P.S. ОТ АВТОРА ЧИТАТЕЛЮ

И вот тут-то, читатель, я собираюсь придать книге тот размах и движение, которые покажут, что это действительно великая книга. Я знаю, читатель: ты ведь не меньше меня надеешься, что я-таки придам рассказу этот размах и движение — подумать только, как много это будет значить для нас обоих. Мистер Г. Дж. Уэллс, который навестил нас в нашем доме (имеем успех на литературной ниве, а, читатель?), спросил нас на днях, не покажется ли читателю — то есть тебе, читатель... ты только представь себе: сам Г. Дж. Уэллс толкует о тебе прямо в нашем доме... Так вот, Г. Дж. Уэллс спросил, а не подумает ли наш читатель, что в этой повести слишком много автобиографического? Пожалуйста, читатель, выкинь из головы эту мысль. Мы жили в Петоски, штат Мичиган, это правда, и, естественно, многие образы взяты из жизни, какой мы тогда жили. Но ведь то были совсем другие люди, которые не имеют никакого отношения к автору. Автор появляется лишь в этих небольших отступлениях. Правда, прежде чем приступить к этому повествованию, мы на протяжении двенадцати лет изучали различные индейские говоры Севера: в музее в Кросс-вилледже и посейчас хранится наш перевод Нового завета на язык племени оджибвеев. Но на нашем месте, читатель, ты поступил бы точно так же, и, думаю, что поразмыслив над этим хорошенько, ты согласишься с нами на этот счет. А теперь вернемся к нашему повествованию. И когда я заявляю, читатель, что ты даже не представляешь, как трудно будет писать эту — новую — главу, я делаю это в самом что ни на есть дружеском духе. Собственно говоря — постараюсь быть в этом откровенным, — до завтра мы за нее и браться не будем.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

«ГИБЕЛЬ ВЕЛИКОЙ НАЦИИ И ВОЗВЫШЕНИЕ И ПАДЕНИЕ АМЕРИКАНЦЕВ»

[«Возвышение американцев» — роман Г. Стайн (написан в 1906-1908 гг.), впервые опубликованный в 1924 году в «трансатлантик ревью» под редакцией и при непосредственном участии Э. Хемингуэя]

1

Йоги Джонсон идет по тихой улице, обняв за плечи низенького индейца. Высокий индеец шагает рядом. Холодная ночь. Закрытые ставнями окна домов. Низенький индеец, который потерял свою протезную руку. Большой индеец, который тоже был на войне. Йоги Джонсон, который также был на войне. Все трое идут, идут, идут. Куда они идут? Куда они могут идти? Что им осталось?

Вдруг под уличным фонарем, который висит на голом проводе на углу и отбрасывает свет на снег, большой индеец останавливается.

— Так мы никуда не придем, — проворчал он. — Какой толк от этой ходьбы? Пусть белый вождь скажет слово. Куда мы идем, белый вождь?

Йоги Джонсон не знает. Очевидно, ходьбой их проблем не решишь. Хорошо идти, когда есть куда. Армия Кокси. Орда людей, ищущих работы, давит на Вашингтон. «Марширующие люди» [название романа Ш. Андерсона, написанного в 1917 г.], — подумал Йоги. Маршируют и маршируют, а куда попадают? Никуда. Это Йоги знал слишком хорошо. Никуда. Совершенно никуда.

— Пусть белый вождь говорит, — сказал большой индеец.

— Я не знаю, — сказал Йоги. — Ничего я не знаю. Разве ради этого сражались на войне? Неужели именно так все и должно было кончиться? Похоже, что так. Йоги стоит под уличным фонарем. Йоги думает и диву дается. Рядом с ним два индейца в своих куртках макино. У одного индейца свисает пустой рукав. Все думают.

— Белый вождь ничего не скажет? — спросил высокий индеец.

— Нет. — А что он мог сказать? Что вообще можно было сказать?

— Можно красному брату? — спросил индеец.

— Говорите, — сказал Йоги. Он посмотрел на снег. — Каждый из нас такой же человек, как и другие.

— Белый вождь когда-нибудь бывает в закусочной Брауна? — спросил высокий индеец, вглядываясь в лицо Йоги при свете дуговой лампы.

— Нет. — у Йоги даже дух перехватило.

Неужели это конец? Закусочная. Что ж, закусочная не хуже любого другого места. И все-таки — закусочная, Ну и что? Эти индейцы знают город. Они бывшие солдаты. У обоих замечательный послужной список. Он и сам это знал. Но закусочная...

— Пусть белый вождь идет с красными братьями. — Высокий индеец взял Йоги под руку. Низенький зашагал с ними в ногу.

— Вперед, к закусочной, — спокойно сказал Йоги. Он хоть и белый, но знает, когда остановиться. В конце конце», может, белой расе и не вечно главенствовать. Взять это восстание мусульман. Беспорядки на Востоке. Брожение на Западе. На Юге — тоже — худо. Да и на Севере теперь не лучше. Куда все это ведет? К чему все это клонится? Поможет ли это ему возжелать женщину? Придет ли когда-нибудь весна? Стоит ли в конце концов пытаться? Кто знает.

Все трое вышагивают по морозным улицам Петоски. Теперь уже хоть к какой-то цели. En route [на пути, в дороге (франц.)]. Так писал Гюисманс. Интересно бы почитать что-нибудь на французском. Надо как-нибудь попробовать. В Париже есть улица Гюисманса. Сразу же за углом от дома, где живет Гертруда Стайн. Вот это женщина! К чему ее приведут ее эксперименты со словами? Есть ли в них какой-нибудь смысл? Но все это в Париже. Ах, Париж! Как он теперь далек, Париж. Париж утром. Париж вечером. Париж ночью. И опять Париж утром. Может, и Париж в полдень. А почему бы и нет? Йоги Джонсон, широко ступая, шагает вперед. На душе у него неспокойно.

Все трое маршируют вместе. Руки тех, у кого они есть, сплетены. Красная и белая раса в едином строю. Что-то свело их воедино? Война? Судьба? Несчастный случай? Или чистая случайность? Все эти вопросы теснились в сознании Йоги Джонсона. Рассудок его устал. Слишком много он рассуждает в последнее время. Они все шагают и шагают. И вдруг останавливаются.

Низенький индеец поднимает глаза. Среди ночи над замерзшими окнами закусочной светится вывеска:

«КУС НА ЛЮБОЙ ВКУС»

— Посмотрим-ка, что это за вкус, — буркнул маленький индеец.

— В закусочной белого человека страсть какие вкусные бифштексы, — проговорил высокий. — Поверьте красному брату.

Индейцы неуверенно переминаются с ноги на ногу перед дверью. Высокий оборачивается к Йоги.

— У белого вождя есть доллары?

— Да, деньги у меня есть, — отвечает Йоги. Он уже готов к следующему испытанию. Не время идти на попятную. — Я угощаю, ребята.

— Белый вождь — благородный человек, — пробормотал высокий индеец.

— Белый вождь — настоящий клад, — добавил маленький.

— Вы бы сделали для меня то же самое, — возразил Йоги.

В конце концов, может, это и правда. И вот он идет на риск. Однажды он рискнул в Париже. И Стив Броуди ходил на риск. Во всяком случае, так говорили. Каждый день во всем мире люди чем-нибудь рискуют. В Китае — китайцы. В Африке — африканцы. В Египте — египтяне. В Польше — поляки. В России — русские. В Ирландии — ирландцы. В Армении...

— Армяне не рискуют, — тихо пробормотал высокий индеец. Он выразил словами невысказанное сомнение Йоги. Они тоже себе на уме, эти краснокожие.

— Даже в игре?

— Красный брат считает, что да, — ответил он. Его уверенный тон переубедил Йоги. Кто же они такие, эти индейцы? Что-то за всем этим да кроется. Они вошли в закусочную.

ОТ АВТОРА К ЧИТАТЕЛЮ

Как раз на этом месте, читатель, в наш дом во второй половине дня пожаловал мистер Ф. Скотт Фицджеральд и, пробыв довольно долго, вдруг уселся в камин и ни за что не хотел (или, может быть, не мог, а, читатель?) подняться и дать огню жечь что-нибудь другое, чтобы комната нагревалась. Я знаю, читатель, что о таких вещах не всегда пишут в книжках, но они тем не менее происходят, и подумать только, какое значение они имеют для нас с тобой на литературной ниве. Если же ты вдруг решишь, что эта часть повести не так хороша, как могла бы быть, то вспомни, читатель: подобное случается каждый божий день во всем мире. Стоит ли добавлять, читатель, что я питаю к мистеру Фицджеральду глубочайшее почтение, и пусть только кто попробует его задеть, я первый стану на его защиту. В том числе и против тебя, читатель, хоть и неприятно говорить тебе это прямо в глаза — ведь я рискую порвать дружбу, которая установилась между тобой и мной.

Р. S. К ЧИТАТЕЛЮ

Когда я перечитал эту главу, читатель, она показалась мне не такой уж и плохой. Может, и ты с этим согласишься. Надеюсь, что да. И если, читатель, она тебе нравится, а также и остальная часть книжки, то почему бы тебе не рассказать о ней своим знакомым и не убедить их купить ее, как это сделал ты? Я получаю всего 20 центов с каждого проданного экземпляра, и, хоть в наши дни 20 центов — чистый мизер, все же если продать двести или триста тысяч экземпляров, то набежит немалая деньга. А — опять же — они будут проданы, если книжка понравится каждому, как нам с тобой, читатель. Я не шутил, когда говорил, что с удовольствием прочту все, что ты ни напишешь. Это не пустые слова. Приноси мне то, что ты напишешь, и мы вместе пройдемся по тексту. Если хочешь, я перепишу для тебя отдельные места. Однако я весьма далек от мысли о каких бы то ни было критических наскоках. Если тебе что-нибудь не понравится в этой книжке, пиши прямо на дом Джонатану Кейпу. Он изменит то, что тебе не понравится. Или, если хочешь, я сам сделаю необходимые изменения. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь, читатель. И ты же не расстроился и не сердишься на меня за то, что я сказал о Скотте Фицджеральде, правда же? Надеюсь, что нет. А сейчас сажусь писать следующую главу. Мистер Фицджеральд уже ушел, а мистер Дос Пассос уехал в Англию, так что, думаю, глава получится первоклассная, это можно утверждать с уверенностью. Во всяком случае, написать лучше, чем она получится, я уже не в состоянии. Мы же оба знаем, насколько хорошей она может быть, если посмотреть издательские анонсы, не так ли, читатель?

2

В закусочной. Теперь все они в закусочной. Одни не видят других. Каждый сосредоточен на самом себе. Краснокожие мужчины думают о краснокожих мужчинах. Белые мужчины, в свою очередь, думают о белых мужчинах или о белых женщинах. Краснокожих женщин здесь нет. Может, их вообще больше нет, этих индианок? Куда они только подевались? Неужели в Америке перевелись индианки? И вдруг дверь неслышно отворяется и в закусочную входит индианка. Из одежды на ней только стоптанные мокасины. За спиной висит грудной ребенок. Рядом — лайка.

— Не смотрите! — крикнул коммивояжер женщинам у стойки.

— Эй! А ну вышвырните ее отсюда! — рявкнул хозяин закусочной.

Повар-негр грубо вытолкал индианку за дверь. Все услышали, как она бухнулась в снег. Ее собака залаяла.

— О боже! К чему бы все это могло привести! — Скриппс О'Нил вытер лоб салфеткой.

Индейцы наблюдали за всем этим с невозмутимыми лицами. Йоги Джонсон словно к месту прирос. Официантки позаслоняли лица салфетками или тем, что оказалось под рукой. Миссис Скриппс прикрыла глаза американским «Меркурием». Скриппс О'Нил был так потрясен, что чуть не сомлел. Когда индианка вошла в закусочную, в душе его взметнулась какая-то волна, какое-то невыразимое первобытное чувство.

— Интересно, откуда она взялась, эта индианка? — спросил коммивояжер.

— Это моя скво, — ответил низенький индеец.

— Господи, человече! Неужели вы не можете хоть как-нибудь ее одеть? — выдавил из себя Скриппс О'Нил. В голосе его прозвучала нотка ужаса.

— Она не любит одежды, — пояснил низенький индеец. — Это лесная скво.

Йоги Джонсон не слушал. Что-то в нем словно воскресло. Что-то словно прорвалось, когда вошла эта индианка. Им завладело новое чувство. Чувство, которое он считал утраченным. Утраченным навсегда. Утраченным. Ушедшим безвозвратно. Теперь он спокоен: это была ошибка. Теперь у него все в порядке. И обнаружилось все благодаря чистейшей случайности. А что бы он мог подумать, если бы в закусочную не вошла эта индианка? Какие черные мысли терзали его душу! Он уже был на грани самоубийства. Самоуничтожения. Убийства самого себя. Прямо тут, в закусочной. Какая была бы фатальная ошибка! Он понял это только сейчас. Как глупо он мог загубить свою жизнь! Самоубийство. Пусть теперь идет весна. Пускай идет. Только бы скорей. Пусть настает весна. Он готов к ней.

— Послушайте, — сказал он лесовикам. — Я хочу рассказать вам об одной истории, которая приключилась со мной в Париже.

Индейцы склонились к нему.

— Белый вождь взял слово, — заметил высокий индеец.

— Я думал, какая все же удивительная история приключилась со мной в Париже, — начал Йоги. — Вы, индейцы, знаете Париж? Вот и хорошо. А оказалось, что это была самая мерзкая штука в моей жизни.

Индейцы что-то пробормотали. Они знали свой, другой Париж.

— Это произошло в первый день моего отпуска. Я шел себе по бульвару Малерб. Мимо проехала какая-то машина, и из нее высунулась красивая женщина. Она окликнула меня, я подошел. Она привезла меня в какой-то дом, вернее, особняк, где-то на окраине города, и там со мной случилось нечто удивительное. Потом кто-то вывел меня через другую дверь, не через ту, в которую я входил. На прощанье красавица сказала мне, что никогда больше меня не увидит, что ей просто нельзя со мной встречаться. Я попытался заприметить номер особняка, но там их, таких, был целый квартал, и все похожи друг на дружку. С того дня и до самого конца отпуска я надеялся увидеть свою прекрасную даму. Однажды в театре мне показалось, будто я увидел ее. Но это была не она. В другой раз мне почудилось, что ее лицо промелькнуло в проезжавшем мимо такси. Я вскочил в другую машину и понесся следом, но ее такси куда-то исчезло. Я был в отчаянии. И вот в предпоследний вечер отпуска я так отчаялся и отупел, что прибег к услугам одного из тех гидов, что гарантируют тебе показ всего Парижа. Мы посетили с ним разные места. «И это все?» — спросил я гида. «Есть еще одно местечко, да стоит дорого», — сказал гид. Наконец мы столковались о цене, и он повел меня. Это был старый особняк. Следовало стать к стене и смотреть в щелку. Вдоль всей стены стояли люди и тоже смотрели — каждый в свою. Среди зрителей можно было увидеть людей в военной форме всех союзных армий и множество красивых южноамериканцев в вечерних костюмах. Я тоже давай смотреть. Сначала я не заметил ничего особенного. Потом в комнату вошла красивая женщина с молодым британским офицером. Она сняла шубу и шляпку и бросила их на стул. Офицер стал снимать портупею. И тут я узнал женщину. Это была та самая дама, с которой мне довелось пережить нечто удивительное. — Йоги Джонсон посмотрел на свою опустевшую тарелку со следами бобов. — С тех пор, — продолжал он, — мне больше никогда не хотелось женщины. Выразить даже не могу, как я страдал. А ведь я страдал, ребята, страдал. Я винил в этом войну. Винил Францию. Приписывал это упадку морали вообще. Винил молодое поколение. Винил всех и вся. И вот я исцелился. Вот вам пять долларов, ребята. — Его глаза блестели. — Возьмите себе еще поесть. Съездите куда-нибудь. Сегодня самый счастливый день в моей жизни.

Он встал со стула, порывисто подал руку одному индейцу, похлопал по плечу другого, распахнул дверь закусочной и шагнул в ночь.

Индейцы переглянулись.

— Белый вождь — исключительно приятный парень, — заметил большой индеец.

— Как ты думаешь, был он на войне? — спросил маленький.

— Кто его знает! — ответил высокий.

— Белый вождь сказал, что купит мне новую руку, — пробормотал низенький.

— Возможно, ты получишь даже больше, — сказал высокий.

— Как знать.

Они снова принялись за еду.

А на другом конце стойки наступал конец супружеской жизни.

Скриппс О'Нил и его жена сидели рядом. Теперь миссис Скриппс знала: ей его не удержать. Все ее старания пошли прахом. Она потерпела поражение. Она знала, что проиграет. Теперь уже его не удержать. А Мэнди опять говорит. Говорит. Говорит. Только и знает, что говорит. Именно этот нескончаемый поток литературных сплетен подводил сейчас к концу ее, Дианы, замужество. Не может она его удержать. Он уходит. Уходит. Уходит от нее. Убитая горем, Диана сидит у стойки. Скриппс слушает, как говорит Мэнди. А Мэнди говорит. Говорит. Говорит. Коммивояжер — он теперь уже их старый знакомый — сидит и читает свою детройтскую «Ньюс». Не удержать ей его. Не удержать. Не удержать.

Маленький индеец встал со стула и подошел к окну. Все стекло было покрыто толстым слоем узорчатого инея. Индеец подышал на замерзшее стекло, потер глазок пустым рукавом своей макино и глянул в темноту. И вдруг отскочил от окна и опрометью выскочил в ночь. Высокий индеец проводил его глазами, неторопливо доел свой ужин, взял зубочистку, сунул ее меж зубов и исчез в ночи вслед за своим товарищем.

3

Теперь они остались втроем. Скриппс, Мэнди и Диана. Кроме них, в закусочной сидел только коммивояжер. Он уже теперь их старый знакомый. Но в этот вечер его нервы были на пределе. Он сложил газету и направился к двери.

— Пока, — бросил он.

И вышел в ночь. Казалось, это единственное, что он мог сделать. И он так и сделал.

Теперь в закусочной остались только трое. Скриппс, Мэнди и Диана. Только эти трое. Мэнди говорила. Облокотилась о стойку и говорила. Скриппс не сводил глаза с Мэнди. Диана уже и не притворялась, что слушает. Она знала, что всему конец. Все кончено. Но она сделает еще одну попытку. Еще одну смелую попытку. Может, она все же удержит его. Может, все это просто наваждение. Она постаралась, чтобы голос у нее не дрожал и позвала:

— Скриппс, милый.

Но голос чуть дрожал. Она силилась овладеть им.

— Чего тебе? — резко спросил Скриппс. Ну вот, опять. Опять эта отрывистая речь.

— Скриппс, милый, ты еще не хочешь домой? — голос не подчинялся Диане. — Вот новый «Меркурий». — Она сменила лондонский «Меркурий» на американский — лишь бы угодить Скриппсу. — Только сегодня принесли. Единственное мое желание — чтобы ты уже начал собираться, Скриппс. В этом «Меркурии» есть дивная вещь. Идем же, Скриппс, ну пожалуйста, я еще никогда тебя ни о чем не просила. Идем домой, Скриппс! Ах, ну идем же, Скриппс!

Скриппс поднял на нее глаза. Сердце Дианы забилось сильней. Может, он все-таки пойдет. Может, она еще удержит его. Удержит его. Удержит.

— Ну идем же, Скриппс, милый, — кротко сказала Диана. — Тут есть прекрасная передовица Менкена о хиропрактиках.

Скриппс отвернулся.

— Ты не пойдешь, Скриппс? — умоляла Диана.

— Нет, — ответил Скриппс. — Начхать мне теперь на этого Менкена.

Диана понурилась.

— О-о, Скриппс, — простонала она. — О-о, Скриппс! Это конец. Вот она и получила ответ. Она-таки потеряла его. Потеряла его. Потеряла. Все кончено. Кончено. Труба. Она сидела и молча плакала. А Мэнди знай говорила.

Вдруг Диана выпрямилась. У нее еще была к нему последняя просьба. Еще одно, о чем она хотела попросить его. Одно-единственное. Возможно, он и откажет ей. Возможно, и не даст. Но она попросит.

— Скриппс, — сказала она.

— Ну что там еще? — раздраженно повернулся к ней Скриппс. Вероятно, подумал он, ему все еще жаль ее. Кто знает.

— Можно я возьму птичку, Скриппс? — голос Дианы осекся.

— Конечно, — ответил Скриппс. — Почему же нет?

Диана подхватила клетку. Птичка спала. Стоя на одной ножке, точно так же, как в ту ночь, когда они познакомились. На кого она тогда была похожа, эта птица? Ах, да. На старую скопу. На старую-престарую скопу из ее родного Озерного края. Диана крепко прижала клетку к груди.

— Спасибо, Скриппс, — сказала она. — Спасибо тебе за птичку. — голос ее опять осекся. — А теперь я пойду.

Тихонько, молча закуталась в шаль, прижала к груди клетку со спящей птичкой и последний номер «Меркурия», а потом, оглянувшись, бросив последний взгляд на того, кто еще недавно был ее Скриппсом, открыла дверь закусочной и вышла в ночь. Скриппс даже не заметил, что она ушла. Он был всецело поглощен тем, что говорит Мэнди. А Мэнди не умолкала.

— Та птица, которую она только что унесла... — сказала Мэнди.

— О, она забрала птичку? — спросил Скриппс. — Продолжайте, продолжайте.

— Вы когда-то все гадали, какой она породы.

— Ну да, — подтвердил Скриппс.

— Так вот, она напомнила мне об одной истории, случившейся с Госсом и маркизом Вьюком, — сказала Мэнди.

— Рассказывайте же, Мэнди, рассказывайте, — сгорал от нетерпения Скриппс.

— Один из моих приятелей, кажется, Форд, — я уже как-то вам о нем говорила — во время войны жил в замке маркиза. Там был расквартирован его полк, а маркиз, один из богатейших людей Англии, если не самый богатый, служил в полку Форда рядовым. Как-то вечером Форд сидел в библиотеке. Эта библиотека — совершеннейшая диковинка. Ее стены были выложены из золотых кирпичей, облицованных кафелем или чем-то в этом роде. Я уж и не помню точно.

— Я слушаю, — торопил Скриппс. — Это не имеет значения.

— Так или иначе, у стены в этой библиотеке стояло чучело фламинго под стеклянным колпаком.

— Они умеют украсить интерьер, эти англичане, — заметил Скриппс.

— Ваша жена была англичанка, правда? — спросила Мэнди.

— Из Озерного края, — ответил Скриппс. — Ну, а дальше, дальше что?

— Ну вот, как я и говорила, — продолжала Мэнди, — в тот вечер, пообедав в полку, Форд сидел в библиотеке. Как вдруг входит дворецкий и говорит: «Маркиз Вьюк шлет вам свое почтение и спрашивает, может ли он показать библиотеку приятелям, с которыми только что отобедал». Ему обычно позволяли обедать вне гарнизона, а иногда и ночевать в замке. «Разумеется», — говорит Форд, и на пороге появляется маркиз в форме рядового, а за ним сэр Эдмунд Госс и профессор... как же его, уже не помню... из Оксфорда. Госс остановился перед чучелом фламинго и спросил: «А что это у нас здесь, Вьюк?» «Это фламинго, сэр Эдмунд», — отвечал маркиз. «Я представлял себе фламинго совсем не таким», — сказал Госс. «Да, Госс. Зато именно таким представлял его себе господь бог», — заметил профессор... как там его... жаль, что я не запомнила фамилии...

— Не беспокойтесь, — сказал Скриппс.

Глаза у него блестели. Он весь так и подался вперед. В душе его словно клокотало что-то. Что-то такое, чего он не мог унять.

— Я люблю вас, Мэнди, — сказал он. — Я люблю вас. Вы моя женщина.

Эта штука внутри прямо всю душу ему отколотила. Не останавливается — и все тут.

— Вот и хорошо, — ответила Мэнди. — Я давно уже знаю, что вы мой мужчина. Хотите послушать еще одну историю? Раз уж мы заговорили о женщинах.

— Рассказывайте, — сказал Скриппс. — Никогда не останавливайтесь, Мэнди. Вы ведь теперь моя жена.

— Вот именно, — подтвердила Мэнди. — Эта история из тех времен, когда Кнут Гамсун был кондуктором трамвая в Чикаго.

— Рассказывайте, — сказал Скриппс. — Теперь вы моя жена, Мэнди.

Он повторял эту фразу про себя снова и снова. Моя жена. Моя жена. Вы моя жена. Она моя жена. Это моя жена. Моя жена. Но, непонятно почему, удовлетворения не испытывал. Где-то, когда-то должно быть что-то еще. Что-то другое. Моя жена. Теперь эти слова точно потеряли в весе. В воображении Скриппса, как он ни старался отогнать его, снова встало это чудовищное зрелище: голая индианка молча входит в закусочную. Индианка. Она не носит одежды, потому что одежда ей не нравится. Закаленная, исполненная презрения к зимней ночи. Чего только не принесет с собой весна! А Мэнди все говорит. Мэнди здесь, в закусочной, и говорит, не переставая. Рассказывает свои истории. Наступает поздний вечер. Мэнди все говорит. Теперь она его жена. А он ее муж. Да полно, ее ли он муж? Скриппс видит в воображении индианку. Индианку, которая так неожиданно появилась на пороге закусочной. Ту индианку, которую вышвырнули на снег. Мэнди говорит дальше. Делится литературными воспоминаниями. Доподлинные случаи. В каждом из них — зерно истины. «Но разве этого достаточно?» — думает Скриппс. Она его жена. Но надолго ли? Кто знает. Мэнди все говорит и говорит. Скриппс слушает. Но его мысли стремятся куда-то прочь. Стремятся прочь. Куда же они стремятся? Наружу в ночь. Наружу в ночь.

4

Ночь в Петоски. Уже давно за полночь. В закусочной горит свет. Городок спит под сиянием северной луны. Железная дорога бежит его северной стороной далеко на север. Холодные рельсы, тянущиеся на север к Макино-сити и Сент-Игнасу. Холодно идти по путям в такой час ночи.

Северной стороной небольшого северного городка, шагая рядом по железнодорожному полотну, идут двое. Это Йоги Джонсон и индианка. На ходу Йоги Джонсон молча срывает одежду. Одну за другой сбрасывает свои одсжины и швыряет их рядом с линией. Наконец на нем остаются только стоптанные башмаки, в которых он работает на помповой фабрике. Йоги Джонсон, голый в лунном свете, шагает на север рядом с индианкой. Индианка вышагивает сбоку. За плечами у нее младенец в лубяной люльке. Йоги хочет взять у нее ребенка. Мол, он понесет. Лайка скулит и лижет Йоги Джонсону лодыжки. Нет, индианка сама будет тащить дитя. Они идут дальше. На север. В северную ночь.

Следом за ними движутся две фигуры. Они отчетливо выделяются в лунном свете. Это те двое индейцев. Те самые лесные индейцы. Они наклоняются и подбирают одежду, которую сбросил Йоги Джонсон. Время от времени они что-то бормочут друг другу. Потом неторопливо плетутся дальше. Их острые глаза не упускают из виду ни одной сброшенной одежки. Когда найдена последняя, индейцы поднимают глаза и видят далеко впереди две освещенные луной фигуры. Индейцы выпрямляются и начинают рассматривать одежды.

— Белый вождь — франт, — замечает высокий индеец, держал в руках сорочку с вышитой монограммой.

— Белый вождь здорово замерзнет, — замечает низенький. Он подает своему высокому товарищу куртку. Тот сворачивает всю сброшенную и подобранную одежду в узел, и они поворачивают назад в местечко.

— Сбережем одежду для белого вождя или продадим в Армию спасения? — спрашивает низенький.

— Лучше продать, — говорит высокий. — Белый вождь, видать, уже не вернется.

— Вернется, как пить дать, — возражает низенький.

— Все равно лучше продадим в Армию спасения, — говорит высокий. — Когда наступит весна, белому вождю понадобится новая.

Они торопливо идут по шпалам, а в воздухе снова чувствуется потепление. Индейцами овладевает беспокойство. Меж стволов лиственниц и кедров, что растут вдоль железнодорожного полотна, дует теплый ветер. Снежные наметы по обе стороны колеи начинают таять. Что-то смущает души лесовиков. Какой-то позыв. Какая-то непонятная языческая тревога. Дует теплый ветер. Высокий индеец останавливается, слюнит палец и выставляет его на ветер. Низенький смотрит.

— Чинук? — спрашивает он.

— Да еще какой! — отвечает высокий. Они торопятся в местечко. Луна теперь едва-едва проглядывает из-за туч, которые нагнал теплый ветер.

— Надо поспеть в город, пока не началась кутерьма, — говорит высокий индеец.

— Никто из красных братьев не должен опаздывать, — беспокойно отзывается низенький.

— На фабрике теперь ни души, —говорит высокий.

— Все равно надо поторапливаться.

Веет теплый ветер. Он пробуждает в индейцах странные желания. Они знают, чего им нужно. В замерзшее северное местечко пришла наконец весна. Двое индейцев торопливо шагают по железнодорожному полотну.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО АВТОРА К ЧИТАТЕЛЮ

Ну, как тебе, читатель? Я написал эту вещь за десять дней. Стоит ли она этого? Мне только хотелось бы пояснить одно место. Помнишь, где-то в начале немолодая официантка, Диана, рассказывает, как пропала в Париже ее мать и как она, проснувшись утром, увидела в соседней комнате французского генерала? Я подумал, что, может, тебе интересно будет знать подлинную причину этого случая. А произошло вот что. Ночью ее мать тяжело заболела — бубонной чумой, — и врач, которого позвали к ней, поставив диагноз, уведомил об этом власти. Был как раз день открытия большой Парижской выставки, и представь себе, читатель, какая была бы реклама, распространись вдруг слух, что в городе обнаружена бубонная чума. Вот французские власти и решили, что больная должна просто исчезнуть. К утру она умерла. Что же касается генерала, которому поручили это дело и который лег в кровать в той самой комнате, где ночевала мать Дианы, то мы всегда считали его очень храбрым человеком. Правда, мне кажется, он был одним из основных акционеров выставки. Во всяком случае, читатель, сия загадочная история мне представляется страшно любопытной, и я уверен, что и тебе тоже хотелось, чтобы я прояснил ее здесь, не обременяя повествование, где пояснения, по сути, совершенно неуместны.

Тем не менее интересно все же, как ловко полиция замяла все это дело и как быстро прибрала к рукам парикмахера и извозчика. И говорит все это, разумеется, о том, что излишняя осторожность не повредит — с кем бы ты ни отправлялся за границу, пусть даже с родной матерью. Надеюсь, я сделал хорошо, сказав об этом именно здесь, читатель, ибо чувствовал себя просто обязанным дать тебе некоторые пояснения. Я не верю в велеречивые прощания, так же как и в долгую помолвку, поэтому просто скажу: «До свидания, читатель, помогай тебе бог», — и предоставлю тебя самому себе.