Девчонки и дамы делали татуировку невидимыми чернилами, которые проявляются лишь при инфракрасном свете, или же помещали все данные у себя на подошвах. Меня спросили – может, я тоже хочу татуировку на ступнях? Я отказался: слишком много еще дел осталось, не могу позволить себе хромать… Мы пришли к соглашению, что лучше всего подойдет та часть тела, на которой сидят, так что пару дней мне пришлось обедать стоя. А что – хорошее место, скрытое от чужих глаз. Правда, и от моих тоже: татуировку я мог рассмотреть только в зеркале. Время поджимало; нам следовало прибыть в Мохавский космопорт 26 июня, ровно через две недели. Пора было решать, что взять с собой. На каждого пассажира полагалось пятьдесят семь и шесть десятых фунта груза – об этом нам объявили только после того, как тщательно всех взвесили. В брошюре говорилось: «Завершите все свои земные дела, как перед смертью». Легко сказать! Но когда помираешь, с собой уже ничего не возьмешь, а мы-то могли взять целых пятьдесят семь фунтов! Вопрос только – что взять? Шелковичных червей я отнес в школу, в кабинет биологии. За ними туда же отправились змеи. Дак хотел взять себе аквариум, но я не позволил: он дважды заводил себе рыб, и оба раза они у него подохли. Птиц отдал миссис Фишбейн с первого этажа. Ни кота, ни собаки у меня не было: Джордж говорит, что девяностоэтажный дом не место для наших меньших братьев. Так он их называет. Когда Джордж пришел домой, я разгребал свои завалы.
– Ну-ну, – сказал он. – По-моему, я впервые могу войти в твою комнату без противогаза. Я пропустил это мимо ушей: такая уж у него манера разговаривать.
– Не знаю, куда их девать, – пожаловался я, показав на кучу вещей, сваленных на кровать.
– Ты снял на пленку все, что собирался?
– Да, кроме портрета. Стереопортрет Анны весил как минимум фунт и девять унций
.
– Конечно, сохрани его. Но ты должен помнить, Билл: мы поедем налегке. Мы же первопроходцы.
– Все равно – никак не соображу, что из этого выбросить. Думаю, видок у меня был мрачноватый, потому что отец сказал:
– Знаешь, кончай-ка жалеть себя. Мне тоже несладко – придется расстаться с трубкой, а это ох как нелегко, можешь мне поверить.
– Почему? – спросил я. – Трубка же легкая!
– Потому что на Ганимеде табак не выращивают и не импортируют.
– Да-а. Слушай, Джордж, в общем-то у меня все на мази, только вот аккордеон… Больно он тяжелый.
– Хм… Надо попробовать подвести его под графу «предметы культуры».
– Чего?
– Прочти первую строчку. Предметы культуры не входят в число личных грузов. Они считаются достоянием колонии. Мне и в голову не приходило, что я обладатель культурных ценностей.
– Вряд ли это выгорит, Джордж!
– А ты попробуй, что ж сразу руки-то опускать! Вот так и вышло, что через два дня я выступал перед советом по науке и культуре, пытаясь доказать им, что представляю собой культурное достояние. Для начала я сбацал им «Индюшку в соломе», потом опус 81 Неру, увертюру из «Зари XXII века» Моргенштерна в переложении для гармоники, а под занавес вжарил «Зеленые холмы Земли». Меня спросили, нравится ли мне играть для публики и вежливо сказали, что сообщат о решении совета… А через неделю я получил письмо с предписанием сдать аккордеон в контору, ведающую грузами. Ура! Я таки действительно «культурное достояние»! За четыре дня до старта отец пришел домой раньше обычного – он закрыл свою контору – и поинтересовался, можем ли мы позволить себе что-нибудь вкусненькое на обед: у нас, дескать, будут гости. Я ответил, что все о'кей, мы даже вернем часть пайка перед вылетом.
– Сынок! – смущенно сказал отец.
– Чего? То есть – да, Джордж?
– Помнишь, что говорилось в брошюре про семьи?
– Конечно.
– Ты был абсолютно прав, но я тогда не решился тебе сказать. Теперь хочу признаться: завтра я женюсь. В ушах у меня зазвенело. Я не смог бы удивиться больше, если бы он меня ударил. Я стоял и тупо смотрел на него, не в силах вымолвить ни слова. Потом выдавил:
– Но, Джордж, это невозможно…
– Почему, сынок?
– А как же Анна?
– Анна умерла.
– Но… Но… У меня не было слов. Я влетел в свою комнату, заперся и плюхнулся на кровать, пытаясь собраться с мыслями. Отец подергал за ручку, постучал в дверь, окликнул меня. Я не ответил. Он подождал немного и ушел. Я не встал с постели. Кажется, я ревел – не из-за отца, нет. Ревел, как после смерти Анны, когда не мог заставить себя поверить, что больше не увижу ее. Что больше никогда она не улыбнется мне, не скажет: «Расти большой, Билли». Я вытягивался в струнку, а она с гордостью смотрела на меня и гладила по плечу. Как он может? Как может он привести какую-то женщину в дом Анны? Я встал, посмотрел на себя в зеркало, включил игольчатый душ и сильный массаж. После этого мне полегчало, только в животе как-то странно посасывало. Массажер выколотил из меня всю пыль, обдул ветерком и со вздохом затих. Пока он жужжал, мне все казалось, что я слышу голос Анны, но скорее всего он звучал у меня в голове. Она говорила: «Расти большой, сынок». Я оделся и вышел из спальни. Отец уродовался над обедом – в буквальном смысле слова. Он умудрился прижечь большой палец в печке – только не спрашивайте меня как. Все, что он наготовил, кроме салата, пришлось вышвырнуть вон. Я вытащил продукты и молча принялся за стряпню. Отец тоже не говорил ни слова. Стол я накрыл на троих. Джордж наконец раскрыл рот:
– Поставь, пожалуйста, еще прибор, Билл. Видишь ли, у Молли есть дочь. Я выронил вилку.
– Молли? Ты имеешь в виду миссис Кеньон?
– Да, а разве я тебе не сказал? Ах да, ты же не захотел слушать. Старая знакомая, значит. Она работала у отца чертежницей. Дочку ее я тоже видал – двенадцатилетняя пигалица. То, что невестой отца оказалась миссис Кеньон, меня совсем доконало. Почему-то мне показалось это верхом неприличия. Черт, эта лицемерка ведь была на похоронах Анны и даже имела наглость поплакать! То-то она так суетилась вокруг меня, когда я заходил к отцу в контору. Небось давно уже положила глаз на Джорджа. Я ничего не сказал. Что тут скажешь? Когда они пришли, я вежливо поздоровался и слинял на кухню под предлогом готовки. Странный это был обед. Отец и миссис Кеньон разговаривали друг с другом, я что-то отвечал, когда ко мне обращались. И толком ничего не слышал. Меня заклинило на мысли – как он мог это сделать? Пигалица пару раз попыталась ко мне привязаться, но я быстро поставил ее на место. После обеда отец предложил всем вместе сходить в кино. Они ушли, а я отговорился необходимостью собрать вещи. Голова у меня трещала от мыслей, но с какой стороны я ни пытался посмотреть на это дело, лучше оно не становилось. Сначала я решил, что не поеду на Ганимед, если они тоже туда намылились. Отцу придется заплатить за билет, но я заработаю и верну ему деньги – от них мне ничего не нужно! А потом меня вдруг осенило, почему отец решился на женитьбу. И от сердца чуть-чуть отлегло. Но не совсем. Больно уж высока цена. Отец вернулся поздно и без гостей. Постучал ко мне, открыл дверь, вошел в комнату.
– Ну, сынок?
– Что «ну»?
– Билл, я понимаю, что ты ошарашен, но ты привыкнешь. Я рассмеялся, хотя мне было совсем не до смеха. «Привыкнешь»! Может, он и забыл об Анне, но я-то не забуду. Никогда.
– А пока, – продолжал отец, – я прошу об одном: веди себя прилично. Надеюсь, ты понимаешь, что вел себя по-хамски, только что в лицо им не плевал?
– По-хамски? – изумился я. – Я же приготовил им обед! Я был с ними вежлив.
– Да, вежлив. Как судья, объявляющий приговор. И не менее дружелюбен. Надо было наподдать тебе слегка, чтобы вспомнил, как себя ведут порядочные люди. Думаю, на моем лице было написано, насколько я с ним не согласен.
– Ладно, что было, то прошло, – сказал Джордж. – Забудем. Поверь мне, Билл, со временем ты поймешь, что я правильно решил. А пока я прощу – веди себя по-человечески. Я же не призываю тебя бросаться к ним на шею, просто будь приветливым и дружелюбным, то есть будь самим собой. Ты постараешься, да?
– Попробую. Отец, а почему ты решил преподнести мне это сюрпризом?
– Я был не прав, – смутился он. – Наверное, мне хотелось избежать неприятных сцен: я знал, что ты заклеймишь меня как предателя.
– Но я бы смог понять, если бы ты объяснил. Я знаю, почему ты решил жениться…
– Вот как?
– Мне сразу надо было сообразить, когда ты упомянул об условиях в брошюре. Ты женишься, чтобы мы могли улететь на Ганимед…
– Что?! Я растерялся.
– Но… это так, верно? Ты же сам говорил. Ты сказал…
– Я не говорил тебе ничего подобного! – Отец замолчал, набрал в грудь воздуха и тихо продолжил: – Билл, наверное, у тебя могло сложиться такое впечатление… Хотя это не делает мне чести. А теперь запомни раз и навсегда: мы с Молли решили пожениться вовсе не затем, чтобы эмигрировать. Мы эмигрируем, потому что решили пожениться. Может, ты еще слишком мал, чтобы понять, но я люблю Молли, а Молли любит меня. Если бы я захотел остаться здесь, она осталась бы со мной. Но поскольку я хочу уехать, она едет тоже. Она достаточно умна и понимает, что мне необходимо окончательно оторваться от прошлого. Тебе все ясно? Я сказал, что вроде все.
– Тогда спокойной ночи.
– Спокойной ночи. Он повернулся, и тут я не выдержал.
– Джордж! Он остановился.
– Ты больше не любишь Анну, да? – крикнул я. Отец побелел. Шагнул ко мне, остановился.
– Билл, – тихо сказал он. – Вот уже несколько лет я ни разу не поднял на тебя руку. И сейчас впервые мне захотелось влепить тебе оплеуху. Мне показалось, что он так и сделает. Я стоял и думал: если он до меня дотронется, он будет жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Но отец вышел из комнаты и закрыл дверь. Я опять принял душ, просто так, и улегся спать. Около часа я ворочался, вспоминая, как отец чуть не ударил меня, и отчаянно призывая Анну, чтобы она подсказала, что же мне делать. Потом врубил светомузыку и смотрел на огни, пока не заснул. За завтраком мы не разговаривали, да и не ели почти. Наконец отец сказал:
– Билл, я хочу попросить у тебя прощения за вчерашнее. Ты не сделал ничего такого, что могло бы оправдать мое поведение, я не имел права так разговаривать с тобой.
– Ничего, все нормально, – ответил я и добавил: – Боюсь, я тоже наговорил лишнего.
– Что наговорил – это полбеды. Хуже то, что ты мог так подумать. Билл, я всегда любил Анну и сейчас люблю ее не меньше, чем прежде.
– Но ты сказал… – Я запнулся. – Нет, до меня, видно, не доходит…
– Что ж, это более чем естественно. – Джордж поднялся из-за стола. – Билл, церемония назначена на три часа. Ты сможешь одеться и быть готовым где-то к двум? Я замешкался.
– Нет, Джордж, вряд ли. У меня уйма дел. Он ничем не выдал своих эмоций.
– Понимаю, – сказал он бесстрастно и вышел. Через пару минут отец уехал из дома. Еще через несколько минут я позвонил к нему в контору. Автоответчик промурлыкал: «Хотите оставить сообщение?» Я не хотел. Я решил, что Джордж заедет до трех домой, и вырядился в свой парадный костюм. Даже помазался отцовским кремом для бритья. Он не приехал. Я без конца названивал в контору, но в ответ слышал неизменное: «Хотите оставить сообщение?» Тогда, стиснув зубы, я набрал номер миссис Кеньон. Никто не взял трубку. Там тоже никого не было. Время медленно, но неумолимо ползло вперед, а я ничего не мог поделать. Наконец пробило три. Отец где-то сейчас вступал в законный брак, но я не знал где. В полчетвертого я вышел из дома и отправился в кино. Вернувшись домой, я заметил, что на автоответчике горит красная лампочка. Нажал на клавишу и услышал отцовский голос: «Билл, я пытался связаться с тобой, но тебя не было дома, а ждать я не мог. Мы с Молли уезжаем в короткое путешествие. Если понадобится, звони в Чикаго до востребования – мы будем где-то в Канаде. Вернемся в четверг вечером. До свидания». Запись закончилась. В четверг вечером! А старт в пятницу утром.
Глава 3.
Космический корабль «Бифрост»
Отец позвонил мне от миссис Кеньон – то есть от Молли – в четверг вечером. Мы оба разговаривали вежливо, но натянуто. Да, сказал я, у меня все готово, надеюсь, они хорошо провели время. Да, сказал он, неплохо, а теперь они ждут меня у Молли, чтобы завтра с утра всем вместе тронуться в путь. Я ответил, что, к сожалению, не знал о его планах, а потому купил себе билет до Мохавского космопорта и забронировал номер в отеле «Ланкастер». Как же быть? Отец задумался, потом заметил:
– Похоже, ты стал совсем самостоятельным, Билл.
– А как же!
– Хорошо. Тогда встретимся в порту. Хочешь поговорить с Молли?
– Нет-нет, просто передай ей привет от меня.
– Благодарю, непременно передам. – И он повесил трубку. Я побрел в спальню, взял рюкзак – пятьдесят семь и пятьдесят девять десятых фунта. Не прибавишь даже лягушачью икринку. Комната была совсем голой: единственное, что в ней осталось, это моя скаутская форма. Взять ее с собой я не мог, а выбросить не хватало духа. Я понес было форму к мусоросжигателю, но по дороге передумал. Когда нас взвешивали, я набрал сто тридцать один и две десятых фунта вместе с одеждой. Но в последние дни у меня появились проблемы с аппетитом. Я встал на весы – сто двадцать девять и восемь десятых. Схватил скаутскую форму и взвесился с ней – сто тридцать два с половиной. Уильям, сказал я себе, никакого ужина, завтра утром никакого завтрака и ни капли воды. Свернул форму и взял ее с собой. В квартире не осталось ничего, кроме моего несъеденного ужина в холодильнике – приятный сюрприз для новых жильцов. Я вырубил все электроприборы, кроме холодильника, и запер за собой дверь. Странное было ощущение: сколько себя помню, мы всю жизнь прожили здесь – Анна, Джордж и я. Я спустился в подземку, пересек город и пересел на линию, ведущую в Мохаве. Через двадцать минут я был уже в отеле «Ланкастер» в Мохавской пустыне. Номер, забронированный мною, оказался койкой в бильярдной комнате. Пришлось спуститься к портье выяснять отношения. Я сунул ему под нос карточку, в которой черным по белому было написано, что мне оставлена комната. Он взглянул на карточку и заявил:
– Молодой человек, вы когда-нибудь пробовали разместить в отеле шесть тысяч человек одновременно? Я признался, что не пробовал.
– Тогда радуйтесь, что вам досталась койка. В вашей комнате поселилась семья с девятью детьми. Я повернулся и пошел восвояси. Отель очень напоминал дурдом. Даже если бы я не дал себе торжественного обещания не ужинать, мне это все равно не грозило. К столовой невозможно было подобраться ближе чем на двадцать ярдов
. Под ногами путалась малышня, сновавшая туда-сюда и оравшая во все горло. В холле на полу сидели семьи эмигрантов. Я поглядел на них и подумал: интересно, из какой помойки их всех выгребли? В конце концов я улегся на свою коечку – и тут меня начал донимать голод. Стоила ли форма, которая мне явно не пригодится, таких жертв – это вопрос на засыпку. Если бы у меня была с собой продовольственная книжка, я, наверное, встал бы в очередь в столовую. Но мы с отцом уже сдали книжки. Правда, у меня осталось немного денег. Можно было поискать какого-нибудь свободного торговца; говорят, они обычно так и роятся возле отелей. Но отец считает, что «свободный торговец» – неправильное название. На самом деле они просто спекулянты, а у спекулянтов порядочные люди никогда ничего не покупают. Да и как их искать, этих торговцев, кто бы подсказал. Я встал, выпил воды, снова лег и заставил себя расслабиться. В конце концов мне все же удалось заснуть. Снился мне клубничный торт со взбитыми сливками
– я имею в виду, настоящими, из-под коровы. Проснулся я зверски голодным, но тут же вспомнил, что сегодня мой последний день на Земле. Возбуждение от этой мысли приглушило голод. Я встал, надел скаутскую форму, а поверх нее – космический костюм. Я думал, что мы сразу отправимся на борт. Но не тут-то было. Сначала нам велели собраться под навесом, натянутым перед отелем, неподалеку от контрольно-пропускного пункта. Кондиционеров там, естественно, не было, но, поскольку стояло раннее утро, пустыня еще не обдавала жаром. Я отыскал букву «Л» и уселся под ней на рюкзак. Ни отца, ни его семьи не видать. Похоже, придется мне лететь на Ганимед строго самостоятельно. Ну и ладно. За воротами, милях в пяти от навеса, на взлетном поле виднелись корабли – «Дедал» и «Икар», снятые специально по такому случаю с обычного рейса «Земля – Луна», а также «Бифрост» – старая челночная ракета. Насколько мне известно, она весь свой век летала одним маршрутом – до космической станции Супер-Нью-Йорк. Мне хотелось попасть на «Бифрост», хотя ракета и уступала в размерах «Дедалу» с «Икаром». Но я помню, как впервые в жизни наблюдал старт космического корабля – и это был «Бифрост». Рядом со мной побросало свой багаж какое-то семейство. Мамаша взглянула вдаль и осведомилась:
– Джозеф, который из них «Мейфлауэр»? Супруг попытался объяснить ей, что к чему, но так и не смог рассеять ее недоверие. Я чуть не лопнул, стараясь удержаться от смеха. Нет, вы только подумайте: эта недотепа полна решимости покорить Ганимед и в то же время понятия не имеет, что корабль, на котором ее туда доставят, построен в космосе и нигде не может приземлиться? Толпа эмигрантов и провожающих все прибывала, но отец не объявлялся. Кто-то окликнул меня, я обернулся и увидел Дака Миллера.
– Чао, Билл, – сказал он. – Я уж боялся, что не успею.
– Привет, Дак. Как видишь, я еще здесь.
– Я звонил тебе вчера вечером, но по телефону сказали: «Абонент выбыл». Так что я слинял с уроков и рванул прямо сюда.
– Ну, Дак, не стоило…
– Но мне хотелось отдать тебе это. Он протянул мне коробку шоколадных конфет весом не меньше фунта. Я потерял дар речи. Потом поблагодарил его и сказал:
– Дак, я очень тронут, честное слово. Но мне придется вернуть тебе коробку.
– Почему?
– Вес. То есть масса. Мне нельзя прибавить ни унции.
– Ты можешь нести ее в руках.
– Не поможет. Они считают общий вес. Он переварил информацию и заявил:
– Тогда давай откроем ее.
– Конечно. Я вскрыл коробку и предложил ему конфету. Глаза мои приклеились к шоколаду, а желудок просто взвыл, умоляя о пище. В жизни не чувствовал себя таким голодным. Я сдался и съел конфетку, решив, что все равно вспотею и потеряю в весе. Стало припекать, а на мне была скаутская форма и поверх нее космический костюм – самая та экипировочка для пустыни Мохаве в разгар июня. Естественно, после конфеты безумно захотелось пить. Стоит раз поддаться искушению – и ты увяз. Я отошел к фонтанчику и глотнул чуток. Потом вернулся к Даку, протянул ему коробку и велел на первом же скаутском собрании съесть ее с ребятами за мое здоровье. Дак пообещал, что так и сделает, И добавил:
– Знаешь, Билл, мне бы хотелось уехать с тобой. Честное слово. Я сказал, что был бы рад, только не понимаю, с чего он вдруг так круто переменил свое мнение? Дак смутился, но тут показался мистер Кински, а за ним – отец, Молли с пигалицей и сестра Молли миссис ван Метр. Все стали жать друг другу руки, миссис ван Метр разрыдалась, а пигалица привязалась ко мне с вопросами – почему это у меня костюм такой, будто надутый, да почему это пот с меня градом льет? Джордж наблюдал за моей реакцией, но тут выкрикнули наши имена, и мы двинулись к пропускному пункту. Сначала взвесили Джорджа, Молли и Пегги, потом пришла моя очередь. Багаж у меня был тютелька в тютельку, и я шагнул на весы. Ну надо же – сто тридцать один и одна десятая фунта! Вполне мог съесть еще конфетку.
– В норме! – сказал таможенник, поднял на меня глаза и удивился: – Что ты напялил на себя, сынок? Закатанный левый рукав скаутской формы предательски вылез из-под короткого рукава космического костюма, сияя нашивками, словно сигнальными огнями. Я ничего не ответил. Таможенник пощупал валики у меня на руках и заявил:
– Парень, ты что, в арктическую экспедицию собрался? Неудивительно, что ты весь мокрый. А известно тебе, что ничего лишнего на себя надевать не положено? К нам подошел отец, спросил, в чем дело. Я молчал, ощущая, как уши наливаются жаром. Таможенник тем временем провел переговоры со своим помощником, потом позвонил куда-то и наконец объявил:
– Все нормально. Охота париться в этой чертовой коже – валяй, дело твое. Следующий! Я потрусил вперед, чувствуя себя последним идиотом. Мы зашли в здание космопорта, взобрались наверх по пандусу. Слава Богу, здесь было прохладно. Через пару минут мы очутились в помещении для посадки, прямо под кораблем. Им оказался «Бифрост». Из-под земли высунулся посадочный лифт, остановился у пассажирской платформы, и мы всем скопом втиснулись в него. Организовано все было четко. Багаж у нас отобрали в помещении для посадки, а пассажиров распределили по весовым категориям, так что нас с отцом опять разделили. Меня поместили на верхней палубе, сразу за рубкой управления. Я нашел свое место, кресло 14-Д, и отправился поглазеть в иллюминатор на «Дедал» с «Икаром». Проворная маленькая стюардесса, ростом чуть выше кузнечика, проверила пассажиров по списку и предложила сделать укол от космической болезни. Я поблагодарил и отказался.
– Приходилось уже бывать в космосе? – спросила она. Я признался, что нет, не приходилось.
– Тогда лучше сделайте укол. Я сказал, что привык к полетам – я, как-никак, пилот; тошнить меня не будет. Правда, я умолчал о том, что летал только на вертолетах. Стюардесса пожала плечами и пошла дальше.
– «Дедал» к взлету готов! – объявил динамик. Я прильнул к иллюминатору, чтобы не пропустить старт. «Дедал» стоял где-то в четверти мили от нас и немного повыше. Красивый, четкий силуэт, блестящий в лучах восходящего солнца. За кораблем, направо, в конце поля на блокпосте зажегся зеленый свет. Корабль чуть-чуть накренился к югу, буквально на несколько градусов. Снизу вырвалось пламя, сначала оранжевое, потом ослепительно белое. Разлилось по полю, и его тут же поглотили вентиляционные отверстия. «Дедал» оторвался от земли. Мгновение он висел в воздухе – видно было, как колеблются очертания холмов в струях, вырывающихся из дюз, – а потом исчез. Именно так – исчез. Вспорхнул, как испуганная птица, прочертил в небе белую полоску и скрылся из виду, хотя рев его двигателей все еще был слышен у нас на палубе. В ушах у меня звенело. За спиной раздался чей-то голос:
– Но я же не позавтракала! Капитану придется подождать. Скажи ему, Джозеф! Старая знакомая! Та самая недотепа, которая не знала, что «Мейфлауэр» не приземляется на планетах. Муженек попытался ее урезонить, но где там! Она воззвала к стюардессе.
– Но, мадам, – услышал я голос стюардессы, – капитан не может сейчас разговаривать с вами. Он готовится к старту. Это не возымело никакого действия. В конце концов стюардессе пришлось торжественно пообещать, что завтрак будет подан сразу после старта. Я навострил уши: надо мне тоже сделать заказ. Через двадцать минут стартовал «Икар», а потом опять врубился динамик:
– Внимание! Всем занять свои места, приготовиться к старту! Я вернулся к креслу, стюардесса проверила, все ли пристегнулись, предупредила, чтобы без разрешения никто не расстегивал ремни, и ушла на нижнюю палубу. Я почувствовал, как заложило уши, а затем корабль тихонько вздохнул. Я сглотнул слюну, потом еще и еще. Из корабля выкачивали воздух, заполняя отсеки стандартной кислородно-гелиевой смесью с давлением вполовину меньшим, чем над уровнем моря. Женщине – той самой – это явно не понравилось.
– Джозеф, – заныла она, – у меня голова разламывается! Джозеф, мне нечем дышать! Сделай же что-нибудь! Она вцепилась в свои ремни и приподнялась. Муж, уложил ее обратно. «Бифрост» слегка наклонился, и динамик возвестил;
– Три минуты до старта! Помолчал и после томительно долгой паузы ожил вновь:
– Одна минута до старта! И тут же другой голос начал отсчет;
– Пятьдесят девять! Пятьдесят восемь! Пятьдесят семь! Сердце у меня билось так громко, что заглушало все звуки. А голос продолжал считать:
– Тридцать пять! Тридцать четыре! Тридцать три! Тридцать два! Тридцать один! Полминуты! Двадцать девять! Двадцать восемь! И наконец:
– Десять!
– Девять!
– Восемь!
– Семь!
– И шесть!
– И пять!
– И четыре!
– И три!
– И два… Слово «один», или «старт», или что они там обычно говорят, я так и не услышал. В этот момент на меня что-то свалилось и намертво придавило к креслу. Однажды, когда мы с друзьями лазили по пещере, с потолка обрушилась земля, так что меня еле откопали. Нечто подобное я чувствовал и сейчас – только никто и не думал меня откалывать. В груди жгло огнем. Ребра трещали – того и гляди сломаются. Я не мог шевельнуть даже пальцем. Попробовал вдохнуть – и тоже не смог. В общем-то не скажу, чтобы я испугался, поскольку знал, что стартовать мы будем с высокими перегрузками, но неприятно было ужасно. С трудом повернув голову, я увидел, что небо залито багровым заревом. Прямо на глазах оно почернело – и вокруг появились звезды, миллионы звезд, хотя Солнце продолжало ослепительно сиять через иллюминатор. Двигатели ревели как сумасшедшие; потом вдруг разом стихли и воцарилась тишина. Говорят, в старинных ракетах рев был слышен даже тогда, когда корабль переходил на сверхзвуковую скорость. Но на «Бифросте» стало тихо, как в подушке, набитой перьями. Делать было нечего – оставалось только лежать, пялиться в иллюминатор, втягивать в себя воздух и стараться не думать о тяжести, взгромоздившейся на грудь. И вдруг, совершенно неожиданно, желудок подпрыгнул к горлу и я сделался невесомым.
Глава 4.
Капитан Делонпре
Невесомость, да еще испытанная впервые в жизни, штука неприятная, доложу я вам. Конечно, привыкнуть к ней можно. А не привыкнешь – придется голодать. Бывалые космонавты утверждают даже, что им нравится невесомость. Мол, пара часов сна в таком состоянии заменяет целую ночь на Земле. Ну, привыкнуть-то я привык, но не скажу, чтобы мне это нравилось. На взлет «Бифросту» понадобилось около трех минут. Но нам они показались бесконечными из-за ускорения, которое достигло чуть ли не шести «g». Затем около трех часов корабль провел на свободной орбите, и все это время мы падали в пустоту, пока капитан не начал маневрировать, направляя нас к «Мейфлауэру». Другими словами, более двадцати тысяч миль мы падали вверх. Звучит, конечно, глупо. Все знают, что нельзя падать вверх; падают вниз. Но было время, когда все знали, что Земля плоская. Мы падали вверх. Как и все нормальные люди, я проходил по физике основы космической баллистики и начитался всяких историй о том, как космонавты плавают внутри корабля, когда он находится в свободном полете. Но это надо почувствовать на собственной шкуре, чтобы понять как следует. Возьмем, к примеру, миссис Тарбаттон – ту самую даму, которая требовала завтрак. Полагаю, она, как и все, ходила в школу. И тем не менее, продолжала настаивать, что капитан обязан сделать что-нибудь. Что он мог сделать – одному Богу известно; разве только найти для нее небольшой астероид. Не скажу, чтобы я ей не сочувствовал – да и себе тоже. Вам когда-нибудь приходилось попадать в эпицентр землетрясения? Знакомо вам такое ощущение, когда все, что вы считали устойчивым и надежным, внезапно обрушивается вам на голову, а земная твердь перестает быть твердью? Ну так невесомость – это примерно то же самое, только хуже. Когда корабль летит по свободной траектории, вверх или в любом другом направлении, уроки физики сами собой вылетают из головы: ты просто падаешь и падаешь, до бесконечности, а желудок так и норовит вырваться наружу. Таким было мое первое знакомство с невесомостью. Ремни не позволяли мне взмыть вверх, но чувствовал я себя разбитым и размазанным по стенке, словно кто-то врезал мне под дых. Рот наполнился слюной – я судорожно сглатывал и горько сожалел, что съел ту несчастную конфету. Но меня хоть не вывернуло, поскольку я так и не успел позавтракать. Те, что успели, – на них я старался не смотреть. Вообще-то я намеревался, когда закончатся перегрузки, отстегнуть ремни и поглазеть в иллюминатор на Землю; но невесомость отбила у меня всю охоту. Я неподвижно лежал в кресле и погружался в пучину отчаяния. Из люка, ведущего на нижнюю палубу, выпорхнула стюардесса. Оттолкнулась ножкой, придержалась ручкой за центральную опору и воспарила в воздухе, словно лебедушка, разглядывая нас с высоты. Симпатичное это было зрелище, жаль, не хватило сил оценить его по достоинству.
– Всем удобно? – весело спросила она. Глупый вопрос, но нянечки в больницах обычно говорят именно таким тоном. Кто-то застонал, где-то расплакался ребенок. Стюардесса подплыла к миссис Тарбаттон и осведомилась:
– Что вам подать на завтрак? Может быть, омлет? Я стиснул челюсти и отвернулся, всей душой желая ей проглотить язык. Потом снова взглянул в ее сторону. Что ж, за свой идиотский вопрос она поплатилась – и теперь вычищала ответ. Когда она разобралась с миссис Тарбаттон, я неуверенно подал голос:
– Э-э… Можно вас… Мисс…
– Эндрюс.
– Мисс Эндрюс, не могли бы вы сделать мне укол? Видите ли, я передумал.
– Сей момент, – улыбнулась она и вытащила из поясной сумочки шприц. Укол ожег меня болью, и я подумал, что с конфетой все-таки придется расстаться. Но боль быстро утихла. Я почувствовал себя почти счастливым – насколько можно быть счастливым на смертном одре. Стюардесса сделала инъекции всем желающим, проявившим, подобно мне, излишнее самомнение, а миссис Тарбаттон вкатила двойную дозу, чтоб та больше не рыпалась. Тем временем двое смельчаков расстегнули ремни и устремились к иллюминаторам; я прикинул и решил, что у меня хватит сил последовать за ними. Передвигаться в невесомости совсем не так легко, как кажется на первый взгляд. Я отстегнул ремни и сел. Вернее, хотел сесть. Потому что на самом деле я отчаянно молотил руками и ногами в воздухе, пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь. В результате очередного кульбита я приложился затылком к переборке, отделявшей нас от рулевой рубки, и тут же увидел звезды. Но не в иллюминаторе, а у себя в голове. А потом палуба с креслами стала медленно двигаться мне навстречу. Я ухватился за крепежный ремень и, наконец, встал на якорь. В кресле, к которому мне удалось пришвартоваться, сидел какой-то толстячок.
– Извините, – сказал я.
