Последние девяносто миль по шестьдесят шестому шоссе от Клинтона до Оклахома-Сити мы ужасно торопились, не обращая внимания на то, что были снова совершенно нищими и не имели ни еды, ни крыши над головой.
      Мы видели дирижабль!
      Это, разумеется, меняло все. Уже несколько месяцев я был безродным «никем», нищим, только и умеющим мыть грязные тарелки, а по существу, бродягой. Попав же наконец в свой мир, я обретал и хорошо оплачиваемую работу, и почетное место в обществе, и даже очень приличный счет в банке. И конец этому поистине инфернальному перебрасыванию из одного мира в другой!
      Мы въехали в Клинтон в середине утра. Подбросил нас фермер, который вез на продажу в город свою продукцию. Я услышал, как Маргрета удивленно вскрикнула, и проследил за ее взглядом — вот он, серебристый, обтекаемый, великолепный! Я не мог прочесть названия на борту, но эмблема свидетельствовала, что корабль принадлежит Восточным авиакомпаниям.
      — Экспресс Даллас — Денвер, — заметил наш хозяин, вытаскивая очки из кармана комбинезона. — Опоздал на шесть минут. Очень странно.
      Я постарался скрыть возбуждение.
      — В Клинтоне есть аэропорт?
      — О нет, нет. Самый близкий в Оклахома-Сити. Думаете бросить голосовать на дорогах и попробовать сделать то же самое в воздухе?
      — Это было бы здорово.
      — Еще бы… Все лучше, чем копаться в земле.
      Я старательно поддерживал разговор о всяких пустяках до того момента, когда он высадил нас у городского рынка. Но как только мы с Маргретой остались одни, я уже не мог сдерживаться. И чуть было не кинулся целовать Маргрету, но взял себя в руки. По уровню нравственности Оклахома ничуть не уступает Канзасу, и в большинстве их общин правила поведения очень суровы; особенно это касается всяких там нежностей на глазах у публики.
      Я подумал, как трудно будет мне снова адаптироваться к местным условиям после того, как провел столько недель в разных мирах, ни один из которых не придерживался таких высоких моральных стандартов, как мой родной мир. Трудно будет не вляпаться в какую-нибудь неприятную переделку, если (я должен это признать) я привык целовать свою жену на людях и совершать другие поступки, сами по себе совершенно невинные, но невиданные в высокоморальных общинах. Еще хуже: мне придется постоянно присматривать за своей любимой, чтобы она не влипла в какую-нибудь историю. Я-то тут родился, и мне вернуться на круги своя сравнительно легко… Марга же дружелюбна и приветлива, как щенок колли, и к тому же нисколько не стыдится проявлять свои чувства.
      — Извини, родная, я чуть было не расцеловал тебя. А этого делать не надо, — сказал я.
      — А почему не надо?
      — Хм… Целоваться в общественных местах нельзя. Во всяком случае здесь. Только наедине. Это… ну… как говорят: «Если живешь в Риме, веди себя как римлянин». Но сейчас у нас другие заботы. Дорогая, наконец-то мы дома! В моем доме, а теперь он стал и твоим! Ты же видела дирижабли.
      — А это точно был дирижабль?
      — Точнее и быть не может… И это самое восхитительное зрелище за все последние месяцы, исключая… Впрочем, нам не следует слишком предаваться мечтам. Ведь известно, что некоторые из этих сменяющих друг друга миров очень сходны между собой. Какая-то возможность, что этот мир с дирижаблями может оказаться не моим, надо думать, все же существует. Ох, не хочется думать, что это так, и все-таки на всякий случай лучше не поддаваться эйфории.
      (Я даже не заметил, что Маргрета вовсе не была вне себя от счастья.)
      — А как ты определишь, твой он или нет?
      — Мы могли бы проверить это тем же способом, которым пользовались раньше, то есть пойти в общественную библиотеку. Но в данном случае есть средство и лучше, и быстрее. Я думаю поискать офис телефонной корпорации Белла… О нем можно, пожалуй, спросить вон в том бакалейном магазине.
      Я предпочел воспользоваться этим офисом, а не прибегать к общественному телефону, так как прежде чем звонить мне хотелось свериться с телефонным справочником и узнать, мой это мир или нет.
      Да. Мир был мой. В офисе оказались все телефонные справочники Оклахомы, а также крупных городов прочих штатов, включая прекрасно знакомый мне справочник Канзас-Сити, штат Канзас.
      — Смотри, Маргрета! — И я показал ей список телефонов Национального центра церквей, объединенных благочестием.
      — Вижу.
      — Разве это не волнительно? Разве не возникает у тебя желание петь и танцевать?
      — Я очень рада за тебя, Алек.
      (У нее это прозвучало почти как «здесь довольно мило и много красивых цветов».) Телефонные справочники мы листали в каком-то закутке, поэтому я мог прошептать ей, не скрывая своей озабоченности:
      — В чем дело, милая? Ведь нам выпал такой счастливый случай! Неужели ты не понимаешь? Как только я позвоню туда, у нас будут деньги. И больше никакого грязного физического труда! Никакой заботы о том, что мы будем есть и где будем спать! Мы немедленно отправимся домой в пульмановском вагоне. Нет! На дирижабле! Тебе это понравится, уверен, понравится. Это же такая роскошь! Это будет наше свадебное путешествие, дорогая, тот медовый месяц, которого раньше мы не могли себе позволить.
      — Но ты же не возьмешь меня в Канзас-Сити?
      — Да как у тебя язык повернулся сказать такое!
      — Алек… ведь там твоя жена.
      Клянусь, я говорю правду за много-много недель я ни разу даже не вспомнил про Абигайль. Я искренне убедил себя, что никогда больше не увижу ее (ведь мой родной мир вернулся совершенно неожиданно). Теперь у меня была жена, такая жена, о которой любой мужчина мог только мечтать — Маргрета!
      Интересно, не такой ли шок вызывает у трупа первая лопата сырой земли, брошенная на гроб?
      Я пришел в себя. Однако с трудом.
      — Марга, вот что мы сделаем. Да. У меня есть проблема, но мы вполне способны ее решить. Конечно, в Канзас-Сити мы поедем только вместе! Ты обязательно должна быть со мной. Но там из-за Абигайль мне придется подыскать какое-нибудь спокойное местечко, где ты остановишься, пока я буду распутывать свои дела. (А распутаю ли я их? Ведь Абигайль наверняка потребует моей крови.) Прежде всего я должен получить свои деньги. Мне надо будет повидаться с адвокатом. (Развод? В штате, где есть только одно законное основание для развода, но на которое имеет право лишь потерпевшая сторона? Чтоб Маргрета выступила в роли «другой женщины»? Невозможно! Чтоб ее вынесли из города на шесте, если того потребует Абигайль? Не имеет значения, что будет со мной, неважно, что Абигайль обдерет меня как липку
      — Маргрета не должна стать жертвой законов «Алой Буквы»  моего мира. Ни в коем случае!) А потом мы уедем в Данию. (Нет, развод невозможен!)
      — Правда уедем?
      — Обязательно. Дорогая, ты моя жена во веки веков! Я не могу бросить тебя тут, пока буду разбираться со своими делами в Кей-Си. Мир может снова измениться, и я тебя потеряю. Но и в Данию нам нельзя ехать, пока я не получу свои деньги. (А что, если Абигайль уже очистила мой счет в банке?)
      — Хорошо, Алек. Мы поедем в Канзас-Сити.
      (Это частично решало проблему, но отнюдь не с Абигайль. Все равно. Этот мост я сожгу, когда придет время.) Тридцатью секундами позже проблем у меня заметно прибавилось. Конечно, сказала девушка-телефонистка, она запросто организует мне междугородный разговор с оплатой абонентом. Канзас-Сити? Канзас-Сити? Для звонка в Канзас-Сити — неважно, в канзасскую или в миссурийскую его часть
      — стоимость вызова для получения согласия абонента оплатить разговор составляет двадцать пять центов. Опустите, пожалуйста, деньги в автомат, когда я скажу. Вторая кабина.
      Я вошел в кабину и начал рыться в карманах в поисках мелочи. Вот что я выложил на столик:
      серебряные двадцать пять центов, два медяка по три пенса, канадский четвертак с изображением королевы (какой королевы?), полдоллара, три пятицентовые монеты, которые не были настоящими «никелями», ибо обладали куда меньшим размером.
      Ни на одной из этих монет не было привычной мне надписи «Бог наша сила» — девиз Северо-Американского Союза.
      Я смотрел на эту коллекцию и старался вспомнить, когда же произошло последнее превращение? Видимо, уже после того, как я получил в последний раз плату за работу. Стало быть, где-то между второй половиной вчерашнего дня и тем моментом, когда сегодня утром, сразу же после завтрака, нас подобрала очередная попутка. Значит, ночью, когда мы еще спали? Но мы не теряли ни одежды, ни денег. Даже бритва и та была на месте, привычно оттопыривая нагрудный карман рубашки.
      Неважно, любая попытка понять детали превращений вела только к одному
      — к безумию. Превращение явно произошло: я был в своем родном мире… и он оставил меня без средств. Во всяком случае без здешних денег.
      При отсутствии выбора этот канадский четвертак выглядел наиболее подходящим для моей цели. Я даже не стал уверять себя, что восьмая заповедь  не должна применяться по отношению к крупным корпорациям. Я просто взял четвертак и снял с рычага трубку.
      — Номер, пожалуйста.
      — Будьте добры, разговор за счет абонента. Церкви, объединенные благочестием, Канзас-Сити, штат Канзас. Номер Стейт Лейн 12-24-джи. Буду говорить с любым, кто подойдет.
      — Опустите двадцать пять центов, будьте любезны.
      Я опустил канадский четвертак и затаил дыхание, пока не услышал, как он со стуком провалился. Затем «центральная» сказала:
      — Спасибо. Не вешайте трубку. Пожалуйста, ждите.
      Я ждал. Ждал. Ждал очень долго.
      — В ответ на ваш вызов в Канзас-Сити церкви, объединенные благочестием, отвечают, что они не принимают неоплаченных звонков.
      — Подождите! Скажите им, пожалуйста, что звонит его преподобие Александр Хергенсхаймер.
      — Благодарим вас. Опустите, пожалуйста, двадцать пять центов.
      — Послушайте! Я же ничего не получил за свой четвертак. Вы отключились слишком быстро.
      — Мы не отключались. Это отключился ваш абонент в Канзас-Сити.
      — Пусть так. Позвоните ему еще раз и скажите, чтоб на этот раз не отключался.
      — Хорошо, сэр. Опустите, пожалуйста, двадцать пять центов.
      — «Центральная», неужели вы думаете, что я звонил бы за счет абонента, если бы у меня был запас мелочи? Вызовите Канзас-Сити еще раз и скажите им, кто я такой. Его преподобие Александр Хергенсхаймер, заместитель исполнительного директора.
      — Пожалуйста, подождите.
      И снова я ждал. Ждал очень долго.
      — Ваше преподобие! Абонент в Канзасе ответил, что они не приняли бы неоплаченного вызова даже от… я цитирую: «…от Иисуса Христа».
      — Такой разговор — богохульство! Так нельзя разговаривать ни по телефону, ни…
      — Совершенно согласна. Там было и еще кое-что. Абонент велел передать вам, что в жизни о вас не слыхивал.
      — Ну уж это… — Я замолчал, ибо не мог найти слов, которые сообразовывались бы с моим саном священнослужителя.
      — Именно так. Я постаралась выяснить его имя. Он бросил трубку.
      — Молодой? Пожилой? Бас? Тенор? Баритон?
      — Юноша. Сопрано. Мне показалось, что это посыльный, который сидит у телефона в обеденный перерыв.
      — Понятно. Что ж, благодарю вас от всей души за любезность. Самое главное в жизни, на мой взгляд, честное выполнение своих обязанностей.
      — Это я благодарю вас, ваше преподобие.
 
      Я покинул кабинку, но, если бы мог, охотно дал бы себе пинка в зад. Маргрете я ничего объяснять не стал, пока мы не отошли подальше от здания телефонной станции.
      — Подорвался на собственной мине, дорогая. Я же сам ввел правило: «никаких неоплаченных вызовов». Анализ счетов за телефонные разговоры показал мне, что телефонные вызовы без предварительной оплаты никогда не приносили нашей ассоциации никаких доходов… Девять из десяти звонков — просьбы о вспомоществовании. А церкви, объединенные благочестием, не филантропическая организация. Она сама нуждается в деньгах и не собирается раздавать их кому попало. Что касается десятого вызова, то он поступает либо от склочника, либо от психа. Поэтому я ввел такое жесткое правило и строго требовал его соблюдения. Результаты сказались очень быстро. Экономия в сотни долларов только на одних междугородных вызовах. — Мне все же удалось выжать из себя улыбку. — Никогда не думал, что попадусь в собственные сети.
      — А какие у тебя теперь планы, Алек?
      — Теперь? Выйти на шестьдесят шестое шоссе и выставить на всеобщее обозрение большой палец. Я хочу добраться до Оклахома-Сити до пяти часов вечера. Это нетрудно — город близко.
      — Да, сэр. А почему до пяти, осмелюсь спросить?
      — Ты всегда можешь спрашивать, и тебе это великолепно известно. Брось-ка ты изображать этакую «невозмутимую Гризельду», любимая; ты хандришь с тех самых пор, как мы углядели тот дирижабль. Так вот, потому что в Оклахома-Сити есть окружной офис ЦОБ и я хочу туда попасть прежде, чем он закроется. Погоди немного, и ты увидишь, как они расстилают перед нами красную дорожку, моя родная. Доберемся до Оклахома-Сити, и все наши неприятности останутся позади.
      Этот полдень почему-то напомнил мне прогулку по полю, засеянному сорго. Озимым сорго. Нам легко удавалось находить попутки, но все поездки были очень короткими. В среднем мы делали по двадцать миль в час на шоссе с установленной скоростью движения шестьдесят миль. Пятьдесят пять минут мы потеряли по делу — бесплатная трапеза. В который раз достойный представитель племени водителей грузовиков угощал нас едой, поскольку сам решил поесть. И все по той причине, что не родился еще мужчина, способный не оторваться от еды и не пригласить Маргрету, раз она тут. (А заодно кормили и меня. Просто потому, что я входил в перечень ее имущества. Что ж, не жалуюсь.) Мы ели минут двадцать, но затем шофер потратил тридцать минут и бесчисленное множество четвертаков на игральные автоматы… А я стоял рядом и внутренне кипел, видя, как Маргрета хлопает в ладоши и радостно взвизгивает при каждой удаче шофера. Однако ее общественный инстинкт был верен: шофер довез нас прямо до Оклахома-Сити. Там он проехал через весь город, хотя мог ехать в объезд, и в четыре двадцать высадил нас на пересечении Тридцать шестой улицы и авеню Линкольна, всего в двух кварталах от офиса ЦОБ.
      Оба квартала я прошел, весело насвистывая. Раз даже пошутил:
      — Улыбнись, любимая. Еще месяц, а может, и меньше, и мы будем ужинать в «Тиволи».
      — Правда?
      — Правда. Ты столько мне о нем рассказывала, что я просто дождаться не могу. А вот и дом, который нам нужен.
      Офис находился на втором этаже. На сердце потеплело, когда я увидел буквы, написанные на стекле: «Церкви, объединенные благочестием. Входите».
      — После тебя, моя любовь. — Я взялся за ручку, чтобы открыть перед ней дверь.
      Но не открыл. Дверь оказалась запертой.
      Постучал, потом увидел звонок и позвонил. Потом действовал попеременно — стучал и снова звонил. И опять. И опять.
      Какой-то негр со шваброй и ведром появился в коридоре и прошел мимо нас. Я окликнул его:
      — Эй, дядюшка! У тебя нет ключей от этой двери?
      — Никак нет, капитан. А там никого и нет. Они обычно закрывают и уходят после четырех.
      — Понятно. Спасибо.
      — Рад служить, капитан.
      Когда мы опять оказались на улице, я глуповато улыбнулся Маргрете.
      — Ничего себе, красная дорожка. Бросили работу в четыре. Когда кошка спит, мыши веселятся. Обещаю тебе, что у кого-то головы после этого полетят. Не могу в данной ситуации подобрать более удачное клише. Ах нет — могу! Бедняки не выбирают. Мадам, а что, если мы сегодня переночуем просто в парке? Ночь тепла, дождя не предвидится. Конечно, москиты и чиггеры  … Зато никакой платы за помещение.
      Мы ночевали в парке Линкольна на площадке для гольфа, прямо на газоне, казавшемся живым бархатом — так он кишел чиггерами.
      Но, несмотря на чиггеров, спали мы хорошо. Мы уже встали, когда появились первые игроки в гольф, и удалились, сопровождаемые сердитыми взглядами. Воспользовавшись общественным туалетом в парке, мы повеселели, почувствовав себя чище, свежее. Я побрился, и мы оба позавтракали бесплатной питьевой водой из фонтанчика. В целом настроение у меня было довольно приличное. Правда, еще рановато, и вряд ли можно ожидать, что эти нахальные плейбои из ЦОБ появятся на работе ни свет ни заря. Но тут мы наткнулись на полисмена. Я спросил у него адрес публичной библиотеки, а затем прибавил:
      — Кстати, а где тут аэропорт?
      — Чего-чего?
      — Площадка, где садятся дирижабли.
      Коп повернулся к Маргрете:
      — Леди, он у вас что — чокнутый?
 
      Я действительно почувствовал, что болен, когда спустя полчаса мы подошли к списку контор в том здании, где побывали вчера. Мне стало нехорошо, но я не удивился, обнаружив, что церкви, объединенные благочестием, среди арендаторов помещения отсутствуют.. Чтоб полностью увериться, я поднялся на второй этаж. Нужный нам офис занимала какая-то страховая компания.
      — Что ж, дорогая, пойдем в библиотеку. Выясним, что за мир, в котором мы оказались.
      — Хорошо, Алек. — Маргрета выглядела почему-то очень оживленной. — Дорогой, мне очень жаль, что тебя постигло такое разочарование, но… я просто ожила. Я… я… я до смерти боялась даже подумать о встрече с твоей женой.
      — Ты с ней не увидишься. Никогда. Обещаю. Гм… я и сам как будто испытываю облегчение. И голод.
      Мы прошли еще немного.
      — Алек, ты не рассердишься?
      — Ты же знаешь, что в наказание можешь получить только сочный поцелуй. А в чем дело?
      — У меня есть пять четвертаков. Настоящих.
      — Надо думать, ты ждешь, чтобы я спросил: «Дочь моя, а не согрешила ли ты там у себя в Филадельфии?» Выкладывай. Кого ты пришила? И много ли было крови?
      — Вчера… Это те игровые автоматы. Каждый раз, когда Гарри выигрывал три раза подряд, он давал мне четвертак. «На счастье! « — говорил он.
      Я решил не наказывать ее. Конечно, это были «неправильные» четвертаки, но они годились для наших целей, так как подходили к здешним торговым автоматам. Мы шли как раз мимо лавчонок, где торговали разной дешевой ерундой. Обычно в подобных местах стоят автоматы, продающие готовую еду именно так было и на сей раз. Цены тут жутко высокие: пятьдесят центов за тощий высохший сандвич, двадцать пять за крошечный, на один укус, шоколадный батончик. И все же это было лучше многих завтраков, достававшихся нам в пути. А главное — мы ничего не украли: четвертаки моего мира были из настоящего серебра.
      Затем мы пошли в библиотеку, чтобы выяснить, каков же этот мир, с которым нам предстояло иметь дело.
      Выяснили мы быстро.
      Это был мир Марги.

 
      Маргрета была возбуждена не меньше, чем я вчера. Она прямо била ключом. Она сияла улыбками, она выглядела на шестнадцать лет. Я поискал глазами какой-нибудь закуток между стеллажами или еще что-нибудь в том же роде, где можно было бы поцеловать ее, не думая о библиотекаре. Потом вспомнил, что в мире Марги подобным поступком никого не шокируешь… тут же схватил ее в объятия и расцеловал от всей души.
      И сейчас же меня отчитал библиотекарь.
      Нет, совсем не за то, что целовался, а за то, что мои поцелуи были слишком громкими. Публичные поцелуи сами по себе нисколько не оскорбляли достоинства библиотеки. Еще бы! Поклявшись, что впредь буду тих как мышка, и принеся извинения за нарушение тишины, я заметил на дисплее возле библиотекаря надпись: «Новые поступления. Пособие по порнографии для детей шести — двенадцати лет».
      А через пятнадцать минут я уже голосовал на семьдесят седьмом шоссе, ведущем в Даллас.
      Почему в Даллас? А из-за фирмы «О'Хара, Ригсби, Крумпакер и Ригсби».
      Как только мы оказались за дверями библиотеки, Марга начала возбужденно щебетать о том, как теперь будет легко покончить с нашими бедами с помощью ее банковского счета в Копенгагене.
      — Подожди-ка, Маргрета, дорогая. А где твоя чековая книжка? Где документ, подтверждающий личность? — охладил я ее восторг.
      В общем, выяснилось, что Маргрета сможет добраться до своих денег в Дании только через несколько дней по самому оптимистичному варианту и несколько недель — по более пессимистичной оценке… и что даже если мы выберем самый длинный вариант, то нам все равно потребуются значительные денежные вложения, хотя бы на посылку телеграмм. Телефонная линия через Атлантику? Маргрета считала, что такой штуки вообще не существует. (А если бы она и существовала, то, я думаю, телеграммы все равно дешевле и надежнее.) Даже после того как все предварительные трудности будут преодолены, вероятно, возникнет необходимость получить из Европы деньги почтой, а ведь в этом мире авиационного сообщения нет.
      Итак, мы отправились в Даллас, поскольку я уверил Маргу, что в самом худшем случае адвокаты Алека Грэхема безусловно одолжат ему денег, чтобы он (мы) смог наконец обрести крышу над головой. При известной удаче мы вполне могли бы рассчитывать и на весьма солидную сумму.
      (Они, конечно, могут и не признать во мне Алека Грэхема и доказать, что я — не он, с помощью отпечатков пальцев, графологического анализа подписи и так далее и тем самым вызвать некоторое сомнение насчет Алека Грэхема в исполненных доброжелательности, но весьма сбивчивых представлениях Марги. Впрочем, я ей говорить об этом не стал.) От Оклахома-Сити до Далласа около двухсот миль. Мы приехали туда в четыре часа дня на попутке, которая подобрала нас на пересечении шестьдесят шестого и семьдесят седьмого шоссе и привезла чуть ли не в самый центр столицы Техаса. Мы вылезли из попутки там, где семьдесят седьмое шоссе пересекается с восьмидесятым, то есть на берегу Тринити, и направились пешком в Смит-Билдинг. На что ушло полчаса.
      Секретарша в конторе, размещенной в помещении номер 7000, выглядела так, будто только что сошла с театральной сцены, где ставилась пьеса того сорта, на борьбу за запрещение которых ЦОБ угробили уйму денег и времени. Она, конечно, была одета, но не так чтобы очень, а ее макияж относился к тем, которые Марга называла «первым классом». Она была пышна и красива, и с обретенной за последнее время терпимостью я просто наслаждался этим греховным зрелищем. Она улыбнулась и спросила:
      — Чем могу быть полезна?
      — Сегодня отличный день для гольфа. Кто из партнеров сейчас в офисе?
      — Боюсь, только мистер Крумпакер.
      — Именно он-то мне и нужен.
      — Как мне о вас доложить?
      (Первое препятствие — я его не предусмотрел. А может быть, она…)
      — Разве вы меня не узнаете?
      — Извините. А я должна была вас узнать?
      — Скажите, а вы тут давно работаете?
      — Немногим больше трех месяцев.
      — Вот в чем дело! Скажите Крумпакеру, что здесь Алек Грэхем.
      Я не мог слышать, что говорит ей Крумпакер, но следил за выражением ее глаз. Мне показалось что они раскрылись шире; больше того, я был в этом уверен. Однако она только сказала:
      — Мистер Крумпакер вас примет. — Потом повернулась к Маргрете. — Могу ли я предложить вам журнал, пока вы будете ожидать? Не угодно ли сигарету с «травкой»?
      Тут вмешался я:
      — Она пойдет со мной.
      — Но…
      — Идем, Марга. — И я быстро пошел во внутренние комнаты конторы.
      Обнаружить дверь Крумпакера оказалось нетрудно — за ней раздавалось какое-то визгливое кваканье. Оно оборвалось, когда я открыл дверь и придержал ее, чтоб пропустить Маргрету. Когда она вошла в комнату, он завизжал:
      — Мисс, вам придется подождать за дверью!
      — Нет, — решительно отверг я его предложение и закрыл за собой дверь,
      — миссис Грэхем останется с нами.
      Он был поражен.
      — Миссис Грэхем?
      — Удивил вас, а? С тех пор как мы виделись последний раз, я женился. Дорогая, это Сэм Крумпакер, один из моих адвокатов. (Его имя я узнал из таблички на двери.) Как поживаете, мистер Крумпакер?
      — З-э-э… Рад познакомиться, миссис Грэхем. Примите мои поздравления. Поздравляю и вас, Алек, вы всегда отличались прекрасным вкусом.
      — Спасибо. Садись, Марга, — сказал я.
      — Одну минутку, друзья. Миссис Грэхем тут не следует оставаться ни в коем случае. И вы, Алек, это знаете лучше, чем кто-либо другой.
      — Ничего я такого не знаю. И на сей раз решил привести свидетеля.
      Нет, я не знал, что он жулик, но я уже давно усвоил, что любой человек, который пытается избежать присутствия свидетелей, вряд ли может быть причислен к лику достойных. Поэтому ЦОБ всегда стараются иметь свидетелей и всегда держатся в рамках законности. Так, знаете ли, дешевле обходится.
      Марга села. Я уселся рядом. Когда мы вошли, Крумпакер вскочил и сейчас стоял. Его губы нервно подергивались.
      — Тогда мне придется известить федерального прокурора.