Существование утратило всякий смысл.
      Впервые за все время это не было преувеличением. Действительно утратило.
      Отлично. Скажите это козам. Ихсуществование смысл имело: они ели и давали молоко. Значит, их надо кормить и доить. Скажите это кроликам. Им, похоже, нужно только одно: плодиться. Куры считали, что смысл их существования в том, чтобы нести и высиживать яйца; петух придерживался на этот счет другого мнения, но и куры, и петух в своем мнении были твердо убеждены. Овощи можно было не спрашивать.
      Пребывание рядом с такой наивной уверенностью немного успокаивало. К тому же я заключил договор со своими подопечными. И в этом договоре не было пункта о возможности отказа от взятых на себя обязательств в случае взрыва Солнца или даже исчезновения силы притяжения на борту звездолета. Пока скотина и растения свою часть договора выполняли – тем, что жили.
      Кроме того, мне нужно было где-то находиться, кроме "Жнепстое". В последнее время я там спал, как ребенок. Один, просыпаясь каждые несколько часов, заливая слезами подушку, а порой случалось и обмочиться. Не самая хорошая вещь при состоянии невесомости.
      В общем я находился на верхней сельхозпалубе. Гидропонной. Думал, не подняться ли в "Рог изобилия", не поиграть ли на "Анне" для тех, кто туда придет. Но я решил, что, если мне каким-то образом удастся выдуть из моего сакса все, что у меня на сердце, мне, пожалуй, больше не удастся сделать вдох. И моим слушателям тоже.
      Я более или менее приучился дышать влажными испарениями Браво – тем воздухом, какой мы предполагали встретить на ставшей недостижимой для нас планете. Помню, как я думал, какая это будет потрясающая планета.
      Но, конечно, теперь запахи стали гораздо менее интенсивными и сконцентрированными, чем те, к которым я успел привыкнуть: На борту "Шеффилда" установилась невесомость, и теперь здесь работали кондиционеры, предназначенные для таких условий. Это означало постоянный сильный приток воздуха в любое помещение, где проводят время люди. Так и должно быть. При нулевой гравитации, если только воздух все время тщательно не перемешивать, выдыхаемый вами углекислый газ имеет склонность скапливаться в виде сферы вокруг вашей головы и способен вас удушить.
      При моем нынешнем настроении я был бы даже рад, чтобы на эту палубу возвратились запахи Браво, чтобы я снова мог их вдохнуть. Но, конечно, теперь это мне не было суждено никогда.
      Я был одет в драгоценную старую японскую садовую рубашку Зога, которую он приобрел в юности, во время путешествия на Землю. У Тигра Котани была похожая. Докризисная одежда, изготовленная в дореспубликанской Японии, уважительная имитация еще более древнего одеяния – кремовая с ярко-голубой каймой, с разноцветными рисунками, изображающими самураев, крестьян, красивых девушек, пагоды, горы и высокие благородные ели. Я надевал эту рубашку – и мне казалось, что я умею разговаривать с растениями и понимать, что они мне отвечают. В состоянии невесомости моя рубашка хлопала, как крылья.
      В данный момент никаких особых дел у меня не было. Больше десятка колонистов (пока) решили пойти по стопам Питера Кайндреда, но меньше половины из них написали в своих предсмертных записках о том, что желают, чтобы их тела зарыли в землю. Думаю, если бы эти люди хотели сделать вклад в нашу экосистему, они бы, прежде всего, не стали ее покидать. Те немногие, кто выбрал самую древнюю форму погребального обряда, уже давно покоились под слоем почвы. Признаюсь, намного сложнее в отсутствие силы притяжения укладывать мертвые тела в могилу. Я решил посмотреть, что поделывают козы в своем импровизированном загоне, приспособленном к невесомости. Что поделывают кролики, я догадывался.
      – Гражданин Джонстон, – прозвучал негромкий синтезированный голос бортового ИИ. – Капитан Бин требует, чтобы вы немедленно явились в командный отсек. Подтвердите получение сообщения, пожалуйста.
       Требует?От свободного гражданина?
      Я задумался о том, какое у капитана сейчас может быть настроение и стоит ли дерзить в ответ. Одно то, что он до сих пор исполнял свои обязанности, было чудом из чудес. Он намеревался еще четырнадцать лет нести на своих плечах груз тяжелейшей ответственности. Теперь ответственности не осталось. Никакое пилотирование не требовалось и больше не потребуется.
      – Иду.
      " Он объявит о своей отставке и попросит меня занять его пост,– думал я. – Джоэль Джонстон, звездолетчик! Сколько же мне было лет, когда мне впервые такое пришло в голову… шесть?"
      Это была моя первая хоть сколько-нибудь смешная мысль за… некоторое время. А ведь это нехорошо, правда?
      По пути я включил мини-комп и заглянул на официальный новостной сайт, "Шеффилд сегодня", и на неофициальный, малопристойный, который каким-то образом вел Жюль, невзирая на помощь Ричи, – "Откровенное дерьмо". Ни там, ни там я не нашел ни слова о чем-то необычном или хотя бы интересном. На самом деле, оба сайта почти не обновлялись с того дня, как нас всех предал Кайндред. Кому теперь было какое дело до того, что в первом жилом секторе починили канализацию, или до того, что юный Спаркс Рейли добавил еще тысячу знаков к числу "пи"?
      Я удивился, обратив внимание на то, что в одном из разделов с новыми материалами появились брачные объявления. Та же самая новость, которая породила пятнадцать самоубийств, видимо, сподвигла девятнадцать пар, одну триаду и один квартет уйти с края обрыва и устремить взгляд в будущее. Поскольку будущего не предвиделось, это произвело на меня невероятно грустное впечатление. Что толку для человека, если он обретет свою душу, но потеряет всю вселенную? Как теперь можно было рожать детей?
      Групповая семья Кэтти, оказывается, нашла замену для покончившего с собой одного из мужей – новую жену. До сих пор я не осознавал, что время от времени поигрываю с мыслью о том, чтобы наладить какую-то связь с Кэти, хоть на какой-то основе. Как только осознал, сразу понял, что мысль плохая – она могла прийти в голову только от одиночества, от желания найти утешение, даже не притворяясь, что сначала хочешь лучше узнать человека. Я и так уже достаточно нагрузил Кэти своими проблемами. Я взошел на борт этого заплесневелого корыта, во всю глотку провозгласив свое желание помереть холостяком, – и теперь настала пора расплатиться моими бешеными, совершенно бесполезными деньгами за мои дурацкие речи.
      На миг я представил, что умираю в полном одиночестве. И увидел, что мне умирающему, столько же лет, сколько сейчас. И в этот момент, в этом коридоре, я вдруг впервые понял, что, если буду продолжать в таком же духе, если я что-то очень резко не переменю в своей жизни, через пару недель Зог закопает на нашем поле меня.
      Хотелось бы сказать, что я остановился как вкопанный, охваченный ужасом этого откровения, и решил немедленно бежать к доктору Эми за помощью сразу после того, как выясню, чего от меня хочет старина капитан. Но на самом деле я не остановился. К тому же я был совершенно уверен в том, что все, что мог, я от доктора Эми уже получил.
      Что ж, когда вы достигаете такого психологического состояния, спасти вас может либо чистая случайность, либо разумное творение, либо господь бог, либо что угодно – как ни называй источник всей иронии судьбы во вселенной, лишь бы этот источник дал вам хорошего пинка по заднице своим всемогущим тяжеленным ботинком.
      Мне просто досталось по другому месту, вот и все.
      Я никогда не бывал в командном отсеке. Своими глазами то есть я его не видел. Но выглядел он очень похоже на то, каким представал в виртуальной реальности. Совпадали даже размеры и освещение. Главное, что бросилось мне в глаза, когда я выплыл из переходной камеры, так это то, что почти все многочисленные дисплеи и табло не работали, включая и главный дисплей на пульте управления перед креслом капитана. В виртуалке все это работало непрерывно, и все время слышались звуки – пиканье, стрекотание, жужжание и прочие технические шумы. И запах в виртуалке, оказывается, был неправильный – вместо наэлектризованного озона здесь пахло перестоявшим кофе и странным, редкостно удушливым одеколоном. Капитан Бин никогда не производил на меня впечатление человека, который пользуется одеколоном. Со вторым помощником, ван Кортландом, я близко знаком не был, но он, по идее, таким парфюмом тоже не должен был злоупотреблять.
      И еще одно было иначе. Здесь я почему-то особенно остро ощутил огромную толщину и вес, и гениальную конструкцию всей системы защиты корабля, и тот факт, что мы мчимся с такой чудовищной скоростью, и все равно почему-то казалось, что какая-то опасная гадость проникает внутрь отсека. На самом деле опасность была невелика, но я определенно почувствовал бы себя увереннее, если бы вернулся на сельхозпалубу или в "Жнепстое".
      Жуть.
      Все это зарегистрировалось на подсознательном уровне за то время, пока я обводил взглядом командный отсек. Это было большое и очень просторное помещение, но народа здесь оказалось намного больше, чем я ожидал увидеть.
      Всего я насчитал четырнадцать человек и начал искать взглядом знакомых. Из-за усиленного притока воздуха все с трудом удерживались за скобы и порой отлетали от них. Чуть больше людей расположились лицом ко мне, поэтому я начал с них – слева направо.
      Генерал-губернатор Котт и Перри Джарнелл, оба чертовски нарядные, при полном параде – даже с церемониальными шпагами. Они парили в воздухе вертикально, будто позировали скульптуру. Джарнелл держался за спинку стула, как за якорь. Соломон Шорт, на котором не было ничего, кроме грязных бриджей. Я не сразу сообразил, что он улыбается от уха до уха, поскольку он (наверное, из уважения к остальным) перевернулся вверх ногами: Второй помощник Дэвид ван Кортландт, высокий и полный, с длинными седыми моржовыми усами, слегка редеющей седой гривой и хорошо заметными смешливыми морщинками, тоже улыбался. Странно. Капитан Бин с вандейковской бородкой масти "перец с солью", причем перца было намного больше, с чуть загибающимися вверх усиками, которые были когда-то так популярны у шкиперов в эру парусных кораблей. Он выглядел в точности таким, каким я представлял себе Магеллана в тот день, когда тот понял, что не сможет вернуться домой. Слева от него – третий помощник Брюс. Вид – страшнее мокрой курицы. Того и гляди клюнет кого-нибудь или снесет тухлое яйцо. Завершал картину по правую руку от меня, к моему небольшому удивлению, Пол Хаттори, облаченный в свой самый лучший деловой костюм. Я уже думал о том, что он теперь стал еще более бесполезен, чем все остальные на борту корабля – потому что признавались мы себе в этом или нет, теперь мы стали фактически социальным коллективом, существующим по бартерной системе без нужды в денежных купюрах, пока у нас был запас туалетной бумаги. И все же выражение лица Пола было самым странным, оно выражало радостное волнение, словно у человека, присутствующего на церковной службе, или у дублера, стоящего за кулисами во время спектакля. Он держался за спинку стула обеими руками – так, чтобы казалось, будто он стоит на палубе.
      Тех, кто расположился спиной ко мне, я идентифицировал на несколько секунд дольше.
      Я не признал их сразу по росту, фигуре, жестам и одежде – на самом деле, в их одежде было что-то неправильное, вот только что – у меня не было времени анализировать. Две пары и еще три человека по отдельности – две женщины и один мужчина. Что-то в позе и месте, которое занимала более высокая женщина, подсказало мне, что она намеренно находится между другой женщиной и мужчиной, но я не мог быть в этом убежден. Все они, без исключения, держались с потрясающей уверенностью, словно привыкли к тому, что к ним относятся с почтением.
      Никто не заметил моего появления. Поскольку я так и не понял, что за люди те, кто отвернулся от входа в отсек, у меня возникло безотчетное чувство тревоги, и я не сразу оторвал руку от скобы около люка. Держался за скобу и собирался с силами. Четыре человека говорили одновременно, и никто из них не желал замолчать; наверное, кто-нибудь обозначил бы этот разговор, как шум. А я предпочел назвать его квартетом – и навострил свой композиторский слух, чтобы выделить отдельные инструменты по тембру и диапазону, а не по разрозненным нотам. О чем бы они ни говорили – я мог бы узнать об этом позже; сейчас мне хотелось знать, кто произносит слова. Мне очень помог усиленный ток воздуха. Их голоса доносились до меня с потрясающей ясностью.
      Три инструмента я распознал сразу – я узнал бы их, даже если бы не видел, как на них играют. Капитан Бин, Джарнелл и лейтенант Брюс выступали как трио – альт-саксофон, тромбон и труба. Четвертый духовой инструмент, сопровождавший главную тему, баритон-саксофон…
      Черт возьми, это было странно. Что-то мелькало на дальних рубежах памяти. В вещах, уложенных в кладовые. Кто бы это ни был, у меня с этим человеком была короткая встреча несколько лет назад – возможно, вскоре после старта, и с тех пор я с ним не виделся. По какой-то причине он мне не очень нравился. Дальше монетка упорно не желала проскакивать.
      Добавился еще один голос, и все остальные умолкли. Кларнет, звучавший со спокойной уверенностью Гудмена. Я был убежден, что этот голос мне незнаком; его тембр был настолько уникален, что, если бы я хоть раз слышал его, я бы попросил этого человека спеть для меня. Его спутница молчала и ровным счетом ничего не привносила в гармонию.
      Незнакомец начал короткую тему. Капитан Бин подхватил ее и повторил три раза подряд, всякий раз немного варьируя. На третий раз в унисон с ним зазвучал кларнет – как бы для того, чтобы сказать ему, что он прав.
      Лейтенант Брюс начал возражать им, но сменил свой тромбон на казу, переусердствовал, и начатая им фраза сорвалась.
      Снова вступил баритон-сакс, но он позволил, чтобы его прервала виолончель, зазвучавшая в низком регистре. Этот голос мне тоже не был знаком, я в этом уверен. И мне не было до этого особого дела. В этом голосе звучали нотки злобы, неявно выражаемой угрозы.
      Мой счетчик незнакомцев работал на пределе. В небольшом поселении, где всего-то пять сотен людей, можно насчитать одного-двух, с которыми никогда не сталкивался. Но чтобы их было троеи чтобы ты был абсолютно уверен в том, что даже голосов их ни разу не слышал? Наверное, я все же ошибался.
      Ответ альт-сакса капитана Бина начался мягко и тихо, но быстро выстроил короткое сердитое крещендо. Это прозвучало очень похоже на партию первого вестника беды у Вагнера.
      Следующий голос, голос высокой одинокой женщины, я узнал сразу и начал расслабляться. Еще секунда – и я вспомню ее имя. Я не видел ее несколько лет, но она всегда вызывала у меня симпатию. Это был не духовой инструмент, это был вокал. Такой, знаете, дымчатый голос, какой был у Энни Росс в позднем периоде творческой карьеры. А в ее имени крылась какая-то шутка. Мисс Стейк? Мисс Фортуна? Мисс Терри? Какая-то литературная шутка. Мисс Тификация? И еще к этому имени примешивалась толика подросткового эротизма. Что-то грязное… Женщина со скандальной репутацией… И вместе с фамилией получался намек на литературное произведение… Еще чуть-чуть. Уже горячо… Или все-таки персонаж? Или название? Название. Точно – название.
      О господи! Ну конечно. Les Miserables. "Распутная мисс Робб". Дороти Робб, милая Дороти, которая была так добра ко мне, когда мы с ней виделись в последний раз. Какая-то у нее еще была смешная должность. Ах да, главный координатор…
      Главный координатор в штате обслуги Конрада из клана Конрадов.
      На этом фоне я тут же узнал обладателя баритон-саксофонного голоса. Смитерс. Алекс Ренник, управляющий Северным поместьем.
      О черт… Это как-то раздражало. Наверное, у меня что-то неладно с настройкой. У людей могут быть голосовые двойники. Я бы запомнил колонистку лет под девяносто, но вряд ли эта женщина имитировала другую по какой-то…
      Как-то раз, здорово надравшись, Герб охарактеризовал свое состояние таким образом: "Я будто бы держу себя за задницу, чтобы не упасть". Вот примерно таким стало и мое состояние в этот момент. Я судорожно ухватился за скобу.
      А потом от пары виолончельных женских голосов отделился незабываемый, неповторимый, бесспорный и совершенно невероятный голос Конрада из клана Конрадов, и мои пальцы сами собой разжались.
      Но вокруг царила невесомость. Я не упал.
      Естественно, меня мгновенно охватил испуг. Но не ужас.
      Когда происходит невероятное – когда у вас под ногами движется планета и не желает останавливаться, когда вы любуетесь великолепным рассветом и видите, как нечто огромное величественно врезается в стену высоченного здания, когда человек, которого вы схоронили, появляется у вас на пороге с упаковкой пива – вы должны ощутить первобытный страх, суеверный ужас. Про все это написано в книжках. Вы либо грохаетесь в обморок, либо вас тошнит, либо у вас лопаются кишки и мочевой пузырь, либо вы вопите благим матом. Если вселенная готова надуть вас, значит, у вас поехала крыша, верно? Единственная альтернатива – решить, что все это страшный сон или длительная галлюцинация, и смириться с этим.
      Я ничего такого не сделал. Почему – не могу сказать. Может быть, я просто зашел слишком далеко. Меня столько раз, образно выражаясь, долбало током, что просто не хватило бы напряжения, из-за которого я бы начал биться в конвульсиях. Как ни парадоксально, мне вдруг даже немного полегчало.
      Ткань вселенной разрывается? Отлично. Пусть рвется. Собственно говоря, это уже случилось. Мертвые воскресли, само Время рвануло против течения? Просто блеск. Ох, да ведь если я и так уже старился медленнее из-за того, что летел на релятивистском корабле, то в конце концов смог бы встретиться с моей мамой. Давай, распадающаяся реальность, удиви меня на всю катушку!
      А вот так говорить никогда не стоит.
      Мне совершенно ясно казалось, что я просто-напросто спалил свою операционную систему. В глубине души я это твердо знал. Я не верил в привидения, никогда не верил… ну ладно, с тех пор, как перестал быть малышом. Не больше я верил и во вселенные, которые способны на такие шуточки. Оценив свои чувства, я решил, что окончательно чокнулся – так, что сильнее чокнуться невозможно. Отреагировать на это можно было единственным образом.
      Я дико загоготал.
      За бесконечно долгое мгновение я увидел всю свою жизнь целиком, увидел ее очертания, ощутил ее запах, увидел, как безошибочно она вела от надежд и великих обещаний к жуткому безумию внутри обреченной на гибель консервной банки, битком набитой трагедиями и находящейся в десяти световых годах от того места, где когда-то обитало человечество. И вот теперь в эту банку явилась глупая тень злобного старого ублюдка, который, собственно говоря, вынудил меня пуститься в это идиотское странствие. А все потому, что какой-то безымянный, неведомый, чужеродный злобный другойрешил, что человечество – это всего лишь жалкий клоп на теле Галактики – и больше ничего не оставалось делать, кроме как хохотать во всю глотку. Какая-то частица меня осознавала, что капитан пригласил меня сюда для участия в важной встрече – но поскольку ни о какой встрече не могло быть и речи, то почему бы не помешать всей этой ерунде? Я даже не пытался сдерживаться. Я ржал, как бизон, как горилла, как бронтозавр – ну и пусть они все вымерли. Господь свидетель, они были жутко потешными.
      Естественно, все уставились на меня, будто я тронулся умом. А я разве говорил, что нет?
      Особенно тогда, когда ко мне начали оборачиваться те, кто до того был ко мне спиной.
      Да, это была Дороти Робб – постаревшая, но все-таки такая же бодрая, какой я ее запомнил. Да, это был Смитерс, странно облысевший. Да, действительно, без всяких вопросов, в самом центре находился Ричард Конрад, верховный Конрад, и вот он-то не слишком одряхлел. Он до сих пор выглядел как какой-нибудь обожаемый студентами академик, давно ушедший на пенсию, но еще полный энергии.
      Его спутницей была невысокая, крепко сбитая женщина, которую я не видел ни разу в жизни, и это вызвало у меня чувство глубокой признательности. Наконец у галлюцинации появился оттенок импровизации! На вид ей было столько же лет, сколько мне, или немного больше. Она была отлично сложена и держалась необыкновенно подтянуто.
      По другую сторону от Конрада я увидел еще одного совершенно незнакомого человека – мужчину старше меня лет на десять. Этот был поинтереснее. Небольшой рост, бледная кожа, мускулистые руки и ноги – все это подсказало мне, что он родом с Земли. Он всем своим видом просто излучал милую невинность, легковерность, основанную на внутренней деликатности. Такие люди обычно и в других предполагают наличие деликатности. Его верхнюю губу украшали небольшие щегольские усики – когда-то Джинни пыталась заставить меня отрастить такие. Но его глаза… его глаза были наделены каким-то иным качеством, которое я не могу передать словами. Хотелось бы просто показать на другого человека с такими же глазами и сказать: "Как у него". Я такие глаза видел всего два раза в жизни. Такие глаза были у моего отца. И еще – у одного из его лучших друзей, про которого все говорили, что он тоже достоин Нобелевской премии, и которого я называл дядей Максом. Такие глаза заставляют других великих гениев забыть о себе и просто таращиться. "Чем же он занимается?" – гадал я.
      Я похвалил себя за творческую изобретательность. Галлюцинация становилась уж совсем интригующей. И тут обернулись последние двое.
      Учитывая то, в каком я на тот момент был психическом и эмоциональном состоянии, и то, что обе они обернулись медленно, как-то театрально… словом, я и в самом деле ожидал, что одна из них окажется Джинни.
      Вот уж чего я не ожидал, что ею окажутся обе.
      Та, которая находилась дальше от меня и держалась рядом с мужчиной с калейдоскопическими глазами, совсем не походила на Джинни, какой я ее запомнил. Она была очень похожа на ту женщину, какой я себе представлял воображаемую покойную мать "сиротки Джинни", "миссис Морин Гамильтон".
      Но это была настоящая, весьма убедительная Джинни Конрад. Если она жива, она должна быть на тринадцать лет старше той Джинни, которую я видел в последний раз. Если это она, то, видимо, она солгала мне насчет ее возраста. Несмотря на великолепную косметику, она выглядела на тридцать пять. Ну ничего, сойдет.
      Но подвергнуть хоть что-то аналитическому разбору было трудно, не говоря уже о такой психопатической загадке, потому что другаяДжинни была настолько ближе к той Джинни, образ которой я до сих пор хранил в памяти сердца, что оно вот-вот готово было остановиться. Джинни в восемнадцать-девятнадцать лет – честные восемнадцать-девятнадцать – и такая красивая, что это было даже нечестно. Свежий бутон розы, только-только начавший раскрываться. Джинни – такая, какой я себе ее представлял, мудрая, умная, сострадательная, сильная и уверенная – перенеслась через время. И теперь она смотрела на меня так, как смотрела тогда – глазами, горящими, словно два светильника, с черными омутами зрачков, в которых хотелось утонуть.
      – Привет, Джоэль, – проговорили они одновременно.
      Я уже почти перестал хохотать к тому моменту, когда они обернулись, и потом с моих губ сорвалась еще парочка судорожных "ха".
      Но через долю секунды после того, как обе со мной поздоровались, до меня наконец дошло.
      Пусть я был далеко не в самом лучшем состоянии – эмоциональный калека с плохо работающими мозгами, но внутри меня все же заработала довольно сносная мыслительная машина. Столкнувшись с рядом загадок, допускавших только одно рациональное объяснение, я неизбежно должен был к этому объяснению прийти. Я помнил о старинном высказывании – что-то насчет того, что, если ты уверен, что исключил невозможное, в таком случае то, что осталось, каким бы невероятным оно ни казалось, и есть ответ.
      Как только я получил предпосылку, через полсекунды все остальное начало обретать смысл. Я даже начал догадываться, кто такие двое незнакомых людей и почему они здесь присутствуют.
      На этот раз я расхохотался так, что меня качнуло, и я утратил вертикальное положение. Будь все в порядке с силой притяжения, я бы буквально покатился по полу, неудержимо хохоча. Я всегда считал, что это преувеличение. Но поскольку кататься по полу я никак не мог, я свернулся калачиком, потом раскинул руки и ноги и стал, наверное, похожим на морскую звезду, а потом стал колотить по воздуху кулаками и ступнями так, как научился на тренировках у Тигра Котани, но никак не мог исторгнуть из себя весь смех, который меня разрывал.
      В то мгновение, когда я наконец смог сделать выдох, я ухитрился выдавить четыре слова – по два, с паузой.
      Сначала:
      – Привет, Эвелин.
      А потом:
      – Привет, Джинни.
      Два качества делали моего отца особенным, и только одно из них заключалось в том, что он умел мыслить практически лучше всех остальных.
      Второе заключалось в том, что он умел мыслить практически быстрее всех остальных.
      Это означает нечто большее, чем умение находить ответ до того, как его найдет любой другой человек. Это означает, что ты умеешь находить такие ответы, каких никто другой не найдет. Чем быстрее ты способен думать, тем более длинные логические цепочки ты можешь выстроить, прежде чем устанешь и решишь, что пора остановиться. В современной физике это имеет критически важное значение. Однажды отец сказал мне: "Вселенная настолько проста, что для того, чтобы к ней прикоснуться, требуется очень сложное мышление".
      Я унаследовал толику его способности мыслить с сумасшедшей скоростью.