5. Вождь Белый Овес

Доктор Дейника делил пятнистую от грязи палатку с Вождем Белый Овес, которого презирал и боялся.

— Он у меня сидит в печенках, — ворчал Дейника.

— Ты бы лучше поинтересовался моей печенкой, — советовал Йоссариан.

— Твоя печенка в порядке.

— Вот сразу и видно, как мало ты смыслишь, — пытался взять его на пушку Йоссариан. Он поведал доктору о болях в области печени, которые так встревожили сестру Даккит, сестру Крэмер и всех врачей в госпитале, поскольку желтухи не было, а боли тем не менее не проходили.

Доктор Дейника не проявил интереса к этому сообщению.

— И это ты называешь неприятностями? — сказал он. — А что же в таком случае сказать обо мне?

У доктора Дейники был когда-то свой медицинский кабинет. Приемную украшали золотые рыбки и гарнитур мебели, столь же очаровательный, сколь и дешевый. Все, что было можно, включая и золотых рыбок, Дейника приобрел в кредит. На покупку всего остального, что в кредит не продавалось, доктор раздобыл денег у родственников-скопидомов, которые раскошелились в обмен направо участвовать в будущих прибылях. Его кабинет помещался на Стэйтен Айленде в двухквартирной лачуге всего лишь в четырех кварталах от паромного причала. А рынок, три женские парикмахерские и две аптеки с жуликоватыми аптекарями находились и того ближе — в соседнем квартале. К тому же кабинет был в угловом доме — казалось бы, чего лучше? Но все это не помогало.

Население района все время оставалось постоянным, и люди привыкли за долгие годы иметь дело с одними и теми же врачами. Стопка счетов быстро росла, и скоро Дейника был вынужден расстаться с самыми нужными медицинскими инструментами — сначала с арифмометром, а затем и с пишущей машинкой. Золотые рыбки подохли. К счастью, когда дело приняло совсем мрачный оборот, разразилась война.

— Это был дар божий! — торжественно признался Дейника. — Большинство других врачей вскоре оказалось на военной службе, и буквально на следующее утро мои дела пошли на лад, То, что кабинет находился на углу, наконец-то оправдало себя. Вскоре я обнаружил, что на прием приходит пациентов даже больше, чем я могу принять. Я договорился с обоими аптекарями и с их помощью стал получать с пациентов гонорар больше прежнего. Соседство с женскими парикмахерскими давало мне два-три аборта в неделю. О лучшем нельзя было и мечтать! Но дальше произошло непоправимое. Из призывной комиссии присылают парня, чтобы он меня освидетельствовал. Я был запасником четвертой категории. Я весьма тщательно сам себя обследовал и пришел к выводу о своей полной непригодности для военной службы. Думаешь, моего слова им было достаточно? Ничего подобного! Не помогло и то, что я врач, и то, что я поддерживал добрые отношения с медицинским обществом округа и с местным «Бюро содействия бизнесу». Они прислали этого малого, чтобы удостовериться, действительно ли у меня ампутирована нога до бедра и правда ли, что я навечно прикован к постели неизлечимым ревматическим артритом. Ах, Йоссариан, мы живем в век всеобщего недоверия и полной девальвации духовных ценностей! Это ужасно! — патетически воскликнул Дейника.

Голос его дрожал от глубокого и неподдельного волнения.

— Как это ужасно, когда любимое отечество относится с подозрением к честному слову врача, практикующего по государственной лицензии!

Доктора Дейнику призвали, доставили пароходом на Пьяносу и назначили хирургом авиачасти, хотя он панически боялся летать.

— Не я жду неприятностей в самолете, неприятности сами меня там ждут, — говорил он, обиженно моргая карими глазами-бусинками.

Как раз в этот момент в палатку ворвался, нежно баюкая на груди бутылку виски Вождь Белый Овес. С вызывающим видом он уселся между Йоссарианом и доктором Дейникой.

Дейника встал и, не говоря ни слова, вынес свой стул из палатки. Он не переваривал своего соседа по палатке. Вождь Белый Овес считал Дейнику сумасшедшим. — Не знаю, что творится с этим малым, — заметил он с укоризной. — Безмозглый он, вот в чем штука. Будь у него хоть капля мозгов, он схватил бы лопату и начал копать. Прямо тут, в палатке, начал бы копать, прямо под моей койкой. И в одну секунду нашел бы нефть. Неужели он не слыхал, как тот военный в Штатах одним ударом лопаты добрался до нефти? Что он, не знает, что ли, что случилось с тем парнем, как его звали? Будь он распроклят, этот прыщавый крысеныш из Колорадо!

— Уинтергрин.

— Ага, Уинтергрин.

— Он боится, — пояснил Йоссариан. Вождь Белый Овес покачал головой:

— Тот вонючий сукин сын никого не боится.

— А доктор Дейника боится. Вот в чем его беда.

— Чего же он боится?

— Он за тебя боится, — сказал Йоссариан. — Он боится, что ты можешь помереть от воспаления легких.

— Пусть боится, — сказал Вождь Белый Овес. Его мощная грудь затряслась от раскатов басовитого смеха. — И умру, как только случай, подвернется. Вот увидишь.

Вождь Белый Овес, красивый смуглый индеец из Оклахомы, с массивным скуластым лицом и черными взъерошенными волосами, по каким-то, одному ему известным, мистическим причинам решил умереть от воспаления легких. Это был вспыльчивый, мстительный, озлобленный индеец, который ненавидел иностранцев с такими фамилиями, как Кэткарт, Корн, Блэк и Хэвермейер, и желал одного — чтобы они убрались туда, откуда явились их паршивые предки.

— Ты не поверишь, Йоссариан, — задумчиво сказал он, нарочно повышая голос, чтобы позлить Дейнику, — до чего же хорошо жилось в нашей Стране, пока они не испохабили ее своим чертовым благочестием?

Вождь Белый Овес желал отомстить белому человеку. Он едва умел читать и писать, но служил у капитана Блэка в качестве помощника офицера по разведке.

— А где мне было выучиться читать и писать? — вопрошал Вождь Белый Овес, снова повышая голос, чтобы услышал Дейника. — В каком бы месте мы ни ставили палатки, они тут же принимались бурить нефтяную скважину. И где ни бурят — находят нефть. И как только найдут нефть, заставляют нас свертывать палатки и перебираться на новое место. Мы были для них живыми магическими палочками.[5]

Наша семья отличалась каким-то врожденным влечением к нефтяным месторождениям, и скоро нас преследовали по пятам изыскатели, подосланные всеми нефтяными компаниями мира. Мы кочевали без конца. В этих условиях воспитать ребенка — дьявольски трудная задача, вы уж мне поверьте. Помнится, больше недели мы на одном месте не жили.

Да, его детские воспоминания были радужны, как лужа нефти.

— Всякий раз, когда рождался новый Белый Овес, — продолжал он, — биржевые акции шли на повышение. Вскоре целые бригады бурильщиков со всем оборудованием преследовали нас повсюду, наступая друг другу на пятки. Компании начали объединяться, чтобы сократить число изыскателей, приставленных к нашему семейству. Но толпа наших преследователей все росла. Мы останавливались, и они останавливались. Мы трогались в путь, и они трогались, со всеми своими полевыми кухнями, бульдозерами, подъемными кранами и движками. Куда бы мы ни шли, с вокруг нас бушевал деловой бум. Лучшие отели присылали нам приглашения посетить их города, потому что за нами тащились орды бизнесменов. Некоторые из этих приглашений были довольно заманчивы, но мы не могли имя воспользоваться: ведь мы индейцы, а все лучшие отеля. которые приглашали нас, не пускают на постой индейцев. Расовые предрассудки — жуткая вещь, Йоссариан. Я тебе правду говорю.

Вождь Белый Овес убежденно закивал головой:

— И вот, Йоссариан, наконец это случилось — начало конца. Они зашли нам в лоб. Они пытались догадаться, где мы сделаем следующую стоянку, чтобы начать бурить еще до того, как мы придем на это место. Теперь мы не могли даже нигде остановиться. Бывало, только начнем разворачивать одеяла, — нас тут же сгоняют. Они в нас верили Еще не согнав нас с места, они уже принимались бурить. И вот однажды утром мы обнаружили, что нефтепромышленники окружили нас со всех сторон. Куда ни кинь — на вершинах всех холмов стоят нефтепромышленники, похожие на индейцев, изготовившихся к атаке. Все кончено. На старом месте мы не могли оставаться, потому что оттуда нас гнали, а вперед идти было некуда. Меня спасла только армия. К счастью, в это время началась война. Призывная комиссия выхватила меня прямо из сжимающегося кольца нефтепромышленников и доставила живым и невредимым в лагерь Лоури-Филд в штате Колорадо. Только я один и спасся.

Йоссариан знал, что Вождь Белый Овес врет, но не стал его прерывать. С тех пор, утверждал Белый Овес, он не имел никаких вестей от своих родителей. Впрочем, это обстоятельство не очень-то беспокоило его, потому что он им только на слово верил, что он их сын. Значительно лучше Белый Овес был знаком с судьбой их двоюродного клана. Эти родственнички обманным путем прорвались на север и нечаянно проскочили в Канаду. А когда они попытались вернуться, их остановили на границе американские иммиграционные власти и не впустили обратно в Штаты. Они не смогли вернуться, потому что были красные.

Это было ужасно остроумно, но Дейника все равно не рассмеялся. Смешно ему стало, когда, вернувшись со следующего задания, Йоссариан обратился к нему снова, без особой надежды на успех, с просьбой освободить его от полетов. Дейника разок хихикнул и тут же погрузился в собственные думы. Размышлял он о Вожде Белый Овес, который вызвал его в то утро на соревнование по индейской борьбе, и о Йоссариане, который, по-видимому, окончательно и бесповоротно решил сойти с ума.

— Понапрасну тратишь время, — вынужден был сказать ему Дейника.

— Ну неужели ты не можешь освободить от полетов летчика, который не в своем уме?

— Разумеется, могу. Даже обязан. Существует правило, согласно которому я обязан отстранять от полетов любого психически ненормального человека.

— Ну а тогда почему же ты меня не отстраняешь. Я псих. Спроси у Клевинджера.

— Клевинджер? А где он? Найди мне Клевинджера, и я у него спрошу.

— Можешь спросить любого. Все скажут, что я псих.

— Они сами сумасшедшие.

— А почему ты и их тогда не отстраняешь от полетов?

— А почему они не просят меня, чтобы я их отстранил?

— Потому что они сумасшедшие, вот почему.

— Конечно, они сумасшедшие, — ответил Дейника — Разве я сам только что не сказал, что они сумасшедшие? Ho ведь сумасшедшие не могут решать, сумасшедший ты или нет.

Йоссариан грустно посмотрел на него и начал заход с другой стороны:

— Ну а Орр — псих?

— Этот уж наверняка.

— А его ты можешь отстранить от полетов?

— Могу, конечно. Но сначала он должен сам меня об этом попросить. Так гласит правило.

— Так почему же он не просит?

— Потому, что он сумасшедший, — ответил Дейника.

— Как же, он может не быть сумасшедшим, если, столько раз побывав на волосок от смерти, все равно продолжает летать на задания? Конечно, я могу отстранить его. Но сначала он сам должен попросить меня об этом.

— И это все, что ему надо сделать, чтобы освободиться от полетов? — спросил Йоссариан.

— Все. Пусть он меня попросит.

— И тогда ты отстранишь его от полетов? — спросил Йоссариан.

— Нет. Не отстраню.

— Но ведь тогда получается, что тут какая-то ловушка?

— Конечно, ловушка, — ответил Дейника. — И называется она «уловка двадцать два». «Уловка двадцать два» гласит: «Всякий, кто пытается уклониться от выполнения боевого долга, не является подлинно сумасшедшим».

Да, это была настоящая ловушка. «Уловка двадцать два» разъясняла, что забота о себе самом перед лицом прямой и непосредственной опасности является проявлением здравого смысла. Орр был сумасшедшим, и его можно было освободить от полетов. Единственное, что он должен был для этого сделать, — попросить. Но как только он попросит, его тут же перестанут считать сумасшедшим и заставят снова летать на задания. Орр сумасшедший, раз он продолжает летать. Он был бы нормальным, если бы захотел перестать летать; но если он нормален, он обязан летать. Если он летает, значит, он сумасшедший и, следовательно, летать не должен; но если он не хочет летать, — значит, он здоров и летать обязан. Кристальная ясность этого положения произвела на Йоссариана такое глубокое впечатление, что он многозначительно присвистнул.

— Хитрая штука эта «уловка двадцать два», — заметил он.

— Еще бы! — согласился Дейника.

Йоссариан ясно видел глубочайшую мудрость, таившуюся во всех хитросплетениях этой ловушки. «Уловка двадцать два» поражала воображение, как хорошая модернистская картина. Временами Йоссариан не был даже вполне уверен, осознал ли он смысл уловки во всей ее полноте и глубине, так же, как он не всегда был уверен в действительных достоинствах модернистских картин, и так же, как он не всегда был уверен относительно мушек, которых Орр якобы видел в глазах Эпплби. Йоссариану оставалось лишь верить Орру на слово.

— Есть, есть они у него, это точно, — уверял Орр, после того как Йоссариан подрался с Эпплби в офицерском клубе, — хотя Эпплби, вероятно, даже сам об этом не знает. Из-за этих мушек в глазах он не может видеть вещи такими, как они есть на самом деле.

— Как же он сам о них не знает? — допытывался Йоссариан.

— Потому что у него в глазах мушки, — подчеркнуто терпеливо объяснял Орр. — Как же он может видеть, что в глазах у него мушки, если у него мушки в глазах?

Смысла в атом было столько же, сколько во всем остальном, что говорил Орр, но Йоссариан был готов согласиться с утверждением Орра, не требуя доказательств, потому что Орр, в отличие от Йоссариановой матери, отца, сестры, брата, тетки, дяди, свояка, учителя, духовника, конгрессмена, соседа и газеты, никогда не врал ему в серьезных вопросах. День или два Йоссариан обдумывал про себя сообщенную ему Орром новость, а затем решил, что правильнее всего будет переговорить на эту тему с самим Эпплби.

— Эпплби, у тебя в глазах мушки, — шепнул он самым благожелательным тоном, когда они встретились у входа в парашютный склад в тот день, когда «слетали за молоком» в Парму.[6]

— Что? — резко переспросил Эпплби, смущенный тем, что Йоссариан вообще заговорил с ним.

— У тебя в глазах мушки, — повторил Йоссариан. — Hавернoe, потому ты их и не видишь.

Эпплби отшатнулся от Йоссариана, как от зачумленного Он надулся и молчал, пока не сел в джип рядом с Хэвермейером. По длинной и прямой дороге они ехали в инструкторскую, где офицер по оперативным вопросам майор Дэнби, нервный и суетливый человек, должен был проинструктировать перед полетом всех командиров, бомбардиров и штурманов ведущих самолетов.

Эпплби говорил, понизив голос так, чтобы его не слышали водитель и капитан Блэк, откинувшийся с закрытыми глазами на переднем сиденье джипа.

— Скажи, Хэвермейер, — спросил Эпплби довольно уверенно, — у меня нет… есть мухи в глазах?

Хавермейер насмешливо сощурился.

— Нет ли у тебя муки в глазах? — спросил он.

— Мухи! Есть ли у меня мухи?..

Хэвермейер снова сощурился:

— Мухи?

— Ну да, у меня в глазах?!

— Ты в своем уме? — спросил Хэвермейер.

— Я-то в своем. Это Йоссариан — сумасшедший. Ты мне только скажи, есть у меня в глазах какие-то мушки или нет. Ну давай, я не обижусь. Хэвермейер бросил в рот плитку прессованных земляных орешков и пристально всмотрелся в глаза Эпплби.

— Ничего не вижу, — объявил он. Эпплби вздохнул с облегчением. К губам, подбородку щекам Хэвермейера прилипли ореховые крошки. — У тебя на лице крошки от орехов, — заметил ему Эпплби.

— Лучше крошки на лице. чем мушки в глазах, — отпарировал Хэвермейер.

Летчики-офицеры остальных пяти самолетов каждого звена прибывали на грузовиках, и полчаса спустя начинался разбор задания. Члены экипажей из рядового и сержантского составов на разборе не присутствовали. Их доставляли прямо на летное поле, к машинам, на которых они должны были в этот день лететь, а пока они дожидались своих офицеров в обществе наземного обслуживающего экипажа Потом подкатывал грузовик, и офицеры, распахнув лязгающие дверцы заднего борта, спрыгивали на землю.

Это значило, что пора садиться в самолеты и заводить моторы.

Моторы работали сначала неохотно, с перебоями, затем глаже, но с ленцой, а потом машины тяжело и неуклюже трогались с места и ползли по покрытой галькой земле, как слепые, глупые, уродливые твари, пока не выстраивались гуськом у начала взлетной полосы. Потом машины быстро взлетали одна за другой, со звенящим нарастающим ревом разворачивались над рябью лесных верхушек и кружили над аэродромом с одинаковой скоростью, затем строились в звенья — по шесть машин в каждом — и ложились на заданный курс.

Так начинался первый этап полета к цели, расположенной где-то в северной Италии или во Франции. Машины постепенно набирали высоту и в момент пересечения линии фронта находились на высоте девять тысяч футов. Удивительно, что при этом всегда было ощущение спокойствия. Стояла полнейшая тишина, нарушаемая лишь время от времени пробными пулеметными очередями и бесстрастными короткими замечаниями по переговорному устройству. Наконец раздавалось отрезвляюще четкое сообщение бомбардира, что самолеты находятся в исходной точке и сейчас начнется заход на цель. И всегда в этот момент сияло солнце, и всегда чуть першило в горле от разреженного воздуха.

Б—25, на которых они летали, были устойчивые, надежные, окрашенные в скучный зеленый цвет двухмоторные машины с широко разнесенными крыльями. Их единственный недостаток, с точки зрения Йоссариана, сидевшего на месте бомбардира, заключался в слишком узком лазе, соединяющем кабину в плексигласовой носовой части самолета с ближайшим аварийным люком. Лаз представлял собой узкий, квадратный, холодный туннель, проходивший под самыми штурвалами. Такой рослый парень, как Йоссариан, едва протискивался через лаз. Штурман Аарфи, упитанный круглолицый человек с маленькими, как у ящерицы, глазками, с неизменной трубкой в зубах, тоже пролезал с трудом. Когда до цели оставались считанные минуты, Йоссариан обычно выгонял его из носовой кабины, где они сидели вдвоем. После этого наступало напряженное время, время ожидания, когда нечего слушать, не на что смотреть и ничего не остается делать, кроме как ждать, пока зенитные батареи не засекут их и не откроют огонь с недвусмысмысленным намерением отправить их на тот свет. Лаз был для Йоссариана дорогой жизни, в случае если бы самолет начал падать, но Йоссариан крыл этот лаз на все корки. Кипя от злобы, он проклинал его как подножку, которую ему подставила судьба — соучастница заговора — с целью угробить его, Йоссариана. Ведь здесь же, прямо здесь, в носу каждого Б—25, имелось место для дополнительного аварийного люка, но люка почему-то не сделали. Вместо люка был лаз, а со времени той свистопляски, что разыгралась при налете на Авиньон, он научился ненавидеть каждый дюйм лаза, потому что каждый дюйм отделял Йоссариана на долгие-долгие секунды от парашюта, слишком громоздкого, чтобы держать его при себе. А ведь нужны были еще секунды и секунды, чтобы надеть парашют и добраться до аварийного люка в полу между приподнятой кабиной и ногами невидимого стрелка, сидящего в верхней полусфере. Йоссариан страстно желал сам находиться там, куда он выгонял Аарфи. Он хотел бы сидеть прямо на крышке люка, зарывшись в кучу запасных летных бронекостюмов, один из которых он с удовольствием держал бы всегда при себе, с уже пристегнутым парашютом, сжимая одной рукой красную скобу вытяжного троса, а другой — вцепившись в рычаг люка, через который он мог бы вывалиться в воздух, туда, к земле, едва заслышав жуткий скрежет разваливающейся машины. Вот где он хотел бы находиться, если уж вообще нужно было находиться в самолете, а вместо этого он болтался здесь, в носовой кабине, как какая-то богом проклятая золотая рыбка в каком-то проклятом аквариуме, в то время как проклятые грязно-черные ярусы зенитных разрывов клубились и громоздились, вздымаясь вокруг него снизу и сверху, и вся эта с треском прущая вверх, грохочущая, швыряющая, фантасмагорическая, космическая мерзость трясла их, подбрасывала, молотила, стучала в обшивку, пронизывала и угрожала уничтожить в мгновение ока в одной гигантской вспышке огня.

Аарфи не был нужен Йоссариану ни как штурман, ни в любом другом качестве, поэтому Йоссариан каждый раз гнал его в шею, чтобы тот не мешал ему в носовой части, если вдруг придется прокладывать себе путь к спасению. Тем самым Йоссариан предоставлял Аарфи прекрасную возможность дрожать от страха на том месте, где так страстно желал дрожать он сам. Аарфи же вместо этого предпочитал торчать рядом с первым и вторым пилотами, удобно положив свои толстенькие руки на спинки их кресел, и, не выпуская из пальцев трубочки, дружески болтать с Макуоттом и вторым пилотом о всяких пустяках. Правда, оба летчика были слишком заняты для того, чтобы разглядывать в небе какую-нибудь занятную ерунду, на которую пытался обратить их внимание Аарфи. Макуотт был поглощен выполнением отрывистых команд Йоссариана, требовавшего то вывести корабль на боевой курс, то энергично отворачивать от грозных огненных столбов. Его резкие, визгливые выкрики очень напоминали полные мольбы и муки кошмарные вопли Заморыша Джо, голосившего по ночам.

Во время этого громыхающего хаоса Аарфи по привычке посасывал трубку, глядя с безмятежным любопытством сквозь стекло кабины на войну, как будто это была какая-то далекая неприятность, его лично не касавшаяся. Аарфи свято хранил верность своей молодежной организации, любил повеселиться на сборищах бывших одноклассников, одним словом, был не настолько умен, чтобы испытывать чувство страха. Йоссариан же был достаточно умен, чтобы испытывать страх, и единственное, что мешало ему бросить свой пост, скользнув в лаз, как желтопузая крыса, — это его нежелание доверить кому-нибудь руководство противозенитным маневром при выходе из района цели. В целом мире не было никого, кому он мог бы оказать столь высокую честь и перепоручить такое ответственное дело, ибо он не знал в мире другого такого же величайшего труса. Йоссариан был непревзойденным мастером в авиаполку по части противозенитного маневра.

Никаких установленных правил выполнения противозенитного маневра не существовало. Страх — это все, что было нужно для успеха, а у Йоссариана страха всегда было хоть отбавляй. В нем гнездилось больше страха, чем в Орре или Заморыше Джо и даже в Данбэре, который покорно смирился с мыслью, что все равно когда-нибудь придется подохнуть. Йоссариан же не поддавался этой мысли и в каждом полете отчаянно спасал собственную шкуру. Едва бомбы успевали оторваться от машины, как он орал Макуотту: «Жми, жми, жми, жми, сволочь ты эдакая, жми!», дико ненавидя при этом Макуотта, как будто именно он, Макуотт, был повинен в том, что они оказались в таком месте, где их могут начисто изничтожить. И тогда все в самолете отключались от переговорного устройства. Было лишь одно прискорбное исключение — во время свистопляски над Авиньоном, когда Доббс рехнулся и начал душераздирающим голосом взывать: