1

– Чушь! – без обиняков, решительно и громко выразил свое мнение Виктор Карсвелл. И чтобы еще более подчеркнуть значимость и окончательный характер вердикта, ударил по столу свернутой в трубку работой Вирджинии – стопкой листов, которые он крепко сжимал в своем маленьком бледном кулачке.

Вирджиния Даннинг вздрогнула от неожиданности и не могла не заметить удовольствия, которое появилось на лице Карсвелла. Наблюдая за реакцией девушки, он взял работу обеими руками и еще плотнее свернул ее, а затем снова хлопнул ею по столу, отчего многочисленные расставленные на его поверхности аксессуары интеллектуального труда – блестящая авторучка, серебристый нож для вскрытия писем, острый штырь, на который накалывали кафедральные бумаги и студенческие работы, – все, казалось, затрепетало от ужаса перед мистером Карсвеллом, словно ожившие кухонные принадлежности в стареньком мультфильме.

– Чушь! Чушь! Чушь! – орал он высоким тонким голоском.

Продолжая размахивать листками, Карсвелл немного повернул свое бесшумное, отлично смазанное офисное кресло, отвернувшись от Вирджинии, выражая этим крайнее в ней разочарование, и уставился на косые лучи яркого техасского солнца, проникавшие в кабинет сквозь жалюзи.

Вирджиния воспользовалась представившейся передышкой, чтобы чуть поудобнее сесть на маленьком табурете. Она ненавидела Карсвелла, ненавидела себя, потому что позволила ему так себя вести с ней, ненавидела все и вся за то, что в данный момент не имела возможности излить ненависть и гнев. Сейчас она даже не знала, что делать со своими коленями. В кабинете Карсвелла было только два места, где можно было сидеть. Одно представляло собой массивное мягкое кресло, изготовленное на заказ из дорогого дуба. Оно имитировало кресла из старой Британской библиотеки, а отнюдь – не приведи Господи! – не из новой, не эти жуткие постмодернистские монструозности. Вторым местом для сидения был низкий табурет на противоположной стороне стола Карсвелла, где и должны были размещаться все его посетители. Как правило, заранее узнав о предстоящей встрече, Вирджиния надевала брюки или длинную, чуть не до пят, юбку. Сегодня никакой встречи не предполагалось, и потому Вирджиния надела летнее платье выше колен, и тут Карсвелл поймал ее на кафедре истории, где она проверяла электронную почту.

И вот теперь Вирджиния сидела на расстоянии каких-нибудь десяти дюймов от пола, приняв одну из двух возможных на этом табурете поз, одинаково унизительных. Она могла сесть, сжав колени перед собой и обхватив их руками, словно красотка образца 1943 года. Тогда ее юбка задралась бы почти до самых бедер. Вирджиния выбрала вторую позу: немного набок, отведя колени в сторону, спина прямо, руки на бедрах – что-то в стиле эксцентрических комедий тридцатых годов. («Возьмите письмо, мисс Смит!» – рявкает Клод Рейнз, и Джин Артур быстрым деловым шагом входит в кабинет, отделанный панелями; блокнот для стенографирования прижат к высокой груди. Джин останавливается на мгновение только для того, чтобы слегка разгладить складки на платье.)

Как бы то ни было, Вирджиния обнажила взору профессора Карсвелла значительно большую часть бедра, нежели следовало, взгляда на которую он явно не заслуживал. Конечно, она может встать, но это сразу же будет истолковано как непростительная дерзость, а Джин Артур никогда не дерзила Клоду Рейнзу, по крайней мере до самых последних кадров. Ну что ж, придется раз и навсегда запомнить на будущее: ни при каких обстоятельствах, идя в университет, не надевай коротких юбок!

– Я тешил себя надеждой, – продолжал Карсвелл, причем его голос выражал всю гамму трагически горького разочарования, – что из всех моих молодых коллег хотя бы вы одна сохранили профессиональное целомудрие. Ваша диссертация, во многих существенных вопросах далеко не совершенная, была тем не менее для человека вашего возраста весьма разумно написанным исследованием.

Карсвелл печально всматривался в улицу сквозь жалюзи, похлопывая по ладони свернутой в рулон бумагой. На его лицо падала тень, солнечные лучи освещали только жилет и бабочку.

– И вот теперь я вижу, что вы являетесь или, может быть, стали интеллектуально неразборчивой, вы предались духовному распутству, бездумно и с порочным восторгом отдаваясь, как и остальные представители вашего охочего до наслаждений поколения, вульгарным удовольствиям постмодернизма.

Сделав паузу, он бесшумно повернулся к Вирджинии и устремил на нее взгляд, словно яркий луч интеллектуального света. Как ни рассматривать его поведение, по любым стандартам оно балансировало на грани оскорбления. Тот факт, что Карсвелл никогда к ней не прикасался – собственно, насколько Вирджинии было известно, не прикасался вообще никогда и ни к кому, – ничего не менял. Его поведение было значительно более оскорбительно, нежели простое прикосновение рукой к голой коленке.

Вирджиния решительно положила руки на край табурета, так, словно собиралась резко встать и демонстративно покинуть кабинет, однако не сделала этого. И дело вовсе не в том, что она боялась, что ей не поверят, если она обвинит Карсвелла в домогательствах, – напротив, многие и многие как раз с радостью поверят. Всем хорошо известно, что Карсвелл любит наблюдать… У нее просто нет никакой возможности доказать свои обвинения. Свидетелей нет, и, кроме того, в данный момент Карсвелл в самом буквальном смысле слова сжимал в руках ее профессиональное будущее. Закрой глаза, сказала себе Вирджиния, и подумай об университетской должности.

– И каков же результат вашей духовной распущенности, моя дорогая Вирджиния?

Казалось, Карсвелл ждет ответа, и Вирджиния решила отказать ему хоть в этом удовольствии. По прошествии минуты мучительного ожидания он поднял ее работу, взявшись за уголок двумя пальцами, и позволил листкам развернуться, словно увядший цветок.

– Результат же заключается в том, что вы заразились французской болезнью. – Карсвелл презрительно сжал губы. – Если бы я пребывал в более благодушном настроении, – продолжал он, покачивая страницами, – я бы задал вам вопрос: какое отношение могут иметь отцы-францисканцы к «конструкции», «реконструкции» и «деконструкции» женщин на острове Пасхи.

Самое непосредственное, подумала она, и не на острове Пасхи, а на Рапануи, болван. Но даже не пытайся ему отвечать, он ведь в твоих ответах не нуждается.

– Однако истина в том, – продолжал Карсвелл, и губы его задрожали от предвкушения особого удовольствия, точно у школьного задиры, который придумал что-то предельно оскорбительное, – что, когда я слышу слова «пол, раса, класс», моя рука тянется к пистолету.

Он отпустил листки, и они с тихим шорохом рассыпались по столу. Да, подумала Вирджиния, свою последнюю фразочку он припас на десерт, хочет, чтобы я ее всюду повторяла, чтобы она вошла в легенду о нем. Она тоже покрепче сжала губы, чтобы ненароком не выдать что-нибудь эдакое, и подумала: возблагодари Господа, могло бы быть и намного хуже. О Карсвелле ходил слух, что особое наслаждение ему доставляет насаживать курсовые своих студентов прямо у них на глазах на тот самый острый штырь, который специально для этого он держал на столе. За что его и прозвали Вик, Сажающий На Кол.

– Конечно, само собой разумеется, – сухо продолжал Карсвелл, – я не могу позволить подобному появиться в нашем юбилейном сборнике.

Он многозначительно сжал кончики пальцев и откинулся на спинку кресла. Вирджиния почти презрительно взглянула на него. Карсвелл вдруг показался ей крошечным и ничтожным.

Вирджиния немного подвинулась на табурете. Ей хотелось встать, собственно, ей нужно было встать, но она ухватилась за края табурета, словно из страха взлететь от негодования под потолок. Теперь настало время говорить ей, и нужно тщательно подбирать слова.

– Издательский комитет уже принял мою работу к публикации, Виктор, – произнесла она. – Вы не имеете права в одностороннем порядке изъять ее из списка.

– Неужели? – Глаза Карсвелла расширились. – Но я должен, моя дорогая, я просто обязан. У меня нет другого выбора. Профессор Блэквуд – очень пожилой человек, у него слабое сердце. Если бы он увидел это… это… это… – Карсвелл сделал презрительный жест в сторону работы Вирджинии, самым жалким образом разбросанной у него по столу. Казалось, он не находит слов, чтобы охарактеризовать ее произведение. – Если бы он увидел это в своем юбилейном сборнике, сердце бедного профессора не выдержало бы подобного надругательства. Ваше творение, несомненно, убило бы его. – Карсвелл снова улыбнулся, и Вирджиния едва не содрогнулась от возмущения и отвращения. – Хотя… я ведь не знаю… возможно, такова была ваша цель.

Ей хотелось заметить, что профессор Блэквуд проспал всю торжественную церемонию, посвященную его уходу на пенсию, начиная от торжественных речей и заканчивая обедом. Он, по всей вероятности, не прочел ни одной книги по специальности, изданной после 1975 года.

– Виктор, – сказала Вирджиния, сделав глубокий вдох и облизав пересохшие губы, – сборник уже сдан в печать…

– Мне не составит ни малейшего труда вернуть его обратно с помощью простого телефонного звонка. – Маленькие пальчики Карсвелла растопырились, и он занес руку над телефонным аппаратом, потом вдруг с силой сжал ее в кулак и произнес: – Но в этом-то и заключается суть моей дилеммы. Вы ставите меня перед чудовищным выбором, профессор, перед чудовищным выбором. Следует ли мне отложить публикацию сборника ценой больших убытков для издательства – и причинения к тому же значительного неудобства другим его авторам, – или же мне следует позволить ему выйти в том виде, в каком он ныне подан в печать, прекрасно зная, что в нем содержится подобная гниль, подобное разложение в самой его сердцевине?

Вирджиния заерзала на табурете. Решительно поставила ноги на пол, выпрямив их. Черт с ней, с юбкой! Она чувствовала, что краснеет.

– Я не стану переписывать работу. Во-первых, потому что уже нет времени…

А во-вторых, – она, конечно, не произнесла этого вслух, – потому что моя работа – лучшая во всем сборнике.

– Конечно, я виню во всем только себя, – сказал Карсвелл, прерывая ее взмахом руки. – Находясь под гнетом других своих многочисленных обязанностей, я не сумел вовремя отследить появление вашей работы. Mea culpa [1], моя дорогая Вирджиния. И так как, – продолжал он, подняв указательный палец, дабы предупредить все дальнейшие протесты и возражения с ее стороны, – я ныне признаюсь в собственном упущении и преступной халатности в данном вопросе, я готов предложить решение, которое, по моему мнению, позволит нам продолжить запланированную работу, не отклоняясь от графика, и сохранить или по меньшей мере защитить научную репутацию всех участников нынешней прискорбной ситуации.

Вирджиния закрыла рот, снова наклонила колени в сторону, одернула юбку и скрестила руки на груди.

Карсвелл молча наклонился над столом, собрал рассыпавшиеся листки в стопку и постучал ими по столу, выравнивая их. Глаза его блестели так, словно он сжимал в руках не стопку бумаг, а ее горло. У Вирджинии внезапно возникло желание бежать. Вдруг Карсвелл сунул руку в жилетный карман и, к ее величайшему изумлению, достал оттуда свое знаменитое пенсне и церемонно нацепил на переносицу.

– Я готов, – сказал он, взирая на Вирджинию сквозь блестящие стекла пенсне, – взять на себя часть ответственности за научное фиаско сборника и предлагаю вам поставить мое имя в качестве основного автора данной работы.

Впервые за все время беседы Вирджиния возблагодарила судьбу за то, что слушает Карсвелла сидя. Если бы она сейчас стояла, то, несомненно, упала бы, рухнула бы от шока, словно секвойя под ударом топора. Но так как она все-таки, к счастью, сидела, Вирджиния просто смертельно побледнела и открыла рот.

Карсвелл пристально наблюдал за ее реакцией сквозь круглые стеклышки пенсне, ожидая, пока Вирджиния успокоится. В течение какого-то мгновения она не могла думать, не то что говорить. И единственная мысль, которая наконец пришла ей в голову, была: «Ну конечно, мне следовало давно предвидеть подобное развитие событий. Он все время стремился к этому».

– У вас впереди долгая и весьма продуктивная карьера, профессор Даннинг, – проговорил наконец Карсвелл, когда почувствовал, что Вирджиния никак не может найти слов, – и, мне кажется, вам следует руководствоваться в решении данного вопроса моим долгим и очень богатым опытом.

Вирджиния поняла, что встает с табурета, только потому, что увидела, как поднимаются глаза Карсвелла, следя за ее движением. Кто-то будто тянул ее за невидимые нити. Единственное, что ей приходило в голову в качестве ответа, были какие-то жалкие клише, взятые из полуночных «мыльных опер». Она в роли Аманды из «Мелроуз», в узкой юбке, вся преисполненная негодованием, отбрасывает пышную гриву белокурых волос и восклицает: «Никогда, никогда, скорее мир провалится в тартарары! Скорее ты сдохнешь, подонок, недоносок!»

На деле она только и смогла выдавить:

– Мне кажется, это несколько… несколько необычно, Виктор.

В конце концов, перед ней сидел Виктор Карсвелл, а не Кортни Торн-Смит.

– Я ведь только хочу защитить вас, дорогая, – ответил Карсвелл, изо всех сил стараясь, чтобы его голос звучал возможно теплее, и от каждого произнесенного им слова озноб пронизывал Вирджинию до костей. – Я предлагаю вам с огромным риском для собственного имени принять вас под защиту моей научной репутации.

От образа, который при этих словах предстал перед умственным взором Карсвелла, у Вирджинии перехватило дыхание. Пришлось крепко сжать руки, чтобы не выдать свое состояние. Я вовсе не твоя дорогая! Попробуй назвать меня так еще раз, и я поведу тебя к декану. Да-да, попробуй, маленький евнух, и вон тот штырь на столе будет торчать в твоем сердце!

Неожиданно гнев уступил место странной легкости – наверное, именно так чувствуешь себя в последние мгновения жизни: мощным потоком, подобно водопаду или смерчу на нее обрушились воспоминания о прошлом. В памяти Вирджинии мелькали измены любовников, предательство друзей, ложь родителей и учителей, пока наконец захлестнувший ее поток не достиг предельной силы, и она не увидела себя где-то в старших классах школы в одно из самых трагических мгновений своей жизни.

Учительница литературы раздавала сочинения по классическим произведениям. Вирджиния самым внимательным образом прочла всего «Моби Дика» от корки до корки и получила «четыре с плюсом», а Джессика Линденмайер, которая смогла одолеть только коротенький пересказ книги в серии «Классика в комиксах», заслужила «пятерку». Суть проблемы тогда и сейчас была совершенно одинакова: работа Вирджинии оказалась слишком хороша. И потрясающим крещендо памяти, словно последний аккорд «Сержанта Пеппера», перед ней предстал написанный идеальным почерком миссис Альтенбург комментарий к ее работе: «Вирджиния, это твое собственное сочинение?»

– Да, – пробормотала она.

– Простите? – произнес Карсвелл, и глаза его расширились под стеклами пенсне.

– Нет, – сказала она свободно и смело, расправив плечи. – Это моя работа, Виктор. И вы не имеете права ставить на ней свое имя.

Воцарилась гробовая тишина, и у Вирджинии даже возникли опасения, что Карсвелл услышит, как бьется ее сердце.

– Подумайте хорошенько, моя дорогая, – тихо проговорил он, и глаза его зловеще потемнели за блестящими стеклами.

Горло пересохло, Вирджинии едва удалось произнести:

– Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что делаю, Виктор.

– Понимаю, – ответил Карсвелл.

И вдруг его лицо почти исчезло в ярких солнечных бликах, пробивавшихся сквозь щели в жалюзи. Вирджиния видела только, как движутся его губы, и ей показалось, что он пытается сдержать улыбку. Затем его физиономия вновь явилась ей, серьезная и мрачная. Карсвелл взял ее работу и постучал стопкой бумаг по столу.

– Таково ваше окончательное решение? – спросил он.

– Да, – ответила Вирджиния, – окончательное.

– Прекрасно.

Карсвелл положил работу на стол, взял авторучку, поднял несколько листов и что-то быстро и решительно начертал на одной из последних страниц. Затем дунул на чернила, закрыл ручку колпачком, положил ее и протянул листки Вирджинии.

– В таком случае позвольте мне передать вам сие творение, профессор, – произнес он. – Полагаю, оно ваше.

Вирджиния с неистово бьющимся сердцем, готовым выпрыгнуть из груди, подошла к столу.

– Да, – сказала она, – оно, вне всякого сомнения, мое.

Беря рукопись из рук Карсвелла, она почувствовала, как по руке и спине пробежал зловещий холодок, словно бумаги только что извлекли из холодильника. Как только она взяла работу, Карсвелл сразу же отдернул руку. Вирджиния свернула статью в рулон и начала вертеть ее то в одной, то в другой руке, словно стараясь согреть. Затем резко повернулась на каблуках и напряженной походкой прошествовала к двери, почти физически ощущая взгляд Карсвелла, нацеленный ей в спину подобно острию пики.

Когда Вирджиния на мгновение повернулась, чтобы открыть дверь, он все еще пристально смотрел на нее своими темными страшными глазами из-под стекол пенсне.

– Прощайте, моя дорогая, – прошептал он, когда Вирджиния закрыла за собой дверь.

2

Вирджиния Даннинг, высокая и бледная уроженка небольшого городка в Миннесоте, первые двадцать восемь зим своей жизни провела в суровых условиях северного Среднего Запада: вязаные свитера, утепленное нижнее белье, длинные шерстяные носки, ботинки на каучуковой подошве, напоминающие звенья гусениц трактора, шестифутовые шарфы, которыми она заматывалась до самого носа, меховые шапки, доходящие до бровей. Самое худшее, что может с тобой случиться, говорили ей гены и мать, – это вдруг оказаться обнаженной, и Вирджиния старалась выставлять напоказ возможно меньшие участки и своего тела, и своих мыслей. Делала она это как с помощью одежды, так и с помощью сдержанности в оценках и в высказывании личного мнения на публике.

В старших классах школы Вирджиния была тихой, прилежной девчушкой. Она училась, демонстрируя завидное старание и упорство, в небольшом колледже, специализировавшемся на гуманитарных дисциплинах, в городке, прославившемся когда-то тем, что неразговорчивые жители Миннесоты пристрелили там прославленного рецидивиста Кола Янгера.

Оттуда Вирджиния отправилась прямиком в престижный Средне-Западный университет в Хэмилтон-Гроувз, где практически сразу же стала самой яркой звездой на историческом факультете. Будучи столь же застенчивой, сколь и талантливой, Вирджиния за первые два года в аспирантуре вряд ли хоть однажды выступала на публике. Но даже если бы ей и довелось говорить перед аудиторией о себе и своих пристрастиях, Вирджиния ни при каких обстоятельствах не призналась бы никому в университете, что ее любимой книгой в детстве, собственно, и заронившей в душу интерес к истории, были «Гавайи» Джеймса Миченера и что юные годы она провела, воображая себя на месте Джулии Эндрюс в роли жены миссионера в киноверсии книги.

Рассматривая себя в зеркале после очередного просмотра фильма на видео, юная Вирджиния начинала отмечать в своем лице нечто, напоминающее бледность Джулии, те же резко выделяющиеся скулы. Отсюда и тема ее диссертации, написанной несколько лет спустя: феминистская история деятельности христианских миссионерок на Гавайских островах. Работа была написана скромно, но с завидной тщательностью и рассматривалась многими как важный вклад в исследование вхождения европейской культуры в жизнь островов южной части Тихого океана.

Впрочем, даже по мере того как росла ее уверенность в себе, Вирджиния все равно оставалась достаточно скрытной. Прическа ее напоминала шлем из светлых волос, ниспадавших на плечи, с челкой до бровей. Кроме того, она носила громадные очки в стиле Глории Стайнхем, а по университетским коридорам ходила, опустив плечи, несколько сутулясь, нервно сжимая и разжимая руки, что очень типично для девушек высокого роста. Даже довольно теплым миннесотским летом она не снимала футболку с длинными рукавами, доходящую до щиколоток юбку, длинные гольфы и широкополую шляпу, защищавшую ее от бледных лучей совсем не щедрого солнца родного штата.

По окончании Вирджиния получила несколько завидных приглашений от престижных университетов и потрясла окружающих тем, что из всех предложений выбрала место в университете Лонгхорна в техасском Ламаре. Глядя из толстого кокона, сотканного из прогрессистских, либеральных добродетелей янки, ее друзья в Хэмилтон-Гроувз воспринимали Техас как нечто вроде далекой заморской страны, полумифической территории, чей образ в основном состоял из старых фильмов с участием Джона Уэйна, эпизодов из «Далласа» и последней сцены из «Беспечного ездока». «А как же нестерпимая техасская жара?!» – с ужасом вопрошали они, с содроганием представляя себе, как бледная и холодная Вирджиния засыхает, словно листок нежного северного растения под широким и ослепительно безоблачным техасским небом, как будто она невеста из Норвегии, выписанная по почте каким-нибудь ковбоем с ранчо.

А что, если утром ты обнаружишь в своей туфле скорпиона? Термитов на кухне, змею среди мусора, «черную вдову» в граве? А как насчет затянутых в джинсу крутых парней с брюшком, строящих из себя ковбоев, что разъезжают в пикапах по темным переулкам с винтовками, спрятанными под задним сиденьем, давя броненосцев, выбрасывая из окон банки из-под пива, в поисках какого-нибудь очередного загулявшего хиппи, с которым можно было бы по-своему поквитаться? А шикарные техасские девицы в броских дорогущих нарядах от супермодельеров, с маникюром и губной помадой в тон, на предельной скорости несущиеся в розовых «кадиллаках» с откидным верхом по восьмиполосной автостраде в поисках какого-нибудь местечка, где можно было бы потратить на черных соболей от «Нейман-Маркуса» папочкины нефтяные доллары? И как же все-таки насчет жары?

Вирджиния никого не послушалась и поехала. Аспирантура в Средне-Западном университете представляла собой осиное гнездо, в котором собрались люди с самомнением, раздутым до невероятных размеров, несостоявшиеся строители империй, кафедральные интриганы. Все это соединилось в некое подобие барочной пьесы, в которой отсутствовала лишь одна деталь, характерная для жанра, – по коридорам не текли потоки крови.

Университет Лонгхорна на лестнице академического престижа был на ступеньку, а то и на две ниже Средне-Западного университета. Он был больше известен своей футбольной командой, нежели научными достижениями. Однако исторический факультет был открыт там совсем недавно, и его заполняли амбициозные молодые доценты, которым еще предстояло найти свое место в науке.

Возможно, до самой главной профессиональной вершины Вирджинии было еще очень далеко, тем не менее здесь она могла бы «нанести ее на карту своих жизненных планов». И против ожиданий миннесотских друзей университет Ламара в то время представлял собой один из самых притягательных вузовских адресов в стране. Он был чем-то вроде тематического парка всякого рода тунеядцев, до отказа набитый длинноволосыми сочинителями рока, начинающими романистами с ковбойскими замашками, видеоторговцами, бог знает каким образом превратившимися в кинодеятелей, скинхедами и неопанками. В эту пеструю публику каким-то образом затесался и недавно сколотивший себе миллиардное состояние разработчик программного обеспечения.

Более того, с самой первой секунды своего пребывания в Ламаре, выйдя из хорошо кондиционируемой кабины небольшого взятого напрокат желтого фургона в испепеляющую жару и белесую дымку июльского полдня в центральном Техасе, Вирджиния поняла, что сделала правильный выбор. Жара моментально пропитала все ее тело, растопив лед, копившийся на протяжении двадцати восьми лет, и практически за одну ночь Вирджиния расцвела, словно техасский василек. Ламар оказался как будто создан для молодости, а ведь Вирджинии не было еще тридцати. Она выпрямилась и расправила плечи, открыла для себя сандалии, топы с бретельками и мини-юбки, научилась ходить широким шагом, как ходят на ранчо. Она решительно отказалась от своей подборки записей муторных канадских народных напевов и приобрела «Баттхоул серферз», Боба Уиллса и «Тексас плейбойз». Привыкла есть грудинку руками, приобрела печку для разогревания маисовых лепешек и сама навострилась делать маринад для фахитас.

На первую зарплату в университете Вирджиния решила купить в рассрочку маленький вишневый пикап – японский, – отдав в счет покупки свой старенький проржавевший «додж-кольт». Выехав со стоянки автомобильного дилера, она настроила радио на станцию «Тексано» и всю дорогу, сидя за рулем, подпрыгивала на сиденье в такт мелодии, наигрываемой на аккордеоне.

Без малейшего сожаления Вирджиния по телефону порвала свои и без того уже дышавшие на ладан отношения с высокомерным, сильно пьющим англичанином и завела себе нового любовника по имени Чип – высокого, нескладного уроженца Техаса, чем-то напоминавшего молодого Клинта Иствуда. По ночам Чип работал в рок-видеотеке, а днем писал пробные тексты для телепрограмм. Она постриглась под мальчика, а субботними вечерами покрывала волосы ярким лаком и гелем, надевала открытое красное платье, ковбойские ботинки и отправлялась с Чипом в круиз по ночным барам на Шестой улице.

Выходные Вирджиния проводила в своем пикапе, мчась по пожелтевшей траве, мимо пыльных зеленых кедров Холмистого Штата, открыв все окна навстречу порывам горячего южного ветра на скорости семьдесят пять миль в час. Она ловко объезжала броненосцев на дорогах, зажав между ног холодную и влажную бутылку «шайнер-бок».

Вирджиния мечтала провести здесь всю оставшуюся жизнь. Она хотела состариться под жарким техасским солнцем. Она грезила о том, как со временем ее кожа приобретет бронзовый оттенок, огрубеет, покроется глубокими бороздами морщин, словно старый сапог, и она превратится в крутую старую техас-ку наподобие Молли Айвинс или Энн Ричарде и будет говорить и делать все, что ей заблагорассудится, и плевать на всякое дерьмо.

Они с Чипом поселились в маленьком техасском бунгало на склоне холма. В доме был даже камин, которым они, правда, никогда не пользовались. Никто из них в одиночку не смог бы позволить себе подобную роскошь: из бунгало открывался великолепный вид на университетский кампус и на живописный абрис угловатых, чем-то напоминающих экзотические растения центральноамериканской пустыни небоскребов Ламара. Часто, приходя домой в середине дня, Вирджиния заставала Чипа за разыгрыванием сцен из его телесценариев: он стоял с пистолетом в руках, целясь в их туповатого кота, и орал: «Стоять! Полиция!» или демонстрировал способы восстановления дыхательной функции на диванной подушке, приговаривая сквозь сжатые зубы: «Дыши, черт тебя побери!» Пока все его пробные сюжеты для телевидения – детектив про вампиров, мюзикл про спасателей, комедия про четырех очаровательных деток и их приемного отца и история о садисте-гуманоиде из отдаленного будущего – безнадежно отставали от времени.

Но нынешним летом Чип наконец-то создал «верняк» – часовую драму о женатой паре частных детективов из Лос-Анджелеса. Он – Т. К. Мур, чернокожий бывший полицейский, отсидевший срок за преступление, которого не совершал! Она – Веранда, белая супермодель со степенью по парапсихологии! Они живут в самом модном прибрежном районе Лос-Анджелеса, расследуют похищения, совершаемые инопланетянами, и одновременно разыскивают настоящих убийц бывшей жены бывшего полицейского. Чип характеризовал свое творение как смесь «Макмиллана с женой», «Секретных материалов» и «Спасателей». Драму он почему-то назвал «Венецианские мавры».

Так что в данный момент Чип колесил по Лос-Анджелесу, сняв комнату у своего тамошнего друга Мела, а по телефону давал весьма туманные ответы на тот счет, собирается ли он возвращаться в Техас, а если собирается, то когда. Тем временем Вирджиния с трудом наскребала деньги на оплату их бунгало и, глядя вечерами на освещенные неоновыми огнями очертания Ламара, задавалась вопросом, а есть ли у нее вообще-то парень, или пришло время подыскать нового. Хуже того, она приближалась к окончанию третьего года конкурсного срока, и нужно было готовить отчет.

Вскоре после отъезда Чипа заведующий кафедрой профессор Ле Фаню пригласил ее на беседу в ресторанчик на берегу реки в техасском этностиле и долго в привычной для него манере наставлял Вирджинию в премудростях жизни. Ле Фаню был галантный южанин, приближавшийся к своему шестидесятилетию, совершенный подкаблучник или, в переводе на более светский язык, джентльмен, доходящий до почти непристойной трусости в присутствии женщин. Стоило ему заговорить, как у Вирджинии возникало впечатление, что она слышит траурную мелодию, наигрываемую на дешевенькой скрипочке. Единственная уступка, которую профессор сделал техасской жаре, состояла в том, что на встречу он пришел без галстука и, сидя за грубо сколоченным столом с видом на реку, старательно убирал рукава белого холщового пиджака от поверхности стола, сплошь покрытой липкими кругами от пивных кружек.

Вирджиния, конечно, вполне понимала смысл происходящего. Она поскребла засохшую соль на ободке кружки. Неизвестно сколько времени – казалось, целую вечность – они болтали обо всем на свете и ни о чем, словно старый дядюшка и любимая племянница, которую он приехал навестить. Наконец профессор как-то весь подтянулся, бросил взгляд куда-то за реку и положил руки на стол, словно собирался тут же встать и уйти.

– Все вас любят, Джинни, – произнес профессор Ле Фаню мягким говорком уроженца Теннесси, пристально всматриваясь в мерцание воды в реке, – и я не хочу, чтобы вы меня неправильно поняли. Однако должен вам сказать, список публикаций у вас маловат. Признаю, с вашей книгой обошлись несколько несправедливо, но ведь она не имела успеха, и это факт, тут ничего не попишешь, как говорится. Ваши последние работы, вне всякого сомнения, заслуживают всяческой похвалы, однако другие молодые преподаватели к настоящему времени опубликовали по две и по три статьи. У Ричарда даже вот-вот должна выйти еще одна книга. Ламар – райский уголок, Джинни, вот почему я работаю здесь уже двадцать пять лет, но возможно – поймите, я высказываю лишь свое предположение, оно может оказаться и ошибочным, – возможно, вы слишком много времени уделяли развлечениям…