Когда в камере, свет в которую проникал сквозь единственное окошко — квадратный фут зарешеченного пасмурного неба под потолком, — сумерки сгустились настолько, что на противоположной стене уже нельзя было разобрать надписей, нацарапанных его предшественниками, человек, который убил Дэна Одамса, встал с нар и подошел к обитой железом двери.

— Эй, шеф! — гулко разнесся по узким коридорам его голос.

Где-то у входа скрипнул отодвигаемый стул, послышались приближающиеся неторопливые шаги. В коридоре перед камерой появился начальник полиции города Джинго.

— Я раздобыл кое-что, о чем стоит поговорить, — тихо сказал человек в камере.

Начальник полиции подошел уже достаточно близко, чтобы в тусклом полумраке разглядеть сверкающее короткое дуло тяжелого револьвера, направленное на него. Не дожидаясь известного приказа, полицейский поднял руки.

— Повернись спиной! — шепотом велел заключенный. — Прижмись к дверям.

Полицейский выполнил приказ и почувствовал, как рука заключенного, проскользнув под его левым локтем, забралась под незастегнутый китель и достала из кобуры револьвер.

— А теперь открывай дверь! Живо!

Заключенный спрятал свое оружие в карман и теперь держал полицейского на мушке его же собственного револьвера. Тот повернулся, медленно опуская одну руку. Звякнули ключи, и дверь камеры распахнулась.

Заключенный сделал шаг назад и движением дула приказал полицейскому зайти в камеру.

— Ложись на нары лицом вниз.

Тот молча повиновался. Человек, который убил Дэна Одамса, наклонился, и черный револьвер резко обрушился на затылок полицейского.

Ноги стража порядка дернулись, и тело обмякло.

Пальцы заключенного быстро и тщательно исследовали содержимое его карманов, забирая все, что может пригодиться: деньги, табак, бумагу для сигарет... Затем он надел на себя кобуру полицейского и вышел из камеры, заперев за собой дверь.

Больше в участке никого не было. Обыск стола начальника дал еще две пачки табака, спички, автоматический пистолет и две пригоршни патронов. Оглядев вешалку, арестант добавил к своим трофеям шляпу, которая была ему велика и все время съезжала на глаза, и черный прорезиненный плащ — слишком длинный и слишком узкий.

Одевшись, он рискнул выйти на улицу.

Хотя дождь, уже три дня властвовавший над городом, сейчас на время перестал, главная улица Джинго была абсолютно пуста. Весь город свято соблюдал традицию обедать с пяти до шести.

Глубоко посаженные красные глаза беглеца — отсутствие ресниц, придавало им сходство со звериными — внимательно обшарили ближайшие кварталы: дюжина автомобилей, притулившихся у деревянных тротуаров, но ни одной лошади.

На первом же перекрестке он свернул за угол и еще через полквартала повернул в грязный переулок, идущий параллельно главной улице. Там, под навесом одной из конюшен, он обнаружил четырех лошадей. Их седла и уздечки висели тут же. Выбрав коренастую мускулистую чалую кобылу — в Монтане в распутицу выносливость важнее скорости, — он оседлал ее и повел в конец переулка, где забрался в седло и повернулся спиной к просыпающимся огням Джинго.

Проехав с милю, он вспомнил об оружии, при помощи которого взял верх над начальником полиции, и достал его из кармана — макет револьвера, вырезанный из куска мыла и оклеенный фольгой от сигаретной пачки. Он содрал фольгу, смял мыло в бесформенный комок и отшвырнул его в темноту.

Небо постепенно расчистилось, показались звезды. По ним он определил, что выбранная им дорога ведет на юг. Всю ночь он безжалостно гнал свою ленивую чалую, до тех пор, пока она совсем не выдохлась. Когда наступило утро, он решил устроить привал и, свернув подальше от опасной дороги в глубину ущелья, стреножил кобылу у зарослей одичалого хлопчатника. А сам вскарабкался на холм и устало растянулся на мокрой земле, уставившись красными звериными глазами на страну, сквозь которую ехал: холмы, холмы, холмы — черные, зеленые и серые. Грязь, молодая трава и подтаявший снег — истинные хозяева этих земель. И закон их властного триединства нарушался лишь бурой лентой проселочной дороги, извивавшейся, где ей вздумается.

За все время, пока он лежал на холме, беглец не видел ни одного человека, зато следы человеческой деятельности были повсюду: высокая проволочная ограда по обеим сторонам дороги; тропинка, пересекавшая верхушку соседнего холма; телефонные столбы, которые застыли, вонзив свои короткие руки в серое небо, — все это настораживало и обостряло чувство опасности.

В полдень он оседлал чалую и поскакал в глубь ущелья.

Но и там через несколько миль он наткнулся на маленькие столбики с телефонным кабелем, тянувшимся в сторону небольшого ранчо. Всадник свернул с дороги и объехал дом далеко стороной.

Вечером ему повезло гораздо меньше.

Он слишком расслабился — не видел проводов уже больше часа — и, минуя очередной холм, с размаху въехал прямо в центр небольшого скопления домишек. Провод тянулся к ним с другой стороны.

Человек, который убил Дэна Одамса, быстро развернул лошадь и погнал ее за соседний холм. Сзади прогремел выстрел. Он пригнулся так, что уткнулся носом в гриву чалой, и пришпорил ее. Щелкнул еще один выстрел.

Он скатился с лошади за секунду до того, как она упала, и, кувыркаясь, полетел в заросли полыни, настолько густые, что в них можно было спрятаться. Отдышавшись, он пополз прочь по склону холма и еще не скоро осмелился подняться на ноги.

Выстрел не повторился, и нарываться на новый ему не хотелось. Пришлось свернуть на запад.

Теперь он шел пешком. Короткие сильные ноги несли его туда, где на фоне свинцового неба громоздился Тайгер Батт — словно припавшая к земле, выслеживающая добычу гигантская черно-зеленая кошка, с грязными белыми полосами там, где в трещинах и разломах лежал талый снег.

Левое плечо онемело, а потом онемение сменилось жгучей болью. По руке потекла тонкая струйка крови, мешаясь с вездесущей грязью. Во время падения с лошади он сбил повязку, и старая рана открылась. Пришлось остановиться, расстегнуть плащ и рубашку и заняться раной. Когда все было в порядке, он выбрал тропку, ведущую к Тайгер Батту, и зашагал дальше, с трудом прокладывая путь в вязкой размокшей глине.

Только раз он прервал молчание, которое хранил с того момента, когда сбежал из тюрьмы Джинго: он остановился посреди дороги и, обведя взглядом налитых кровью глаз землю и небо, с усталым безразличием, но зато от всей души проклял эту грязь, ограды, телефонный кабель, человека, чей выстрел сбил его с лошади, и полевых жаворонков, чьи насмешливые трели дразнили его весь день. Всем этим он был сыт по горло.

И снова пошел дальше.

Опасаясь погони, он использовал всякую возвышенность как наблюдательный пункт и через каждые несколько миль делал привал, чтобы соскрести грязь с сапог.

Пошел дождь и превратил его волосы в какой-то глинистый пластырь — шляпа пропала вместе с лошадью. Плащ с чужого плеча жал и путался в ногах, но раненому плечу была необходима защита от дождя.

Дважды он сходил с дороги, чтобы пропустить сначала несущийся на всех парах «форд», а потом — повозку с сеном, которую, выбиваясь из сил, тащили четыре клячи.

Теперь путь его лежал по разгороженным пастбищам, где почти негде было спрятаться: по всей местности на расстоянии нескольких миль друг от друга были рассеяны фермы. И потеря лошади была достаточно веским доказательством того, что телефонные провода проведены здесь не для декорации. Последний раз он ел вчера в полдень, но, несмотря на отсутствие видимой погони, он не мог себе позволить остановиться. Даже для того, чтобы раздобыть еды.

Опускалась ночь. Он свернул к одному из склонов Тайгер Батта и остановился, когда уже совсем стемнело, завернулся в плащ, прислонился спиной к валуну и просидел так всю ночь. И всю ночь лил дождь.

В развилке ущелья притулился некрашеный обветшалый домишко. Над его крышей зависло жалкое облачко дыма, даже не пытавшееся бороться с дождем. Да и все вокруг выглядело не радостнее этой увенчанной трубой хибары — птички, попавшей во власть гигантской кошки, чьи когти ее вот-вот растерзают.

Но в глазах человека, который убил Дэна Одамса, — он лежал на животе на гребне холма, расщеплявшего ущелье, — отсутствие телефонного кабеля придавало этой убогой постройке красоту, недостижимую никакими архитектурно-художественными изысками.

За тот час, пока он наблюдал за домом, он дважды видел женщину. В первый раз она за чем-то ходила в сарай, а во второй — просто постояла немного в дверях, глядя на дорогу. Она была небольшого роста, одета в серое платье, но ни возраста, ни фигуры разобрать сквозь пелену дождя было невозможно.

Чуть позже из-за дома вышел мальчик лет десяти — двенадцати с большой охапкой хвороста и скрылся за одним из сараев.

Немного подождав, беглец отполз назад, обогнул скалу и продолжил наблюдение за хижиной с другой стороны.

Прошло полтора часа. Он еще раз видел мальчика — тот ходил за водой к роднику в низине, но женщина больше не появлялась.

Насколько позволяли одеревеневшие ноги, беглец как можно осторожнее стал подкрадываться к дому. Тут и там он спотыкался, ноги подкашивались, но лицо, покрытое слоем глины и трехдневной щетиной, выражало угрюмую решительность. Прячась, он перебегал от сарая к сараю, попутно обследуя их: сколоченные на скорую руку времянки, с большой натяжкой претендующие на то, чтобы служить защитой унылой гнедой кобыле и куче изношенного сельскохозяйственного инвентаря.

Кроме следов маленькой женщины и мальчика, никаких других он не нашел. Стараясь не шататься, беглец широкими шагами пересек двор. С неспешным постоянством тикающих часов крупные капли крови срывались с пальцев раненой руки, и дождь вколачивал их в землю. Сквозь грязное оконное стекло он увидел женщину и мальчика, сидевших рядом на кровати, лицом к двери.

Мужчина открыл дверь и вошел в единственную комнату. Мальчик побледнел, и губы у него задрожали, но худое болезненно-желтое лицо женщины не выражало ровно ничего, хотя она явно слышала, как он подходил к дому. Она сидела прямо, руки на коленях, и в ее поблекших глазах не было ни страха, ни интереса.

Мужчина застыл в дверях: невысокий, коренастый, с покатыми плечами — гротескная статуя, вылепленная из грязи. Сквозь глиняную коросту невозможно было определить ни цвета его волос, ни одежды, лишь смутно угадывались черты лица. Револьвер полицейского в его руках — чистый и сухой — сверкал, подчеркивая свое несоответствие тому, кто его держал.

Красные глаза обшарили комнату: две кровати у голых некрашеных стен, простой еловый стол в центре, несколько шатких табуреток, обшарпанный, исцарапанный комод, сундук, ряд крючков, на которых вперемежку висела мужская и женская одежда, груда обуви в углу, открытая дверь, ведущая в кухонную пристройку. Он пересек комнату и направился к кухне. Наблюдая за ним, женщина повернула голову. Пристройка оказалась пустой.

— Где твой муж? — спросил он, глядя женщине прямо в глаза.

— Ушел.

— Когда он вернется?

— Он не вернется.

Ее невыразительный, ровный тон был для беглеца такой же загадкой, как и полное спокойствие, с которым она его встретила. Он нахмурился, перевел взгляд своих — теперь еще больше покрасневших, налитых кровью глаз на мальчика. Потом снова уставился на нее:

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что он устал от фермерства.

Он задумчиво закусил губы, затем направился в угол, где была свалена обувь. Там он нашел две пары поношенных мужских ботинок — сухих и без свежей грязи. Он выпрямился, сунул револьвер в кобуру и с трудом стянул с себя плащ.

— Дай мне поесть.

Женщина встала и вышла на кухню, беглец подтолкнул мальчика, чтобы тот пошел за ней, а сам встал в дверях, наблюдая, как она готовит кофе, оладьи и бекон. Потом все трое вернулись в комнату. Женщина накрыла на стол и снова уселась на кровать вместе с мальчиком.

Мужчина набросился на еду, но глаза его продолжали следить за дверью, окном, женщиной и мальчиком. Револьвер лежал рядом с тарелкой. Из раненой руки все еще текла кровь, и скоро пол и стол усеялись ее пятнами. С лица, рук и волос осыпались кусочки глины, но он не замечал их, даже когда они падали прямо в тарелку.

Почувствовав, что наконец наелся, он, с трудом двигая онемевшей левой рукой, свернул сигарету и закурил.

Словно только сейчас заметив кровь, женщина встала и подошла к нему:

— Вы ранены. Давайте перевяжу.

В его глазах, слипавшихся от усталости и сытости, появилось недоверие. С минуту он изучал лицо женщины, потом откинулся на спинку стула, расстегнул одежду и показал ей недельную пулевую рану.

Женщина принесла воду и чистую холстину для перевязки, промыла и забинтовала рану. Во время всей процедуры оба молчали, потом она снова села на кровать.

— Кто-нибудь заходил к вам в последнее время?

— Я не видела никого уже недель шесть-семь.

— Где ближайший телефон?

— У Нобилей, миль шесть отсюда.

— У вас есть другие лошади кроме той, что во дворе?

— Нет.

Он устало поднялся, подошел к комоду и выдвинул ящики. На дне одного он нашел револьвер и положил его в карман

В сундуке не было ничего интересного, но зато на крючке под одеждой висело ружье. В постели оружия не оказалось.

Он взял два одеяла, ружье, свой плащ и, шатаясь, побрел к двери.

— Я собираюсь немного вздремнуть, — сказал он, еле ворочая языком, — там, под навесом, где у вас лошадь. Я скоро проснусь, надеюсь, что вы будете вести себя разумно. Понятно?

Женщина кивнула, затем, помедлив, сказала:

— Если появится кто-то посторонний, вы, наверное, хотите, чтобы вас разбудили, прежде чем вас увидят?

Он стряхнул с себя сонную одурь и, нетвердо ступая, вернулся к ней. Нагнувшись так, что ее лицо оказалось совсем близко, он вгляделся в ее поблекшие глаза, пытаясь различить, что таится в их глубине.

— На прошлой неделе я убил в Джинго одного парня. — Он говорил монотонно, не спеша, но в голосе его звучали предостережение и угроза. — Это была честная перестрелка. Он прострелил мне плечо, а я уложил его. Но он был местным, а я — нет. И пока они меня не вздернули, у меня был один-единственный шанс, чтобы удрать, и я им воспользовался. Возвращаться на виселицу я не собираюсь. Здесь я долго не задержусь, но если только...

Женщина снова кивнула.

Бросив на нее последний хмурый взгляд, он вышел.

Засыпая на ходу, он привязал лошадь короткой веревкой s углу, расстелил одеяла между ней и дверью и тут же заснул с револьвером в руках.

Проснулся он вечером — дождь все не кончался. Прежде чем вернуться в дом, он тщательно оглядел двор и заглянул в окно.

Женщина прибрала комнату и подмела пол. На ней было уже другое платье, от многих стирок выцветшее до блекло-розового. Она даже расчесала и взбила волосы.

Когда он вошел, женщина подняла лицо от шитья, которым была занята, и оно показалось ему посвежевшим и помолодевшим.

— Где мальчишка? — резко спросил он.

Она махнула в сторону окна:

— На горе. Я послала его наблюдать за ущельем.

Его глаза сузились. Он вышел на улицу и сквозь пелену дождя разглядел маленькую фигурку под низкорослым красным кедром. Мальчик лежал на животе и смотрел на восток.

— Как плечо? — спросила женщина, когда он вернулся в дом.

Он поднял руку:

— Лучше. Собери мне какой-нибудь еды. Мне пора.

— Не валяйте дурака, — спокойно возразила она, выходя на кухню и принимаясь за упаковку мешка с едой. — Вам бы лучше остаться здесь, пока плечо не заживет.

— Слишком близко от Джинго.

— Никто не полезет в эту грязь за вами. Ни лошадь, ни машина здесь не пройдут. Но если бы, как вы думаете, они знали, что вы здесь, они бы давно уже пришли за вами. Этот дождь не для вашей раны.

Она нагнулась, чтобы поднять мешок с пола. Сквозь тонкое розовое платье четко обрисовались контуры ее груди, бедер, ягодиц. Она выпрямилась, перехватила его взгляд, и ее веки дрогнули, лицо вспыхнуло, и губы чуть приоткрылись.

Мужчина прислонился к дверному косяку и большим пальцем потрогал грязную щетину на подбородке.

— Может, вы и правы, — сказал он.

Она принесла из-под навеса железную ванну, взяла из угла цинковое ведро и несколько раз сходила к роднику, пока ванна не наполнилась. Все это время он стоял в дверях и следил за ней.

Женщина разожгла огонь, достала из комода белье, голубую рубашку, пару носков, сняла с крючка серые брюки и достала из груды обуви ковровые тапочки. Все это она сложила на стул на кухне. Потом вернулась в комнату, плотно закрыв за собой дверь.

Пока мужчина раздевался и мылся, он все время слышал, как она что-то напевает без слов. Дважды он на цыпочках подкрадывался к двери и следил за ней в щелку. Но она сидела на кровати, склонившись над шитьем, мурлыча песенку, и лицо ее пылало.

Мужчина начал одеваться и уже просунул одну ногу в брючину, как вдруг мурлыканье резко оборвалось.

Его рука метнулась к пистолету, который он предусмотрительно положил на стул в пределах досягаемости, пока мылся. Затем, не обращая внимания на волочащиеся за ним брюки, рванулся к двери и, распластавшись по стене, осторожно заглянул в щель.

В дверях дома стоял высокий молодой человек в плаще, блестевшем от дождя. Оба дула его ружья, словно два злобных глаза, были уставлены на дверь кухни.

Мужчина на кухне поднял револьвер, и его палец привычно нащупал спусковой крючок.

Задняя дверь пристройки распахнулась.

— Бросай оружие!

Беглец резко обернулся на скрип двери и, прежде чем услышал приказ, увидел нового врага.

Два выстрела грянули одновременно.

Беглец отскочил в сторону, но волочащиеся за ним брюки стреножили его, и он рухнул на пол. С трудом поднявшись на колени, он выстрелил в парня в дверях, но пуля ушла в пространство. Зато одна из чужих пуль вонзилась в стену буквально в дюйме от головы беглеца. Все еще выпутываясь из брюк, он выстрелил снова.

Мужчина в дверях чуть покачнулся, развернулся, но не упал. А палец беглеца был снова на спусковом крючке.

Из второй двери прогремел выстрел.

Беглец поднялся во весь рост, на лице его отразилось недоумение; секунду он простоял неподвижно, а потом рухнул на пол.

Парень с двустволкой подошел ко второму мужчине и осторожно коснулся его плеча:

— Он что, задел тебя, Дик?

— Да пустяки, царапина. Ты, похоже, уложил его, Боб.

— Похоже, да. И поделом ему.

Вошла женщина.

— А где Бадди?

— С малышом все в порядке, миссис Одамс, — заверил ее

Боб, — но он промок насквозь, и Ма уложила его в постель. Человек, лежавший на полу, застонал и открыл глаза. Миссис Одамс и Боб опустились рядом с ним на колени и попытались перевернуть его, чтобы осмотреть рану на спине, но он остановил их:

— Бесполезно. — Пока он говорил, в уголках рта появились две струйки крови. — Оставьте меня.

Его дикие красные, стекленеющие глаза встретились с глазами женщины.

— Вы... жена... Дэна... Одамса... — с трудом выговорил он.

Ее ответ прозвучал преувеличенно вызывающе, словно она искала себе оправдание:

— Да.

Черты его лица заострились, без глиняной коросты оно казалось совсем осунувшимся и отрешенным. И было невозможно понять, как он воспринял эту новость и о чем думал.

— Чучело, — почти беззвучно произнес он, найдя глазами фигурку на горе, которую принимал за мальчика.

Женщина кивнула.

Человек, который убил Дэна Одамса, отвернулся, сплюнул заполнявшую рот кровь и снова посмотрел женщине в глаза:

— Хорошая девочка, — отчетливо произнес он. И умер.