В кармане передника лежит будильник, который я взяла с собой. Что мне было еще делать? Посмотрев на него, я встаю.
      Замок входной двери на задвижке. Я открываю его, чтобы можно было быстро выйти. Но, главным образом, для того, чтобы можно было войти.
      Между коротким коридором у входной двери и тем помещением, которое, по-видимому, является салоном, я ощупью нахожу дверь. Я прикладываю к ней ухо, стою и жду. Слышен только далекий звук судового колокола, бьющего склянки. Я открываю дверь, за которой еще большая тьма, чем та, из которой я иду. Тут я тоже жду. Потом зажигаю свет. Загорается не обычный свет. Над сотней очень маленьких закрытых аквариумов, размещенных в резиновом обрамлении на штативах, закрывающих три стены, вспыхивает сотня ламп. В аквариумах – рыбки. Их такое количество и они столь разнообразны, что это не идет ни в какое сравнение с любым магазином по продаже аквариумных рыбок.
      Вдоль одной стены стоит покрашенный в черный цвет стол, в который вмонтированы две большие, плоские фарфоровые раковины со смесителями, управляемыми с помощью локтей. На столе две газовых горелки и две бунзеновские горелки, все стационарно подключенные медными трубами к газовому крану. На столике рядом прикреплен автоклав. Лабораторные весы, pH-метр, большой фотоаппарат с гармошкой на штативе, бифокальный микроскоп.
      Под столом находится металлическая полка с маленькими, глубокими ящиками. Я заглядываю в некоторые из них. В картонной коробке из химической лаборатории “Струер” лежат пипетки, резиновые трубки, пробки, стеклянные лопаточки и лакмусовая бумага. Химические препараты в маленьких стеклянных колбах. Магний, марганцовокислый калий, железные опилки, порошок серы, кристаллы медного купороса. У стены в деревянных ящиках, обернутые в солому и картон, стоят маленькие бутыли с кислотой. Фтористо-водородная кислота, соляная кислота, уксусная кислота различной концентрации.
      На противоположном столе стационарно закрепленные пластмассовые кюветки, проявители, увеличитель. Я ничего не понимаю. Комната оборудована как нечто среднее между музеем “Датский Аквариум” и химической лабораторией.
      В салоне двойные двери, обшитые филенками. Напоминание о том, что “Кронос” был построен с претензией на былую элегантность 50-х, уже тогда казавшуюся старомодной. Комната находится прямо под навигационным мостиком и такого же размера – как обычная датская гостиная с низким потолком. В ней шесть больших окон, выходящих на носовую палубу. Все они покрыты льдом, и сквозь него проникает слабый сине-серый свет.
      Вдоль стены по левому борту деревянные и картонные коробки без всяких надписей, которые удерживаются на месте при помощи натянутого между двумя батареями фала.
      В середине комнаты стоит привинченный к полу стол, в углублениях которого – несколько термосов. Вдоль двух стен установлены длинные рабочие столы с лампами “Луксо”. Маленький фотокопировальный аппарат привинчен к переборке. Рядом с ним – телефакс. Полка на стене заставлена книгами.
      Направляясь к ней, я вижу морскую карту. Она лежит под пластиной из оргстекла, не дающей отражений, поэтому я ее не сразу заметила.
      Текст на полях отрезан, так что мне надо несколько минут, чтобы определить, что это за карта. На морской карте материк – это деталь, одна лишь линия, контур, который пропадает в рое цифр, обозначающих глубины. Потом я узнаю мыс напротив Сисимиута. Под пластиной, по краю карты, положено несколько небольших фотокопий специальных карт. “Средневременной срез от зенита луны (апогей или перигей) по Гринвичу до прилива у берегов Западной Гренландии”. “Схема поверхностных течений к западу от Гренландии”. “Карта секторного деления в районе Хольстейнсборга”.
      Наверху, у самой переборки, лежат три фотографии. Две из них – это черно-белая аэрофотосъемка. Третья напечатана на цветном принтере и похожа на фрактальную фигуру из тех, что созданы Мандельбротом. На всех в центре один и тот же контур. Свернувшаяся почти кольцом фигура с отверстием в центре. Словно похожий на рыбку пятинедельный эмбрион, который свернулся вокруг жабр.
      Открыть картотечные шкафы не удается – они заперты. Я рассматриваю книги, когда где-то на этаже открывается дверь. Выключив лампу, я примерзаю к полу. Открывается и закрывается какая-то другая дверь, и становится тихо. Но этаж уже больше не кажется спящим. Где-то есть люди, которые не спят. Нет необходимости смотреть на часы. Времени достаточно, но находиться здесь более у меня уже не хватает нервов.
      Я уже берусь за ручку входной двери, когда слышу, что кто-то поднимается по трапу. Я отступаю назад в коридор. В замок вставляют ключ. На мгновение наступает замешательство, так как дверь не закрыта. Распахнув кухонную дверь, я захожу внутрь и закрываю ее за собой. Кто-то идет по коридору. Его шаги кажутся осторожными, изучающими, может быть, он удивляется, почему не была закрыта дверь, может быть, собирается обыскать весь этаж. Возможно, у меня галлюцинации. Я заставляю себя залезть на кухонный стол и в лифт. Задвигаю двери, но изнутри их невозможно закрыть полностью.
      Дверь в коридор открывается, и зажигается свет. На полу, прямо напротив той щели, которую мне не удалось закрыть, стоит Сайденфаден. Он в уличной одежде, его волосы все еще растрепанны после прогулки по палубе. Он подходит к холодильнику и исчезает из моего поля зрения. Раздается шипение углекислого газа, и он появляется снова. Он, стоя, пьет пиво прямо из банки.
      В ту минуту, когда на его лице отражается глубокое наслаждение, и одновременно он закашливается, взгляд его устремлен на меня, но при этом он меня не видит. И тут оглушительно громко начинает шуметь лифт.
      Мне с трудом удается сжаться в тесном пространстве. Я могу только вытащить отвертку из пробки, готовясь к тому, что через две секунды последует разоблачение.
      Лифт начинает опускаться.
      В темноте надо мной открываются дверцы лифта. Но меня там уже нет – я еду вниз.
      Я молю бога, чтобы это оказался Яккельсен, который нарушил мой запрет и, обнаружив в шахте движение, нажал кнопку, чтобы спустить меня вниз. Я надеюсь, что когда откроется дверь, будет темно. И что трясущиеся руки Яккельсена поддержат меня, когда я буду вылезать.
      Я останавливаюсь, дверца осторожно отодвигается. Снаружи темно. Что-то холодное и влажное прижимается к моему бедру. Что-то ложится мне на колени. Что-то засовывают под колени. Потом дверь закрывается, лифт шумит, заработал двигатель, и я взмываю вверх.
      Я перекладываю отвертку в левую руку и хватаю правой фонарик. Он на секунду загорается, и мне все становится видно.
      В пяти сантиметрах от моих глаз, прислоненная к моему телу, поднимается вертикально прохладная и влажная, покрытая капельками росы, полуторалитровая бутылка с этикеткой Moet & Chandon 1986 brut Imperial Rose.Розовое шампанское. На коленях у меня лежит бокал для шампанского. Под коленями горбится донышко еще одной бутылки.
      Я ни минуты не сомневаюсь в том, что когда люк откроется, я окажусь при ярком свете лицом к лицу с Сайденфаденом.
      Но выходит иначе. Я насчитываю два удара – это означает, что я проехала мимо шлюпочной палубы. Я направляюсь на мостик, в офицерскую кают-компанию.
      Лифт останавливается, потом наступает тишина – и больше ничего. Я пытаюсь открыть дверцы. Это почти невозможно – мешают бутылки.
      Где-то открывается и закрывается дверь. Потом зажигается спичка. Я раздвигаю дверцы на один сантиметр. На большом обеденном столе, где я несколько дней назад подавала ужин, стоит стеариновая свеча в подсвечнике. Ее поднимают и несут по направлению ко мне.
      Дверцы раскрываются. Одной рукой я упираюсь в стену позади меня, чтобы вложить всю свою силу в удар. Я ожидаю увидеть Тёрка или Верлена. Бить я собираюсь в глаза.
      Свет ослепляет меня, потому что оказывается слишком близко. Не видно ничего, кроме темных очертаний фигуры, которая одну за другой берет бутылки. Когда он забирает бокал, его рука на секунду задевает мое бедро.
      Из комнаты доносится приглушенный возглас удивления.
      Ко мне склоняется лицо Кютсова. Мы смотрим друг на друга. Его глаза сегодня ночью выпучены, как будто с ним внезапно случился приступ базедовой болезни. Но он не болен в обычном смысле этого слова. Он чудовищно пьян.
      – Ясперсен! – говорит он.
      И тут мы оба замечаем отвертку. Она нацелена куда-то между его глаз.
      – Ясперсен, – говорит он снова.
      – Небольшой ремонт, – говорю я.
      Трудно говорить, потому что сгорбленная поза затрудняет дыхание.
      – Это я занимаюсь любым ремонтом на борту.
      Говорит он авторитетно, но невнятно. Я высовываю голову из лифта.
      – Я вижу, ты также курируешь винные запасы. Это заинтересует Урса и капитана.
      Он краснеет – медленное, но радикальное изменение цвета, доходящее до фиолетового.
      – У меня есть объяснение.
      Через десять секунд он начнет соображать. Я высовываю руку.
      – У меня нет времени, – говорю я. – Мне надо дальше работать.
      В этот момент лифт едет вниз. Я в последний момент успеваю спрятать верхнюю часть тела внутрь. Меня охватывает злость оттого, что нет никакого устройства, блокирующего лифт, пока не закрыты двери.
      Мысленно я успеваю пережить полное разоблачение, столкновение и трагический финал. Когда я доезжаю до камбуза, моей фантазии на большее уже не хватает.
      Лифт здесь не останавливается. Он продолжает опускаться вниз.
      Потом движение прекращается. Эти последние секунды лишили меня остатков сил. На моей стороне теперь только фактор внезапности. Толкнув двери, я рывком распахиваю их. Они с грохотом открываются. По направлению ко мне, покачиваясь, движется мешок с надписью “50 кг. Картофель “Вильмосе”. Датская судовая провизия”. Я высовываю обе ноги, упираюсь в мешок и нажимаю. Мешок останавливается, отклоняется назад и летит в самый дальний угол, приземляясь среди картонных коробок с надписью “Морковь “Виуф Ламмефьорд”.
      Стоя на полу, я нахожу равновесие. Я не чувствую под собой ног. Но в руках у меня отвертка.
      Из-за мешка выходит Урс.
      Я так и не нахожу, что сказать. Когда я, ковыляя, выхожу из комнаты, он все еще стоит на коленях.
      – Bitte, Fraulein Smilla, bitte... <Пожалуйста, фройляйн Смилла, пожалуйста (нем )>
      Подсознательно я, должно быть, ждала тревоги. Вооруженных людей. Но “Кронос” погружен во тьму. Я миную три палубы, никого не встретив.
      Трап внизу у мостика пуст. Яккельсена нигде не видно. Я наугад выхожу на палубу мостика, прохожу через дверь, на которой написано “Офицерское помещение”, и открываю дверь в мужской туалет.
      Он стоит у раковины. Он причесывался. Лоб его прижат к зеркалу, как будто он хочет убедиться в том, что получилось действительно очень мило. Он зачесывал волосы за уши, назад. Но сейчас он спит. Тело бессознательно и покорно следует за движениями качающегося судна и само по себе держится вертикально. Но он храпит. Рот его открыт, и язык немного высовывается.
      Я засовываю руку в нагрудный карман его рабочей рубашки. Нахожу резиновую трубку. Он сбегал в туалет и для подкрепления сил укололся. Потом он решил немного привести себя в порядок. А потом обессилел.
      Я ударяю его по ногам. Он тяжело падает на пол. Пытаюсь поднять его, но спина еще слишком болит. Мне удается только приподнять его голову.
      – Ты пропустил Кютсова, – говорю я.
      Легкая чувственная улыбка появляется у него на губах.
      – Смилла. Я знал, что ты вернешься.
      Я поднимаю его. Потом засовываю его голову в раковину и открываю кран с холодной водой. Когда он оказывается в состоянии стоять на ногах, я тяну его к трапу.
      Мы спускаемся на пять ступенек, когда из дверей за нашей спиной выходит Кютсов.
      Нет никакого сомнения, что сам он уверен в том, что крадется на цыпочках. На самом деле он может стоять на ногах только потому, что цепляется за все, за что можно ухватиться. Заметив нас, он резко останавливается, ставит руку на доску с барометром и пристально смотрит на меня.
      Я прижимаю безвольное тело Яккельсена к перилам. Сама я двигаюсь с огромным трудом.
      Изумление медленно пробивается сквозь его опьянение, которое сейчас, должно быть, еще усилилось после двух шипящих полуторалитровых бутылок.
      – Ясперсен, – бормочет он. – Ясперсен...
      Я чувствую, что бесконечно устала от мужчин и их дурных привычек. Так было с тех пор, как я приехала в Данию. Все время надо смотреть, чтобы не столкнуться с теми, кто, отравляя самих себя, думает при этом, что ведет себя с достоинством.
      – Проваливай, господин старший механик, – говорю я.
      Он тупо смотрит на меня.
      По пути вниз мы никого другого не встречаем. Я заталкиваю Яккельсена в его каюту. Он как тряпичная кукла валится на кровать. Я поворачиваю его на бок. Грудные дети, алкоголики и наркоманы могут захлебнуться собственной рвотой. Затем я закрываю его дверь снаружи его собственным ключом.
      Потом запираю и баррикадирую свою собственную. Время 4.15. Я посплю 3 часа, затем официально сообщу, что больна, и буду спать еще 12. Все остальное подождет.
      Мне удается поспать 45 минут. Через первые, начинающиеся кошмары на поверхность сна проникают сначала электронное предупреждение, а затем требовательный голос Лукаса.
      Я работаю менее чем в двух метрах от Верлена. Он орудует твердой резиновой палкой длиной с топор дровосека.
      По тому, как сохнут мои губы, я понимаю, что мороз больше 10 градусов. Он работает без куртки. Одной рукой он держится за леер или за ограждение вокруг антенн радара. Другой он умелым, мягким движением, описывая дугу, заводит палку за спину, и ударяет ею по крыше рубки с таким грохотом, будто разбивается стекло в витрине магазина. Лицо его покрыто потом, но движения неутомимы и легки. Каждый удар отбивает пластину льда площадью примерно один квадратный метр.
      Ветра нет, лишь короткая стоячая волна сильно раскачивает “Кронос”. И туман – словно большие, влажные, белые плоскости во мраке.
      Каждый раз, когда мы проходим через облако тумана, лежащее так низко, что кажется, оно плывет по воде, слой льда заметно утолщается. Ручкой ледового ломика я счищаю лед с антенн. Как только я заканчиваю с одной из них, я могу возвращаться к тому месту, откуда начинала. Где менее чем за две минуты нарос слой твердого, серого льда толщиной в миллиметр.
      Палуба и надстройка кажутся живыми. Не из-за маленьких, темных фигурок, разбивающих лед, а из-за самого льда. Включено все палубное освещение. Сочетание света и льда создает сказочную картину. Ванты и штаги мачт покрыты 30-сантиметровыми гирляндами льда, свисающими вниз и напоминающими настороженные лица. Якорные огни просвечивают сквозь ледяной панцирь, словно пылающий мозг в голове фантастического чудовища. Палуба – серое, застывшее море. Все вертикальное поднимается вверх с вопросительным видом и серыми, холодными членами.
      Верлен работает у правого борта. За мной – леерное ограждение, а за ним – расстояние почти в 20 метров вниз до палубы. Передо мной за цоколями радаров и низкой мачтой с антеннами, рупором и движущимся прожектором для маневров в порту Сонне лопатой счищает лед. Те льдины, которые откалывает Верлен, он перекидывает через край, где они падают на шлюпочную палубу рядом со спасательной шлюпкой. Здесь в желтом защитном шлеме стоит Хансен, который отправляет их дальше за борт.
      По левому борту Яккельсен коротким молотком отбивает лед с цоколей радаров. Он движется по направлению ко мне. В какой-то момент антенны закрывают нас от остальной части палубы.
      Он засовывает молоток в карман куртки. Потом прислоняется спиной к радару. Достает из кармана сигарету.
      – Как ты и предсказывал, – говорю я. – Скверное обледенение.
      Лицо у него побелело от усталости.
      – Нет, – говорит он. – Оно начинается только при 5-6 баллах по шкале Бофорта и при температуре около нуля. Он слишком рано вызвал нас на палубу.
      Он оглядывается. В непосредственной близости никого нет.
      – Когда я раньше ходил в море, то тогда капитан вел судно, а время отсчитывали по календарю. Если входили в зону обледенению, то снижали скорость. Или меняли маршрут. Или же поворачивали и шли по ветру. Только за последние несколько лет все изменилось. Теперь все решают судовладельцы, теперь суда водят конторы в больших городах. А время отсчитывают вот по этому.
      Он показывает на ручные часы.
      – Но мы, по-видимому, куда-то спешим. Поэтому они и приказали ему плыть прежним курсом. Что он и делает. Он начинает терять чутье. Потому что раз уж нам надо пройти все это, то не стоило сейчас вызывать нас на палубу. Небольшое судно может вынести обледенение в 10 процентов своего водоизмещения. Мы могли бы плыть, имея на себе 500 тонн, без всяких проблем. Он мог бы послать пару матросов, чтобы расчистить антенны.
      Я счищаю лед с радиопеленгаторной антенны. Когда я работаю, я не засыпаю. Как только я останавливаюсь, я начинаю проваливаться в сон.
      – Он боится, что мы потеряем крейсерскую скорость. Боится, что мы что-то сделаем не так. Или что вдруг станет хуже. Это все нервы. Они уже никуда не годятся.
      Он бросает свою недокуренную сигарету на лед. Мимо нас проходит еще одно облако тумана. Кажется, что сырость приклеивается к уже образовавшемуся льду. На мгновение Яккельсен почти исчезает из виду.
      Я работаю, двигаясь вокруг радара. Все время стараясь быть в поле зрения и Яккельсена, и Сонне.
      Верлен находится прямо рядом со мной. Он ударяет так близко от меня, что давление гонит морозный воздух мне в лицо. Удары его падают у подножия металлического цоколя с точностью хирургического скальпеля, отрывая прозрачную пластину льда. Он пинает ее ногой в сторону Сонне.
      Лицо его оказывается рядом с моим.
      – Почему? – спрашивает он.
      Я держу ломик для льда, отведя его немного назад. В стороне, вне пределов слышимости, Сонне очищает нижнюю часть мачты ручкой лопаты.
      – Я знаю, почему, – говорит он. – Лукас все равно бы не поверил в это.
      – Я могла бы показать на раны Мориса, – говорю я.
      – Несчастный случай на работе. Шлифмашина заработала, когда он менял диск. Гаечный ключ ударил его в плечо. Об этом доложено и даны необходимые объяснения.
      – Несчастный случай. Как и с мальчиком на крыше.
      Его лицо совсем близко. На нем не выражается ничего, кроме недоумения. Он не понимает, о чем я говорю.
      – Но с Андреасом Лихтом, – говорю я, – стариком на шхуне, работа была немного более топорной.
      Когда его тело сжимается, возникает иллюзия, что он замерзает, так же как и все на судне вокруг него.
      – Я видела вас на набережной, – лгу я. – Когда плыла к берегу.
      Размышляя о том, что следует из моих слов, он выдает себя. На мгновение откуда-то из его тела выглядывает больное животное, обычно скрытое подобно тому, как его зубы тонкой оболочкой прикрывают доведенные до садизма истязания.
      – В Нууке будет расследование, – говорю я. – Полиция и военные моряки. Одно лишь покушение на убийство обеспечит тебе два года. Теперь они займутся и смертью Лихта.
      Он улыбается мне широкой ослепительной улыбкой.
      – Мы не идем в Готхоп. Мы идем к плавучему нефтехранилищу. Оно находится на расстоянии 20 морских миль от суши. Берега даже не видно.
      Он с интересом смотрит на меня.
      – А вы сопротивляетесь, – говорит он. – Даже жаль, что вы в таком одиночестве.
 

II