Эрнест Хемингуэй
      Альпийская идиллия
      Жарко было спускаться в долину даже ранним утром. Лыжи у нас на плечах оттаивали и сохли на солнце. Весна еще только начиналась в долине, но солнце уже сильно припекало. Мы шли по дороге в Голотурп, нагруженные лыжами и рюкзаками. На кладбище, мимо которого мы проходили, только что кончились похороны. Я сказал "Gruss Gott" [Бог в помощь (нем.)] пастору, когда он, уходя с кладбища, поравнялся с нами. Пастор поклонился.
      - Странно, что пасторы никогда не отвечают, - сказал Джон.
      - Я думал, ему будет приятно сказать "Gruss Gott".
      - Они никогда не отвечают, - сказал Джон.
      Мы остановились посреди дороги и смотрели, как церковный сторож засыпает свежую могилу. Тут же стоял чернобородый крестьянин в высоких кожаных сапогах. Сторож перестал работать и выпрямился. Крестьянин в высоких сапогах взял заступ из рук сторожа и стал засыпать могилу, разравнивая землю, как разравнивают навоз на грядках. Майское утро было так ясно и солнечно, что свежая могила казалась нелепой. Не верилось, что кто-то мог умереть.
      - Вообрази, что тебя хоронят в такое утро, - сказал я Джону.
      - Хорошего мало.
      - Ну, - сказал я, - пока что этого не требуется.
      Мы пошли дальше по дороге, мимо городских домов, к гостинице. Мы целый месяц ходили на лыжах в Сильвретте и рады были очутиться в долине. В Сильвретте мы хорошо походили на лыжах, но там уже наступила весна, - снег был крепок только рано утром и потом к вечеру. В остальное время мешало солнце. Мы оба устали от солнца. Некуда было от него спрятаться. Только скалы и хижина, выстроенная у ледника под выступом скалы, отбрасывали тень, а в тени пропотевшее белье замерзало. Без темных очков нельзя было посидеть перед хижиной. Нам нравилось загорать дочерна, но солнце очень утомляло. Оно не давало отдохнуть. Радовался я и тому, что ушел от снега. В Сильвретте уже слишком сильно чувствовалась весна. Мне немного надоели лыжи. Мы слишком долго пробыли в горах. У меня во рту остался вкус талой воды, которую мы пили, собирая ее с железной крыши хижины. Я не мог отделаться от этого привкуса, когда думал о лыжах. Я радовался, что на свете существуют не только лыжи, и я радовался, что ушел от неестественно ранней высокогорной весны к этому майскому утру в долине.
      На крыльце гостиницы, раскачиваясь на стуле, сидел хозяин. Рядом с ним сидел повар.
      - Привет лыжникам! - сказал хозяин.
      - Привет! - ответили мы, прислонили лыжи к стене и скинули рюкзаки.
      - Хорошо было наверху? - спросил хозяин.
      - Отлично. Только слишком много солнца.
      - Да, в это время уже слишком много солнца.
      Повар остался сидеть. Хозяин вошел с нами в дом, отпер контору и вынес нашу почту - пачку писем и несколько газет.
      - Давай выпьем пива, - сказал Джон.
      - Давай. Только здесь, не на воздухе.
      Хозяин принес две бутылки, и мы выпили их, читая письма.
      - Не выпить ли еще? - сказал Джон. На этот раз пиво принесла служанка. Она улыбнулась, откупоривая бутылки.
      - Много писем, - сказала она.
      - Да. Много.
      - "Prosit" [на здоровье (нем.)], - сказала она и вышла, захватив пустые бутылки.
      - Я уже забыл, какой вкус у пива.
      - А я нет, - сказал Джон. - Там, в хижине, я часто вспоминал его.
      - Ну вот, - сказал я, - дорвались наконец.
      - Ничего нельзя делать слишком долго.
      - Нельзя. Мы пробыли там слишком долго.
      - До черта долго, - сказал Джон. - Не годится делать что-нибудь слишком долго.
      Солнце светило в открытое окно и пронизывало бутылки с пивом на столе. Бутылки были наполовину пусты. Пиво в бутылках пенилось не сильно, потому что оно было очень холодное. Когда его наливали в высокие кружки, пена поднималась и кольцом окаймляла края. Я смотрел в окно на белую дорогу. Деревья по обочинам дороги были в пыли. Дальше виднелись зеленое поле и ручей. На берегу ручья среди деревьев стояла лесопилка с водяным колесом. Лесопилка была открыта с одной стороны, и я видел длинное бревно и пилу, ходившую вверх и вниз. Никто не направлял ее. По зеленому полю расхаживали четыре вороны. На дереве сидела еще ворона и смотрела на них. На крыльце повар встал со стула и через сени прошел в кухню. Здесь, в комнате, солнце пронизывало пустые стаканы на столе. Джон сидел, положив локти на стол и подперев голову руками.
      Я увидел в окно двух мужчин, поднимающихся по ступенькам крыльца. Отворилась дверь, и они вошли. Один из них был бородатый крестьянин в сапогах, другой - церковный сторож. Они сели за столик у окна. Вошла служанка и остановилась у их столика. Крестьянин, казалось, не замечал ее. Он сидел, положив руки на стол. Он был в старой солдатской куртке, с заплатами на локтях.
      - Что будем пить? - спросил сторож. Крестьянин не ответил, будто и не слышал.
      - Что ты хочешь?
      - Шнапс, - сказал крестьянин.
      - И четверть литра красного, - сказал сторож служанке.
      Служанка принесла заказанное, и крестьянин выпил свой шнапс. Он смотрел в окно. Сторож следил за ним. Джон не поднимал головы. Он спал.
      Вошел хозяин и направился к их столику. Он сказал что-то на местном диалекте, и сторож ответил ему. Крестьянин по-прежнему смотрел в окно. Хозяин вышел из комнаты. Крестьянин встал. Он вынул из кожаного бумажника кредитку в десять тысяч крон и развернул ее. Подошла служанка.
      - За все? - спросила она.
      - За все, - сказал крестьянин.
      - За вино я сам заплачу, - сказал сторож.
      - За все, - повторил крестьянин, обращаясь к служанке.
      Она сунула руку в карман передника, вытащила полную горсть монет и отсчитала сдачу. Крестьянин вышел. Как только за ним закрылась дверь, хозяин вернулся в комнату и заговорил со сторожем. Потом сел за его столик. Они говорили на диалекте. Сторож посмеивался. Хозяин брезгливо морщился. Сторож встал из-за стола. Он был маленького роста, с усами. Он высунулся в окно и посмотрел на дорогу.
      - Вот он идет, - сказал он.
      - В "Эдельвейс"?
      - Да.
      Они еще поговорили, а потом хозяин подошел к нашему столику. Хозяин был высокого роста, уже старик. Он посмотрел на спящего Джона.
      - Он, видно, устал.
      - Да, мы рано поднялись.
      - Обедать скоро будете?
      - Хоть сейчас, - сказал я. - Что у вас есть?
      - Все что угодно. Вам сейчас принесут карточку.
      Служанка принесла меню. Джон проснулся. Меню было написано чернилами на карточке, и карточка вставлена в деревянную рамку.
      - Вот тебе Speisekarte, - сказал я Джону. Джон взглянул на меню. Он был еще сонный.
      - Не выпьете ли вы с нами? - спросил я хозяина. Он подсел к нам.
      - Скоты эти крестьяне, - сказал хозяин.
      - Мы уже видели этого на похоронах, когда входили в город.
      - Он жену хоронил.
      - Вот что!
      - Скотина. Все эти крестьяне скоты.
      - Почему скоты?
      - Просто не верится. Просто не верится, какая с ним вышла история.
      - Расскажите.
      - Просто не верится. - Хозяин повернулся к сторожу. - Франц, поди-ка сюда. - Сторож подошел, захватив бутылочку вина и стакан.
      - Молодые люди только что вернулись из Висбаденерхютте, - сказал хозяин.
      Мы поздоровались.
      - Что вы будете пить?
      - Ничего. - Франц отрицательно повел пальцем.
      - Еще четверть литра?
      - Пожалуй.
      - Вы понимаете диалект? - спросил хозяин.
      - Нет.
      - А в чем дело? - спросил Джон.
      - Он сейчас расскажет нам про того крестьянина, который засыпал могилу, когда мы входили в город.
      - Я все равно ничего не пойму, - сказал Джон. - Они говорят слишком быстро.
      - Он приехал сегодня хоронить жену, - сказал хозяин. - Она умерла в ноябре.
      - В декабре, - поправил сторож.
      - Это все равно. Так, значит, она умерла в декабре, и он дал знать в общину.
      - Восемнадцатого декабря, - сказал сторож.
      - Но он не мог привезти ее и похоронить, пока не стаял снег.
      - Он живет по ту сторону Пазнауна, - сказал сторож, - но он нашего прихода.
      - Он никак не мог привезти ее? - спросил я.
      - Нет, не мог. Пока не сойдет снег, оттуда, где он живет, можно добраться только на лыжах. Так вот сегодня он привез ее, чтобы похоронить, а пастор, когда посмотрел на ее лицо, хоронить не захотел. Дальше ты рассказывай, - сказал он сторожу, - только говори не по-своему, а так, чтобы все поняли.
      - Очень смешно вышло с пастором, - сказал сторож. - В удостоверении о смерти было сказано, что она умерла от сердечной болезни. Мы все знали, что у нее больное сердце. Иногда ей делалось дурно в церкви. Последнее время она совсем не приходила. Не могла подниматься в гору. Когда пастор, откинув одеяло, открыл ее лицо, он спросил Олза:
      - Она очень страдала?
      - Нет, - сказал Олз. - Я пришел домой и вижу - она лежит поперек кровати мертвая.
      Пастор еще раз посмотрел на нее. Что-то, видно, ему не нравилось.
      - Отчего у нее сделалось такое лицо?
      - Не знаю, - сказал Олз.
      - А ты подумай, может быть, вспомнишь, - сказал пастор и опустил одеяло. Олз ничего не ответил. Пастор смотрел на него. Олз смотрел на пастора. - Вы хотите знать?
      - Я должен знать, - сказал пастор.
      - Вот тут-то и начинается самое интересное, - сказал хозяин. Слушайте. Рассказывай, Франц.
      - Так вот, - сказал Олз, - она умерла, я известил общину и убрал ее в сарай на сложенные дрова. Потом мне эти дрова понадобились, а она уже совсем закоченела, и я прислонил ее к стене. Рот у нее был открыт, и когда я вечером приходил в сарай пилить дрова, я вешал на нее фонарь.
      - Зачем ты это делал? - спросил пастор.
      - Не знаю, - ответил Олз.
      - И часто ты это делал?
      - Каждый раз, когда вечером работал в сарае.
      - Ты поступил очень дурно, - сказал пастор. - Ты любил свою жену?
      - О да, любил, - сказал Олз. - Я очень любил ее.
      - Вы все поняли? - спросил хозяин. - Вы все поняли про его жену?
      - Почти.
      - А как насчет обеда? - спросил Джон.
      - Заказывай, - сказал я. - Выдумаете, это правда? - спросил я хозяина.
      - Конечно, правда, - сказал он. - Скоты эти крестьяне.
      - А куда он пошел?
      - Он пошел в другой трактир, в "Эдельвейс".
      - Он не захотел пить со мной, - сказал Франц.
      - Он не хотел пить у меня, потому что Франц узнал про историю с его женой, - сказал хозяин.
      - Послушай, - сказал Джон, - а как насчет обеда?
      - Давай, - сказал я.