С приветом, ЭРНЕСТ

2 августа 1937 года

М-с Пауле Пфейфер (мать втopoй жены Хемингуэя. — В. П.)

Кет-Кей

Дорогая мама,

…меньше чем через две недели я снова еду в Испанию, где, как вы знаете, независимо от того, формируются ли ваши политические взгляды непосредственно или окольным путем, я сражаюсь не на той стороне и должен быть уничтожен со всеми прочими красными. После чего Гитлер и Муссолини могут пожаловать в Испанию и получить необходимые им полезные ископаемые и начать новую войну в Европе. Что ж, пожелаем им удачи, потому что она им очень понадобится. Меня уже мутит от подобной чепухи и всеобщего нежелания знать правду об этой войне, так что я в определенном смысле рад вернуться туда, где мне не нужно будет говорить об этом… Я снова начну работать для НАНА (Североамериканское газетное объединение), но если по какой-либо причине мне придется свернуть эту работу, то без дела я не останусь. Мы собрали деньги на двадцать санитарных машин, и сборы от фильма позволят купить еще пятьдесят или сто машин…[15]

…Дом в Пигготте мне больше по душе, чем Белый дом. М-с Рузвельт высоченного роста, обворожительная и совершенно глухая. Она практически ничего не слышит, когда к ней обращаются, но так мила, что большинство людей этого просто не замечают. Президент по-гарвардски обаятелен, беспол, женственен и похож на огромную даму — министра труда. Вот так так, он полностью парализован ниже пояса, и требуется немало усилий, чтобы усадить его в кресло и перевозить из комнаты в комнату. В Белом доме очень жарко — кондиционер только в кабинете президента, а еда — хуже не бывает. (Это между нами. Гость не должен критиковать.) Нам подали суп на дождевой воде, резинового голубя, чудный салат из вялых овощей и присланный каким-то почитателем торт. Восторженный, но неумелый почитатель… Президента и м-с Рузвельт фильм «Испанская земля» очень взволновал, но оба сказали, что в нем маловато пропаганды.

Я рад был побывать и у них и в Голливуде и посмотреть Белый дом, но жить в нем мне бы не хотелось… Марта Геллхорн, устроившая нам приглашение на обед, перед вылетом в Вашингтон съела в аэропорту три сандвича. Мы тогда решили, что она спятила… Просто ей частенько приходилось бывать в Белом доме. Во всяком случае, меня там больше не будет.

Дорогая мама, простите меня за то, что я возвращаюсь в Испанию. Все, что вы говорили о необходимости остаться и воспитывать мальчиков, очень правильно. Но когда я был там, я обещал вернуться, и, хотя всех обещаний сдержать невозможно, это я не могу нарушить. В противном случае, чему бы я мог научить моих мальчиков…

Вы всегда были такой примерной и в равной степени заботились как о земной, так и о потусторонней жизни… А я пока что утратил всякую веру в потустороннюю жизнь… С другой стороны, на этом этапе войны я абсолютно перестал бояться смерти и т. д. Мне казалось, что мир в такой опасности и есть столько крайне неотложных дел, что было бы просто очень эгоистично беспокоиться о чьем-либо личном будущем. После первых же двух недель в Мадриде у меня появилось такое безликое чувство, когда забываешь о том, что у тебя есть жена, дети, дом, катер… Без этого невозможно по-настоящему выполнять свои обязанности. А сейчас пробыл дома достаточно долго… и старые ценности снова вернулись, и теперь нужно опять научиться забыть о них. Так что не надо напоминать мне о том, как трудно им приходится. Я тоже имею об этом кое-какое представление. Впрочем, хватит…

Передайте наилучшие пожелания всему семейству в Пигготте…

ЭРНЕСТ

31 января 1938 года

Хэдли Моурер[16]

Ки-Уэат

Дорогая моя Хэдли,

…я вернулся сюда только позавчера, и за девять месяцев накопилось полно писем и прочих бумаг. Да еще ужасная ностальгия по Испании. Передай Полу, что я как-нибудь расскажу ему про Теруэль… Мэттьюсу и Делмеру (амер. журналисты, аккредитованные в Мадриде — В. П.) отказали в разрешении ехать в Теруэль и мне пришлось поручиться за них… Первый репортаж о битве (за Теруэль. — В. П.) я отправил в «Нью-Йорк таймс» на десять часов раньше Мэттьюса, потом вернулся на фронт, участвовал в наступлении вместе с пехотой, вошел в город вслед за ротой саперов и тремя ротами пехоты, написал и об этом, вернулся и уже готов был отправить прекрасный репортаж об уличных боях, когда получил телеграмму от НАНА. Они сообщали, что им больше не нужны мои корреспонденции. Должно быть, это им слишком дорого обходилось. Итак, эти католики в редакции «Таймc» выбросили мой материал, вычеркнули мое имя из корреспонденции Мэттьюса, и прошлой ночью, лежа в постели, я прочел в газете о том, что Мэттыос единственный из корреспондентов, кто действительно был в Теруэле. Но сначала «Таймс» вновь захватила город для Франко, сославшись на официальное сообщение из Саламанки[17]. Они отказались печатать мои корреспонденции, и НАНА телеграфировало мне, чтобы я прекратил работу. Ну что ж. Конечно, пора научиться кушать все это дерьмо, но я никак не могу привыкнуть к вкусу. Мэттьюс замечательный парень, и я рад, что смог оказаться полезным ему. Но когда три месяца ждешь события, которое должно произойти, а потом твою работу полностью саботируют… и лишь набрасываются на твою книгу, то подумываешь не сменить ли фамилию и не начать ли все сначала[18].

Дорога домой очень утомила меня — все время штормовой ветер, и в такую погоду я сам привел сюда лодку из Майами. Слишком устал, чтобы писать. Пожалуйста, извини. В Мадриде написал пьесу («Пятая колонна»), которая тебе, должно быть, понравится. Не знаю, поставят ли ее когда-нибудь, но мне на это наплевать… Они (критики) уже не могут причинить мне такие неприятности, как раньше, когда я был молодым. Даже испугать меня им не под силу… Не обращай внимания на мое настроение. Завтра, возможно, опять буду чертовски жизнерадостным. Мистер Хемингуэй быстро оправляется от ударов. Извини за мрачное письмо… Прими мою любовь и передай наилучшие пожелания Полу. Я люблю вас обоих.

ЭРНЕСТ

26 марта 1938 года

Джону Дос Пассосу[19]

Париж

Дорогой Дос,

…я хочу поговорить с тобой о том, что мне кажется серьезным. В Испании по-прежнему идет война между народом, на стороне которого некогда был и ты, и фашистами. Если ты так невзлюбил коммунистов, что считаешь возможным денег ради нападать на народ, который до сих пор сражается, то, по-моему, ты должен по крайней мере не искажать факты. В статье, только что прочитанной мной в «Ред бук» (амер. журнал. — В. П.), ты не упоминаешь имени Густаво Дурана[20], хотя сделать это было бы правильно и справедливо. Но ты чувствуешь себя обязанным упомянуть Вальтера и называешь его русским генералом. Ты создаешь впечатление, что эта война ведется коммунистами, и называешь русского генерала, которого ты встретил.

Дело только в том, Дос, что Вальтер — поляк. Так же как Лукач — венгр, Петров — болгарин, Ганс — немец, Копик — югослав и т. д. Прости меня, Дос, но ты никогда не встречал ни одного русского генерала. Как я понимаю, единственная причина, по которой ты денег ради нападаешь на тех, на чьей стороне некогда был сам, — это нестерпимо-жгучее желание рассказать правду. Тогда почему же ты этого не делаешь? Конечно же, за десять дней или даже за три недели узнать правду невозможно… Когда люди читают серию твоих статей, публикуемых в течение полугода или более, они даже не представляют себе, как мало времени ты провел в Испании и как мало ты там увидел… Какого же черта? В Испании были хорошие русские, но ты их не знал, да сейчас их там и нет. Когда мы с Гербертом Мэттьюсом на пятый день штурма вошли в Теруэль вслед за тремя ротами пехоты и ротой саперов, жители города приняли нас за русских. Я мог бы рассказать тебе немало забавных историй по этому поводу. Но за время всего штурма я видел только одного русского танкиста и одного болгарина — офицера-инструктора 43-й бригады. Мы атаковали силами карабинеров — это великолепные боевые части, и их политические убеждения не левее убеждений сенатора Картера Гласса[21]. Да будет тебе известно, что не все люди трусы, большинство будет драться и не задумываясь умрет за спасение своей страны от захватчиков… а с твоей стороны, пытаться доказывать, что война, ведущаяся правительством против фашистского итальяно-немецко-марокканского вторжения, навязана народу коммунистами против его воли, в высшей степени нечистоплотно. Кто дрался во время нашей гражданской войны? А ведь у нас не было даже никаких захватчиков. Послушай, ведь на меня очень легко нападать, и, если у тебя чешутся руки на Испанию, набрасывайся лучше на меня. Правда, на том пути, что ты выбрал, тебе это вряд ли поможет…

Итак, я заканчиваю письмо. Если ты когда-нибудь заработаешь деньги и захочешь отдать мне долг (не те деньги, что дал дядя Гас Пфейфер, когда ты болел, а те небольшие суммы, что ты брал потом), то почему бы тебе не вернуть мне тридцать долларов, коль скоро ты получишь триста или черт его знает сколько еще? А может быть, мне не отправлять письмо? Потому что мы старые друзья? Ох уж эти старые добрые друзья. Готовые всадить тебе нож в спину за четверть доллара. Все прочие берут за это пятьдесят центов.

До свидания, Дос. Надеюсь, ты будешь счастлив. Думаю, ты-то будешь. Должно быть, у тебя первоклассная жизнь. Когда-то и я был счастлив. И буду снова. Добрые старые друзья. Всегда был счастлив со старыми добрыми друзьями. Прирежут за десятицентовик… Достопочтенный Джек Пассос трижды всадит тебе нож в спину за пятнадцать центов, а «Джованецца» (гимн итальянских фашистов. — В. П.) споет бесплатно. Спасибо, друг. Вот так так! Ощущение хоть куда. Есть еще старые друзья? Уберите его, док, он весь изрезан. Скажите в редакции, чтобы мистеру Пассосу выписали чек на 250 долларов. Спасибо, мистер Пассос, чистая была работа. Заходите в любое время. Для тех, кто думает так, как вы, всегда найдется работенка.

Остаюсь твой, ЭРНЕСТ

5 мая 1938 года

Максуэллу Перкинсу

Марсель

Дорогой Макс…

…последние шесть недель были дьявольскими. Мы страшно побили итальянцев на Эбро — это чуть выше Тортосы, рядом с местечком под названием Черта. Окончательно их остановили. Правда, левый фланг сдал — под Сан-Матео, — и в конце концов мы вынуждены были отдать им то, что сами они никогда бы не взяли. Но до поражения далеко, и мы прочно удерживаем позиции по реке Эбро. Я расскажу тебе про тот берег, когда вернусь. Теперь просто невозможно заслужить авторитет, если ты хотя бы раз не переплыл Эбро. Жаль, тебя не было с нами в страстную пятницу, когда сукины сыны перерезали дорогу на Валенсию. Я написал об этом отличный репортаж…

…Сегодня первый день отдыха с тех пор, как я уехал из США, и мне хотелось бы не вылезать из постели неделю и все время есть и спать, и читать газеты, и пить виски с содовой, и немного любви, и повторять все сначала как бесконечную буддийскую молитву. Прости, если отправленное с парохода письмо было немного мрачноватым. Право же, я перестаю быть мрачным, когда доходит до дела и можно все увидеть и понять. Вдали от фронта все кажется значительно мрачнее…

Отступление под Монсом (Бельгия) мелочь в сравнении с последним боем. Нет, правда, когда все кончится, мне с лихвой будет о чем писать. Стараюсь запомнить побольше и не растратиться в корреспонденциях.

Как только все кончится, я засяду и стану писать, и мошенники и фальсификаторы — вроде Андре Мальро,[22] которые вышли из игры в феврале 37-го, дабы написать объемистые шедевры задолго до того, как все началось, — получат хороший урок, когда я напишу обычного размера книгу и расскажу, как это было на самом деле…

Всегда твой ЭРНЕСТ

6 февраля 1939 года

Миссис Пауле Пфейфер

Ки-Уэст

Дорогая мама,

…итальянцы перебросили (в Испанию) свежие части, артиллерию и самолеты, а испанское правительство закрыло французскую границу, прекратив таким образом поступление через Францию артиллерии и боеприпасов… Ну что ж, даже говорить об этом не хочется. Но, когда я читаю в «Санди визитор» о зверствах «красных», коварстве испанского «коммунистического» правительства и гуманности генерала Франко, который мог бы закончить войну на много месяцев раньше, если бы не боялся причинить вред гражданскому населению (и это после того, как я видел полностью разрушенные бомбежкой города, видел, как методично бомбят и расстреливают из пулеметов колонны беженцев на дорогах) — то что тут скажешь. Такая ложь убивает что-то и в тебе самом. Теперь они из кожи вон лезут, доказывая, что Франко не бомбил Гернику. Город был взорван красными… Что ж, я там не бывал. Но я был в Мора-дел-Эбро, Тортосе, Таррагоне, Сагунто и других городах, где Франко сделал именно то, чего он якобы не делал с Герникой. Что теперь говорить об этом? Когда воюешь, остается только одно — победить. Но когда тебя предали и продали десяток раз и ты проиграл войну, то вряд ли стоит удивляться, что на тебя же еще и клевещут. Англичане настоящие злодеи.[23] Впрочем, они были такими с самого начала…

Сейчас положение таково: французская граница закрыта для поступавшего военного снаряжения с мая прошлого года… Центральную Испанию придется снабжать, морским путем. Италия, возможно, установит блокаду. В результате блокады с воздуха потоплена почти половина поступавших грузов. Каждую ночь они бомбят порты Валенсия и Аликанте…

Для организации крупного наступления на Мадрид или Валенсию Франко потребуется от шести до восьми месяцев. Если у него хватит ума, он пойдет на Валенсию.

Если он возьмет Валенсию, то центральная Испания обречена. Валенсия — богатейшая провинция Испании и кормит Мадрид.

Итальянцы тоже попытаются захватить Мадрид, чтобы взять реванш за свое поражение под Гвадалахарой (1937 г.), и, возможно, они попытаются наступать на обоих фронтах одновременно.

Уже теперь (имеющимися силами и учитывая превосходство в артиллерии) они могут перерезать дорогу Мадрид — Валенсия и задушить город голодом. Последние два года во всей центральной Испании не хватало продовольствия.

Лучшие из моих друзей сейчас в Испании, и думать об этом очень тяжело. В Испании во время всей войны я прекрасно спал ночами; и прошлой зимой в течение пяти месяцев, по крайней мере через день, я был голоден, по-настоящему голоден, но чувствовал себя как нельзя лучше. Так что сознание — загадочная штука, и на него не влияют ни чувство безопасности, ни угроза смерти, ни даже наш желудок…

Всем моя любовь и еще раз спасибо за подарки.

ЭРНЕСТ

28 июля 1949 года

Кардиналу Френсису Спеллмэну

Финка Вихия

Мой дорогой кардинал,

с каждой очередной фотографией вы выглядите все более сладкоречиво-высокомерным, ожиревшим и самоуверенным.

Как штрейкбрехер, выступающий против католических функционеров и госпожи Рузвельт, я возмущен тем, что вы слишком много себе позволяете. Это очень скверно, когда князь церкви становится самоуверенным.

Я знаю, что вы клевещете на Испанскую Республику, и я также знаю, почему вы это делаете. Я знаю, кто отдает вам приказы, и я знаю, почему эти приказы отдаются. Вы возглавляете меньшинство в Соединенных Штатах, среди взносоплателыциков которого некогда был и я, но руководите вы этим меньшинством с высокомерием и наглостью, достойными ожиревшего князька церкви.

В Европе поговаривают, что вы будете следующим и первым американским Папой Римским. Пожалуйста, не стройте иллюзий и не усердствуйте слишком. Пока я жив, вы никогда не станете Папой.

Преисполненный уважения к вам

Эрнест ХЕМИНГУЭЙ

31 июля — 1 августа 1944 года

Мэри Уэлш[24]

Франция

Маленький друг — очаровательный друг,

…с тех пор как мы виделись последний раз, я побывал у своих друзей-летчиков и даже полетал немного (совсем немного, но видел все хорошо). Затем отбыл по месту назначения, и там было ужасно скучно и нечего делать… и я попросил прикомандировать меня к той дивизии, с которой был раньше (4-я пехотная дивизия. — К. Бейкер). Вот уже восьмой день мы непрерывно наступаем. Познакомился с отличными ребятами. Им приходится намного труднее, чем летчикам, так что моя страсть к полетам, очевидно, не что иное, как разновидность лени. Во всяком случае, здесь с пехотой я очень счастлив. В бронетанковых частях мне не очень нравится — слишком много пыли. Впрочем, пыли здесь повсюду хватает, хотя попадаются и отличные места…

…Захватили мотоцикл с коляской, и теперь у нас есть свой транспорт, а вчера захватили еще и штабной «мерседес-бенц»… Наша дивизия перебила немало фрицев, а в немецких бронемашинах полно прекрасного коньяка… Иногда мы наступаем и днем и ночью. Это очень хорошая дивизия, и я стараюсь быть полезным и не мешать…

Я так скучаю по тебе, что чувствую внутри какую-то пустоту и пытаюсь заполнить ее войной — днем и ночью… Я очень счастлив на фронте, но все же это не то, что любить… Мэри, в этом мире, который мы получили в наследство… Трудно быть осторожным… Но, пожалуйста, будь умницей — бесстрашной, но осторожной…

Я знаю, после того как все кончится, стоит мне остаться наедине с пишущей машинкой, и я смогу написать хороший рассказ… Все увиденное я держу в голове. Есть потрясающие наблюдения, и мне не следует растрачиваться на «Колльерс». Только за последнюю неделю получил столько впечатлений, что хватило бы на целую книгу…

Твой старший друг

Э. ХЕМИНГУЭЙ, военный корреспондент

6 августа 1944 г.

Мэри Уэлш

Франция

Малыш,

мне нравится писать тебе. Только что кто-то поехал в штаб армии, и я отправил письмо… а, поужинав, решил, пока светло, написать еще одно. Ветрено, а день был ясный, хороший; лето, но не жарко, и завтра предстоит славный бой… Я уйду утром с первыми наступающими частями и, должно быть, буду с ними весь день, особенно если удастся найти ту часть, с которой наступал вчера — лучше всего учиться с теми, кого уже хорошо знаешь… Мы живем здесь радостной, пьянящей жизнью, полной убитых немцев, награбленного ими добра, стрельбы, боев, трудностей, небольших холмов, пыльных дорог, шоссе, пшеничных полей, убитых коров, лошадей, и снова холмов, убитых лошадей, танков, 88-миллиметровок, погибших американских солдат, порой ничего не ешь, спишь под дождем на земле, в амбарах, на телегах, походных койках, сидя и все время вперед, вперед…

5 или б августа (наверное, 6-го — воскресенье).

Несколько дней затишья, так что четыре или пять дней буду писать. Напишу четыре рассказа о пехотной дивизии и отправлю их в «Колльерс». Пусть печатают, когда хотят. За последние двенадцать дней одиннадцать раз ходил в атаку — знаю дивизионных, полковых, батальонных, многих ротных и взводных командиров. Скоро узнаю их еще лучше. Но сейчас надо писать.

Получилось удачно — старый, говорящий по-французски солдат может быть полезен, и мы с генералом (Бартоном) добрые друзья, и в конце дня, когда он весь в пыли и невозможно, смертельно устал, мы лежим на одном одеяле и я докладываю ему, как обстоят дела на тех участках, где я побывал на своем мотоцикле. Вчера все наши радужные планы на будущее висели на волоске — я очутился впереди нашей пехоты и меня швырнуло на землю взрывом танкового снаряда, потом из танка по мне выпустили пулеметную очередь и еще стреляли из автоматических пистолетов двое солдат, засевших по обеим сторонам дороги. Пришлось притвориться убитым и пролежать так довольно долго, и я слышал, как немцы, стоявшие от меня примерно в десяти футах за придорожным кустарником, чрезвычайно неуважительно отзывались о твоем старшем друге, коего почитали мертвым…

Пиши мне, малыш… А теперь до свидания и прими поцелуй-

Старший друг

27 августа 1944 года

Мэри Уэлш

Париж

Малыш,

только что получил твое письмо. Первое письмо с тех пор, как корреспондент «Лайфа» и «Тайма» принес от тебя записку. Дважды ездил в штаб справиться о письмах и ничего, а тут, только вернулся в отель «Ритц», и вот оно, письмо, и я очень счастлив.

Мэри, все это время наша жизнь здесь была просто удивительной. Девятнадцатого установил связь с отрядом маки, которые решили сделать меня своим командиром. Должно быть, потому, что я выгляжу таким старым и грозным. Я выдал им обмундирование моторизованного разведотряда, погибшего на подступах к Рамбуйе. Вооружил их из дивизионных запасов. Захватил и удерживал Рамбуйе после того, как наша разведка отступила. Высылал дозоры и поставлял развединформацию французам, когда те наступали. Они с успехом использовали наши разведданные. Французы действовали очень хорошо. А я порядком устал. К счастью, во время наступления Рамбуйе — Париж с нами был военный историк. Иначе нам бы никто не поверил. В основном вся наша операция ерунда в сравнении с настоящим боем. Но могло кончиться скверно. Теперь я снова присоединился к дивизии, а завтра должен попробовать написать обо всем. Потом передам своих людей дивизии. Прекрасные люди. Тебе бы понравились. И что за темперамент!..

Дважды мне было по-настоящему страшно, когда мой отряд оставался в городе в качестве заслона или, попросту говоря, входил в соприкосновение с противником, и против нас действовали 15 фрицевских танков и 52 велосипедиста. Некоторые наши разведдозоры испугали бы тебя больше, чем сказки братьев Гримм, даже если бы не было никаких фрицев. Танки и велосипеды шарахались от нас…

Хочется повидать тебя. Ужасно соскучился… Пожалуй, я не могу говорить тебе о любви, ведь я так мало тебя знаю, но я очень соскучился и мне не хватает именно тебя, а не кого-то другого. И все же я говорю, что люблю тебя, потому что уже давно живу не по библии, я забросил ее подальше где-то по ту сторону Шартра (Франция)… Побывал во всех старых местах, где когда-то жил в Париже… Все кажется настолько невероятным, что ощущение такое, будто ты умер и это всего лишь сон…

8-11 сентября 1944 года

Мэри Уэлш

Бельгия

Дорогой малыш,

мы остановились в чудесном лесу… и я впервые отдыхаю. Прошлой ночью спал на устланном сосновыми иголками лесном полу. Дождя не было, и крепкий ветер раскачивал верхушки сосен, совсем как в середине сентября в Мичигане, когда я был мальчишкой. Так что нет ощущения, что пропустил осеннюю пору, как это бывает, когда живешь в городе или в чужих краях с другим климатом… Последние два дня стоит хорошая, ясная, лазурная осенняя погода — два чудных, счастливых, не прошедших даром дня бабьего лета… Малыш, это был самый счастливый месяц в моей жизни… Знаешь, за что, где и почему сражаешься и с какой целью. Не одинок. Не разочарован. Не обманут. Нисколечко фальши. Никаких проповедей. Цель ясна, и делаешь все, чтобы ее приблизить. Потом пишешь как можно лучше и даже лучше этого, и нет больше одиночества…

Из очерков, написанных для «Колльерс» (если вставить вычеркнутые цензурой части), можно составить целую книгу… Но если не проституировать и не идти на компромиссы, то и тогда нам хватит денег, чтобы прожить, пока я напишу новый роман, а я каждый день тренируюсь, сплю, живу в суровых условиях на открытом воздухе, много не пью, стараюсь все понять и прочувствовать, потому что только так я смогу написать его. Часть времени уйдет на то, чтобы поостыть… Но у нас прекрасное будущее, малыш. Лучшее, чем когда бы то ни было…

Твой старший друг

Э. ХЕМИНГУЭЙ

13 сентября 1944 года

Мэри Уэлш

Германия

Мой дорогой малыш,

вчера после целого дня преследования и стрельбы мы обосновались на ночь в пустом доме на ферме. Тревожная была ночь, поскольку основные части остались далеко позади, но мы прекрасно поужинали подстреленными из пистолета цыплятами и угостили полковника Лэнхэма и батальонного командира и выпили все, что было… День был хорош — мы выследили в лесу танки по следам гусениц и в конце концов спугнули их и, когда они вынуждены были выйти на шоссе, видели, как их накрыла наша артиллерия. Местность здесь пересеченная с покрытыми лесом или лысыми холмами, с которых видно все, что движется…

Когда мы пришли, люди все попрятались, но Джон нашел несколько человек, и они прибрали в доме, приготовили ужин и подоили коров, чтобы им не было больно, а я накормил кота и чудную, умную, сбитую с толка собаку, убитую горем из-за того, что все ушли и нарушился привычный порядок вещей. Потом уйдем и мы, но, я надеюсь, люди вернутся и все будет хорошо, ведь у собак нет ни национальности, ни гражданства…

Э. ХЕМИНГУЭЙ, военный корреспондент

13 сентября, после ужина

Любовь моя,

это всего лишь записка, чтобы рассказать, как я тебя люблю. Только что поужинали, и выпить ничего не нашлось — вчерашнее торжество опустошило наши запасы, а новых алкогольных центров пока не захвачено… Стив пишет своей подружке нравоучительное письмо о том, что американские женщины не могут по-настоящему понять, каково приходится солдату-мужчине, умеющему только убивать, и чего он ждет взамен, и Стив читает мне выдержки, а я просто счастлив и мурлычу, точно хищник в джунглях, потому что я люблю тебя, а ты любишь меня. Надеюсь, малыш, ты говорила серьезно, потому что мне уже нет пути назад, как бронетанковой колонне в узком ущелье, где и машине не развернуться, и дорога только одна. Я влип основательно, так что ты уж побереги себя для меня или для нас, и мы будем изо всех сил бороться за все, о чем говорили, и против одиночества, фальши, смерти, несправедливости, косности (нашего давнего врага), суррогатов, всяческого страха и прочих никчемных вещей; бороться за тебя, грациозно сидящую рядом на постели, хорошенькую — красивее любой фигурки на носу самого красивого и высокого корабля, который когда-либо поднимал паруса или кренился от ветра, за доброту, постоянство, любовь к друг другу, и за ночи и дни, полные любви. Малыш, я очень люблю тебя и буду твоим спутником, другом и настоящей любовью.

Мэри, милая… Пожалуйста, люби меня крепко-крепко и всегда, и заботься обо мне, малыш, так, как заботятся о своих старших друзьях все малыши…

15 сентября 1944 года

Патрику Хемингуэю

Германия

Любимый мышонок,

вот уже два месяца как Папа вернулся во Францию после дня «Д» (8 июня 1944 г., день высадки союзных войск. — В. П.). Должно быть, ты читал об этом в «Колльерс». Позже я летал с английскими летчиками, а потом был постоянно прикомандирован к пехотной дивизии, если не считать того периода, когда мне пришлось (временно оставив корреспондентскую работу) командовать отрядом маки — лучшее время за все эти месяцы, но писать об этом нельзя, расскажу при встрече. Находимся, как и Бамби (старший сын Джон Хемингуэй. —В. П.), в подчинении Управления стратегических служб.. Любопытнейшая история, и когда-нибудь длинными скучными зимними вечерами я еще надоем вам рассказами о ней. Последнее письмо от Марти[25] было в июне. В Париже видел всех ее друзей, а ведь она тоже могла бы быть там, если бы не была такой примадонной и подождала меня всего одну неделю… Я по горло сыт ее «примадонством». В Лондоне, когда я лежал с разбитой головой и страдал ужасными головными болями (25 мая 1944 г. в Лондоне Хемингуэй попал в автомобильную катастрофу. — В. П.), она не пожелала сделать для меня и того, что мы бы сделали даже для собаки. Я здорово ошибся в ней, или она очень изменилась — возможно и то и другое — но главным образом первое. Жалко терять друга, которого мы научили так хорошо стрелять и писать…

Мышонок, я очень соскучился по тебе, Старичку (Грегори, младший сын Хемингуэя. — В. П.) и Бамби и часто думаю о том времени, когда мы будем вместе… Вчера и сегодня шли тяжелые бои, …и сейчас пишу под грохот контратаки… Я сохраню все карты, и мы повесим их в комнате для трофеев. Думаю, я должен был написать тебе о Марти, чтобы ты знал что к чему. Ее отношение ко мне на Кубе и в Лондоне было отвратительным. После Лондона я получил от нее всего одно письмо с рассказом о прелестях сада Джока Уитни и о том, как приятно бродить по такому красивому, спокойному, не тронутому войной городу, как Рим…

В Париже у меня было всего два относительно свободных дня, но я все же навестил старых друзей Сильвию Бич[26] и Пикассо…

В Лондоне, пока я лежал в ужасном состоянии, — приходилось спать на спине с консервными банками по обе стороны подушки, потому что, стоило уронить голову на бок, как меня рвало … за мной ухаживала чудная девочка по имени Мэри Уэлш. Потом мы с ней встретились в Париже… Тебе она должна понравиться. Я прозвал ее «карманный Рубенс Папа». Если похудеет, произведу ее в «карманного Тинторетто»[27]. Чтобы понять, что это значит, тебе придется сходить в Метрополитен-музей.

Мышонок, мальчик мой, если в ближайшие недели с нами ничего не случится, то впереди нас ждет только хорошее…

С любовью Папа

15 октября 1944 года

Максуэллу Перкинсу

Париж

Дорогой Макс,

с тех пор как я писал тебе в последний раз, мы здесь жили дьявольски интересно. Я был с 4-й пехотной дивизией с момента ее прорыва чуть выше Сен-Ло и до 18 августа, пока ее временно не перевели в резерв, а я связался с отрядом маки. После нескольких очень интересных операций мы вошли в Париж вместе с передовыми частями армии. В первый же день освободили «Трэвеллез клаб» и отель «Ритц». Лучшее время в моей жизни…