ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

«КРАСНЫЙ И ЧЕРНЫЙ СМЕХ»

1

Мичиган. Йоги Джонсон стоит и смотрит в окно большой насосной фабрики. Весна уже не за горами. Неужели и нынче сбудутся слова этого щелкопера Хатчинсона: «Коль на дворе зима, за нею жди весны?» — размышляет Йоги Джонсон. Всего лишь одно окно разделяет Йоги Джонсона и Скриппса О'Нила, долговязого молодого человека с длинным и худым лицом. Оба стоят и смотрят на безлюдный двор упомянутой выше фабрики. Упакованные, готовые к отправке помпы скрыты сугробами. С наступлением весны рабочие начнут вытаскивать их из-под снега и отвозить на железнодорожную станцию, а там их погрузят на платформы и отправят заказчикам. Йоги Джонсон обозревает занесенное снегом готовое оборудование, и от его дыхания на холодном стекле проступают едва заметные причудливые узоры. Йоги Джонсону вспоминается Париж. Наверное, эти едва различимые узорчатые рисунки и вызвали в памяти веселый город, в котором он провел однажды две недели — две недели, которым суждено было стать самыми счастливыми в его жизни. Теперь все это уже позади. Это да и многое другое.

У Скриппса О'Нила было две жены. Стоя у окна — долговязый, худой, мрачный, — он думал о них обеих. Одна жила в Манселоне, другая — в Петоски. Жены, что жила в Маяселоне, он не видел с прошлой весны. Он смотрел на заснеженный двор насосной фабрики и думал, что же сулит ему весна. С этой манселонской женой Скриппс часто напивался, и тогда они оба бывали очень счастливы. Шли до железнодорожной станции, потом дальше по линии, усаживались на землю, пили и смотрели, как мимо проходят поезда. Расположившись под сосной на пригорке, они сидели и пили. Бывало, всю ночь, а то и всю неделю. Это шло им на пользу. Придавало Скриппсу сил.

У Скриппса была дочь, которую он в шутку называл Пруси. На самом деле ее звали Люси. Однажды, когда Скриппс со своей старухой пьянствовали над железнодорожным полотном три или четыре дня подряд, он ее потерял. Не знал даже, куда она подевалась. А когда пришел в себя, была ночь. Он потащился по путям к местечку. Шпалы были твердые и больно сбивали ноги. Скриппс попробовал идти по рельсам, но не смог. Слишком уж он, видать, был пьян. Потом снова заковылял по шпалам. До их городка было далековато. Наконец он увидел огоньки на маневровых путях. Там он сошел с полотна и двинулся мимо манселонской школы. Выстроенная из желтого кирпича, она нисколько не была похожа на те здания в стиле рококо, которые он видел в Париже. А впрочем, сам он ни разу там не был. То был не он, а его приятель Йоги Джонсон.

Йоги Джонсон смотрел в окно. Скоро ночь. Надо закрывать фабрику. Он осторожно приоткрыл окно — чуть-чуть. Всего лишь на щелку, но и этого было достаточно. Снег во дворе уже начал таять. Чувствовалось дуновение теплого ветерка. Чинук — так называли его фабричные. И этот чинук залетел через окно в цех. Рабочие уже складывали инструмент. Среди них было много индейцев.

Мастер — приземистый коротышка с железными челюстями — заехал однажды аж до самого Дулута. Дулут лежал далеко за бескрайней голубизной озера в горах Миннесоты. И там приключилась с ним удивительная история.

А сейчас он сунул палец в рот, послюнил его и подставил руку ветру. Влажная кожа ощутила теплое дуновение. Мастер грустно покачал головой и усмехнулся, глядя на рабочих, может, даже чуть угрюмо.

— Ого, ребята. Настоящий чинук, — сказал он.

Рабочие — большинство молчком — уже убрали инструмент. Недоделанные помпы уложили на стеллажи. Тесной гурьбой — кто переговариваясь на ходу, кто молча, а кто и мурлыкая что-то себе под нос, —все направились в умывальник.

Со двора донесся индейский боевой клич.

2

Скриппс О'Нил стоял перед Манселонской средней школой и глядел на ее освещенные окна. На улице было темно, валил густой снег. Он шел так давно, что Скриппс уже и припомнить не мог, и каких пор. Какой-то прохожий остановился и окинул Скриппса пристальным взглядом. Но, впрочем, что ему до этого человека? И он пошел себе дальше.

Скриппс стоял в снегу и не сводил глаз с освещенных школьных окон. Там, за этими окнами, люди чему-то учились. Они трудились до позднего вечера, и в этом стремлении к науке, в этой жажде знаний, что охватила тогда Америку, мальчишки соревновались с девчонками. И его дочка, маленькая Пруси, которая стала ему в копеечку (одному врачу пришлось выбросить 75 долларов!), тоже была там, овладевала наукой. Скриппс ощутил гордость за нее. Самому ему учиться было уже слишком поздно, но там, за этими окнами, изо дня в день, из вечера в вечер, училась его Пруси. Молодец она все-таки, его девочка!

Скриппс повернул к дому. Домик у него был небольшой, но старуха Скриппса большего и не желала.

— Скриппс, — не раз говорила она, когда они с нею выпивали, — мне не нужен дворец. Все, что мне нужно, это хоть какое-никакое укрытие от ветра.

Скриппс поймал ее на слове. И теперь, возвращаясь вечером домой и завидев сквозь снег свет в собственных окнах, он приходил в восхищение оттого, что ему это удалось. Это ведь куда лучше, чем видеть перед собой дворец. Нет, он, Скриппс, вовсе не из тех, кому нужны дворцы.

Он открыл дверь и переступил порог. Какая-то смутная мысль все время крутилась у него в голове. Он пытался отогнать ее, но безуспешно. Как там написал поэт, с которым его приятель Гарри Паркер познакомился как-то в Детройте? Гарри часто цитировал эти строчки: «И роскошь и дворцы — мне все знакомо. Но... там-та-та-ра-рам... и все же лучше дома». Вот только слов никак не вспомнить — не все остались в памяти. А когда-то ведь он придумал к этому стишку нехитрую мелодию и даже выучил Люси напевать ее. Еще в то время, когда они только поженились. Если бы у него была возможность учиться дальше, он, Скриппс, мог бы стать композитором, не хуже тех, чьи опусы играет Чикагский симфонический оркестр. Вот он сегодня попросит Люси, чтоб спела эту песенку. А пить он больше не будет. От пьянства пропадает музыкальный слух. Например, когда он напивается, ночные гудки паровозов, берущих крутой подъем у Бойн-Фоллз, кажутся ему прекрасней всего того, что написал этот самый Стравинский. Вот до чего доводит пьянство. Это не дело. Чем он хуже какого-то там Альберта Сполдинга, играющего на скрипке? Скриппс открыл дверь и вошел.

— Люси! — позвал он. — Это я, Скриппс.

Нет, пить он бросит. Довольно их уже было, этих ночей над линией. Может, Люси нужно новую шубу. Может, в конце концов ей уже нужен дворец вместо этого дома. Женам ведь никогда не угодишь. А может, этот домишко вовсе и не защищает от ветра. А, глупости... Скриппс чиркнул спичкой.

— Люси! — опять крикнул он, и в голосе его прозвучало тупое отчаяние.

Точно такой же крик его приятель Уолт Симмонс слышал на Вандомской площади в Париже, когда автобус наехал на запряженного жеребца. В Париже коней не холостили. Все лошади были жеребцами. Кобыл не держали. Так было перед войной. После войны все стало по-другому.

— Люси! — в третий раз позвал он. — Люси!

Никто не откликнулся. Дом был пуст. И пока Скриппс стоял этаким манером, долговязый и худой, один-одинешенек в собственном жилище, через пургу из далекого далека донесся до него индейский боевой клич.

3

Скриппс подался прочь из Манселоны. Ушел навсегда. Чего он мог добиться в этом городишке? Ничегошеньки. Тяни всю жизнь, как ишак, а потом вдруг на тебе!.. Все, что зарабатывал, собирал годами, пошло по ветру. Развеялось, как дым... Он отправился искать работу в Чикаго. Вот это город! Достаточно только взглянуть на карту — лежит на самом краешке озера Мичиган. Чикаго — город с большим будущим. Это каждому дураку ясно. Он купит земельный участок там, где теперь Луп — большой торговый и промышленный район. Купит этот участок задешево и будет за него держаться крепко-крепко. Пусть только кто тронет! Теперь-то уж он знает, что к чему.

Один-одинешенек, без шапки, волосы все в снегу, он ковыляет по линии. Такой холодной ночи он за всю жизнь не упомнит. Вдруг он наклоняется, поднимает полуживую птицу, застывшую на лету и упавшую наземь, и кладет ее себе под рубашку, чтобы она согрелась. Птичка прижимается к теплому телу и благодарно клюет Скриппса в грудь.

— Бедняжка. Тебе тоже холодно. — Слезы наворачиваются у него на глаза. — Черт бы побрал этот ветер! — говорит Скриппс и снова движется навстречу снежной круговерти. Сильный ветер дует прямо с верхнего озера. Телеграфные провода над головой беспрестанно гудят от его порывов. Во мраке появляется вдруг огромный желтый глаз, летящий прямо на него. Это сквозь метель приближается громадина-паровоз. Скриппс отступает в сторону, давая ему дорогу. Как там писал старикан Шекспир? «Где сила, там и право». Скриппс думал над этой цитатой, пока поезд мчался мимо него в заснеженной мгле. Сперва проехал паровоз. Он увидел кочегара — тот, согнувшись, подбрасывал большой лопатой уголь в раскрытые дверцы топки. Машинист был в защитных очках. Его лицо озаряло светом пламени, бушевавшего в топке. Машинист... Машина была целиком во власти его рук. И Скриппсу вспомнились чикагские анархисты и то, что они сказали, когда их вешали: «Хоть вы сегодня и надели на нас петли, но все же... как там... как там... не сделать вам чего-то там с нашими душами». На Уолдхеймском кладбище, где их похоронили, стоит памятник — совсем рядом с Чикагским парком развлечений. Отец, бывало, водил туда Скриппса по воскресеньям. Памятник весь черный, с черным же ангелом. Скриппс тогда был еще совсем мал и ходил в коротких штанишках. Он часто просил отца: «Папа, раз уж мы ходим смотреть анархистов, то почему бы заодно не покататься с горки?» И никогда не мог толком понять отцовский ответ. Отец его был известный композитор, а мать — итальянка, из Северной Италии. Странные они все же люди, эти северные итальянцы.

Скриппс стоял обочь дороги, а в заснеженной темноте мимо него глухо стучал длинный черный состав. Все вагоны пульмановские. Занавески опущены. Свет пробивался лишь сквозь узенькие щелки с нижней стороны затемненных окон. Поезд не так громыхал, как при движении в обратную сторону, потому что как раз в это время одолевал бойн-фоллзский подъем. Стало быть, шел медленнее, чем сверху. Но все-таки на подножку не вскочишь. И Скриппс вспомнил, как здорово он цеплялся за бакалейные фургоны, когда еще бегал в коротких штанишках.

Длинный черный поезд шел мимо Скриппса, отступившего в сторону. «Кто едет в этих вагонах? — думал Скриппс. — Американцы, которые загребают деньги даже когда спят? Матери? Отцы? Есть ли среди них влюбленные? А может, это европейцы, представители пришедшей в упадок цивилизации, вконец измотанные войной?..»

Промелькнул последний вагон, и поезд стал отдаляться. Скриппс смотрел на хвостовой красный фонарь, медленно меркнувший во тьме, тихо кружившей снежинками. Птица под его рубашкой зашевелилась. Скриппс опять зашагал по шпалам. Ему хотелось, если удастся, добраться до Чикаго той же ночью, чтобы утром сразу взяться за дело. Птица снова зашевелилась. Она уже начала понемногу приходить в себя. Скриппс ласково погладил ее рукой. Птица затихла, Скриппс побрел дальше.

В конце концов ему совсем ни к чему забираться в Чикаго. Есть и другие места. Что с того, что какой-то там критик Генри Менкен назвал Чикаго литературной столицей Америки? Есть еще Гранд-Рапидс. В Гранд-Рапидсе он мог бы определиться куда-нибудь в мебельное производство. Подобным образом создавались немалые состояния. Мебель из Гранд-Рапидса славится всюду, где вечерами прогуливаются молодые, мечтающие о семейном очаге. Он вспомнил чикагскую рекламу, которую видел еще в детстве. На нее ему показала мать, когда они скитались босые там, где теперь, наверное, раскинулся Луп, и побирались у каждой двери. Мать любила смотреть, как весело вспыхивают лампочки рекламы.

— Они напоминают мне Сан-Миниато в моей родной Флоренции, — говорила она. — Посмотри на них внимательно, сынок. Настанет день, когда симфонический оркестр Флоренции будет играть твою музыку.

Скриппс часами глядел на светящиеся буквы, пока мать спала, завернувшись в старую шаль, там, где теперь, вероятно, стоит гостиница «Блэкстон». Это зрелище производило на него чрезвычайное впечатление.

ФИРМА ХАРТМАН ПРЕВРАТИТ ВАШ ДОМ В РАЙСКОЕ ГНЕЗДЫШКО,

— манила она и каждый раз вспыхивала другим светом. Сперва ярким, ослепительно-белым. Его Скриппс любил больше всего. Потом — мягким, зеленым. Потом красным. Однажды ночью, когда он лежал, свернувшись, возле теплого материнского тела и любовался игрой электрических огней, к ним подошел полисмен.

— А ну, убирайтесь отсюда! — строго сказал он. Да-да, в мебельном деле, если знать, как за него взяться, можно нажить большие деньги. А он, Скриппс, знал всю эту штуку до тонкости. Он уже все решил. Он осядет в Гранд-Рапидсе. Птичка снова встрепенулась, теперь уже радостно.

— А какую чудесную позолоченную клетку я тебе смастерю, милая ты моя! — возбужденно сказал Скриппс.

Птичка доверчиво клюнула его. Скриппс широким шагом двинулся дальше сквозь метель. Колею уже стало заносить снегом. Принесенный ветром откуда-то издалека, до Скриппса долетел отголосок индейского боевого клича.

4

Куда попал Скриппс? Идя ночью в непогоду, он утратил всякое представление о времени и расстоянии. Он отправился в Чикаго после того жуткого вечера, когда обнаружил, что его дом уже не дом. Почему ушла Люси? Что стало с Пруси? Он, Скриппс, ничего не знал. Да и не очень-то его все это волновало, если разобраться. Все это осталось позади. И для него уже больше не существовало. Он стоял по колено в снегу перед железнодорожной станцией. На станционном строении большими буквами было написано:

ПЕТОСКИ.

На платформе в общей куче, закоченевшие и наполовину заметенные снегом, лежали около десятка убитых оленей, привезенных охотниками с Верхнего полуострова Мичигана, — их должны были погрузить на поезд. Скриппс снова прочел надпись. Неужели это Петоски?

В станционном здании, за окошечком с деревянной заслонкой, сидел человек и вроде бы что-то выстукивал. Он взглянул на Скриппса. Может, это телеграфист? Что-то подсказало Скриппсу, что так оно и есть.

Он выбрался из сугроба и подошел к окошечку. Человек и впрямь усердно орудовал телеграфным ключом.

— Вы телеграфист?

— Да, сэр, — отозвался тот. — Телеграфист.

— Поразительно!

Телеграфист окинул его подозрительным взглядом. В конце концов, что ему этот человек?

— Тяжело работать телеграфистом? — поинтересовался Скриппс.

Он хотел было сразу спросить, вправду ли это Петоски. Однако он не знал этого района Северной Америки и потому решил быть учтивым.

Телеграфист с любопытством поднял на него глаза,

— Скажите, вы не из сказки?

— Нет, — ответил Скриппс. — Я не понимаю, что это значит — «из сказки».

— А зачем вы носите с собой птицу?

— Птицу? — переспросил Онриппс. — Какую птицу?

— Ту, что у вас под рубашкой.

Скриппс оторопел. Кто он такой, этот телеграфист? И вообще — что за люди идут работать телеграфистами? Вроде композиторов? Или вроде художников? Или вроде писателей? Или, может, вроде тех, что делают рекламу для американских еженедельников? Или вроде европейцев, измотанных и опустошенных войной, понапрасну проживших свои лучшие годы? Можно ли рассказать этому телеграфисту все о себе? Поймет ли он?

— Я шел домой, — начал Скриппс. — Миновал Манселонскую школу...

— У меня в Манселоне знакомая девушка, — сказал телеграфист. — Этель Энтрайт. Может, знаете?

Значит, не к чему рассусоливать. Не стоит. Он не станет распространяться. Скажет только главное. К тому же на улице страшная холодина. Попробуй-ка постой на платформе, где бушует ледяной ветер. Что-то подсказывало Скриппсу: рассказывать дальше не стоит. Он посмотрел на оленей, что лежали кучей, застывшие и мерзлые. Наверно, и они когда-то любили. Среди них были самки и самцы. У самцов рога. Только так их и можно различить. С кошками дело куда трудней. Во Франции, например, котов кастрируют, а коней нет. Далеко же она, эта Франция...

— Меня бросила жена, — вдруг сказал Скриппс.

— Это и не удивительно, если вы бродите бог знает где, с птицей за пазухой, — сказал телеграфист.

— Что это за городок? — спросил Скриппс.

Миг духовного общения между ними оборвался. Впрочем, его и не было. А мог бы быть. Нечего и пытаться остановить то, что ушло. То, чему нет возврата.

— Петоски, — ответил телеграфист.

— Благодарю, — сказал Скриппс.

Он повернулся и побрел в это безмолвное и безлюдное сейчас северное местечко. К счастью, у него в кармане 450 долларов. Как раз перед тем, как идти пьянствовать со своей старухой, он продал Джорджу Хорасу Лоримеру один рассказ. И зачем он вообще пошел? К чему все это было, право?

Навстречу ему шли два индейца. Они глянули на Скриппса, но на их лицах не дрогнул ни один мускул. Их лица остались невозмутимыми. Оба зашли в парикмахерскую Маккарти.

5

Скриппс О'Нил потоптался перед дверью парикмахерской. Внутри было людно. Одних брили, других подстригали. Третьи сидели на высоких стульях вдоль стены и курили, ожидая своей очереди и любуясь развешанными на стенах картинами или собственными отражениями в длинном зеркале. Не зайти ли туда и ему, Скриппсу? В кармане у него четыре с половиной сотни. Значит, он может идти куда захочет. Он снова нерешительно заглянул в окно. Зрелище было заманчивое. Мужское общество, теплое помещение, белые халаты парикмахеров, сами мастера, ловко щелкавшие ножницами или наискось водившие лезвиями бритв по намыленным щекам клиентов. Они все-таки здорово орудовали своими инструментами, эти парикмахеры. И все же не этого хотелось Скриппсу. Ему хотелось чего-то другого. К тому же и о пичуге надо было позаботиться.

Скриппс О'Нил повернулся спиной к парикмахерской и, широко ступая, зашагал по улице этого безмолвного и холодного северного городка. По правую руку тянулся ряд плакучих берез, их голые ветви свисали под тяжестью снега до самой земли. Издалека до него донеслось слабое звяканье бубенцов. Наверно, по случаю рождества. На юге дети сейчас пускают шутих и выкрикивают: «Рождественский дар! Рождественский дар!» Его отец был с юга. Солдат повстанческой армии. Еще в дни Гражданской войны. Генерал Шерман сжег их дом во время своего похода к морю.

— Война — это адская штука, — сказал Шерман. — Но вы ведь все понимаете, миссис О'Нил. Я обязан это сделать, — и поднес спичку к старому дому с белыми колоннами.

— Негодяй! — воскликнула мать Скриппса на своем ломаном английском. — Попробовали бы вы поднести спичку к этому дому, когда бы тут был генерал О'Нил.

Старый дом быстро загорелся. Огонь пополз вверх по стенам. Белые колонны скрылись из виду в туче дыма, становившегося все гуще и гуще. Скриппс крепко уцепился за материно платье, вроде бы из полушерсти.

Генерал Шерман снова сел на коня и низко поклонился.

— Миссис О'Нил... — молвил он. Мать Скриппса любила повторять, что в его глазах стояли слезы, хоть он и был чертов янки. У этого человека, говорила она, все-таки было сердце, но он не прислушивался к его голосу. — Миссис О'Нил, если бы тут был генерал, мы поговорили бы с ним как мужчина с мужчиной. К сожалению, уважаемая миссис, война есть война, и я вынужден сжечь ваш дом.

Он дал знак одному из своих солдат, тот выбежал вперед и плеснул в огонь ведро керосину. Взметнулось пламя, и в тихом предвечернем воздухе поднялся высокий столб дыма.

— Ну что ж, генерал, — злорадно сказала мать Скриппса. — Хорошо хоть, что этот столб дыма предупредит о вашем приближении других верных дочерей конфедерации.

Шерман снова поклонился.

— Нам приходится идти на этот риск, мэм.

Пришпорив коня, он поскакал прочь, и еще долго его белые волосы развевались на ветру. Ни Скриппс, ни его мать никогда больше его не видели... Странно, что этот случай вспомнился ему именно сейчас. Он поднял голову. Перед ним была вывеска:

ЗАКУСОЧНАЯ БРАУНА

«КУС НА ЛЮБОЙ ВКУС»

Вот сейчас он зайдет и поест. Это как раз то, что ему нужно. Зайдет и поест. А вывеска-то какая: «Кус на любой вкус»!

О, у этих владельцев закусочных есть головы на плечах! Они умеют привлечь посетителей. Зачем им объявления в «Сэтердей ивнинг пост». «Кус на любой вкус» — вот это вещь! И он двинулся к дверям.

Переступив порог, Скриппс О'Нил обвел помещение взглядом. Длинная стойка, над ней часы. Дверь в кухню. Несколько столиков. Гора пирожков под стеклянным колпаком. На стенах таблички с надписями, предлагающими посетителям различные яства. А впрочем, в самом ли деле это закусочная Брауна?

— Будьте любезны, — обратился Скриппс к немолодой официантке, которая в этот момент вышла из кухонной поворотной двери. — Скажите: это закусочная Брауна?

— Да, сэр, — ответила она. — «Кус на любой вкус».

— Спасибо, — сказал Скриппс и подсел к стойке. — Принесите, пожалуйста, тушеных бобов — мне и моей пичуге.

Он расстегнул рубашку и выпустил птицу на стойку. Она нахохлилась и встрепенулась. Потом требовательно клюнула бутылку с кетчупом. Официантка протянула руку и погладила птицу.

— Смотри, какая смелая птаха! — заметила она, но тут же опомнилась и смутилась. — Простите, что вы заказали, сэр?

— Бобы, — повторил Скриплс. — Для себя и для птицы. Официантка приоткрыла окошечко в кухню. На миг Скриппс увидел теплое, заполненное паром помещение и там — большие кастрюли и чайники и ряд блестящих жестянок на стенной полке.

— Две порции бобов! — деловым тоном крикнула официантка в окошечко. — Одну со свининой и одну простую — для птицы.

— Один момент! — отозвался голос из кухни.

— Сколько же ей, вашей пташке? — спросила официантка.

— Не знаю, — ответил Скриппс. — Я ведь ее подобрал только сегодня вечером, когда шел по железной дороге из Манселоны. Меня бросила жена.

— Бедная крошка, — сказала официантка. Она капнула себе на палец кетчупа, и пташка благодарно клюнула его.

— Меня бросила жена, — снова сказал Скриппс. — Мы пошли выпивать на железную дорогу. Мы часто ходили туда по вечерам и смотрели на поезда. Я пишу рассказы. Один напечатан в «Пост», а еще два в «Дайэл». Менкен хочет прибрать меня к рукам. Но я не такой дурак. Ни к чему мне эта Polizei [Полиция (нем.)]. Начхал я на их Katzenjammer [Похмелье (нем.)].

Что за чушь он несет? Бред какой-то. Нет, так нельзя. Надо взять себя в руки.

— Скофилд Тейер был моим лучшим другом, — продолжал он. — Я закончил Гарвардский университет. Единственное, чего я от них хочу, — это человеческого отношения ко мне и к моей птице Хватит с меня этой Weltpolitik [мировая политика (нем.)]. К черту доктора Кулиджа!

Мысли его путались. Он знал, почему. Это было умопомрачение от голода. Слишком уж дал себя знать резкий северный воздух.

— Послушайте, — сказал он. — Не принесли бы вы мне хоть немножко этих самых бобов? Вообще-то я не люблю никого подгонять и хорошо понимаю, когда надо оставить человека в покое.

Окошечко приоткрылось, и появились две дышащие паром тарелки с бобами: одна большая, другая — маленькая.

— Пожалуйста, — сказала официантка.

Скриппс набросился на большую тарелку. Кроме бобов, там лежал маленький кусочек свинины. Птичка весело клевала бобы, каждый раз запрокидывая головку, чтобы проглотить.

— Это она благодарит бога за вкусную еду, — заметила пожилая официантка.

— Ага, бобы чудесные, — согласился Скриппс.

От съеденной пищи в голове у него стало понемногу проясняться. Что за чушь он тут плел об этом Генри Менкене? Или Менкен и впрямь его преследует? Ничего себе перспектива! У него ведь в кармане 450 долларов. А когда они кончатся, он всегда сумеет положить этому конец. Если на него будут уж слишком давить, он их порадует! Пусть только попробуют...

Наклевавшись, птичка уснула. Она спала, стоя на одной ножке, а другую поджала, спрятала в перьях.

— Когда ножка у нее притомится, она станет на другую, а этой даст отдохнуть, — пояснила официантка. — У нас дома была старая скопа, так она тоже так спала.

— А где был ваш дом? — спросил Скриппс.

— В Англии. В Озерном крае. — Официантка грустно усмехнулась. — Родина Уордсворта, помните?..

Ох уж эти англичане! Разбрелись по всему земному шару. Не сидится им, видишь ли, на своем островке. Удивительный нордический люд, одержимый мечтой об империи.

— Я ведь не всегда была официанткой, — обратила на себя его внимание собеседница.

— Уверен, что нет.

— Ну да? — не поверила она. — Это довольно странная история. Но, может, вам неинтересно?

— Что вы, напротив, — ответил Скриппс. — Вы не будете возражать, если я когда-нибудь использую ее для рассказа?

— Ради бога, если только вы найдете ее интересной, — улыбнулась официантка. — Только вы, конечно, не назовете моего имени?

— Разумеется, если вы не хотите, — сказал Скриппс. — Кстати, можно заказать еще тарелку бобов?

— Распробовали? — улыбнулась официантка. Лицо у нее было серое и испещренное морщинами. Было в нем что-то от той актрисы, что умерла в Питтсбурге. Как же ее звали? Кажется, Ленора Ульрик. Она играла в «Питере Пэне». Ну да. Говорили еще, будто она всегда закрывала лицо вуалью, вспомнил Скриппс. Славная была женщина. Вот только Ленора Ульрик ли? Может, и нет. А впрочем, все равно...

— Вы в самом деле еще хотите бобов? — спросила официантка.

— Да, — просто ответил Скриппс.

— Еще одну большую! — крикнула она в окошечко. — Птице больше не нужно.

— Один момент, — послышался ответ.

— Ну так рассказывайте, прошу вас, — мягко сказал Скриппс.

— Это случилось в год Парижской выставки, — начала она. — Я была тогда еще совсем молодой, jeune fille [молодая девушка (франц.)], и приехала из Англии вместе с матерью. Мы хотели попасть на открытие. По дороге с Северного вокзала до гостиницы на Вандомской площади, где нас уже ожидал номер, мы заехали в парикмахерскую и купили там какую-то мелочь. Мать, помню, взяла запасной флакон нюхательной соли — так называют ее тут, в Америке... — она усмехнулась.

— Да, да, я слушаю. Нюхательная соль, — подтвердил Скриппс.

— Мы, как и положено, зарегистрировались в гостинице, и нам дали две смежные комнаты — именно так мы и заказывали. Маме немного нездоровилось после дороги, и мы поужинали в номере. Я была до крайности возбуждена тем, что завтра увижу знаменитую выставку. Но дорога утомила и меня — когда переплывали Ламанш, нас здорово качало, — и я крепко заснула. Проснувшись утром, я позвала матушку. Она не отозвалась, и я пошла ее будить. Но вместо матери я увидела в ее постели какого-то французского генерала.

— Mon Dieu! [боже мой! (франц.)] — воскликнул Скриппс.

— Я страшно перепугалась, — продолжала официантка. — Потом позвонила, чтобы вызвали управляющего. Пришел портье, и я попросила объяснить, где моя мать. «Что вы, мадемуазель! — ответил портье. — Мы и знать не знаем. Вы приехали сюда с генералом таким-то...». Как, бишь, его? Никак не припомню фамилии...

— Пусть будет генерал Жоффр, — предложил Скриппс.

— Да, что-то вроде этого, — сказала официантка. — Я была сама не своя от страха. Вызвали полицию, я потребовала регистрационную книгу. «Увидите, — говорю, — что я записана вместе с матерью». Пришли полицейские, и портье принес книгу. «Вот смотрите, мадемуазель. Вы записаны тут с этим генералом, с ним и приехали вчера вечером в нашу гостиницу». Я была в отчаянии. Наконец, вспомнила, где находится парикмахерская. Послали за парикмахером. Ажан привел его в гостиницу. «Я вчера заходила к вам со своей матерью, — сказала я парикмахеру. — И мать купила у вас флакон нюхательной соли». «Я хорошо вас помню, мадемуазель, — отвечал парикмахер. — Но вы были не с матерью. Вы были с пожилым французским генералом. И он, кажется, купил щипчики для усов. Во всяком случае, покупка записана в моих книгах, можно уточнить». Я себя не помнила от горя. Тем временем полицейские привели извозчика, который доставил нас от вокзала в гостиницу. Он тоже клялся, что я была не с матерью... Ну как, не надоела вам моя история?

— Продолжайте, продолжайте, — сказал Скриппс. — Если бы вы только знали, как трудно найти хороший сюжет!

— Ну, — сказала официантка, — да это почти и все. С тех пор я больше никогда не видела мамы. Обратилась в посольство, но и там ничем не могли помочь. Правда, в конце концов они установили, что Ламанш я переплыла вместе с нею, но большего добиться не удалось. — На глазах немолодой официантки выступили слезы. — Так я больше и не видела своей мамочки. Никогда. Ни разу.

— Ну, а что генерал?

— В конечном итоге он одолжил мне сто франков — деньги небольшие, даже по тому времени. Я поехала в Америку и стала официанткой. Вот и вся история.

— Да нет, наверно, не вся, — усомнился Скриппс. — Голову даю наотрез, что не вся.

— Знаете, иногда и мне так кажется, — согласилась официантка. — Я чувствую, что это далеко не все. Должно же быть какое-то пояснение наконец. Сама не знаю, почему эта история сегодня с самого утра не идет у меня из головы.

— Хорошо, что вы сбросили с души этот груз, — сказал Скриппс.

— Да, — усмехнулась официантка, и морщинки на ее лице разгладились. — Даже как-то легче стало.

— Скажите, — спросил ее Скриппс, — не найдется ли в вашем городе для нас с пичугой какой-нибудь работы?

— Честной? — спросила официантка. — Я знаю только о такой.

— Да, честной, — подтвердил Скриппс.

— Я слышала, требуются рабочие на новую помповую фабрику, — сказала официантка.

В самом деле, почему бы ему не попробовать делать что-нибудь руками? Работал же ими Роден. Вон и Сезанн был мясником. А Ренуар — плотником. Пикассо в детстве работал на табачной фабрике. Гилберт Стюарт — тот самый, что нарисовал знаменитые портреты Вашингтона, репродукции которых висят теперь в каждом классе любой американской школы, — Гилберт Стюарт был когда-то кузнецом. А еще Эмерсон... — подручный у маляра. Джеймс Рассел Лоуэлл, как слышал Скриппс, в молодости служил телеграфистом. Как тот парень на станции. И кто знает, может, и он, этот местный телеграфист, уже пишет свой «Thanatopsis» [«Размышления о смерти» — поэма американского поэта У.К.Врайэнта (1794-1878), до сих пор являющаяся одной из самых известные американских поэм] или это, «Водяным птицам» [его же стихотворение]. Почему бы тогда и ему, Скриппсу О'Нилу, не поступить на помповую фабрику?