О, спасительное благодеяние языка! Письмо - не средство для чего-то и не способ кому-то что-то доказывать, хотя бы и самому себе; письмо повествует, другими словами, вносит порядок в наше существование; письмо, думал я, укрощает перепутанный до невозможности хаос жизни, в котором захлебываешься, как тонущий среди обломков льда. Она обняла меня сзади, я почувствовал ее мягкую грудь. "Отдохни маленько". "Я только встал!" - возразил я, смеясь. "Ну и что?" "Работать надо - вот что". К кому это относилось, ко мне или к ней, не имело значения; мы перебрасывались репликами, как мячиком. "Куды спешить, работа не волк". "А если кто войдет?" "А хоть и войдет. Кому какое дело?" "Еще подумают..." "Ничего не подумают. Да кому мы нужны? Ну чего ты,- сказала она мягко,- не хочешь, что ль?" "Хочу",- сказал я. "Ну так чего?" Мы направились по пустынной улице к ее дому. Ни облачка в высоком небе. В горнице отменная чистота, массивный стол - теперь на месте хозяина восседал я - был накрыт белой скатертью. Бодро постукивали ходики. Мавра Глебовна внесла шипящую сковороду, спустилась в подпол, выставила на стол миску с темно-зелеными, блестящими, пахучими огурцами. Я разлил водку по граненым рюмкам. Она раскраснелась. Она стала задумчивой и таинственной. Медленно водила пальцем по скатерти. Мы не решались встать. В дверь скреблись, вошла, подняв хвост, мраморного цвета кошка и вспрыгнула на колени к Мавре Глебовне. "Пошла вон!.." Гость сидел, несколько развалясь, упираясь затылком в спинку высокого резного стула, это была, несомненно, барская мебель, сколько приключений должно было с ней произойти, прежде чем она водворилась здесь! Водка подействовала на меня, время застеклилось, самый воздух казался стеклянным, и кровать, как снежный сугроб, высилась в другой комнате. Хозяйка встряхивала двумя пальцами белую кофту на груди, ей было жарко. Я смотрел на нее, на ее полную белую шею, на огурцы и тарелки, на мраморно-пушистого зверя, неслышно ходившего вокруг нас, мне казалось, что сознание мое расширилось до размеров комнаты; если бы я вышел, оно вместило бы в себя весь мир до горизонта. Я заметил, что думаю и воспринимаю себя без слов, думаю о вещах и обозреваю вещи, не зная, как они называются, это было новое ощущение, насторожившее меня. Я склонился над столом и, стараясь сосредоточиться, тщательно налил ей и себе. Подняв глаза, я встретился с ее взглядом, но она смотрела как бы сквозь меня. "Ну что, Маша?.." "А?" - сказала она, очнувшись. "Я что-то забалдел. У тебя водка на чем настояна?" "А ты кушай. Кушай... Эвон, сальцом закуси". "Я сыт, Маша". "Сейчас с тобой отдохнем. Я тебя ждала". "Сегодня?" "Я, может, десять лет тебя ждала". Раздался стук снаружи, я слышал, как Мавра Глебовна говорила с кем-то в сенях. Она вернулась. "Давай, что ли, еще по одной..." "Давай", - сказал я. Она поднесла рюмку к губам, я залпом выпил свою. "Кто это?" "Листратовна, кто ж еще, глухая тетеря". "Что ей понадобилось?" "Да ничего, сама не знает. Увидала небось, пришла поглядеть..." "Ну вот, я же говорил". "Милый,- сказала она,- чего ты беспокоишься? Ну, увидела, ну, узнала. Да она и так знает. И шут с ними со всеми! Я тебе так скажу...- Она вздохнула, разглядывая рюмку, отпила еще немного и поставила.- Если б и Василий Степаныч узнал, то, знаешь... Может, и рад был бы". "Рад?" "Ну, рад не рад, а, в общем бы, сделал вид, что ничего не знает". Я ковырял вилкой в тарелке, она спросила: "Может, подогреть?" Кошка сидела на подоконнике. Мавра Глебовна продолжала: "Василий Степаныч человек хороший. Я ему век благодарна. Заботливый, все в дом несет. У нас,- сказала она,- ничего не бывает". "Что ты хочешь сказать?" "То, что слышишь. Неспособный он. Уж и к докторам ходил. А чего доктора скажут? Электричеством лечили, на курорт ездил. Вроде, говорят, переутомление на работе". "Ты мне уже рассказывала..." "А рассказывала, так и еще лучше.- Она широко и сладко зевнула.- Устала я чего-то. Не надо бы мне вовсе пить... А может, и напрасно,- проговорила она, взглянув на меня ясными глазами,- я с тобой связалась... А? Чего молчишь-то? Ее пальцы, которые я теперь так хорошо знал, отколупнули пуговку на груди, закрыв глаза, она лежала среди белых сугробов на своей высокой кровати, под вечер доила корову, среди ночи вставала и босиком, в белой рубахе, возвращалась с ковшиком холодного, острого кваса. И кто-то шастал под окнами. Мы пили, и обнимались, и погружались в сон. Наутро голубой день сиял между занавесками и цветами, сверкал никелевым огнем и отражался в зеркале, и смутные образы сна не разоблачали перед нами свою плотскую подоплеку, разве только объясняли на причудливом своем языке моему постылому "я", так много значившему для меня, что оно обесценилось в круглой чаше ее тела, в запахе ее подмышек. И вот... странное все-таки дело - человеческий рассудок, странное существо, хочется мне сказать, ведь он и ведет себя, как отдельное существо, упорно отстаивающее себя; лежа рядом с моей подругой на высоких подушках, бодрый и отдохнувший, предвкушая завтрак, я не мог не размышлять, и над чем же? Я раздумывал о том, как я буду описывать эти, не какие-нибудь попутные, не хождение вокруг да около, а именно эти события в моей автобиографии, и сомнения готовы были вновь одолеть меня, я испытывал определенную неловкость, не потому, что "стыдно" (впрочем, и поэтому, ведь стесняешься не только возможного читателя, но и самого себя), а скорее от того, что в таких сценах есть какая-то неприятная принудительность. В наше время автор просто принужден описывать альковные сцены, иначе писанию чего-то не хватает. Чего же: правды? Если бы кто-нибудь мог объяснить мне, что такое правда... Описанная вплотную, когда водишь носом по ее шероховатой поверхности, пресловутая правда жизни искажается до неузнаваемости. У нас нет языка, который выразил бы смысл любви, ее банальную неповторимость, не жертвуя при этом ее внешними проявлениями. Не так-то просто отвертеться от этой церемониальной процедуры, от этого торжественного акта, от уплаты по векселю, и кому не приходилось преодолевать внутреннее сопротивление, приступая к исполнению долга, который налагают на нас величие минуты, ситуация, участь женщины и честь мужчины? Что-то похожее происходит с литературой: дошло до того, что без "этого" литература как бы уже и не может существовать. А с другой стороны, я пытаюсь поставить себя на место романиста. Мне кажется, я увидел бы себя в западне. Мною употреблено выражение "банальная неповторимость". Процесс, описанный со всевозможной простотой и трезвостью, который можно представить с помощью букв и операционных знаков, алгебра соития, где по крайней мере время, необходимое для того, чтобы записать уравнение, совпало бы с реальным временем. Но что такое "реальное время"? То, что совершается в считанные мгновения, не может быть рассказано в двух словах, требуется нечто вроде замедленной съемки. Физиологическое время должно быть заменено временем языка, вязкой материей, в которой вы бредете, словно в густом месиве. Время языка растягивает время "акта" или, лучше сказать, время подготовки и обрывается там, где температура рассказа должна была подняться до высшей точки. Вместе с ним иссякают возможности языка. Я спросил Мавру Глебовну - мы сидели за завтраком, и нелепая мысль, бесстыдное любопытство, а быть может, и неумение понять женскую душу заставили меня это сказать, я спросил: что она испытала в эту минуту? Она передернула плечами. "А подробнее",- сказал я. "Чего подробнее?" "Что ты чувствуешь,- спросил я,- когда я...- Странным образом я все еще не мог найти нужное выражение.- Ну, когда мы..." "Чего спрашиваешь-то? Небось сам знаешь". И это был лучший ответ. ХVI Ночью раздались выстрелы. Постоялец пробормотал: "Завтра, завтра..." Это были не выстрелы, а стук кулаком в дверь снаружи. Потом нетерпеливо застучали в окошко. Он выглянул, но ничего не было видно. Он спросил в сенях: "Кто там?" Голос ответил: "Проверка документов". "Утром приходите",- буркнул постоялец. Его ослепил фонарь, похожий на маленький прожектор. Двое в шинелях вошли в избу, один был с портфелем, другой держал пистолет и фонарь. Постоялец зажег керосиновую лампу, человек, вошедший первым, два кубаря, голубые петлицы, должность - ночной лейтенант, сидя боком к столу, перелистывал паспорт. "Кто еще живет в доме?" "Я один",- сказал приезжий. "Сдайте оружие". Постоялец пожал плечами. "Есть в доме оружие?" - спросил второй, стоявший сзади. "Кухонный нож". "Шутки ваши оставьте при себе,- сказал человек за столом.- Фамилия? - Он смотрел на жильца и на фотографию.- Паспорт какой-то странный,проговорил он,- что у вас там, все такие паспорта?.. От кого тут скрываетесь?" "Ни от кого",- возразил приезжий. Он объяснил, что хозяин дома - его родственник. "А это мы еще разберемся, кто тут настоящий хозяин, а кто подставной",ответил сидящий за столом, захлопнул паспорт, но не вернул его, а положил рядом с собой. "Обыскать!" - сказал он кратко. "Что же тут разбираться? - сказал приезжий, поглядывая на руки помощника, которые ловко шарили по его карманам.- Тех, кто здесь жил давно, уже нет!" "Вы так думаете? - спросил лейтенант, поставил портфель на пол возле табуретки и принялся разглядывать бумаги на столе.- Это что?" Личный досмотр был закончен, путешественник, присев на корточки, добыл из чемодана удостоверение, род охранной грамоты. "Писатель,- брезгливо сказал лейтенант.- И что же вы пишете? Вот и сидели бы там у себя. Сюда-то зачем приехали?" "Здесь тихо. Чистый воздух". "Не очень-то тихо,- возразил лейтенант.- А насчет воздуха я с вами согласен.- Он помолчал и спросил: - Кто тут живет, вам известно?" "В деревне?" "Известно ли вам, кто проживает в этом доме?" "Никто. Дом был заколочен". "Интересно,- сказал человек за столом.- Очень даже интересно. А вот у нас есть данные, что сюда вернулся нелегально бывший хозяин". "Откуда?" "Что откуда?" "Откуда он вернулся?" "Из ссылки,- сказал лейтенант.- Да ты садись, так и будешь стоять, что ли?.. Имеются данные. Это, понятно, не для разглашения, но вам как писателю будет интересно". "Мне кажется, вы опоздали..." - заметил приезжий. "Я говорил, надо было выезжать немедленно",- проворчал помощник. "А ты помолчи, Семенов... Почему же это мы опоздали?" Приезжий пожал плечами: "Другое время". Ночной лейтенант взглянул на ручные часы, потом на ходики, тускло блестевшие в полутьме. "Часы-то ваши стоят. Как же это так? - Он поглядел на писателя.- Живешь, а времени не знаешь,- сказал он, перейдя снова на "ты".- Подтяни гирю, Семенов. Гирю, говорю, подтяни... И стрелки переведи. Да что у тебя, едрена вошь, руки дырявые, что ли!" Помощник, чертыхаясь, подбирал с полу упавшие стрелки. Лейтенант продолжал: "Насчет опоздания я тебе вот что скажу: опоздать-то мы не опоздали. А вот что положение становится час от часу серьезней, классовый враг свирепеет, это верно. Вот и носишься по всему уезду. Обстановка такая, что только успевай поворачиваться... Я тебе так скажу. Если в прошлом году у кулаков запасы хлеба были округленно от ста до двухсот пудов, то теперь в среднем до пятисот, а в ряде случаев даже до тысячи... В феврале - в одном только феврале! - органами было обыскано триста шестьдесят шесть мельников и кулаков, обнаружено... точно не помню... что-то около семидесяти тысяч пудов зерна. Это же сколько народу можно накормить! А между прочим, рабочий класс голодает. А у них семьдесят тыщ пудов спрятано. Вот так.- Он поднялся из-за стола.- А теперь осмотрим запасы. Где лабаз?" "Какие запасы, сами видите, что тут". "Огород. Хлеб закопан в огороде". "Ищите, копайте,- сказал писатель.- Авось что-нибудь найдете". "Найдем, можешь быть спокоен. В феврале нами обнаружено семьдесят тысяч пудов". "В феврале. Какого года?" "Нынешнего, какого ж еще... Семенов! Зови людей. А вы пока что...- он дописывал бумагу,- подпишите". "Что это?" "Протокол. И вот это тоже". "Но ведь вы же еще,- пролепетал приезжий,- не закончили проверку... осмотр... "Все своим чередом; подписывайте". На отдельном листке стояло, что такой-то обязуется сообщить в местное управление о появлении в доме или в окрестностях бывшего владельца дома, а также членов его семьи. Приезжий возразил, что он никого здесь не знает. "Это не имеет значения. Там разберутся". "Где это там?" - спросил приезжий. "Не прикидывайтесь дурачком. Где надо, там и разберутся". "А все ж таки?" "Не имею полномочий объяснять. Управление секретное". "Так,- сказал, берясь за перо, путешественник.- Значит, в случае появления человека, которого я не знаю..." "Или его родственников". "Или родственников. В случае появления людей, которых я не знаю, я немедленно сообщу о них в управление, о котором тоже ничего не знаю". Ночной лейтенант пристально взглянул на него. "Вы что хотите этим сказать?" "То, что сказал". "Это мы слышали,- сказал лейтенант спокойно.- Так вы это серьезно?" "Видите ли...- пробормотал постоялец, чувствуя, что его мысли принимают несколько причудливое направление.- Видите ли, тут вопрос философский. Смотрите-ка,- воскликнул он,- уже светает!" "Да,- сказал офицер, взглянув на часы.- Надо бы поторопиться. Эй, Семенов! Ты где?" "Если я вас правильно понял, секретными являются не только деятельность управления, круг его обязанностей и так далее. Секретным является самый факт его существования. Не правда ли? Но ведь вещи, о существовании которых мы не знаем, как бы и не существуют. Возьмите, например, такой вопрос,- продолжал приезжий, придвигая к себе табуретку и усаживаясь,- как вопрос о Боге". Лейтенант тоже сел и слушал его с большим интересом. "В рассуждениях на эту тему, я бы сказал, во всей теологии имеется логический круг: рассуждения имеют целью доказать существование Бога, но исходят из молчаливой посылки о том, что он существует! Улавливаете мою мысль?" "Улавливаю,- сказал лейтенант, потирая колени.- Только я тебе вот что скажу. Ты мне зубы-то не заговаривай". "Вы меня не поняли. Я не о вашем учреждении говорю. Я его использую просто как пример. Уверяю вас, я совсем не собираюсь на него клеветать, наоборот. В конце концов сравнить его с Богом - это даже своего рода комплимент! Так вот, что я хотел сказать. В определение существования входит допущение самого факта существования, если же факт остается тайной..." Лейтенант сощурился и гаркнул: "Встать! Руки над головой. Лицом к стенке. К стенке, я сказал!.." Вошел помощник. "Обыщи его". "Уже обыскивали", - сказал, повернув голову из-за плеча, постоялец. "Разговорчики! Еще раз. Как следует". "Ноги расставить",- сказал Семенов. "Ты в башмаках у него смотрел? Стельки, стельки оторви!.. Можешь садиться,сказал он писателю.- Скажи спасибо, едрена мать, что некогда тобой заниматься... Подпишись здесь. И вот тут... Что там у тебя в крынке, молоко, что ль? Налей-ка мне. Так что ты там толковал насчет Бога? Есть Бог или нет?" "С одной стороны...- забормотал приезжий.- А с другой... Если допустить, что..." Лейтенант перебил его: "А это кто?" "Где?" - спросил приезжий. "А вон",- кивнул в угол лейтенант. "Богородица с младенцем". "Да нет! Вон энти двое". "Это святые братья-мученики". "Семенов",- сказал лейтенант. "Здесь". "Ты в глаз не целясь попадешь?" "Чего ж тут не попасть, запросто",- сказал Семенов, расстегивая кобуру. "Не стоит,- сказал приезжий.- Это дешевая икона". "Ты-то откуда знаешь?" Путешественник ответил, что он немного занимался этими предметами: ремесленная работа начала века. Хотя и восходит, добавил он, к очень древним образцам. Он испытывал странное желание говорить. Не то чтобы он был слишком напуган этим визитом, но ему казалось, что, разговаривая на посторонние темы, он как бы свидетельствовал свою непричастность. Непричастность к чему? ХVII "Барин-красавец, не уходи, позолоти ручку, побудь со мной, не уйдут твои дела..." Две молодки шли по деревне танцующей походкой, босые, вея пестрыми лохмотьями юбок; одна уселась на ступеньках, подоткнув юбку, так что ткань натянулась между скрещенными ногами, другая, с куклой, завернутой в тряпье,или это был ребенок? - двинулась дальше. "Ну-ка покажи..." "Нельзя, карты чужих рук не любят". "А это кто?" "Много будешь знать. Мои карты особенные. Всю правду скажут. Ох, барин-красавец! Не знаешь ты своего пути.- Она сгребла карты, встала.- Пусти в дом". "Ты мне тут погадай". "Не могу, карты в дом просятся. Пусти, не бойся. Сама вижу, у тебя красть нечего. Бедно живешь",- сказала она, войдя в избу, быстро осмотрелась, поместилась за столом, заткнув юбку между ног, поставила пыльные и загорелые ступни на перекладину табуретки и спустила на плечи платок со смоляных конских волос. Ловкие руки сдвинули в сторону мои бумаги, пальцы летали над столом, одну карту она проворно сунула за пазуху. "Жульничаешь, тетка". "Нехорошая карта, худая, не нужна она нам..." Собрала и перетасовала все карты, среди которых мелькали совсем необычные картинки, может быть, карты тароЇ, но вряд ли она что-нибудь в них понимала. Похлопала по колоде, молча протянула ладонь; я выложил трешницу, которую она мгновенно запихнула в желобок между грудей. "Еще дай, барин". "Хватит с тебя..." "Правду скажу, не пожалеешь". Она протянула мне узкую ладонь с колодою карт. "Сними верхнюю, своей рукой подыми, что там есть?" Это был король треф. Пророчица покачала головой. "Все не то. Видать, не веришь мне, не доверяешь, душу не хочешь раскрыть. Еще сними". Оказалась женская фигура в плаще, окруженная звездами. Третью карту она сняла сама и прижала к груди. "Погляди в зеркало, себя не узнаешь, пути своего не ведаешь, зачем сюда приехал, здесь злой человек тебя сторожит, за тобой следом ходит, пулю для тебя приготовил... Не ходи за рекой, он тебя там поджидает. Лучше уезжай, пока не поздно, не будет тебе здесь счастья, не место тебе здесь... И к этой не ходи, забудь про нее,- она показала карту,- она порчу на тебя наведет. А вот как поедешь, в вагон войдешь, кареглазая подойдет, не отпускай ее, она твоя суженая. Вижу, ох, вижу, тоска на душе у тебя, оттого что пути своего не находишь. Еще денег дай, не жалей, а за то тебе всю правду скажу, только сперва икону закрой. Закрой икону..." "Бесстыдница, ишь повадилась! - послышался снаружи голос Мавры Глебовны.- Не видали вас тут... А ну катись отсюдова, чтоб духу твоего тут не было..." Ей отвечал чей-то визгливый голос. Она вступила в избу и увидела гостью. "А! И эта тоже. Зачем ее пустил? Пошла вон!.." "Чего раскричалась-то?- возразила гадалка, собирая карты.- Не больно мы тебя и боимся. А то смотри, беду накличешь..." "Ах ты дрянь, еще грозить мне будет! - бодро отвечала Мавра Глебовна.- Я их знаю, чай, не первый раз,- сказала она мне,- намедни Листратовну обокрали, мальчонкины вещи унесли... Пошла вон из избы, кому говорю!" "Беду зовешь, вот те крест, дом свой сгубишь, мужик от тебя уйдет... О-ох, пожалеешь". "Змея подколодная, катись отсюдова!" Женщины вышли наружу, я следом за ними. Прорицательница спрыгнула с крыльца, перед домом ее ожидала другая, с куклой на руках. "И надо же, прошлый раз прогнала, они опять тут как тут. А ну живо, чтоб я вас тут больше не видела, поганки, шляются тут, людям спокою не дают, ишь повадились!" "Ты доорешься, ты доорешься",- приговаривала первая, поправляя платок. "А вот этого-того - не видала? - сказала другая, сунула сверток своей товарке и повернулась задом к крыльцу.- На-кась вот, съешь!" - говорила она из-за спины, подняв юбку и кланяясь. "Испугала, подумаешь,- отвечала презрительно Мавра Глебовна,- хабалка бесстыдная, тьфу на тебя!" "А вот тебе еще, вот этого не видала?" "Как же, испугались мы! И надо же, прогнала их, они снова". "А вот тебе еще, на-кась вот!" "Дрянь этакая, еще раз припрешься, я тебе..." "Дурной глаз наведу, доорешься". "Только приди попробуй, еще раз увижу..." "И приду, тебя не спрошусь..." Обе двинулись в путь, гордо покачиваясь и пыля почернелыми пятками. Мы с Машей стояли на крыльце. "И ты тоже. Нечего их пускать, чего им тут надо". Она добавила: "Боюсь я их. Еще нагадают чего-нибудь". "Ты им веришь?" "Верь не верь, а что цыганка наворожит, то и будет". "Ты сама тоже гадаешь". "Я-то? - усмехнулась она. - Это я так, в шутку". Слегка паЇрило; день был затянут, как кисеей, облаками; леса вдали неясно темнели в лиловой дымке. Немного погодя я побрел к реке. ХVIII Я шагал по широкой лесной дороге, и навстречу мне шла фигурка в белом, под белым кружевным зонтиком, каким, может быть, защищались от солнца в чеховские времена. "Роня,- воскликнул я,- какая встреча!" Она остановилась. Я подошел и сказал: "Представьте себе, мне сейчас нагадали, что мне не следует появляться за рекой". "Поэтому вы и пришли?" Она свернула зонтик и держала его двумя руками за спиной, мы пошли рядом. Замечу, что ее нельзя было назвать хорошенькой; еще тогда, в мой первый визит, я мысленно отнес ее к типу девушки-подростка, который когда-то называли золотушным: худенькая, почти истощенная, с нездоровой голубовато-молочной кожей. Пожалуй, только густые темно-золотистые волосы украшали ее. "Вот именно. Бросил вызов судьбе". Как-то сразу в нашем разговоре установилось ранговое различие, оттого ли, что барышня была некрасивой, или из-за разницы лет: я смотрел на нее сверху вниз, и она, очевидно, находила это естественным. Все же я должен был что-то сказать и заметил, что мне нравится ее необычное имя, а как будет полное? Она ответила: Рогнеда, явно стесняясь. Ого, сказал я. Есть такая опера Серова. Любит ли она музыку? В таком роде продолжалась беседа. "Кто же вам это нагадал?" Мы шли рядом, она спросила, глядя на свои белые туфельки, ступая несколько по-балетному: "Вы верите в судьбу?" "Здесь становишься суеверным,- сказал я,- вам снятся сны?" "Иногда". "Мне на днях приснилось... Перед этим я совсем было уже проснулся, но опять задремал. И вижу, что я уже одет, утро, выхожу на крыльцо. Вспоминаю, что я забыл что-то. Возвращаюсь и вижу свою комнату в шерстяном свете". "Почему шерстяном?" "Такое было чувство: мягкий и колючий свет". "И все?" "Собственно, да. На этом все закончилось. Но как-то очень запомнилось. И, знаете, что любопытно,- продолжал я,- не то чтобы этот сон что-то особенное значил. Но я не в состоянии решить, был ли это сон или... литературная конструкция, которая возникла в полузатуманенном сознании и казалась очень удачной, а когда я окончательно проснулся, то вижу - чепуха". "Вы писатель?" Я почувствовал досаду. Во мне шевельнулось было желание пококетничать перед 17-летней барышней или сколько ей там было, но что я мог ей сказать? "Почему вы не отвечаете?" "Я сам не знаю, Роня". Пожалуй, и тут была доля кокетства, но, видит Бог, я был искренен. Другое дело - что считать искренностью? Можно быть откровенным и вместе с тем чувствовать, что говоришь не то. Я добавил: "Скорее был им". "А сейчас?" Я снова пожал плечами. Мне было приятно, что меня расспрашивают, и в то же время скучно отвечать. "Значит, вы больше ничего не пишете?" "Гм... так тоже сказать нельзя. Я попробую объяснить, если вам так интересно, но сначала ответьте мне на один вопрос..." Я взял у нее из рук белый зонтик из шелковой ткани вроде той, из которой шьют абажуры, с кружевной оборкой, с тонкой костяной ручкой, открыл, снова закрыл. "Таких зонтиков не бывает. Такие зонтики можно увидеть только в кино". "Почему же в кино?" Она отняла у меня зонтик. Она ждала продолжения. Мы свернули с просеки на тропинку в лес. "Мне не совсем понятно... Впрочем, я слишком мало знаю ваше семейство, которое, должен сказать, внушает мне большую симпатию!" "Спасибо". "Так вот, может быть, я слишком поспешно сужу. Но мне кажется, что все это какая-то игра... Ваши родители, дядя... Или кто он там". Она возразила: "А разве ваши слова, то, что вы сейчас произнесли,- не игра?" "Не понимаю". "Я хочу сказать, разве кто-нибудь сейчас так выражается: внушать симпатию, семейство?" "Да,- сказал я,- мы с вами так выражаемся. Это наш язык". "Но это язык, на котором давно никто не говорит. Это язык сцены. И действие происходит при царе Горохе. Может, и нас тоже давно уже нет?" "Вы так думаете?" - сказал я рассеянно. Поперек поляны лежало дерево, я расстелил свою куртку на замшелом стволе. Роня села и раскрыла зонтик. Вдруг она вскочила, оглядываясь и отряхивая подол. "Они забрались ко мне под платье! - Она переступала ногами в белых чулках и что-то счищала с внутренней стороны коленок.- Пожалуйста, отвернитесь". "Пойдемте",- сказал я. "Нет, постойте. Посмотрите, как они бегут друг за другом, как они заняты. И так целый день, без передышки... Откуда такая энергия?" "Ваш дядя..." "Двоюродный",- поправила она. "Он из немцев?" "Он православный". Мы шли по лесу. Она добавила: "Он очень хорошего происхождения". Я вспомнил рассуждения о судьбе России, комментарии Петра Францевича по поводу явления двух нищих и спросил: "А чем он, собственно, занимается?" "Он доктор искусствоведческих наук... Но вы мне не ответили". "Вы тоже не ответили, Роня..." "Я первая спросила". "Что вы хотите узнать?" "Вы приехали сюда, в эту глушь, чтобы?.. Или я вас неправильно поняла". "Вас это действительно интересует?" "Интересует". "Почему мы должны говорить непременно обо мне?" ХIХ На самом деле мне хотелось говорить. Может быть, эта девочка слегка волновала меня, может быть - если уж на то пошло,- во мне заговорил инстинкт охотника, хотя, чего уж там говорить, я принадлежу скорее к породе мужчин, которые предпочитают не охотиться, а чтобы за ними охотились. Но мне не с кем было говорить о предмете, который был моей последней надеждой, от которого зависело теперь все мое существование. Помявшись, я ответил, что пытаюсь привести в порядок свое прошлое. Фальшивое слово: получалось, что я человек "с прошлым". "Видите ли, у каждого человека рано или поздно возникает желание разобраться в своей жизни, подвести итоги, что ли..." - пробормотал я. "Это автобиографический роман?" "Не совсем. В том-то и дело, что я бы хотел покончить раз навсегда с беллетристикой, с вымышленными героями..." "Я думала, мемуары пишут в старости!" "Для мемуаров моя жизнь недостаточно богата внешними событиями. Кроме того, события меня не интересуют. Меня интересует,- сказал я,- логика внутреннего развития". И уже совсем упавшим голосом, чувствуя, что говорю не то, добавил: "Знаете, писание вообще очень трудная вещь". Она шла впереди меня по узкой тропинке, помахивая зонтиком; я услышал ее голос: "Можно я вам сделаю одно признание?" "Какое признание?" - спросил я испуганно. "Я тоже писательница. То есть, конечно, не писательница: я пробую. Хотите, как-нибудь прочту?" "С удовольствием". "Это вы говорите из вежливости". "Разумеется",- сказал я. "Вот видите, я так и знала". "Можно быть вежливым и в то же время искренним". "Да? - спросила она удивленно.- У вас есть странная черта". Она сидела на корточках, подобрав подол, ее коленки, обтянутые белыми чулками, выглядывали из-под платья, жалкие коленки школьницы, круглые женские колени, от того, что она опустилась на корточки, обрисовались ее полудетские бедра, ее тело понемногу оправлялось от первого шока юности, зонтик валялся рядом. Она что-то разглядывала на земле. "Какая черта?" Она встала. "Вы не говорите "да" или "нет". У вас как-то так получается, что и да и нет". "Что жї Хм". "Почему вы так нерешительны?" "Потому что сама жизнь так устроена. Сама жизнь нерешительна, Роня". "А по-моему, жизнь требует определенных решений. Во всяком случае, мужчина всегда должен знать, чего он хочет". "Вы меня не совсем правильно поняли. Конечно, каждому из нас приходится принимать то или другое решение. Хотя, на мой взгляд, это совсем не обязательно. На самом деле никогда не существует одного единственно правильного ответа. Мы живем в мире версий". "Это для меня слишком сложно". "Не думаю. Просто вы, как и большинство людей, инстинктивно стараетесь упростить вещи и выбираете из многих версий одну. Это и называется проявить решительность". "Вы и пишете так же?" - спросила она. "Как?" "А вот так: и то, и се, а в результате ни то ни се". "Если вы имеете в виду мое литературное творчество, то я действительної сомневаюсь в действительности. Видите, получается дурной каламбур. Я просто хочу сказать, что действительность всегда ненадежна, проблематична: и то, и се, как вы удачно выразились". "Это все философия. А я говорю о жизни, об этом лесе, о том, что вокруг нас!" "Я говорю о литературе. Я сомневаюсь, что эту действительность можно описать - во всяком случае, описать однозначно. Это касается самых главных вопросов - как к ним подступиться. Вот в чем дело". "Что вы называете главными вопросами?" "Кстати, Роня,- заметил я, поглядывая на верхушки деревьев,- а сколько сейчас времени?" "Это и есть главный вопрос?" - сказала она, смеясь. "В некотором смысле да". "А другие вопросы?" "Это всегда одни и те же вопросы. Жизнь, смерть. Любовь. Отношения двух людей. Секс". Она хмыкнула. Я взглянул на нее. Мне показалось, что мы говорим об одном, а думаем о другом - о чем же? Я потерял нить. Почему мы вдруг заговорили об этом? Последняя фраза была произнесена вслух. "Вы собирались посвятить меня в тайны творчестваї" "Чепуха, какие там тайны!" "Нет, все-таки". "Что - все-таки?" "Вот вы говорили об игре". "О какой игре?" "Не притворяйтесь. Вы прекрасно знаете, что я имею в виду". "Понятия не имею",- сказал я. "Перестаньте! Конечно, мы играем. Мы играем самих себя, и в то же времяї Например, сейчас мы играем в барышню и кавалера. Конечно,- добавила она,совсем глупую барышню и солидного, знающего себе цену кавалера". "Хм, допустим. Что из этого следует?" "А то следует, что если я барышня и дворянская дочь, то и должна ею оставаться". Она тряхнула головой, волосы были прекрасные, ничего не скажешь, бегло оглядела свой наряд и подняла на меня глаза, как если бы перед ней стояло зеркало. "Дворянская дочь,- сказал я.- Вот как? Интересно". "Да! - отрезала она.- Так что все эти темы, позвольте мне заметить, совершенно не подходят pour une demoiselle de mon a^ge*". Я развел руками, несколько сбитый с толку. "Скажитеї- небрежно проговорила она, назвав меня по имени и отчеству. Разгладила на руках тонкие перчатки, выпрямила едва заметную грудь и раскрыла над головой зонтик.- Я вам нравлюсь?" "Вы прелестны, Роня". "Будем считать этот ответ признаком хорошего воспитания. Скажите это по-французски". Я развел руками. "Но ведь вы поняли, что я сказала". Я кивнул. "Вы, кажется, лишились речи!" "Я согласен, Роня,- сказал я,- что все, что я старался вам внушить, совершенно не для ваших ушей". "Но, с другой стороны, вы сами говорите, что все в жизни так зыбко и неоднозначної Относится ли это к любви?" "Разумеется". "Не будете ли вы так добры пояснить ваши слова?" "Охотно,- сказал я,- но лучше останемся в пределах литературы". "Вы сами себе противоречите. Разве литература и жизнь - этої" "Далеко не одно и то же. Вы сказали, что мы кавалер и барышня. С барышнями не полагается говорить о жизни". "Хорошо, будем говорить о литературе. Итак?" Некоторое время мы шли молча, у меня было чувство, что нечто начавшееся между нами растеклось, ушло в ничего не значащие слова - или они что-то значили?