Я прекрасно понимал, как глупо, романтично и наивно звучат мои слова. Я никогда не собирался произносить их вслух. Они покидали мои губы с силой и честностью рвоты, но с такой же степенью отчаяния. Прошла почти целая секунда, но она не отвечала. Без малой толики надежды.
      Вернее, в самом начале паузы надежда еще была – крошечная, как тень лептона в полдень. Потянулась вторая секунда – и мне стало не по себе. А к тому времени, когда Джинни заговорила, я уже успел здорово разволноваться.
      Однако стоило Джинни заговорить – и мое сердце замерло и перестало биться.
      – Черт бы тебя побрал, Джоэль, ты заставил меня поверить, что ты взрослый. Что у тебя все на месте – в том числе и, как минимум, половина мозгов. Ты не можешьбыть таким трусом и задавакой, я этого не стерплю. Я потратила на тебя слишком много времени. Я вылетаю к тебе, и я… Джоэль? Джоэль!
      Руки у меня вяло повисли от навалившейся слабости, поскольку сердце не билось. Понятное дело, Джинни смотрела на мое левое бедро. Повинуясь рефлексу вежливости, я согнул руку в локте и устремил взгляд на дисплей телефона. Я должен был что-то сказать, поэтому снова начал дышать.
      – Джинни, послушай меня. Пожалуйста. Я, правда, не знаю, наделен ли я тем, что нужно для того, чтобы быть Конрадом. Я честно признаюсь в этом. Но я не знаю, наделен ли этими качествами хоть кто-то, поэтому я вовсе не боюсь это выяснить. Но я знаю, что это не то, чем я хотел бы стать. Думаю, для тебя очевидно, что всякий здравомыслящий человек хотел бы этого. Поэтому тебе ни к чему нездравомыслящий муж. – Она попыталась прервать меня, а я, в кои-то веки, не дал ей этого сделать. – Если ты думаешь, что даже у твоего деда найдется столько боевиков и приставов, что они смогут задержать старт корабля, принадлежащего картелю Канга – Да Коста на пять минут, чтобы ты смогла арестовать младшего помощника фермера за нарушение данного обещания, то ты сама не проявляешь здравомыслия. А теперь выслушай последнее и не прерывай до тех пор, пока я не договорю до конца, а потом можешь меня ругать самыми грязными словами, какими захочешь, до восьми часов. А в восемь часов запалят свечку, и связь на некоторое время полетит к чертям. Идет?
      – Говори.
      Она заряжала главное оружие, мы оба это знали: ее голос дрожал от слез – от совершенно искренних слез. А у меня голос зазвучал напряженно и нервно:
      – Джинни, Джинни Гамильтон, ты была моей первой любовью. Ты можешь стать мой последней любовью. Уж точно, ты – моя последняя любовь в Солнечной системе. Нужно это тебе или нет, но я прощаю тебя за то, что ты не говорила мне, кто… кто ты на самом деле такая. Я понимаю – правда, понимаю: у тебя не было выбора, не было другого способа. Мне жаль, мне ужасно жаль, что ты напрасно сделала ставку на меня. Возможно, никому так не жаль, как мне. Уж точно я – в первой пятерке. Я только могу сказать тебе, что та перспектива, которую ты мне предложила, была продумана и точна во всех деталях. Я ответил на все заданные вопросы. Честно. – Я сделал глубокий вдох. – У меня со ставками в последнее время тоже не очень. Спасибо тебе за то, что ты научила меня танцевать, спасибо, что слушала мою музыку. Правда. Удачи тебе со ставками в будущем. Может быть, мы встретимся снова через пару сотен лет и обменяемся нотами. – Что еще можно было сказать? Да, оставались у меня на уме еще кое-какие слова, но они были сердитые. Стереть их. От злости уже не было никакого толка. – Твоя очередь.
      На этот раз пауза получилась примерно такая же долгая, как раньше, но в ней не было никакой надежды, и потому она пролетела быстрее.
      – Удачи, Джоэль. Мне, правда, очень жаль.
      Последнее слово она выговорила с таким усилием, что на дисплее появился ее полузажмуренный левый глаз.
      Я каким-то образом ухитрился сдержаться.
      – Понимаю, милая. Мне тоже. Очень.
      – Прощай.
      Телефон сдох.
      А я почему-то нет. Поэтому пошел поискать себе выпивки покрепче и постарался изо всех сил. К тому времени, как мы покинули Солнечную систему, я не перестал чувствовать боль – вернее было бы сказать, что боль я как раз испытывал на всю катушку, а к боли присоединялся тяжелейший физический дискомфорт состояния свободного падения, но на ту пору я пребывал в таком отупении, что особо не возражал. Земля, мерцающая в имитации иллюминатора, выглядела вполне симпатично, и то, что она медленно уменьшалась в размерах, нисколько не портило общего впечатления. На самом деле, чем меньше она становилась, тем красивее выглядела.
      То же самое касалось Солнца. Оно было необыкновенно восхитительным как раз перед тем, как я окончательно отрубился – одинокий пиксель чистого белого света посреди чернильного моря.
      В первый день полета мы не набрали такую первичную скорость, чтобы Солнце начало уменьшаться в размерах: то последнее видение стало эффектом помутнения моего зрения. Факел материи-антиматерии – это совсем не то, что вам захочется быстро поджечь и вывести пламя на максимальную мощность – и уж конечно, не вблизи от обитаемой планеты! Высокую орбиту мы покинули, когда работал обычный термоядерный двигатель, хотя мощность у него была поистине адская. Даже несмотря на то что я был мертвецки пьян, мне показалось, что работает он шумновато.
      Не стоило удивляться тому, что выбор средств для расслабона на борту "Шеффилда" был значительно меньше и скромнее, чем тот, который я мог позволить себе в Ванкувере. Человек, пожелавший хорошенько надраться, должен был довольствоваться здесь алкоголем и (или) марихуаной. В различных комбинациях они делали свое дело.
      После того как я взлетел, брякнулся, умер, ожил и пришел в себя настолько, что стал проявлять слабый, но продолжительный интерес ко всему, что происходило вокруг меня, а не только в моей черепной коробке и грудной клетке, капитан "Шеффилда" как раз перевел термоядерный двигатель с космической скорости в режим обычного энергообеспечения, и на борту стало потише и поспокойнее. Солнце в имитации иллюминатора выглядело самую малость уменьшившимся диском… и значительно более тусклым, хотя при этом другие звезды, казалось, горели ярче, чем обычно. Я подумал, не поискать ли взглядом Ганимед, чтобы попрощаться с родной планетой, но было уже слишком поздно – она не была видна, осталась по другую сторону от Юпитера.
      Через час вспыхнула горелка антиматерии, в результате чего воспоследовали кое-какие шумы и вибрация, но это было не так уж ужасно. Походило не столько на непрекращающееся землетрясение, сколько на шум водопада или порожистой реки.
      Вот тут уж уменьшение Солнца в размерах стало возможно наблюдать по-настоящему – если, конечно, у вас бы хватило для этого терпения.
      У меня хватило. Почему – этого я сам не смог бы объяснить. Я бы не дождался ни заката, какой бывает на Ки-Весте, ни последнего луча света. Я понимал, что даже к концу своего странствия не улечу настолько далеко, что свет Солнца не достигнет меня. Просто это будет старый-престарый свет, вот и все.
      И я все глазел и глазел на Солнце до тех пор, пока Герб не утащил меня обедать. Я был настолько слаб, что возвращался к обычной силе притяжения впервые за много месяцев с большим трудом. Невесомость наделена наркотическим удобством, и я расставался с ней, словно с материнской утробой.
      В странствии "Шеффилда" участвовали три разновидности искателей приключений. Настоящие джентльмены удачи, старшие партнеры, вложили в предприятие немалые суммы денег и остались дома, в Солнечной системе, чтобы поглядеть, что из всего этого получится. На ступеньку ниже их стояли участники с ограниченной ответственностью, которые денег вложили значительно меньше, однако бросили в общий котел себя лично и весь свой капитал. На нижнем ярусе располагались участники, все вложения которых составляли собственные головы, руки и здоровье.
      Парни вроде меня.
      Мой отец ушел из жизни с мыслью о том, что неплохо меня обеспечил, поскольку так оно и было. Но такое обеспечение не длится вечно. Как только мне исполнилось восемнадцать, мне перестали выплачивать сиротское пособие, а всевозможные колебания на рынке ценных бумаг (как водится, неожиданные) практически истребили оставленные мне отцом акции. Мне пришлось продать почти все для того, чтобы оплатить последний семестр в колледже имени Ферми. Все мои надежды на будущее были связаны со стипендией которую заблокировал Конрад.
      Теперь все оставшиеся у меня капиталы имели исключительно номинальное значение: десяток акций, вложенных в один из самых первых дальних звездолетов, который пропал без вести в космических глубинах несколько лет назад. Эти акции стоили так мало, что я даже попросил моего опекуна не продавать их; доход от продажи едва покрыл бы всевозможные сборы и налоги. Не сказать, чтобы эти акции совсем ничего не стоили: существовал бесконечно малый шанс, что звездолет "Нью Фронтирз" в один прекрасный день найдут и спасут. Но пока что случаев обнаружения пропавших звездолетов как-то не наблюдалось. Только один раз удалось хотя бы выяснить, что с одним из них стряслось.
      В общем питался я с большинством остальных участников полета, в Старк-холле, одной из трех корабельных столовых, где за один присест помещалось около трети желающих поесть. Но те, у кого водились денежки и было желание, могли позволить себе другое. Например – "Рот изобилия", нечто вроде шикарного ночного клуба на борту "Шеффилда", где еда была на четыре звездочки и развлечения подороже. "Рог изобилия" был открыт все три вахты.
      Я не ожидал, что когда-нибудь моя нога ступит в этот клуб, если только не появится вакансия официанта-человека, но Герб поволок меня именно туда на последний ужин в пределах Солнечной системы.
      Я попытался оказать сопротивление. Я был знаком с парой-тройкой прозаиков, но у всех них денег было еще меньше, чем у меня.
      – Герб, не знаю, как ты, а я не могу себе этого позволить. Есть один блюз из докризисных времен. Там такие слова: "Если бы деньги мои за меня говорили, я бы и вздоха не сделал", и это…
      Но тут я запнулся, потому что вспомнил следующие строчки этой песни: "Но есть кое-что у милашки моей, что и за деньги не купишь".
      Герб сказал:
      – Угощение за мой счет. В твоем организме нет почти ничего, кроме ядов и токсинов. Тебе сейчас нужна еда только высшего качества.
      – Не знаю, смогу ли я расплатиться с тобой.
      – Понимаю: скорее всего, не сможешь, и мне придется записать за тобой должок на веки вечные. Дешевое получится рабство. Пойдем, мы уже у цели.
      Я остановился у двери и попытался поблагодарить его, но он отмахнулся:
      – У меня исключительно свои интересы. Мне же с тобой жить.
      Похоже, в "Роге изобилия" Герба знали. Когда нас провожали к нашему столику, я испытывал то странное чувство, какое бывает, когда попадаешь в место, которому отчасти не соответствуешь, – то самое иррациональное ощущение, будто все пялятся на тебя и готовы тебе сказать, что ты здесь не к месту, и из-за этого на тебя действительно все пялятся и готовы тебе сказать, что ты здесь не к месту. А Герб вышагивал так, будто не к месту здесь были все остальные, но он был человек больших масштабов. В Джинни это тоже было…
      На пятачке между столиками уже шло танцевальное шоу. Что-то классически-модерновое, кажется, хотя я особой разницы не почувствовал. Не думаю, что существует беззвучный балет. Единственное, что можно было сказать, – танец был серьезный, не парный, и танцевало (по всей видимости очень хорошо) трио энергичных людей чуть постарше меня. Танец они закончили под громоподобные аплодисменты, когда мы еще шли по залу, и устремились за кулисы.
      Сразу за танцевальным пятачком располагалось возвышение для оркестра. Сейчас все инструменты были отключены, но оборудована сцена была неплохо. Электронные клавиши встроены в очень хорошую имитацию докризисного концертного рояля. Впечатление создавалось такое, будто пианист, при желании, смог бы извлекать из этого инструмента "настоящие", механические звуки. Ударная установка тоже могла обеспечить неплохой аккомпанемент для музыки самых разных стилей, даже без электропитания. В футлярах для струнных явно лежали либо акустические инструменты, либо гибриды. Как только мы сели за столик, я сказал об этом Гербу.
      – Вот посмотришь, – заявил он, – акустическая музыка станет жутко популярной на этом корабле в ближайшие двадцать лет. Мы все понимаем в глубине души, что направляемся в такое местечко, где у нас некоторое время может не оказаться энергии, которую можно будет тратить на всякие роскошества. Подсознательно мы к этому готовимся уже сейчас.
      – Меню второго завтрака, пожалуйста, два кофе и два апельсиновых сока.
      Я не заметил официантку, пока Герб не обратился к ней, а когда я обернулся, она уже ушла. Но потом я выяснил, что она не андроид.
      – Второй завтрак? – спросил я и глянул на часы.
      – В ресторане, который никогда не закрывается, на корабле с тремя вахтами – всегда время второго завтрака. Или обедоужина. Или полуночного перекусывания. Или чая. Тебе нужна плотная пища, которая не повредила бы пищеварению, а следовательно – второй завтрак.
      Еда действительно оказалась чудесной. Она проникла в мою депрессию и заставила меня признаться себе в том, что у меня и в самом деле сохранился какой-то интерес жить, хотя почему – я пока плохо представлял. Меня не отпускало такое чувство, будто я отгрыз себе ступню, вырываясь из капкана. Все время сосало под ложечкой. Но почему-то это чувство не мешало аппетиту и даже настроению.
      Герб, о чем я с благодарностью узнал, оказался человеком, который во время еды не болтает. За исключением горстки вежливостей для поддержания разговора, свой рот он использовал исключительно для поглощения пищи. И я имел возможность делать то же самое. Мы уже понимали, что станем друзьями. И что у нас будет предостаточно времени для опустошения наших кладовых, набитых рассказами.
      Когда Герб обратился ко мне, в его голосе зазвучала дружеская прямота.
      – Ну, – сказал он, положив вилку на тарелку, – ты уже решил, перережешь ты себе горло или нет? А то тут некоторые интересуются.
      – Нет.
      Он немного расслабился.
      – Нет, решил. Не перережешь.
      – Знаешь, я терпеть не могу, когда кто-то говорит мне, о чем я думаю. Или ты телепат?
      – На самом деле – да, но не в том смысле, как тебе кажется. Настоящий.
      Я фыркнул.
      – Ясно. Просто у тебя самого мысли бегают недостаточно быстро.
      В книжках телепаты умеют читать мысли. Настоящий же телепат – это просто такой офигенный радиоприемник, работающий только на прием. Но что офигенный – это точно. Прием у такого телепата быстрее, чем у любого радио. Наше время и время в Солнечной системе уже шло немного по-разному из-за ограничений эйнштейновой физики, и в последующие двадцать лет эти различия должны только ухудшиться. Каждый день радиосигналы и сигналы лазеров пересекали расширяющуюся пропасть между нами чуточку дольше, а к тому времени, когда мы доберемся до цели, разрыв в связи достигнет почти ста лет. Но телепатия (по причинам, которых никто не понимает) происходит мгновенно, и любые расстояния для нее не помеха. Это единственное нарушение законов вселенной, и тот факт, что ген телепатии является доминантным, хоть в какой-то мере облегчает жизнь путешествующих к далеким звездам. На нашем корабле, как и на всех прочих звездолетах, летело несколько людей, наделенных телепатическим даром и оставивших своих напарников по этому занятию в пределах Солнечной системы. Обычно, но не всегда, это были их близнецы. Если повезет, их дети смогут поддерживать связь.
      Герб странно смотрел на меня.
      Сначала он выпятил подбородок, слегка приподнял плечи, а его глаза словно бы глубже ушли внутрь глазниц. Все это подсказало мне: он сердится. Это было странно. В следующую секунду я понял, что совершенно неправильно понял его мимику: ему стало весело, и он всеми силами сдерживался, чтобы не расхохотаться, глядя на меня. Значит, его развеселило что-то из того, что я сделал в последние несколько минут. Или сказал:…
      Он заметил, что я начал догадываться и рассмеялся.
      – Ты шутишь?
      – Ты действительно думаешь, что меня взяли в эту компашку, потому что я писатель! Ты полагаешь, что в маленькой колонии, где люди будут стараться выжить и устоять на ногах, так сильно нужна литература?
      – Но ты никогда не гово…
      – А ты не спрашивал.
      – А кто…
      – Моя сестра Лей, – сказал он. – В Орегоне. В том Орегоне, который на Земле. Два часа в день мы обеспечиваем обмен сообщениями между штаб-квартирой корпорации "Канг – Да Коста" и колонией, и, кроме того, с нашей помощью можно осуществлять обмен личными посланиями.
      – Я никогда не видел, чтобы ты этим занимался!
      – А как ты мог увидеть? Я смотрю в одну точку, а потом начинаю, как ненормальный, набирать текст. Наверняка я похож на человека, сочиняющего рассказ. Иногда я так и делаю, если тот текст, что я должен набирать, меня уж слишком раздражает.
      – Чушь собачья. – Я с таким усилием перестраивал свои предположения и неправильные выводы, что забыл, что до сих пор не выразил своего мнения. – Я не могу поверить.
      – Поверь. Я телепат. Коммуникатор.
      Его голос кое-что подсказал мне. Большинство людей побаивается телепатов. Некоторые обзывают их такими словами, что в итоге рядом оказывается коп. Герб явно хотел узнать, не из таких ли типчиков его новый приятель и товарищ по каюте на ближайшие двадцать лет.
      Я поспешно проговорил:
      – Нет-нет, я просто не могу поверить в то, что где-то в Солнечной системе живет бедная девушка, как две капли воды похожая на тебя.
      Герб опустил плечи.
      – Вернемся к нашему спору – я выиграл. Как ты можешь остаться холостяком? Тебе что, не нравятся красивые женщины? Или у тебя нет чувства долга…
      Мои мысли сменили направление. Я вспомнил о Джинни и Конрадах и ощутил нечто вроде камешка в ботинке. Невыполненные обязательства.
      – На самом деле – да. И то, и другое. До такой степени – да, что мне бы хотелось рассчитывать на нашу дружбу и попросить тебя об одолжении.
      – О какой дружбе речь?
      – Я понимаю, но это все, что у меня есть. Я хочу отправить личное сообщение на Землю.
      Он сдвинул брови.
      – Мобильная связь все еще работает. И электронная почта тоже.
      – Нет, я имею в виду очень личноепослание. Мне нужно поблагодарить одну юную особу за то, что она обманула своего деда, чтобы помочь мне в трудную минуту, а мне не хотелось бы рисковать и подставлять ее.
      Герб нахмурился еще сильнее.
      – Ответь мне только на один вопрос. Эта юная особа богата и красива?
      – Это два вопроса. Два раза отвечаю: "да".
      – Может быть, ты не окончательно безнадежен. Ладно, на этот раз я тебе помогу. Тебе нужна видеосвязь или только голосовая?
      – Голосовая вполне устроит.
      Он покачал головой.
      – Все-таки безнадежен. Имя?
      – Эвелин Конрад.
      – Как бы ты хотел связаться с ней?
      – Через посредника, которому, думаю, можно доверять. Могла бы твоя сестра снабдить послание по-настоящему серьезной защитой?
      – Да, – коротко отозвался Герб.
      – Хорошо. Попроси ее передать послание Дороти Робб. Два "б".
      – Адрес?
      – Госпожа Робб работает Главным Посредником главы корпорации Конрадов.
      Прежде я ни разу не видел, чтобы Герб был так близок к крайнему изумлению. На миг краешки его ноздрей покраснели, словно он засомневался в эффективности своего дезодоранта. С его глазами начало происходить нечто странное: он будто бы пытался вытаращить их и зажмуриться одновременно. Саундтрек нашего разговора прервался на долю секунды, после чего Герб выдавил:
      – Беру свои слова обратно. Ты действительно безнадежен.
      Я развел руками.
      – А я разве с тобой спорил?
      – Ты знаком с кем-то из Конрадов. Настолько близко знаком, что эта девица обманула… Ох. Прошу тебя, скажи, что ее дед не…
      Я кивнул.
      – Конрад Конрад.
      – Конечно. Ради тебя она обвела вокруг пальца верховного Конрада. А ты при этом здесь.
      – Герб, ей всего семь лет.
      Он улыбнулся от уха до уха. Примерно десять секунд он переваривал информацию и в конце концов начал ею наслаждаться.
      – Я в восторге, – сообщил он. – Ничего больше не говори. Если хочешь жить.
      И я рассказал ему все свою треклятую историю.
      Я всегда знал, что когда-нибудь все расскажу ему. Нам предстоял очень долгий путь. Но я не думал, что сделаю это на первом году полета. Вряд ли я смог бы рассказать эту историю кому бы то ни было, кто не слушал бы так хорошо, как Герб. Он не возражал, когда мне нужно было молчать пару минут, чтобы потом закончить начатую фразу.
      Когда я завершил рассказ, он сам какое-то время помолчал. Потом негромко проговорил:
      – Amigo , ты первый человек из тех, с кем мне довелось разговаривать в этом ржавом корыте, у которого есть по-настоящему веская причина тут находиться. Ладно. Значит, ты хочешь, чтобы малышка Эвелин узнала, что ты благодарен ей за то, что она вызволила тебя оттуда, но чтобы об этом не проведал старина Конрад, так?
      – Что-то вроде: "Последние моменты нашего знакомства оставили у меня более приятное впечатление, чем первые", пожалуй. Как думаешь, тебе удастся сообщить это ей тайно? Теперь, когда ты знаешь, кто она такая?
      Герб зажмурился, потом открыл глаза.
      – Лей говорит: "да". Она знает способ. А тебе не надо знать, какой. Это секрет.
      – Спасибо, Герб.
      Он закурил сигарету.
      – Что ж, по крайней мере веревочка перерезана чисто. С Джинни, я имею в виду. Редко история знала случаи, когда люди расставались настолько окончательно и бесповоротно, как вы. К тому времени, когда мы доберемся до Волынки через двадцать лет, ей исполнится… сто восемь лет, если она не врет насчет своего возраста.
      Мы совершали прыжок длиной около восьмидесяти пяти световых лет с такой головокружительной скоростью, что для нас этот полет должен был занять двадцать лет. А в обычной вселенной часы бежали быстрее, благодаря парадоксу Эйнштейна. Для наблюдателя, скажем, на станции Томбо на Плутоне, продолжительность нашего странствия составила бы примерно девяносто с половиной стандартных лет.
      – Конечно, с ее-то денежками, она и тогда, пожалуй, все еще будет выглядеть на двадцать, – добавил Герб. – Но ты-то будешь знать, сколько ей на самом деле…
      – Я не хочу, чтобы она старилась, – тоскливо проговорил я. – Не хочу, чтобы она страдала. Я хочу, что бы она была тут, со мной.
      – И была счастлива, что она твоя супруга, даже если вы оба будете помирать с голоду на чужой планете. Она что, вправду такая дура?
      – Явно нет.
      – Ты полюбишь снова. Извини, что говорю тебе об этом.
      Я поморщился.
      – Не скоро.
      Он покачал головой:
      – Это необязательно должно произойти скоро. У тебя целых двадцать лет, чтобы решить, какая тебе нужна жена. Но не тяни с этим слишком долго. Запас женщин ограничен, а ты не кажешься мне мужчиной, который будет счастлив, дав обет безбрачия.
      – Не будь в этом так уверен, – мрачно пробормотал я.
      – Послушай, тебе надо принять целый ряд решений. Одни надо принять быстро, оперативно, другие касаются более далекого будущего. Если ты намерен ближайшие двадцать лет зализывать раны И думать, что решения придут сами собой, друг из тебя получится никудышный. Я предлагаю тебе начать работу над этими решениями.
      – О каких решениях ты говоришь?
      Он откинулся на спинку стула.
      – Чем ты хочешь заниматься?
      Совершенно простой и разумный вопрос: логичный первый шаг при составлении любого плана.
      С таким же успехом Герб мог стукнуть меня по лбу доской.
      Нет, меня не ослепила вспышка яркого белого света, я не очнулся, ошарашенный, на земле подле своего коня. Земля не задрожала и не загудела у меня под ногами. И сердце, пожалуй, не замерло, и время не остановилось. Но абсолютно очевидный вопрос Герба ударил по мне именно с такой силой. И он сам, и зал ресторана исчезли, пока я пытался найти ответ.
      "Конечно, – думал я, – у меня есть для него ответ". Но найти его я не мог. Я мысленно отмотал запись назад и с ужасом осознал, что этого вопроса я себе не задавал со времени выпускного бала после окончания колледжа имени Ферми.
      На протяжении всех жутких дней после этого я был сосредоточен исключительно на том, чем я не хочузаниматься.
      Ладно, это было глупо с моей стороны, да? Теперь, когда я навсегда избавлен от страшной опасности стать одним из самых богатых людей на свете, женившись на девушке моей мечты, пожалуй, настала пора уделить пару квантов мыслительной энергии тому, что я желал бы предпочесть. Если желал хоть чего-то.
      Мать честная, чем же мне заняться в ближайшие двадцать лет? И в последующие двадцать, если до этого дойдет?
      Герб что-то говорил. Откуда я это знал? Он прикоснулся к моей руке, чтобы привлечь мое внимание. Я включил свой слух, отмотал запись разговора до последней фразы Герба:
      – …необязательно отвечать прямо сейчас.
      Не скажу, чтобы я сразу же согласился – но как раз в это самое мгновение я услышал, как кто-то меня окликает. Это был Соломон Шорт. Он ожесточенно махал руками, приглашая нас присоединиться к их компании, занимавшей поблизости от нас столик побольше. В поисках помощи я глянул на Герба. Тот только пожал плечами. В общем мы встали и пошли к этому столику. Друзья Сола подвинулись, чтобы дать нам место, и Сол принялся всех представлять друг другу.
      Как я и думал, все трое его друзей оказались релятивистами, как и он сам. Теперь я познакомился с пятью из тех шестерых людей, от которых целиком зависел наш полет. Рядом со мной сидел Тенчин Хидео Итокава, мужчина маленького роста, который, как я узнал позднее, был монахом дзен-буддистом. А в тот вечер я заметил только, что у него искрящиеся глаза и, похоже, напрочь отсутствуют голосовые связки. Между ним и Солом сидела добродушная пышная женщина, которую звали Ландон Макби. Оказалось, что она замужем за Джорджем Р. Марсденом, тем релятивистом, в которого я буквально врезался в самые первые секунды, как только оказался на борту звездолета. Ландон и Сол жонглировали словами и старались друг друга перещеголять. Но самым удивительным из друзей Сола явно был человек, сидевший напротив меня, Питер Кайндред, но я, как ни старался, никак не мог понять, почему он кажется мне таким удивительным.
      Он был как бы наэлектризован и одновременно дико стеснителен – вот единственное, что я мог бы сказать о нем. Создавалось неловкое впечатление, будто он в любой момент может перестать говорить и вдруг закрякает по-утиному или затявкает по-собачьи. Было невозможно догадаться, что ему придет в голову, но при этом он сам этим в немалой степени озадачен и смущен. И дело заключалось не только в его безумных глазах, хотя они, несомненно, играли определенную роль. Фамилия совершенно не вязалась с его внешним обликом . Казалось, он испещрен надписями типа "Заряженная пушка". И Сол, и Ландон, похоже, обожали его.
      Я был потрясен до глубины души. Большая часть энергии корабля – в самом буквальном смысле – собралась за этим столиком. Я привык общаться со знаменитыми людьми, даже с великими людьми. Но это было совсем другое дело.
      По большому счету, "Шеффилд" мог обойтись без капитана – но вот роль релятивистов была чрезвычайно важна. Эти мужчины и женщины посвящали свое рабочее время тому, что проникали в космический вакуум своим обнаженным органическим мозгом и уговаривали этот самый вакуум уступить долю его непостижимой уму энергии.
      Я понимаю, что такое описание имеет почти столько же смысла, как если бы я сказал, что термоядерная установка работает потому, что боги дышат на чей-то талисман так, чтобы она работала. Я сидел за столиком, надеясь, что, возможно, мне удастся выведать у кого-то из релятивистов более толковое объяснение, если я удостоюсь чести с кем-то из них поговорить. Но получилось иначе.
      Сначала все шло неплохо. Сол представил нам своих друзей. Потом представил им Герба, в двух предложениях изложив его краткую биографию. Затем он представил меня – вот с этого места все и пошло кое-как. Второе предложение он начал словами:
      – Его отец был…
      И уже после второго слова Питер Кайндред обезумел. Он оттолкнул свой стул от столика, перескочил через него, оставаясь лицом к нам, приземлился в нескольких футах, приняв боевую стойку и начал изображать руками знаки, явно призванные защитить его от нечистой силы.
      Смотрел он при этом на меня.
      Я раскрыл рот.
      – УМОЛКНИ! – взвизгнул Питер.
      Я изумленно заморгал.
      – Ни слова! О-о-о-ой! – Он отвернулся. – И никакой мимики!
      Я посмотрел на Герба, потом – на Сола, потом обвел взглядом всех остальных, но их лица мне ничего не подсказали. Я решил, что мне следует уйти, и привстал.
      Питер снова вскрикнул, отпрыгнул дальше назад, схватил с чужого столика тарелку и взял ее так, как держат актеры в старинных комедиях, где разыгрывается сцена "тортовой драки".
      – Назад! – прокричал он. – Безумец! Ты чокнулся? Что ты хочешь сделать со мной?
      Я пожал плечами. Пришлось. Больше я ни на что не был способен.
      Это стало последней соломинкой. Питер зажмурился, издал звук, будто его душат, развернулся и весьма стремительно покинул зал ресторана. И тарелку унес, невзирая на отчаянные протесты ее владельца.
      – Не обижайся на Питера, – невозмутимо произнес Сол.
      – Его жутко пугает "дилемма сороконожки", – добавила Ландон.
      – А-а-а, – озадаченно протянул я. – Тогда понятно.
      – Он грубоват, – заметил Герб.
      – Нет-нет, – сказал я. – Думаю, я в самом деле это заслужил.
      И после того, как я объяснился, все согласились со мной.
      Без релятивистов ни один звездолет не способен управлять своим главным двигателем, не способен открыть так называемый "портал Икимоно", ведущий во вселенную темной энергии. Не способен – не превратившись в самом скором времени во вспышку гамма-лучей.
      Этот чудовищный масс-креативный двигатель пока еще не заработал, и включать его было нельзя до тех пор, пока мы не улетим подальше от Солнца – но без этого двигателя и ему подобных большая часть полетов к звездам была бы невозможна, а с прочими пришлось бы повременить до изобретения анабиоза. А из-за неприязни Пророка к баловству с подозрительно явными намерениями бога, безопасный анабиоз пока представляется делом такого же далекого будущего, каким он был несколько веков назад.