Бессмысленное занятие: образ, реконструированный таким манером, образ сегодняшний, не имеет ничего общего с тем подлинным, который мгновенно ожил, едва лишь подросток прикрыл за собою дверь в комнату, где все так же изнемогал на столе желто-голубоватый огонек. Нюра, в пальто, наброшенном на плечи, в шерстяном платке, в белом платье с прямым вырезом, отороченным дешевыми кружевами, которое на самом деле было не платьем, а ночной рубашкой. Светлые волосы с искрами инея. Должно быть, она уже легла, но что-то ее томило, любопытство или Бог знает что, бес подмывал. Она попросила что-нибудь почитать и забыла об этом, поинтересовалась, что он пишет в тетрадке, вероятно, тотчас узнав бумагу, на которой написано было письмо. Он спросил - чтобы что-нибудь сказать, - из какого металла кольцо на ее пальце, и тотчас кольцо сделалось необыкновенно важным, как все, как огонь на столе и его дневник, прядь волос, которую она смахнула со лба, как ее грудь; она сняла кольцо, постепенно сдвигая его, это далось ей не без усилий, он попробовал надеть его себе на указательный палец, оба рассмеялись. Он пытается представить себе, что с ней стало, но видит только ту, какой она была. И ему кажется, теперь, через много лет, смехотворным открытие ученых психологов, будто отсутствие мужского органа, пустое место там, где он должен был находиться, рождает у женщины чувство неполноценности, будто может существовать какая-то зависть; странная, в самом деле, теория! По крайней мере в те времена, если бы он услыхал о ней, она показалась бы ему абсурдной. Жалеть о том, чего нет! Наоборот, темное чувство говорило ему о несчастье быть подростком, о проклятии пола, который делает его неловким, неуверенным, одержимым боязнью, что об этом узнают, проклятии, которое мешает жить. Между тем как девушка, легкая и свободная, без темных помыслов, без тягостных снов, не стыдясь за себя, проходит мимо с независимостью царевны, избавленная от этого позора, и соблазна, и страха оскопления. Для него пол был новостью и скандалом, а для них всех чем-то таким, что разумелось само собой. Он чувствовал, что для девушки, у которой там ничего нет, быть такой, какова она есть, значит просто быть, что она живет в согласии с миром, что она часть природы, сам же себя представлял подчас чуть ли не выродком.
      Он услышал в темноте за спиной: "Посижу у тебя маленько, ты не против?.." - пожал плечами, уселся на свое место у окна и прибавил огня. "Хорошо, тепло, - сказала она и поправила платок на плечах. - Что же ты, так поздно - все еще уроки делаешь?" - "А сколько сейчас времени?" спросил подросток. И разговор иссяк, в заплаканном окне маячил его двойник, отражался тусклый светоч и в глубине, бледным пятном - лик Маруси Гизатуллиной. Он ждал, когда она уйдет. "Завтра на работу, - проговорила она, - я теперь дежурю через день. Что за жизнь... А ты небось все думаешь о ней?" - "О ком это я думаю, ни о ком я не думаю", - проворчал подросток, вдруг стало ясно, что Маруся ничего не знает и "она", "о ней" - попросту ничего не значащие слова. Или все-таки знает?.. "Как это ни о ком, продолжала она, смеясь, - значит, ты уже ее позабыл, вот и верь после этого мужчинам. А небось клялся в вечной любви".
      Подросток метнул на нее взгляд исподлобья, игривое выражение исчезло на лице у Маруси.
      "Ну, не серчай, у бабы язык - сам знаешь... Я что хотела сказать... Она уставилась на огонек коптилки. - Вот дура, забыла, что хотела сказать. - Опустила глаза. - Спать пора... Ты в какую смену ходишь, в утреннюю или днем? А это что у тебя, сочинение? Ты в каком классе, в восьмом? Или уже в девятом?" И так как он по-прежнему не отвечал, она сказала: "Ты только не подумай, что я над тобой смеялась. Я ведь знаю, как это бывает". Он взял ручку, ворошил что-то в чашечке горелки.
      "Мне цыганка нагадала, - сказала Маруся Гизатуллина, - ты веришь цыганкам? А я верю".
      Он спросил, подцепив пером обугленные останки: что же она ей нагадала?
      "Еще в Мамадыше, я сама из деревни, в Мамадыше семилетку кончала. Такая была шелапутная, совсем учиться не хотела... Курсы окончила, думала, на фронт попрошусь, а тут похоронка пришла, папу убили сразу, в первую неделю, нет, думаю, хватит вам одного, вот так мы с мамашей здесь и очутились. Что ж я хотела рассказать-то... Да, цыганка раз ко мне подошла, уже старая, хочешь, говорит, девушка, я тебе открою, что тебя в жизни ждет. Ничего с тебя не возьму, что подаришь, на том и спасибо, только ты, говорит, не старайся сердце от меня скрыть, откройся сердцем... Ты, говорит, много будешь грешить. А жизни тебе будет ровно тридцать лет. - Она помолчала. - Я ей брошку подарила... Зачем это я рассказываю, голову тебе дурю?"
      Он спросил, как гадают на картах.
      "Шайтан его знает, меня учили, да я все равно не умею. Надо сперва карту выбрать, вот ты, к примеру, будешь крестовый король".
      "А не валет?"
      "Какой ты валет - ты уже взрослый. Проживешь, говорит, на свете тридцать лет. А до той поры можешь веселиться, все тебе будет прощено. Вот я и веселюсь", - сказала она печально.
      Подросток поднес перо к огню, он не мог понять ни себя, ни ее, не знал, куда клонит ночная гостья, если она вообще куда-то клонила, а не просто коротала с ним бесконечную ночь. Он скосил глаза на Марусю Гизатуллину, она сидела, сложив руки на коленях, и воистину понадобились годы, чтобы понять, что означал ее взгляд, устремленный вовсе не на него, а в себя, понять ту, которая сидела перед ним на месте, где сидела Нюра, и скорее задумалась, чем задумала что-то. Словом, надо было долго учиться умению видеть людей такими, каковы они сами по себе; но подросток не умел освоиться и в собственной душе.
      "Может, пройдемся немного, дождь перестал", - сказала она полувопросительно. И вот, словно не было всех этих лет, словно все еще шаришь в темноте: в кухне висят на гвоздях армяки, кацавейки; изодранный, ставший общей собственностью тулупчик. "Вот его и надену, - пробормотала Маруся, - мы недолго, пробежимся туда-сюда..." Оба, крадучись, вышли в сырую свежесть ночи. Все еще капало на крыльце, и капало с крыш, дул ветер, серые, как дым, облака неслись по небу, и в просветах, в черной синеве, сверкали, как ртуть, звезды. Побрели мимо конюшни к воротам, маленькая женщина уцепилась за руку подростка.
      "Одна бы ни за что не пошла, вот дойдем дотуда, и назад". Он спросил, чего она боится. "А всего. Сама не пойму; то, бывает, такая храбрая, что все могу, на все решусь. И никто меня не остановит. А то вдруг каждого куста боюсь. Кто его знает, может, правду говорят, что ночью покойники бродят. Да я однажды сама видела. Иду по дороге летом, ночь светлая, лунная. Вдруг вижу, стоит... И точно: мертвец; весь в белом. Меня поджидает. Ну их, лучше не говорить. А то еще впрямь кто появится. Ты держи меня крепче, - сказала она, смеясь, - поскользнусь, да и повалимся вместе". И они дошли до того места, где дорога из больничного поселка соединялась с трактом, постояв, повернули назад. "Бр-р, к утру подморозит, это точно, говорила, разматывая платок, Маруся Гизатуллина, - ну что же ты, согрей девушку..." Она подошла к столу. "А это нам не нужно, это мы сейчас потушим". Дунула, и острый запах керосина провеял по комнате.
      Чувство целокупного времени, похожего на прибой, на стоячую волну, на зыблющиеся воды. И оно тоже пришло с годами. Миг, за который чуть было не пришлось расплатиться жизнью, в накатывающем прибое всеединого времени, этот миг остался таким, каким случился тогда; был ли он точкой просветления, моментом истины - или стал им спустя много лет? Вечный вопрос.
      "Чего уж тут, раздевайся, что ли; все равно спать ложиться.... Ну? Не съем же я тебя".
      Сказано было так просто, что он подумал, ничего такого вовсе и нет, просто она устала, хочет спать, и ей холодно.
      Отблеск звезд, смутно-свинцовый свет из окна, казавшегося огромным, лунноликий призрак на его кровати, с провалами блестящих глаз. Что-то она там перебирала вокруг себя, стряхивала и расправляла, сидя, повернувшись, взбила подушку, и просто и естественно, как у себя дома, скрестив руки на бедрах, взявшись за платье и что там еще было, одним движением сняла все сразу через голову, встряхнула черными волосами и подняла тонкие руки к затылку, чтобы собрать волосы. Что там произнесли ее губы, может быть, не по-русски, было невозможно вспомнить, остался голос, приглушенный, почти воркующий, уговаривающий, осталось чувство жгучего стыда; и много лет спустя эта ночная сцена предстала, как в замедленной съемке, прокручивалась вновь и вновь. Тебе ведь все равно пора ложиться, говорила Маруся Гизатуллина, только эти слова и запомнились, в нашей деревне да-а-вно-о-о уже спят, почти пропела она и, справившись с одеждой, не зная, куда ее деть, сложила у себя на коленях, встряхнула головой, подняла к затылку белеющие в сумраке руки с темными впадинами подмышек, и одновременно слегка поднялись темные кружки ее грудей. "В нашей деревне, а-а...х", - и она потянулась, точно в самом деле собралась лечь и уснуть.
      "Ну чего ты оробел? Полежим, и все".
      "Я не оробел", - сказал он мрачно.
      Оба едва успели прийти в себя, когда странный звук, невозможный звук раздался в кухне, жалобный стон петель и осадистый вздох вернувшейся в пазы двери. Подросток перекатился на бок. Все стихло. В полутьме отворилась дверь в комнату, и вошел призрак. Мать подошла к столу. Чиркнула спичка. Язычок коптилки взвился и осел, мать подростка прикрутила фитиль. Мальчик лежал спиной к женщине, на краю кровати. Он поднял голову. Но мать смотрела не на него. "Вылезай", - сказала она. Там не пошевелились.
      "Вылезай, - повторила мать подростка. - Так я и знала..."
      Она наклонилась, подняла с пола то, что там лежало, и швырнула на кровать. Из-под одеяла показалась черная растрепанная голова Маруси Гизатуллиной.
      "Развратная проститутка, - сказала мать подростка, - я просто глазам своим не верю".
      Маруся голой рукой, придерживая одеяло, нашла рубашку в ворохе одежды и, кое-как просунув голову и руки, напялила на себя.
      "Чего ругаетесь-то..." - пробормотала она.
      "Да я слов не нахожу!"
      "А чего такого..."
      "Чего такого! Ах ты бесстыдница. А ты знаешь, как это называется, а?.. Это называется растление малолетних! Нет, я это так не оставлю. Все знают, кто ты такая..."
      "А кто я такая?" - спросила Маруся.
      "Все знают! Нет, я так не оставлю. Я на тебя напишу!"
      "Ну и пишите, - осмелев, надменно возразила Маруся. - Какой он малолетний? Он мужчина. Я его люблю".
      "Люблю... Ха-ха. Насмешила. Развратная тварь! Я тебе еще покажу, ты меня будешь помнить. Господи, Гос-по-ди!" - повторяла мать подростка, стискивая руки, между тем как Маруся, прижимая к груди ком одежды, другой рукой подхватив полусапожки, пропала из комнаты.
      "Ну вот, - тоскливо сказала мать, кивая головой, подняв глаза на подростка. - Что значит нет отца... А я, как прoклятая, день и ночь на работе... Чтоб его сберечь, чтоб его накормить... Что же нам теперь делать?" И это был вопрос, который, как ночной гость, не уходил, сидел на кровати, после того как исчезла Маруся Гизатуллина, после того как дверь на кухне захлопнулась за матерью, она прибежала с дежурства. Что же теперь делать, повторял подросток, тупо глядя перед собой, он медленно повернул голову, дверь в комнату отворилась, там стояла Маруся, он ничего не сказал, дверь закрылась, он смотрел в пол, в одну точку.
      Каждая эпоха оставляет свою археологию запретов, подобных надписям на неизвестном языке; их можно расшифровать, но их истинный смысл остается загадкой, ибо они составлены с помощью иносказаний. Вся область их применения окутана тайной. Таков обычай сверхдобродетельной эпохи. Но, добившись права произносить вслух то, что прежде лишь подразумевалось, наивно было бы думать, что мы вовсе отказались от умолчаний; кажется, что умолчания возникают сами собой, словно они часть нашей природы. Или словно они охраняют некий клад. Ну и что, сказал бы сегодняшний сверстник, что тут такого. А вот то-то и оно (думал подросток много лет спустя), совсем не просто решить, как повел бы себя этот сверстник со всем своим свободомыслием, окажись он на моем месте.
      Мать успела застать его утром, когда он запихивал учебники в портфель, разве вы снова занимаетесь в первую смену, спросила она, подросток не ответил. Хорошо, я все понимаю, вздохнув, сказала мать, то есть я ничего не понимаю, но чаю выпить хотя бы можно?.. Он вышел из дому. Дорога слегка подмерзла, в воздухе кружились редкие снежинки, он миновал место, до которого ночью они дошли с Марусей Гизатуллиной, немного погодя, шагая по тракту, обернулся и увидел, что больница растворилась в тумане. Тогда он сошел с дороги и двинулся через поле к холмам. Пожухлый дерн проваливался и хлюпал у него под ногами. Вскарабкавшись по скользкому склону, весь мокрый от холодной росы, сыплющейся с кустов, он вступил в лес. Его ученический портфель валялся между опорами пожарной вышки, подросток стоял наверху, на смотровой площадке. Туман становился все гуще, исчезли леса, вокруг был серый, непрозрачный океан. Может быть, к полудню проглянет солнце. Может быть, через несколько дней он почувствовал бы желание вновь повидаться с горячей и жадной, словно зверек, маленькой женщиной. Сейчас он не мог вспомнить о ней, о себе без стыда и отвращения. Он был загажен с головы до ног, от мысли о том, что произошло ночью, у него вырвался стон, - сейчас, когда он стоял, вцепившись в сырой дощатый барьер, в промокших ботинках, с лицом, залитым злыми слезами. Все пропиталось горечью, горечь капала с веток. Все оказалось так омерзительно просто. Он усиленно моргал, его веки слиплись, надо было что-то предпринять. Что-нибудь сделать. Бежать! Или, может быть, изувечить себя. Злорадная, сладострастная мысль, взять все в руку - и ножом р-раз. Несколько успокоившись, он поднял голову, выпрямился, он набрел на другой выход. Он сам не заметил, как выбрался из лесу, спустился с холма возле самой больницы, заглянул домой, зная, что матери нет дома, запасся необходимым; оглядевшись, вышел на крыльцо. Он действовал с безупречной точностью и все время думал об одном. Несколько мгновений спустя он вошел, озираясь, в конюшню. Было слышно, как кто-то стучал и скреб копытом по деревянному полу. Старая, серая в яблоках одноглазая лошадь по кличке Пионерка стояла, понурившись, за загородкой, он прошагал мимо нее, мимо второй рабочей лошади, за ними, в стойле почище, беспокоилась молодая пегая кобыла Комсомолка, на которой выезжал главврач. Каморка конюха находилась в конце прохода. Он постучался.
      Узкий подоконник был заставлен иссохшими цветами в консервных банках, в углу и под самодельным столом помещались старые картонные коробки с имуществом хозяина. Сам Марсуля лежал на топчане, в картузе и грязных сапогах, накрывшись армяком, под портретом маршала Пилсудского. Мальчик расцепил крючки у ворота, отстегнул пуговицы пальто, которое стало совсем коротким.
      "День добрый", - прохрипел Марсуля.
      Мальчик стоял, опустив торчащие из узких рукавов руки.
      "Что пан желает мне сказать?"
      Гость вытащил из портфеля приношение.
      "Так, - сказал Марсуля. - И что же?"
      Мальчик выдавил из себя что-то. Хозяин осклабился, подложил руку под голову.
      "Nie rozumem", - сказал он внушительно.
      Кашлянув, подросток повторил свою просьбу.
      "Nie rozumem. Ты хочешь меня подкупить или что ты хочешь?"
      Подросток пожал плечами.
      "Нет, ты говори прямо. Ты пришел меня подкупить. Я не возражаю".
      Марсуля спустил сапоги со своего ложа и указал гостю на полку с утварью. Подросток достал с полки мутный граненый стакан. Марсуля молча показал два пальца. Подросток поставил на стол второй стакан и жестяной чайник.
      Марсуля развел спирт водой из чайника, разболтал, стащил картуз с лысой головы, посмотрел питье на свет и, нахмурившись, с суровым видом провозгласил:
      "Na zdrowie!"
      Мальчик не стал пить. За стеной были слышны конский храп, стук копытом. Хозяин отдувался, хрустел соленым огурцом.
      "Скоро, - сказал он сиплым голосом и погрозил пальцем. - Скоро протрубит труба. - Он приставил ладонь ко рту. - Ту-ру, руру! Тебе понятно?"
      Понятно, сказал подросток. Марсуля качал головой.
      "Не думаю, что было понятно. Но ты увидишь. Все увидят. Когда придет день и Марцули больше здесь не будет. Генерал Андерс собирает армию в поход. Кто такой генерал Андерс, знаешь? Мы им всем покажем. Мы и вам покажем", - сказал он, подмигнув.
      "Кому это - вам?"
      "Вам всем".
      Хозяин каморки обозрел свое жилье и прислушался к перестуку копыт. "Я вообще никакой не Марцуля, если пану угодно знать. Это я только здесь Марцуля... Я жду приказа... - Он понизил голос. - Теперь тебе ясно, зачем у меня этот przedmiot?"
      Он перелил спирт из стакана гостя в свой стакан.
      "Na zdrowie. - Опрокинул в рот. Огурцом: хрясь! - Я так думаю, что это будет слишком опасно. Не одного меня, и тебя могут заарештовать, если увидят. А ты еще молодой. А вот ты мне скажи, ты откуда знаешь?"
      Подросток что-то пробормотал. Марсуля покачал головой.
      "Нет, ты скажи. Откуда узнал, что у меня это есть?"
      "Ты сам говорил".
      "Я?.. тебе говорил, про этот?.. Что-то не помню. Клянись!"
      Подросток поклялся, что никто не узнает.
      "С другой стороны, ты меня подкупил, - рассуждал Марсуля. - Я человек честный. Я выпил спирытус, значит, должен выполнять. Иначе будет нечестно. И я даже не знаю, умеешь ли ты с ним обращаться?"
      "Умею. У нас в школе..." Мальчик хотел сказать, что в школе проходят военное дело. Самозарядная винтовка Токарева образца 1942 года. Затвор служит для досылания патрона в патронник, для плотного запирания канала ствола, для производства выстрела, для выбрасывания стреляной гильзы! После уроков, строем, по улицам села. "За-певай!" Краснармеец был герой. На разведке боевой. Да эх! Э-эх, герой. Он сидит у подножья пожарной вышки, на поляне, прислонясь к врытой в землю опоре, и осматривает "пшедмет", крутит большим пальцем барабан, заглядывает в дуло. У него в запасе три патрона. Он отводит предохранитель, закрыв один глаз, открыв рот, целится в толстую ель. Рот всегда в таких случаях нужно держать открытым. Страшный гром потрясает лес и катится вдаль. Отлетела гильза, барабан мгновенно повернулся, наготове следующая пуля, отлично. Оружие функционирует как полагается. Подростка страшит боль, особенно если стрелять в висок. Кроме того, бывают случаи, когда человек остается жив. В живот, чтобы пробить аорту... о, нет. Ему приходит в голову, что лучше всего это сделать на берегу, тело упадет в воду, и его унесут волны. Несколько времени погодя, поглядывая по сторонам, он подходит к реке, темно-серые, тусклые воды влекутся на всем огромном пространстве, под небом туч, далеко впереди, почти вровень с водой узкой полоской чернеет другой берег, мальчик выпрастывается из пальто, бросает рядом шапку, озираясь, усаживается на песок, разувается, ему холодно. Скорей, больше некогда рассуждать, он и так потерял уйму времени. Слишком медленные приготовления ослабляют волю. Едва успев войти в ледяную воду, стуча зубами, он прижимает холодное дуло к груди, к тому месту, где должно находиться сердце, нажимает на курок, и никакого результата. Он осматривает револьвер. Барабан повернулся, патрон стоит на выходе напротив ударника с бойком, ничего другого нельзя предположить, как только то, что оружие дало осечку. Такие дела в суматохе не делаются. Спешка унижает достоинство человека. Со стволом, прижатым к груди, преодолевая дрожь в руке, сжимающей рукоятку, вскинув голову, он смотрит вдаль, на кромку берега, на низко стелющееся, серо-жемчужное, холодное небо. После чего проходит неопределенное время, а лучше сказать, время исчезает.
      Дневник, начало большой поэмы и что там еще, запихнуто в портфель. Мать хлопочет вокруг чемоданов. Марсуля, необыкновенно серьезный, выпивший, в низко надвинутом картузе, грузит вещи на телегу. Старая Пионерка моргает единственным глазом, второй глаз, вытекший, слипшийся, зарос седыми ресницами. Их никто не провожает. Темнеет, когда они подъезжают к пристани. Двухпалубный теплоход, очень большой вблизи, скудно освещенный, грузно покачивается у дебаркадера, трутся резиновые покрышки, очередь, давка, трап трещит и качается под ногами, на нижней палубе не протолкнуться. Они стоят в проходе, мать пересчитывает пальцем вещи. Медленно отодвигается, отступает, сливается с темнотой пристань. Сколько ночей и дней предстоит еще ехать, пока вдали, на солнечном разливе, не покажется высокая, узкая, украшенная звездой башенка речного вокзала - Химки, Москва.
      [1] Твои волосы, твои руки, твоя улыбка напоминают мне издали кого-то, кто мне дорог. Но кого же? Тебя. Маргерит Юрсенар. Огни (фр.).
      [2] Говоря, не говорить... ни за что не отвечать, как мы говорим во сне (фр.; Т.Манн. Волшебная гора).
      [3] Тайная, секретнейшая история (лат.).