— Вы меня подвели, Гумбольдт. Вы по уши в дерьме. Он правым кулаком ударил грушу. Гроссмауль скривился и поджал пальцы на ногах.

— Как? — спросил Нельсон. — Что такое?

— Это дело, с которым вы обещали разобраться… Ни хера вы не разобрались.

Акулло ударил левой, приплясывая на пятках и поводя головой, будто искал слабое место в защите. Лайонел, гримасничая, поправил грушу.

— Это дело? — переспросил Нельсон. Палец начинало припекать.

— Не гребите мне мозги, Гумбольдт. Вы знаете, о чем я. — Выставив голову и покачиваясь из стороны в сторону, Акулло нанес более стремительный удар. Икры его напряглись, складки на боках подрагивали. Гроссмауль изо всех сил удерживал грушу, морщась при каждом ударе. Его жирные безволосые ноги дрожали.

— Вы насчет писем? — сказал наконец Нельсон.

— Насчет писем? — тоненьким голоском передразнил Акулло. — На случай, если вы не в курсе, это говно полезло по новой. Вы убрали не того человека.

Акулло тяжело дышал в такт ритмичным ударам. В воздухе запахло его потом.

— Погодите! Вы мне сами сказали, что это Куган!

— Я ничего вам не говорил. — Акулло расставил ноги и правой нанес серию быстрых ударов туда, где находилась бы голова противника, потом левой со всей силы двинул грушу под дых. — Мы беседовали. Вы сделали свои собственные умозаключения и убрали не… того… человека.

Нельсон молчал, скрестив руки на груди и сунув горящий палец под взмокшую подмышку.

Удары Акулло все меньше походили на бокс, все больше на избиение. Лайонел по другую сторону груши обливался потом, очки его съехали набок, ноги ходили ходуном. При каждом ударе он слабо постанывал.

— Держи ровнее, твою мать! — заорал Акулло, яростно мутузя грушу.

Руки у Гроссмауля дрожали, хватка ослабла. Внезапно Акулло остановился и отступил на шаг; его мощная грудь вздымалась, пот ручьями бежал по курчавой шерсти. Он ткнул кулаком в сторону Нельсона. Гроссмауль разлепил один глаз и слегка разжал руки.

— Где вы были, когда выступал Бранвелл? Вы слепой, Нельсон? Глухой? Совсем охренели?

— Я был там, Антони.

Акулло набрал в грудь воздуха и ударил с такой силой, что груша содрогнулась, а застигнутый врасплох Гроссмауль сел на корточки и чуть не плюхнулся задом.

— Я внятно и ясно попросил, — рявкнул Акулло, потирая костяшки пальцев. — Этот гребаный Вейссман прилюдно обсирает моего кандидата, а вы стоите у стенки, как гребаный столб!

Нельсон молчал. Лайонел несколько раз качнулся вместе с грушей, потом все-таки выпустил ее и заковылял в сторонку, протирая очки.

— Чем вы обязаны этому хмырю Вейссману? — спросил Акулло.

— Немногим, — отвечал Нельсон. От боли в пальце его бросило в пот.

Акулло побежал на месте, встряхивая кистями рук.

— Вы видели «Конана-варвара»? — отрывисто спросил он в такт бегу.

Нельсон пожал плечами.

— Помните, как Конан говорит, в чем смысл жизни? — Не замедляя бег, Акулло ухмыльнулся, видя недоуменное лицо Нельсона. Лайонел стоял, упершись локтями в колени, и силился раздышаться.

— Раздавить своих врагов, Гумбольдт, и слышать стенания их женщин. — Декан искоса взглянул на Нельсона. — Вы хотите быть моим врагом?

Нельсон задумался.

— Нет, — сказал он наконец.

— Я ничем не смогу помочь вашей приятельнице, если вы не поддержите меня против Вейссмана. — Акулло остановился, тяжело дыша. — Что старый пердун Морт может для вас сделать? Ноль. Ничего. Пшик. А я? Вита поучит бессрочный контракт, только если я так скажу, capiche? Быть моим другом выгодно.

Нельсон вскинул подбородок, закусил губу и снова сложил руки на груди. Он не знал, развернуться ли ему к двери или взять Антони за руку и поставить на колени.

— У нее есть неделя, чтобы подбить концы. — Акулло подтянул кожаные ремешки на руках. — Я дам ей выступить, перед факультетом и перед комиссией. Дальше этого — никаких обещаний.

— Что насчет писем? — спросил Нельсон.

— «Что насчет писем»? — Декан пожал плечами. — Клал я на эти письма. Может, вы сами их пишете, Нельсон, и знаете что?… Мне глубоко насрать.

Акулло провел по носу одной рукой, потом другой.

— А теперь проваливайте. От вас никакого проку. Нельсон открыл и снова закрыл рот. Красный от злости, с пылающим пальцем, он повернулся к двери.

Акулло принял боевую стойку, выставил челюсть и гаркнул:

— Лайонел! Держи грушу!

Однако Лайонел пребывал в своем собственном крошечном мирке — краем майки вытирал очки, покрасневшие глаза смотрели устало. Акулло двумя руками толкнул грушу в заместителя. Лайонел надел очки. Он увидел грушу, съежился и закрыл лицо руками. Тяжелый мешок просвистел мимо, и Лайонел выглянул из-за ладоней.

— Передайте своей приятельнице, что это ее первый и последний шанс, — крикнул Акулло.

Нельсон помедлил в дверях. Акулло ударил ногой. Груша, поскрипывая цепью, описала широкую неторопливую дугу. Лайонел медленно выпрямился, радуясь нежданной передышке, и тут груша ударила его сзади, оторвала от земли и подбросила в воздух. Нельсон отвернулся. Грохот, крик, треск. Половинка Лайонеловых очков вылетела в коридор, и Нельсон ее перешагнул.

— Слышите меня, Гумбольдт? — крикнул Антони Акулло.

Приняв душ и переодевшись, Нельсон побрел к Харбор-холлу. Обычно эта прогулка доставляла ему удовольствие: он шел, пыша жаром в миннесотский мороз, разгоряченный и приятно утомленный бегом; однако сегодня он всю дорогу заново проигрывал разговор с Акулло, раз от раза отвечая все более удачно. К лифту он уже мысленно поставил декана на колени.

Кабина остановилась, из нее вышли две худосочные училки; при виде обозленного Нельсона они втянули головы в плечи, но он, почти не замечая, вошел в лифт и нажал кнопку восьмого этажа. Делать там было нечего, просто захотелось походить по плюшевому ковру Антони Акулло — показать, что у него есть такое право.

— Подержите лифт, пожалуйста!

Нельсон сердито поднял глаза, готовый пропустить просьбу мимо ушей, и увидел Миранду. Та бежала, цокая каблуками; полы ее расстегнутого пальто хлопали, волосы развевались. Нельсон вклинился между закрывающимися дверьми и разжал их руками.

— Вас-то мне и надо! — Миранда, запыхавшись, влетела в лифт.

— Пожалуйста, подождите! — донеслось из коридора.

Палец Нельсона завис над кнопкой. К лифту катился снеговик: огромное стеганое пончо с белым шарообразным личиком наверху. Это была Линда Прозерпина: она переваливалась и пыхтела изо всех сил. Нельсон нажал кнопку. Линда застыла, открыв рот.

Нельсон повернулся к Миранде. Та посмотрела на свое размытое отражение в двери, вздохнула, оперлась на один высокий каблук, пробежала пальцами в перчатке по волосам, подняла воротник пальто. Лицо ее раскраснелось от бега; в лифте жарко запахло духами. У Нельсона колотилось сердце, как будто он сам бежал. Неужели она сказала, что он ей нужен?

Миранда искоса взглянула на Нельсона и, шурша пальто, подалась вперед. Ее волосы прошли в дюйме от его губ. Миранда провела пальцами по панели и отключила ток. Кабина замедлилась. Где-то далеко в шахте завыл звонок.

— Это единственное место, где мы можем поговорить без опаски, — сказала Миранда, стаскивая перчатки с каждого пальца по очереди. — Нельзя, чтобы нас видели вместе. По крайней мере сейчас.

Кабина остановилась так резко, что Нельсон чуть не упал и ухватился рукой за стену. Под пальто у Миранды были облегающие брюки и кашемировый свитер, на шее поблескивала ниточка жемчугов. Она прислонилась к стенке, выставив бедра, и робко улыбнулась.

— Что вы задумали, Нельсон? По пальцу пробежало тепло.

— Почему вы решили, будто я что-то задумал? — Он сам порадовался, что сказал это ровно, без дрожи волнения.

Миранда задержала дыхание.

— Тогда скажите, как вы это сделали?

— Как я сделал что?

Где-то далеко в шахте безостановочно выл сигнал.

— Право, Нельсон, мне вы можете сказать. Не робейте.

— Кто робеет? — Палец у Нельсона гудел ровным жаром.

Она вздохнула и отвела взгляд. Прядь волос упала на острую скулу, и Миранда, отбросив ее, вновь подняла глаза на Нельсона.

— Как вы вывели из строя всех трех кандидатов?

— Я всего лишь лектор. — Он выдавил улыбку. — Я просто-напросто встречал их в аэропорту.

Миранда подняла одно колено и уперлась в стену каблуком.

— Вы хорошо выглядите. Стали заниматься спортом?

Нельсон промолчал, однако все его тело пронзила дрожь. Он повернулся, чтобы снова включить лифт. Миранда шагнула ближе и положила руку ему на запястье.

— Почему Вита? Скажите хоть это. Вы же на самом деле не стремитесь к ее продвижению? Что вы рассчитываете получить?

Она стояла совсем близко, пытая его глазами. За духами Нельсон различал аромат ее кожи, чувствовал идущий от лица жар.

— Кто-то вам что-то пообещал? — Она почти шептала, тонкие пальцы сжимали его запястье. — Что, Нельсон? И кто? Скажите.

Ее дыхание овевало его щеку. Палец горел. Только коснись — и она твоя, прямо здесь, прямо сейчас. Только коснись.

— Ведь это же не Морт? — В голосе Миранды прозвучала издевка, но не по отношению к Нельсону. Совсем наоборот. — Конечно, нет. С какой стати Морту проталкивать Виту? Виктория?

Нельсон переступил с ноги на ногу, боясь, что она заметит его растущий дискомфорт.

— Ведь не Виктория? — Миранда распахнула глаза, радуясь своей догадке. — И вообще никто? Эго вы. Вы делаете это ради себя, да?

— М-м, — отвечал Нельсон, не имея в виду ничего определенного. Ему хотелось незаметно поправить брюки.

— И за историей с письмами тоже стояли вы? Вы устранили Кутана, чтобы расчистить дорогу себе?

Нельсон сглотнул. Что, если я поцелую ее прямо сейчас?

— Но я не понимаю, зачем вы затеяли это снова. В кого вы целите теперь? — выдохнула Миранда. Глаза ее влажно блестели. Она крепче сжала его запястье, впиваясь ногтями в кожу. — Вам нужен союзник, Нельсон. Кто-то, кому можно доверять.

Ее запрокинутое, с полузакрытыми веками лицо было совсем близко.

— Вам нужна я, — шепнула она.

Нельсон зажмурился. Перед глазами поплыли красные круги. Руки тряслись. Сигнал звенел. Миранда прижималась теснее.

— Лишь натяни решимость, как струну, — прошептала она.

Раздался щелчок. Взвыл, оживая, лифт. Сигнал затих, кабина вздрогнула. Нельсон, чтобы не упасть, хотел ухватиться за Миранду, но она уже отскочила к противоположной стене и натягивала перчатки, неотрывно глядя на свое отражение в двери, потом подняла руку и поправила волосы.

Нельсон, держась за стену, дико глядел на Миранду. Та бросила на него взгляд и тут же снова отвела, как от незнакомца.

Лифт остановился, двери открылись. Миранда закусила губу и стрельнула в Нельсона глазами, потом перевела взгляд на открытую дверь и увидела Биту в бесформенном белом пончо и вязаной шапочке с помпоном. Она стояла на глубоком ковре и одной рукой прижимала к груди почту, а другой держала распечатанное письмо; белый конверт лежал у ее ног. Вита подняла округлившиеся глаза и посмотрела сначала на Миранду, потом на Нельсона.

Плечи Миранды затряслись от смеха.

— Очередная жертва, Нельсон? — спросила она, смеясь.

Вита развернулась и опрометью бросилась к лестнице. Хлопнула дверь, застучали подошвы. Письмо, выпавшее из ее руки, осенним листом спланировало на ковер.

— Вита! — Нельсон выскочил из лифта и кинулся к лестнице.

— Нельсон!

Голос Миранды заставил его обернуться. Она стояла перед открытыми дверьми лифта, сцепив руки в перчатках под животом.

— Что? — выдохнул Нельсон.

Она взглянула исподлобья. Блестящая прядь упала на щеку. Миранда улыбнулась щемящей улыбкой.

— Антони вас боится, — сказала она, и двери закрылись.

Нельсон пробежал по лестнице до пятого этажа, потом вспомнил про оброненное письмо и бросился обратно. Он подхватил листок с пола, не глядя, сунул в карман и пошел проверить свою почту. Там лежал один белый конверт без адреса.

Пять этажей вниз, и Нельсон ворвался в кабинет, все еще надеясь застать Виту. В крохотном помещении пахло ее мылом, но на столе все пребывало в

идеальном порядке: ручки на месте, ежедневник точно посередине. Нельсон рухнул на скрипучий стул и вытащил из кармана Витино письмо и собственный невскрытый конверт.

Текст, как и в прошлый раз, представлял собой коллаж из цитат. Начинался он слегка переделанным отрывком из «Венецианского купца»:

Далее шел длинный хлесткий абзац, озаглавленный «Мелкий шрифт», в котором Нельсон узнал видоизмененный отрывок из статьи Т.С. Элиота. Цивилизации с буквой «с» — европейская, христианская, гетеросексуальная — защищались здесь от «еврейского вольнодумства». Одни псевдоглубокомысленные слова громоздились на другие, кристаллизуя самую суть культурных войн: однородность и стабильность — Добро, терпимость и плюрализм — Зло. Юдофобию Элиота анонимный автор распространил на геев и лесбиянок. Несмотря на семитское и гомосексуальное влияние, утверждало переработанное эссе, западная культура остается «высочайшей культурой, какую знал мир».

Нельсон вскрыл конверт и убедился, что его письмо полностью идентично Витиному. Он положил их рядышком на стол и попытался вчитаться. Прав ли Вейссман? Действительно ли они написаны той же рукой, что и предыдущие? Можно ли это определить? И кто вообще их пишет? Не виноват ли он перед Тимоти Куганом?

Но, как ни старался Нельсон, сосредоточиться ему мешала нелепая гордость. Вот и он получил такое письмо. Тот, кто это писал, считает его достаточно значительной фигурой.

Нельсон оттолкнулся от стола и встал. На него накатила досада, непоседливость, раздражение — все разом. Он прочел названия книг, сложенных по размеру у Виты на столе: «Я завладела твоим фаллосом: конец тендера», «Принесите мне голову Альфреда Дугласа: Оскар Уайльд, Сэм Пекинпа и мотив обезглавливания[152]», «Этот плотный сгусток мяса[153]: Шекспир как фаллос». Нельсон застонал. Если бы Вита совместила свое теоретическое тщание с десятой долей того, что продемонстрировала в лифте Миранда, она была бы ректором долбаного университета!…

А как насчет моего теоретического тщания? Что бы ни думал обо мне анонимщик, Вейссман прав: с таким списком публикаций бессрочный контракт не дадут. Можно мять Джеймса Хогга, как пластилин, придавая ему самые разные формы, и он все равно останется пресным кальвинистом. Вита как-то призналась, что не читала «Как важно быть серьезным», потому что пьеса незначима теоретически. Первичные тексты проблематичны, говорила она, в них нет теоретической тщательности. Их нельзя «разделить без остатка». И в этом, видимо, беда его собственных статей: дело не в отсутствии правильного подхода, просто он недостаточно проблематизировал оригинал. В его работах слишком много Хогта и слишком мало теории.

Нельсон взглянул на часы: Бриджит ждет его к обеду часа через полтора. Он сложил и убрал в ящик письма, потом выключил свет. От хлопка двери на вешалке закачался костюм. Пришло время посетить книгохранилище.

Хотя оно и вмещало основные университетские фонды — только бросовые книги томились за решеткой в часовой башне, словно низложенные монархи, — новое здание по-прежнему именовали просто книгохранилищем. Будто воплощая эту иерархию, архитекторы (аргентинский коллектив, известный под названием «Третий мир») разместили главный вход глубоко в фундаменте старой библиотеки. Здесь Нельсон распахнул одну из больших стеклянных дверей и спустился по плоским широким ступеням в искусственный климат и диффузный, без теней, люминесцентный свет. Он быстро прошел мимо плавно изгибающейся белой регистрационной стойки и, бесшумно ступая по мягкому ковру, очутился в V-образ-ном вестибюле. В остром углу располагался фонтан: небольшое отделанное медью гиперболическое углубление в цементе, посреди которого тихо журчал столбик воды. Отсюда струя сбегала по желобу в дальний конец холла и незримо падала в бассейн этажом ниже.

Нельсон помедлил, перегнувшись через перила; внизу, на балконах, он видел склоненные головы и выставленные локти студентов в нимбе разложенных на столах книг, тетрадей и листков. Чуть ли не каждый вертел в руках открытый маркер — розовый, желтый или зеленый. Низкий, как на звездолете, гул заполнял помещение; казалось, он идет от самих книг, скрытых в глубине балконов. Нельсон оттолкнулся от перил и посмотрел сквозь присыпанную снегом стеклянную крышу в холодное серое небо. Старая готическая башня словно клонилась на ветру, часы белели сплюснутым овалом.

Доехав в прозрачном лифте до нижнего, шестого, этажа, Нельсон уже ощутил прилив бодрости. После старой библиотеки с ее клетушками и сусеками, вибрирующими чугунными лестницами, гулкими металлическими полами, низким потолком и трубами, обмотанными асбестом, новое книгохранилище поражало холодной четкостью кубистского полотна. Глядя из стеклянной кабины на монументальные балконы, Нельсон сам почувствовал себя частью чего-то монументального. Теперь он начал понимать, почему забытые книги сослали в башню — кому нужно это старье? Чего ради он столько лет жуком-падальщиком обгладывал выброшенные скелеты? Зачем столько их гниет у него в подвале по картонным коробкам?

На нижнем этаже Нельсон направился к стеллажам, где на самом глубоком, фундаментальном уровне располагалось университетское собрание литературной критики. Палец горел, как электрическая дуга. Вокруг громоздились тома по теории и культурологии. Последние несколько лет Нельсон не смел сюда ходить, боялся столкнуться нос к носу с кем-нибудь из коллег. Он бы принялся оправдываться, словно лакей, застигнутый в господском кабинете, а коллега, снисходительно улыбаясь, гадал бы про себя, зачем преподавателя литкомпозиции принесло в теоретический отдел. Теперь Нельсон понимал, что сюда надо было прийти годы назад: профессор литературы на сломе тысячелетий — это тот, кто пишет о чужих текстах. Не обязательно писать литературу, или о литературе, или даже о литературоведении. Главное, чтобы была теория.

Он остановился на середине длинного, залитого светом прохода между сходящимися в перспективе стеллажами. Книги были по большей части новехонькие, в бархатистых тисненых переплетах или глянцевых бумажных обложках, каждая — с белой каталожной наклейкой на корешке. Не такие книги он должен писать по замыслу Вейссмана (старый профессор сказал как-то, что «R» издательства «Рутледж», специализирующегося на выпуске теоретической литературы, — это Печать Зверя), но тем сильнее они завораживали Нельсона. Под чересчур яркими лампами дневного света названий было не разобрать; он просто вел рукой по корешкам, словно впитывая текст кончиком горящего пальца.

В немигающем свете, в центре жесткой перспективы Нельсон внезапно ощутил нутряную истину мироздания как текста; он прочувствовал фундаментально лингвистическую природу реальности. Все — текст, на каждом уровне бытия, от кварков до гей/лесбийской теории. Слова выстраиваются в строки, строки — в страницы; страницы сброшюрованы и сшиты в книги, книги стоят переплет к переплету, как слова в строке; полки громоздятся одна на другую, как строки на странице; ряды полок составлены вместе, с узким проходом для читателя, словно страницы в книге. И вот он сам, частичка сознания, в центре информационной решетки, крохотный комочек восприятия, как жемчужина, концентрируется из текста. Пра-296 вы теоретики, права Вита. Ни одна из этих книг не создана индивидуальным сознанием; все как раз наоборот. Он, Нельсон Гумбольдт, есть дистиллят текстуальности, капелька росы, побочный продукт, пылинка… Палец приятно гудел. При таком взгляде на текст невозможно отличить один том от другого, тем более — решить, какой из них даст ему необходимый толчок, а значит — не важно, какой именно выбрать. Нельсон, учащенно дыша, поглядел вперед, поглядел назад и медленно облизнул палец. Ему показалось, что губы и язык ощутили жар. Еще раз оглянувшись, он потянулся к полке, предвкушая, как скрипнет мокрый палец на ламинированной бумаге…

— Профессор Гумбольдт, — сказал Марко Кралевич. — Я — воплощенный взгляд.

Нельсон отдернул руку; от неожиданности у него перехватило дыхание. Кралевич картинно стоял всего в нескольких ярдах. Сегодня он нарядился профессором девятнадцатого века: узкий жилет, короткий сюртук-визитка и брюки с высокой талией. Высокий крахмальный воротничок упирался в подбородок, роскошный шейный платок обнимал исцарапанные бритвой щеки, на животе блестела золотая часовая цепочка. На широком носу сидело пенсне, шелковая лента от него уходила в нагрудный карман.

Кралевич опирался на тросточку с серебряным набалдашником. Он снял пенсне (по бокам переносицы краснели две вмятины) и потряс ими перед Нельсоном.

— Я — Паноптикон[154], — объявил Кралевич с сильным акцентом. — Я вижу вас — да, вас — со всех возможных углов. Lе Panopticon, c'est moi.

Он шагнул вперед, вдавливая тросточку в ковер. Нельсон переборол желание попятиться. Палец горел.

— Но! — По-прежнему сжимая пенсне, Кралевич поднял толстый указательный палец; рука его почти целиком ушла в крахмальный манжет. — Я не Паноптикон центра, смотрящий вовне. Нет, нет, нет!

Он шагнул вбок, и Нельсон повторил его движение, не желая уступать противнику ни малейшего преимущества.

— Я — Паноптикон периферии, Паноптикон маргинального, Паноптикон обочины. Я смотрю на имперский центр, чтобы пригвоздить его взглядом, чтобы исключить его.

Он выставил палец, продолжая двигаться по широкой дуге.

— Вы, Нельсон Гумбольдт, субъект моего взгляда. Я помещаю вас в центр моего маргинального зрения, с тем чтобы исключить вас, отдать вам проклятую долю. Вы, Нельсон Гумбольдт, вы — Другой, не я. Нет, нет, не я.

Нельсон отступил к полкам, чувствуя, как сдвигаются книги под его локтями и лопатками. Ему хотелось схватить Кралевича за руку или лучше за горло, вдавить пылающий палец в жирное мясо, поставить коротышку-серба на колени.

— Чем я могу служить, профессор? — хрипло спросил он.

Внезапно Кралевич прыгнул вперед, так что Нельсон, на цыпочках, вжался в книги.

— «Я»! — вскричал Кралевич. — «Я»? Что вы знаете о себе?! Можете ли вы увидеть себя целиком? Думаю, нет. Только я — я! — могу увидеть вас полностью, как под стеклом. Я вижу сигналы ваших нервов, биение вашей крови, шевеление ваших кишок!

Нельсон стиснул зубы. Еще дюйм, и он расплющит этого недомерка.

Кралевич качнулся на пятках.

— Что до моих кишок… — Он пожал плечами, надел пенсне и, вытащив из кармана шелковый платок, промокнул лоб. — Я — интеллектуальный говночист. Вы — неусвояемое. Вы подлежите экскреции.

Кралевич резко повернулся спиной к Нельсону, описав тросточкой дугу, раздвинул фалды и приподнял ногу, как будто собирается пукнуть. Нельсон попятился, обрушив полстеллажа книг. Кралевич снова развернулся и поднес физиономию к самому лицу Нельсона.

— ХА! — захохотал он, скаля зубы. — ХА!

Нельсона обдало запахом перца и чеснока. От боли в пальце его прошиб пот.

Кралевич нагнулся, тремя пальцами поднял книгу и повертел ее туда-сюда.

— Есть что-то во всех людях, — сказал он, покусывая губы, — что заставляет их ликовать при виде горящих книг.

— Какого рожна вам надо? — спросил Нельсон.

— Ставку! — Кралевич выпустил книгу, которая, упав на груду, соскользнула на ковер.

— Вы уже на ставке, — сказал Нельсон, сузив глаза.

— Для нее! — Кралевич выбросил вперед руку с тростью.

Нельсон вжался в стеллаж, новые книги посыпались на ковер. Палка прошла в дюйме от его лица. Он взглянул туда, куда указывала трость. Лотарингия Эльзас скромно стояла в проходе, похожая в люминесцентном свете на Венеру, встающую из вод. Она сжала руки перед грудью и поковыряла ковер носком черной туфли; затем потупилась и жеманно взглянула на Нельсона из-под густых бровей.

Кралевич уперся тростью Нельсону в грудь.

— Я заключаю вас в тюрьму моего дискурса. Вы будете выполнять все, что я ни пожелаю. А я желаю ставку для Лотарингии Эльзас!

Нельсон, засопев, вырвал у него трость. Но нет. Что-то зазвенело, зашуршало, и Нельсон обнаружил, что держит всего лишь деревянные ножны. Кралевич отступил на шаг, сжимая серебряную рукоять и потрясая длинным острым клинком, острие которого выписывало круги.

Палец ожгла резкая боль. Захотелось броситься на противника, будь он сто раз вооружен.

— Я рассматриваю вас sous rature, профессор Гумбольдт, — сказал Кралевич. — Если моя возлюбленная Лотарингия Эльзас, моя милая завоеванная территория, не получит бессрочную ставку к концу семестра, если этому помешаете вы… — он злобно оскалился, — или ваша отвратительная Ви-Ви-Вита… — он сделал выпад, и Нельсон лишь усилием воли не вжал голову в плечи, — я сотру вас в порошок, и вы исчезнете, как лицо, нарисованное на прибрежном леске.

Кралевич острием клинка начертал в воздухе замысловатую фигуру и рассек ее стремительным взмахом. Затем поднял шпагу к носу, словно салютуя, и сделал выпад. Нельсон парировал ножнами. Противники застыли в клинче. Нельсон дико таращился с высоты своего роста; Кралевич сузил глаза и оскалился.

Оба отскочили назад. Кралевич сделал новый выпад, Нельсон отбил, и они запрыгали по проходу, разя и парируя, в свете люминесцентных ламп. Под стук металла о дерево Кралевич бросил:

— Нельсон! Что значит «Нельсон»?

— Узнаете! — проревел Нельсон, обливаясь потом.

Кралевич, что-то гортанно выкрикивая, продолжал наносить удары. Нельсон краем уха слышал, не разбирая слов, напевную декламацию Лотарингии Эльзас, то у себя за спиной, то в проходе справа, то в проходе слева[155].

— Но кто говорит о Нельсоне? — хрипел Кралевич. — Должен ли я подвергнуть Нельсона своему дискурсу, то есть (i.e. [id est {то есть}]) ввести мой текст {texte} в его живую плоть, глаз, зенки, текстуализировать его корпус (corpus, лат., тело, труп? Хотелось бы верить!), чтобы…

Кралевич сделал выпад. Нельсон отбил.

— …или порассуждать {discours [discursus (discurrere)]} на тему {sujet} Нельсонова корпуса, или подвергнуть корпус Нельсона моему дискурсу?

Треск вспарываемой парки. Нельсон попятился, яростно размахивая палкой.

— Где верхняя грань {поле, bord} Нельсона? Где его нижняя грань? Не следует ли мне гранью {tranchant} клинка/дискурса совместить его верхний край с нижним, подвергнуть его процессу воображения, смять его самого в слой свободных складок, доступных проникновению {pйnйtration} моего острого… взгляда?

Кралевич наступал, но Нельсон оттеснил его серией ударов. Сердце бешено колотилось. Он мог бы одним прикосновением положить этому конец, однако боялся клинка. Он отчетливо представил, как лезвие обрушивается на палец, брызжет кровь, крошится кость, сталь входит все глубже…

— ИЛИ, — кричал Кралевич, мерно отбивая удары, — надлежит ли мне исключить вас из политико-институциональных рамок повествования {narrative}, выпустить ваш текст из границ (полей), то, что я называю вашим текстом, ваш корпус, сделать ли так, чтобы ваш текст выплеснулся за поля, выбросив ваши корпускулы, сделать вам кровопускание, прорвать плотины вашей плотской текстуальности {texualitй}, после чего вы уже не корпус/ тело/мозг, но дифференциальная сеть {network}, паутина diffйrance и diffйrence, ткань следов, указующих присно и во веки веков аминь на все, кроме вас, изливающаяся через край, кровоточащая… гноящаяся… истлевающая…

Кралевич изловчился и ударил снизу; Нельсон, страшась за палец, отступил за груду книг и споткнулся.

— АГА! — завопил Кралевич. — Нельсон испытывает полисемию (многозначность), смещение текста под ногами — Фуко и Деррида, — и в этот миг сам становится многозначным, выходит из себя, текст его корпуса, корпус его текста смещается, теряет определенность, растворяется, течет, брызжет…

В падении Нельсон успел ухватить Кралевича за полы сюртука и потянул за собой. Они рухнули

на груду книг. Нельсон ножнами давил Кралевичу на шею, пережимая воздух; Кралевич левой рукой вцепился ему в горло, а правой целил в глаз, держа клинок, как стилет. Палец у Нельсона горел, но он никак не мог перехватить руки, поэтому свободной левой схватил из груды книгу — «Слепота и прозрение», стояло на переплете — и заслонил лицо. Клинок пробил книгу насквозь и остановился в дюйме от его глаза.

— Быстрый зрак! — вскричал Кралевич. — Пронзает книгу! Вечных прав!

Однако Нельсон уперся палкой в Кралевича и, поднатужась, ногами перекинул его через голову. Палка и клинок-в-книге полетели в разные стороны. Нельсон рванулся к клинку, но Лотарингия успела раньше. Кралевич тем временем быстро полз по проходу, виляя жирным задом под фалдами сюртука.

Нельсон вскочил, обливаясь потом. Сердце бешено стучало. Он стоял, силясь отдышаться, покуда Лотарингия поднимала Кралевича, что-то шепча ему на ухо. Воротничок у серба съехал, галстук перекрутился, сюртук лопнул на плечах. Пенсне болталось на ленте, одно стеклышко треснуло. Двое мужчин по разные стороны наваленных книг метали взглядами молнии, грудь у обоих вздымалась.

Нельсон одернул парку. Из прорехи посыпались белые катышки набивки. Кралевич поправил галстук и воротник, трясущимися пальцами сунул пенсне в карман, потом сбросил с плеч дрожащие руки Лотарингии Эльзас, выпрямился во весь свой мизерный рост и сунул ладони под жилетку.

— Надеюсь, я выразился достаточно ясно, — сказал он, тяжело дыша.

Нельсон заморгал, не в силах говорить от ярости. В пальце пульсировала боль.

Кралевич повернулся, сунул пустую трость под мышку и пошел прочь. Лотарингия семенила следом, пытаясь на ходу вытащить из книги клинок. В конце прохода ей это удалось; книга с легким стуком упала на ковер.