— Скажите, Махмуд когда-нибудь приходил на собрания? — спросил я.

— Нет. Его участие в революции скрывали даже от наиболее надежных. Он не мог приходить, на то были причины.

— Конечно, были. И главнейшая — все знали, что он не хочет никаких заговоров, не хочет ничего, кроме денег.

Грантхем закусил нижнюю губу и вздохнул:

— О Господи, какая грязь!

Приехал полковник Эйнарссон — в вечернем костюме, но солдат до кончиков ногтей, человек действия. Он пожал мне руку сильнее, чем надо было. Его маленькие темные глаза сверкали.

— Вы готовы, господа? — обратился он ко мне и Грантхему так, словно нас было много. — Отлично! Начнем, не откладывая. Сегодня ночью не будет трудностей. Махмуд мертв. Конечно, среди наших друзей найдутся такие, которые спросят: «Почему мы поднимаем восстание именно сейчас?» Ох... — Он дернул за кончик своего пышного уса. — Я отвечу. Наши побратимы — люди добрые, но очень нерешительные. Под умелым руководством нерешительность исчезнет. Вот увидите! — Он снова дернул себя за ус. Видно было, что в этот вечер сей вояка чувствует себя Наполеоном. Но я не хотел бы, чтобы у вас сложилось о нем впечатление как об опереточном революционере, — я не забыл, что он сделал с солдатом.

Мы вышли на улицу, сели в машину, проехали семь кварталов и направились к маленькому отелю в переулке. Швейцар согнулся в три погибели, открывая перед Эйнарссоном дверь. Мы с Грантхемом поднялись вслед за полковником на второй этаж и очутились в тускло освещенном холле. Нас встретил подобострастный толстый мужчина лет пятидесяти, который все время кланялся и квохтал. Эйнарссон отрекомендовал его как хозяина отеля. Толстяк провел нас в комнату с низким потолком, где человек тридцать или сорок поднялись с кресел и уставились на нас сквозь тучи табачного дыма.

Представляя меня обществу, Эйнарссон произнес короткую, очень короткую речь, которой я не понял. Я поклонился и сел рядом с Грантхемом. Эйнарссон сел с другой стороны от него. Остальные тоже сели, не дожидаясь приглашения.

Полковник Эйнарссон разгладил усы и начал говорить то с одним, то с другим, время от времени повышая голос, чтоб перекрыть общий шум. Лайонел Грантхем тихонько показывал мне влиятельнейших заговорщиков: десяток или больше членов парламента, один банкир, брат министра финансов (наверное, он представлял этого чиновника), полдесятка офицеров (в этот вечер все они были в штатском), три профессора университета, председатель профсоюза, издатель газеты и ее редактор, секретарь студенческого клуба, политический деятель из эмиграции да несколько мелких коммерсантов.

Банкир, седобородый мужчина лет шестидесяти, поднялся и начал речь, внимательно глядя на Эйнарссона. Говорил он непринужденно, мягко, но немного с вызовом. Полковник не позволил ему зайти слишком далеко.

— Ох! — воскликнул Эйнарссон и поднялся на ноги.

Ни одно из его слов ничегошеньки для меня не означало, но румянец у банкира со щек сошел, и его глаза неспокойно забегали по присутствующим.

— Они хотят положить всему конец, — прошептал мне на ухо Грантхем. — Теперь они не соглашаются идти за нами до конца. Я знал, что так будет.

В комнате поднялся шум. Множество людей что-то выкрикивали одновременно, но никто не мог перекричать Эйнарссона. Все повскакивали с мест: у одних лица были совершенно красные, у других — совершенно мокрые. Брат министра финансов — стройный, щегольски одетый мужчина с продолговатым интеллигентным лицом — сорвал свое пенсне с такой злостью, что оно треснуло пополам, крикнул Эйнарссону несколько слов, повернулся на каблуках и направился к двери.

Распахнув их, он замер.

В коридоре было полно людей в зеленой форме. Многие солдаты стояли, прислонившись к стенам, другие собрались в группы, сидели на корточках. Огнестрельного оружия у них не было — лишь тесаки в ножнах на поясе. Брат министра финансов, остолбенев, стоял в дверях, уставившись на солдат.

Темноволосый смуглый крепыш в простой одежде и тяжелых башмаках перевел взгляд красных глаз с солдат на Эйнарссона и медленно сделал два шага к полковнику. Это был явно местный политик. Эйнарссон направился навстречу мужчине. Все, кто были между ними, отошли в сторону. Эйнарссон закричал, и крестьянин закричал. Эйнарссон достиг наивысшей ноты, но крестьянин не остался в долгу. Тогда полковник Эйнарссон плюнул крепышу в лицо. Тот отшатнулся и полез огромной рукой под коричневое пальто. Я обошел Эйнарссона и уперся стволом своего револьвера крепышу в ребра.

Эйнарссон засмеялся и позвал в комнату двух солдат. Они взяли крестьянина за руки и увели прочь. Кто-то закрыл дверь. Все сели. Эйнарссон заговорил снова. Никто его не прерывал. Банкир с седыми висками тоже выступил с речью. Брат министра поднялся и произнес полдесятка учтивых слов, близоруко вглядываясь в Эйнарссона и держа в руках половинки сломанного пенсне. Эйнарссон что-то сказал, а затем поднялся и заговорил Грантхем. Все слушали его очень почтительно.

Потом слово снова взял Эйнарссон. Все взволнованно заговорили. Говорили все вместе. Так продолжалось довольно долго. Грантхем объяснил мне, что восстание начнется в четверг рано утром, — а было уже утро среды, — и вот они в последний раз обсуждают подробности. Я засомневался, услышит ли кто-нибудь о подробностях в этом реве. Так продолжалось до половины четвертого. Последние два часа я проспал в кресле в уголке.

После собрания мы с Грантхемом возвратились в отель. Он сказал мне, что завтра в четыре утра мы собираемся на площади. В шесть уже рассветает, и к тому времени административные здания, президент и большинство членов правительства и депутатов, которые еще состоят в оппозиции, будут в наших руках. Заседание парламента пройдет под надзором Эйнарссона, и все обойдется без осложнений, вполне буднично.

Я должен был сопровождать Грантхема в качестве телохранителя, а это, по-моему, означало, что нас будут стараться держать как можно дальше от событий. Меня это устраивало.

Я проводил Грантхема на шестой этаж, возвратился в свой номер, умылся холодной водой и снова вышел из отеля. Поймать в этот час такси нечего было и думать, поэтому я отправился к Ромен Франкл пешком. По пути со мной произошло небольшое приключение.

Ветер дул прямо в лицо, и я, чтобы прикурить сигарету, остановился и развернулся к нему спиной. И вдруг заметил, как к стене дома скользнула тень. Значит, за мной следили, и следили не очень умело. Я прикурил сигарету и отправился дальше. Дойдя до довольно темного участка улицы, я быстро свернул в подъезд.

Из-за угла выскользнул запыхавшийся человек. С первого раза я не попал — удар пришелся ему в щеку. Зато второй удар пришелся куда надо — по затылку. Я оставил шпиона отдыхать в подъезде, а сам отправился к дому Ромен Франкл.

Мне открыла служанка Мария в широком шерстяном купальном халате. Она провела меня в комнату белых и серых тонов, где секретарша министра, все еще в розовом платье, сидела на кушетке, обложившись подушками. По пепельнице, полной окурков, было ясно, как девушка провела эту ночь.

— Ну? — спросила она, когда я чуть подтолкнул ее, чтобы освободить на кушетке место для себя.

— Мы поднимаем восстание в четверг, в четыре утра.

— Я знала, что вы это сделаете, — сказала она, беря меня за руку.

— Все вышло само собой, хотя были такие минуты, когда я мог положить конец этому делу — просто стукнуть полковника по затылку и позволить остальным рвать его на части. Да, кстати, кто-то нанял шпиона, и он следил за мной, когда я шел сюда.

— Как он выглядел?

— Приземистый, плотный, лет сорока, — в общем, похож на меня.

— Но у него же ничего не вышло?

— Я положил его плашмя и оставил отдыхать. Она засмеялась и потянула меня за ухо.

— То был Гопчек — лучший наш детектив. Он разозлится!

— Ну так не приставляй их больше ко мне. А тому детективу передай: мне жаль, что пришлось ударить его дважды. Но он сам виноват — не надо было дергать головой.

Она засмеялась, потом насупилась, и наконец ее лицо приняло выражение, в котором веселости и взволнованности было поровну.

— Расскажи мне о собрании, — велела она.

Я рассказал, что знал. А когда замолчал, она притянула меня за голову, поцеловала и прошептала:

— Ты веришь мне, правда же, милый?

— Конечно. Точно так же, как и ты мне.

— Нас ждет большее, — промолвила она, отодвигаясь от меня.

Вошла Мария с едой на подносе. Мы подвинули к кушетке столик и начали есть.

— Я не очень тебя понимаю, — произнесла Ромен, откусывая кусочек спаржи. — Если ты не доверяешь мне, тогда зачем обо всем этом рассказывал? Насколько мне известно, ты не очень врал. Почему ты сказал правду, если не веришь мне?

— Все это моя впечатлительная натура, — объяснил я. — Я так поддался очарованию твоей красоты, что не могу отказать тебе ни в чем.

— Довольно! — воскликнула она, сразу став серьезной. — Эту красоту и очарование в большинстве стран мира я превращала в капитал. Никогда больше не говори мне об этом. Это причиняет боль, ибо... ибо... — Девушка отодвинула свою тарелку, потянулась было за сигаретой, но задержала руку и бросила на меня тяжелый взгляд. — Ибо я люблю тебя, — наконец выговорила она.

Я взял ее застывшую в воздухе руку, поцеловал в ладонь и спросил:

— Ты любишь меня больше всех на свете? Она высвободила руку.

— Ты что, бухгалтер? — поинтересовалась она. — Может, ты умеешь все посчитать, взвесить и измерить?

Я усмехнулся и попытался возвратиться к завтраку. Я был такой голодный. Но я съел всего несколько кусочков, и аппетит у меня пропал. Я попытался сделать вид, словно все еще хочу есть, но из этого ничего не вышло. Кусок не лез мне в горло. Оставив напрасные попытки, я закурил сигарету.

Ромен разогнала рукой дым и снова спросила:

— Так ты мне не доверяешь? Тогда почему же ты отдал себя в мои руки?

— А почему бы и нет? Ты можешь задушить восстание. Но меня это не касается. Это не моя партия, и ее поражение еще не означает, что мне не удастся забрать отсюда парня со всеми его деньгами.

— Может, и перспектива тюрьмы, а то и казни тебя не волнует?

— Что ж, рискну, — ответил я. А сам подумал: «Если после двадцати лет жульничества и интриг в больших городах я позволил поймать себя в этом горном селе, то заслуживаю наихудшего».

— Ты вообще ничего ко мне не чувствуешь?

— Довольно строить из себя глупышку. — Я махнул рукой в сторону недоеденного завтрака. — У меня с восьми вечера и росинки во рту не было.

Она засмеялась, закрыла мне рот ладонью и сказала:

— Понимаю. Ты меня любишь, но недостаточно, чтоб позволить мне вмешиваться в твои планы. Мне это не нравится. Это лишает человека мужества.

— Ты хочешь присоединиться к революции? — спросил я.

— Я не собираюсь бегать по улицам и разбрасывать во все стороны бомбы, если ты это имеешь в виду.

— А Дюдакович?

— Он спит до одиннадцати утра. Если вы начнете в четыре, то у вас останется целых семь часов до тех пор, пока он проснется. — Она сказала это вполне серьезно. — Начинать следует именно в это время. А то он может остановить вашу революцию.

— Неужто? А у меня сложилось впечатление, что он за революцию.

— Василие не хочет ничего, кроме покоя и уюта.

— Слушай, дорогуша, — сказал я. — Если твой Василие хоть на что-нибудь способен, то он не может не узнать обо всем заранее. Революция — это Эйнарссон и армия. Все эти банкиры и депутаты, которых он тянет за собой, чтобы придать партии респектабельность, — не более чем опереточные конспираторы. Ты только посмотри на них! Собираются в полночь и болтают всякие глупости. А теперь, когда их наконец толкнули к чему-то, они не удержатся и разболтают все тайны. Целый день будут ходить, дрожать и шептать по темным углам.

— Они делают это уже несколько месяцев, — сказала девушка. — И никто не обращает на них внимания. А я обещаю тебе, что Василие не узнает ничего нового. Конечно, я ничего ему не скажу, а когда говорит кто-то другой, он не слушает.

— Хорошо. — Я не был уверен, что она говорит правду, но чего, в конце концов, не бывает! — Теперь мы подходим к главному: армия поддержит Эйнарссона?

— Да, армия пойдет за ним.

— Значит, настоящая работа начнется у нас после того, как все закончится?

Она стряхнула пальчиком пепел с сигареты на скатерть и ничего не ответила.

— Эйнарссона надо будет свалить, — продолжал я.

— Нам придется его убить, — задумчиво проговорила она. — Лучше всего будет сделать это тебе самому.

В тот вечер я встретился с Эйнарссоном и Грантхемом и провел с ними несколько часов. Молодой человек был непоседлив, нервничал, не верил в успех восстания, хотя и старался делать вид, будто воспринимает вещи такими, какими они кажутся. А Эйнарссон просто не мог сдержать потока слов. Он рассказал нам со всеми подробностями о плане следующего дня. Меня, правда, больше интересовал он сам, чем его слова. Он мог бы отложить восстание, мелькнула у меня мысль, и я не стал бы мешать ему в этом. Пока он говорил, я наблюдал за ним и мысленно отмечал его слабые стороны.

Сначала я взвесил его физические данные — высокий, крепкий мужчина в расцвете сил, возможно, не такой ловкий, каким мог бы быть, но сильный и выносливый. Кулак вряд ли причинит вред его коротконосому, пышущему здоровьем лицу с широким подбородком. Он не был полным, но ел и пил много, чтоб иметь крепкие мускулы, а такие цветущие мужчины не выдерживают сильных ударов в живот. Так же точно, как и в пах.

Умственными способностями полковник тоже не отличался. Свою революцию он подготавливал на скорую руку. И иметь успех она могла, наверное, только потому, что не встречала противодействия. У него достаточно силы воли, рассуждал я, но на это не стоит слишком обращать внимание. Люди, у которых недостает ума, чтоб чего-то достичь, должны закалять в себе силу воли. Я не знал, хватит ли у него мужества, но думал, что перед людьми он способен развернуть грандиозное представление. А большая часть задуманного как раз и должна была происходить перед зрителями. Однако в темном углу, наедине, считал я, Эйнарссон проявит малодушие. Он был очень самоуверен — а это девяносто процентов успеха для диктатора. Мне он не верит. Полковник взял меня к себе потому, что сделать это оказалось легче, чем закрыть передо мной дверь.

Он все еще распространялся о своих планах. Хотя, по сути, говорить было не о чем. Он собирался на рассвете ввести в город солдат и свергнуть правительство. Это, собственно, и был план. Все остальное лишь служило гарниром к блюду, и именно об этом гарнире мы и могли дискутировать... Это было нудно.

В одиннадцать Эйнарссон прекратил свою болтовню и ушел.

— До четырех утра, господа, когда начнется новая история Муравии! — Он положил мне на плечо руку и приказал: — Берегите его величество!

— Конечно, — откликнулся я и немедленно отослал «его величество» в кровать.

Ему, конечно, не удастся заснуть, но Грантхем был слишком молод, чтоб сознаться в этом, поэтому пошел спать как будто охотно. Я взял такси и поехал к Ромен.

Она напоминала ребенка накануне праздника. Девушка поцеловала сначала меня, потом служанку Марию. Ромен садилась то ко мне на колени, то рядом со мной, то на пол, на все стулья по очереди, ежеминутно меняя места. Она смеялась и неустанно говорила — о революции, обо мне, о себе, обо всем на свете. И чуть не захлебнулась, когда, не прекращая говорить, попыталась выпить вина. Она прикуривала свои длинные сигареты и забывала их курить или же потушить, пока они не обжигали ей губы. Она пела отрывки из песен на разных языках.

Я ушел от нее в три часа. Она проводила меня до двора, обняла и поцеловала в глаза и губы.

— Если ничего не выйдет, — пробормотала она, — приходи в тюрьму. Мы ее удержим, пока...

— Если уж так не повезет, то меня туда приведут, — пообещал я.

Но ей было не до шуток.

— Я еду туда немедленно. Боюсь, Эйнарссон занес мой дом в черный список.

— Неплохая идея. Если тебе там не понравится, дай мне знать.

В отель я возвратился темными улицами — свет выключали в полночь, — не встретив ни одного человека; не видно было даже полицейских. Когда я подходил к подъезду, пошел проливной дождь.

В номере я переоделся в более теплую одежду и обул тяжелые башмаки, потом достал из чемодана еще один пистолет и спрятал его в кобуру под мышкой. Затем набил карман патронами так, что ноги казались кривыми, прихватил шляпу и плащ и отправился наверх, в номер Грантхема.

— Через десять минут четыре, — сказал я ему. — Можно уже выходить на площадь. Возьмите на всякий случай оружие.

Юноша не спал. Его миловидное лицо было спокойным и розовым, точно таким, как тогда, когда я увидел его впервые, может, лишь глаза блестели сильнее. Он надел пальто, и мы вышли на улицу.

По дороге на площадь в лицо нам хлестал дождь. Вокруг бродили какие-то фигуры, однако к нам никто не подходил. Мы остановились перед чьей-то конной статуей.

К нам подошел бледный, чрезвычайно худой юноша и быстро заговорил, помогая себе обеими руками и время от времени шмыгая носом. Я не понял ни одного слова из того, что он сказал.

Шум дождя уже тонул в гуле голосов. Жирное лицо банкира с седыми висками, который был на собрании, неожиданно вынырнуло из темноты и так же молниеносно скрылось, словно он не хотел, чтобы его узнали. Около нас собирались люди, которых я никогда до сего времени не видел: они заискивающе здоровались с Грантхемом. Подбежал маленький человечек в большой фуражке, пролопотал что-то охрипшим, прерывистым голосом. Худой, сутулый мужчина в очках, забрызганных дождем, перевел его слова на английский язык: «Он говорит, что артиллерия предала нас и теперь в правительственных домах ставят пушки, чтоб на рассвете смести нас с площади». В его голосе звучала безнадежность, и он добавил: «В таком случае мы, конечно, ничего не сможем сделать».

— Мы сможем умереть, — кротко промолвил Лайонел Грантхем.

В этой болтовне не было и капли смысла. Никто не пришел сюда умирать. Все они были тут, ибо никто не ожидал, что кто-то погибнет, кроме разве нескольких солдат Эйнарссона. Это если воспринимать слова парня умом. Но Господь свидетель, даже я, сорокалетний детектив, который уже давно не верил в добрых фей, вдруг ощутил под влажной одеждой тепло. И если в кто-то сказал мне: «Этот парень — настоящий король», — возражать я бы не стал.

Внезапно бормотание вокруг затихло, и было слышно лишь шуршание дождя да тяжелый топот сапог по мостовой — подходили люди Эйнарссона. Все заговорили одновременно — счастливые, воодушевленные приближением тех, кто должен был выполнить черную работу.

Сквозь толпу протолкался офицер в блестящем плаще — маленький нарядный молодой человек с большущей саблей. Он изысканно отдал Грантхему честь и заговорил по-английски, чем, видимо, гордился: «Привет от полковника Эйнарссона, мистер! Все идет по плану!»

Я задумался над значением последнего слова.

Грантхем усмехнулся и промолвил:

— Передайте мою благодарность полковнику Эйнарссону. Снова появился банкир: теперь он набрался храбрости и присоединился к нам. Подходили и другие участники ночного собрания. Мы стояли группой вокруг статуи; нас окружала многочисленная толпа. Крестьянина, которому Эйнарссон плюнул в лицо, я нигде не видел.

Дождь промочил нас до нитки. Мы переступали с ноги на ногу, дрожали и болтали. День занимался медленно, выхватывая из темноты все больше мокрых людей, в глазах которых блестело любопытство. Где-то вдали толпа взорвалась приветственными восклицаниями. Остальные подхватили их. Люди забыли о том, что промокли и замерзли, они смеялись, танцевали и целовались. К нам подошел бородач в кожаном пальто, поклонился Грантхему и объяснил, что именно сейчас собственный полк Эйнарссона занимает правительственное здание.

Наступил день. Толпа раздвинулась, чтоб освободить дорогу для автомобиля в сопровождении кавалерийского эскорта. Машина остановилась перед нами. Из нее вышел полковник Эйнарссон с обнаженной саблей в руке, отдал честь и, придержав дверцу, пригласил в салон Грантхема и меня. Он сел после нас. От него веяло духом победы, как от девушки духами. Кавалеристы снова плотно окружили машину, и мы отправились сквозь толпу к правительственному зданию: люди кричали и бежали за нами со счастливыми возбужденными лицами. Все это производило большое впечатление.

— Город в наших руках, — сообщил Эйнарссон, откинувшись на сиденье; острие его сабли упиралось в пол автомобиля, а руки полковник держал на эфесе. — Президент, депутаты, почти все, кто имеет политический вес, арестованы. Не сделано ни одного выстрела, не разбито ни одного стекла! Он гордился своей революцией, и я не винил его за это, В конце концов я не был уверен: такой ли уж он недоумок. У него хватило ума держать своих гражданских сторонников на площади, пока солдаты делали свое дело.

Мы подъехали к правительственному зданию и поднялись по лестнице между рядами почетного караула пехотинцев, на чьих штыках блестели капли дождя. Еще больше солдат в зеленой форме брали на караул вдоль коридоров. Мы вошли в изысканно обставленную столовую, где оказалось пятнадцать или двадцать офицеров, которые поднялись и приветствовали нас. Было произнесено множество речей. Все ликовали. Разговоры не утихали и за завтраком. Я не понимал из них ничего.

Позавтракав, мы отправились в зал парламента — просторное овальное помещение, в котором изогнутые ряды скамеек и столов окружали возвышение; на нем стояло несколько столов и десятка два стульев. Все, кто был на завтраке, сели на стулья. Я заметил, что Грантхем и я — единственные гражданские лица на возвышении. Здесь не было ни одного заговорщика, кроме офицеров из армии Эйнарссона. Мне это не понравилось.

Грантхем сидел в первом ряду, между мною и Эйнарссоном. Мы смотрели на депутатов сверху вниз. Наверное, в зале их собралось человек сто. Собравшиеся разделились на две группы: справа сидели революционеры, слева — арестованные. Заметно было, что многие из них одевались второпях.

У стен вдоль всего зала, кроме возвышения и дверей, плечом к плечу стояли солдаты Эйнарссона.

В сопровождении двух солдат вошел старый человек — лысый, сутулый, с кроткими глазами и чисто выбритым, сморщенным лицом.

— Доктор Семич, — прошептал Грантхем.

Личные телохранители подвели своего президента к одному из трех столов на возвышении. Он даже не посмотрел на тех, кто уже занял тут места, и не захотел садиться.

Поднялся рыжий депутат — один из представителей революционной партии. Когда он закончил речь, его товарищи одобрительно зашумели. Президент очень спокойным голосом произнес лишь три слова, спустился с возвышения и вышел в сопровождении солдат из зала.

— Отказался подать в отставку, — сказал мне Грантхем. Рыжий депутат поднялся на возвышение и сел к среднему столу. Законодательный механизм заработал. Люди говорили коротко и, наверное, по существу — настоящие революционеры. Никто из арестованных депутатов не поднялся. Провели голосование. Не голосовали лишь несколько арестованных. Большинство подняли руки вместе с революционерами.

— Они отменили конституцию, — прошептал Грантхем.

Депутаты снова одобрительно зашумели — те, что пришли сюда добровольно. Эйнарссон наклонился к нам с Грантхемом и проговорил:

— Дальше заходить опасно. Все остается в наших руках.

— У вас есть время выслушать предложение? — обратился я к Эйнарссону.

— Да.

— Извините, мы вас ненадолго оставим, — сказал я Грантхему и отошел в угол возвышения.

Эйнарссон, подозрительно насупившись, отправился вслед за мной.

— Почему не отдать корону Грантхему сейчас же? — спросил я у полковника, когда мы встали в углу, спиной к офицерам; мое правое плечо касалось его левого. — Подтолкните их. Вы можете это сделать. Конечно, они взвоют. А завтра под их натиском вы заставите его отречься от престола. Это будет вам на руку. При поддержке народа ваши позиции станут вдвое прочнее. Тогда вы сможете представить все так, будто революция — дело его рук, а вы — патриот, который не дал этому проходимцу захватить трон. Тем временем вы станете диктатором. Разве не этого вы хотели? Понимаете, к чему я веду? Пусть главный удар придется на него. Вы воспользуетесь противодействием.

Эта мысль пришлась полковнику по вкусу; не понравилось ему только то, что она исходила от меня. Его маленькие глаза впились в мои.

— Почему вы это предложили? — спросил он.

— Что вас беспокоит? Обещаю, он отречется от престола в течение двадцати четырех часов.

Полковник усмехнулся в усы и поднял голову. Я знал одного майора, который поднимал голову так каждый раз, когда собирался отдать неприятный приказ.

Я быстро заговорил:

— Посмотрите на мой плащ — видите, он висит свернутым на левой руке?

Эйнарссон ничего не ответил, но его глаза сузились. — Вы не видите моей левой руки, — продолжал я.

Его глаза превратились в две щели, но он снова промолчал. — В ней автоматический пистолет, — завершил я.

— Ну и что? — пренебрежительно спросил он.

— А ничего. Только... попробуйте отколоть какую-нибудь пакость, и я вас продырявлю.

— Ух! — Он не воспринимал меня всерьез. — И что потом?

— Не знаю. Но взвесьте все как следует, Эйнарссон. Я намеренно поставил себя в такое положение и вынужден буду идти до конца, если вы не уступите. Я успею убить вас, прежде чем вы что-то предпримете. И я сделаю это, если вы сейчас же не отдадите корону Грантхему. Понятно? Я буду вынужден. Наверное, — или, вероятно, так оно и будет, — ваши ребята потом рассчитаются со мной, но вы будете уже трупом. Если я сейчас отступлю, то вы наверняка застрелите меня. Поэтому отступать мне некуда. А если ни один из нас не захочет пойти навстречу друг другу, тогда конец обоим. Я зашел слишком далеко, чтоб теперь колебаться. Вы должны сделать уступку. Подумайте над этим.

Он подумал. С его лица сошло немного краски, и задергалась щека. Я помог ему — немного отвернул плащ и показал ствол пистолета, который в самом деле держал в руке. У меня был неплохой шанс — Эйнарссон не захочет рисковать жизнью в час своего триумфа.

Полковник пересек возвышение, шагнул к столу, за которым сидел рыжий, грубо согнал его с места и, перегнувшись через стол, заревел в зал. Я стоял немного сбоку и сзади него, поэтому никто не мог встать между нами.

Целую долгую минуту после того, как смолк рев полковника, никто из депутатов не произнес ни единого слова. Потом один из контрреволюционеров вскочил с места и злобно выругался. Эйнарссон ткнул в него пальцем. Два солдата оторвались от стены, заломили депутату руки за спину и потянули его прочь. Еще один депутат поднялся, начал было говорить, но и его вывели. После того как из зала удалили пятого оратора, все успокоились. Эйнарссон поставил вопрос и получил единодушный ответ.

Он повернулся ко мне; его взгляд перебегал от моего лица к плащу.

— Дело сделано, — проговорил наконец полковник.

— Коронацию начнем немедленно, — приказал я. Большую часть церемонии я проворонил, ибо не спускал глаз с полковника. Но вот Лайонела Грантхема наконец официально провозгласили Лайонелом Первым, королем Муравии. Мы с Эйнарссоном приветствовали его величество, или как оно там называется, и я отвел офицера в сторону.

— Нам надо прогуляться, — сказал я. — Не делайте глупостей. Выведите меня через боковую дверь.

Теперь он повиновался уже без напоминания про пистолет. Эйнарссон рассчитается со мной и Грантхемом тихо; он уберет нас без лишней огласки, если не хочет, чтоб на него, усмехаясь, показывали пальцем — вот человек, у которого отобрали трон на глазах у его армии.

Мы обогнули правительственный дом и вышли к отелю «Республика», не встретив никого из знакомых. Все население города собралось на площади. В отеле тоже никого не было. Я заставил полковника подняться на лифте на мой этаж и подвел его к своему номеру.

Я нажал на дверную ручку — дверь была незаперта — и приказал ему войти первым. Он толкнул дверь и остановился на пороге.

На моей кровати сидела Ромен Франкл и пришивала пуговицы к одному из моих костюмов.

Я втолкнул Эйнарссона в комнату и запер дверь. Ромен посмотрела на него, потом на пистолет в моей руке — теперь не было надобности его прятать — и с деланным возмущением проговорила:

— Ох, ты до сих пор его не кокнул!

Эйнарссон напрягся. Теперь мы были не одни — его унижение видел посторонний человек. Он мог на что-то решиться. Надо было вести себя с ним жестко, — а может, и наоборот. Я ударил носком ботинка его по ноге и рявкнул:

— Пройди в угол и сядь там!

Он повернулся ко мне. Я ткнул ему в лицо дуло пистолета, чуть не разбив губу. Он пошатнулся, и я ударил его свободной рукой в живот. Полковник начал хватать ртом воздух. Я толкнул его к стулу в углу.

Ромен засмеялась и погрозила мне пальчиком:

— А ты настоящий головорез!

— Что же мне остается делать? — возразил я, говоря это преимущественно для своего пленника. — Если бы его кто-то увидел, то подумал бы, что имеет дело с героем. Я прижал его и заставил отдать корону парню. Но у этой пташки до сих пор есть армия, а поэтому и правительство в его руках. Я не могу его отпустить, иначе и я, и Лайонел первыми лишимся голов. Мне еще неприятнее бить его, чем ему терпеть мои удары, но тут уж ничего не поделаешь. Надо, чтобы он был послушным.

— Ты поступаешь с ним неправильно, — проговорила она. — Ты не имеешь права так поступать. Единственная услуга, которую ты можешь оказать этому человеку, — это перерезать ему горло, по-джентльменски.

— Ах ты... — У Эйнарссона снова прорезался голос.

— Молчать! — прикрикнул я на него. — А то схлопочешь по шее!

Он вытаращился на меня, а я спросил у девушки:

— Что нам с ним делать? Я бы рад был перерезать ему глотку, но дело в том, что армия может за него отомстить, а я не люблю, когда армия мстит.

— Отдадим его Василие, — сказала девушка, спуская ноги с кровати и вставая. — Тот знает, что делать.

— Где он?

— Наверху, в номере Грантхема. Досыпает. — Потом так, будто между прочим, словно и не думала об этом, она спросила: — Так вы короновали парня?