Разглядывая себя в зеркале, Нельсон завязал галстук под самым кадыком, как будто затягивая удавку. Тупой обрубок на месте правого указательного пальца уже не приводил в ужас, но Нельсон замечал его каждое утро, как свою личную Каинову печать. «Не я поджег библиотеку», — говорил он по утрам своему отражению, и всякий раз девятипалый человек в зеркале отвечал: «Все равно что поджег».

— Ужас, — прошептал Нельсон, наклоняясь, чтобы почесать Конрада за ухом. — Ужас.

Кот разлепил один глаз, потом снова зажмурился и прикрыл лапкой нос.

— Мистер Конрад… он спать[203], — сказал Нельсон, взял портфель, в котором лежал только ленч и томик «Дэвида Копперфилда», вытащил из стенного шкафа корпоративный блейзер и пошел на работу.

Виктория Викторинис оказалась права в своем предсказании. Книгохранилище горело три дня, несмотря на сотни тысяч галлонов миннесотской воды, которые закачали туда пожарные. От подземного жара растрескалась мостовая на площади, из трещин вырывались дым и пар; серое марево, пахнущее сырой золой и горелой пластмассой, висело над университетом несколько дней. Библиотека, как выяснилась, была не застрахована. Главный библиотекарь попал в психушку.

К утру понедельника весь старший преподавательский состав висел на телефонах, обзванивая коллег по всему миру — нет ли где вакансии. Личные и факультетские факсы захлебывались от резюме; траффик электронной почты вырос в пять раз, отчего легли университетские серверы. Когда в середине недели Нельсон вернулся на работу с рукой, упакованной, как мумия, кое-кто из его коллег уже складывал вещи, не дожидаясь конца семестра. Кто-то приколол на дверь секретариата плакат с «Титаником», в коридорах народ насвистывал любовную тему из фильма или запевал «Ближе, Господь, к Тебе[204]», прежде чем разразиться истерическим смехом.

Учебный год сократили на последние несколько недель; дипломников срочно выпустили, студенты остальных курсов наводнили секретариат заявлениями о переводе в другие колледжи. Приемная комиссия была переполнена отчаянными письмами от будущих первокурсник ков — все просили вернуть им первый взнос. Разгневанные родители подавали в суд; спонсоры требовали расследования в конгрессе; аспирантский профсоюз распался, поскольку его лидеры последовали за своими руководителями в другие университеты. Большая статья в «Лингва Франка» сравнивала Пасхальный пожар с гибелью Александрийской библиотеки.

За следующий месяц в личной и профессиональной жизни Нельсона произошло множество перемен. С Викторинис они встретились всего один раз: в коридоре перед кабинетом сержанта Гаррисона. Нельсон сидел на скамейке, дожидаясь своей очереди давать показания; когда Виктория вышла, он неловко привстал и кивнул. Викторинис прошла не глядя, ее глаза были спрятаны за черными стеклами очков. Через неделю Нельсону сообщили, что она получила место в одном из старейших университетов Америки и что Джилиан последовала за ней. Последней весточкой от них было электронное письмо Джилиан, гласившее: «Все-таки она меня тоже любит».

Нельсон стоял на той версии, которой они с Викторинис решили держаться, несмотря на явное недоверие сержанта.

— Я работал в Чикагской уголовке, — сказал сержант Гаррисон. — За шесть лет там я видел меньше безобразий, чем здесь за шесть месяцев.

Нельсон только пожал плечами.

Вскоре после пожара и утраты пальца люди, подвергшиеся влиянию Нельсона, очнулись, словно от долгого сна. Канадская Писательница перестала носить ему пышки; еще до конца месяца ее сманил университет в Торонто, пообещавший солидный бонус, если она получит Нобелевскую премию. Жилищный отдел известил Нельсона, что срок пользования домом истек. Линда Прозерпина снова закурила.

Другие не изменились. Стивен Майкл Стивене больше не спал. Он перебрался в государственный университет Ламара, штат Техас, где составил достойную конкуренцию Генри Луису Гейтсу[205], создав собственную успешную программу афро-американских исследований на щедрый грант от Билла Косби[206]. Пенелопа О перебралась в Беркли, где занялась междисплинарным анализом, распространив свои эротические фантазии на видных философов и богословов. К удивлению Нельсона, Вейссман последовал за ней и стал самым старым отцом в Северной Америке, сидящим дома с новорожденным ребенком — дочерью, которую назвали в честь любимых героинь Пенелопы Скарлет Жюстина Вейссман-О.

Нельсон остался деканом за отсутствием других кандидатур — как предсказывала Викторинис, желающих на это место не оказалось. В середине следующего лета Нельсон сидел один в кабинете на восьмом этаже Харбор-холла, декан почти несуществующего факультета. Поскольку ректор занимался своими делами — в том числе поиском нового места, — Нельсон воспользовался предоставленной свободой, чтобы перевести почти все отделение литературной композиции в ассистенты. Сперва медленно, щурясь и моргая, как обитатели платоновской пещеры, увидевшие яркий солнечный свет, бледные женщины в дешевых платья по две, по три выбирались из бомбоубежища и, таща в картонных коробках скудные пожитки, поднимались на лифте к невиданным прежде этажам. Покуда они обустраивались в новых кабинетах, Нельсон назначил Линду Прозерпину своим заместителем. Они стояли у него в кабинете, глядя, как на площади внизу бульдозеры сгребают закопченные кирпичи старой библиотеки. Линда сощурилась от непривычно яркого света и вытащила пачку «Кэмела».

— Здесь можно курить? — спросила она. Лицо у нее уже немного похудело. — Потому что если нет, я лучше останусь внизу.

— Никто возражать не будет, — сказал Нельсон. — Уж поверьте.

В середине следующего осеннего семестра, когда Нельсон и его новый факультет разведенных и незамужних женщин пытались хоть чему-нибудь научить осоловелых студентов с низким средним баллом, которые не смогли перевестись в другие колледжи, университет приватизировали. Новый губернатор Миннесоты, бывший профессиональный борец, со своей прославленной решительностью продал Мидвест издательской корпорации «Харбридж», выдвинувшей недавно новый рекламный лозунг: «Все образование Америки — на одном прилавке». Перемены были стремительны и разительны. За одну ночь университет Мидвест в Гамильтон-гровз стал просто Мидвестерн-Харбридж, а латинский девиз университета «Sapienta prima stultitia caruisse[207]» заменило «Мы — Мидвестерн™ — То, Чему Мы Не Учим, Тебе и Не Надо». Постоянные должности упразднили; всех, включая ректора и деканов, перевели на годичный контракт. Аттестация должна была проводиться раз в два года и базироваться исключительно на оценках, которые преподавателям выставляют студенты.

«Мы продаем товар, — гласило письмо, разосланное всем сотрудникам Мидвестерна. — Если клиент недоволен, значит, мы плохо работаем». Использование книг, изданных «Харбриджем», всячески поощрялось; на книги других издательств надо было испрашивать письменное разрешение. Учебная нагрузка составляла пять групп в семестр, без исключений. Весь персонал обязали носить корпоративные блейзеры с логотипом «Харбриджа» — червь в очках, выползающий из яблока — над нагрудным карманом.

Другие факультеты еле-еле держались на плаву — те преподаватели, что не уволились сразу, перебрались в Гамильтон-гровзский колледж. Однако Нельсон и его команда матерых училок отлично вписались в новую жизнь. Фирма платила преподавателям литкомпозиции даже больше, чем прежний университет; «Харбридж», удивительное дело, даже оплачивал больничные и отпуска. Чтобы привлечь студентов, группы уменьшили; «Харбридж» обеспечивал каждого преподавателя новенькой методичкой. За использование книг своего издательства компания выплачивала небольшую прибавку к жалованью плюс денежную премию в конце года тем преподавателям, которых студенты оценили выше других.

— Наличные, — заметила Линда Прозерпина сквозь клубы дыма, когда Нельсон спросил, не огорчает ли ее новая система, — лучше постоянной должности.

Профессионально у Нельсона все было хорошо, но его личная жизнь рассыпалась в прах. Когда наутро после пожара он вошел в дом, Бриджит взглянула так, будто видит его впервые. Довольно долго они смотрели друг на друга, не находя слов. Комната была безупречно убрана и украшена к Пасхе розовой и желтой гофрированной бумагой, на журнальном столике стояли две корзинки с пасхальными яйцами. Клара даже не притронулась к своей, но вторую Абигайл распотрошила до дна, по всему полу валялась крашеная скорлупа и мятая бумажная травка. При виде корзинок на глаза у Нельсона навернулись слезы. Он знал, что выглядит отталкивающе: шикарный костюм испачкан и порван, рука кое-как замотана окровавленными бинтами. Бриджит за одну ночь превратилась из Донны Рид в себя прежнюю: всклокоченную, в старом махровом халате, с серым лицом и углубившимися морщинами. По ее глазам Нельсон видел, что Бриджит знает про Миранду. В разгар звенящего молчания вошла Клара, один раз взглянула на отца и молча прошествовала мимо, выставив подбородок. Нельсон услышал, как она на кухне открывает холодильник. Через мгновение появилась Абигайл, таща за ногу искалеченного пасхального мишку; при виде отца она наморщила носик и унеслась в кухню, крича: «Кукурузные хлопья! Никаких больше яиц-пашот!»

Покуда девочки громыхали посудой, Бриджит нарушила тишину:

— Я ухожу, Нельсон. Забираю девочек к отцу в Чикаго.

Нельсон сглотнул, не в силах говорить от щемящего чувства вины.

— Мне нужен развод, — продолжала Бриджит. — Не вижу смысла тянуть время.

Нельсон шмыгнул носом, сраженный в самое сердце, и Бриджит прошла мимо, придерживая воротник халата.

— Пожалуйста, приведи себя в порядок, — сказала она. — Я не хочу, чтобы твои дочери видели тебя в таком виде.

Однако Нельсон пошел не наверх, а в подвал, где подпер голову здоровой рукой и заплакал, роняя слезы с копотью на обшарпанный стол. Топка за спиной была холодна. Грязноватый солнечный свет сочился сквозь узкое оконце в дальнем конце комнаты. От карты литературной Англии над столом осталось лишь темное пятно.

Теперь, год и четыре месяца спустя, Нельсон вступил на Мичиган-авеню и влился в поток студентов и преподавателей, спешащих на первое утреннее занятие. Преподавателей он отличал по красным корпоративным блейзерам. Припекало по-летнему, и свой блейзер он нес в руке, но сейчас надел. Даже и без блейзеров преподавателей легко было бы вычленить из толпы; все студенты выглядели одинаково, вне зависимости от среднего балла. Нельсон чувствовал, что ему недостает аспирантов, сомнамбулически бредущих под действием кофеина и сигарет. В Мидвестерне больше не было аспирантуры на факультете литературы, и в результате география Мичиган-авеню коренным образом изменилась: на месте «Пандемониума» открылся «Старбакс», хотя Нельсон слышал, что и он хиреет. Новые студенты Мидвестерна были в основном представителями национальных меньшинств, выходцами из рабочей среды, эмигрантами — не из тех, кто готов выложить четыре бакса за чашку кофе. Бар «Перегрин» тоже исчез, уступив место экспресс-кафе.

Академическая книжная лавка сменила вывеску и тоже перешла к компании «Харбридж»; теперь здесь бойко торговали майками, кепками, кружками и унитазными сиденьями с университетской символикой, а также футбольными транспарантами. У спонсоров было только одно серьезное возражение против продажи университета: потенциальная утрата футбольной команды, поэтому губернатор поставил сохранение команды условием сделки. Корпорация поступила даже лучше: напуганная чересчур строгими требованиями Национальной Ассоциации студенческого спорта, она купила франшизу в НФЛ и сделала команду профессиональной, дав возможность студентам Мидвестерна играть в профессиональный футбол параллельно с учебой и обеспечив спонсорам, учащимся и владельцам сезонных билетов возможность присутствовать на ежегодном Большом Кубке.

— Ты сегодня слышал Слово, брат? — крикнул кто-то вдогонку Нельсону. — Ибо ничто, кроме Слова, не имеет значения.

Нельсон напрягся и инстинктивно шагнул в сторону. Его нагнал Фу Манчу. Старый рок Нельсона не только оправился после той их встречи, но и обрел Бога. Он по-прежнему щеголял свисающими усами, однако теперь его борцовское тело было втиснуто в костюм из магазина готового платья, по какой причине Фу Манчу часто принимали за губернатора Миннесоты. Каким бы ни было его прежнее имя, сейчас он звался брат Деннис. Как минимум два раза в неделю он подстерегал Нельсона по пути на работу и принимался наставлять на путь истинный так же рьяно, как раньше выпрашивал мелочь.

— Ибо буква убивает, дух животворит, — рычал брат Деннис, потрясая аккуратной Библией в кожаном переплете. — Второе Коринфянам, глава третья, стих шестой. Может ли целая библиотека книг спасти твою душу, профессор? Не думаю!

— Все равно спасибо, — сказал Нельсон, прибавляя шаг. Почему этот тип все время говорит про библиотеки и книги?

Брат Деннис отстал.

— Ладно, позволю тебе прожить в грехе еще день, брат, — возгласил брат Деннис, и Нельсон, пронзенный раскаянием, перешел на другую сторону улицы.

— Я тебя прощаю! — ревел брат Деннис. — Но за Бога ручаться не могу!

Нельсон вздохнул было свободнее, однако тут почувствовал, что сейчас его снова окликнут сзади. После пожара в библиотеке у него развилась невероятная чувствительность к окружающему. Она особенно обострялась по ночам, когда Нельсон различал движение птиц, насекомых и мелких зверьков. Кроме того, он приохотился к очень слабо прожаренному мясу и стал видеть в темноте. (Почему-то эта система раннего оповещения никогда не срабатывала с братом Деннисом.) Но даже в свете дня он всегда заранее чувствовал, если кто-то собирался окликнуть его по имени.

— Привет, Нельсон!

Нельсон улыбнулся, не сбавляя шага.

— Привет, Тони! — сказал он, когда его догнал Тони Акулло.

Это был новый Акулло, такой же переродившийся, как и Фу Манчу. К удивлению Нельсона и всех остальных, он, единственный из крупных факультетских фигур, остался в Мидвестерне. Что еще удивительнее, он с ходу отказался от деканского кресла и с пугающей искренностью поклялся Нельсону памятью покойницы-матери, что не намеревается лезть вверх.

— В жопу всю эту мутотень, — сказал он. (Нельсон от изумления только молчал.) — Я хочу учить и ничего больше.

Бывший декан сменил напыщенное «Антони» на простецкое «Тони», пожертвовал свой дорогой европейский гардероб на благотворительную распродажу, перешел на джинсы с водолазкой (хотя Нельсон знал, что джинсы ему шьют на заказ), продал «ягуар» (и заменил его, как знал Нельсон, на еще более дорогой «Мустанг 1964»), Тони даже предложил Миранде Делятур возмещение за сексуальные домогательства, но та после пожара отозвала иск.

Примечательно другое: Акулло отрекся от литературной теории и своих трудов в большой статье, которую опубликовал «Нью-Йорк таймс мэгазин». Статью сопровождало глянцевое черно-белое фото Тони Акулло в джинсах и свитере. В статье он обещал до конца дней учить студентов, и только студентов, любви к тем великим, классическим произведениям литературы, которые вытащили его из доков Нью-Джерси.

— В жопу аспирантов, — заявил он Нельсону, — им все равно уже все мозги засерили.

Отринув роль Майкла Корлеоне теории, Акулло вознамерился стать Тони Сопрано педагогики. Сегодня он был в джинсах и рубашке-поло с поднятым воротником, поскольку начисто отказался носить корпоративный блейзер. Тони Акулло дружески ущипнул Нельсона за руку. Тот едва не скривился от боли и легонько похлопал товарища по плечу.

— Слушай, Нельсон, новая долбаная программа… Они чего там, вконец ошизели?

За неделю до начала занятий компания выпустила новую «рекомендованную» программу. Наряду с эпической поэзией предлагалось изучать комиксы, наряду с Шекспиром — Дэвида Келли[208], наряду с «Эммой» — «Мертвую зону». Напрямую этого пока не говорилось, но «Харбридж» намеревался рекламировать Мидвестерн как место, где высшее образование можно получить, читая «Вог» и смотря «Алли Макбил». В качестве теоретической базы под это начинание подводилась, к смущению Тони Акулло, его старая теория литературного градуса; позорное выступление на литературоведческой конференции цитировалось слово в слово. Окончательно добило бедного Тони, что теоретическую часть программы писала Миранда Делятур, его (и Нельсона) бывшая любовница, которая теперь возглавляла в «Харбридже» отдел учебных программ. Однако, из мужской деликатности, ни Нельсон, ни Акулло никогда не произносили вслух ее имя.

— Ну, Тони, — сказал Нельсон, — ты же знаешь, как там у них. Они думают только об акционерах.

— Клал я на акционеров. — Тони взялся рукой за ширинку сшитых на заказ джинсов. — Вот они у меня где, эти акционеры.

— Никто не говорит, что ты обязан следовать их программе, — продолжал Нельсон.

— Да, но половина баб, — Тони понизил голос и мотнул головой на бывших училок в красных корпоративных блейзерах, — будут это делать за башли.

Новая программа, как все «рекомендации» «Харбриджа», подкреплялась материально.

— Я ж про молодежь, — не унимался Акулло, — из-за нее кто, на хер, почешется?

«Я, Тони, — подумал Нельсон, — герой рабочего класса[209]». Он открыл было рот, да ничего и не сказал. Он знал, что Акулло не нуждается в деньгах, которые платит университет, потому что весьма успешно зарабатывает лекциями. За пятнадцать тысяч долларов

выступление плюс гостиница, плюс дорожные расходы он со слезой в голосе повторял свою покаянную статью в «Нью-Йорк тайме мэгазин» перед сочувственной консервативной аудиторией в торговых палатах и финансовых клубах по всей Америке. Кульминация каждого вечера наступала, когда Тони, как Роберт Макнамара, кающийся перед ветеранами вьетнамской войны, просил прощения у каждого писателя, поэта и драматурга за причиненный литературе ущерб. «В качестве компенсации, — говорил Тони, — я не успокоюсь, пока каждый пацан в Америке не научится любить литературу, как я сам». И все же, несмотря на явную рисовку и саморекламу, Акулло был несомненным любимцем студентов.

— Ну, Тони, — выдавил наконец Нельсон, — тебе, наверное, придется вести их своим безупречным примером.

— А ну тебя в жопу. — Тони благодушно хлопнул Нельсона по плечу и повернулся прочь. — Позже, paisan[210]. Пойду учить этих раздолбаев читать и писать.

— Эй, paisan! — крикнул Нельсон, когда Акулло уже вклинился в студенческую толпу. — Неужто так трудно надеть долбаный блейзер?

Тут Нельсон остановился как вкопанный. Стройная, довольно стильная Линда Прозерпина на ходу помахала ему сигаретой, и Нельсона кольнуло что-то такое, чего он не испытывал с тех пор, как ушла Бриджит. Он долго провожал взглядом Линду, любуясь, как колышется ее юбка. Внутренний голос говорил: догони ее и пригласи на ленч. Однако Нельсон еще не успел открыть рта, как по спине его пробежал холодок: он больше не доверял вкрадчивым голосам на площади. Он посмотрел под ноги и увидел, что стоит на забетонированной трещине, из которой в ночь пожара вырывались пламя и пар. Нельсон дошел по ней до края мостовой. Дальше начинался газон. Студентов на площади оставалось совсем мало.

Нельсон взглянул на часы: почти восемь. Студенты вливались в двери учебных корпусов. Площадь опустела. Нельсон обернулся сперва через одно плечо, потом через другое, потом машинально поднял глаза к пустому небу, где когда-то торчала башня. И ступил на траву.

Справа от него была временная университетская библиотека — два больших трейлера на траве, на месте бывшей Торнфильдской башни; Нельсон едва смел глядеть в их сторону. Библиотека Мидвестерна теперь состояла главным образом из журналов, кое-какой классики в изданиях «Харбриджа» и старых томов, пожертвованных спонсорами. Единственное, что в новой би-блиотеке представляло научную ценность, это собрание Джеймса Хогга (включая все три тома редчайших «Войн Монтроза») — самое полное за пределами Эдинбурга и Глазго. Компания обещала отстроить и укомплектовать новую библиотеку, однако в последнее время наверху все чаще заговаривали о дистанционном обучении, богатстве онлайновых ресурсов и «вообще, кто теперь читает книги?». Нельсон подозревал, что библиотечный бюджет потратили на покупку франшизы в НФЛ, но ему не по чину было рассуждать о деньгах.

Сейчас он стоял один. У его ног на месте бывшей стеклянной крыши книгохранилища зеленела V-образная выемка. После того как пожар потушили и рассеялась гарь, университет нанял компанию по ликвидации ядовитых отходов, чтобы выкачать из земли горелое месиво, которые было когда-то одной из величайших библиотек Северной Америки. Потом черный остов старой библиотеки снесли. Кирпичи бульдозерами сгребли в провал, навсегда похоронив старое книгохранилище. Тела Виты Деонне и Слободана Ямисовича так и не нашли.

Нельсон очень редко приходил сюда, и только исключительно днем. Всякий раз он ощущал под ногами гул, как будто в книгохранилище что-то ворочается. И только здесь он ощущал фантомную боль в утраченном пальце, электрическое покалывание без всякого намека на жар. С последствиями своих поступков более чем годичной давности Нельсон сталкивался каждый день; однако лишь здесь, над шестью этажами земли и обгорелого кирпича, он позволял себе думать о том, что случилось в башне в пасхальную ночь. И все равно не приходил ни к какому заключению, только к вопросам без ответа. Вита — мужчина или женщина? Одно существо или два? Разумеется, эти-то вопросы она и ставила в своих работах, именно их, по ее замыслу, следует задать себе всякому думающему человеку. Вита, Робин Брейвтайп и серебристый дух — грани одного существа? Или дух — сам по себе? Действовала ли Вита под его влиянием? Дух ли так подстроил, чтобы Нельсон потерял палец накануне Хэллоуина? Был ли Нельсон лишь проводником для сверхъестественных сил? Или его честолюбие высвободило нечто, обитавшее в старой библиотеке, — не призрак, но дух хаоса, раздора, некий дух отмщения за отринутых писателей в Собрании Пул?

Сон разума, подумал Нельсон, рождает чудовищ. И тут же отогнал изречение прочь, не желая даже в свете дня доводить мысль до логического конца. Он не хотел знать, кто чудовище.

Площадь была теперь тиха, как башня в ту ночь, когда остановились часы. У Нельсона екнуло сердце: он понял, что, будь башня на прежнем месте, часы бы сейчас начали бить. И все же он не мог сдвинуться с места. Наверное, официальная версия Виктории верна: все, что он видел в башне, — галлюцинация, вызванная шоком и потерей крови. Вита затащила туда его и Викторинис, может быть, даже говорила с ними, однако случилось собственно только то, что он очнулся в горящей башне и выпрыгнул в окно. Серебристая черточка, выпавшая из окна перед самым падением башни, была куском расплавленной меди и ничем больше.

Воображение протестовало; да и Виктория сама не верит своим словам. «Думай о ситуации метафорически, — убеждал себя Нельсон, — припомни определение литературы из единственной опубликованной книги профессора Бланта, твоего сонного научного руководителя в ИГУЭ: „Литературным произведением называется всякое прозаическое, стихотворное или драматическое произведение, которое по самой своей сути интереснее — глубже, сложнее, таинственней, — чем все, что можно о нем сказать“. Думай о том, что случилось в башне, как о живом произведении литературы, как о твоем собственном неизмеримом литературном озарении, о загадке. Лучше все равно не получится.

В конце концов, не важно, кто такая Вита. Она была моим другом, — думал он, — и я ее предал». Память о предательстве жгла, как огонь в пылающей башне. В первую годовщину пожара он собирался прийти сюда и прочесть в ее память шекспировских «Феникса и голубку», в надежде, что литература смягчит боль — Vita brevis, are longa[211], — но когда подошел ближе, то увидел охранника, совершающего обход, и сдрейфил. Сейчас, осенним утром, когда ему следовало быть в аудитории, Нельсон сумел вспомнить лишь несколько строк.

— Юность, верность, красота, — пробормотал он, — прелесть сердца, чистота здесь лежат, сомкнув уста.

Нельсон воровато обернулся через плечо. Площадь была тиха и пуста. Все студенты сидели за партами, все преподаватели стояли перед своими слушателями.

— Если верность иль — увы! — сказал он чуть громче, — красоту найдете вы, — то обман, они мертвы[212].

По-зимнему холодный порыв ветра заставил его поежиться. Утраченный палец кольнула боль. Нельсон поспешно зашагал из заросшего травой углубления на площадь.

Он опоздал к студентам на несколько минут. Сегодня его первым занятием было введение в литературу. Курс этот Нельсон составил не как систематический обзор, но по довольно своеобразному принципу. Несмотря на материальные стимулы использовать программу «Харбриджа», он построил лекции на нескольких романах-жизнеописаниях: «Дэвид Копперифилд», «Грозовой перевал», «Великий Гэтсби», «Любимая», «Кролик, беги». Главной мыслью было подтолкнуть студентов к размышлению, как эти книги перекликаются с их собственной жизнью. Однако у Нельсона была и своя цель. Он решил начать с «Копперфилда», потому что в этой книге есть как минимум две модели мужского поведения: наивный, но честный рассказчик, ошибающийся, однако по сути своей положительный, и Стирфорт — возможно, самый обаятельный подонок в английской классике, прадедушка литзасранца.

Нельсон вошел в аудиторию. Студенты молчали. Он видел разные глаза — смурные и ясные, но почти все — настороженные. Бывший Мидвест добился-таки той широты охвата, которую всегда превозносил на словах. Перед Нельсоном сидели не закормленные, избалованные сынки, составлявшие прежде основную массу учащихся. Теперь он видел ребят, которым прежний университет был не по карману или не по уровню подготовки — черных ребят из городских кварталов, молодых латинов, чьи родители работали на фермах, белых ребят из хиреющих промышленных городов, разведенных матерей, захудалых менеджеров, безработных. Многие первыми в семье получали высшее образование, другие поступили в университет уже немолодыми людьми. Одевались они хуже, чем прежние студенты, стриглись в дешевых парикмахерских. Все были очень плохо подготовлены и в то же время преисполнены чрезмерных надежд.

— Доброе утро, — сказал Нельсон самым душевным учительским тоном. — Простите, что опоздал. Давайте начнем.

Никто не ответил. У Нельсона сжалось сердце. Он знал, что никогда не достигнет прежних высот, что останется посредственным ученым, а главное — что никогда не будет снова учить отборных студентов, и до конца жизни ему предстоит возиться вот с такими. Однако он не покорялся судьбе, а принимал ее как дар. Вот настоящее преподавание, часто говорил он себе, то же, что делал твой отец в Айове — знакомить с литературой тех, кто прежде не видел ее в глаза. Просто душу сегодня разбередили воспоминания на площади и стыд — вечный его спутник; Нельсон поневоле гадал, а есть ли смысл в том, что он делает — не только для него самого, но и для студентов. Они, увы, не так сообразительны, как его прежние ученики, хуже образованы, в них нет той любознательности. Они принимают его как данность, хотя вряд ли уважают. С детства видя презрение учителей, начальников и полицейских, они убеждены, что и Нельсон их презирает, и готовы платить той же монетой. Мир не ждет ничего путного от этих людей, и они, в свою очередь, не ждут для себя ничего путного. В результате студенты Нельсона почти не задавали вопросов, часто не делали домашних заданий; наверняка из двадцати сидящих в аудитории только три или четыре раскрыли обсуждаемую книгу и лишь один или два прочли ее до конца. Часто тот, кто азартнее всех тянул руку, ляпал что-нибудь несусветное.

Все против этих людей, думал Нельсон, открывая портфель, даже здесь, в аудитории. Очень вероятно, что и после университета они окажутся за прилавком магазина или в яме автосервиса, или, в лучшем случае, за столом в огромной, залитой люминесцентным светом конторе. Иногда он гадал, что им проку от его лекций. Поможет ли «Великий Гэтсби» выбить прибавку к жалованью? Облегчит ли «Грозовой перевал» бремя беспросветной работы? Нельсон заглянул в портфель и увидел только свой ленч и потрепанного «Копперфилда» с оранжевым корешком. Много ли пользы этим людям от «Дэвида Копперфилда»? Много ли пользы от «Дэвида Копперфилда» кому бы то ни было? Много ли пользы от «Дэвида Копперфилда» ему самому?

Он достал книгу, закрыл портфель и подошел к кафедре. У него не было с собой ни конспекта, ни критических работ. «Хватит ли этого? — думал он, глядя на мятую бумажную обложку. — Неужели книга — все, что нужно этим ребятам?

Я никогда не узнаю, и в этом суровая правда преподавания». И в этом же, напомнил себе Нельсон, его величие.

Он положил книгу перед собой, раскрыл, разгладил ребром ладони старый хрустящий разворот. «Должно хватить, потому что больше мне им предложить нечего».

Приложив к странице четыре уцелевших пальца, он поднял глаза от книги и начал читать по памяти.

— Глава первая, — сказал Нельсон Гумбольдт. — Я родился.