(Что это? Ничего не значащая разговорная фраза или отнюдь не случайный вопрос?)

— Конечно, — ответил Том.

— Вы можете описать ее?

Том все еще стоял. Его пробрал озноб. Он улыбнулся.

— Чего не умею, так это описывать свои работы. Меня не удивило бы, если бы на картине не оказалось никаких часов. Может быть, вы не знаете, мистер Мёрчисон, но я не всегда сам придумываю названия своих картин. — Том бросил взгляд на каталог с наименованиями выставленных в зале работ, который Джефф или кто-то другой предусмотрительно раскрыл на лежащем на столе блокноте. — А потом приходится удивляться, каким образом на твоей картине мог кому-то привидеться, например, “Воскресный полдень”. Это ты постарался, Джефф?

— Нет, — рассмеялся Джефф. — Наверное, идея Эда. Вы не хотите чего-нибудь выпить, мистер Мёрчисон? Я могу принести из бара.

— Нет, благодарю, ничего не надо. — Мёрчисон опять обратился к Тому. — На картине синевато-черные часы, которые держит… — Может быть, вы помните? — Он улыбнулся, как будто загадывал какую-нибудь невинную загадку.

— Я думаю, маленькая девочка. И она смотрит, так сказать, на зрителя.

— Хм… Верно, — сказал Мёрчисон. — Но ведь маленьких мальчиков вы и не рисуете, не так ли?

Том усмехнулся, довольный, что угадал.

— Да, предпочитаю девочек.

Мёрчисон закурил “Честерфилд”. У него были карие глаза, светло-каштановые вьющиеся волосы и крепкий подбородок, чуть полноватый, как и все тело.

— Я хотел бы, чтобы вы взглянули на мою картину, — сказал он. — Я потом объясню, почему. Простите, я выйду на минуту, мне надо сходить за ней в гардероб.

Джефф выпустил его и снова запер дверь. Джефф и Том смотрели друг на друга. Эд молча стоял, прислонившись к стеллажу.

— Эх, вы! — прошептал Том. — Нет, чтобы выкрасть этот чертов холст из гардеробной и сжечь его где-нибудь потихоньку.

— Ха-ха! — выдал нервный смешок Эд. Улыбка на полном лице Джеффа получилась кривой, однако он продолжал изображать невозмутимое достоинство, как будто Мёрчисон еще был с ними в комнате.

— Так-так, послушаем, что он скажет, — медленно произнес Том уверенным дерваттовским тоном. Он хотел одним взмахом рук выпростать манжеты из рукавов, но это у него не получилось. Вернулся Мёрчисон, держа под мышкой завернутый в упаковочную бумагу холст. Это была картина средних размеров — фута два на три.

— Я заплатил за нее десять тысяч, — сказал он, улыбаясь. — Вы можете, конечно, сказать, что оставлять ее в гардеробе — это верх беспечности, но я привык доверять людям. — Он разрезал бечевку перочинным ножом. — Вы знаете эту картину? — спросил он Тома.

Том посмотрел на картину и улыбнулся.

— Да, конечно.

— Вы помните, что писали ее?

— Это моя картина, — сказал Том.

— Меня интересует вот этот фиолетовый оттенок. Это чистый кобальт фиолетовый, — вам это, без сомнения, известно лучше меня. — Улыбка Мёрчисона на миг стала почти извиняющейся. — Картине не меньше трех лет, так как я купил ее три года назад. Но, если я не ошибаюсь, вы уже пять или шесть лет употребляете вместо чистого кобальта смесь красного кадмия с ультрамарином. Конечно, когда именно произошло это изменение, я сказать не могу.

Том молчал. На картине, принадлежащей Мёрчисону, часы были черно-фиолетовыми. Манера нанесения краски и цветовая гамма были примерно такими же, как у “Человека в кресле”, написанного Бернардом и висевшего в Бель-Омбр. Том не понимал, что именно не устраивает Мёрчисона с этим фиолетовым цветом. Девочка в розово-зеленом платье держала часы — или, точнее, положила на них руку, так как часы были большими и стояли на столе.

— По правде говоря, я не помню, — сказал Том. — Возможно, я действительно использовал здесь чистый кобальт.

— И в картине под названием “Ванна”, которая там висит, — Мёрчисон кивнул в сторону выставочного зала. — Но только в этих двух. Мне это представляется странным. Художник обычно не возвращается к технике, от которой он отказался. Сочетание кадмия с ультрамарином — то, к чему вы перешли позже, — гораздо интереснее, по-моему.

Тома все это не особенно волновало, он не видел в этом ничего угрожающего. Может быть, зря? Он пожал плечами.

Джефф, собрав грязные бокалы и пепельницы, прошел в ванную и возился там с ними.

— Когда вы написали “Часы”? — спросил Мёрчисон.

— Боюсь, этого я тоже не могу сказать, — ответил Том искренним тоном. Он понял, к чему клонит Мёрчисон, — по крайней мере, что касается даты создания картины, — и добавил: — Возможно, лет пять назад. Это старая картина.

— Мне ее продали как новую. И потом, “Ванна” датирована только прошлым годом, а между тем в ней тоже присутствует чистый кобальт.

В “Часах” кобальт использовался очень скупо, лишь местами усиливая тень. У Мёрчисона был исключительно острый глаз. Том вспомнил, что чистый кобальт присутствовал и в “Красных стульях” — более ранней картине Дерватта, подлиннике. Интересно, зафиксирована ли где-нибудь дата ее создания? Если бы им удалось как-нибудь доказать, что “Красным стульям” всего три года, то можно было бы просто-напросто послать Мёрчисона с его измышлениями подальше. Надо будет уточнить это у Джеффа и Эда, подумал Том.

— Вы точно помните, что писали “Часы”? — спросил Мёрчисон.

— Я знаю, что это моя картина, — ответил Том. — Возможно, я был в Греции или в Ирландии, когда писал ее, — я не запоминаю дат. К тому же даты, указанные в каталогах галереи, не всегда совпадают с фактическим временем создания картины.

— Мне кажется, что “Часы” — не ваша работа, — сказал Мёрчисон с типично американской добродушно-снисходительной убежденностью.

— Господи, почему же? — произнес Том не менее добродушно.

— Я понимаю, все это, может быть, несколько бесцеремонно с моей стороны. Но я видел ваши ранние работы в Филадельфии. Вы, мистер Дерватт, я сказал бы…

— Зовите меня просто Дерватт. Мне так больше нравится.

— Вы, Дерватт, такой плодовитый художник, что, мне кажется, могли бы и забыть… не вспомнить какую-то из своих картин. Безусловно, “Часы” написаны в вашей манере, и тема типична для вашего… мм…

Джефф, который так же, как и Эд, внимательно слушал Мёрчисона, воспользовался паузой.

— Но, мистер Мёрчисон, ведь картина была прислана из Мексики вместе с другими работами Дерватта. Он всегда отправляет нам две-три картины одновременно.

— Да. На “Часах” указана дата — той же черной краской, какой сделана подпись Дерватта. Три года назад. — Мёрчисон перевернул полотно обратной стороной и продемонстрировал им всем подпись и дату. — Я отдавал картину специалистам, чтобы они удостоверили их подлинность. Так что, видите, я все проверил очень тщательно, — сказал Мёрчисон, улыбаясь.

— Тогда я не совсем понимаю, в чем проблема, — сказал Том. — Если на картине моим почерком указано, что я писал ее три года назад, то, значит, это было в Мексике.

Мёрчисон посмотрел на Джеффа.

— Мистер Констант, вы говорите, что “Часы” были высланы вам одной партией с двумя-тремя другими картинами?

— Да. И, по-моему, две другие имеются здесь на выставке, — их владельцы живут в Лондоне. Это “Апельсины” и… Ты не помнишь вторую, Эд?

— Может быть, “Видение птицы”?

По удовлетворенному кивку Джеффа Том понял, что это действительно так, — или же Джефф очень умело притворялся.

— Да, точно, — подтвердил Джефф.

— Там другая техника, — возразил Мёрчисон. — Там тоже есть фиолетовый цвет, но он получен за счет смешения красок. Эти две картины, о которых вы говорите, — подлинники, хотя и более поздние.

Тут Мёрчисон был не совсем прав. Обе они были подделками. Том очень осторожно почесал бороду, сохраняя невозмутимый и чуть насмешливый вид.

Мёрчисон перевел взгляд с Джеффа на Тома.

— Вы, конечно, можете обвинить меня в нахальстве, но, простите меня, Дерватт, мне все-таки кажется, что вашу работу подделали. Я даже больше скажу: готов спорить на что угодно, “Часы” писали не вы.

— Но, мистер Мёрчисон, — вмешался Джефф, — это же легко проверить…

— Показав мне квитанцию о получении определенного числа картин в определенное время? Полотна, поступившие из Мексики, и даже, возможно, не имевшие названия?

— Бакмастерская галерея — единственный официальный дилер произведений Дерватта. Вы купили эту картину у нас.

— Я все это понимаю, — сказал Мёрчисон, — и не обвиняю ни вас, ни Дерватта. Я просто говорю, что не верю в подлинность этой картины. Я не знаю, что произошло на самом деле. — Мёрчисон посмотрел на всех троих по очереди, несколько смущенный собственной горячностью, но не намеренный сдаваться. — Но я убежден, что художник не может вернуться к краске или сочетанию красок, которыми он когда-то пользовался, если он нашел им замену столь тонкую и вместе с тем столь существенную, как бледно-лиловый цвет в новых работах Дерватта. Вы не согласны, Дерватт?

Том вздохнул и прикоснулся к усам указательным пальцем.

— Я не знаю. Похоже, я не так подкован теоретически, как вы, мистер Мёрчисон.

Наступила пауза.

— Так как же, по-вашему, нам следует поступить, мистер Мёрчисон? — спросил Джефф. — Вернуть вам деньги? Мы будем только рады сделать это, потому что Дерватт только что удостоверил подлинность картины, а стоит она теперь, уж поверьте, гораздо больше десяти тысяч долларов.

Том надеялся, что американец согласится, но они не на такого напали.

Мёрчисон помолчал, сунул руки в карманы брюк и взглянул на Джеффа.

— Благодарю вас, но я хочу убедиться в своей правоте, а не получить деньги. И раз уж я нахожусь в Лондоне, где много истинных — может быть, даже лучших в мире — знатоков живописи, то я намерен показать “Часы” какому-нибудь эксперту, чтобы он сравнил их с бесспорными творениями Дерватта.

— Ну вот и хорошо, — дружелюбно отозвался Том.

— Большое спасибо, что согласились встретиться со мной, Дерватт. Я был искренне рад познакомиться с вами. — Мёрчисон протянул ему руку.

Том крепко пожал ее.

— Я тоже, мистер Мёрчисон.

Эд помог Мёрчисону упаковать картину и дал ему новую бечевку взамен разрезанной.

— Я смогу связаться с вами через галерею? — спросил Мёрчисон у Тома. — Скажем, завтра?

— Да, конечно, — ответил Том. — Они будут знать, где меня найти.

Когда Мёрчисон вышел, Джефф и Эд дружно и с огромным облегчением вздохнули.

— Ну и насколько это серьезно, по-вашему? — спросил Том.

Джефф разбирался в живописи лучше и потому ответил, с трудом подбирая слова:

— Я думаю, это будет серьезно, если он втянет в дело экспертов. А он это сделает. Пожалуй, в этой его идее насчет фиолетового цвета что-то есть. Это может послужить первым звеном, за которым потянется кое-что похуже.

— Почему бы нам не вернуться к тебе в студию, Джефф? — сказал Том. — Вы можете выпустить меня опять с черного хода, как Золушку?

— Да, конечно, — улыбнулся Джефф, — но сначала я хочу поговорить с Леонардом. Я приведу его, чтобы он взглянул на тебя.

Джефф вышел.

Гул в галерее стал тише. Том посмотрел на Эда, чье лицо было довольно бледным. “Я-то могу исчезнуть, а ты нет”, — подумал Том. Том расправил плечи и поднял руку, растопырив два пальца в виде знака “V”.

— Не вешай носа, Банбери. Прорвемся.

— Или же они нас… — Эд сделал неприличный жест, демонстрирующий, что с ними сделают.

Вернулся Джефф с Леонардом, невысоким и очень аккуратным молодым человеком в костюме в эдвардианском стиле [9] с бархатной отделкой и множеством пуговиц. При виде Дерватта Леонард залился счастливым смехом, и Джефф замахал на него руками.

— Это бесподобно, просто бесподобно! — сказал Леонард, оглядывая Тома с ног до головы с искренним восхищением. — Мне приходилось видеть неплохие спектакли, уж поверьте, но ничего похожего, — с тех самых пор, как я сам в прошлом году изображал Тулуз-Лотрека с подвязанными к спине ногами. — Леонард не мог отвести глаз от Тома. — Кто вы?

— Это, — сказал Джефф, — тебе знать не обязательно. Достаточно сказать…

— Достаточно сказать, — вставил Эд, — что Дерватт только что провел блестящую пресс-конференцию.

— А завтра Дерватт исчезнет, — прошептал Джефф, — вернется в Мексику… А теперь исчезни тоже, Леонард, — у тебя там есть дело.

— Чао! — сказал Том, приподняв руку.

— Hommage [10], — отвечал Леонард. Пятясь и кланяясь, он добрался до двери, где произнес: — Зрителей почти не осталось. И выпивки тоже.

Он выскользнул за дверь.

Том, однако, был отнюдь не в столь безоблачном настроении. Он хотел поскорее избавиться от маскарадного костюма. Проблема, из-за которой он приехал, еще не была решена.

Вернувшись в студию Джеффа, они обнаружили, что Бернард Тафтс ушел. Эд и Джефф были удивлены. Тому это тоже не очень понравилось: Бернарду следовало бы знать, как все прошло.

— Вы, конечно, сможете связаться с ним, — сказал он.

— Безусловно, — ответил Эд. Он заваривал чай на кухне. — Бернард всегда chez lui [11]. И телефон у него есть.

Том подумал, что телефона для объяснения с Бернардом будет, пожалуй, недостаточно.

— Мёрчисон, наверно, захочет повидать тебя еще раз, вместе с экспертом, — сказал Джефф. — Так что тебе действительно лучше исчезнуть. Объявим, что ты завтра возвращаешься в Мексику — или даже сегодня вечером.

Джефф потягивал перно. Он явно чувствовал себя более уверенно — видимо, потому, что пресс-конференция и даже беседа с Мёрчисоном прошли благополучно.

— В какую Мексику?! — воскликнул Эд, выходя из кухни с чашкой чая. — Нет, Дерватт пробудет несколько дней в Англии, чтобы повидаться с друзьями. Но даже мы не будем знать, где он. И уже после этого он уедет в Мексику. А каким образом — откуда нам знать?

Том скинул мешковатый пиджак.

— Известно, когда написаны “Красные стулья”? — спросил он.

— Да, — ответил Джефф, — шесть лет назад.

— И это всюду зафиксировано? Я подумал, нельзя ли перенести дату их создания на более поздний срок — чтобы обойти это фиолетовое затруднение.

Эд и Джефф быстро переглянулись.

— Ничего не получится, — покачал головой Эд. — Дата указана в нескольких каталогах.

— Есть еще вариант. Надо, чтобы Бернард написал несколько вещей — хотя бы парочку, — используя этот самый чистый кобальт. Это покажет, что Дерватт применяет оба способа поочередно. — Но, выдвинув это предложение, Том тут же и сам понял, что оно нереально, — и он знал, почему. По всей вероятности, на Бернарда они больше не могут рассчитывать. Том отвел взгляд от Джеффа с Эдом. Те пребывали в явном сомнении. Он встал и выпрямился, все еще чувствуя себя Дерваттом.

— Я никогда не рассказывал вам о своем медовом месяце? — спросил он монотонным дерваттовским тоном.

— Нет, интересно было бы послушать! — живо откликнулся Джефф, заранее улыбаясь.

Том по-дерваттовски ссутулился.

— Дело было в Испании. Мы с Элоизой расположились у себя в гостиничном номере, и тут вдруг возникло совершенно непредвиденное затруднение. Внизу, во внутреннем дворике, какой-то попугай запел арию Кармен — можете себе представить, что это было. Только мы соберемся приступить к делу, как раздается что-то вроде: “А-ха-ха, ха, ха, ха-ха, ха-ха… А-ха, ха-ха, ха-ха-ха, ха-хааа!” Люди высовывались из окон и кричали по-испански: “Заткни свой поганый клюв!.. Какой идиот научил это дьявольское отродье петь “Кармен”?!. Сверните ему шею!.. Сварите из него суп!..” Невозможно одновременно смеяться и заниматься любовью. Вы когда-нибудь пробовали? Недаром говорят, что смех отличает человека от животного. Другая-то штука, понятно, не отличает… Эд, ты не мог бы избавить меня от этой растительности?

Но Эд не мог даже говорить от смеха, а Джефф просто рыдал на диване. Им нужна была разрядка после пережитого стресса. Однако Том понимал, что это лишь временное облегчение.

— Пошли в ванную, — сказал наконец Эд и пустил горячую воду.

Тому пришло в голову, что если бы ему удалось каким-нибудь образом заманить Мёрчисона к себе домой, прежде чем тот повидается с экспертом, — тогда, может быть, он придумал бы, как предотвратить катастрофу, — но пока что он не имел представления, как это сделать.

— Где Мёрчисон остановился? — спросил он.

— В каком-то отеле, — пожал плечами Джефф. — Он не сказал, в каком.

— Ты не мог бы позвонить туда-сюда и выяснить, где именно?

Не успел Джефф подойти к телефону, как тот зазвонил. Том слышал, как Джефф говорит кому-то, что Дерватт уехал поездом на север, но куда именно — неизвестно.

— Он довольно скрытен, — сказал Джефф.

— Еще один джентльмен из газеты, — объяснил он, повесив трубку. — Мечтает взять персональное интервью у Дерватта. — Он открыл телефонный справочник. — Попробую сначала “Дорчестер”. Такие, как Мёрчисон, всегда останавливаются в “Дорчестере”.

— Или в “Вестбери”, — вставил Эд.

Чтобы отодрать марлю с бородой, потребовалось немало воды. Затем с помощью шампуня смыли краску с волос. Наконец Том услышал, как Джефф обрадовано говорит: “Нет, спасибо, я позвоню позже”.

— “Мандевиль”, — объявил Джефф. — Это на Вигмор-стрит.

Том натянул наконец собственную розовую рубашку, купленную в Венеции. Затем заказал по телефону номер в “Мандевиле” на имя Томаса Рипли. Он займет номер часов в восемь вечера, сказал он.

— Что ты собираешься делать? — спросил Эд. Том чуть улыбнулся.

— Я еще не придумал, — ответил он. И это было правдой.