здоровенной рыбины, которую Хью окрестил Чарли. Одно время нас за этот столик сажать отказывались, потому что как-то раз, немножко перебрав, мы заключили пари: кто ловчее набросит кружок лука Чарли на нос, тот обедает за счет проигравшего. Луи и сидевшие за соседними столами посетители, были не в восторге от наших забав.

А началось это после того, как мы с Хью наведались в Квинс к некоему Менфилду Миллсу, работавшему по кокаину. Он обещал нам кое-что рассказать. Но не успел. Миллс был тем самым ласковым теленком, что двух маток сосет: он грел и клиентов, и поставщиков, пользуясь безвыходным положением первых и спешкой вторых. Как водится, к добру это не привело, махинации Миллса вскрылись, и сто квартиру посетили отрицательные персонажи. Они связали дилера и всю его семью, заткнули им рот и, не спеша, занялись своим делом, чтобы другим неповадно было. Они отрезали уши, груди, пальцы на руках и на ногах, а ребенка распяли на потолке — чтобы не оставалось недоговоренностей. Не знаю, сколько времени мы с Хью простояли в оцепенении, глядя, как капает сверху кровь.

Убийцы этим не удовлетворились. На обеденном столе они оставили килограмма два-три кокаина, на туалетном столике в спальне разложили весь арсенал Миллса, а в третьей комнате мы обнаружили несколько картонных коробок, набитых деньгами. В одной были десятки, в другой — двадцатки, в третьей — полусотенные, и в четвертой — сотни. Там же на кровати вниз лицом лежал десятилетний сын Менфилда, из которого ручьем хлестала кровь, заливая матрас, простыни, унося вместе с осколками стекла, забитого ему в задний проход, и последние капли жизни. Этого зрелища Хью не перенес.

Я едва успел пригнуть ему голову к коробке с сотенными бумажками, как все съеденное и выпитое накануне пошло из него волна за волной прямо на кучу скомканных банкнот. Когда же это извержение наконец прекратилось, мы очнулись и поспешили прочь. Коробку с облеванными долларами взяли с собой, чтобы не сбивать полицию с толку: афишировать наш визит было ни к чему. Людей брали за одно место с меньшими основаниями, чем давали силам правопорядка мы с Хью. Это во-первых. А, во-вторых, деньги у нас печатают на бумаге высочайшего качества, и она отлично отмывается.

Уложив коробку в багажник, мы начали марафонский забег по барам, стараясь утопить в спиртном воспоминание о расчлененных телах, о лужах кропи и об остекленелых глазах с навеки застывшей в них мольбой о пощаде. К тому времени, когда мы добрались до Луи, набрасывание колечек лука на морду Чарли вовсе не казалось нам чем-то чересчур экстравагантным.

...Я подошел к столику, заранее морщась от остроумия Хьюберта, не замедлившего подать реплику:

— Хей-хей, Джеки Хейджи! Чарли просит заказать побольше лука.

— Передай ему, в меню этого ресторана лук больше не значится.

Я уселся рядом с Хью, и в ожидании Френсиса мы завели легкий светский разговор. Тут появился и наш юрист, удивленно присвистнувший при виде моей физиономии, нарядно освещенной несколькими фонарями.

— Ух ты! Что случилось, Джек? Автобус протаранил?

— Нет. Не в тот сортир зашел.

Из ниоткуда возникший официант вручил нам меню, осведомился, что мы будем пить, и предупредил, что насчет лука можно не беспокоиться Его не подадут. Не дают забыть. Мы не вступили с ним в перепалку и заговорили о деле. Первым слово получил Хью.

— Так, если в-в-вкратце, можно сказать: антиквариат.

— Отлично. Теперь давай не вкратце.

— 3-значит, это список всякой старинной дряни. Вот, пожалуйста. Во-первых, такие акварельки-открыточки, которые голландцы, переселившиеся в Пенсильванию, рассылают по случаю рождения или свадьбы. Обычно до-довольно аляповатые и тянут не больше сотни. Но попадаются и настоящие шедевры, такие тщательно выписанные миниатюры — эти идут по четыре-пять тысяч за штуку.

— Дальше.

— Дальше. Ме-метлахские п-п-плитки. Метлах — это такой город в Германии, там их делают уже лет сто пятьдесят. Цена зависит от стиля, времени изготовления, ко-ко-количества имеющихся экземпляров и прочая, и прочая. Каждая — от двух до трех тысяч.

Хьюберт продолжал свой доклад, и я постепенно стал понимать что к чему. Большая часть миллеровской коллекции была германского или голландского происхождения, что для человека с немецкой кровью, да еще живущего в штате Пенсильвания, где так много выходцев из Голландии, да еще владельца магазина, естественно. Хьюберт особо подчеркнул, что неспециалист не обратит на нее никакого внимания — это не тот вид антиквариата, который бросается в глаза, суля огромные деньги.

А потому Миллер в выходные дни методично прочесывал отдаленные фермы, отыскивая там настоящие сокровища, долженствовавшие обеспечить ему и Маре счастливое будущее. Стерлинг сказал мне, что у Миллера были ценности, на которые и положили глаз Мара с Каррасом, На желтом листке бумаги, найденном мною у него в чемодане, был список пропавших предметов. Зачем он привез его с собой — не знаю. Если бы хотел вернуть похищенное, сказал бы мне в нашем первом разговоре. Впрочем, теперь уже это было неважно — для самого Миллера, по крайней мере.

Тут появился официант с аперитивами, а вместе с ним — я шансы заказать обед. После этого я предоставил слово Френсису. Ему тоже было о чем рассказать.

— Итак, в задачке спрашивалось, как и кем был приобретен «Голубой Страус». Задачка не из легких, но ты, Джеки, обратился именно туда, куда следует. Слушай и учись. «Страус» этот самый некоторое время тому назад был известен под другим названием, но слишком много непотребных дел творилось там до тех пор, пока до него не дотянулась суровая длань великого американского правосудия. В общем, заведеньице — «Серебряное Зеркало», не приходилось слышать? — прикрыли.

Очень даже приходилось. Это ведь там Джой Сал Пиреллиано ухлопал Сэмми Баго Донатса. Потом случился там пожарчик — причем с той же леденящей душу неизбежностью, с какой наши избиратели проголосовали за нынешнего мэра, — и почти все здание выгорело.

— Отлично, И кто же его купил?

— Никто не покупал.

— Как это?

— А вот так. Его и не продавали. Владельцы остались прежние.

Френсис замолчал, желая, чтобы я разгадал эту загадку, но я был не в настроении, о чем и сообщил ему прямо и честно:

— Кончай. Времени нет.

— Не понимаешь ты законов драматургии, — с напускным отчаянием сказал студент, которому не дали произнести эффектную реплику, завершающую минуту напряженной тишины. — Владельцы, выступающие в полутяжелом весе за одно милое семейство, разводящее оливки, пережив оголтелую газетную шумиху, когда «Зеркало» не сходило с первых полос, сочли уместным, чтобы их имя больше не фигурировало на счетах из бара...

— Ну, а Стерлинг-то как туда попал?

— ...и, поскольку за наличные продать заведеньице было нельзя — свистопляска в газетах сильно снизила его рыночную стоимость, — решили...

— Нельзя продать здание, находящееся в городской черте? Не свисти!

— Продать-то можно, но не за ту сумму, которая им мерещилась. Тогда они провели очаровательную комбинацию: им был нужен инвестор — физическое лицо или фирма, — способный выложить, не поморщившись, дикие деньги за аренду помещения. Захочет инвестор за свой счет провести реконструкцию или ремонт — он получает право в течение десяти лет сдавать клуб в субаренду, что обеспечит ему не только возмещение расходов, но и прибыль: если, конечно, он не совсем тупица в бизнесе. По истечении десятилетнего срока аренда может быть возобновлена на новых условиях, которые будут зависеть от того, насколько успешно пойдут в клубе дела.

— Действительно, комбинация изящная, — сказал я.

— А-а к-как же это и-ит-тальянское семейство отнесется к тому, что его впутывают в такую аферу?

— Оно ничего не узнает, — ответил Френсис, пригубив пиво. — Стерлинг жив-здоров, из чего я заключаю, что эти производители оливок не считают сделку грязней, чем любая другая. Главное — преумножение капитала.

— Ну, — сказал я, — приятно, конечно, узнать, что мафия в столь преклонные годы сохранила детскую непосредственность, но ты мне не ответил на мой вопрос. Я хочу знать, как на горизонте возник Стерлинг.

— Как? Через фирму-инвестора, которой управляет некий джентльмен из старинного города Неаполя. Скорей всего, искали какого-нибудь кретина, которому деньги — и очень немалые — жгут карман: их срочно надо отмыть, вложив в законное предприятие. Искали и нашли. Опыт кое-какой в делах такого рода имеется. Не так ли? Короче говоря, «Хоффман, Говард и Прайс» договор оформила. Они отмывают денежки бандитов со дня своего основания — с конца тридцатых годов. — Френсис снова отхлебнул пива и раздвинул облепленные пеной губы в улыбке. — И наш дорогой мистер Стерлинг не может отговориться тем, что не знал, с кем он имеет дело, ибо дело ото с самого начала двигал и раскручивал очень уважаемый нью-йоркский финансист Рафаэль Фаноне, известный также под кличкой Клоп.

Ага, подумал я, значит эта пискля все мне наврал. И не в том беда, что наврал — мне к этому не привыкать, — а в том, что я клюнул, поверил, купился. А купился потому, что слушал его вполуха и не проявил должного внимания к его словам. Я ведь так круто разделался с его меблировкой и охраной и был уверен, уверен на двести процентов, что у него кишка тонка врать такому супермену. Желание разделаться с Джеффом Энтони ослепило меня — я и не сообразил, что малый, который держит на жалованье такого громилу, как старина Джефф, видал всех суперменов в гробу.

Стерлинг обыграл меня вчистую и полностью сбил с толку. В Каррасе не заговорила совесть — он просто собрался с духом. Может быть, он и раньше мне звонил, а потом посмотрелся в зеркало — и позвонил еще раз, потому что решил поступить правильно. Нет, он не обворовывал Миллера на пару с Марой. В лучшем случае, Мара обратилась за этим к нему первому. Каррас отказался, но могло ли ото помешать ей мгновенно отыскать еще одну прожорливую мышку, которая бы помогла исполнить их со Стерлингом план?

Я поднялся.

— Мне надо позвонить. Хью, прошу тебя, без скандалов.

— Я с-скандалю?

— Кет, принц Уэльский! А ты не подначивай его, Френсис! Смотрите у меня!

Дойдя до первого же автомата, я по коду дозвонился в Плейнтон сержанту Эндрену. Слава тебе, Господи, в маленьких городках люди по вечерам сидят дома, смотрят телевизор.

Эндрен спросил, по какой причине он должен будет пропустить свидание Фэн Рой и Роберта Армстронга у лотка фруктовщика.

— Один вопросик, Деннис. Вы помните всех, о ком я спрашивал?

— Разумеется, помню. А кто именно вас интересует?

— Мне хотелось бы узнать насчет еще одного...

— Ну, выкладывайте, выкладывайте.

— Джеффри Энтони. Говорит зам что-нибудь это имя?

— Вы, я вижу, Джек, решили общаться исключительно с подонками? Очко!

Глава 26

Беглое описание внешности Энтони убедило меня, что мы с Эндреном говорим об одном и том же человеке. Я-то в этом не сомневался и спросил об этом объективности ради. Деннис поинтересовался, в чем было дело, и получил ответ. По голосу его я понял, что ничего иного от Джеффа в его родном городе и не ожидали. На мое обещание известить его о результатах — когда будут результаты, Деннис сказал «о'кей» и пошел досматривать кино. А я вернулся за столик.

Спустя несколько минут принесли и наши заказы. Мне показалось, что доставшийся мне стейк особенно велик, словно Луи перестал карать нас за развлечения с колечками лука. Я вооружился ножом и вилкой и отрезал порядочный кусок: лезвие прошло сквозь Т-образную отбивную так, словно на тарелке лежало не мясо, а мираж. Подцепив на ту же вилку несколько ломтиков лука, я окунул их вместе с мясом в обжигающе горячий почти черный соус, и от наслаждения даже колени у меня задрожали.

Я ел не спеша, растягивая удовольствие. Жареная картошка, политая растопленным маслом и сметаной, посыпанная сверху мелко нарезанным беконом — фирменное блюдо Луи, — соседствовавшим с тертым чесноком и ломтиками расплавленного сыра, была выше похвал.

Наш разговор мгновенно оборвался; каждый из нас троих гораздо больше интересовался содержимым своей тарелки, чем собеседником. Вряд ли после появления официанта было произнесено больше пятидесяти слов, если не считать, понятно, просьб передать соль, пододвинуть перец, принести еще хлеба, масла и еще выпить. Хьюберт набросился на первого лобстера, словно стоило пять минут помедлить — и он станет ядовитым. Когда подали заказанные им наполовину вскрытые устрицы и венерок, он сбавил темп, но не намного. Со вторым лобстером он разделался прежде, чем Френсис добрался до половины своей отбивной.

Но, в конце концов, даже Хью удовлетворенно откинулся на спинку стула, и можно было вернуться к прерванному разговору. Я несколько успокоился: по всему телу разлилось приятное тепло — мой организм так реагирует исключительно на говяжью вырезку. Хью спросил, что у нас еще на повестке дня. «Это зависит от того, насколько хорошо справился Френсис со своим домашним заданием», — ответил я.

— Итак, вы хотите дослушать, не правда ли?

— Валяй, юноша. Отрабатывай гонорар. Поведай нам, откуда у Стерлинга деньги?

Но я-то знал откуда, Я это понял в ту минуту, когда Хьюберт начал свой доклад, и тогда, слушая его, был уверен, что теперь всё сойдется. Юристы — особенно выступающие в суде адвокаты — склонны к драматическим эффектам. Все они — бездарные актеры, не реализовавшие свою мечту об огнях рампы. Возможность лицедействовать для них вожделенна, как подарок к Рождеству. И я понял, что наступает Сочельник, когда увидел, как вспыхнули глаза Френсиса, услышавшего, что же было в мнллеровском списке. Именно поэтому я мог расслабиться и тихо предаться пищеварению вместо того, чтобы сыпать вопросами, А Френсису не терпелось выложить свои трофеи, и на лишних полчаса отсрочить его выход на сцену было изощренной пыткой. Для него. А для меня — дополнительным и бесплатным десертом. Ничего-ничего, пусть повертится.

— То есть вам угодно знать, каким это образом несчастный мазила, никому не известный художник из рекламного агентства раскрутился так, что капитал его — мамочка моя дорогая! — составляет восемь и десять десятых миллиона американских долларов? Он сколотил капитал в несколько этапов. Второй этап нам известен: Стерлинг использовал — во всех смыслах — подставную фирму. Деньги — и немалые — у него уже были, так что он без особого труда нашел одного субъекта, который согласился фигурировать в качестве президента этой несуществующей фирмы. Собирались якобы производить печенье «Звездные пираты», якобы как-то связанное с новым сценарием Стивена Спилберга. Затея эта была из серии «куй-железо-пока-горячо-вопросов-не-задавай-сами-все-съедим-никому-ничего-не-дадим». Тридцать два крупных инвестора из Нью-Йорка, Нью-Джерси и Коннектикута клюнули и раскошелились. Предполагалось, что Стерлинг — всего лишь один из них. Таким манером ему удалось поддержать своего ставленника, а потом чистеньким начать новое дело. Как водится в подобных аферах, инвесторы, которых, по их же собственному ротозейству, обдурили как маленьких, предпочли шума не поднимать, скандалов на всю первую полосу не закатывать, а дать мошенникам смыться. Деньги — дело наживное, безупречная репутация стоит дороже. И потому Стерлинг со своим напарником как ни в чем не бывало вложили свои грязные денежки в «Голубого Страуса». Все прочее, как говорится, стало достоянием истории. Ну-с, джентльмены, вам, наверно, любопытно узнать, как звали этого напарника, и откуда они со Стерлингом добыли денег на представительство — на аренду офисов, итальянские костюмы, всякие там «договоры о намерениях» и всю прочую бутафорию?

Я не настолько бессердечный человек, чтобы лишать Френсиса такого удовольствия, и потому, хотя мне все давно уже стало ясно, я сказал:

— Да недурно было бы узнать.

— Это малый ростом под потолок — такие водятся только в провинции. Он — не из Нью-Йорка, а зовут его Стив Дитко...

Я расхохотался и, когда Френсис пожелал узнать причину смеха, сказал:

— Стив Дитко — это автор комиксов. Настоящее его имя — Джефф Энтони. Давай дальше.

— Полиция им не заинтересовалась, поскольку, как я уже говорил, заявлений от облапошенных инвесторов не поступало. Да и кто побежит жаловаться на то, что вложил от четверти до полумиллиона в компанию, намеренную печь крекеры «Звездные пираты»? Ведь засмеют же. Никому не захотелось расписываться в собственной глупости. Уважения в деловых кругах и в обществе подобный ляпсус не прибавит. А Стерлинг с товарищем в чулок свои деньги прятать не стали. У меня есть списочек активов, которые они реализовали, чтобы проникнуть в самые высокие финансовые сферы. Следы ведут к Стерлингу и Дитко... тьфу ты! — к Энтони. Ну, как? Я полагаю, что справился с поручением не хуже нашего карлика.

— Да, они продавали антиквариат, обеспечивая себе маневренность, — сказал я торопливо, стараясь успеть, пока не обиделся Хью. — Так, говоришь, есть документики?

Френсис кивнул. Он раздобыл список тех антикваров и владельцев частных коллекций, которые помогли пустить по рукам раритеты, украденные у Миллера. То, что он знал, где они находятся теперь, было явным плюсом. Все, сказанное им, было зафиксировано. И наконец Френсис выложил свой главный козырь:

— Я виделся кое с кем из потерпевших. Стоило только упомянуть о «Звездных пиратах», как языки начинали развязываться. Так я узнал и про аукцион всего этого антиквариата, который принес Стерлингу и Энтони первоначальный капитал. Выяснилось, что главный-то как раз — Стерлинг. Ну, а остальное было проще простого... Теперь вот что... Раз речь зашла о том, кого они надули... Скандал инвесторы устраивать не хотели, связываться с прессой, которая попляшет на их костях, — тоже. Но мне было сказано, что если мистер Э. отыщется, они с наслаждением отволокут его в полицию. Короче говоря, Джеки, из пятнадцати процентов награды за его поимку я готов быть посредником: Уэтчестерский синдикат желает тебя нанять для этого дела.

— Семь с половиной.

— Чего «семь с половиной»? — оторопел Френсис.

— Процентов. По справедливости. Семь с половиной тебе, семь с половиной — Хью.

Сей последний зашелся в таком кряканье, что на него обернулись из-за соседних столов. Я догадывался о причине такого веселья.

— Ха-ха-ха-ха! Сопляк ты, Френсис, и б-больше н-ни-чего! Я говорил, что Джеки смекнет что к чему!

— Это нечестно!..

— Так всегда бывает. Все вышло бы по-твоему, если в не твоя страсть к дешевым театральным штучкам. Откуда ж тебе было знать про то, что мне уже приходилось встречаться с «мистером Э.», и про антиквариат? Неоткуда. И ты бы не ухватился за эту ниточку, если бы не знал, что антиквариат был украден, а узнать про это ты мог только, предварительно получив информацию у Хьюберта. По справедливости, он заслуживает половину вознаграждения за поимку. Почему, ты спросишь? Потому что, если бы не он, ни о каком вознаграждении речь бы вообще не шла.

— Но этот недомерок поспорил со мной на весь мой гонорар, что ты все раскусишь!

Хью изнемогал от смеха.

— Эт-то тебе наука будет. Из двух спорящих, с-сам знаешь...

— Но если я проспорил все деньги, которые ты мне должен за работу, да еще вместо пятнадцати процентов получу только семь с половиной, у меня же ничего не останется!

— Н-ничего, начинающим юристам эт-то п-полезно, — и он опять захохотал, вызывая удивление завсегдатаев.

Я улыбнулся про себя, понимая, как было дело. Хью спровоцировал Френсиса на пари. Самое же смешное в том, что происходит это уже в третий раз, и студент неизменно остается внакладе. Чтобы утешить его, я предложил:

— Слушай, поскольку мы с тобой оба знаем, что ты заключил договор с этим синдикатом...

— Почему это «мы оба»?

— Да потому, что если бы ты не выбил из них сумму вознаграждения, — причем не поставив меня в известность, — то не знал бы, что семь с половиной процентов это меньше того, что должен тебе за работу я. Очень просто. Итак, Френсис, поскольку ты любезно взял на себя обязанности посредника, утром можешь позвонить джентльменам из Уэтчестерского синдиката и уведомить их о том, что они могут выписывать чек. Мистер Джефф Энтони в самом скором времени будет доставлен в полицию.

— Я решил избавить их от почтовых расходов, — застенчиво промолвил Френсис, — и взял у них чек. Вот он.

Взглянув на количество нулей, стоявших справа от цифры, я расхохотался не хуже Хью.

— Как говорят в народе, «урок не впрок». А?

— Ей-богу, достаточно быть белым и носить галстук, чтобы эти олухи дали тебе денег, — заметил Хью.

Френсис только пожал плечами. В порыве великодушия я заплатил за обед и чаевые тоже взял на себя. Потом вручил обоим своим сподвижникам чеки. Френсис свой тотчас переписал на Хью. Я пообещал, что пришлю им по семь с половиной процентов, как только получу деньги. Мы допили кофе и двинулись к дверям, причем Хью продолжал издеваться над понуро шагавшим Френсисом.

Мы проводили Френсиса до того фонарного столба, к которому он приковал свой велосипед. Хью на прощанье призвал его не бросать в автоматы деревянные монеты и крякал до тех пор, пока студент не скрылся из виду. Потом повернулся ко мне:

— Ну так как?

— Ты о чем?

— Мы сейчас направимся в «Голубой Страус» или погодим?

— А что мы будем в этом «Страусе» делать?

— Там поглядим. Может, потанцуем до упаду, на таких балах от кавалеров отбою не будет. Может, еще какое-нибудь занятие найдем. Ты меня понимаешь?

Я посмотрел на него сверху вниз, и его глаза — глаза умной маленькой собачки — сказали: Хью намерен выступать в основном составе. Он знал, что в «Страусе» будет опасно, но именно поэтому решил идти со мной. В психологии таких чудаков, как Хью, сам черт ногу сломит. Ну, что же, вдвоем веселее.

— Да, — сказал я, — понимаю.

— Понимаешь? Н-ну и?..

Я снова поглядел в его спаниэльи глазки и выдержал паузу, стараясь не улыбаться.

— А ты как полагаешь?

В ответ он расплылся от уха до уха. Нашел тоже повод для ликования! Я возьму его с собой в притон педерастов, где людей избивают, а иногда и убивают, в заведение, которое чудная парочка — вор и садист-психопат — взяли в аренду у мафии, а мафия вовсе не горит желанием еще раз читать про бывшее «Зеркало», а ныне «Страус» на первых полосах газет, а потому во избежание новых скандалов наверняка оставила там своих людей. Мы направлялись туда, где всякий, кому мало посидеть в баре и полежать в темной комнате, может быстро и тихо откинуть копыта. Тем не менее, идти туда надо было.

Эльба совершенно права, когда говорит, что я веду неправильный образ жизни.

Глава 27

На этот раз у дверей «Голубого Страуса», выпуская влюбленные пары, стоял кто-то другой. Это замечательно, подумал я. Чем меньше знакомых, тем лучше. Швейцар воззрился на Хью с таким видом, словно тот сию минуту вылез из канализационного люка. Может, ему вообще не нравится, когда хромают. Может, ему показалось, что Хью в своем зелено-оранжевом клетчатом пиджаке одет слишком пестро. Трудно сказать. Быть хамом — первейшее требование, предъявляемое к вышибалам во всех манхэттенских заведениях, так что поди-ка пойми, чем именно мы ему не угодили. Он, правда, не послал нас, но глядел недвусмысленно.

— Вы заказывали?.. — спросил он.

— Как же, как же! Заказали, чтоб ты мне в с-с-стакан на-на-налил.

Швейцар «Страуса», по всей видимости, не привык к тому, что посетитель, заслуживший косой взгляд детины в смокинге, не рассыпается ни в прах, ни в извинениях. И потянулся к телефону.

— Эй, — остановил я его. — Зачем нарываешься на неприятности? У тебя что, зубы лишние есть? У нас дело к мистеру Энтони.

Рука его отдернулась от трубки. Он не знал, как себя вести в подобной ситуации, но зубы свои явно берег. Боюсь, я был не первый человек хулиганского вида и с разбитой физиономией, кто приходил сюда повидаться со стариной Джеффом.

— А мистера Энтони еще нет, — довольно растерянно пробурчал он.

— Тогда мы заглянем к Биллу.

Парень вытер взмокший загривок, радуясь, что мы наконец отстали. Хьюберт щелкнул пальцами:

— Место, Дейзи, место! Открывай дверь — гости пришли !

Приветственная улыбка заиграла на лице швейцара при виде трепещущей четы, появившейся в дверях. А мы с Хью, миновав арку, двинулись по направлению к кабинету Стерлинга. В переполненном зале огни были притушены. «Красных каблуков», впрочем, на эстраде не было. Вместо них юный комик изощрялся в остроумии, высмеивая гетеросексуальность как глупейшее и отвратительное отклонение. Давай, давай, подумал я, каждому — свое.

У самых дверей кабинета я подумал, что лобовая атака будет лучше всего, и, пнув дверь, ворвался вовнутрь. За мной неторопливо прохромал Хью, оглядывая помещение в поисках наилучшей точки обзора. Стерлинг сидел за столом, имея по левую руку одного из кожаных, а по правую — мистера Крыски.

Он-то и завопил, опередив Стерлинга:

— Хватай его!

Кожаный, уже имевший печальный опыт встречи со мной, полез под куртку, явно рассчитывая применить кое-что понадежней кулаков. Что именно — я узнать не успел, потому что прыгнул через всю комнату вперед, врезавшись в него с разгона всей своей тяжестью. Он отлетел к стене, а ствол, который он доставал, — на середину кабинета.

Все мое тело пронизала острая боль. Все ссадины и синяки запульсировали одновременно, точно кто-то включил рубильник. Стараясь не обращать внимания на эту иллюминацию, я стремительно развернулся лицом к Крыски, Он уже вытащил нож и метил мне куда-то в область плеча. От того, что я так резко переместился, он не только попал клинком в пустоту, но и подставился. Вложив в удар все свои девяносто с гаком, я двинул его правой, и Крыски отбросило в угол.

Потом я переключил внимание на Кожаного, который уже поднялся на ноги, но стоял еще не вполне вертикально. Я ухватил его за кожаный ошейник и буквально надел его морду на свой кулак — раз, другой и третий, пока не увидел, что он — в отрубе. Он осел назад: раздались четыре приглушенных удара — это он приложился к полу задом, локтем, затылком и ладонью, — по которым я заключил, что на некоторое время он выведен из строя.

Но за спиной у себя я уловил мягкие шаги: игра, стало быть, продолжалась. Хьюберт вскрикнул, предупреждая меня, но беспокоился он совершенно напрасно: я вовремя повернулся к мистеру Крыски, предпринявшему новую попытку зайти с тыла, и погрозил ему пальцем:

— Ай-ай-ай, как не стыдно?! Нападать с ножом на безоружного — да еще сзади? Разве это честный бой?

— Заткнись, старый хрен! Ты уже протух!

Пока он надвигался на меня, я размышлял над тем, как это он умудрился назвать человека, который от силы на пять лет старше него, «старым»? Ну, «хрен» — понятно. Но «старый»-то почему? Наверно, Крыски сбили с толку мешки у меня под глазами. Не иначе, думал я, перехватив руку с ножом, прорезавшим воздух в дюйме от моего лица. Откачнувшись назад, я рывком притянул его к себе так, что он ткнулся лицом в подставленный мною кулак. Голова мотнулась, из разбитого носа и губ хлынула кровь. Вторым ударом я сбил его с ног. И добавил ногой, по звуку заключив, что теперь он встанет нескоро.

Теперь пришел черед Стерлинга.

— Билли! Сколько лет, сколько зим! Чертовски рад снова видеть тебя!

— Не бейте меня! — вскрикнул он. — Я тут ни при чем! Вы же видели — они сами на вас кинулись!.. Я ничего им не приказывал!.. Нет!.. Нет!.. Прошу вас, не трогайте меня!.. Ради Бога!..

Подойдя, я присел на край его стола. Хьюберт тем временем собирал оружие поверженных противников: то, что валялось на полу, он уже подобрал и теперь обшаривал Крыски и Кожаного.

— Да не визжи ты, — сказал я Стерлингу. — Никто тебя не трогает.

Не знаю, сумел ли я его успокоить. Вряд ли. Было от чего прийти в ужас. Он связался с мафией, считая, что таким, как он, все можно. Он организовал налет и ограбление квартиры одного из своих друзей, а на вырученные деньги провернул аферу, в которую вовлек столько миллионеров, сколько смог найти. Купил «Страус» и сейчас же попал под пяту мафии, причем только совсем недавно начал сознавать, что это такое. Теперь ему оставалось лишь вертеть головой, гадая, с какой из десятка сторон обрушится на него топор.

— Давай по-деловому, Билл. Сейчас объясню. Ты мне нужен. Я пришел за Энтони и Марой. Точка. Ты мне скажешь, где они находятся, поможешь взять без шума, а я не стану лезть в твои дела. Мара будет задержана по подозрению в убийстве Карла Миллера и в присвоении принадлежащего ему имущества. Насколько мне известно, и она, и Энтони замазаны в этом деле полностью. Степень твоего участия будет зависеть от того, как ты сумеешь выпутаться.

Я почти слышал, как скрипят шестеренки и маховики у него в голове. Да, он был очень напуган, но не настолько, чтобы упустить свой единственный шанс на спасение. Этот шанс я ему и давал — при условии, что он кое-что припомнит и расскажет. Стерлинг понимал, что если откажется — я по кусочкам скормлю его полиции.

— Хорошо. Хорошо. Я все сделаю, — сказал он, вновь обретя дар речи. — Джефф... Он придет сюда. Попозже. А Мара...

— Ну?

— Мара тоже здесь.

— Сейчас?

— Да, сейчас.

— А когда я был тут в последний раз, — я обошел стол и ухватил Стерлинга за грудь рубашки. — Ты знал, где она?

— Знал, знал!.. Ради Бога!.. Не бейте меня! Я ничего не мог сделать. Она... Она — все для нас... Она — наша повелительница... И я не мог...

Смешанное с отвращением любопытство обуяло меня. Раздалось кряканье Хьюберта.

— Что значит «нас»?

— Мара — наша королева... — Кряканье перешло в ржание. — Она приказывает, и мы повинуемся. Мы... ее... любим.

Брызнули слезы. Стерлинг закрыл глаза, пытаясь совладать с собой, побелел как полотно, руки у него затряслись. Он полез в левый верхний ящик стола и извлек оттуда ошейник — точно такой же, как тот, при помощи которого я разбил морду Кожаному. Стерлинг надел ошейник, застегнул его и поднялся.

— Вы хотите увести ее прямо сейчас?

— Да. Мы заигрались. Пора кончать.

Стерлинг засопел, вложил в этот звук полную покорность судьбе и готовность безропотно принять все, что выпадет на его долю. Пока он перед зеркалом поправлял ошейник, я обдумывал наши дальнейшие действия. Вот-вот явится старина Джефф и, обнаружив двух Спящих Красавцев, догадается, что тут что-то не так. Оставить здесь Хьюберта? Проку будет мало. Даже с оружием малыш вряд ли сможет удержать Энтони.

Убедившись, что оба красавца не встанут еще долго, я с помощью Хью и Стерлинга оттащил их за письменный стол. Я старался ворочать их поосторожнее: оставлять два бесчувственных тела на виду было никак нельзя, но после рассказов маленького доктора о черепно-мозговых травмах увечить и калечить их мне тоже не хотелось.

Когда с этим было покончено, я дал отмашку Стерлингу, и мы вышли из кабинета, направившись к двери, которую я не заметил в прошлый раз. Очевидно, именно через нее попадали парочки во внутренние апартаменты. За портьерой начинался коридор, который, по словам Стерлинга, вел к туалетным комнатам — там были и душевые, и ванны, и сауны и все прочие услуги, которых так жаждала душа посетителя, явившегося в «Страус» в одиночку. За особую плату его казенной части уделялось повышенное внимание.

Но мы свернули налево и вошли в дверь с табличкой «Только для членов клуба». Дверь Стерлинг тотчас за нами запер. Лестница без перил уходила во тьму.

— Ну и что же здесь делают господа «голубые»? — осведомился Хью.

— Большинство членов клуба, — поправил его Стерлинг, — которые пользуются «преисподней», никакие не «голубые».

— Ну да? А какие же?

— Вроде меня, — ответствовал Стерлинг скорбно.

Остаток пути мы проделали в молчании, двигаясь медленно, чтобы не сверзиться со ступенек — перил-то не было. Наконец мы оказались в бетонном подвале — он был тускло освещен и тяжелыми темными портьерами перегорожен на «комнаты». Все это напоминало не очень богатые декорации: в одном закутке стоял трон, в другом — четырехспальная кровать, застеленная шелковым в кружевах бельем, третий был похож на скромную кухню. Вот только огромное количество цепей ни в тронном зале, ни в спальне, ни на кухне было вроде бы ни к чему. Я удивленно взглянул на Стерлинга, а Хьюберт спросил:

— Ч-что же, ч-черт возьми, здесь п-происходит, Билли?

— Это... Это — часть нашей службы. Это все Мара придумала. За это хорошо платят... Тут всем заправляет она...

Мы замедлили шаги, пробираясь по этому лабиринту и слушая объяснения Стерлинга. Марина «преисподняя» была особым клубом: завсегдатаи платили от пятисот долларов до нескольких тысяч в неделю, получали ключи, полную свободу являться сюда в любой день, со вторника до субботы, за исключением национальных праздников. Являться и подвергаться разнообразным издевательствам по выбору Мары.

Поначалу они играли в эти игры с оглядкой, боясь газетных разоблачений. Потом одному из ценителей утонченных удовольствий ненароком сломали ребро. О клубе стало известно. За три дня клиентура удвоилась.

Ко всему этому я, честно говоря, был не готов. Мы шли и шли, отдергивая плотные портьеры, и обнаруживали мужчин — связанных, прикованных, с заткнутыми ртами, с завязанными глазами, перебинтованных. У большинства из заднего прохода торчали какие-то жуткого вида затычки. Один счастливчик был весь залит мочой — мощная струя ее низвергалась откуда-то сверху, но как ни высовывал он язык, поймать ее ртом не мог. Мы встретились с ним глазами, и я не увидел в них ни стыда, ни смущения — одно только нетерпеливое ожидание. Он ждал Мару и, поняв, что это не она, отвернулся и возобновил свои тщетные попытки дотянуться до желтой струи, заливавшей бетон. Ошейник при каждом новом рывке все сильнее врезался ему в шею, грозя удавить любителя острых ощущений. Стерлинг задернул портьеру, и мы двинулись дальше.

Мару мы нашли на «псарне» в окружении семерых абсолютно голых мужчин, на которых не было ничего, кроме кожаных шлеек и воткнутых в соответствующие места затычек. Вся свора рвалась с цепи. Они не могли нас не заметить, но вниманием своим не удостоили. Спиной к нам с кучерским бичом в поднятой руке стояла та, с кого все и началось. Это была она, Мара, невинная, нежная и трогательная невеста Карла Миллера. Она дразнила семерых псов в человеческом обличье, а те блаженно улыбались.

Волосы ее оказались именно того золотистого оттенка, какими я их воображал. Приятно всегда попадать в точку, правда? Она стояла, чуть покачиваясь на немыслимо высоких каблучках доходивших до щиколоток ботиночек, однако вполне устойчиво. Ну, разумеется, необходимый для антуража пояс с подвязками, чулки. Пояс держался на кожаных, усеянных заклепками бретельках, обвивавших все ее тело от щиколоток до шеи в разных направлениях. Сверху имелась кожаная курточка, дававшая некоторое представление о спрятанных под нею сокровищах, но застегнутая так искусно, что им, представлением этим, смутным и расплывчатым, и приходилось ограничиваться.

Мара пританцовывала перед своей сворой, маня и дразня тем, что было ее дворняжкам недоступно. За эту недоступность песики и платили немалые деньги. Они стояли на четвереньках и пожирали ее глазами, поворачивая головы из стороны в сторону насколько позволяли ошейники и затычки. Время от времени вспыхивали мелкие стычки и легкая грызня: один прыгнул на другого, повалил его на пол и откусил тому кусочек уха. Хлынула кровь, которая, судя по состоянию стен и пола, была тут не в диковинку. Со своими тявкающими и поскуливающими клиентами Мара обращалась строго:

— Ну! Сколько раз вам повторять: будьте умницами! Ведите себя как полагается! Сколько раз? — Она шагнула ближе, стегнув своим бичом каждого из жавшихся к ее ногам человеко-псов. — Ну? Сколько раз вам твердить одно и то же? Плохо! Плохо себя ведете! Никуда не годится! Все! Вы — самые скверные псы на свете! Сейчас уйду от вас, оставайтесь тут без меня, может, осознаете свою вину! Ухожу от вас! Но если попросите как следует, поскулите и полаете, я, может быть, вернусь... Ну? Поскулите?

И семерка повиновалась, заполнив бетонный подвал ужасающим воем, который исходил словно из самой утробы этих подхалимов. Даже вчуже слушать этот скулеж было постыдно и унизительно, однако на губах Мары заиграла улыбка — впрочем, исчезнувшая в тот самый миг, когда укротительница обернулась и увидела нас.

— Уильям? Что вам здесь надо?!

— Не сердись, Мара... Милая... Я должен был... Эти джентльмены...

— Они могут подождать. Ах ты мерзкий головастик! Посмотри, ты огорчил моих собачек! Будешь наказан!

— Мара!..

Но свистнул бич, и на щеке Стерлинга появилась кровоточащая полоска.

— Молчать! Тебе никто не разрешал открывать рот! Снимай штаны!

— Мара, прошу тебя!..

Она занесла руку.

— Штаны, я сказала!

Стерлинг расстегнул пряжку ремня, проворно спустив брюки и трусы до колен. Припав к полу, он выпятил зад, чтобы Маре было удобней производить экзекуцию. Она начала стегать его, а Хьюберт в ту же минуту захохотал.

— Замолчи! — приказала она, остановившись.

Но Хьюберт, держась за живот, уже не владел собой, хохоча все громче. Мара повысила голос:

— Замолчи, я сказала!

— О-о-ох, не могу, умру сейчас!! Ах-ха-ха-ха-а! Ой, уморили совсем. О-ох, Боже мой... Ах-ха-ха! Извините, сударыня... Это вы мне?

— Тебе, тебе, пакостная тварь! Убирайся отсюда вон! Сию же минуту! Тебе здесь не место! Уильям, встань и выбрось этого мерзавца вон!

Стерлинг начал подниматься с бетонного пола.

— Мара, ты не поняла, — бормотал он. — Они все знают. Знают про Карла, про Джеффа. Им все известно... Наконец...

Мара недоверчиво уставилась на нас с Хью. Но ореол богини подземного мира, окружавший ее, стал блекнуть и гаснуть, и перед нами оказалась просто потаскуха и воровка, которая и развела всю грязь, забрызгавшую стольких людей. Однако она быстро овладела собой и попыталась отвернуться от неотвратимо надвигавшегося на нее:

— Я верю Уильяму. Он всегда отвечает за свои слова. Он бы так не перепугался из-за пустяков. Так в чем все-таки дело? Вы хотите взять меня?

— Нет, вы не в моем вкусе. Я всего-навсего передам вас в руки полиции. За то, что вы с Энтони совершили в отношении Карла Миллера, и за то, чем занимались до сего момента, вам светит порядочный срок, в течение которого, надеюсь, никто не поручит мне вас искать.

Подойдя вплотную, она положила мне руку на грудь, прищемив выкрашенными в черно-белую полоску ноготками шерсть в распахе рубашки. Потом поднесла пальцы ко рту, слизнув воображаемую капельку моего пота:

— Да-да, конечно... такой большой, такой храбрый... легавый... Тебе не терпится, да? Тебе хочется, да?.. Хочется засадить меня?.. Во имя торжества справедливости?.. Что тебе нужно? Ну, говори скорее, мне некогда. Я все сделаю, все тебе дам. Денег хочешь? Женщин? Наркотиков? Ну? Скажи только — чего, сколько, когда, как часто — и получишь. И мы друг друга не видели. Хорошо?

Она повела плечами, и ворот курточки разошелся, явив взору то, что до этого таил, — замечательные груди, прекрасной формы и отменной упругости. Затрудняюсь, право, перечислить всех моих знакомых, которые обеими руками ухватились бы за выдвинутые ею — гм! — предложения. Я, однако, вынужден был отклонить их, о чем и уведомил Мару. Она потянулась было к «молнии» у меня на брюках, намекая, что я даже не понимаю, сколь многого лишаюсь.

Я перехватил ее руку. Тогда наконец последовало ожидаемое — поток первоклассной брани, охарактеризовавшей меня в самом негативном плане как ублюдка, недоумка, извращенца, к тому же состоящего с этим «гномиком» — имелся в виду Хью — в интимной связи. Под конец было опять велено убираться вон. Терпеливо выслушав все это, я сказал:

— Эй, леди, хватит! Не надо нарываться на неприятности — их у вас и так полно. Либо вы потрудитесь что-нибудь на себя надеть, чтобы прикрыть корму, либо я вас выволоку на улицу, как вы есть, — с голым задом.

Она размахнулась своим шамберьером, целясь мне в глаза, но я, смертельно устав от того, что каждое новое знакомство оканчивается попыткой изуродовать меня, и от всей этой мерзкой и грязной игры тоже, поймал ее руку, вырвал бич и изо всех сил хлестнул ее по лицу. Она отступала семенящими шажками, пока не наткнулась на свою свору и не упала.

Но сейчас же привстала на локте.

— Убейте его! Убейте их обоих! Убейте его, и я сделаю для вас такое, что вам и не снилось! Эй, Лаки, Ровер, Слот! Взять его!

Прикованные к стене джентльмены принялись расстегивать свои ошейники и шлейки и двинулись вперед, не вполне понимая, что от них требуется. Конечно, замочить двоих ради безопасности своей повелительницы — дело пустяковое, но все же надо сначала определиться — кто что делает. Отсутствие точного и детального плана их и подвело. Я достал револьвер, наставил ствол в лоб тому, кто был ближе всех ко мне, и дал остальным возможность поразмыслить. Мара попыталась прервать их размышления:

— Нас десять, а их всего двое! И пуль у него — шесть! Чего застыли! Взять его!

Свора опять стала надвигаться. Я взвел курок, продолжая держать переднего на мушке. В эту минуту, застав врасплох нас всех, грянули три выстрела. Пули расковыряли бетон как раз между нами. Я резко повернулся и направил ствол на нового противника. У меня было не больше секунды — пока стрелок выберет себе новую цель. К счастью, я не нажал на спуск: стрелком этим оказался Хью.

— Эй, с-с-собачки, на м-место! — сказал он, водя из стороны в сторону стволом «узи». — Не д-думаю, что вам захочется послушать с-соло на автомате в моем исполнении. Думаю я, что вам захочется отползти в уголок и с-си-деть там смирно. Т-только не п-п-простудите п-попочку — б-бетон холодный.

Я не без удивления воззрился на этого маленького забавника, который так усилил нашу огневую мощь. Поймав мой взгляд, он подмигнул:

— Хей-хей, Хей-джи! При таком чувстве ю-юмора, как у меня, на-надо принять меры бе-безопасности. Я — человек вспыльчивый, но не слабоумный.

— Извини, Хью, — сказал я. — Раньше не принимал тебя в расчет в качестве огневой точки...

— С-с-скорее, запятой, — засмеялся он и, продолжая крякать, дулом своего компактного, но грозного оружия затолкал всех семерых к стене, велел им снова надеть ошейники и сесть на пол, спиной к нам.

— Еот так, в-вот так, ребята. Давай, Лаки, шевелись, Спот. — Направив автомат на замешкавшегося, он поторопил его: — А тебе, Ровер, что, о-особое приглашение?

— Я — Блеки, — слабо отозвался тот.

— Как я сразу не догадался? Вылитый Блеки.

Когда семерка вновь оказалась на привязи, я снял со стенки пару наручников, рывком поднял Мару на ноги, довольно грубо вывернул ей руку за спину и защелкнул первый браслет, а потом предоставил ей выбирать, в какой манере сковать ей второе запястье. Она предпочла покориться без дальнейшего сопротивления.

Стерлинг находился, так сказать, «за бровкой» и не выступал ни на чьей стороне. Перед уходом я запасся еще одной парой наручников — для старины Джеффа, — сунул их в карман пиджака и предложил боссу:

— Ну, теперь проведаем Энтони.

— Так, с-собачки, мы уходим, — обратился Хью к своре. — С-самое лучшее для в-вас — в-влезть в свои шкуры — и по домам, к женам-детям, или кто там у вас их заменяет. 3-здесь п-приятного б-будет мало, так что я вас че-честно пред-дупреждаю: не вздумайте увязаться следом и отбить вашу с-сучку. П-п-положу всех на месте, г-глазом не м-моргну. В го-го-городе столько го-говна, что б-без вас с-скучать он н-не будет.

Я подтолкнул Мару к ступенькам, по которым уже поднимался Стерлинг, открывая процессию. У девицы хватало благоразумия не пытаться бежать, но это не значило, что она не искала выход из этой ситуации. После каждого шага она делала полшажка назад, прижимаясь ко мне, и детским голоском молила понять ее и поверить, что все это — чудовищная ошибка, а на самом деле все обстоит не так, как я думаю. Именно этот голосок окончательно в свое время лишил Миллера разума и заставил его думать, будто ни один из постоянно всплывающих обманов нельзя принимать на веру.

Так все оно и было. Даже я после всего, что мне пришлось увидеть и услышать за последние несколько дней, даже я хотел ей поверить. Внутренний голос, скакавший бок о бок с дурным предчувствием, бубнил, что нет ничего особенно дурного в том, чтобы вместе с Марой посетить один из закутков за портьерой. Даже во время нашего краткого восхождения по лестнице она сумела пронять меня и прижаться ко мне всем своим влажным телом столько раз, что мне и самому стало мокро. Влага эта сквозь ткань брюк просачивалась, смешивалась с потом, омывая каждый волосок на моих достаточно волосатых бедрах, и скатывалась вниз все быстрее и быстрее.

Да, мне хотелось схватить Мару, распять ее, прижав к стене и вколачивать в эту стену, пока она не изойдет криком от наслаждения. Я хотел утащить ее за черную портьеру и сделать с нею все, что она предлагала, все, о чем она умоляла. Нет способа проще поверить лжи, чем снять штаны и наброситься на нее — и знать, что на этот раз она не симулирует страсть, не имитирует, ибо на этот раз встретилась с настоящим мужчиной. С настоящим мужчиной, которому сможет отдать всю себя, ради которого пойдет на все... Которому рада будет покориться, ибо наконец-то обрела истинную любовь.

Как же, как же, думал я. Держи карман.

Мы шагали по ступенькам. Она продолжала молить. Я продолжал молчать. Потому что, говоря по совести, мне просто-напросто не хватало духу открыть рот. Я боялся, что если скажу хоть слово, она уцепится за него, найдет во мне слабину — и вывернется, усилит свои позиции. Впрочем, одного взгляда на упруго колеблющиеся передо мной полушария ее ягодиц было достаточно, чтобы сообразить: в усилении ее позиций нет ни малейшей необходимости.

Чем выше мы поднимались, тем исступленней она становилась. Ясно было: она не сомневалась, что на какой-то ступеньке сумеет смягчить и тронуть меня. Мара была из тех, кто привык добиваться своего. И не могла постичь, почему я так решительно настроен не делать привалов. Где-то на середине пути она уже была близка к истерике.

— Ну ты, ублюдок, довольно издеваться! Чего ты добиваешься, скажи ради Бога? Ну, ответь мне, чего ты хочешь, сволочь? Я все сделаю! Я — все — сделаю!! Все, понимаешь? Хочешь денег? Сколько? У нас много денег, тебе хватит...

— Заткнись.

— Миллион. Миллион долларов. Хочешь? Целый миллион. Я достану. Получишь сегодня же вечером. Мне стоит только позвонить. Я могу! Я могу! Мы высыпем его на кровать, и будем кататься по ним, и трахаться до тех пор, пока ты не начнешь кончать кровью!.. Возьми меня!! Вы... меня! В зад — хочешь? В рот — хочешь? Я отсосу тебе так, как ты даже и представить не можешь, и ничего подобного ты никогда не испытывал!.. И так будет всегда. Каждую ночь. В любую минуту. Всегда. Вее-е-егда-а!! Понимаешь? Я исполню любое твое желание, я буду такой, как ты захочешь. Понимаешь?

Тогда я толкнул ее к стене и два раза врезал по лицу. Довольно сильно. Так, что даже эхо отдалось под сводами этого подземелья. А потом закричал:

— Заткнись! Заткнись! Замолчи, пока я тебе не оторвал башку и не бросил твоим псам на закуску! Поцелуй этот подвал на прощанье! Сука! Пришла пора прощаться. Попили-поели, пора платить по счету. Конец. Все!

Она тяжело осела на ступеньки и заплакала навзрыд, всхлипывая и повторяя, что так — нечестно, что все это — нечестно. Я был с нею совершенно согласен: нечто подобное я и сам испытываю все чаще, едва ли не каждый день. Но от этого ничего не меняется — в том числе и мое решение. К сожалению, появился новый персонаж с доводом более убедительным, чем приводила мне Мара. Хороший довод — табельный армейский 45-го калибра.

— Так-так, — прозвучал на лестнице чей-то голос. — Что мы имеем?

Не глядя туда, откуда донесся этот голос, я улыбнулся. Так или иначе я не обманул Мару: конец действительно приближается.

Глава 28

— Что мы имеем? Мы имеем одну сучонку, которая наконец-то свернула себе шею. Она испеклась. И ты тоже. Рядышком сядете.

— Интересно рассказываешь, — сказал мой старинный приятель. Имя его — Джефф... Джефф Энтони... Джеффри Энтони — на веки вечные выжжено в моей памяти. — Интересно. Но вот какое дело: я держу тебя на прицеле. Фигурально выражаясь, все козыри у меня.

— Для выигрыша этого недостаточно, — сказал я. — Надо еще уметь играть. Хочешь пожить — бросай оружие.

Мы оба тянули время, стараясь выбрать благоприятный момент для атаки. Хью уже зачехлил «узи» — стало быть, в первые минуты на него рассчитывать не приходилось. Энтони держал меня на мушке своего старомодного, но безотказного и весьма надежного револьвера, но на линии огня находились Стерлинг и Мара. Мой 38-й был при мне, но стрелять я не мог по той же причине. На мгновение все замерло, затем молчание нарушил Хьюберт.

— Эй, а в к-кого ты на-намерен стрелять, парень?

— Тебе, каракатица, какое дело?

— Д-да, мне есть дело, — протянул Хью, медленно просовывая руку за борт своего пиджака. — Я, в-видишь ли, т-тоже не с пустыми руками п-п-пришел...

Пиджак распахнулся, и оттуда высунулось рыльце «узи». Энтони растерялся. Ему бы надо было хлопнуть меня, а потом уже браться за Хью, а он поступил наоборот и потерял время, но все же выстрелил. Пронзительно завизжав, Мара спиной прильнула ко мне. Я нажал на спуск — пуля просвистела на ярд выше его головы. Стерлинг оттолкнул Хью, метнулся в сторону и попал прямо под огонь Энтони, получив три пули. Он завертелся волчком и покатился по ступенькам вниз, в подземелье.

Когда Хьюберт отгонял от меня Мариных собачек, толстые портьеры заглушили звуки пальбы, но здесь, где со всех сторон был только бетон, автомат его загрохотал оглушительно, а гулкое эхо усиливало грохот тысячекратно. Мы все заткнули себе уши — по барабанным перепонкам било немилосердно. Хьюберт, побелев, упал на колени. Форменное сражение. У Мары руки были скованы за спиной, зажать уши она не могла, и досталось ей, наверно, больше всех. Ноги ее подкосились, и она снова спиной назад повалилась на меня. От неожиданного толчка я выпустил из руки 38-ой, и он полетел во тьму следом за Стерлингом. Я успел подхватить Мару, собиравшуюся отправиться по тому же маршруту — подхватил из человеколюбия, но и затем, чтобы прикрыться ею от Энтони. Но тот и не думал нападать. Он хотел только одного — смыться.

Увидев, что застрелил Стерлинга, он кинулся вверх по лестнице в полной панике: налицо было убийство, тут уж не отвертишься. Думаю, он даже не успел заметить, что я остался безоружным. Я поскакал по ступенькам вдогонку, стараясь изо всех сил сократить разрыв: он-то стартовал раньше. Я даже не выхватил у Хью автомат, чтобы не потерять ни секунды: Энтони мог запереть дверь с табличкой «Только для членов клуба», и тогда уж пиши пропало. Я понимал, конечно, что Энтони вполне может оглянуться и выстрелить, но мысль эта меня не останавливала. Это неважно. Надо взять его. Ему крышка. Вот и все.

Нас разделяло ступенек тридцать — он был уже почти у самой двери. Я приказал своим ноющим мышцам наддать, — не тут-то было. Я слишком устал. Догнать его не представлялось возможным. Но тут я сообразил: Энтони, войдя, запер дверь за собой. Так же ведь поступил и Стерлинг, когда вел нас в подвал.

Он лихорадочно вертел в пальцах связку ключей, отыскивая нужный. Двадцать ступенек. Он наконец нашел ключ. Десять ступенек. Я собрал последние силы, хотя и руки, и ноги, и легкие уже начинали отказывать, и дал «самый полный вперед». Энтони вложил ключ в замочную скважину и повернул его. Я влетел на площадку. Он уже нажимал на ручку двери. Тут я и врезался в него всем своим весом, всей своей ненавистью.

Мы оба оказались за дверью на полу; каждый старался вскочить на ноги первым. Падая, Энтони непроизвольно нажал на спуск, и прогремел выстрел. Я обеими руками вцепился в его руку с револьвером, отводя направленный на меня ствол, и увидел, как из него еще дважды вырвалось пламя. Звук выстрелов долетел до меня словно дальнее эхо: я уже полуоглох — слишком много было пальбы в замкнутом пространстве. Вокруг нас замелькали фигуры разбегавшихся посетителей клуба, они беззвучно разевали рты, но до меня не доносилось ни звука. Наверно, они все же кричали — что еще им оставалось, — но ручаться не могу.

Мы катались по полу и прекратили это занятие, докатившись до стены. Ближе к ней оказался Энтони. Я уперся подошвами в толстый ковер, стараясь прижать его к полу, а он отбивался ногами и свободной рукой. Я что было сил выкручивал ему кисть, с размаху колотя ею об пол, чтобы завладеть револьвером — быть может, в барабане еще оставались патроны. Ничего не получалось. Он содрал себе кожу о скобу, но держал оружие мертвой хваткой. Тогда я изменил тактику.

Я перестал прижимать его к полу и дал ему возможность оттолкнуться от стены. Перекатываясь друг через друга, мы добрались до двери, ведшей в подвал. Конечно, я шел на риск, но надо было что-то делать, пока не вмешалась полиция или мафия — причем, еще неизвестно, на чьей стороне они будут. Впрочем, Энтони так молотил меня по голове, такой звон стоял у меня в ушах, что еще немного — и ничье вмешательство уже не понадобится. Не обращая внимания на боль, я собрал все силы, вцепился в руку Энтони и дернул ее вперед и вверх — прямо в косяк открытой двери. Раздался хруст суставов — значит, один палец готов. От боли он на миг отвлекся, и тогда я снова ткнул ее растопыренными пальцами в окованный железом наличник. Полилась кровь, и еще один палец безжизненно повис. Только тогда он выпустил револьвер.

Я разжал руки и откатился от него. Но револьвер отлетел слишком далеко от нас обоих. Настороженно следя за каждым движением, мы оба принялись медленно подниматься: никто из нас не знал, как будет действовать противник. Мы ловили взгляды друг друга, прикидывая, хватит ли времени дотянуться до револьвера. Потом я перестал прикидывать и сделал обманное движение вбок, делая вид, что собираюсь схватить оружие. В тот же миг Энтони рванулся ко мне, думая, что я не жду атаки. И ошибся.

Я был готов встретить его и, одним движением повернувшись и выбросив кулак, встретил Энтони прямым в челюсть, от которого он упал на колени. Я ударил еще несколько раз — слева, а потом справа — и наконец, вложив всю тяжесть тела, — левым боковым. Его развернуло вокруг собственной оси и отбросило к стене.

Впрочем, он довольно быстро оправился, отлепился от стены — этого я не учел. Мне бы надо было не давать ему опомниться, прыгнуть следом и использовать свое преимущество, но я просто не мог дышать. Мне нужны были хотя бы пять секунд, чтобы прийти в себя. Я с ума сходил от боли — запястье жгло огнем, как будто никакого гипса на нем не было, легкие кололо нестерпимо, и все содержимое желудка бурлило и клокотало, настойчиво просясь наружу. Огненные булыжники боли лупили меня по голове, грозя расколоть череп, и к ровному звону, стоявшему в ушах после перестрелки в подвале, прибавился новый лязг и гул, от которого, казалось, вот-вот лопнут кости.

Итак, мы стояли в двух метрах друг от друга и жадно хватали воздух ртами. Я, еле ворочая языком, пробормотал «сдавайся» — не знаю, зачем тратил я силы, которых не хватало, чтобы справиться с дыханием. Энтони меня не слышал. Я и сам себя не слышал. Вместо ответа он, снова собравшись, завел руку за спину и достал острый как бритва японский боевой нож с черным клинком — один из тех, что каждый маньяк может долларов за тридцать купить на Таймс-сквер. Интересно, почему он не воспользовался им сразу, в те секунды, что мы стояли обессилев? Ох, да не все ли равно. У меня другие проблемы — прикрикнул я на свое праздное любопытство — мне надо понять, что он собирается делать с этой штуковиной. Ответ я получил довольно быстро.

Он сделал выпад и не дотянулся до меня на какой-нибудь дюйм. Я успел увернуться довольно проворно, но это проворство отдалось пронзительной болью в мышцах всего тела. Энтони по инерции пролетел дальше, чуть не сломав клинок о стену. Я начал отступать, ища взглядом что-нибудь подходящее, чтобы уравнять шансы, Бой продолжился в ресторане, мгновенно опустевшем при нашем появлении.

Энтони наступал. Я попытался задержать его остатками чьего-то остывшего обеда и пригоршней ножей и вилок. Он уклонился от этого угощения: на губах его опять заиграла улыбка. Должно быть, мое отчаянное положение казалось ему забавным. Ничего смешного, подумал я, тоже растягивая губы в вымученном подобии улыбки, и сейчас тебе, друг Энтони, будет не до смеха. Мне нужна была секунда, чтобы перевести дух, и я пнул навстречу противнику ближайший столик, чтобы выиграть эту секунду. Старина Джефф чуть отступил, не желая рисковать из-за этого неожиданного препятствия. Я отскочил к стойке бара и изо всех сил шарахнул по ней своим загипсованным запястьем, — от боли у меня потемнело в глазах, и в этой тьме засверкали звезды, — но скальпель маленького доктора уже оказался у меня в руке.

Крепко сжимая его дрожащими пальцами правой руки, я тряс головой, пытаясь сделать так, чтобы расплывающийся перед глазами мир вновь обрел четкие очертания. Энтони шел убивать меня. Он уже обогнул стол; я вскочил за стойку, надеясь на его стремительную атаку. Скальпель он еще не заметил. Я пустил ему в голову недопитым стаканом, но получился близкий недолет. Черное лезвие было дюймах в восьми. Рассчитывать я мог только на внезапность. Энтони загонял меня в угол, делая ложные выпады слева и справа. Я поддавался, не мешая ему приводить свой гениальный замысел в исполнение. Лишь бы только он не увидел раньше времени скрытый у меня в кулаке скальпель.

Он что-то крикнул мне — наверняка что-нибудь оскорбительное. Я все равно не слышал. Должно быть, предложил мне прощаться с жизнью. Хорошо быть глухим. Со смешком он окончательно притиснул меня в угол, тыча клинок мне в грудь. Дождавшись очередного такого тычка, я крутанулся на месте, поднырнув под его рукой, и наконец пустил скальпель в ход. На кончике еще оставались крошки гипса, но это не помешало ему легко пронзить пиджак, рубашку, кожу и войти в тело на всю длину.

Оттолкнув Джеффа левым боком, я высвободил скальпель и сейчас же вонзил его снова, одновременно отпрянув от его клинка, рассекающего воздух над самым ухом. Несколько удивившись быстроте его реакции, я снизу отпихнул его и, опершись о стену, распрямился. Энтони, отлетевший к столу, тоже уже поднимался и был не похож на смертельно раненого. То ли две проделанные в нем дырки не причинили ему особого вреда, то ли он и вправду оказался редкостным здоровяком. Как глупо, что я этого не учел.

Оттолкнувшись левой рукой от стола, он кинулся на меня снова. Перед глазами мелькнул черный клинок, но, отшатнувшись, я всадил в Джеффа скальпель — и он сломался, завязнув в теле моего противника. Окровавленную половинку скальпеля я швырнул ему в лицо, что не произвело на него ровно никакого эффекта.

Тогда я схватил стул. Мебель в «Страусе» была в самый раз — не очень легкая, не слишком тяжелая. В глазах Энтони появилось раздумье — принять ли стул грудью или отступить. Принято было второе решение — более разумное. Он вообще оказался умней, чем я предполагал. Большинство при первом успехе совсем шалеют, тогда как мой противник делался хладнокровней и рассудительней. Выставив перед собой четыре ножки, я ткнул его стулом, но он увернулся без особого труда.

Я повторил атаку, тыча стул снова и снова. Он отступил на несколько шагов — медленно, без паники, явно ища слабое место в моих боевых порядках. Всерьез опасаясь, что таковое отыщется, я сделал ложный выпад влево и все-таки достал его в правое плечо. Наконец-то. Потом еще раз. Однако вид Энтони красноречиво свидетельствовал о том, что ему надо много больше, а все эти тычки вроде щекотки.

Согнувшись и явно оберегая бок, где застряло острие скальпеля, он пятился, огибая столики и желая использовать один из них как прикрытие. Это я понял потом, а в ту минуту, одурев от боли и усталости, не очень внимательно следил за его действиями. Он двигался медленно, словно и впрямь серьезно пострадал от меня и выбился из сил. Это была всего лишь уловка. Подпустив меня поближе, он стремительно ухватился за край вышеуказанного стола и опрокинул его. Я успел отскочить, но споткнулся о поваленный стул и с грохотом полетел на пол, славно приложившись затылком. Энтони выиграл очко.

Несколько ошеломленный, я по-крабьи стал пятиться от него под столами, расшвыривая во все стороны стулья. Энтони, спотыкаясь о них, рванул вперед, надеясь настичь меня на открытом пространстве. Тут я обнаружил, что дополз до того самого места, откуда мы начали битву, а столики больше меня не прикрывают. Старина Джефф приближался неотвратимо. Выбирать было не из чего: я вскочил, схватил крайний столик и швырнул его — затем лишь, чтобы чуть замедлить это приближение.

Получив несколько футов форы, я кинулся туда, где валялся позабытый револьвер, с благим намерением заляпать мозгами Энтони стены и потолок. Все было бы хорошо, да револьвера там не оказалось.

Неудивительно — вокруг крутилось столько народу... Подавив приступ ужаса, я стал лихорадочно соображать. Вход в ресторан был отрезан. Дверь в подвал — заперта: я подергал ручку — она не поддавалась. В замочной скважине, наверно, еще покачивались ключи Энтони. Выбора не было — я повернулся и, шатаясь, побрел по направлению к душевым. Старина Джефф следовал за мной на некотором отдалении. Я знал: он не отстанет. Мы с ним достигли той точки, где приключения наши должны были кончиться, и они кончатся раньше или позже, и один из нас прихлопнет другого. Джефф, похоже, не любил бросать дело на полдороге и собирался его доделать. Кроме того, по всему получалось, что когда наш с ним инцидент будет исчерпан, именно Джефф, а не я, уйдет отсюда на своих ногах.

Добравшись до того крыла «Страуса», где размещались сауны, душевые, ванные комнаты, я обратил внимание на то, что дверь, ведущая туда, снабжена превосходной звукоизоляцией и, стало быть, никто из находившихся за ней еще ничего даже не подозревал. Что ж, будет сюрприз. Я сорвал с крючка полотенце, не обратив ни малейшего внимания на крепко сколоченного человека, охранявшего вход в святая святых клуба «Голубой Страус». Полотенце я поспешно обмотал вокруг левой руки, а глазами продолжал искать какое-нибудь оружие. Крепыш уже выскочил из своей будочки и, судя по жестам, приказывал мне остановиться. Я не внял ему, ибо Энтони уже был в дверях. Крепыш сделал попытку задержать хотя бы его, но Джефф хорошо отработанным, кругообразным движением вспорол ему живот, вытащил клинок и, почти не сбившись с темпа, двинулся дальше — за мной.

Я свернул направо — от раздевалок к душевым. Энтони не отставал. По пути следования из ванн высовывались головы купавшихся: при виде меня раздавались протестующие — я так думаю — возгласы, сменявшиеся криками ужаса при виде окровавленного безумца с длинным черным ножом в руке. Кое-какие звуки до меня все же доносились. Тут я заметил стоявшую в углу швабру и устремился к ней, а посетители клуба, решившие освежиться, кинулись врассыпную и застыли вдоль стен. Когда я уже протягивал руку за шваброй, Энтони прыгнул и нанес удар.

Я принял клинок рукою, обмотанной полотенцем, и почувствовал, как острая сталь без малейшего усилия прорезала насквозь несколько витков толстой махровой ткани. Одновременно я сделал попытку стукнуть Энтони по голове, что вышло у меня довольно неуклюже: он успел вскинуть руку. Я сейчас же размахнулся снова. На этот раз удар был настолько силен, что ручка переломилась пополам. Но зато и Джефф выронил свой тесак. Он запрыгал по мокрому кафелю. Энтони попытался дотянуться до него, поскользнулся и, падая, зацепил меня ногой по ноге. Эта подсечка вышла у него непреднамеренно, но удачно. Пытаясь сохранить равновесие, я взмахнул руками, выпустил из пальцев обломок швабры, но тем не менее грохнулся на бок. Пока я барахтался на полу, пытаясь вскочить, Энтони налетел на меня сзади, и мы оба, не удержавшись, рухнули в бассейн.

Горячая вода мгновенно пропитала одежду и обожгла тело. Каждый из нас пытался одновременно всплыть сам и не дать всплыть другому. Мы кувыркались в пузырящейся воде, ослаблявшей удары, которыми осыпали друг друга, мы царапались, пытаясь нащупать какую-либо опору. Тут мои ноги на мгновение коснулись дна, я — в который уж раз — собрал остаток сил, оттолкнулся — голова моя пробила поверхность воды. Через мгновение рядом закачалась голова Энтони.

Я ухватил его за шиворот и потянул вниз, под пахучую пену, взбитую на поверхности. Он яростно отбивался, но я вцепился как клещ, повиснув на нем, обхватив руками и коленями, сжимая его шею, чтобы окончательно перекрыть ему доступ воздуха, а сам прилагал героические усилия, чтобы не захлебнуться. Мокрые волосы залепили мне глаза — я ничего не видел. От этой возни пена стала особенно густой и плотной, лезла в рот и в ноздри: дышать мне было не легче, чем моему полузадохнувшемуся противнику. Я тоже слабел, и пальцы разжимались сами собой. И наконец ему удалось выпростать одну руку и вцепиться мне в грудь. После этого, держа друг друга за глотку, мы погрузились с головой.

Я вдавил пальцы в его шею, я изо всех сил пытался умертвить человека, который был занят точно тем же — но по отношению ко мне. Я удвоил усилия, выжимая из себя последние капли энергии и воли. Но и он стискивал меня все крепче. Так мы боролись под водой несколько секунд, с ужасом видя, как драгоценные пузырьки воздуха выскальзывают у нас между губ и уносятся кверху. Первым не выдержал Энтони: голова его вынырнула на поверхность, рот жадно хватал воздух, едва текший в перехваченное моими пальцами горло. Но и этого оказалось достаточно: руки его налились новой силой, и сейчас же перед глазами у меня склубилась густая серая пелена. Мысли стали путаться.

Отчаянно отбиваясь, я вдруг почувствовал под своими подошвами его ногу, дернул — и опять утянул его вниз. Тиски его рук мгновенно разжались — он искал какую-нибудь опору. Но и мне пришлось ослабить хватку: он был тяжелее и тащил меня под воду. Пробкой вылетев на поверхность, я ухватился за бортик, впитывая обжигающий воздух и ни о чем больше не думая. Появилось багровое, искаженное лицо Энтони — он судорожно кашлял и отплевывался. Но продолжалось это лишь одно мгновение.

Все еще захлебываясь воздухом, я заметил, как отрешился он от своих страданий и изготовился к очередной атаке. Я завертел головой, пытаясь найти хоть что-нибудь себе в помощь. Ничего, кроме сломанной палки от швабры, валявшейся в двух футах от меня.

Энтони, вспенивая воду, ринулся поперек бассейна, но за секунду до его броска я успел дотянуться до этой палки, перехватить ее пальцами и, когда мы столкнулись, вонзить острый, зазубренный конец в грудь врага, стараясь всего лишь оттолкнуть его. Острие пробило грудь, и занесенные надо мной пальцы бессильно скрючились. Голова его ударилась о мою голову, ухо мне опалило его дыхание, раскаленное ненавистью. Произнести что-либо он уже не смог. Рот раскрылся, глаза вылезли из орбит. Кровь ударила фонтаном на всю длину палки, хлестнула мне в лицо, залила стену у меня за спиной, мгновенно замутив и окрасив розовым воду.

Его умирающее тело отшатнулось, глаза уставились на меня, словно не веря, что я все-таки сумел убить его. Изо рта хлынул новый поток крови, вместе с окровавленной блевотиной заливший мне лицо и грудь. Колени подогнулись, и Джефф Энтони головой вперед рухнул в пенящуюся воду, ушел на дно. Я спустился с бортика, отплевываясь, фыркая, кашляя, и двинулся к двери.

Вот теперь и вправду конец, думал я. Я шел на поиски Хью, Миллеровой Мары, моего револьвера и знал, что весь этот кошмар наконец-то остался позади. Разумеется, я лгал себе, но сил совладать с правдой у меня уже не было. Успеется.

Эпилог

Когда я выронил свой револьвер, Хью тотчас отправился за ним, зная, что мне было бы крайне нежелательно лишиться его, если бы даже я не выпустил ни одной пули. Даже если у вас есть лицензия на право ношения, и вы стрельнули в воздух, отгоняя грабителя, это обойдется вам в десять тысяч штрафа по приговору суда. Еще и поэтому я без крайней необходимости револьвер с собой стараюсь не брать.

К тому времени, когда я покинул поле битвы, Хью доставил 38-й и Мару в ресторан. Мы погрузились в машину и отвалили за несколько минут до появления полиции. Очевидно, мой вид навел Мару на какие-то размышления — и, пока мы шли к машине, и потом, когда мчались по городу, она помалкивала.

Она прекратила сопротивление: пар вышел. Она больше не пыталась купить нас песнями и плясками в стиле «я маленькая, бедненькая, ни в чем не виноватая». Все средства были исчерпаны. Мы отвезли ее прямо к Рэю в кабинет. Самого капитана, конечно, в столь поздний час мы уже не застали, но его удалось вскоре разыскать. Через двадцать минут он входил к себе.

Мы с Хьюбертом представили ему подробнейший отчет о том, как Стерлинг с Энтони добились успеха. Мы предъявили ему все документы, добытые моими помощниками. Само собой, капитан Тренкел был приятно удивлен. Он простил, что его разбудили среди ночи, что пришлось вылезать из кровати и переть через весь город к себе в кабинет. Он чувствовал себя прекрасно, чего я, вымокший, окровавленный и избитый, никак не мог сказать о себе.

Я рассказал ему, как Мара и Энтони ограбили Миллера, куда пошли его денежки, и обо всем, что последовало за этим грабежом. Мара, не требуя немедленно вызвать своего адвоката, все подтвердила. Когда же дошло до убийств — заявила, что ничего не знает. Рэй вопросительно поглядел на меня. И я поддержал ее.

Итак, сомнению не подлежало: Карраса убил Энтони. Что же касается официальной версии следствия — Миллер застрелил Джорджа, а потом от раскаянья покончил с собой, — то, как бы ни пытались те, кто давил на Рэя, найти другой ответ, к их величайшему неудовольствию другого ответа они не получат. Рэй любит щелкать по носу тех, кто сует его не в свое дело. Так. Кроме того, я отродясь не бывал в «Голубом Страусе». Рэй со своими людьми собрал всю необходимую информацию и в нужный момент нагрянул.

Мистер Крыски и троица кожаных, с которыми я боксировал, — это рядовые мафиози. Вот уж тут я совершенно не возражал против того, чтобы держаться в тени и роль свою не выпячивать. Револьвер 45-го калибра с отпечатками пальцев Джеффа Энтони обнаружен, что позволяет завершить дело об убийстве Уильяма Стерлинга. Ну, а насчет того, что самого Энтони кто-то замочил в задних комнатах одного из нью-йоркских секс-клубов, то это вообще дело темное, лучше его вообще не раскапывать, тем более, что множество наших достойных сограждан в этом кровно заинтересованы.

Оставалось решить, что делать с Морин Филипс, с возлюбленной Карла Миллера, с очаровательной Марой? Рэй, повернув дело по своему усмотрению и выжав из него все, что было ему надо, теперь склонен был внять уговорам и не заметить, как Мара выскальзывает через черный ход. Она возвращается в Плейнтон, штат Пенсильвания, и в течение пяти лет сидит там безвыездно, под караулом родителей. Интересно, понимает ли капитан, что для нее и для всего семейства Филипсов и такая мера наказания похуже бессрочной каторги? Наверно, понимает. Он, хоть и не йог, умеет видеть скрытую суть вещей.

Выйдя наконец из полиции, я очутился в кромешной тьме — ни луны, ни звезд, ни дорожных указателей. Влажность была процентов сто. Люди, запеченные в собственном соку, густым потоком текли по тротуарам. Исчерна-серые тучи, затянувшие небо, вроде бы грозили дождем, но не приходилось сомневаться: это — пустые угрозы, даже капелька влаги не прольется на нас. Все как полагается. Мы так привыкли к удушливой жаре, что без нее нам станет не по себе.

Когда мы с Хью дошли до машины, я первым делом достал из багажника простыню, которую всегда вожу с собой на тот случай, если придется перевозить что-нибудь пачкающее. На этот раз я берег сиденья от себя самого. Хьюберт сел за руль, я выступил в роли пассажира. Отъехали немного, и вот какая мысль пришла мне в голову: одно хорошо — если кто-нибудь когда-нибудь пошлет меня к черту, я с полным правом смогу ответить, что там уже побывал.

Часа в два ночи я подъехал к дому Джин. Я успел принять душ, побриться, переодеться, завезти Хью в открытый всю ночь клуб в Бауэри, где, судя по всему, он был желанным и почетным гостем. Он прошел мимо вышибал сквозь раздавшуюся в стороны толпу, помахивая мне на прощанье, и скрылся в украшенных неоном дверях, откуда доносилась оглушительная музыка. В последний раз мелькнула закинутая назад голова, вытаращенные в предвкушении веселья глаза. Кажется, о нем можно было не беспокоиться.

Консьерж снизу позвонил Джин, разбудил ее и впустил меня внутрь. Она ждала у дверей: было похоже, что она соскучилась по мне и что поднять ее с постели в два часа ночи — самое милое дело. Меня встречали широкой улыбкой, упругим телом и взглядом, доказывавшим, что все это — в самом деле — припасено для меня. От неловкости сразу стало сухо во рту.

Чуть только я ступил за порог, она прильнула к моим губам долгим, крепким поцелуем, и я ответил на него как мог и умел. Да, это был честный, горячий, неформальный поцелуй, прожегший меня насквозь и рассыпавшийся на полу вдребезги. Одной рукой Джин запирала дверь, а другой обнимала меня, хихикая как девчонка. Кондиционер был включен. Так, держась друг за друга, дошли мы до дивана, и там я осторожно отодвинул ее, давая понять, что хочу кое о чем ее спросить. Джин всем своим видом изъявляла готовность выслушать мой вопрос. И он был ей задан:

— Скажи мне, пожалуйста, я иду перед Джоем или после?

— То есть?

Она глядела непонимающе. Она и в самом деле не понимала, о чем это я. Но не в том было дело, что я взял ложный след, — просто Джин пока еще не представила себе, куда я клоню. Что ж, я объяснился.

— То есть я хотел знать, кого ухлопают следующим? И как? Джефф Энтони убит. Ты не сможешь больше его вызвать и навести на цель, как это было с Каррасом, когда я по глупости сболтнул тебе, где он находится, — сболтнул, а потом, олух, стоял под душем, покуда ты давала приказ убийце. Только ты, кроме меня, конечно, знала, что Кар-рас в Нью-Йорке. Только ты из всех бывших жителей Плейнтона знала, что Энтони избил меня. Ты могла бы мне сказать, что он из себя представляет, и ты сказала бы, если бы была на моей стороне. Но ты не обратила на это внимания, не сочла нужным задерживаться на такой мелочи, как биография этого выродка. Точно так же ты не сочла нужным объяснить, почему гибель Джорджа так тебя потрясла — потрясла гораздо сильнее, чем смерть Миллера. Меня еще тогда это удивило. Почему? Может быть, потому, что ты сделала все, чтобы походить на Мару, и явилась к нему, и напоила почти до бесчувствия, и заставила написать все те письма, обрывки которых мы нашли в корзине, а потом напечатала окончательный вариант и дала ему подписать? — Я поднялся с дивана, чтобы не находиться слишком близко к ней. — Как это сработало? Что ты ему сказала? «Напиши ей, Карл, настоящее любовное письмо, я тебе помогу. Да нет, это никуда не годится — она не разберет ни слова. Попроси портье, чтобы тебе принесли машинку. Мы вернем Мару».

— Джек... Ради Бога...

— Для фотомодели одеться, причесаться, накраситься в ее стиле — задача пустячная. И такие же пустяки — рассказать Миллеру, что он должен сделать. Шаг за шагом. До самой могилы.

— Джек, прошу тебя...

— Но убивать Джорджа в твои намерения не входило. Задумано все было просто и изящно. Твоего бывшего мужа убивают из карабина, принадлежащего Миллеру, — уверен, старина Джефф с радостью согласился предоставить тебе оружие: услуга за услугу. На кого падет подозрение? На Миллера, тем более что Стерлинг с Энтони все равно намеревались от него избавиться. Все чудно, ты в стороне. Но ты никогда не держала в руках такого мощного оружия — в телевизоре все выглядит намного проще. Отдача так сильна, что ствол ведет в сторону — и вместо Байлера убит Джордж. Но ты сумела и это использовать для своей выгоды. Ты являешься ко мне, демонстрируешь синяк, оставленный прикладом «зауэра», и говоришь, что это дело рук Миллера, чтобы посеять во мне сомнения насчет Карла. Следующий шаг — ты избавляешься от него. Вполне вероятно, тебя вынудил к этому Энтони. В результате погибают трое ни в чем не повинных людей, а ты ни на пядь не приблизилась к цели. — Я замолчал, чтобы справиться с подрагивавшим голосом. — Ну, что? Тепло?

— Джек, ты же ничего не знаешь! Байлер спал с Марой — и когда ухаживал за мной, и после помолвки, и когда мы поженились! Он говорил, что принадлежит мне, а спал с ней!.. Весь город знал об этом! Весь город смеялся надо мной. Потому я и развелась с ним, потому у меня и произошел нервный срыв... Потому я и ненавижу его. Он использовал меня — бессовестно, подло! Я никогда не была ему дорога. И женился он не потому, что любил меня, а чтобы доказать всем, какой он молодец. Он поставил перед собой цель — трудную цель! — и достиг ее... Он... он...

Она разрыдалась, да так, что не смогла продолжать. Все тело ее сотрясалось — далась ей вся эта история не очень легко. Фред Джордж был симпатичнейший молодой человек, и он любил Джин ради нее самой. И вот его-то она по случайности застрелила. Дальше все пошло кувырком. Кар-рас был у нее как кость в горле: он мог рассказать, что было похищено у Миллера, и эта ниточка привела бы к ней и к обстоятельствам гибели Джорджа. Она запаниковала и попросила Энтони припугнуть Карраса, чтобы тот молчал. Джеффу однажды уже случалось делать это в Плейнтоне. На этот раз он перестарался. И Джин начала уже просто сходить с ума от ужаса. И до Миллера ей уже не было никакого дела.

Овладев собой, Джин довольно спокойно спросила, собираюсь ли я арестовать ее. Я ответил «нет». Когда она поинтересовалась почему, я сказал:

— А зачем? Ты ведь не станешь теперь убивать Байлера?

Она покачала головой. Я так и знал. Она чуть не сошла с ума от тоски и страха и жалости к себе, когда поднималась на крышу с карабином, когда помогала Миллеру свести счеты с жизнью, — потому что он пытался спасти женщину, погубившую ее замужество. Но теперь это безумие прошло. От потрясения она исцелилась. А быть нормальной после всего этого — страшная кара.

— Тюрьма ничего тебе не даст. Что в ней толку? Если ты на воле не страдаешь, то и в камере не будешь страдать, — сказал я и сделал еще шаг в сторону. — Это ведь так просто.

Она смотрела на меня снизу вверх, и глаза ее были красны от настоящих слез. Она подалась ко мне всем телом, потянулась — всей сутью своей умоляя остаться, хотя не произносила ни слова и не цеплялась за меня. Тут было нечто большее. Она безмолвно заклинала меня тем чувством, которое сама же во мне и пробудила, той радостью, которую я обрел после встречи с ней, после того, как понял: она может любить меня. В ней воплотились и сошлись все мои надежды, те мечты, на которые я кинулся, словно сбитая влет птица — крутясь в воздухе, она в соответствии с законом земного тяготения камнем падает вниз, сама не понимая, что же с ней случилось.

Но пришла минута, я ударился оземь, внезапно очнулся и понял, что настала пора уходить. После всего, что случилось, после всего, что я узнал, остаться я не мог. И мы с Джин знали это оба. Внезапно по стеклу застучали капли дождя, словно в него со злобой швырнули пригоршню гравия. Я повернулся и увидел цветы, которые накануне послал Джин. Она поставила всю охапку в одну большую вазу в коридоре, ведшем в ванную комнату. Ваза заняла место большого фотоплаката — ее первой работы в качестве модели, — о котором напоминал только не успевший еще выгореть прямоугольник на оштукатуренной стене. Какие-то последние нити оборвались во мне, и все полетело к черту. То, что она сняла плакат, — это было очень много. Но недостаточно. И слишком поздно. Есть на свете такое, чего быть не должно.

Я вышел молча, ничего не сказал Джин, ничего не услышав от нее. Лифта ждал целый год, года два ехал вниз, шагнул из кабины, увидел, как хлещут по окнам первого этажа свирепые струи дождя.

Я стоял и смотрел на этот ливень. Мне хотелось только добраться до дому и лечь. В крайнем случае, свернуться на заднем сиденье «скайларка» и постараться все забыть. Потом подумал — не повернуть ли к лифту, не подняться ли? Я хотел сказать Джин, что все простил ей, то есть еще раз сунуть руку в ящик с кошкой в вечной надежде на счастливый исход. Простить и на все закрыть глаза. Мне ужасно хотелось сделать это, хотелось чуть ли не каждой клеточкой души и тела. Звучный, чистый голос, явно веривший в то, что самое главное — это счастье, в одну минуту отыскал оправдания всему и приказывал шагнуть назад, в лифт, покуда створки дверей не сошлись у меня за спиной.

Голос этот звучал у меня в ушах и не давал уйти. Я помедлил еще мгновение, загадав, что... Но сзади лязгнули железом двери. Пройдя Бог знает сколько миль по вестибюлю, я остановился в дверях, поднял воротник.

— Жуть, а? — сказал консьерж.

Снаружи был настоящий потоп. Дождь не лил, а просто колотил по мостовой и тротуарам, запруживая их покрытыми рябью озерами, словно задался целью раз и навсегда оттереть с них всю грязь.

— Ты даже не представляешь, какая жуть, — сказал я.

И вышел наружу, остановившись под козырьком подъезда. Я вглядывался во тьму — туда, где оставил машину. Потом опустил и расправил воротник. Потом двинулся вперед, покуда за спиной у меня растворялся в потоках воды дом Джин. Прав был мой старик. Бесплатных завтраков не бывает.

1

Young Urban Professional Person (Yuppie) (англ.) — букв.: Юная Городская Профессиональная Личность — распространенная в Америке аббревиатура для обозначения «прогрессивной» карьерной молодежи. — Здесь и далее примечания переводчика.

2

Обычно в китайских ресторанах на десерт подают полое печенье, в которое запечены билетики с пожеланием счастья в виде стихов или изречений.

3

Дик Трейси — персонаж популярного телесериала с детективным сюжетом.

4

О, Боже мой! Что случилось? (исп.)