– Правда состоит в том, что меня заводит то, как они глядят на меня… множество мужчин, почти все мужчины. Поэтому теперь я грокнула, почему Дюк любит фотографии женщин, и чем они сексуальнее, тем лучше. Это не значит, что я хочу лечь с ним в постель, точно так же как Дюку не придет в голову лечь в постель с фотографией. Но когда они глядят на меня и говорят мне… думают про меня, что я желанна, мне делается тепло и все внутри трепещет. – Она задумалась. – Надо, чтобы с меня сделали настоящую неприличную фотографию, я отошлю ее Дюку… напишу, мол, прошу прощения, что неверно грокнула то, о чем я думала, как о его слабости. Если это слабость, то она свойственна и мне… на женский манер. Если только это – слабость. Я грокнула, что нет.
      – Хорошо. Мы найдем фотографа.
      Она покачала головой.
      – Лучше я просто извинюсь. Я не стану отсылать такое фото. Дюк никогда не приставал ко мне… и я не хочу давать ему повода.
      – Джил, ты не хочешь Дюка?
      Она услышала эхом в его мозге: «водного брата?»
      – Хм… Я не думала об этом. Пожалуй, я всегда считала себя «твоей вещью». Но я грокнула, что ты сказал верно. Я не откажу Дюку… и мне это будет в радость! Что ты скажешь на это, милый?
      – Я грокнул в этом хорошее, – серьезно ответил Майк.
      – Хм… Галантный мой марсианин, бывает так, что земные женщины больше ценят проявление ревности… Но не думаю, что ты когда-нибудь грокнешь «ревность». Милый, что ты грокнешь, когда кто-нибудь из этой публики будет зазывать меня к себе?
      Майк улыбнулся.
      – Я грокаю, что он исчезнет.
      – Я грокаю, что так и будет. Но, Майк, послушай, дорогой. Ты обещал не делать ничего подобного за исключением случаев подлинной опасности. Если ты услышишь мой крик, и мой мозг скажет тебе, что я в беде, тогда другое дело. Но я жила среди волков, когда ты еще был на Марсе. В девяти случаях из десяти, если девушку насилуют, то в этом частично виновата она сама. Поэтому никогда не спеши.
      – Я запомню. И я хочу, чтобы ты послала Дюку эту неприличную фотографию.
      – Что-что? Если я обращу внимание на Дюка… А что, может быть, раз ты подал такую идею. Я лучше положу руки ему на плечи и скажу: «Дюк, как насчет этого? Я хочу. Я не желаю добиваться этого с помощью фотографии, как те отвратительные женщины, что писали тебе. Но если ты хочешь, чтобы я сделала это, о'кей».
      Майк нахмурился.
      – Если ты хочешь послать Дюку неприличную фотографию, пошли. Если не хочешь – не посылай. Но я надеялся увидеть, как снимают неприличные фотографии. Джил, что такое «неприличные» фотографии?
      Майк был сбит поворотом воззрений Джил на 180 градусов, к тому же он с давних пор не мог понять коллекции Дюка. Блеклое марсианское понятие, аналогичное буйной земной сексуальности, не давало ему базы для того, чтобы грокнуть нарциссизм, эротоманию, застенчивость или эксгибиционизм. Он добавил:
      – "Неприличность" означает небольшую неправильность, но я грокнул, что ты подразумеваешь не неправильность, а что-то хорошее.
      – Ну, неприличные фотографии могут быть и такими и сякими, в зависимости от того, кому они предназначены. Так я понимаю теперь, избавившись от предубеждений. Но… Майк, я лучше покажу, я не могу объяснить словами. Задерни шторы.
      Шторы сами собой закрыли окно.
      – Итак, – сказала Джил, – эта поза только лишь слегка неприлична. Ее исполняет любая девушка из шоу… эта чуть более неприлична, но ее тоже принимают некоторые девушки. Но вот эта однозначно неприлична… эта – совсемнеприлична… а этанастолько неприлична, что я могу ее принять, только если лицо будет закрыто полотенцем… и если только ты захочешь.
      – Если твое лицо будет закрыто, почему я этого захочу?
      – Спроси Дюка. Это все, что я могу сказать.
      – Я не грокнул ни неправильного, ни хорошего. Я грокнул… – он использовал марсианское слово, означающее отсутствие эмоций.
      Поскольку он по-прежнему не понимал смысла этих фотографий, пришлось продолжить разговор на марсианском, когда это было возможно, поскольку он давал прекрасное разделение эмоций и значений, и на английском, потому что марсианский не мог оперировать с определенными понятиями. Чтобы разрешить эту загадку, Майк снял на вечер столик в ресторане. Джил научила его, как подкупить метрдотеля. Джил выступала в первом номере: улыбка для всех и легкое подмигивание Майку. Она обнаружила, что в присутствии Майка тепло и приятное ощущение усилились. Она подозревала, что настань полная темнота – она засияла бы внутренним светом.
      Когда девушки выстроились, Майк сидел всего метрах в трех от Джил: ее переместили в первый ряд. Директор сделал это на четвертый день, сказав: «Не понимаю, в чем дело, детка. У нас есть девушки пофигуристей тебя, но что-то в тебе притягивает взгляд».
      Она приняла позу и спросила мысленно Майка:
      «Что-нибудь чувствуешь?»
      «Я грокнул, но не полностью».
      «Посмотри, куда я гляжу, мой брат. Коротышка. Он весь дрожит. Он жаждет меня».
      «Я грокаю его жажду».
      «Ты видишь его?» – Джил взглянула посетителю прямо в глаза, чтобы усилить интерес и, одновременно, дать Майку воспользоваться ее глазами. Поскольку она уже довольно сносно могла мыслить по-марсиански и они с Майком все больше сближались, они начали использовать это обычное марсианское удобство. Джил была еще не слишком в этом сильна, но Майк легко мог смотреть ее глазами, ему было достаточно мысленно позвать ее. Она же пока могла это делать только с его помощью.
      «Мы грокаем вместе, – отозвался Майк. – Великая жажда Маленького Брата».
      «!!!»
      «Да. Прекрасные мучения».
      Музыка напомнила Джил, что пора двигаться. Что она и сделала, с гордой чувственностью и ощущением вожделения, поднимающегося в ответ на чувства как Майка, так и коротышки. Сценарий номера заставил ее двинуться к коротышке. Она продолжала смотреть ему в глаза.
      Далее случилось нечто, чего она никак не ожидала, поскольку Майк никогда не говорил, что такое возможно. Она вбирала в себя эмоции незнакомца, терзая его телом и глазами и передавая свои ощущения Майку… как вдруг увидела себя глазами коротышки и ощутила примитивное желание, возникшее при ее виде.
      Она покачнулась и упала бы, если бы Майк не подхватил ее, не поставил на ноги и не поддерживал до тех пор, пока она не оказалась в состоянии двигаться без его помощи. Второй взгляд исчез.
      Парад красоты прошествовал к выходу. За кулисами девушка, стоящая позади, спросила:
      – Что случилось, Джил?
      – Подвернула каблук.
      – В жизни ничего подобного не видела. Ты была словно куколка на нитках.
      «Так и было, милая».
      – Надо попросить рабочих проверить это место. Наверное, из доски сучок выпал.
      До самого конца представления Майк показывал, как она выглядит в глазах того или иного мужчины, всякий раз, однако, предупреждая, чтобы не застать ее врасплох. Джил удивлялась тому, насколько по-разному она выглядела в разных глазах. Один заметил ее ноги, другой восхищался ее талией, третий видел только ее высокую грудь. Затем Майк показал ей остальных девушек. Она с облегчением отметила, что Майк видел их так же, как и она – только резче.
      Но она с удивлением обнаружила, что ее возбуждение вырастало, когда она смотрела его глазами на других девушек.
      Майк ушел в финале, впереди всей толпы. Она не ожидала увидеть его этим вечером снова: он отпросился только для того, чтобы посмотреть ее шоу. Но когда она вернулась в отель, то почувствовала его еще не заходя в номер. Дверь сама собой открылась перед ней, затем закрылась, когда она прошла.
      – Привет, милый, – сказала она. – Как хорошо, что ты дома.
      Он мягко улыбнулся.
      – Теперь я грокнул неприличные фотографии. – Одежда ее исчезла. – Сделай неприличную фотографию.
      – Что? Ах да, конечно. – Она приняла несколько поз – те же, что и раньше. И каждый раз Майк показывал ей ее своими глазами. Она глядела и чувствовала его эмоции… и чувствовала, как ее собственные эмоции усиливаются во взаимопонимании. Под конец она приняла позу, настолько неприличную, насколько позволило ее воображение.
      – Неприличные картинки – это очень хорошо, – торжественно заключил Майк.
      –  Да! И теперь я тоже их грокнула! Чего же ты медлишь?
      Они бросили работу и просмотрели все ревю. Джил обнаружила, что «грокала неприличные фотографии» только через мужские глаза. Если Майк смотрел, она делила его настроение – от удовольствия до полного восторга. Но если внимание Майка было отвлечено, натурщица, танцовщица или звезда стриптиза были просто женщинами. Она решила, что это к счастью. Обнаружить в себе склонность к лесбиянству было бы слишком.
      Но это было интересно («очень хорошо»): видеть девушек его глазами. И до экстаза доводило то, что и на нее он смотрит точно так же.
      Они перебрались в Пало-Альто, где Майк попробовал проглотить Гуверовскую библиотеку. Но сканеры не могли крутиться с нужной скоростью, а сам Майк не мог листать страницы настолько быстро, чтобы прочесть все книги. В конце концов он признался себе, что поглощает информацию быстрее, чем может грокать ее, даже проводя в размышлениях все то время, что закрыты библиотеки. Джил с огромным облегчением повезла его в Сан-Франциско, и он с головой ушел в систематические исследования.
      Однажды она вернулась домой и увидела, что он сидит, заваленный книгами, и ничего не делает. Среди книг был и Талмуд, и Кама-Сутра, и Библия в нескольких вариантах, Книга Мертвых, Книга Мормонов, копия Нового Откровения (подарок Патти), различные апокрифы. Коран, полная «Золотая Ветвь», «Путь», «Наука и здоровье с ключом к Писаниям», священные книги дюжины других религий, больших и малых, даже такая редкость, как «Книга Закона» Кроули.
      – Что-то случилось?
      – Джил, я не грокаю.
      «Терпение, Майкл. Ожидание приведет к пониманию».
      – Не думаю, что ожидание поможет. Я знаю, что не так. Я не человек, я марсианин. Марсианин в неподходящем теле.
      – Для меня ты человек, милый. И мне твое тело кажется вполне подходящим.
      – Ты грокаешь, что я имею в виду. Я не грокаю людей. Я не понимаю это множество религий. Среди моего народа…
      –  Твоегонарода?
      – Прости. Мне следовало сказать «среди марсиан», существует лишь одна религия… и это не вера, а истина. Ты знаешь ее. «Ты есть Бог».
      – Да, – согласилась она. – Я грокаю… на марсианском. Но, милый мой, по-английски то же самое не скажешь. Не знаю, почему.
      – Мм… На Марсе, если мы хотим что-то знать, мы спрашиваем Старших, и ответ никогда не бывает неправильным. Джил, может ли так быть, чтобы у людей не было Старших? Я имею в виду, душ? Когда мы рассоединяемся, умираем… умираем ли мы? Умираем навечно, и ничего больше не остается? И живем в невежестве оттого, что нет причин жить по-другому? Оттого, что мы уходим без возврата спустя такой короткий срок, какой марсианину требуется разве что на одно хорошее размышление? Ответь мне, Джил. Ведь ты человек.
      Она улыбнулась с рассудительным спокойствием.
      – Ты же сам говорил мне. Ты научил меня познавать вечность, и этого у меня теперь не отнять. Ты не можешь умереть, Майк. Ты можешь только лишь рассоединиться.
      Она провела ладонями по бедрам.
      – Это тело, на которое ты научил меня смотреть своими глазами… и которое ты так хорошо любишь… однажды его не станет. Но останусь я… Я есть то, что я есть! Ты есть Бог, и я есть Бог, и мы есть Бог – навеки. Не знаю точно, где я буду и вспомню ли вообще, что некогда была Джил Бодмен, которая с удовольствием выносила подкладные судна и с тем же удовольствием расхаживала нагишом под прожекторами. Я люблю это тело…
      С несвойственным ему жестом нетерпения Майк заставил ее одежду исчезнуть.
      – Спасибо, милый. Мне нравится это тело, и оно хорошо служит мне… и тебе… обоим нам. Но я не хочу терять его, когда в нем не будет больше нужды. Я надеюсь, что ты съешь его, когда я рассоединюсь.
      – Да, я сделаю это… Если только не рассоединюсь первым.
      – Не думаю, что так случится. С твоим умением контролировать его ты проживешь по крайней мере несколько веков. Если только не решишь рассоединиться раньше.
      – Я могу этого захотеть. Но не сейчас. Джил, я делаю попытку за попыткой. Сколько церквей мы посетили?
      – Я думаю, все, что есть в Сан-Франциско. И уже не припомню, сколько раз мы были на службах ищущих.
      – Это чтобы доставить удовольствие Пат. Я не пошел бы ни на одну, не считай я, что ей надо знать – мы не отступились.
      – Ей это надо. А мы не можем лгать… Ты не умеешь, а я не могу… когда речь идет о Патти.
      – В действительности, – сказал он, – фостеризм – это чистый цирк. Все настолько искажено… Они идут ощупью, совсем как я, когда был артистом. Они никогда не исправят своих ошибок, потому, что это, – он поднял взглядом книгу Пат, – сущая мура!
      – Да. Но Патти не замечает таких мест. Она облачена в наивность. Она Бог и ведет себя соответственно… только она не знает, что она – Бог.
      – Да-да, – согласился он. – Такова наша Пат. Она поверила в это лишь тогда, когда я сказал ей… в правильных выражениях. Но, Джил, есть только три вещи, достойные внимания. Наука… а я узнал больше о том, как работает Вселенная, больше, чем все земные ученые, еще будучи в гнезде. Настолько больше, что я не могу говорить с ними даже о таком элементарном фокусе, как левитация. Я не принижаю ученых. Они делают то, что и должны. Я грокнул это полностью. Но их цели – это не то, чего ищу я. Нельзя понять пустыню, пересчитывая песчинки. Затем философия. Предполагается, что она охватывает все. Так ли? Любой философ уходит с тем же, с чем пришел. За исключением тех, кто занимается самообманом и доказывает свои предположения своими же умозаключениями. Как Кант. Как другие, что ловят собственный хвост. Поэтому ответ должен быть здесь. – Он показал на груду книг. – Только его тут нет. Фрагменты кое где истинны, но это не целое… А если истинно целое, то большую часть просят принимать на веру. Вера! Что за грязное слово! Джил, отчего ты не упомянула о нем, когда учила меня коротким словам, которые нельзя употреблять в приличной компании?
      – Майк, – улыбнулась Джил, – сейчас ты пошутил.
      – Я не хотел… И я не вижу в этом ничего смешного. Джил, я недостаточно хорош даже для тебя… Раньше ты часто смеялась, а я так и не научился этому. Теперь ты забыла про смех. Не я стал человеком, а ты становишься марсианином.
      – Я счастлива с тобой, милый. Ты, наверное, просто не замечаешь, когда я смеюсь.
      – Если бы ты засмеялась на Маркет-стрит, я услышал бы. Я грокаю. С тех пор, как перестал пугаться смеха, я все время замечаю, когда кто-то смеется. В особенности ты. Если бы я грокнул смех, я грокнул бы людей… мне кажется. И тогда я смог бы помочь кому-нибудь вроде Пат… научил бы ее тому, что знаю сам, узнал бы то, что знает она. Мы смогли бы понять друг друга.
      – Майк, все, что тебе надо делать для Патти, это навещать ее время от времени. Почему бы нам так и не сделать? Давай уедем из этого мрачного тумана. Сейчас она дома: карнавалов не будет всю зиму. Поедем на юг и повидаемся с ней… И мне всегда хотелось увидать калифорнийское побережье. Мы бы отправились на юг, где тепло, и взяли бы ее с собой. Это было бы замечательно!
      – Хорошо.
      Она встала.
      – Я сейчас оденусь. Тебе нужны эти книги? Я могу переслать их Джубалу.
      Он щелкнул пальцами, и вся груда книг исчезла… за исключением подарка Патриции.
      – Эту мы возьмем, иначе Пат обидится. Но, Джил, сейчас я хотел бы сходить в зоопарк.
      – Хорошо.
      – Я хочу взглянуть на верблюда и спросить его, отчего он такой угрюмый. Может быть, верблюды – Старшие этой планеты… и именно в этом неправильность этого места.
      – Две шутки за один день, Майк.
      – Я не смеюсь. И ты. И верблюд. Может, он грокает, почему. Это платье нравится тебе? Что-нибудь из нижнего белья?
      – Да. На улице прохладно.
      – Держись. – Он поднял ее на пару футов. – Трусики. Чулки. Пояс. Туфли. Теперь опускайся и подними руки. Тебе ни к чему. Теперь платье… вот и готово. Тебе, как всегда, все к лицу. Ты очень хорошо смотришься. Возможно, мне стоит поработать горничной, раз уж я ни на что больше не годен. Мытье, шампуни, массажи, прически, макияж, одевание на все случаи жизни. Я могу даже выучиться формировать твои ногти, чтобы это шло тебе. Этого достаточно, мадам?
      – Ты будешь прекрасной горничной, милый.
      – Да, я это грокнул. Ты выглядишь так прекрасно, что я подумываю, не забросить ли все подальше и не сделать ли тебе массаж сближающего типа.
      – Да, Майкл.
      – А я думал, ты выучилась ждать. Сперва отведи меня в зоопарк и купи арахиса.
      – Да, Майк.
      В Голден Гейт-Парк было ветрено и холодно, но Майк этого не замечал, а Джил выучилась не зябнуть. Но все равно было приятно ослабить контроль в теплом обезьяньем домике. Единственно, за что Джил нравилось это место – это за тепло. А вообще она не любила здесь бывать. Обезьяны угнетающе походили на людей. Она, как ей думалось, навсегда распрощалась с ханжеством. Она выросла до того, чтобы испытывать аскетическую, почти марсианскую радость от всех физических проявлений. То, что обезьяны прилюдно совокуплялись и испражнялись, не оскорбляло ее чувств. Эти арестанты не искали укрытия для подобных дел, и не следовало за это к ним придираться. Она смотрела без отвращения, без брезгливости. Но неприятно было то, что они были «совсем как люди»: каждое действие, каждая гримаса, озадаченный вид при столкновении с какой-либо проблемой напоминали ей о том, что она меньше всего любила в собственной расе.
      Джил предпочитала Львиный дом: мощь самцов, опасных даже за решеткой, безмятежное материнство огромных самок, величие бенгальских тигров с рвущимися из глаз джунглями, стремительность маленьких леопардов, острый мускусный запах, с которым не в состоянии справиться кондиционеры. Майк разделял ее чувства. Они часами простаивали либо здесь, либо в птичнике, либо около рептилий, либо около бассейна с моржами. Однажды Майк сказал, что для того, кто вылупился на этой планете, прекрасно быть морским львом.
      Когда Майк впервые увидел зоопарк, он был в полном расстройстве. Джил с трудом убедила его подождать и грокнуть, ибо он собирался освободить всех животных. В конечном итоге он пришел к заключению, что большинство животных не выживет там, куда он собирался их перенести. Зоопарк был чем-то вроде гнезда. Для этого вывода ему потребовалось несколько часов полнейшего отключения, после чего он уже не грозился уничтожить железные брусья, решетки и стекла. Он объяснил Джил, что брусья служат, скорее для того, чтобы удерживать людей, чем животных, что он неверно грокнул сначала. После этого Майк в любом городе обязательно посещал зоопарк.
      Но сегодня даже мизантропия верблюдов не изменила настроения Майка. Не подняли его и обезьяны. Они с Джил стояли перед клеткой с семейством обезьян-капуцинов и смотрели, как они едят, флиртуют, нянчат детенышей, бесцельно носятся по клетке. Потом Джил стала бросать орехи.
      Она бросила арахис одному самцу. Но раньше, чем тот поднес его ко рту, более крупный самец вырвал орех и закатил ему здоровенную оплеуху. Бедняга не сделал никакой попытки броситься на обидчика. Он только колотил лапами по полу и верещал в бессильной ярости. Майк очень серьезно смотрел на происходящее.
      Неожиданно обиженный капуцин метнулся через всю клетку, схватил еще меньшую обезьяну, повалил ее на пол и задал трепку, гораздо более сильную, чем получил сам. Побитая обезьяна, всхлипывая, поковыляла прочь. Остальные капуцины не обратили на это ни малейшего внимания.
      Майк откинул голову и засмеялся… истерично и бесконтрольно. Ему не хватило воздуха, он задрожал, осел на пол, но все продолжал хохотать.
      – Прекрати, Майк!
      Он попытался, но хохот вырвался наружу. К ним поспешно подошел служитель.
      – Вам нужна помощь?
      – Вы не вызовите такси? Наземное, воздушное… какое угодно. Мне нужно увезти его отсюда. – Она помолчала и добавила: – Он плохо себя чувствует.
      – Доктора? Похоже, у него припадок.
      – Кого хотите!
      Через несколько минут она уже сажала Майка в воздушное такси. Сказав водителю адрес, она повернулась к Майку:
      – Майк, послушай меня! Прекрати!
      Он на какое-то время успокоился, через минуту закашляются, потом снова захохотал, потом опять закашлялся, снова захохотал… Джил закрыла глаза и молчала, пока они не прибыли домой. Она помогла ему подняться наверх, раздела и уложила на постель.
      – Все хорошо, милый. Если надо, отключись.
      – Я в порядке. Наконец-то я в полном порядке.
      – Надеюсь. – Она вздохнула. – Ты напугал меня, Майк.
      – Прости, Маленький Брат. Я тоже испугался, когда первый раз услышал смех.
      – Майк, что случилось?
      – Джил… я грокнул людей.
      – Что? «???»
      – "Я правильно сказал, Маленький Брат. Я грокнул". Теперь я грокнул людей, Джил… Маленький Брат… драгоценная моя… чертенок мой со стройными ножками, развратный, сладострастный, распутный, влекущий… прекрасные грудки и нахальная попка… нежный голос и мягкие ладошки. Радость моя.
      – Майк, я не узнаю тебя!
      – О, я знал слова. Я просто не знал, когда или почему говорить их… И почему ты хочешь их слышать. Я люблю тебя, сердечко мое. Теперь я грокнул «любовь».
      – Ты всегда ее грокал. И я люблю тебя, ласковая моя обезьяна… Милый мой.
      – Вот именно, что обезьянка, положи мне голову на плечо и скажи шутку.
      – Просто сказать шутку?
      – Прижмись ко мне. Скажи мне шутку, которую я раньше не слыхал, и посмотри, в нужном ли месте я засмеюсь. Я уверен, что не ошибусь. И я скажу, почемуэто смешно. Джил… я грокнул людей!
      – Но как, милый? Ты расскажешь мне? Для этого надо говорить по-марсиански? Или мысленно?
      – Нет, в том-то и дело. Я грокнул людей. Я – один из них… поэтому теперь я могу объяснить это на языке людей. Я понял, почему люди смеются. Они смеются, когда им больно… потому что это единственный способ унять боль.
      Джил озадаченно уставилась на него.
      – Может быть, я одна из тех, кто не принадлежит к людям. Я не поняла.
      – Нет, ты принадлежишь к людям, маленькая обезьянка. Ты грокаешь это настолько автоматически, что даже не думаешь об этом. Потому что ты росла среди людей. Я же – нет. Я был словно щенок, выросший вдали от собак, который не может быть таким, как его хозяева, и никогда не станет настоящим псом. Поэтому я должен был учиться. Брат Махмуд учил меня, Джубал учил меня, множество людей учили меня… и ты – больше всех. Сегодня я получил диплом – и засмеялся. Бедный маленький капуцин.
      – Который из них, милый? Этот большой – просто подлец… Да и тот, кому я кинула арахис, тоже оказался таким же подлецом. Там определенно не было ничего веселого.
      – Джил, Джил, любимая моя! Сколько марсианского тебе еще надо впитать. Конечно, это не было весело, это было трагично. Вот почему я вынужден был смеяться. Я глядел на клетку с обезьянами – и вдруг увидел все те подлые, глупые и абсолютно необъяснимые вещи, которые видел, о которых слышал и читал, когда был со своим народом… И неожиданно мне стало так больно, что я захохотал.
      – Но… Майк, милый, ведь смеются, когда хорошее настроение, а не тогда, когда страшно.
      – Да? Вспомни Лас-Вегас. Когда вы, девушки, выходите на сцену, люди смеются?
      – Ну… нет, конечно.
      – Но ведь вы, девушки, самая прекрасная часть программы. Вы вызываете у людей хорошее настроение. Я грокаю теперь, что если бы они смеялись, то это бы оскорбило вас. Нет, они смеялись, когда у клоуна заплетались ноги и он падал… или еще над чем-нибудь таким же дурным.
      – Но не вселюди смеются над этим.
      – Да? Может быть, я еще не полностью грокнул. Но расскажи мне что-то, что заставляет тебя смеяться, сердечко мое… расскажи анекдот или какой-то случай… что хочешь, но только то, что заставляет тебя смеяться до слез, а не просто улыбаться. А потом посмотрим, нет ли там где-нибудь неправильности… И будешь ли ты смеяться, если неправильности нет. – Он задумался. – Я грокаю, что, когда обезьяны выучатся смеяться, они станут людьми.
      – Может быть. – Джил принялась добросовестно рыться в памяти, отыскивая анекдоты, которые всегда вызывали у нее неудержимый хохот: «…мебель, мебель выносите!»… «…д-д-д-два…» «Теперь хорошая новость: навоза у нас много». … «Огонь подберется – сам отрежешь»… «А мой дурак на рыбалку пошел»… «Родину, сынок, не выбирают».
      Она бросила перебирать анекдоты, сказав себе, что ведь это просто выдумки, и стала вспоминать случаи из жизни. Всяческие «практические» сюрпризы? Все они только подтверждали мысль Майкла, даже такие невинные, как чашка с дыркой. Что же касается розыгрышей в интерновской среде, то интернов <Интерн – студент-медик или молодой врач, живущий при больнице>по здравому размышлению следовало бы запереть в клетку. Что еще? Как у Эльзы Мей лопнула резинка? Для Эльзы Мей это не было смешно. Или…
      Она мрачно сказала:
      – Оказывается, вершина юмора, это когда кто-то падает в лужу. Не слишком-то приятно выглядит человечество.
      – Ты неправа.
      – Вот как?
      – Я думал… мне говорили… что смешное – хорошо. Это не так. И это вдвойне не так по отношению к тому, над кем смеются. Как тот шериф без штанов. Хорошее заключается в самом смехе. Я грокнул, что это мужество… и совместное деление… боли, скорби и обиды.
      – Но… Майк, что же хорошего в смехе надчеловеком?
      – Ничего. Но я не смеялся над маленькой обезьяной. Я смеялся над нами. Людьми. И вдруг я понял, что тоже принадлежу к людям, и уже не мог остановить смех. – Он помолчал. – Это все трудно объяснить, потому что ты не была марсианином, хотя я тебе очень много рассказывал. На Марсе никогда не происходит того, над чем можно посмеяться. Все то, что смешно нам, людям, на Марсе либо просто не может произойти, либо не допускается. Сердечко мое, того, что ты называешь свободой, на Марсе не существует. Все планируется Старшими. А то, что случается на Марсе из того, над чем мы смеемся на Земле, там не смешно, потому что не несет неправильности. Например, смерть.
      – В смерти нет ничего смешного.
      – Почему тогда на эту тему столько анекдотов? Джил, для нас… людей, смерть настолько страшна, что мы вынуждены смеяться над ней. Все эти религии… Они противоречат одна другой в каждом слове, но все они полны способов помочь людям осмелеть настолько, чтобы смеяться, хотя те и знают, что смертны. – Он замолчал, и Джил почувствовала, что он почти погрузился в транс. – Джил, возможно ли, что я шел по неверному пути? Может так быть, что каждая религия истинна?
      – Что? Как такое может быть? Майк, если одна истинна, другие ложны.
      – Да? Укажи направление кратчайшего пути вокруг Вселенной. Не имеет значения, в каком направлении ткнуть пальцем… оно кратчайшее, и ты указываешь на собственную спину.
      – Ну, и что это доказывает? Ты научил меня правильному ответу: ты есть Бог.
      – И ты есть Бог, любимая. Но этот первичный факт, не зависящий от веры, может означать, что всерелигии истинны.
      – Ну, раз они все истинны, я хочу поклоняться Шиве. – Джил сопроводила свои слова выразительным движением.
      – Маленькая язычница, – мягко возразил Майк. – Тебя выгонят из Сан-Франциско.
      – Мы все равно собирались в Лос-Анджелес… там этого не заметят. О! Ты есть Шива!
      – Танцуй, Кали, танцуй!
      Ночью она проснулась и увидела, что Майк стоит у окна и смотрит на город.
      «Тебе тяжело, брат?»
      Он обернулся.
      – Им нет нужды быть такими несчастными.
      – Милый, милый! Поедем лучше домой. Город плохо действует на тебя.
      – Но я знаю точно. Боль, болезни, голод, борьба – ни в чемэтом нет нужды. Это так же глупо, как поведение тех обезьян.
      – Да, милый. Но это не твоя вина…
      – В чем-то и моя!
      – Ну… в каком-то смысле… но на свете не только один этот город. На земле пять миллиардов людей, даже больше. Ты не в силах помочь пяти миллиардам людей.
      – Я подумаю.
      Он отошел от окна и сел рядом с ней.
      – Теперь я грокаю их, я могу говорить с ними. Джил, я могу возобновить наш номер и заставить публику смеяться без перерыва. Я уверен.
      – Так почему бы нам не сделать это? Патти будет приятно. И мне тоже. Мне нравится участвовать в таких делах. И теперь, когда мы разделили воду с Пат, это будет словно возвращение домой.
      Он не ответил. Джил чувствовала его мысли и знала, что он размышляет, пытаясь грокнуть. Она ждала.
      – Джил, что мне надо сделать, чтобы принять сан?

ЧАСТЬ 4
ЕГО СКАНДАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ