Глава третья

Ночью в темноте, лежа в постели, пока они еще не заснули, она сказала:

— Пожалуйста, пойми, Дэвид. Нам вовсе не обязательно грешить.

— Я понимаю.

— Мне и так хорошо, и я всегда буду твоей послушной девочкой. Не унывай. Сам знаешь. Я такая, как тебе хочется, но иногда я хочу быть другой, и пусть нам обоим будет хорошо. Можешь не отвечать. Я болтаю просто так, чтобы убаюкать тебя, потому что ты мой добрый, любимый муж и брат. Я люблю тебя, и, когда мы отправимся в Африку, я стану еще и твоей африканской подружкой.

— Мы собираемся в Африку?

— А разве нет? Ты что, забыл? О чем же мы тогда весь день говорили? Конечно, можно поехать еще куда-нибудь. Но мне казалось, мы говорили об Африке.

— Почему же ты прямо не сказала?

— Не хотела на тебя давить. Я же говорила, куда ты захочешь. Я поеду куда угодно. Но я думала, тебе самому туда хочется.

— Сейчас не время для Африки. Там сезон дождей, а потом трава поднимется чересчур высоко и настанут холода.

— А мы спрячемся в постели, согреемся и будем слушать, как стучит по железной крыше дождь.

— Все равно рано. Дороги размыты, никуда не поедешь, сядем сиднем, точно посреди болота, а трава там такая высокая, что ничего не увидишь.

— Куда же тогда ехать?

— Можно поехать в Испанию, но ферия в Севилье закончилась, впрочем, как и Праздник святого Исидора в Мадриде, и ехать туда теперь нет смысла. На баскском побережье тоже пока нечего делать. Там холодно и дожди. В Испании сейчас повсюду дожди.

— Неужели там не найдется теплого уголка, где мы смогли бы плавать, как здесь?

— В Испании ты не сможешь плавать, как здесь. Тебя арестуют.

— Какая скука! Тогда подождем с Испанией, я хочу загореть побольше.

— Зачем тебе быть такой темной?

— Не знаю. Почему тебе иногда чего-то хочется? Сейчас больше всего на свете мне не хватает загара. Конечно, из того, чего у меня еще нет. Разве тебе не хочется, чтобы я стала совсем черной?

— Ну, еще как!

— Ты думал я не смогу так загореть?

— Нет, ведь ты же блондинка.

— А я смогла. У меня кожа такого же цвета, как у львиц, а они бывают очень темными. Но я хочу загореть вся и скоро добьюсь своего, а ты станешь смуглее индейца, и тогда мы будем совсем не похожи на других. Теперь понимаешь, почему это так важно?

— Какими же мы будем?

— Не знаю. Может быть, самими собой. Но другими. Так, наверное, будет лучше. Такими мы и останемся, да?

— Конечно. Поедем дальше к Эстерель и найдем другое место. Не хуже этого.

— Так и сделаем. Есть много диких уголков, где летом никого нет. Возьмем машину и сможем добраться куда угодно. Даже в Испанию, если захотим. Стоит раз загореть как следует, и мы навсегда останемся такими, если не будем жить летом в городах.

— А ты хочешь стать совсем черной?

— Насколько возможно. Посмотрим. Жаль, во мне нет индейской крови. Я стану такой темной, что тебе не устоять. Скорее бы наступило завтра и снова на пляж.

Она так и заснула, запрокинув голову и задрав подбородок, словно лежала под солнцем на пляже, а потом повернулась к нему и свернулась калачиком. Молодой человек не спал, прислушивался к ее дыханию и думал о прошедшем дне. «Возможно, ты все равно не смог бы начать, и, наверное, лучше всего пока не вспоминать о работе вовсе и наслаждаться тем, что есть. Когда будет нужно, начнешь работать. И ничто тебе не помешает. Последняя книга удалась, и ты должен написать новую, еще лучше. Наше сумасбродство забавно, хотя кто знает, что баловство, а что — всерьез. Конечно, пить бренди днем ни к черту не годится, и уже простые аперитивы кажутся пустяком. Это скверный признак… Как красива она во сне, и ты тоже заснешь, потому что на душе у тебя спокойно. Ты ничего не променял на деньги, — думал он. — Все, что она говорила про деньги, — правда. Все до последнего слова. Какое-то время они могут жить без забот».

Что там она говорила о крахе? Он не мог припомнить, что именно.

Потом он устал вспоминать, посмотрел на нее и легко, чтобы не разбудить, коснулся губами щеки. Он очень любил ее и все, что с ней связано, и заснул, думая о ней и о том, как завтра они загорят еще сильнее, какой смуглой станет ее кожа и какой загадочной может быть она сама.

КНИГА ВТОРАЯ

Глава четвертая

Во второй половине дня маленький приземистый автомобиль спустился по унылой дороге, идущей через холмы и вспаханные поля, вдоль лежащего по правую руку от дороги темно-синего океана, и выехал на пустынный бульвар, граничащий с двухмильным монотонно-желтым песчаным пляжем в Андайе.

Далеко впереди, на самом берегу океана, громоздился большой отель и казино, а слева остались посадки молодых деревьев и побеленные или коричневые, обшитые деревом баскские домики, окруженные садами. Молодая пара в машине медленно катила по бульвару, глядя из окна на великолепный пляж и открывшиеся в конце бульвара, сразу за отелем и казино, голубые в это время дня горы Испании. Впереди было устье впадающей в океан реки. Начался отлив, и за ослепительной полосой песчаного берега они увидели старинный испанский городок, а по другую сторону залива — зеленые холмы и на дальнем мысу — маяк. Он остановил машину.

— Как здесь красиво, — сказала женщина.

— Там есть кафе и столики под деревьями, — сказал молодой человек. — Под старыми деревьями.

— Какие странные деревья, — сказала она. — В основном молодые посадки. Почему там сажают мимозу?

— Чтобы было красивее, чем во Франции.

— Да, наверное. Все выглядит неуютно новым. Но пляж великолепен. Во Франции я таких не встречала. Во всяком случае, песок там не такой ровный и мелкий. Биарриц — просто дыра. Давай свернем к кафе.

Они проехали немного назад по правой стороне дороги. Молодой человек заехал на обочину и выключил зажигание. Они прошли к столикам под деревьями, и им приятно было есть и чувствовать на себе взгляды незнакомых людей, сидящих за другими столиками.

Ночью поднялся ветер, и в угловой комнате на одном из верхних этажей большого отеля было слышно, как обрушиваются на берег тяжелые буруны. В темноте молодой человек натянул поверх простыни легкое одеяло, а женщина сказала:

— Ты доволен, что мы остановились здесь?

— Я люблю слушать шум прибоя.

— И я.

Они лежали рядом и слушали море. Она опустила голову ему на грудь, и он коснулся подбородком ее затылка, а потом она устроилась повыше и прижалась щекой к его щеке. Она поцеловала его, и он почувствовал прикосновение ее руки.

— Как хорошо, — сказала она в темноте. — Как чудесно. Ты уверен, что ничего не хочешь?

— Не сейчас. Я замерз. Пожалуйста, обними меня и согрей.

— Я люблю, когда ты лежишь рядом такой холодный.

— Если ночами будет так холодно, нам придется спать в пижамах. Отлично! И завтракать в постели.

— Это Атлантический океан, — сказала она. — Послушай его.

— Нам тут будет хорошо, — сказал он. — Если хочешь, поживем здесь подольше. А нет — уедем. Тут есть куда поехать…

— Поживем пару дней и посмотрим.

— Ладно, но если мы останемся, я хотел бы начать писать.

— Вот будет чудесно. Завтра посмотрим, где здесь можно жить. Ты ведь сможешь работать в номере, если я уйду? Пока не подыщем подходящее место?

— Конечно.

— Знаешь, не нужно беспокоиться за меня, потому что я люблю тебя и нас только двое в этом мире. Пожалуйста, поцелуй меня, — сказала она.

Он поцеловал.

— Я ведь не сделала ничего плохого. Кроме того, что не могла не делать. Сам знаешь.

Он ничего не ответил и молча слушал в темноте, как обрушиваются на твердый, мокрый песок тяжелые буруны.

На следующее утро по-прежнему штормило и хлестал дождь. Испанского берега не было видно, и, когда в перерывах между шквальными порывами ветра и дождя небо прояснялось, по ту сторону охваченного штормом залива виднелись только окутавшие подошвы гор облака. После завтрака Кэтрин накинула плащ и ушла, оставив его одного работать. Писалось просто и легко. Возможно, даже слишком легко. «Будь осмотрителен, — говорил он сам себе, — очень хорошо, что ты пишешь просто: чем проще, тем лучше. Главное, чтобы умом ты понимал, как все непросто. Представь себе, как сложно то, о чем ты хочешь рассказать, а потом уж пиши. Ведь все, что было в Ле-Гро-дю-Руа, не стало проще от того, что тебе удалось так описать происходящее».

Он по-прежнему писал карандашом в дешевой разлинованной школьной тетрадке и уже поставил на обложке римскую цифру один. Наконец он закончил, убрал тетрадь в чемодан вместе с картонной коробкой для карандашей и конусообразной точилкой, оставив на столе лишь пять затупившихся карандашей, чтобы заточить их для завтрашней работы, и, взяв с вешалки в стенном шкафу куртку, спустился по лестнице в холл. Он заглянул в уютный для такой дождливой погоды полумрак гостиничного бара, где уже стали собираться посетители. Ключ он оставил у портье. Принимая ключ, помощник портье достал из почтового ящика записку и сказал:

— Мадам оставила это для месье.

Он развернул записку и прочел: «Дэвид, я не хотела тебе мешать, жду в кафе, люблю, Кэтрин». Он накинул старую теплую полушинель, нащупал в кармане берет и вышел из отеля в дождь.

Она сидела в небольшом кафе за угловым столиком, на котором стояли стакан с мутным, желтоватого цвета, напитком и тарелка, где среди объедков лежал небольшой бурый речной рак. Она уже была навеселе.

— Где пропадал, чужестранец?

— Путешествовал, милашка.

Он заметил, что лицо у нее мокрое от дождя, и с интересом наблюдал, как меняют капельки воды загорелую кожу. Но все равно выглядела она хорошо, он был очень рад видеть ее такой.

— Начал писать? — спросила она.

— Да, и идет неплохо.

— Значит, ты работал. Отлично.

Официант обслуживал трех испанцев, сидевших за столиком у самой двери. Он подошел, держа в руках стакан, бутылку обычного перно и небольшой узконосый кувшин с водой. В воде плавали кусочки льда.

— Pour Monsieur aussi?5 — спросил он.

— Да, — сказал молодой человек. — Пожалуйста.

Официант наполнил высокие стаканы до половины желтоватой жидкостью и начал медленно доливать воду в стакан женщины. Но молодой человек сказал: «Я сам», — и официант поставил бутылку на стол. Похоже, он только и ждал, чтобы его отпустили, и молодой человек стал сам доливать воду очень тонкой струйкой, а женщина с интересом смотрела, как абсент приобретает дымчатый, опаловый оттенок. Она взяла стакан в руки и почувствовала, что стекло пока еще теплое, а потом, когда желтизна исчезла и появился молочный отлив, стекло вдруг сделалось прохладным, и тогда молодой человек стал добавлять воду по капле.

— Почему нужно доливать воду так медленно? — спросила она.

— Иначе напиток теряет крепость и ни к черту не годится, — объяснил он. — Он делается пресным и никчемным. По правилам, на бокал ставят стакан со льдом и маленькой дырочкой внизу, чтобы вода капала постепенно.

Но тогда всем ясно, что ты пьешь.

— Я уже выпила стакан наспех, потому что сюда заглянули Н. Г.

— Н. Г.?

— Или как их там, гвардейцы? На велосипедах и в форме с черной кожаной кобурой. Пришлось проглотить улику.

— Что?

— Извини, что проглочено, то проглочено.

— С абсентом шутки плохи.

— У меня после него легче на душе.

— Только после него?

Он смешал абсент так, чтобы напиток получился покрепче.

— Вперед, — сказал он. — Не жди меня.

Она сделала большой глоток, потом он взял у нее стакан, выпил сам и сказал:

— Спасибо, мадам. Это вселяет бодрость.

— Тогда сделай себе отдельно, ты, обожатель газетных вырезок.

— Что-что? — спросил молодой человек.

— А что я такого сказала?

Но он хорошо ее понял:

— Ты бы помолчала о вырезках.

— Почему? — спросила она, наклонившись к нему и повысив голос. — Почему я должна молчать? Уж не потому ли, что сегодня утром ты изволил писать? По-твоему, я вышла за тебя потому, что ты — писатель? За тебя и твои газетные вырезки.

— Ну ладно, — сказал молодой человек. — Остальное выскажешь, когда мы будем одни.

— И не сомневайся, выскажу, — сказала она.

— Надеюсь, нет.

— Не надейся. Будь уверен, выскажу.

Дэвид Берн встал, подошел к вешалке, оделся и не оглядываясь вышел.

Кэтрин, оставшись одна, подняла стакан, попробовала абсент и не спеша допила его маленькими глотками.

Дверь отворилась, Дэвид вернулся и подошел к столу. На нем была та же теплая полушинель и надвинутый на глаза берет.

— Ключи от машины у тебя?

— Да, — сказала она.

— Можешь мне их дать?

Она протянула ему ключи и сказала:

— Не глупи, Дэвид. Во всем виноват дождь да еще то, что работаешь ты один. Сядь.

— Ты этого хочешь?

— Пожалуйста, — сказала она.

Он сел. «Зачем все это? — подумал он. — Ты ушел, чтобы взять машину, уехать подальше и послать ее к черту, а сам вернулся и вынужден просить ключи, да еще снова уселся, как слюнтяй». Он взял свой стакан и допил оставшееся. Абсент по крайней мере был хорош.

— Обедать собираешься? — спросил он.

— Скажи куда, и я пойду с тобой. Ты ведь еще любишь меня?

— Не дури.

— Мерзкая была ссора, — сказала Кэтрин.

— К тому же первая.

— Я виновата. Вспомнила о газетных вырезках.

— Давай не будем об этих проклятых вырезках.

— Все из-за них.

— Все потому, что ты думала о них, когда пила. Не надо было пить, тогда бы это не пришло тебе в голову.

— Точно отрыжка после вина, — сказала она. — Ужасно. Хотела пошутить, и вдруг сорвалось с языка.

— Что у трезвого на уме…

— Ну хватит, — сказала она. — Я думала, ты уже забыл.

— Забыл.

— Что ж тогда только об этом и говоришь?

— Не стоило нам пить абсент.

— Да. Конечно, не стоило. Особенно мне. Тебе-то он был необходим. Думаешь, тебе станет лучше?

— Слушай, неужели нельзя остановиться?

— С меня-то уж точно хватит. Осточертело.

— Терпеть не могу это слово.

— Хорошо, только это.

— О черт, — сказал он. — Обедай сама.

— Нет. Мы пообедаем вместе и будем вести себя по-людски.

— Попробуем.

— Прости меня. Я действительно пошутила, но не удачно. Правда, Дэвид, забудем об этом.

Глава пятая

Когда Дэвид Берн проснулся, начался отлив, солнце ярко высветило полосу берега, и море стало темно-синим. Горы стояли зеленые, посвежевшие, и облаков не было. Кэтрин еще спала. Дышала она ровно, солнечный луч падал ей на лицо, и Дэвид подумал, как это странно, что солнце не будит ее.

После душа он почистил зубы, побрился, и ему захотелось есть, но он надел шорты и свитер, достал тетрадь, карандаши и точилку и сел за стол у окна, смотревшего на устье реки, за которой начиналась Испания. Он стал писать и забыл о Кэтрин и о виде из окна, и слова ложились на бумагу сами собой, как бывало всегда, когда удача сопутствовала ему. Он описал все, как было, и горечь проступала в рассказе лишь слегка, точно едва заметная пена на спокойной зыби, помечающей в тихую погоду подводные рифы.

Поработав, он снова повернулся к Кэтрин. Она по-прежнему спала, улыбаясь во сне, и через открытое окно на ее коричневое тело падал солнечный прямоугольник, а на фоне сбившейся белой простыни и нетронутой подушки ее загорелое лицо и темно-рыжая головка казались еще темнее.

«Завтракать уже поздно, — подумал он. — Оставлю записку, спущусь в кафе и выпью cafe creme6 с чем-нибудь». Но пока он убирал тетрадь и карандаши в чемодан, Кэтрин проснулась, подошла к нему, обняла, поцеловала в шею и сказала:

— Я твоя ленивая голая жена.

— Зачем ты встала?

— Не знаю. Скажи, куда ты идешь, и я буду там через пять минут.

— Я иду завтракать в кафе.

— Иди. Я скоро приду. Ты работал?

— Конечно.

— Какой же ты молодец, особенно после вчерашнего. Я так горжусь тобой. Поцелуй меня и посмотри на нас в зеркало.

Он поцеловал ее, и они вместе посмотрели в большое зеркало.

— Как приятно, когда на тебе не слишком много надето, — сказала она. — Веди себя хорошо и постарайся благополучно добраться до кафе. Закажи мне oeuf au jambon.7 Не жди. Прости, что я тебя задержала.

В кафе он нашел утреннюю местную и вчерашние парижские газеты, и официант принес ему кофе с молоком, ветчину из Байонна и прекрасное свежее яйцо, которое, перед тем как взять ложечкой желток, Дэвид посыпал грубо-молотым перцем и смазал тонким слоем горчицы. Кэтрин долго не было, и, чтобы яичница не остыла, он съел и ее порцию и вытер тарелку кусочком свежевыпеченного хлеба.

— Вот и мадам, — сказал официант. — Я принесу еще порцию.

На ней была юбка, кашемировый свитер и нитка жемчуга. Волосы она вытерла полотенцем, но расчесала их влажными, и от этого они казались прямыми и темными, сливаясь с ее необыкновенно загорелым лицом.

— Какой чудесный день, — сказала она. — Жаль, что я припозднилась.

— Ты куда разоделась?

— Я хотела бы съездить в Биарриц. Поедешь со мной?

— Ты же хочешь поехать одна?

— Да, — сказала она. — Но ты не помешаешь. — Когда он встал, она сказала: — Я хочу привезти тебе сюрприз.

— Не надо.

— Надо. Тебе понравится.

— Давай-ка я поеду, чтобы ты опять чего-нибудь не выкинула.

— Нет. Лучше, если я буду одна. Я вернусь во второй половине дня. И не жди меня к обеду.

Дэвид прочел газеты, а потом прошелся по городу в поисках удобного для жилья квартала или шале, которое можно было бы снять, и новые застройки показались ему приятными, но скучными. Он полюбовался видом на залив и устье реки, за которой начиналась Испания, и старинным серокаменным замком Фуэнтеррабья, и ослепительно белыми коттеджами по обе стороны замка, и коричневыми горами, отбрасывающими синие тени. Он удивился, что ураган так быстро стих, и подумал, что, должно быть, здесь прошла всего лишь северная граница урагана, пронесшегося над Бискайским заливом. Бискайский залив называли еще Вискайя, но теперь так называлась баскская провинция, расположенная вдали от побережья за Сан-Себастьяном. Горы, возвышавшиеся над крышами пограничного городка Ирун, находились в провинции Гипускоа, а дальше начиналась провинция Наварра, или Наварре. «Что мы здесь делаем? — подумал он. — Зачем ты бродишь по этому курортному городку, глазея на недавно посаженные магнолии и чертову мимозу, в надежде увидеть на псевдобаскских виллах табличку „Сдается“? Уж не так много ты работал утром, чтобы окончательно оглупеть, или, может, перебрал вчера? На самом деле ты вовсе не работал. А неплохо бы начать поскорее, потому что время уходит, а с ним уходишь и ты, и не успеешь оглянуться, как с тобой будет покончено. Может быть, уже. Ладно. Не заводись. По крайней мере помни об этом». Он пошел дальше по городу, и восприятие его обострила злость и закалила испепеляющая красота дня.

Ветер с моря гулял по комнате, а он читал, опершись спиной на две подушки. Одну, сложенную пополам, он подложил под голову. После обеда клонило в сон, но ему недоставало ее, и он читал и ждал. Потом он услышал, как открылась дверь и она вошла в комнату, но не сразу узнал ее. Она стояла перед ним, скрестив руки под грудью на свитере, и дышала прерывисто, точно после бега.

— О нет, — сказала она. — Нет.

Она бросилась на постель и, спрятав голову на груди Дэвида, повторяла:

— Нет, нет! Пожалуйста, Дэвид. Неужели ты ничего не замечаешь?

Он прижал ее голову к своей груди и почувствовал, что волосы ее острижены совсем коротко и на ощупь напоминают грубый шелк. Она продолжала прижиматься к нему.

— Ты что наделала, дьяволенок?

Она подняла голову, посмотрела на него, поцеловала, потерлась губами о его губы и прижалась к нему всем телом.

— Сейчас расскажу, — сказала она. — Я так рада. Мне так повезло. Теперь у тебя совершенно новая девочка, можешь попробовать.

— Дай взглянуть.

— Подожди минутку.

Она вернулась и встала у постели так, что солнце из окна освещало ее. Она была без юбки, босиком, в одном только свитере и с ниткой жемчуга на загорелой шее.

— Смотри хорошенько, — сказала она. — Вот какая я стала.

Он окинул взглядом ее длинные, загорелые ноги, стройную фигуру, смуглое лицо и точеную рыжую головку, и она посмотрела ему в глаза и сказала: