– Ну-ну, Феликс, спокойнее…
      – Черт возьми, Клод, – она там уже так долго!
      – Не так уж долго. Первый ребенок очень часто не спешит появляться на свет.
      – Но, Клод, вы, биологи, должны бы придумать что-нибудь получше. Женщины не должны через это проходить!
      – Что, например?
      – Почем я знаю? Может быть, эктогенез…
      – Мы могли бы практиковать эктогенев, – невозмутимо заметил Мордан. – Опыт есть, так что достаточно захотеть. Но это было бы ошибкой.
      – Почему?
      – По своей природе это противно выживанию. Раса окажется поставленной в зависимость от технически сложной помощи. А может наступить такое время, когда эта помощь окажется недоступной. Выживают те, кто выживает как в легкие, так и в трудные времена Общество, практикующее эктогенез, не сможет бороться с жестокими, подлинно примитивными условиями. Хотя эктогенез и не нов – им пользуются уже миллионы лет.
      – Нет, я полагаю, это… А? Как давно, вы говорите?
      – Миллионы лет. Что такое откладывание яиц, как не эктогенез? Он неэффективен, потому что подвергает зиготы слишком большому риску. Дронт и большая гагарка могли бы существовать и сегодня, если бы при размножении не пользовались эктогенезом. Нет, Феликс, у нас, млекопитающих, способ надежнее.
      – Хорошо вам рассуждать, – мрачно отозвался Гамильтон, – Речь ведь идет не о вашей жене.
      Не обратив внимания на этот выпад, Мордан продолжал
      – То же самое справедливо и по отношению к любой облегчающей нашу жизнь технике. Вы когда-нибудь слышали о детях, выкормленных из соски, Феликс? Впрочем, нет, не могли – это устаревший термин. Однако это – одна из причин почти полного вымирания варваров после Второй генетической войны. Конечно, погибли не все – как бы ни была яростна война, уцелевшие всегда есть. Но в большинстве своем они были детьми, прикованными к соске – и численность следующего поколения упала едва ли не до нуля. Не хватило сосок, и слишком мало было коров. А матери выкармливать детей уже не могли.
      Гамильтон раздраженно махнул рукой: безмятежное философствование Мордана – или то, что принимал за него Феликс – казалось ему кощунственным.
      – Хватит об этом. К черту! Лучше дайте закурить.
      – Сигарета у вас в руке, – заметил Мордан.
      – Да. Верно… – Гамильтон бессознательно тут же погасил ее и достал из портсигара другую. Мордан улыбнулся, но промолчал. – Который час?
      – Пятнадцать сорок.
      – Всего? Мне кажется, больше.
      – Может быть, вы нервничали бы меньше, находясь там?
      – Филлис мне не позволит. Вы же знаете ее, Клод, – а как она решила, так и будет. – Гамильтон невесело усмехнулся.
      – Ничего, вы оба – достаточно гибкие люди, всегда готовые пойти навстречу.
      – О, мы прекрасно ладим друг с другом. Она предоставляет мне возможность делать все, что заблагорассудится, а впоследствии я обнаруживаю, что сделал как раз то, чего хотела она.
      На этот раз Мордану без труда удалось подавить улыбку – он и сам уже начал удивляться задержке. Он говорил себе, что испытывает лишь абстрактный, беспристрастный, научный интерес, однако повторять это приходилось довольно часто.
      Дверь открылась, и на пороге появилась сиделка.
      – Теперь можете войти! – радостно объявила она. Мордан, стоявший ближе к двери, вознамерился было войти первым, однако Феликс, протянул руку и ухватил его за плечо.
      – Эй! Что тут происходит? Кто здесь отец? – он отодвинул Арбитра в сторону.
      – Подождите своей очереди!
      Филлис выглядела осунувшейся и бледной.
      – Хелло, Феликс!
      – Привет, Фил! – Гамильтон склонился над ней. – С тобой все в порядке?
      – Конечно, в порядке – ведь для этого я и есть, – она подняла на Феликса глаза. – И убери с лица эту глупую ухмылку. В конце концов, не ты же изобрел отцовство!
      – Ты уверена, что с тобой все хорошо?
      – Я прекрасно себя чувствую. Только выгляжу, должно быть, ужасно.
      – Ты настоящая красавица.
      Голос у него над ухом произнес:
      – Вы не хотите взглянуть на своего сына?
      – А? О, конечно!
      Гамильтон обернулся. Мордан выпрямился и отступил в сторону. Сиделка подняла ребенка, как бы предлагая Феликсу взять его на руки, но тот лишь робко разглядывал сына. «Вроде бы рук и ног сколько полагается, – подумал он, – но этот ярко-оранжевый цвет – не знаю, не знаю… Может быть, это нормально?»
      – Тебе не нравится? – резко спросила Филлис.
      – А? Что ты, что ты – прекрасный ребенок! Очень похож на тебя.
      – Младенцы, – заметила Филлис, – ни на кого не похожи, только на других младенцев.
      – Ой, мастер Гамильтон! – вмешалась сиделка, – Что с вами? Вы так вспотели? Вам нехорошо? – с привычной ловкостью переложив ребенка на левую руку, правой она достала салфетку и вытерла Феликсу лоб. – Успокойтесь. Я занимаюсь своим делом уже семьдесят лет, и мы еще ни разу не потеряли отца.
      Гамильтон хотел было заметить, что шутка была ископаемой уже тогда, когда этого заведения еще не было и в помине, однако сдержался. Он чувствовал себя как-то стесненно, а это случалось с ним исключительно редко.
      – Сейчас мы унесем отсюда ребенка, – продолжала тем временем сиделка, – а вы слишком долго не задерживайтесь.
      Мордан бодро произнес ободряющие слова, извинился и вышел.
      – Феликс, – глубокомысленно проговорила Филлис, – я тут кое о чем подумала…
      – О чем?
      – Нам надо переехать.
      – Почему? Я думал, тебе нравится наш дом.
      – Нравится. Но я хочу загородный.
      Лицо Гамильтона мгновенно приобрело встревоженное выражение.
      – Дорогая моя… ты же знаешь, я вовсе не склонен к буколике…
      – Ты можешь и не переезжать, если не хочешь. Но мы с Теобальдом переедем. Я хочу, чтобы он мог играть на земле, завести собаку и вообще…
      – Но зачем так круто? Все воспитательные центры обеспечивают свежий воздух, солнце и всякие там игры с песочком.
      – А я не хочу, чтобы Теобальд все время проводил в воспитательном центре.
      – Лично я был воспитан именно так.
      – Вот и посмотри на себя в зеркало.
      Поначалу Теобальд никаких сюрпризов не преподносил. В положенном возрасте он ползал, пробовал вставать на ноги, несколько раз обжигался и пытался проглотить среднестатистическое количество не предназначенных для этого предметов.
      Мордан, казалось, был им доволен, Филлис – тоже. У Феликса не было критериев.
      В девять месяцев Теобальд попробовал выговорить несколько слов, после чего надолго замолчал. А в четырнадцать начал произносить целые фразы – короткие, скроенные на собственный лад, но цельные, законченные. Все эти его тирады, точнее – утверждения, были исключительно эгоцентричны. Казалось бы – ничего необычного, никто и не ждет от ребенка пышных монологов о достоинствах альтруизма.
      – И вот это, – Гамильтон ткнул пальцем туда, где Теобальд, сидя голышом в траве, пытался оторвать уши щенку, яростно сопротивлявшемуся этой затее, – это и есть ваш сверхребенок?
      – М-м-м-да.
      – И когда же он начнет творить чудеса?
      – А он их не должен творить. Он будет уникален в каком-то одном отношении – он лишь являет собой самое лучшее из того, чего мы смогли достигнуть во всех отношениях. Он равномерно нормален в лучшем смысле слова – точнее сказать, оптимален.
      – Хм-м-м. Ну что ж, я рад, что у него не растут щупальца из ушей, голова не больше тела и вообще нет никаких этих фокусов. Иди сюда, сын!
      Теобальд проигнорировал приглашение. При желании он умел быть глухим; особенно трудно ему было расслышать слово «нет». Гамильтон встал, подошел к сыну и взял его на руки. Никакой осмысленной цели он при этом не преследовал – ему просто захотелось приласкать ребенка для собственного удовольствия. Поначалу Теобальд бурно реагировал на то, что его унесли от щенка, но потом покорился перемене участи. Он был способен воспринимать изрядные дозы ласки – когда это было ему по душе. Но когда он был не в настроении, он мог оказаться крайне строптивым. И даже кусаться.
      Это случилось, когда Теобальду только-только исполнилось год и два месяца.
      Им с отцом пришлось пережить трудные и поучительные полчаса, когда они после этого выясняли отношения. В тот раз Филлис предоставила их самим себе, предварительно надавав, правда, Феликсу наставлений, чтобы он чем-нибудь не навредил чаду. После того случая Теобальд больше не кусался, но у Гамильтона навсегда остался маленький рваный шрам на большом пальце левой руки.
      Феликс любил сына безмерно, хотя и обращался с ребенком подчеркнуто бесцеремонно. Ему было досадно, что Теобальд не проявляет к нему никаких нежных чувств и в то же время с удовольствием реагирует на ласку и объятия «дяди Клода» или даже любого незнакомца.
      По совету Мордана и решению Филлис (у Феликса в таких вопросах права голоса не было – ему запросто могли напомнить, что именно она является профессиональным психопедиатром, а вовсе не он), Теобальда не начинали учить читать до общепринятого тридцатимесячного возраста, хотя тесты и показывали, что он был вполне способен воспринять идею абстрактных символов несколько раньше. Филлис воспользовалась традиционной стандартной техникой, когда ребенка учат группировать объекты по каким-либо абстрактным характеристикам, подчеркивая в то же время индивидуальные особенности каждого объекта. Теобальд откровенно скучал на занятиях и первые три недели не демонстрировал ни малейшего прогресса. Затем, казалось бы внезапно, им овладела идея, что все эти нудные материи могут иметь отношение к нему лично – возможно, виной тому был случай, когда малыш узнал собственное имя на стате, который Феликс отправил из офиса. Во всяком случае, вскоре после этого он сделал явный рывок, сконцентрировав все внимание, на какое был способен.
      Через девять недель после начала обучения курс был завершен. Чтение было освоено, и дальнейшие занятия только испортили бы дело. Филлис оставила сына в покое и только следила за тем, чтобы в пределах досягаемости Теобальда находилась лишь такая литература, какую она хотела бы ему порекомендовать. Иначе он читал бы все подряд – ей и так приходилось силой отбирать у него книгофильмы, когда ему надо было заниматься физическими упражнениями или обедать.
      Феликса такое увлечение ребенка печатным словом беспокоило, но Филлис поспешила рассеять его опасения.
      – Это пройдет. Мы неожиданно расширили пространство его восприятия, и теперь он некоторое время должен осваиваться.
      – Со мной вышло иначе – я до сих пор читаю, когда стоило бы заняться чем-то другим. Это порок.
      Теобальд читал, запинаясь и часто бормоча про себя; разумеется, ему нередко приходилось обращаться за помощью ко взрослым, если встречались новые и недостаточно ясные из контекста символы. Дома конечно не было такого технического оснащения, как в воспитательном центре, где ни единое слово не появляется в букваре, если его нельзя проиллюстрировать наглядными примерами, а если слово символизирует действие – это действие незамедлительно и столь же наглядно воспроизводится.
      Однако Теобальд покончил с букварем раньше, чем полагалось, и дом их, хотя и достаточно просторный, должен был бы превратиться в настоящий музей, чтобы в нем разместились все пособия, необходимые для ответов на его бесчисленные вопросы. Филлис напрягала всю свою находчивость и актерские способности, стремясь не уклоняться от главного принципа семантической педагогики: никогда не описывать новый символ с помощью уже известного, если вместо этого можно привести конкретный пример.
      Впервые эйдетическая память ребенка обнаружилась именно в связи с чтением.
      Теобальд буквально проглатывал тексты, и если даже не до конца понимал их, то запоминал безукоризненно точно. Детская привычка хранить и перечитывать любимые книги была не для него – единожды прочтенный книгофильм сразу превращался в пустую оболочку; теперь мальчику нужен был следующий.
      – Что значит «влюбленный до безумия», мама? – этот вопрос он задал в присутствии Мордана и своего отца.
      – Ну… – осторожно начала Филлис. – Прежде всего, скажи, рядом с какими словами стояло это выражение?
      – «Я не просто в вас до безумия влюблен, как, по-видимому, полагает этот старый козел Мордан…» Этого я тоже не понимаю. Разве дядя Клод – козел? Он совсем не похож…
      – Что читает этот ребенок? – удивленно спросил Феликс.
      Мордан промолчал и только выразительно повел бровью.
      – Кажется, я узнаю слог, – обращаясь к Феликсу, негромко произнесла Филлис и, вновь повернувшись к Теобальду, поинтересовалась:
      – Где ты это нашел? Признайся.
      Ответа не последовало.
      – В моем столе? – она знала, что дело обстояло именно так; в ящике стола она хранила связку писем – воспоминание о тех днях, когда они с Феликсом еще не быяснили всех своих разногласий; у нее вошло в привычку перечитывать их – в одиночестве и втайне. – Скажи честно.
      – Да.
      – Это ведь запрещено, ты же знаешь.
      – Но ты же меня не видела! – торжествующе произнес отпрыск.
      – Это правда.
      Филлис лихорадочно обдумывала создавшееся положение. Ей хотелось поощрить сына за то, что он сказал правду, но вместе с тем – закрыть дорогу непослушанию. Конечно, непослушание чаще оборачивается достоинством, нежели грехом, однако… Ну да ладно. Она отложила выяснение вопроса.
      – У этого ребенка, похоже, нет ни намека на нравственность, – пробормотал Феликс.
      – А у тебя есть? – немедленно ввернула Филлис и вновь сосредоточила внимание на сыне.
      – Там было гораздо больше, мама. Хочешь послушать?
      – Не сейчас. Давай сперва ответим на два твоих вопроса.
      – Но, Филлис… – прервал ее Гамильтон.
      – Погоди, Феликс, – отмахнулась она, – сперва я должна ответить на его вопросы.
      – А не выйти ли нам в сад покурить? – предложил Мордан. – Некоторое время Филлис будет занята.
      И даже очень. Уже «влюбленный до безумия» являлось труднопреодолимым препятствием, но как объяснить ребенку на сорок втором месяце жизни аллегорическое употребление символов? Нельзя сказать, чтобы Филлис в этом слишком преуспела. И некоторое время Теобальд, не чувствуя различия, поочередно именовал Мордана то «дядей Клодом», то «старым козлом».
      Эйдетическая память является рецессивной. И Гамильтон, и Филлис получили ответственную за нее группу генов от одного из родителей. Теобальд – в результате селекции – унаследовал ее от обоих. Скрытая потенция, рецессивная в каждом из его родителей, полностью проявилась в нем. Конечно, и «рецессив», и «доминанта» – термины относительные; доминанта не подавляет рецессив полностью, это – не символы в математическом уравнении. И Филлис, и Гамильтон обладали превосходной, выходящей за рамки обычного памятью. У Теобальда она стала практически совершенной.
      Рецессивные характеристики, как правило, нежелательны. Причина проста: доминантные характеристики в каждом поколении закрепляются естественным отбором. Этот процесс – вымирание плохо приспособленных – идет изо дня в день, неумолимо и автоматически. Он столь же неутомим и неумолим, как энтропия. Нежелательная доминанта изживет себя в расе за несколько поколений. Самые плохие доминанты появляются лишь в результате мутаций, потому что они или убивают своих носителей или исключают размножение.
      Примером первого может служить зародышевый рак, второго – полная стерильность. Однако рецессив способен передаваться от поколения к поколению – затаившийся и не подверженный естественному отбору. Но в какой-то момент ребенок получит его от обоих родителей – и вот тогда-то он развернется вовсю. Именно поэтому для первых генетиков столь трудной проблемой было исключение таких рецессивов, как гемофилия или глухонемота; до тех пор, пока соответствующие этим болезням гены не были нанесены – крайне сложными, косвенными методами – на схему, было невозможно определить, является ли абсолютно здоровый индивид действительно «чистым».
      Не передаст ли он нечто скверное своим детям? Этого никто не знал.
      Феликс заинтересовался, почему же в таком случае эйдетическая память оказалась не доминантой, а пользующимся столь дурной славой рецессивом.
      – Есть два ответа, – отозвался Мордан. – Во-первых, специалисты все еще спорят, почему некоторые характеристики являются доминантными, а другие – рецессивными. Во-вторых, почему вы считаете эйдетическую память желательным свойством?
      – Но… Мой Бог! Вы же выбрали ее для Бальди!
      – Да, мы выбрали ее – для Теобальда. Но желательность – понятие относительное. Желательный – для кого? Совершенная память является преимуществом лишь при наличии разума, способного управлять ею, в противном случае она превращается в проклятие. Такое нередко встречается: бедные, бесхитростные души, увязшие в сложностях собственного опыта, знающие каждое дерево, но неспособные увидеть лес. К тому же способность забывать – это благословение, болеутоляющее средство, необходимое большинству из нас. Большинство не нуждается в том, чтобы помнить – и не помнит. Иное дело – Теобальд.
      Разговор этот происходил в служебном кабинете Мордана. Арбитр взял со стола картотечный ящик, в котором были расставлены по порядку не меньше тысячи маленьких перфокарт.
      – Видите? Я их еще не просматривал – это информация, которой снабжают меня техники. Расположение этих перфокарт значит столько же, сколько и содержание – а может быть, даже больше. – Мордан поднял ящик и вывернул его содержимое на пол. – Информация все еще там, но какой от нее теперь толк? – он нажал клавишу на столе, и вошел его новый секретарь. – Альберт, отправьте их, пожалуйста, на повторную сортировку. Боюсь, они слегка перепутались.
      Альберт был явно удивлен, однако сказал лишь:
      – Конечно, шеф, – и, подобрав с полу, унес разноцветные карточки.
      – В первом приближении можно сказать, что у Теобальда достаточно ума для отыскания, систематизации и использования информации. Он будет способен охватить целое, извлечь из общей массы сведений значимо связанные детали и соотнести их. Для него эйдетическая память действительно является желательной характеристикой.
      Да, конечно, это так… Но временами Гамильтона посещали сомнения. По мере того как ребенок подрастал, в нем все заметнее проявлялась раздражающая привычка поправлять старших, когда они ошибались в мелочах. Сам он в мелочах был изводяще педантичен.
      – Нет, мама, это было не в прошлую среду, а в четверг. Я помню, потому что в тот день папа взял меня на прогулку, а когда мы шли мимо бассейна, то встретили красивую леди в зеленом костюме и папа улыбнулся ей, а она остановилась и спросила, как меня зовут, и я сказал, что меня зовут Теобальдом, а папу – Феликсом и что мне четыре года и один месяц. А папа засмеялся, и она засмеялась тоже, и папа сказал…
      – Ну, хватит, – оборвал Феликс, – ты свое доказал. Это был четверг. Но нет смысла обращать внимание людей на такие мелочи.
      – Но должен же я их поправить, когда они ошибаются!
      Феликс ушел от этой темы, однако подумал, что Теобальду, когда он станет постарше, может понадобиться умение в совершенстве владеть оружием.
      Сельскую жизнь Гамильтон полюбил, хотя поначалу она его не привлекала. Если бы не Великое Исследование, в котором он продолжал принимать участие, Феликс мог бы всерьез увлечься садоводством. Он пришел к выводу, что вырастить сад таким, каким хочешь его видеть – дело, способное удовлетворить потребности души.
      Согласись на это Филлис – он и все праздники проводил бы здесь, возясь со своими растениями. Однако у нее выходных было куда меньше: едва Теобальд подрос достаточно, чтобы у него появилась потребность общаться со сверстниками, Филлис вернулась к своей работе, устроившись в ближайший воспитательный центр. Поэтому, когда выпадал свободный день, ей хотелось сменить обстановку – чаще всего устроить пикник где-нибудь на берегу.
      Из– за работы Феликса они должны были жить неподалеку от столицы, однако Тихий океан лежал чуть дальше чем в пятистах километрах к западу. Это было восхитительно -упаковав ленч, добраться до побережья с таким расчетом, чтобы хватило времени вволю поплавать, долго, лениво, с наслаждением поваляться, а затем перекусить.
      Феликсу хотелось понаблюдать за реакцией мальчика, когда тот впервые окажется на морском берегу.
      – Ну вот, сын, это и есть океан. Как он тебе нравится?
      Теобальд хмуро уставился на прибой.
      – Хорошо, – неохотно согласился он.
      – А что не так?
      – Вода. Она как будто больная. И солнце должно быть там, а не с этой стороны. И где большие деревья?
      – Какие большие деревья?
      – Высокие, тонкие, с такими кустами наверху.
      – Хм-м-м… А чем тебе не нравится вода?
      – Она не синяя.
      Гамильтон вернулся к Филлис, которая растянулась на песке.
      – Ты не можешь вспомнить, – медленно проговорил он, – видел ли когда-нибудь Бальди стерео королевских пальм – на берегу, на тропическом берегу?
      – Насколько я знаю, нет. А что?
      – Постарайся вспомнить. Не показывала ли ты ему такую картинку, объясняя что-нибудь?
      – Уверена – нет.
      – А что он читает? Нет ли там каких-либо плоских иллюстраций?
      Она порылась в своей превосходной и хорошо организованной памяти.
      – Нет, я бы это помнила. И никогда не показала бы ему такой картинки, не объяснив ее.
      Произошло это еще до того, как Теобальд пошел в воспитательный центр, а значит все, что он видел, он мог видеть только дома. Нельзя было, разумеется, гарантировать, что ему не попался на глаза отрывок из новостей или какой-либо другой программы, однако самостоятельно включать приемник он не умел, а ни Гамильтон, ни Филлис ничего подобного не помнили. Все это было чертовски занятно.
      – Что ты хотел сказать, дорогой?
      Гамильтон вздрогнул.
      – А? Нет, ничего. Совсем ничего.
      – Какого рода «ничего»?
      Он покачал головой.
      – Слишком фантастично. Я просто задумался.
      Вернувшись к мальчику, Феликс попытался вытянуть из него побольше подробностей, силясь докопаться до истины. Но Теобальд не разговаривал. Он даже не слушал отца – о чем и заявил без обиняков.
      Много позже произошло событие, при сходных обстоятельствах так же насторожившее Гамильтона, но – на этот раз он смог несколько приблизиться к разгадке. Они с сыном плескались в прибое – до тех пор, пока совсем не выбились из сил. Вернее, устал Феликс, что составляло большинство – при одном голосе против. Потом они валялись на песке, предоставляя солнцу высушить кожу, а вскоре ощутили легкий зуд от налета соли – как это всегда бывает после морского купания.
      Феликс почесал Теобальда между лопатками – в самом недоступном месте – отметив про себя, сколько сходства у ребенка с котенком, даже в той сибаритской повадке, с какой он воспринимает маленькое чувственное удовольствие. Сейчас Теобальду нравилось, что его ласкали, однако секундой позже он может стать столь же высокомерным и холодным, как персидский кот.