Следующие несколько недель были мрачными.
      Катастрофа такого масштаба способна деморализовать общество – либо сплотить его. Похоже, самое важное в таких случаях то, насколько быстро уходит страх.
      Все произошло мгновенно… Доктор Эми и ее коллеги трудились не покладая рук. Координатор Гроссман и Зог, губернатор Роберте, генерал-губернатор Котт и его партнер, главный инженер Каннингхэм и даже сам капитан Бин взяли в привычку делать обходы и подбадривать людей своими улыбками и оптимистичными взглядами. Это немного помогло. Но всего лишь немного.
      Как скажешь тому, что мчится по космическим глубинам почти со скоростью фотона, что волноваться не о чем? Не о чем – когда самые ценные члены экипажа могут умереть – и не просто умереть, а погибнуть жуткой смертью? Кто же тогда может чувствовать себя защищенным? Думаю, мало кто из нас ожидал, что в полете вообще кто-то умрет. Теперь все наши жизни, планы и надежды зависели от четырех конкретных людей, которые должны были остаться не только живы, но и настолько здоровы, чтобы выполнять свою работу каждый день на протяжении пятнадцати лет.
      Вот где находилось сердце нашей мрачности – это была их тоска, их депрессия.
      – Спасибо, что пришел раньше назначенного дня, Джоэль, – сказала доктор Эми.
      – Нет проблем, – отозвался я, поудобнее устраиваясь в кресле. – Но, честно говоря, в последнее время все шло не так уж плохо.
      – Рада это слышать, – сказала она.
      – Я имею в виду – я знаю, что у вас наверняка работы по горло.
      – Вот как раз об этом я и хотела с тобой поговорить.
      – Прошу прощения?
      – Буду говорить с тобой более прямо и откровенно, чем со всеми остальными в колонии, Джоэль.
      Вот это да!
      – Ладно.
      – Этот корабль в беде.
      Я кивнул.
      – Знаю.
      – Мы ничего не можем поделать с моральным кризисом. Думаю, ты знаешь почему.
      Я снова кивнул.
      – Релятивисты. Остальные… колонисты, администраторы вроде вас, члены экипажа… никто из нас не сможет по-настоящему оправиться после пережитого, пока не оправятся они.
      Все четверо ходили по коридорам, будто големы, и все разбегались в стороны, давая им пройти. Все четверо вежливо отказались от беседы с психоаналитиком, и это было их право. Похоже, они даже друг с другом особо не стремились общаться. Сменяя друг друга на дежурстве, разговаривали по минимуму, а в другое время – и того меньше.
      Тут кивнула доктор Эми.
      – Они исполняют свой долг. Они следят за тем, чтобы двигатель работал. Но сейчас они трудятся на пределе сил. Они – сердце корабля: И это сердце не здорово.
      – Я не могу их ни капельки винить, – сказал я. – Один из самых лучших релятивистов погиб, его жене не настолько повезло – и это могло случиться с любым из них в любое время. Трудно пережить такое, когда каждый день по шесть часов подряд надо полностью избавляться от эмоций… находясь рядом с силой, которую и боишься, и ненавидишь. Я удивляюсь, как вообще они могут работать.
      – Их никто не винит, Джоэль.
      – Нет, но ни у кого не хватает храбрости сказать им, чтобы они смирились с этим и позволили психотерапевтам им помочь.
      Доктор Эми вздохнула. Ее плечи, до того момента напряженные, опустились.
      – Вот именно. Ты все правильно понимаешь.
      – Ну, понимаю. Но что вы можете с этим поделать, понятия не имею. Год назад я бы вам сказал: "Пусть с ними поговорит по душам Мэтти Джеймс".
      Она кивнула.
      – Они все его очень уважали.
      – И он этого заслуживал.
      Мэтти уже давно вернулся к нормальной жизни. Но человек, который вышел из каюты после домашнего ареста, был уже не тем Мэтти Джеймсом, которого все помнили. Он был бледен, он похудел, он вел себя подчеркнуто тактично, но не желал ни с кем разговаривать. Что-то в нем изменилось, но никто не мог взять в толк что.
      Она печально усмехнулась.
      – Предположим, ты бы сидел на моем месте. С чего бы ты начал?
      – Ну, это просто, – сказал я. – С Сола. Теперь, когда нет Джорджа Р., он лидер. Если вы его не раскрутите, вам ни за что не…
      Я умолк, потому что понял, к чему все это приведет.
      – Согласна, – сказала доктор Эми.
      Я поднял руки вверх, помотал головой и на миг зажмурился – словом, употребил весь арсенал жестов, какие только были в моем распоряжении.
      – Нет. Не смотрите на меня.
      – Джоэль…
      – Я уже пытался. Два раза. Оба раза мне даже слова вымолвить не удалось.
      – Расскажи мне об этом.
      – В первый раз, когда я его увидел после… в общем после всего этого, я к нему подошел, и мы несколько секунд простояли в метре друг от друга, и я потом открыл рот, а он покачал головой, и я закрыл рот, а он ушел.
      – А во второй раз?
      – Это было два дня назад. Я стоял и ждал около его каюты – там, где механизм двери меня не видел. Я заготовил фразу. Грубую, болезненную строчку, которая бы шокировала его и заставила обратить на меня внимание. Я хотел, чтобы он разозлился, чтобы это пробудило его боевой дух. В общем, дверь открылась, он вышел, увидел меня, и на этот раз мне даже рот раскрыть не удалось. "Не надо", – сказал он. И все.
      – А как он это сказал? – спросила доктор Эми немного наклонившись вперед.
      – На заре видеоанимация была жутко дорогая, и тогда делали мультфильмы, в которых мало что двигалось, за исключением губ героев. Это были реальные человеческие губы, наложенные на плоские рисунки. Вот так он выглядел.
      Доктор Эми поморщилась.
      – Я ему кивнул. Вроде как сказал: "Ладно, не буду". И он тоже кивнул. В этом было что-то среднее между "Спасибо" и "Сваливай, да поскорее". Ну, я и свалил.
      Доктор Эми смотрела на меня с самым искренним сочувствием.
      – И теперь, если ты предпримешь третью попытку без какого-то шага с его стороны, ты потеряешь его как друга. Понимаю.
      – Правильно понимаете.
      – Как это ужасно для тебя. Ну ладно, проехали. Спасибо, Джоэль. Я могла бы догадаться, что ты уже пытался сделать все, что в твоих силах. Прости.
      Она встала. Разговор был окончен. Я тоже поднялся и мы отвесили друг другу поклоны в японском стиле, что вошло у нас в полушутливую традицию. Но я не развернулся и не пошел к двери.
      – Но вы что-то хотели предложить?
      Она махнула рукой.
      – Нет, ничего. Спасибо тебе. Все равно, наверное, ничего бы не вышло.
      – Если речь о парадоксальной психологии…
      Она улыбнулась.
      – Нет. Просто была одна идея.
      – Ну так расскажите.
      – Однажды в какой-то старинной книжке я прочла фразу о том, что если тебе по-настоящему худо, единственный человек, которого ты будешь рад видеть – это тот, кто захочет вернуть тебе долг.
      – Что-то не улавливаю.
      – Ты ведь так и не расплатился с Солом за его услуги адвоката, оказанные четыре года назад. Ты обещал ему сочинить композицию для баритон-саксофона, по меньшей мере на пятнадцать минут, и чтобы в названии фигурировало его имя.
      Она была права. Конечно, я собирался сделать это. Я даже начал что-то придумывать. Но потом все как-то завертелось, одно за другим, и сочинение рассыпалось, а потом я и вовсе о нем забыл. Только напоминал себе о том, что надо бы исполнить обещание.
      – Я подумала: может быть, ты мог бы сказать Солу о том, что начинаешь работу над композицией, спросить, не подскажет ли он тебе, в каком направлении двигаться. Может быть, это помогло бы тебе его разговорить. Но ты прав: если ты заведешь с ним такой разговор сейчас, он скажет тебе, куда засунуть твой саксофон. Не переживай. Есть у меня на уме еще несколько подходов. Спасибо, что поделился со мной своими выводами.
      Я ушел. Но когда вернулся в "Жнепстое", пробыл там совсем недолго. Прихватил мой "Yanigasawa B-9930" и отправился в студию. Теперь, когда я стал богачом, я арендовал звуконепроницаемый куб на нижней из двух VIP-палуб, чтобы не досаждать своей игрой на саксофоне товарищам по каюте. Придя в студию, я догадался сначала позвонить Зогу, а также Джилл и Уолтеру из "Рога изобилия" и упросить их отменить мои смены. Потом я крепко-накрепко запер дверь, отключил телефон и электронную почту.
      Три дня спустя я включил телефон, позвонил доктору Эми и рассказал ей о своих достижениях. А уж она придумала, как этими достижениями воспользоваться.
      Уходя с дежурства, Соломон Шорт стремился только к забытью. Если он мог проспать двенадцать часов – а он мог, легко, – оставалось куда-то деть всего шесть. То есть такое же время, какое он проводил внутри Дыры. Так у нас было принято называть энергетический отсек. Когда он вошел в свою двухкомнатную каюту и обнаружил, что гостиная полна народа, он просто попятился назад, ожидая, что успеет оказаться в коридоре и дверь за ним закроется.
      По крайней мере, он попытался это сделать. Не получилось. Он наткнулся на кого-то, входящего в каюту, сделал шаг вперед, снова оказался в гостиной и услышал, как закрывается дверь. Он даже не удосужился обернуться и посмотреть, кто вошел. Он не обратил особого внимания на то, что за нахалы так нагло вторглись в его апартаменты. Словно солдат, снимающий колпачок с дула своей винтовки, он медленно разжал губы и сделал вдох…
      И вдруг всего в нескольких дециметрах от него возникла физиономия. Сердитая, грубая, глупая. Этот человек уже успел раскрыть рот и сделать вдох.
      –  А ну быстро заткнись, мать твою!– гаркнул на Сола Ричи.
      И мгновенно захлопнул рот.
      – Давай садись!
      Сол сел.
      Ричи сел справа от него. Его извечный спутник Жюль сел слева от Сола и сунул в его левую руку стакан с виски. Охранник де Манн перешагнул порог каюты, встал по стойке "смирно", потом чуточку расслабился, вытащил руку из-за спины и начал поглаживать свои гангстерские усищи с видом человека, жалеющего о том, что он бросил курить трубку.
      И еще до того, как Соломон успел толком усесться, до того, как он успел выругаться, я начал играть.
      Сначала он так злился, что не слышал ни единой ноты.
      Но это было нормально. Я этого ожидал. Я продолжал играть.
      Потом он попытался меня перекричать.
      Это тоже было нормально. Никто не способен перекричать баритон-саксофон. Тем более мою серебряную "Анну". Даже Соломон Шорт. Я продолжал играть.
      Нарочито оскорбительно он заткнул уши пальцами, зажмурился и высунул язык.
      Ничего страшного. Звук ударил по нему с новой силой в то самое мгновение, когда мощные руки ухватили его с двух сторон и вернули в первоначальное положение. Он открыл глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как его собственные пальцы вместо ушей зажимают переносицу. В этот момент его сразу отпустили. Ричи наклонился, заглянул Солу в глаза, выразительно покачал головой и откинулся на спинку стула. Я продолжал играть.
      Соломон пытался корчить рожи, поглядывая на собравшихся в каюте людей. Похоже, решил переквалифицироваться в мима.
      Ничего страшного. Никто не собирался ему подыгрывать. А я продолжал играть.
      Наконец он отступил к последнему рубежу обороны, уставился на меня в упор и словно бы выпалил мне взглядом: "Мне все равно, будь ты хоть самим возродившимся Пташкой и играй для меня ранее неведомый шедевр Байдербеке. Все равно ты не пробьешься дальше влаги на поверхности моих глазных яблок, сукин сын".
      Большинство музыкантов чувствовали на себе такие взгляды и знают, что они по-настоящему деморализующи, а Солу это удавалось лучше многих.
      Но это тоже было не страшно, потому что к тому моменту, когда он полностью отточил свой убийственный взгляд, его равнодушие уже начало давать трещинки. Потому что я продолжал играть. Я играл и играл.
      Пробиться к сердцу Сола оказалось труднее, чем было бы, пребывай он в нормальном расположении духа, но даже в своей депрессии он не мог не обратить внимания на то, что я играю уже около полутора минут.
      И не остановился, чтобы сделать вдох.
      Ни разу.
      Будучи любителем в области истории музыки, он сообразил, что я делаю, быстрее, чем сообразил бы кто-то другой. И против воли он стал проявлять интерес…
      Техника, известная под названием "циркулярное дыхание", на самом деле ничего подобного собой не представляет. Но для непрофессионала выглядит именно так.
       Есливсе делаешь правильно. Сказать куда как легче, чем сделать.
      Я сторонник мнения о том, что современнаямузыка (как ее теперь стали снова называть) позаимствовала эту технику у австралийских аборигенов на Земле. Следовательно, технике этой, возможно, уже сорок семь тысяч лет – то есть она просуществовала на протяжении жизни более тысячи поколений. Австралийская дидгериду – необыкновенно мощный, но страдающий внутренними ограничениями инструмент. Как с хайку, с этим инструментом приходится достигать неимоверной красоты в рамках суровых ограничений. Лишенная выразительности, даруемой возможностью варьировать высоту тона, дидгериду обладает богатейшей тембровой окраской, и многим музыкантам хотелось таким образом передавать более сложную гамму чувств. Играя на дидгериду, можно высказать многое, очень многое – пока у вас в легких не кончался воздух и не надо было начинать новую фразу.
      Поэтому музыканты перестали дышать.
      На самом деле, конечно, не перестали. Они усовершенствовали дыхание. К их услугам имелись все необходимые компоненты, оставалось только разработать и отработать технику. Не скажу, чтобы это было легко.
      На самом деле, когда я применяю технику "циркулярного дыхания", то пользуюсь своими щеками, как вместилищами для запаса воздуха. Это четырехступенчатый процесс, и начинается он во время выдоха.
      1. Когда у меня в легких заканчивается воздух, я как можно сильнее надуваю щеки – этот прием называется "Диззи" по целому ряду причин.
      2. Я медленно сокращаю мышцы щек и использую накопленный воздух, выдувая его через саксофон – и при этом одновременно вдыхая через нос. Это очень похоже на то, как учишься пользоваться марсианской дыхательной маской. Ненамного сложнее.
      3. Если я все рассчитываю правильно, мои защечные мешки окончательно опустошаются в тот самый момент, когда наполняются воздухом легкие. Мягкое нёбо опускается, и воздух из легких устремляется в саксофон.
      4. Мои щеки принимают нормальную форму, необходимую для правильного амбушура, до тех пор, пока у меня опять не заканчивается воздух. Повторить, начиная с пункта 1.
      Все это время, конечно, мои пальцы выделывают гораздо более сложные вещи, чтобы превращать весь этот воздух в приятные для слуха звуки. Говорят, что этому способен научиться каждый… изрядно помучившись.
      Всякий, кто учился играть на саксофоне, слышал про циркулярное дыхание, и многие пробовали его применять, некоторые даже были достаточно, упорны в достижении результатов, – а для этого нужно упражняться ежедневно не меньше шести месяцев, – а потом изредка применяли эту технику. Но обычно, убедившись в том, что у него получается, музыкант этот прием забрасывает. Смысла в нем не так уж много: число композиций для саксофона, исполнение которых требует этой техники, можно сосчитать по пальцам. Последним из достойных авторов, уделявшим большое внимание циркулярному дыханию, был, пожалуй, Макдональд – он творил незадолго до того, как Пророк почти на полтора столетия вышиб дух из всех; ярким примером является композиция Макдональда под названием "Тауматургия".
      У меня интерес к циркулярному дыханию появился примерно за год до Катастрофы – почти по той же причине, по какой эту технику пришлось придумать аборигенам. После долгих лет пребывания в одном и том же месте меня стала удручать собственная исполнительская ограниченность. Сначала я развлекал себя, играя на нескольких саксофонах сразу. Но почти как все, кто пробует это делать, я обнаружил, что добиться таким путем можно только фокусов, давным-давно исполненных Роландом Кирком и Сан Ра.
      Поэтому я переключился на циркулярное дыхание. Около трех недель у меня ушло на то, чтобы научиться выполнять дыхательный цикл при том, что у меня во рту ничего не было. Потом еще три недели я упражнялся с соломинкой для коктейлей, выпуская пузырьки в чашку с водой. Через шесть месяцев я мог исполнять на саксе узнаваемые мелодии, а еще через шесть месяцев я только-только начал подбираться к такому уровню, что мог показать свою игру кому-то… и тут как раз грянула Катастрофа в Дыре, и всем на голову рухнула крыша. После этого я играл мало. Никому особенно не хотелось слушать.
      Но после разговора с доктором Эми я непрерывно упражнялся семьдесят два часа, лишь время от времени позволяя себе вздремнуть и перекусить по-спартански. Пришлось. Я уже понимал, что буду вынужден наполовину обмануть Сола. У меня не хватало времени на то, чтобы по-настоящему сочинитьпятнадцатиминутную композицию, и я собирался сымпровизировать что-нибудь, поставив в название пьесы его имя. Но в конце концов этот человек требовал, чтобы вещь была сыграна на "Анне", и он должен был получить именно это! Он был первым человеком на борту корабля, кто прикоснулся к этому инструменту, он принес мне его собственными руками в первую же неделю полета.
      До трех последних дней я применял циркулярное дыхание, только играя на альт-саксофоне – да и то с трудом одолевал "Тауматургию" продолжительностью в девять с половиной минут.
      Играя на баритоне, пользоваться такой техникой дыхания гораздо сложнее – даже на такой прелести, как моя "Анна". Простая физика. Приходилось иметь дело с более значительным объемом воздуха. Насколько сильно можно раздуть щуки – у этого есть предел. Низкие ноты требуют очень быстрого дыхания, и это трудно скрыть.
      (Кстати, точно также трудно применять циркулярное дыхание, играя на тенор-саксофоне, а труднее всего в этом смысле сопрано-саксофон, поскольку при игре на нем требуется усиленное давление губ. Это не парадокс: вселенная просто терпеть не может музыкантов. Завидует, я так думаю.)
      В конце концов я нашел способ полуобмана, но вряд ли смогу описать весь процесс. Ощущение такое, будто в качестве вместилищ для запаса воздуха я использую гайморовы пазухи, каким-то образом изолируя их от носовых ходов, но доктор Эми заверила меня в том, что это принципиально невозможно. Я спросил у нее, как же я тогда это делаю, а она сказала, что для того, чтобы это понять, ей бы пришлось разрезать мою голову пополам в процессе игры, и спросила, назначить ли время приема.
      Короче говоря, в итоге я все-таки завладел его вниманием.
      Сол в этом смысле был достаточно просвещенным человеком и циркулярное дыхание распознать мог, кроме того, он довольно неплохо разбирался в физических аспектах духовых инструментов, чтобы понимать, насколько безумно трудно применять эту технику, играя на баритон-саксофоне. Звучание моей "Анны" он любил не меньше, чем я сам, а в таком небольшом помещении саксофон звучал особенно мощно, а играл я, вкладывая в музыку все мое сердце. Я просто сокрушил оплот его безразличия, лишил его способности отрицания, заставил его слушать то, что я играю.
      Я играл фразы, не имевшие окончаний.
      Мы называем их фразами, потому что только так их можно назвать. Некоторые заходят так далеко, что утверждают, будто паузы между нотами – самое важное в музыке. Рано или поздно даже самая сложная фраза заканчивается – чтобы, словно феникс, возродиться через мгновение в следующей фразе. Это происходит даже тогда, когда музыкальный инструмент не имеет ограничений в плане дыхания и каких-либо других ограничений. Большая часть музыки бессознательно отражает структуру существования человека – смерть по обе стороны любой жизни и мгновение тишины до и после окончания каждой новой мелодии.
      Я играл мелодии, темы и мотивы, которые не обрывались, а текли бесконечно, одна переходила в другую без паузы, без отдыха, без растерянности.
      Сначала я подчеркивал это, играя как бы обычные секвенции, выстроенные так, что в них чувствовалось естественное стремление к неизбежным завершениям – и постоянно совершал неожиданные повороты влево за миг до ожидаемых концовок. И оказывалось, что на самом деле это было начало пути к каким-то другимзнакомым секвенциям.
      Как только взгляд Сола подсказал мне, что он это заметил, я отбросил все условности и полностью отдался игре.
      Я забыл обо всем, что знал о композиции, погрузился в то, что дзен-буддисты называют "сознанием новичка", вновь приобрел могущественную силу неведения. Почти целиком отключил разум, оставил в работе только ту его часть, которая знает, как функционирует саксофон, и отдал управление инструментом своему сердцу. Я узнавал о том, что сыграю в следующий момент, одновременно с Солом и всеми остальными: в те мгновения, когда музыка слетала с моих губ.
      Если бы то, что я играл, сопровождалось словами, то это были бы слова вроде "Пошли смерть куда подальше", сказанные на всех когда-либо существовавших человеческих языках.
      Я играл фразы, которые не желализаканчиваться. Я творил структуру, которая упрямо, без устали, дерзко взмывала ввысь над раструбом моего саксофона. Я создал тему, не имевшую разрешения и не искавшую его, и доказал, что разрешение ей не нужно. Возник и исчез образ Джорджа Р. – его лицо, его едва заметная улыбка. Точно также возникла и исчезла Ландон – та Ландон, которую мы все знали, смех которой мог передать только баритон-саксофон. И мои родители. И механик К. Платт.
      Эйнштейн сказал: "Люди вроде нас, верящие в физику, знают, что различие между прошлым, настоящим и будущим – всего лишь упрямо навязчивая иллюзия".
      Я развенчал эту иллюзию.
      Я ни разу не отвел глаз от Соломона Шорта. До тех пор, пока не понял по его глазам, что победил. Что я сумел пробиться достаточно глубоко. Я заставилего понять, что он способен чувствовать и не умереть от своих чувств. Это было похоже на то, когда видишь человека в агонии, а потом видишь, как действует морфий.
      У вас хоть раз была очень высокая температура? Кажется, что эти страдания никогда не закончатся – больше того: кажется, что они никогда не кончались, и так продолжается несколько дней подряд. Но наступает момент, когда внутри вас словно бы развязывается какой-то узелок – ощущение такое, что он развязывается где-то в глубине глотки, – и что-то начинает облегчаться, таять, расслабляться. Это немного похоже на пробуждение – только в данном случае ты лучше осознаешь происходящее. Сначала ты не можешь поверить в это, а потом какое-то время плачешь от благодарности, а еще через десять минут просишь, чтобы тебе дали поесть и принесли пульт от телика.
      Я держался до тех пор, пока не добился этих самых слез благодарности. Я уже как-то раз говорил о том, что у меня необыкновенно тонкое чувство времени. Я четко знал, когда закончились пятнадцать минут. На шестнадцатой минуте я оторвал мундштук от губ, прервав фразу посередине восходящего арпеджио. Несколько секунд я соображал, как сделать вдох ртом.
      Сол этого не заметил. Он сидел закрыв глаза. Когда звук неожиданно прекратился, он сначала замер, а потом его плечи слегка опустились.
      Более или менее придя в себя, я торжественно сообщил:
      – Эта пьеса называется: "Солнце продолжает светить".
      Никто не сказал ни слова, никто глазом не моргнул. А я тяжело дышал и потирал затекшую шею.
      Наверное, около тридцати секунд у Сола двигались только краешки ноздрей и вздымалась и опускалась грудная клетка. Это продолжалось настолько долго, что я забеспокоился: уж не впал ли он в медитационный транс.
      Но тут он выпрямился, открыл глаза, посмотрел на меня и сказал: