- И не говорите. Бедный мальчик. Я сама только сейчас заметила.
      - Бросьте, - сказал я. - Вам же нравится набирать их.
      - Не говорите вздора.
      - Конечно, нравится.
      - Ну а если и так?
      - Ничего, - сказал я.
      Мы танцевали под аккордеон и банджо, на котором кто-то заиграл. Было жарко, но я чувствовал себя хорошо. Мы почти столкнулись с Жоржет, танцевавшей с очередным юнцом из той же компании.
      - Что это вам вздумалось привести ее?
      - Не знаю, просто так.
      - Романтика одолевает?
      - Нет, скука.
      - И сейчас?
      - Сейчас нет.
      - Выйдем отсюда. О ней здесь позаботятся.
      - Вы правда хотите?
      - Раз я предложила, значит, хочу.
      Мы ушли с площадки, и я снял свое пальто, висевшее на вешалке, и надел его. Брет стояла у стойки. Кон что-то говорил ей. Я подошел к стойке и попросил конверт. Я достал из кармана пятидесятифранковую бумажку, вложил ее в конверт, запечатал и передал хозяйке.
      - Пожалуйста, если девушка, с которой я приехал, спросит про меня, дайте это ей, - сказал я. - Если она уйдет с кем-нибудь из молодых людей, сохраните это для меня.
      - C'est entendu, monsieur [хорошо, мосье (фр.)], - сказала хозяйка. Вы уже уходите? Так рано?
      - Да, - сказал я.
      Мы пошли к дверям. Кон все еще что-то говорил Брет. Она попрощалась с ним и взяла меня под руку.
      - Спокойной ночи, Кон, - сказал я.
      Выйдя на улицу, мы стали искать глазами такси.
      - Пропали ваши пятьдесят франков, - сказала Брет.
      - Неважно.
      - Ни одного такси.
      - Можно дойти до Пантеона и там взять.
      - Зайдем в соседний бар и пошлем за такси, а пока выпьем.
      - Даже улицу перейти не хотите.
      - Если можно обойтись без этого.
      Мы зашли в ближайший бар, и я послал официанта за такси.
      - Ну вот, - сказал я. - Мы и ушли от них.
      Мы стояли у высокой, обитой цинком стойки, молчали и смотрели друг на друга. Официант вернулся и сказал, что такси дожидается Брет крепко сжала мне руку. Я дал официанту франк, и мы вышли.
      - Куда велеть ему ехать? - спросил я.
      - Пусть едет куда хочет.
      Я велел шоферу ехать в парк Монсури, сел в машину и захлопнул дверцу. Брет забилась в угол, закрыв глаза. Я сел подле нее. Машина дернула и покатила.
      - Ох, милый, я такая несчастная! - сказала Брет.
      4
      Машина поднялась в гору, пересекла освещенную площадь, потом еще поднялась, потом спустилась в темноту и мягко покатила по асфальту темной улицы позади церкви Сент-Этьен-дю-Мон, миновала деревья и стоянку автобусов на площади Контрэскарп, потом въехала на булыжную мостовую улицы Муфтар. По обеим сторонам улицы светились окна баров и витрины еще открытых лавок. Мы сидели врозь, а когда мы поехали по старой, тряской улице, нас тесно прижало друг к другу. Брет сняла шляпу. Откинула голову. Я видел ее лицо в свете, падающем из витрин, потом стало темно, потом, когда мы выехали на авеню Гобелен, я отчетливо увидел ее лицо. Мостовая была разворочена, и люди работали на трамвайных путях при свете ацетиленовых горелок. Белое лицо Брет и длинная линия ее шеи были ясно видны в ярком свете горелок. Когда опять стало темно, я поцеловал ее. Мои губы прижались к ее губам, а потом она отвернулась и забилась в угол, как можно дальше от меня. Голова ее была опущена.
      - Не трогай меня, - сказала она. - Пожалуйста, не трогай меня.
      - Что с тобой?
      - Я не могу.
      - Брет!
      - Не надо. Ты же знаешь. Я не могу - вот и все. Милый, ну пойми же!
      - Ты не любишь меня?
      - Не люблю? Да я вся точно кисель, как только ты тронешь меня.
      - Неужели ничего нельзя сделать?
      Теперь она сидела выпрямившись. Я обнял ее, и она прислонилась ко мне, и мы были совсем спокойны. Она смотрела мне в глаза так, как она умела смотреть - пока не начинало казаться, что это уже не ее глаза. Они смотрели, и все еще смотрели, когда любые глаза на свете давно перестали бы смотреть. Она смотрела так, словно в мире не было ничего, на что она не посмела бы так смотреть, а на самом деле она очень многого в жизни боялась.
      - И ничего, ничего нельзя сделать, - сказал я.
      - Не знаю, - сказала она. - Я не хочу еще раз так мучиться.
      - Лучше бы нам не встречаться.
      - Но я не могу не видеть тебя. Ведь не только в этом дело.
      - Нет, но сводится всегда к этому.
      - Это я виновата. Разве мы не платим за все, что делаем?
      Все время она смотрела мне в глаза. Ее глаза бывали разной глубины, иногда они казались совсем плоскими. Сейчас в них можно было глядеть до самого дна.
      - Как подумаю, сколько все они от меня натерпелись... Теперь я расплачиваюсь за это.
      - Глупости, - сказал я. - Кроме того, принято считать, что то, что случилось со мной, очень смешно. Я никогда об этом не думаю.
      - Еще бы. Не сомневаюсь.
      - Ну, довольно об этом.
      - Я сама когда-то смеялась над этим. - Она не смотрела на меня. Товарищ моего брата вернулся таким с Монса. Все принимали это как ужасно веселую шутку. Человек никогда ничего не знает, правда?
      - Правда, - сказал я. - Никто никогда ничего не знает.
      Я более или менее покончил с этим вопросом. В свое время я, вероятно, рассмотрел его со всех возможных точек зрения, включая и ту, согласно которой известного рода изъяны или увечья служат поводом для веселья, между тем как в них нет ничего смешного для пострадавшего.
      - Это забавно, - сказал я. - Это очень забавно. И быть влюбленным тоже страшно забавно.
      - Ты думаешь? - Глаза ее снова стали плоскими.
      - То есть не в том смысле забавно. Это до некоторой степени приятное чувство.
      - Нет, - сказала она. - По-моему, это сущий ад.
      - Хорошо быть вместе.
      - Нет. По-моему, ничего хорошего.
      - Разве ты не хочешь меня видеть?
      - Я не могу тебя не видеть.
      Теперь мы сидели, как чужие. Справа был парк Монсури. Ресторан, где есть пруд с живыми форелями в где можно сидеть и смотреть в парк, был закрыт и не освещен Шофер обернулся.
      - Куда мы поедем? - спросил я.
      Брет отвела глаза.
      - Пусть едет в кафе "Селект".
      - Кафе "Селект", - сказал я шоферу. - Бульвар Монпарнас.
      Мы поехали дальше, обогнув Бельфорского льва, который сторожит Монружскую трамвайную линию. Брет смотрела прямо перед собой. На бульваре Распай, когда показались огни Монпарнаса, Брет сказала:
      - У меня к тебе просьба. Только ты не рассердишься?
      - Не говори глупости.
      - Поцелуй меня еще раз, пока мы не приехали.
      Когда такси остановилось, я вышел и расплатился. Брет вышла, на ходу надевая шляпу. Она оперлась на мою руку, когда сходила с подножки. Ее рука дрожала.
      - У меня очень неприличный вид? - Она надвинула на глаза свою мужскую фетровую шляпу и вошла в кафе. У стойки и за столиками сидела почти вся компания, которая была в дансинге.
      - Хэлло, друзья! - сказала Брет. - Выпить хочется.
      - Брет! Брет! - Маленький грек-портретист, который называл себя герцогом и которого все звали Зизи, подбежал к ней. - Что я вам скажу!
      - Хэлло, Зизи! - сказала Брет.
      - Я познакомлю вас с моим другом, - сказал Зизи.
      Подошел толстый мужчина.
      - Граф Миппипопуло - мой друг леди Эшли.
      - Здравствуйте, - сказала Брет.
      - Ну как, миледи! Весело проводите время в Париже? - спросил граф Миппипопуло, у которого на цепочке от часов болтался клык лося.
      - Ничего, - ответила Брет.
      - Париж прекрасный город, - сказал граф. - Но вам, наверно, и в Лондоне достаточно весело?
      - Еще бы, - сказала Брет. - Потрясающе.
      Брэддокс подозвал меня к своему столику.
      - Барнс, - сказал он, - выпейте с нами. С вашей дамой вышел ужасный скандал.
      - Из-за чего?
      - Дочь хозяина что-то сказала про нее. Получился форменный скандал. Но она - молодчина. Предъявила желтый билет и потребовала, чтобы та показала свой. Ужасный скандал.
      - А чем кончилось?
      - Кто-то увел ее. Очень недурна. Совершенно изумительно владеет парижским арго. Садитесь, выпьем.
      - Нет, - сказал я. - Мне пора домой. Кона не видали?
      - Они с Фрэнсис уехали домой, - вмешалась миссис Брэддокс.
      - Бедняга, у него такой удрученный вид, - сказал Брэддокс.
      - Да, да, - подтвердила миссис Брэддокс.
      - Мне пора домой, - сказал я. - Спокойной ночи.
      Я попрощался с Брет у стойки. Граф заказывал шампанское.
      - Разрешите предложить вам стакан вина, сэр? - сказал он.
      - Нет, премного благодарен. Мне пора идти.
      - Вы правда уходите? - спросила Брет.
      - Да, - сказал я. - Очень голова болит.
      - Завтра увидимся?
      - Приходите в редакцию.
      - Вряд ли.
      - Ну так где же?
      - Где-нибудь, около пяти часов.
      - Тогда давайте на том берегу.
      - Ладно. Я в пять буду в "Крийоне".
      - Только не обманите, - сказал я.
      - Не беспокойтесь, - сказала Брет. - Разве я вас когда-нибудь обманывала?
      - Что слышно о Майкле?
      - Сегодня было письмо.
      - Спокойной ночи, сэр, - сказал граф.
      Я вышел на улицу и зашагал в сторону бульвара Сен-Мишель, мимо столиков кафе "Ротонда", все еще переполненного, посмотрел на кафе "Купол" напротив, где столики занимали весь тротуар. Кто-то оттуда помахал мне рукой, я не разглядел кто и пошел дальше. Мне хотелось домой. На бульваре Монпарнас было пусто. Ресторан Лавиня уже закрылся, а перед "Клозери де Лила" убирали столики. Я прошел мимо памятника Нею, стоявшего среди свежей листвы каштанов в свете дуговых фонарей. К цоколю был прислонен увядший темно-красный венок. Я остановился и прочел надпись на ленте: от бонапартистских групп и число, какое, не помню. Он был очень хорош, маршал Ней, в своих ботфортах, взмахивающий мечом среди свежей, зеленой листвы конских каштанов. Я жил как раз напротив, в самом начале бульвара Сен-Мишель.
      В комнате консьержки горел свет, я постучал в дверь, и она дала мне мою почту. Я пожелал ей спокойной ночи и поднялся наверх. Было два письма и несколько газет. Я просмотрел их под газовой лампой в столовой. Письма были из Америки. Одно письмо оказалось банковским счетом. Остаток равнялся 2432 долларам и 60 центам. Я достал свою чековую книжку, вычел сумму четырех чеков, выписанных после первого числа текущего месяца, и подсчитал, что остаток равняется 1832 долларам и 60 центам. Эту сумму я записал на обороте письма. В другом конверте лежало извещение о бракосочетании. Мистер и миссис Алоизиус Кирби извещают о браке дочери их Кэтрин - я не знал ни девицы, ни того, за кого она выходила. Они, вероятно, разослали извещения по всему городу. Смешное имя. Я был уверен, что, знай я кого-нибудь по имени Алоизиус, я не забыл бы его: хорошее католическое имя. На извещении был герб. Как Зизи - греческий герцог. И граф. Граф смешной. У Брет тоже есть титул. Леди Эшли. Черт с ней, с Брет. Черт с вами, леди Эшли.
      Я зажег лампу около кровати, потушил газ в столовой и распахнул широкие окна спальни. Кровать стояла далеко от окон, и я сидел при открытых окнах возле кровати и раздевался. Ночной поезд, развозивший овощи по рынкам, проехал по трамвайным рельсам. Поезда эти громыхали по ночам, когда не спалось. Раздеваясь, я смотрелся в зеркало платяного шкафа, стоявшего рядом с кроватью. Типично французская манера расставлять мебель. Удобно, пожалуй. И надо же - из всех возможных способов быть раненым... В самом деле смешно. Я надел пижаму и лег в постель. У меня было два спортивных журнала, и я снял с них бандероли. Один был оранжевый. Другой - желтый. В обоих будут одни и те же сообщения, поэтому, какой бы я ни прочел первым, мне не захочется читать другой. "Ле Ториль" лучше, и я начал с него. Я прочел его от корки до корки, вплоть до писем в редакцию и загадок-шуток. Я потушил лампу. Может быть, удастся заснуть.
      Мысль моя заработала. Старая обида. Да, глупо было получить такое ранение, да еще во время бегства на таком липовом фронте, как итальянский. В итальянском госпитале мы хотели основать общество. По-итальянски название его звучало смешно. Интересно, что сталось с другими, с итальянцами. Это было в Милане, в Главном госпитале, в корпусе Понте. А рядом был корпус Зонде. Перед госпиталем стоял памятник Понте, а может быть, Зонде. Там меня навестил тот полковник. Смешно было. Тогда в первый раз стало смешно. Я был весь забинтован. Но ему сказали про меня. И тут-то он и произнес свою изумительную речь: "Вы - иностранец, англичанин (все иностранцы назывались англичанами), отдали больше чем жизнь". Какая речь! Хорошо бы написать ее светящимися буквами и повесить в редакции. Он и не думал шутить. Он, должно быть, представлял себя на моем месте. "Che mala fortuna! Che mala rortuna!" [Какое несчастье! (итал.)]
      Я, в сущности, раньше никогда не задумывался над этим. И теперь старался относиться к этому легко и не причинять беспокойства окружающим. Вероятно, это никогда не помешало бы мне, если бы не встреча с Брег, когда меня отправили в Англию. Я думаю, ей просто захотелось невозможного. Люди всегда так. Черт с ними, с людьми. Католическая церковь замечательно умеет помочь в таких случаях. Совет хороший, что и говорить. Не думать об этом. Отличный совет. Попробуй как-нибудь последовать ему. Попробуй.
      Я лежал без сна и думал, и мысль перескакивала с предмета на предмет. Потом я не мог больше отогнать мыслей об этом и начал думать о Брет, и все остальное исчезло. Я думал о Брет, и мысли мои уже не перескакивали с предмета на предмет, а словно поплыли по мягким волнам. И тут, неожиданно для самого себя, я заплакал. Потом, немного спустя, мне стало легче, я лежал в постели и прислушивался к тяжелым вагонам, проезжавшим мимо по улице, а потом заснул.
      Вдруг я проснулся. Снаружи доносился шум. Я прислушался, и мне показалось, что я слышу знакомый голос. Я надел халат и подошел к двери. Внизу раздавался голос консьержки. Она очень сердилась. Услыхав свое имя, я окликнул ее.
      - Это вы, мосье Барнс? - крикнула консьержка.
      - Да, я.
      - Здесь какая-то женщина, она шумит на всю улицу. Что за безобразие, в такую пору! Говорит, что ей нужно вас видеть. Я сказала, что вы спите.
      Потом я услышал голос Брет. Спросонья я был уверен, что это Жоржет. Не знаю почему. Она ведь не знала моего адреса.
      - Попросите ее наверх, пожалуйста.
      Брет поднялась по лестнице. Я увидел, что она совсем пьяна.
      - Как глупо, - сказала она. - Ужасный скандал вышел. Но ты ведь не спал, правда?
      - Как ты думаешь, что я делал?
      - Не знаю. А который час?
      Я посмотрел на стенные часы. Было половина пятого.
      - Понятия не имела, который час, - сказала Брет. - Можно человеку сесть? Не сердись, милый. Только что рассталась с графом. Он привез меня сюда.
      - Ну, как он? - Я доставал коньяк, содовую и стаканы.
      - Одну каплю только, - сказала Брет. - Не спаивай меня. Граф? Ничего. Он свой.
      - Он правда граф?
      - Твое здоровье. Пожалуй, правда. Во всяком случае, достоин быть графом. Черт его дери, чего он только не знает о людях! И где он всего этого набрался. Держит сеть кондитерских в Америке.
      Она отпила из своего стакана.
      - Кажется, он сказал "сеть". Что-то в этом роде. Сплетает их рассказал мне про них кое-что. Страшно интересно. Но он свой. Совсем свой. Никаких сомнений. Это сразу видно.
      Она отпила еще глоток.
      - А в общем, какое мне дело до него? Ты хоть не сердишься? Он, знаешь, очень помогает Зизи.
      - А Зизи что, настоящий герцог?
      - Очень может быть. Греческий, понимаешь? Художник он никудышный. Граф мне понравился.
      - Где ты была с ним?
      - О, повсюду. А сейчас он привез меня сюда. Предлагал мне десять тысяч долларов, если я поеду с ним в Биарриц. Сколько это на фунты?
      - Около двух тысяч.
      - Куча денег. Я сказала ему, что не могу. Он принял это очень мило. Сказала, что у меня слишком много знакомых в Биаррице.
      Брет засмеялась.
      - Лениво ты меня догоняешь, - сказала она, я до сих пор только пригубил свой коньяк с содовой. Я отпил большой глоток.
      - Вот это уже лучше, - сказала Брет. - Очень смешно. Он хотел, чтобы я поехала с ним в Канн. Говорю, у меня слишком много знакомых в Канне. Монте-Карло. Говорю, у меня слишком много знакомых в Монте-Карло. И вообще повсюду. Это правда, между прочим. Так вот, я попросила привезти меня сюда.
      Она смотрела на меня, поставив локоть на стол, подняв стакан.
      - Что ты на меня так смотришь? Я сказала ему, что влюблена в тебя. И это тоже правда. Что ты на меня так смотришь? Он принял это очень мило. Хочет завтра повезти нас ужинать. Поедешь?
      - Почему же нет?
      - Ну, мне пора идти.
      - Зачем?
      - Я только хотела повидать тебя. Ужасно глупая затея. Может быть, ты оденешься и сойдешь со мной вниз? Он ждет с машиной в двух шагах отсюда.
      - Граф?
      - Ну да. И шофер в ливрее. Хочет покатать меня. А потом позавтракать в Булонском лесу. Вино корзинами. Брал у Зелли. Дюжина бутылок Мумма. Не соблазнишься?
      - Мне утром нужно работать, - сказал я. - И я слишком отстал от вас, вам будет скучно со мной.
      - Не будь идиотом.
      - Не могу.
      - Как хочешь. Передать ему привет?
      - Непременно. Самый нежный.
      - Спокойной ночи, милый.
      - Как трогательно.
      - А ну тебя.
      Мы поцеловались на прощание, и Брет вздрогнула.
      - Я пойду, - сказала она. - Спокойной ночи, милый.
      - Зачем ты уходишь?
      - Так лучше.
      На лестнице мы еще раз поцеловались, и, когда я крикнул консьержке, чтобы она потянула шнур, она что-то проворчала за дверью. Я поднялся к себе и смотрел в открытое окно, как Брет подходит к большому лимузину, дожидавшемуся у края тротуара под дуговым фонарем. Она вошла, и машина тронулась. Я отвернулся от окна. На столе стоял пустой стакан и стакан, наполовину наполненный коньяком с содовой. Я вынес их оба на кухню и вылил коньяк в раковину. Я погасил газ в столовой, сбросил туфли, сидя на постели, и лег. Вот какая она, Брет, - и о ней-то я плакал. Потом я вспомнил, как она только что шла по улице и как села в машину, и, конечно, спустя две минуты мне уже опять стало скверно. Ужасно легко быть бесчувственным днем, а вот ночью - это совсем другое дело.
      5
      Утром я спустился по бульвару Сен-Мишель до улицы Суфло и выпил кофе с бриошами. Утро выдалось чудесное. Конские каштаны Люксембургского сада были в цвету. Чувствовалась приятная утренняя свежесть перед жарким днем. Я прочел газеты за кофе и выкурил сигарету. Цветочницы приходили с рынка и раскладывали свой дневной запас товара. Студенты шли мимо, кто в юридический институт, кто в Сорбонну. По бульвару сновали трамваи и люди, спешащие на работу. Я сел в автобус и доехал до церкви Мадлен, стоя на задней площадке. От церкви Мадлен я прошел по бульвару Капуцинов до Оперы, а оттуда в свою редакцию. Я прошел мимо продавца прыгающих лягушек и продавца игрушечных боксеров. Я шагнул в сторону, чтобы не наступить на нитки, посредством которых его помощница приводила боксеров в движение. Она стояла отвернувшись, держа нитки в сложенных руках. Продавец уговаривал двух туристов купить игрушку. Еще три туриста остановились и смотрели. Я шел следом за человеком, который толкал перед собою каток, печатая влажными буквами слово CINZANO на тротуаре. По всей улице люди спешили на работу. Приятно было идти на работу. Я пересек авеню Оперы и свернул к своей редакции.
      Поднявшись к себе, я прочел французские утренние газеты, покурил, а потом сел за машинку и усердно проработал все утро. В одиннадцать часов я взял такси и поехал на Кэ-д'Орсей, вошел в министерство и просидел там с полчаса вместе с десятком корреспондентов, слушая, как представитель министерства иностранных дел, молодой дипломат в роговых очках, говорит и отвечает на вопросы. Председатель кабинета министров уехал в Лион, где он должен был выступить с речью, или, вернее, он уже находится на обратном пути. Несколько человек задавали вопросы, чтобы послушать самих себя, а кое-кто из представителей телеграфных агентств задавал вопросы, чтобы услышать ответы. Новостей не было. Из министерства я поехал в одном такси с Уолси и Крамом.
      - Что вы делаете по вечерам, Джейк? - спросил Крам. - Вас нигде не видно.
      - Я бываю в Латинском квартале.
      - Как-нибудь соберусь туда. В кафе "Динго". Ведь там самое веселье?
      - Да. Или в новом, в "Селекте".
      - Я сколько раз собирался, - сказал Крам. - Но ведь вы знаете, когда у тебя жена и дети...
      - В теннис играете? - спросил Уолси.
      - Нет, - сказал Крам. - Можно сказать, что в этом году совсем не играл. Мне хотелось как-нибудь вырваться, но по воскресеньям всегда дождь, да и "орты страшно переполнены.
      - Англичане не работают по субботам, - сказал Уолси.
      - Везет им, подлецам, - сказал Крам. - Ну погодите. Не вечно же я буду журналистом. Будет и у меня время ездить за город.
      - Вот что лучше всего - жить за городом и иметь свою машину.
      - Я подумываю купить себе машину в будущем году.
      Я постучал в стекло. Шофер затормозил.
      - Я уже дома, - сказал я. - Зайдите, выпьем по стаканчику.
      - Спасибо, - сказал Крам.
      Уолси покачал головой.
      - Мне нужно обработать, что он там наговорил сегодня.
      Я сунул два франка в руку Крама.
      - Вы с ума сошли, Джейк, - сказал он. - Я заплачу.
      - Так это же за счет редакции.
      - Бросьте. Платить буду я.
      Я помахал им на прощание. Крам высунул голову.
      - В среду увидимся, за завтраком.
      - Непременно.
      Я в лифте поднялся в редакцию. Роберт Кон ждал меня.
      - Хэлло, Джейк, - сказал он, - завтракать пойдем?
      - Пойдем. Я только посмотрю, нет ли чего срочного.
      - Где будем завтракать?
      - Все равно. - Я осматривал свой письменный стол. - А вы где хотите завтракать?
      - Может быть, к Ветцелю? Там хорошие закуски.
      В ресторане мы заказали закуски и пиво. Официант принес пиво в высоких глиняных кружках - пиво было очень холодное, и на стенках выступили бусинки. Подали с десяток разных закусок.
      - Весело вам было вчера? - спросил я.
      - Нет. Не очень.
      - Как пишется?
      - Плохо. Не двигается у меня вторая книга.
      - У всех так бывает.
      - Я знаю. Но все-таки это меня мучает.
      - А Южная Америка? Не забыли еще?
      - Нет, не забыл.
      - За чем же дело стало?
      - Фрэнсис.
      - Так возьмите ее с собой, - сказал я.
      - Она не захочет. Это не для нее. Ей нужно большое общество.
      - Тогда пошлите ее к черту.
      - Не могу. У меня все-таки есть обязательства по отношению к ней.
      Он отодвинул тарелку с нарезанными огурцами и взял маринованной селедки.
      - Скажите, Джейк, что вы знаете о леди Брет Эшли?
      - Леди Эшли - ее фамилия. Брет - имя. Она очень милая женщина, - сказал я. - Разводится с мужем и собирается выйти за Майкла Кэмпбелла. Он сейчас в Шотландии. А что?
      - Она необыкновенно интересная женщина.
      - Не правда ли?
      - В ней есть что-то такое, какая-то особая утонченность. Мне кажется, она очень чуткий и прямой человек.
      - Она очень милая.
      - Я не знаю, как вам объяснить, - сказал Кон. - Вероятно, это порода.
      - Я вижу, она вам очень нравится.
      - Очень. Мне даже кажется, что я влюблен в нее.
      - Она пьяница, - сказал я. - Она влюблена в Майкла Кэмпбелла и собирается за него замуж. У него со временем будет куча денег.
      - Не верю, что она за него выйдет.
      - Почему?
      - Не знаю. Просто так, не верю. Вы давно ее знаете?
      - Да, - сказал я. - Она была сестрой в госпитале, в котором я лежал во время войны.
      - Она же совсем девочкой была, наверно?
      - Ей сейчас тридцать четыре года.
      - Когда она вышла за Эшли?
      - Во время войны. Ее возлюбленный как раз окочурился от дизентерии.
      - Почему вы таким тоном говорите?
      - Виноват. Я нечаянно. Я просто хотел изложить вам факты.
      - Не верю, чтобы она вышла за кого-нибудь не по любви.
      - Однако она это сделала дважды, - сказал я.
      - Не верю.
      - Так зачем же вы задаете мне дурацкие вопросы, - сказал я, - если вам не нравятся ответы?
      - Я вас об этом не спрашивал.
      - Вы просили сказать вам, что я знаю о Брет Эшли.
      - Я не просил вас оскорблять ее.
      - А ну вас к черту.
      Он встал из-за стола с побелевшим лицом и стоял, белый и злой, позади тарелочек с закусками.
      - Сядьте, - сказал я. - Не валяйте дурака.
      - Возьмите свои слова обратно.
      - Бросьте, что мы, приготовишки, что ли?
      - Возьмите свои слова обратно.
      - Хорошо. Все что угодно. Я в жизни не слыхал о Брет Эшли. Теперь вы удовлетворены?
      - Нет. Не это. Вы послали меня к черту.
      - О, не ходите к черту, - сказал я. - Сидите здесь. Мы только что начали завтракать.
      Кон улыбнулся и сел. Он, видимо, был рад, что можно сесть. Что бы он, в самом деле, стал делать, если б он не сел?
      - Вы такие ужасно обидные вещи говорите, Джейк.
      - Не сердитесь. У меня уж такой гадкий язык. Когда я говорю гадости, я совсем этого не думаю.
      - Я знаю, - сказал Кон. - Вы же, можно сказать, мой лучший друг, Джейк.
      Вот те на, подумал я.
      - Забудьте, что я сказал, - проговорил я вслух. - Не сердитесь.
      - Ладно. Все хорошо. Мне просто в ту минуту стало обидно.
      - Вот и отлично. Давайте закажем еще что-нибудь.
      Покончив с завтраком, мы пошли в "Кафе де ла Пэ" и выпили кофе. Я чувствовал, что Кону хочется еще раз заговорить о Брет, но я не поддавался. Мы поговорили о том о сем, потом я простился с ним и пошел в редакцию.
      6
      В пять часов я был в отеле "Крийон" и поджидал Брет. Она запаздывала, и я сел и написал несколько писем. Письма вышли не очень складные, но я надеялся, что штамп отеля "Крийон" спасет положение. Брет все не приходила, и без четверти шесть я спустился в бар и выпил коктейль "Джек Роз" с барменом Жоржем. В баре Брет тоже не было, и я перед уходом еще раз заглянул наверх, потом взял такси и поехал в кафе "Селект". Пересекая Сену, я видел вереницу пустых барж на буксире; высоко сидя в воде, они шли по течению, и, когда они проплывали под мостом, матросы отталкивались шестами. Река была красивая. В Париже всегда приятно ехать по мосту.
      Такси, объехав памятник создателю семафора, который изображен выполняющим придуманный им маневр, свернуло на бульвар Распай, и я откинулся назад, чтобы не видеть этого куска пути. Ехать по бульвару Распай всегда было скучно. На линии Париж - Лион между Фонтенбло и Монтеро есть такое место, где я всегда испытываю скуку, пустоту и усталость, пока не проеду его. Вероятно, такие мертвые точки в пути возникают из-за каких-нибудь ассоциаций. В Париже есть улицы не менее уродливые, чем бульвар Распай. Пешком я совершенно спокойно могу пройти ее. Но ездить по ней я не выношу. Может быть, я где-нибудь читал о ней. На Роберта Кона все в Париже так действовало. Удивительно, откуда у Кона эта неприязнь к Парижу? Уж не от Менкена ли? Менкен, кажется, ненавидит Париж. Много на свете молодых людей, которые любят и не любят по Менкену.
      Такси остановилось перед кафе "Ротонда". Какое бы кафе на Монпарнасе вы ни назвали шоферу, садясь в такси на правом берегу Сены, он все равно привезет вас в "Ротонду". Через десять лет ее место, вероятно, займет кафе "Купол". Но мне и так было уже близко. Я прошел мимо унылых столиков "Ротонды" к кафе "Селект". Внутри, у стойки, сидело несколько человек, а снаружи, в одиночестве, сидел Харви Стоун. Перед ним стояла горка блюдец, и он был очень небрит.
      - Садитесь, - сказал Харви, - я поджидал вас.
      - А в чем дело?
      - Ни в чем. Просто поджидал вас.
      - На скачках были?
      - Нет. С воскресенья не был.
      - Что вам пишут из Америки?
      - Ничего. Решительно ничего.
      - А в чем дело?
      - Не знаю. Я порвал с ними. Я решительно порвал с ними. - Он наклонился вперед и посмотрел мне в глаза. - Знаете, что я вам скажу, Джейк?
      - Что?
      - Я уже пять дней ничего не ел.
      Я быстро подсчитал в уме. Три дня назад в "Нью-йоркском баре" Харви выиграл у меня двести франков в покерные кости.
      - А в чем дело?
      - Денег нет. Деньги не пришли. - Он помолчал. - Знаете, Джейк, это очень странно. Когда я такой, я люблю быть один. Мне хочется сидеть в свой комнате. Я как кошка.
      Я порылся в кармане.
      - Сотня устроит вас, Харви?
      - Да.
      - Вставайте. Пойдем обедать.
      - Успеется. Выпейте со мной.
      - Лучше бы вы поели.
      - Нет. Когда я такой, мне все равно, есть или не есть.
      Мы выпили. Харви прибавил мое блюдце к своей горке.
      - Вы знаете Менкена, Харви?
      - Да. А что?
      - Какой он?
      - Он ничего. Говорит очень смешные вещи. Я недавно обедал с ним, и мы заговорили о Гоффенхеймере. "Беда в том, - сказал Менкен, - что он прикидывается святошей". Это недурно.
      - Верно, недурно.
      - А вообще он выдохся, - продолжал Харви. - Он уже написал обо всем, что знает, а теперь берется за все то, чего не знает.
      - Он, должно быть, правда, ничего, - сказал я. - Только читать его я не могу.
      - Ну, сейчас никто его не читает. Разве что те, кто когда-то читал труды Института Александра Гамильтона.
      - Ну что ж, - сказал я. - И это было неплохо.
      - Конечно, - поддакнул Харви.
      Несколько минут мы сидели, погруженные в глубокомысленное молчание.
      - Еще стаканчик?
      - Давайте, - сказал Харви.
      - А вот Кон идет, - сказал я:
      Роберт Кон переходил улицу.
      - Кретин, - сказал Харви.
      Кон подошел к нашему столику.
      - Привет, друзья, - сказал он.
      - Привет, Роберт, - сказал Харви. - Я только что говорил Джейку, что вы кретин.
      - Что это значит?
      - Скажите сразу. Не думайте. Что бы вы сделали, если бы могли сделать все, что вам хочется?
      Кон задумался.
      - Не надо думать. Выкладывайте сразу.
      - Не знаю, - сказал Кон. - А зачем это вообще?