— Я подозреваю, — мягко сказала Дженни, — что ты ошибся, спутав меня с кем-то, кого ты знал раньше.

Краска хлынула на щеки юноши. Ветер застонал в голых деревьях. Гарет вздрогнул, затем со вздохом повернулся к Дженни.

— Дело в том, что ты рисковала жизнью, спасая меня, а я, как дурак, втягивал вас в историю. Мьюинки казались мне такими безобидными… И я все равно никогда не покинул бы лагерь, но…

Дженни улыбнулась и покачала головой. Дождь прекратился, и она откинула капюшон, позволив ветру ворошить свои длинные волосы. Коснувшись пятками боков Чалой Тупицы, она медленно двинулась вперед, увлекая за собой весь караван.

— Это трудно, — сказала она, — не поверить иллюзиям шептунов. Даже если те, кого ты видишь за пределами магического круга, заведомо не могут там быть, не могут выкрикивать твое имя, — все равно что-то в тебе требует, чтобы ты пошел на зов…

— Какой… какой образ они принимали для тебя? — сдавленно спросил Гарет.

Память была недоброй, и Дженни перед тем, как ответить, помедлила минуту. Потом сказала:

— Моих сыновей. Яна и Адрика.

Видение было тогда настолько реальным, что, даже вызвав образы в магическом кристалле Каэрдина и убедившись, что мальчишки в целости и сохранности обретаются в Холде, Дженни так и не смогла преодолеть страха за них. После небольшого раздумья она добавила:

— У них злой обычай принимать именно тот образ, который больше всего тебя тревожит. Им ведомы не только твоя любовь, но и грехи, и желания…

Гарет откачнулся и стал смотреть в сторону. Некоторое время он ехал молча, потом спросил:

— Откуда они знают?

Она покачала головой.

— Может быть, читают мысли. А может быть, они — всего лишь зеркало, не сознающее, что оно отражает. И заклятиями мы их связать не можем, потому что не знаем их сущности.

Он нахмурился, озадаченный.

— Их — чего?..

— Их сути, их внутреннего бытия. — Она натянула поводья как раз перед длинной извилистой вмятиной, где вода лежала среди деревьев, словно мерцающая змея. — Вот, например, кто ты, Гарет из рода Маглошелдонов?

Он вздрогнул, и она снова прочла страх и вину в его глазах.

— Я… — заговорил он, запинаясь. — Я — Гарет из… из рода Маглошелдонов. Это такая провинция в Белмари…

Дорогу заливали вечные лесные сумерки. Дженни пристально взглянула в глаза юноши.

— А если бы ты родился не в этой провинции, был бы ты Гаретом?

— Э… Конечно, я бы…

— А если бы ты не был Гаретом? — с нажимом продолжала она, не давая ему отвести взгляд. — Мог бы ты стать собой? Если бы ты искалечился, заболел проказой, лишился бы признаков пола — кто бы ты был тогда?

— Я не знаю…

— Ты знаешь.

— Перестань! — Он попытался вырваться — безуспешно. Ее мысленная хватка стала жестче, Дженни уже проникала в его разум, предъявляя ему его самого: живой калейдоскоп заемных образов из тысяч баллад, обжигающие желания юности, незажившие раны от каких-то горчайших измен и — самое главное — клубящуюся тьму едва выносимого страха. Она двинулась в эту темноту. За неясной ложью, сказанной в Холде, скрывался некий больший грех. «В самом деле преступление, — удивилась она, — или нечто кажущееся ему преступлением?»

— Перестань! — снова закричал Гарет. Отчаяние и ужас звучали в его голосе. На секунду она увидела его глазами саму себя: безжалостные голубые глаза, лицо — белое, как костяной клин, вбитый между двух черных потоков волос. Она вспомнила, как Каэрдин впервые проделал с ней то же самое, и поспешно отпустила Гарета. Он отвернулся, прикрывая лицо, тело его сотрясала дрожь.

После некоторого молчания Дженни сказала мягко:

— Извини. Но это и есть сердцевина магии, ключ к любому заклятию — понять сущность, назвать настоящее имя. Вот тебе правда о шептунах и о ведьмах в придачу.

Дженни тронула лошадь, и они снова двинулись вперед; копыта месили чайного цвета ил. Она продолжала:

— Все, что ты можешь сделать, это спросить себя, — а может ли такое быть, чтобы зовущий тебя действительно оказался в лесу.

— В том-то и дело, — сказал Гарет. — Она вполне могла. Зиерн… — Он остановился.

— Зиерн? — Это было то самое имя, которое он бормотал в полусне, отшатнувшись в Холде от прикосновения Дженни.

— Леди Зиерн, — после некоторого колебания сказал он. — Любовница короля.

Сквозь полосы грязи и дождя его лицо стало гвоздично-розовым. Дженни вспомнила странный смутный сон, темноволосую женщину и ее звонкий смех.

— Ты ее любишь?

Гарет покраснел еще больше. Придушенным голосом он повторил:

— Это любовница короля. Но не королева. Они не венчаны.

«Как мы с Джоном», — подумала Дженни, внезапно поняв причину неприязни Гарета к ней.

— В каком-то смысле, — спустя момент продолжил Гарет, — мы все влюблены в нее. Это первая леди двора, самая прекрасная… Мы пишем о ее красоте сонеты…

— А она тебя любит? — продолжала допытываться Дженни, но Гарет замолчал на время, направляя коня вверх по каменистому склону на ту сторону впадины.

В конце концов он сказал:

— Я… я не знаю. Иногда мне кажется… — Он тряхнул головой. — Она пугает меня, — добавил он. — Кроме того, она ведьма, видишь ли…

— Да, — мягко сказала Дженни. — Я это предполагала, когда ты говорил о ней в Холде… Так ты боялся, что я похожа на нее?

Казалось, он поражен сказанной ею нелепостью.

— Но ты совсем на нее не похожа. Она… так прекрасна… — Гарет оборвал фразу, покраснел всерьез, и Дженни рассмеялась.

— Не беспокойся. Я уже привыкла к тому, что вижу в зеркале.

— Да нет, ты тоже красива, — запротестовал он. — Но… может быть, прекрасна — не совсем точное слово…

— Да ты скажи — безобразна. — Дженни улыбнулась. — Будет куда точнее.

Гарет упрямо потряс головой. Честность не позволяла назвать ему Дженни прекрасной, а выразить галантно то, что он хотел сказать, ему мешала неопытность.

— Красота… Да дело даже не в красоте, — сказал он наконец. — Просто она совсем другая. Она искусна в колдовстве, бесчувственна, ее не интересует ничего, кроме ее власти.

— Тогда она похожа на меня, — сказала Дженни. — Я тоже кое-что смыслю в своем ремесле, а бесчувственной меня называли еще девчонкой, когда я вместо того, чтобы играть с другими детьми, сидела вечерами перед свечой и вызывала образы в пламени. Что до остального… — Она вздохнула. — Ключ к магии — магия. Чтобы быть магом, ты должен быть им. Так обычно говорил мой учитель. Жажда власти забирает все, что у тебя есть, не оставляет ни времени, ни сил, ничего. Мы уже рождаемся с зерном власти внутри, нас гонит голод, которого не утолить. Знания… власть… узнать, что за песню поют звезды, собрать все силы творения в одной руне, начертанной в воздухе, — вот наша жизнь. И мы всегда одиноки, Гарет…

Некоторое время они ехали в молчании. Железноствольные леса вокруг были исполосованы ржавчиной умирающего года. В убывающем свете дня Гарет выглядел старше своих лет: он заметно осунулся, приключения и усталость оставили землистые следы под глазами. В конце концов он повернулся к ней и спросил:

— А маги вообще способны любить?

Дженни снова вздохнула.

— Говорят, что жена колдуна — все равно что вдова. Женщина, носящая ребенка мага, должна знать, что ей придется растить его одной: муж бросит ее, как только магия позовет его невесть куда. Вот почему ни один священник не обвенчает колдуна и ни один флейтист не сыграет на его свадьбе. А если забеременеет ведьма — это и вовсе жестоко…

Он покосился недоверчиво, сбитый с толку и словами, и холодностью ее голоса, как будто то, что она говорила, не касалось ее совершенно.

— Ведьма всегда больше заботится об умножении своей власти, чем о своем ребенке или о каком-либо мужчине. Она или покинет дитя, или возненавидит его за то, что оно отбирает у нее время, такое необходимое — для медитации, учения, совершенствования своего искусства… Ты знал, что мать Джона была ведьмой?

Гарет уставился на нее, пораженный.

— Она была шаманом Ледяных Наездников, отец Джона взял ее в битве. В твоих балладах ничего об этом не говорится?

Гарет помотал головой.

— Фактически ничего. В Гринхайтовом варианте баллады об Аверсине и Золотом Драконе Вира рассказывается только о его прощании с матерью в ее тереме перед битвой с драконом… Но теперь мне кажется, что эта сцена очень похожа на балладу у того же Гринхайта о Селкитаре Драконьей Погибели и на поздний Халнатский вариант песни об Антаре Воительнице. Честно говоря, я просто думал, что все драконоборцы ведут себя похоже…

Улыбка тронула ее губы, затем исчезла.

— Она была первым моим наставником на путях власти, когда мне было всего шесть лет. О ней говорили то же, что и обо мне: приворожила лорда, запутала его в своих долгих волосах… Я тоже так думала, пока не увидела, как она рвется на волю. В ту пору она уже родила, но, когда Джону было пять лет, они ушли в пургу и не вернулись — она и волк с ледяными глазами, ее единственный друг. Больше их в Уинтерлэнде не видели. А я…

Наступило долгое молчание, нарушаемое только мягким чавканьем грязи, дробью дождя да редким ударом копыта о копыто засекающегося мула Кливи. Когда Дженни заговорила снова, ее голос был негромок, словно она беседовала сама с собой:

— Он хотел, чтобы матерью его детей была я, хотя знал, что я никогда не буду жить с ним как жена, не посвящу жизнь дому. Я это тоже знала. — Она вздохнула. — Львица рожает львят и снова уходит на охоту. Я думала, что со мной будет то же самое. Всю жизнь меня называли бессердечной — так оно, наверное, и было. Я и сама не думала, что полюблю их…

За деревьями показались обвалившиеся башни моста через Змею-реку, вздувшаяся желтая вода бурлила под обрушенными арками. Темная фигура всадника маячила на хмурой дороге; очки блеснули, как кругляши талого льда, в холодном дневном свете, словно сообщая, что опасности впереди нет.

В тот день они добрались до руин Эмбера, бывшей столицы Вира. Мало что осталось от города: рябой каменистый курган да распадающийся фундамент крепостной стены. Развалины были знакомы Дженни с той давней поры, когда они с Каэрдином искали здесь похороненные в подвалах книги. Дженни хорошо помнила, как старик влепил ей пощечину, когда она заговорила о том, как красивы граненые камни, торчащие из темной заброшенной земли…

Лагерь они разбили с внешней стороны крепостного вала — уже в сумерках. Дженни собрала кору бумажной березы для растопки и сходила за водой к ближайшему источнику. Стоило ей вернуться, как Гарет тут же бросил свои дела и подошел к ней с самым решительным видом.

— Дженни… — начал он, и она взглянула на него снизу вверх.

— Да?

Юноша помедлил, как обнаженный пловец на берегу очень холодного омута, затем решимость оставила его.

— Э… Мы не случайно разбили лагерь вне города?

Это было явно не то, что он собирался сказать, но Дженни только бросила взгляд на белые кости твердыни, оплетенные тенями и лозами.

— Да.

Голос его упал.

— Ты думаешь… кто-нибудь может прятаться в развалинах?

Она усмехнулась уголком рта.

— Нет, насколько я знаю. Но город полностью похоронен в зарослях ядовитого плюща — самых обширных по эту сторону Серых гор. В любом случае,

— добавила она, склоняясь над горкой сухого хвороста, которую ей удалось собрать, и подсовывая под нее березовую кору, — я уже окружила лагерь охранными заклятиями, так что постарайся больше не покидать его.

В ответ на эту безобидную насмешку Гарет быстро наклонил голову и покраснел.

Слегка позабавленная, она продолжала:

— Даже если твоя леди Зиерн колдунья (при всем твоем нежном к ней отношении), она бы не смогла явиться сюда с юга, сам понимаешь. Волшебники превращаются в птиц только в балладах, ибо превращение сущности (а иначе ты не обретешь нужного тебе обличья) — дело весьма опасное и требующее огромной власти. Когда колдуну надо куда-то добраться, он пользуется для этой цели своими ногами.

— Да, но… — Его высокий лоб пошел морщинами. Полагая себя поклонником столичной ведьмы, Гарет, видимо, не допускал мысли о чем-то, лежащем вне ее власти. — Леди Зиерн делает это постоянно. Я сам видел…

Дженни застыла с хворостиной в руке, ужаленная внезапной, почти забытой болью — горькой завистью к тем, кто превзошел ее в искусстве магии. Всю свою жизнь она старалась подавить это чувство, зная, что оно искалечит ее и лишит власти. Именно это заставило Дженни момент спустя напомнить себе, что раз уж она едет на юг, то не грех поучиться там у других.

Но на краешке сознания отчетливо звучал голос старого Каэрдина, вновь говорившего, что даже если ты обладаешь достаточной для превращения властью, то все равно пребывание в чужом образе разрушит любого, кроме, пожалуй, самых великих магов.

— Тогда она в самом деле весьма могущественна, — с трудом проговорила Дженни. Мысленным усилием она подожгла кору, и пламя горячо скользнуло под хворостом. Даже эта маленькая магия уязвила ее, как иголка, беспечно оставленная в шитье, — уязвила сознанием ничтожности ее собственной власти. — И в кого же она превращалась? — Дженни спросила об этом так, словно надеялась, что Гарет сейчас ответит, что сам ничего не видел и что все это не более чем слухи.

— Однажды она обернулась кошкой, — сказал он. — Другой раз — птицей, ласточкой. И еще она являлась ко мне во снах такой… Это странно, — продолжил он несколько торопливо. — В балладах о подобном почти ничего не говорится. Но это было чудовищно, самая ужасная вещь, какую я только видел: женщина, женщина, которую я… — он спохватился, — которую я знаю, искажает облик и обращается в зверя. А потом зверь смотрит на меня ее глазами.

Он сутулился, скрестив ноги, перед костром, а Дженни устанавливала на огонь сковороду и смешивала муку для лепешки.

— Так вот почему, — сказала она, — ты упросил короля послать тебя на север… Ты бежал от нее?

Гарет отвернулся, потом кивнул.

— Я не хочу предать… предать короля. — Слова его прозвучали странно. — Но я чувствую, как что-то вынуждает меня это сделать. И я не знаю, как быть… Поликарп ненавидел ее, — продолжил он через некоторое время, в течение которого слышимый неподалеку голос Джона бодро проклинал развьючиваемых мулов — Кливи и Тыквоголового. — Мятежный господин Халната. Он всегда говорил мне, чтобы я держался от нее подальше. И он ненавидел ее за то, что она околдовала короля.

— И поэтому восстал?

— Что-то послужило причиной, не знаю, что. — Гарет с несчастным видом поигрывал чешуйкой засохшего теста, оставшейся в чаше. — Он… он пытался убить короля и… и наследника — королевского сына. Поликарп — следующий наследник, он племянник короля, а во дворец его взяли в качестве заложника, когда восстал его отец. Поликарп натянул веревку через дорогу в охотничьем поле. Утро было туманное, и он, наверное, думал, что даже если кто ее и заметит на всем скаку, то будет уже поздно. — Голос его дрогнул, когда он добавил: — Но я видел, как он это сделал.

Дженни взглянула ему в лицо, превращенное темнотой и скачущими отсветами костра в грубую подвижную мозаику.

— Ты любил его, не так ли?

Он заставил себя кивнуть.

— Я думаю, это был мой лучший друг при дворе. Мои сверстники (Поликарп старше меня всего на пять лет) обычно смеялись надо мной, потому что я собираю баллады, потому что я неуклюжий, потому что ношу очки… А над ним смеялись, потому что его отец был казнен за измену, а сам он увлекается философией. Но ведь многие из владык были философы! Халнат — университетский город, поэтому они все, как правило, атеисты и бунтари. Вот и его отец, что был женат на сестре короля… Но Поликарп был всегда королю как родной сын. — Юноша отклеил ото лба мокрую жидкую прядь и закончил сдавленно: — Даже когда я увидел, что он делает, я не поверил.

— И ты донес на него?

Гарет сокрушенно вздохнул.

— Что мне еще оставалось!..

«Неужели он скрывал именно это?» — подумала Дженни. Стоило ли утаивать то, что королевство расколото гражданской войной, как во времена Усобицы, ради которой короли вывели войска из Уинтерлэнда? Может, Гарет боялся, что Джон, узнав, как малы шансы получить войска от короля, не согласится на это путешествие?

Или он скрывал что-то другое?

Было уже совсем темно. Дженни сняла хрустящие оладьи со сковороды и, отложив на деревянное блюдо, занялась солониной и бобами. Подошел Джон и присел рядом, отчасти прислушиваясь к рассказу Гарета, отчасти — к шорохам за пределами лагеря.

Приступили к трапезе, а Гарет все говорил:

— Так или иначе, а Поликарп покинул город. Люди короля ждали его на дороге в Халнат, но он, наверное, ушел через Бездну Ильфердина, и гномы провели его до Цитадели. Королевские войска они через Бездну не пропустили, иначе бы мы ударили на Халнат с тыла; но они отказали в этом и мятежникам, даже перестали им продавать пищу. Говорят, они хотели обрушить взрывчатым порошком туннель и отрезать Халнат навсегда. Но потом пришел дракон…

— Пришел дракон — и что? — спросил Джон.

— Когда это случилось, Поликарп открыл ворота Халната и принял бежавших из Бездны гномов. Множество гномов нашли у него убежище, но Зиерн говорит, что среди них были только те, кто поддерживал его с самого начала. А она должна знать — она ведь воспитывалась в Бездне.

— Смотри-ка! — Джон кинул в костер обглоданную свиную косточку и вытер пальцы о кукурузную лепешку. — То-то я гляжу, имя у нее как у гномов.

Гарет кивнул.

— Раньше гномы часто принимали в ученики человеческих детей, они живут… жили… в городке неподалеку от главных Врат Бездны, где плавилось золото и шла торговля. Но в прошлом году гномы запретили людям входить в Бездну.

— Запретили? — заинтересовался Джон. — А почему?

Гарет пожал плечами.

— Не знаю. Они странные и коварные создания. Никогда не угадаешь, что они замыслили. Так говорит Зиерн.

Когда совсем стемнело, Дженни оставила мужчин у костра и тихо двинулась вдоль границ лагеря, проверяя охранный круг заклятий от болотных дьяволов, шептунов и мрачных призраков, возникавших иногда в руинах старого города. Она присела на межевой камень вне досягаемости бликов костра и занялась своей медитацией, которой столь часто пренебрегала в последние дни — с того самого утра, когда привела Гарета в Холд.

Будь она более прилежна, стремись к власти, как подобает настоящей ведьме, — стала бы она такой же могущественной, как эта Зиерн, играючи меняющая облик? Предостережения Каэрдина вновь зазвучали в мозгу Дженни, но, может быть, это говорила зависть к более талантливой колдунье. Каэрдин был слишком стар, а другого наставника в Уинтерлэнде после его смерти Дженни найти не смогла. Подобно Джону она была ученым без должного образования, подобно всем жителям селения Алин вынуждена была расти на скудной каменистой почве.

В извивающихся бликах пламени она могла видеть, как Джон, жестикулируя, рассказывает Гарету что-то из огромной коллекции своих душераздирающих историй из жизни Уинтерлэнда. Интересно, о чем он сейчас? О Жирном Бандите или о своей невероятной тете Матти? В первый раз ей пришло в голову, что это ради нее, а не только ради жителей Уинтерлэнда откликнулся он на призыв короля — — ради того, чего ни она, ни их сыновья не могли получить в этих землях.

«Он собирается платить за это жизнью», — в отчаянии подумала она, глядя на Джона. Молчаливые руины Эмбера, казалось, смеялись над ней из темноты, и все отчетливей становился шепоток в сердце, что это был его выбор, а не ее. Она могла лишь то, что могла — бросить занятия и последовать за ним. Король послал приказ, пообещал награду — и Джон подчинился королю.

Еще пять дневных переходов к югу от Эмбера — и местность снова начала очищаться. Леса сменились пологими наносными склонами, скатывающимися к Уайлдспэ — северной границе земель Белмари. Страна тянулась пустынная, но это уже было не кладбищенское запустение Уинтерлэнда — временами попадались фермы, похожие на маленькие крепости, да и дорога стала вполне проходимой. Стали встречаться первые путники (в основном торговцы, направлявшиеся на север и на запад) с новостями и слухами об ужасе, поразившем землю с пришествием дракона, и о беспорядках в Беле из-за высоких цен на зерно.

— А что, не так, что ли? — говорил тщедушный торговец с лисьей мордочкой, ведший за собой целый караван груженых мулов. — Урожая теперь с этим драконом не жди, зерно сгниет на полях, а гномы, которых теперь в Беле целые банды, перекупят хлеб у честного люда с помощью своего жульнического золота.

— Жульнического? — удивился Джон. — Они добывают его в шахтах и плавят, где же здесь жульничество?

Дженни украдкой пнула его в лодыжку: чтобы выслушать новости до конца, не стоило раздражать рассказчика.

Торговец сплюнул в канаву на обочине (упаси боже, не на дорогу!) и вытер рыжеватую седеющую бороду.

— Это не дает им права отнимать хлеб у простого народа, — сказал он.

— Кроме того, ходят слухи, что они сообщаются со своей братией в Халнате, да-да! Говорят, они снюхались с правителем Халната, похитили наследника, единственного сына короля, и теперь держат его в заложниках.

— А могло быть такое? — спросил Джон.

— Еще как могло! Правитель-то — колдун, разве не так? А от гномов вообще добра не жди — только и норовят, что учинить в столице мятеж да измену.

— Мятеж да измену? — не выдержал Гарет. — Гномы — наши верные союзники с незапамятных времен! И розни между нами никогда не будет!

Торговец покосился на него подозрительно, но проворчал только:

— Оно и видно! Попрошайки они и предатели…

Дернул за узду первого мула и оставил путников одних посреди дороги.

А вскоре они встретили и самих гномов — группу беженцев в набитых скарбом повозках и телегах, окруженных вооруженной охраной. Они беспокойно уставились на Джона близорукими глазами янтарного или бледно-голубого цвета из-под низких широких бровей и нехотя ответили на его вопросы о том, что сейчас происходит на юге.

— Дракон? Да, он залег в Ильфердине, а король даже не послал туда войска, чтобы согнать его! — Глава гномов поигрывал мягкой выпушкой своих перчаток, легкий ветер вздувал шелк его странного одеяния. Охрана позади кавалькады посматривала на незнакомцев с подозрением и беспокойством, словно опасалась атаки трех человек. — Что касается нас, то, клянусь Сердцем Бездны, мы получили сполна от людского рода, бравшего с нас вчетверо за жилье, в котором бы устыдились жить даже слуги, и за пищу, достойную крыс. — Его голос, высокий и тонкий, как и у всех гномов, был полон ненависти, порожденной ненавистью. — Без золота, получаемого из Бездны, их город никогда бы не был выстроен, хотя ни один человек не заговорит с нами на улице, разве что проклянет. В столице теперь распускают слухи, что мы вступили в заговор с нашей братией, бежавшей в Халнат. Клянусь Камнем, это ложь, но только лжи и верят нынче в Беле.

Со стороны телег, повозок, крытых носилок донесся гневный шепоток — бессильная ярость тех, кому еще никогда в жизни не приходилось ощущать беспомощность. Дженни, сидящая тихо в седле Лунной Лошадки, осознала вдруг, что впервые видит гномов при свете дня. Их широко раскрытые, почти бесцветные глаза были плохо приспособлены к сиянию солнца, а чуткий слух, различающий шорох крыльев летучей мыши в темноте пещер, был, наверное, терзаем гомоном людских городов.

— А что король? — спросил Джон.

— Король? — Пронзительный, словно свистулька, голос снова исполнился злобы, а сутулые плечи гнома передернулись от пережитого унижения. — А королю все равно, что будет с нами! Наше добро осталось в Бездне, его подгреб под себя дракон, и мы теперь можем торговать лишь под честное слово, а ему верят все меньше и меньше в городе, где хлеб так дорог. А королевская шлюха тем временем держит голову короля на своих коленях и отравляет его разум, как отравляет она все, к чему прикоснется, как она отравила даже самое Сердце Бездны!

Дженни услышала сзади свистящий выдох Гарета; глаза юноши сверкнули гневом, но он не сказал ничего. Дженни посмотрела на него вопросительно, и он отвернулся в смущении.

Когда гномы снова скрылись в плавающей над дорогой дымке, Джон заметил:

— Шипят, как настоящее змеиное гнездо. А что, правитель Халната действительно мог похитить наследника?

— Нет, — с несчастным видом сказал Гарет, в то время как лошади продолжили спуск к переправе, не видимой пока в поднимающемся от реки тумане. — Он не мог бы покинуть Цитадель. И он вовсе не колдун — он просто философ и атеист. Я… я не беспокоюсь насчет королевского наследника. — Он снова уставился на свои руки, и лицо у него было как тем вечером, когда он собирался сообщить что-то важное Дженни в лагере у развалин Эмбера. — Послушайте, — начал он, — я должен…

— Гар, — тихо сказал Джон, и юноша вздрогнул, как от ожога. В карих глазах Джона светилась ирония, но голос был как зазубренный кремень. — А не мог король призвать меня по какой-либо другой причине, кроме дракона?

— Нет, — слабым голосом отвечал Гарет, избегая его взгляда. — Нет, он не мог.

— Не мог — что?

Гарет сглотнул, его бледное лицо стало вдруг напряженным.

— Он… Он не посылал за тобой… по какой-либо другой причине. Просто…

— Видишь ли, — негромко продолжил Джон, — если королю вздумалось послать мне свою печать с тем, чтобы я освободил его сына, или помог ему против правителя Халната, о котором я уже так много слышал, или чтобы уладить все эти неурядицы с гномами, то, честное слово, у меня есть чем заняться дома. В моих собственных землях полно дел куда серьезнее, а зима в этом году предстоит свирепая. Я готов драться с драконом в обмен на королевскую протекцию над Уинтерлэндом, но если здесь замешано еще что-то…

— Нет! — Гарет в отчаянии схватил его за руку, на лице его был написан откровенный страх, что сейчас Драконья Погибель бросит еще пару подобных фраз и, развернув коня, поедет обратно в Вир.

«И, может быть, — подумала Дженни, вспомнив свое видение в чаше с водой, — оно было бы и к лучшему».

— Аверсин, все не так! Ты здесь для того, чтобы убить дракона, а кроме тебя этого не сможет никто! Это единственная причина, почему я был за тобой послан. Единственная, клянусь! Никакой политики, ничего такого!..

— Серые близорукие глаза Гарета умоляли Аверсина поверить, но было в них некое отчаяние.

Джон некоторое время пристально смотрел на него, затем сказал:

— Я верю тебе, мой герой.

В гнетущем молчании Гарет коснулся каблуками боков Молота Битвы, и мощный конь двинулся вперед; заемный плед юноши слился с туманом, превратив всадника в блеклый бесформенный сгусток. Джон придержал лошадь и поравнялся с поглядывающей задумчиво Дженни.

— Может быть, ты была и права, милая, отправившись со мной.

Дженни перевела взгляд с Гарета на Джона и обратно. Неподалеку каркнула ворона, словно сама эта печальная земля подала голос.

— Я не думаю, чтобы он хотел нам зла, — мягко сказала Дженни.

— Он может погубить нас по глупости с тем же успехом.

Когда они приблизились к реке, туман сгустился, и теперь они ехали в холодном белом мире, где единственными звуками были скрип седел, удары копыт, звяканье сбруи да шелестящий треск тростников, растущих в залитых водой канавах. Из этой серой водяной глади каждый камень, каждое одинокое дерево выступали тихими сгустками тьмы, словно предзнаменования странных и мрачных событий. Отчетливее, чем когда-либо, Дженни ощущала, как становится все тяжелее молчание Гарета, как нарастает его чувство вины и страха, и она знала, что Джон также понимает это, — он поглядывал искоса на юношу и вслушивался в тишину пустынных земель, как бы ожидая засады. Наступили сумерки, и Дженни вызвала голубоватый шар ведьминого огня, чтобы осветить дорогу, но мягкие, полупрозрачные волны тумана отражали свет, так что двигаться приходилось почти вслепую.

— Джен, — Аверсин натянул поводья, вскинул голову, прислушиваясь. — Ну-ка послушай.

— Что послушай? — шепнул Гарет, въезжая за ними на склон, обрывающийся в пелену тумана.

Обострившиеся чувства Дженни как бы раздвинулись, проникая сквозь тусклые клубы, уже воспринимая далекий шелест речного тростника. Там были и другие звуки, смутные — искаженные туманом, но все же вполне узнаваемые.

— Да, — сказала она тихо, и ее дыхание заклубилось на секунду в сыром воздухе. — Голоса… лошади… целая компания на той стороне.

Джон бросил на Гарета острый взгляд искоса.

— Они, конечно, могут ждать перевоза, — сказал он, — если им есть что делать по эту сторону реки на ночь глядя.

Гарет не сказал ничего, но лицо его было бледным и застывшим. Помедлив, Джон мягко чмокнул губами, и Слониха, косматая гнедая, грузно двинулась вниз по склону сквозь липкие речные испарения.

Дженни позволила ведьминому огню разорваться, когда Джон ударил в дверь приземистого домика. Они с Гаретом остались снаружи, пока Джон уславливался с перевозчиком о цене за переправу трех человек, шести лошадей и двух мулов.

— Пенни за ногу, — сказал перевозчик, впиваясь темными беличьими глазками то в одно лицо, то в другое с острым интересом человека, через порог которого проходит целый мир. — Но через час я бы смог предложить вам ужин и ночлег. А то ведь скоро будет тьма кромешная, да еще туман в придачу.

— Мы можем проехать еще несколько миль до полной темноты. Кроме того,

— добавил Джон, со странным мерцанием в глазах оглянувшись на молчащего Гарета, — кое-кто ждет нас на том берегу.

— А! — Широкий рот перевозчика захлопнулся, как капкан. — Так это вас они поджидают? Я их давно уже слышу, но они так и не позвонили в колокол, вот я и решил, что раз нужды во мне нет, то лучше посидеть в тепле.

Подняв фонарь и запахнув поплотнее стеганую куртку, он повел их к мосткам. Дженни, поотстав, рылась в укрепленном на поясе кошельке в поисках монеты.

Огромный конь Молот Битвы, уже испытавший недавно путешествие на корабле, перенес погрузку стоически. Лунная Лошадка и Оспри, как и запасные лошади, такого опыта не имели и артачились — все, кроме Слонихи, которая прошла бы и по мосту из пылающих ножей своей обычной флегматичной трусцой. Дженни пришлось долго уговаривать и хлестать по ушам животных, чтобы убедить их поставить ногу на большой плот. Паромщик закрыл воротца на корме и повесил фонарь на короткую мачту. Затем налег на лебедку и погнал широкий плавучий помост по серому непрозрачному шелку реки. Единственный фонарь марал желтоватым светом свинцовые облака тумана; то здесь, то там краем глаза Дженни замечала в коричневатых водах тянущиеся к плоту коряги.