Прошло три дня.
      Гарри вернулся в свой Охотничий дом, с ним вернулись и его верные друзья: Джемс, доктор и капитан Райт.
      Из гостей вернулись очень немногие. Смерть виконта Рено, молодого и полного сил, повлияла неприятно на нервных и впечатлительных и многие из них уехали: кто совсем, а кто с обещанием вернуться в замок к праздникам новоселья.
      Райт и Джемс хорошо выспались в городе, нервы опали, и они подсмеива– лись друг над другом, и Джемс свое приключение с привидениями называл «галлюцинация скопом».
      – Что нового? – спросил Гарри по возвращении из города.
      – Все, слава Богу, хорошо! – ответил помощник управляющего Миллер. За отъездом в город Гарри и Смита Миллер оставался полновластным и от– ветственным лицом.
      – Замок совершенно очищен; с садом дело идет тише, но все же та часть сада, которая примыкает к замку, уже в порядке и садовый колодец вычи– щен. На днях очистят и тот, что на дворе, но, кажется, в нем не будет воды, – докладывал он.
      – Извините, мистер, вы, быть может, будете мною недовольны, – продол– жал Миллер нерешительно, – я не знаю, но я был в затруднении, жена его плакала, а бедность, правда, очень большая, ну я и дал от вашего имени 25 таллеров на похороны, – закончил он свой доклад.
      – Опять похороны, чьи похороны? – вскричал нетерпеливо Гарри.
      – Конечно, мистер, он не был нашим постоянным рабочим, ему платили за каждый раз отдельно, но очень большая бедность, – бормотал сильно сму– тившийся Миллер.
      – Постойте, вы меня не поняли, дело не в деньгах, а я хочу знать, кто умер, – сказал Гарри.
      – Слесарь, мистер, тот самый, что открывал нашу капеллу.
      – Он казался не старым и здоровым.
      – Да и он заболел в тот же день, нет, вернее в ту же ночь. С ним слу– чился обморок; долго он продолжался, никому неизвестно, так как жена за– метила это только утром.
      Отлегло. Целый день больной работал, но молчал и был невеселый, как она говорит. Ночью обморок повторился. Жена спала в соседней комнате и, заслышав шорох и стоны, прошла к больному. Он опять был без памяти.
      Утром он уже встать не мог и весь день пролежал в постели.
      Ночью он тихо скончался. Жена страшно плачет, она потеряла своего единственного кормильца. Но, глупая крестьянка, утешается тем, что ангел взял душу ее мужа, – рассказывал Миллер.
      – При чем тут ангел? – спросил Джемс.
      – Видите ли, – продолжал Миллер, – жена слесаря решила последнюю ночь не спать, а стеречь больного мужа. Ну и, ясное дело, после тяжелого ра– бочего дня уснула и видела сон.
      – Где же тут ангел, какой сон? – допытывался Джемс.
      – Глупая баба, сударь, уверяет, что она не спала, а нашел на нее столбняк, по-ихнему это, если человек не может пошевелиться, а все видит и слышит.
      И вот явилась прекрасная женщина в небесном платье и с короной на го– лове. Наклонилась над больным и поцеловала его. Потом в луче месяца она улетела в небо и унесла его душу, – кончил Миллер.
      – А чем объяснил смерть деревенский доктор? – спросил Гарри.
      – Доктора, мистер, и не было. Его и не звали. Я уже вам докладывал, что у них страшная бедность. Недавно они погорели и теперь ютятся, как попало.
      – Смит, завтра вы позаботитесь о вдове, а на сегодня довольно, – ре– шил Гарри.
      Потом он откланялся гостям и друзьям и пошел со Смитом работать в ка– бинет. Он даже отказался от ужина, прося доктора занять председательское место.
      Ужин прошел вяло, несмотря на шутки и анекдоты доктора. Сказывалось отсутствие хозяина.
      Чтения тоже не было. От пунша отказались и рано разошлись по своим спальням.

      К утреннему кофе Райт вышел последним. Он был страшно зол, и губы его нервно подергивались.
      Подойдя к столу, вместо обычного поклона он бросил на пол большую пунцовую розу и, наступив на нее, сказал:
      – Господа, я не женщина, и бросать мне розы в окно по меньшей мере глупо. Считаю это себе оскорблением и на будущий раз отвечу острием моей шпаги.
      Все удивленно смотрели на Райта и переглядывались между собою.
      Хорошо вышколенный лакей быстро подобрал бедную растоптанную розу.
      – Откуда он ее взял, в саду нет таких, – сказал он, показывая розу камердинеру Сабо.
      – На горе в замке уже есть, вчера привезли, – заметил Миллер.
      День тянулся скучно и бесконечно.
      Вечером в столовую собралось все оставшееся общество, оно сильно уба– вилось. Все хмурились.
      Хозяин, желая развлечь гостей, да и сам отдохнуть от пережитых непри– ятностей, попросил Карла Ивановича дочитать письма.
      Карл Иванович заметно поколебался, замялся, хотел что-то сказать, но потом махнул рукой и надел очки.
      – Итак, я начинаю, – сказал он.

ПИСЬМО СЕМНАДЦАТОЕ

      Альф, между моим последним письмом и сегодняшним прошли только сутки, но в эти сутки я пережил целую жизнь, и она сломала во мне все светлое и дорогое. Личное счастье погибло. А Рита? Чем же она виновата? Нет, с камнем на душе я должен если не быть, то казаться счастливым! Это для Риты.
      Но слушай по порядку.
      Поручив Риту заботам кормилицы и кузин, сделав распоряжение по хо– зяйству, я отправился в город искать старого доктора.
      Искать, собственно, мне не пришлось, так как в гостинице, где я оста– новился, на первый же мой вопрос ответили, что знают, и указали его ад– рес.
      – Только напрасно вы к нему поедете, – прибавил коридорный, – доктор давно никого не лечит да и редко кого пускает к себе.
      Он чудной. Позвольте, сударь, я лучше проведу вас к другому доктору – Фришу. Он отличный доктор и стоит в нашей гостинице.
      Я поблагодарил и отказался от Фриша…
      – А почему вы зовете старика чудным? – поинтересовался я.
      – Да как же, сударь, все его так зовут. Говорят, он не в своем уме.
      Я отправился.
      Извозчик свез меня на окраину города, к небольшому деревянному дому. Во дворе меня встретила пожилая женщина и угрюмо сказала, что доктор не лечит и никого не принимает.
      Проводите меня к нему, сказал я, и «золотой» пропуск был в ее руке.
      Меня тотчас же провели в сени, а затем и в комнаты.
      Первая комната ничего из себя не представляла, самая обыденная, ме– щанская обстановка. Но зато следующая была совершенно иного характера.
      Это какой-то кабинет алхимика или ученого: темные шкафы, полные книг, банки, реторты, несколько чучел и в конце концов человеческий скелет.
      У окна в большом кресле сидел старик. В первую минуту я думал, что ошибся и попал не по адресу. Так трудно было узнать в высохшем, худом человеке когда-то полного и веселого доктора. Он был совершенно лыс и в огромных очках.
      Если я, зная к кому иду, с трудом уловил знакомые черты, то он, ко– нечно, совершенно меня не узнал.
      – Что вам нужно? Я не практикую, – сказал он резко, вставая с кресла.
      Я назвал себя.
      Минуту он стоял неподвижно, точно не понимая меня, потом странно вы– тянул шею и спросил – голос его дрожал:
      – Кто вы?
      Я повторил.
      Альф, нужно было видеть его ужас, он побелел, как бумага, очки упали на пол, и он этого даже не заметил. Протянув вперед руки, точно защища– ясь, он бормотал:
      – Нет, не может быть! – ноги его тряслись, и, не выдержав, он со сто– ном сел в кресло.
      Я подал ему стакан воды и, взяв за руку, стал говорить.
      – Доктор, милый доктор, разве вы забыли своего любимца, маленького Карло, я старался припомнить из детства разные мелочи, его шутки, подар– ки…
      Понемногу старик успокоился и начал улыбаться:
      – Так это в самом деле ты, Карло, ты живой и здоровый. Как же ты вы– рос и какой красавец. Эх, не судил Бог моему другу, твоему отцу, и полю– боваться тобой.
      – Да, доктор с семи лет я был лишен и отца, и матери, а почему, и до сих пор не знаю.
      Старик как-то отодвинулся от меня и замолчал.
      – Зачем и надолго ли ты приехал в наш город?
      – Приехал я сегодня, а сколько проживу, зависит от вас, доктор. Если вы согласитесь на мою просьбу, то завтра же утром мы выедем в замок.
      Старик снова весь затрясся:
      – Что, ехать в замок, в твой родовой замок, зачем? Что тебе в нем? – закричал он сердито.
      – Как зачем? Вот уже два месяца, как я живу в нем, – смеясь, заявил я.
      – Ты в замке, рядом, два месяца, – бормотал он. Зубы, т.е. нижняя че– люсть старика, дрожали.
      – Ты жив, здоров, совершенно здоров. Поклянись Божьей Матерью, что ты говоришь правду, – и он повелительно указал на угол.
      Весь угол был занят образами, большими и маленькими; перед ними горе– ла лампада, стоял аналой с открытой книгой. Войдя в комнату, я не заме– тил этого угла, и теперь он поразил меня диссонансом: лампада и челове– ческий скелет!
      – Клянись, говорю тебе, крестись! – настаивал грозно старик.
      Думая, что имею дело с сумасшедшим, и не желая его сердить, я перек– рестился и сказал торжественно.
      – Клянусь Божьей Матерью, я жив и вполне здоров.
      Старик заплакал, вернее, как-то захныкал и, вытаскивая из кармана ог– ромный платок, все повторял:
      – Зачем ты приехал, зачем ты приехал? Чего ты хочешь?
      Когда он совершенно успокоился, я ему рассказал, что с детства скучал по родине, но не смел ослушаться приказания отца и жил в чужих краях. Внезапная смерть отца сняла с меня запрет, и я явился поклониться гробам отца и матери, и представьте, доктор, я не нашел их в склепе, – закончил я.
      – Не нашел. В склепе не нашел! – радостно шептал старик. – А новый склеп ты не трогал?
      – А разве есть новый склеп? Где же он?
      – Хорошо, очень хорошо, – потирал старикашка свои руки.
      Я ничего не понимал и страшно раскаивался, что связался с полоумным. Соображая, как бы поудобнее выбраться из глупого положения, я молчал.
      Молчал и старик.
      – Когда ты едешь обратно в чужие края? – наконец спросил он.
      – Обратно? И не собираюсь! – возразил я с удивлением. – Замок вычи– щен, отремонтирован заново, и через две недели моя свадьба.
      Глаза старика опять выразили ужас.
      – Ты намерен навсегда поселиться в замке и хочешь жениться, быть мо– жет, уже наметил невесту. Безумец, безумец, разве старый Петро не был у тебя, разве он не сказал тебе, что по завету отца ты не должен был при– езжать в замок, а не то, что жить тут, да еще с молодой женой, – кричал, весь трясясь, старик.
      Все эти глупые охи и крики окончательно мне надоели, и я резко ска– зал:
      – Отец ни разу не писал мне ничего подобного, да и теперь поздно об этом говорить; невеста моя уже приехала и находится сейчас в замке.
      – Пресвятая Матерь Божия, помилуй ее и спаси! – горестно прошептал старик. – Ну, Карло, не думал я, что судьба заставит выпить меня и эту горькую чашу. А видно, ничего не поделаешь! Мы оберегали тебя от этого ужаса, но ты сам дерзко срываешь благодетельный покров. Твой отец взял с меня и Петро странную клятву, что тайна эта умрет с нами… но теперь я должен, я обязан открыть ее тебе… Да, прости меня Пресвятая Заступни– ца… дорогой друг, ты говорил: «Смотри, ни на духу, ни во сне ты не должен говорить, из могилы я буду следить за тобой», а сейчас, если ты можешь слышать, пойми и прости: но ведь Карло надо спасти, избавить, хо– тя бы ценой моей души – души клятвопреступника! – печально и торжествен– но проговорил старик.
      Он замолчал и скорбно поник головою.
      Хотя все его слова представляли какой-то бред, но я не считал его больше сумасшедшим, что-то говорило мне о их правде и о ужасе, что ждет меня.
      Я молчал, боясь нарушить думы доктора, и в то же время старался дога– даться, что за тайну должен он мне открыть. Первая моя мысль была насчет моего большого состояния: честно ли оно нажито? нет ли крови на нем? – и я давал себе слово исправить, что можно.
      Нет, невероятно.
      Смерть матери, неповинен ли в ней отец?
      Тоже нет. Он обожал ее и пятнадцать лет хранил верность ей и чтил ее память.
      Что же, наконец?
      Доктор все молчал… потом спросил меня:
      – Карло, что помнишь ты из своего детства?
      Я стал рассказывать, вспоминая то то, то другое.
      – Ну, а что ты думаешь о смерти своей матери?
      Холод пробежал по мне – неужели?
      Я рассказал то, что ты уже знаешь, т.е. что мать видела во сне змею, которая ее укусила, закричала ночью и от страха заболела. Потом ей было лучше, но после обморока в зале болезнь ее усилилась.
      Затем, этого ты еще не знаешь, она начала сильно слабеть день ото дня, и все жаловалась, что по ночам чувствует тяжесть на груди: не может ни сбросить ее и ни крикнуть.
      Отец начал вновь дежурить у ее постели, и ей опять стало легче. Устав за несколько ночей, отец решил выспаться и передал дежурство Пене.
      В ту же ночь матери сделалось много хуже.
      Утром, когда стали спрашивать Пепу, в котором часу начался припадок, она ответила, что не знает, так как ее в комнате не было.
      – Господин граф пришел, и я не смела остаться, – сказала она.
      – Я пришел, что ты выдумываешь, Пепа, – засмеялся отец.
      – Да как же, барин, вы открыли дверь на террасу, оттуда так и подуло холодом, и хоть вы и укутались в плащ, но я сразу вас узнала, – настаи– вала служанка.
      – Ну, дальше, – сказал, бледнея, отец.
      – Вы встали на колени возле кровати графини, ну я и ушла, – кончила Пепа.
      – Хорошо, можете идти, – сказал отец и, поворачивая к доктору свое бледное лицо, прошептал:
      – Я не был там! – Я замолчал на минуту.
      – Так, – качнул старик головой, – так.
      – Чем кончилось это дело, кто входил в комнату матери, я не знаю и до сих пор, – закончил я.
      – Дальше, дальше, – бормотал старик.
      – Дальше, через три дня Люси, мою маленькую сестренку Люси, – продол– жал я свой рассказ, – нашли мертвою в кроватке. С вечера она была здоро– ва, щебетала, как птичка, и просила разбудить ее рано… рано – смотреть солнышко.
      Утром, удивленная долгим сном ребенка, Катерина подошла к кроватке, но Люси была не только мертва, но и застыла уже.
      – Так! – снова подтвердил доктор.
      Люси похоронили, и в тот же день мать подозвала меня к своей кушетке и, благословляя, сказала:
      – Завтра рано утром ты едешь с Петро в Нюрнберг учиться. Прощай, – и она крепко, со слезами на глазах меня расцеловала. Ни мои просьбы, ни слезы, ни отчаяние – ничего не помогло… меня увезли.
      Даже через столько лет старое горе охватило меня, голос дрогнул, и я замолчал.
      – Так, – опять качнул головою старик, – так. А не помнишь ли ты еще чьей-нибудь смерти, кроме Люси? – спросил он.
      – Еще бы, тогда умирало так много народу: все больше дети и молодежь,
      – ответил я, – а похоронный звон из деревни хорошо было слышно у нас в саду, и я отлично его помню. Да и у нас на горе было несколько случаев смерти, – закончил я.
      Опять длинное молчание. Точно старик собирал все свои силы. Он тяжело дышал, вытащил свой платок и отер лысину.
      – Ну, теперь слушай, Карло.
      – После твоего отъезда смертность не прекращалась. Она то вспыхивала, то затихала. Я с ума сходил, доискиваясь причины. Перечитал свои меди– цинские книги, осматривал покойников, расспрашивал окружающих…
      Ни одна из болезней не подходила к данному случаю.
      Одно только сходство мне удалось уловить: это в тех трупах, которые мне разрешили вскрыть, – был недостаток крови. Да что на шее, реже на груди – у сердца, я находил маленькие красные ранки, даже вернее, пят– нышки. Вот и все.
      Странная эпидемия в народе меня очень занимала, но я не мог вполне ей отдаться, так как болезнь твоей матери выбила меня из колеи.
      Она чахла и вяла у меня на руках. Вся моя латинская кухня была бес– сильна вернуть ей румянец на щеки и губы.
      Она явно умирала, но глаза ее блестели и жили усиленно, точно все жизненные силы ушли в них.
      Эпизод с господином в плаще пока остался неразъясненным.
      Только с тех пор ни одной ночи она не проводила одна: отец или я; мы чередовались у ее постели.
      Лекарства ей я тоже давал сам… но все было тщетно… Она слабела и слабела.
      Однажды днем меня позвали к новому покойнику; твой отец был занят с управляющим. Графиня, которая лежала в саду, осталась на попечении Кате– рины.
      Через два часа я вернулся и заметил страшную перемену к худшему.
      – Что случилось? – шепнул я Катерине.
      – Ровно ничего, доктор, – отвечала Катерина, – графиня лежит спокой– но, так спокойно, что к ней на грудь села какая-то черная, невиданная птица. Ну, я хотела ее согнать, но графиня махнула рукой «не трогать». Вот и все.
      Что за птица? Не выдумывает ли чего Катерина.
      Расспрашивать больную я не решался, боялся взволновать.
      Прошло три дня.
      Мы, т.е. твой отец и я, сидели на площадке; графиня по обыкновению лежала на кушетке, лицом к деревне.
      Солнце закатилось. Но она просила дать ей еще немного полежать на воздухе.
      Вечер был чудный. Мы курили и тихо разговаривали.
      От замка через площадку тихо-тихо пролетела огромная летучая мышь. Совершенно черная: таких раньше не видывал.
      Вдруг больная приподнялась и с криком: «Ко мне, ко мне» протянула ру– ки. Через минуту она упала на подушки.
      Мы бросились к ней, она была мертва.
      Как ни готовы мы были к такому исходу, но когда наступит конец, мы стояли как громом пораженные. Первым опомнился твой отец.
      – Надо позвать людей, – сказал он глухо и пошел прочь. Он шел, пока– чиваясь, точно под непосильной тяжестью.
      Я опустился на колени в ногах покойницы. Сколько прошло времени, не знаю, не отдаю себе отчета, Но вот послышались голоса, замелькали огни и в ту же минуту с груди графини поднялась черная летучая мышь, та самая, что мы видели несколько минут назад.
      Описав круг над площадкой, она пропала в темноте.
      О вскрытии трупа графини я не думал. Твой отец никогда бы этого не допустил.
      Меня, как врача, поражало то, что члены трупа, холодные, как лед, ос– тавались достаточно гибкими.
      Покойницу поставили в капеллу.
      Читать над нею явился монах соседнего монастыря.
      Мне он сразу не понравился: толстый, с заплывшими глазками и красным носом. Хриплый голос и пунцовый нос с первого же раза выдавали его, как поклонника Бахуса.
      После первой же ночи он потребовал прибавления платы и вино, так как «покойница – неспокойная». Его удовлетворили.
      На другую ночь мне не спалось: какая-то необыкновенная тяжесть давила мне сердце. Я решил встать и пройти к гробу.
      Попасть в капеллу можно было через хоры: так я и сделал. Подойдя к перилам, взглянул вниз. Там царил полумрак. Свечи в высоких подсвечни– ках, окружающие гроб, едва мерцали и давали мало света. А свеча у ана– лоя, где читал монах, оплыла и трещала.
      Хорошо всмотревшись, я увидел, что сам монах лежит на полу, раскинув руки и ноги, и на груди его была накинута точно белая простыня.
      Нечаянно взглянув на гроб, я остолбенел…
      Гроб был пуст!.. Дорогой покров, свесившись, лежал на ступенях ката– фалка.
      Я старался очнуться, думая, что сплю; протер глаза, нет, как не неве– рен свет свечей, как не перебегают тени… но все же гроб пуст и пуст…
      Не помня себя от радости, я бросился к маленькой темной лесенке, что вела с хор в капеллу.
      Недаром я заметил подвижность членов; это только сон, летаргический сон… мелькало у меня в уме. Слава Богу, слава Богу.
      Кое-как, в полной темноте, я скорее скатился, чем спустился с лестни– цы.
      Врываюсь в капеллу, бросаюсь к гробу…
      Боже… что же это!.. Покойница лежит на месте, руки скрещены, и гла– за плотно закрыты. Даже розаны, которые я вечером положил на подушку, тут же, только скатились набок.
      Снова протираю глаза, снова стараюсь очнуться от сна…
      Обхожу гроб. На полу лежит монах; руки и ноги раскинуты, голова зап– рокинулась.
      Мелькает мысль: где же простыня? и… исчезает.
      Не доверяю своим глазам… в висках стучит…
      Нет, это стучат во входные двери со двора. Машинально подхожу, снимаю крючок. Свежий ночной воздух сразу освежает мне голову.
      – Что случилось? – спрашиваю я.
      Входит ночной сторож в сопровождении двух рабочих.
      – Ах, это вы, доктор! – говорит сторож и облегченно вздыхает. – А я-то напугался. Иду это по двору, а за окнами капеллы точно кто движет– ся; ну, думаю, не воры ли? Боже избави, долго ли до греха. На графине бриллиантов этих самых много-много: люди говорят, на сто тысяч крон! Подхожу. Шелестит, ходит да как заохает, застонет… Ну, я бежал, позвал парней, одному-то жутко, – закончил сторож.
      – Вы пришли кстати, с монахом дурно, надо его вынести на воздух, – приказываю я.
      – Ишь, как накурил ладаном, прямо голова идет кругом, – сказал один из парней, поднимая чтеца. – Ну и тяжел же старик! – прибавил он.
      В это время из рукава монаха выпала пустая винная бутылка и покати– лась по полу. Парни засмеялись.
      – Отче-то упился, да и начадил без меры. Недаром же он и стонал, ре– бятушки, страсть страшно! – ораторствовал сторож.
      Вынеси монаха во двор и положив на скамью, мы стали приводить его в чувство.
      Это удалось не сразу. Угар и опьянение тяжело подействовали на полно– го человека.
      Наконец он открыл глаза: они дико бегали по сторонам.
      Я приказал дать ему стакан крепкого вина. Он жадно выпил, крякнул и прошептал:
      – Неспокойная, неспокойная.
      Начало рассветать: послышался звон церковного колокола к ранней служ– бе.
      Я пошел к себе, желая все обдумать, но едва сунулся на кровать, как моментально заснул.
      День прошел обычно.
      Монах совершенно оправился и просил только двойную порцию вина «за беспокойство».
      Я видел, как экономка Пепа подавала ему жбан с вином, и шутя сказал ей:
      – Смотрите, Пепа, возьмете грех на душу, обопьется ваш монах.
      – Что вы, доктор, да разве они по стольку выпивают в монастыре! А не– бось только жира нагуливают, – ответила Пепа.
      Ночью я часто просыпался, но решил не вставать.
      Рано поутру слышу нетерпеливый стук в мою дверь.
      «Несчастье!» – сразу пришло в голову.
      В один момент я готов. Отворяю.
      Передо мной Пепа; на ней, что говорится, лица нет.
      – Доктор, доктор, монах… монах умер… – Заикаясь, произносит нако– нец она и тяжело опускается на стул.
      Спешу.
      На той же лавке, что и вчера, лежит монах.
      Он мертв. Глаза его широко открыты, и все лицо выражает смертельный ужас.
      Кругом вся дворня.
      – Кто и где его нашел? – спрашиваю я.
      Выдвигается комнатный лакей.
      – Господин граф приказали вставить новые свечи ко гробу графини, я и вошел в капеллу, а он и лежит у самых дверей.
      – Верно выйти хотел, смерть почуял, – раздаются голоса.
      – Да не иначе, как почуял, через всю капеллу притащился к дверям.
      – В руке у него было два цветка, мертвые розы. Вчера ребята из дерев– ни целую корзину их принесли, весь катафалк засыпали.
      – Верно, беднягу покачивало; он и оперся и зацепил их.
      – Хорошо еще, что покойницу графинюшку не столкнул, – рассказывают мне один перед другим слуги.
      Я слушал, и в голове у меня гудело и в первый раз в душе проснулся какой-то неопределенный ужас.