Дойдя до одного из люков в полу, он шагнул прямо в него и провалился вниз.
      Я облегченно перевел дух и только сейчас заметил, что так сильно прижал к себе Крошку, что она не могла дышать. Я поставил ее на ноги.
      — Вот тебе и оружие, — сказала она.
      — Где?
      — На полу. Рядом с мадам Помпадур. Его приборчик. — Она подобрала куклу, стряхнула с нее обломки раздавленного черволицего, затем подняла аппарат и протянула мне. — Только осторожно. Не направь его на себя. Или на меня.
      — Крошка, — только и смог вымолвить я. — У тебя что, совсем нервов нет?
      — Есть, конечно. Когда я могу себе позволить вспомнить о них. Но сейчас явно не время. Ты умеешь с ним обращаться?
      — Нет. А ты?
      — Как будто умею. Видела их в действии, и Материня кое-что рассказывала. — Она взяла аппарат небрежно, но так, чтобы не направить ни на себя, ни на меня. — Вот, видишь, отверстия наверху? Откроешь это — парализуешь, откроешь второе — убьешь. Чтобы включить аппарат, нужно нажать вот здесь, — Она нажала, и из аппарата на стену хлынул сноп ярко-голубого света. — Свет никакого эффекта не производит, — добавила она. — Просто с его помощью легче целиться. Надеюсь, за стеной никого не было. То есть наоборот, надеюсь, что там кто-то был.
      Я взял аппарат, очень осторожно прицелился и, по ошибке, включил на всю катушку.
      Стена, в которую угодил столб голубого света, раскалилась, от нее повалил дым. Я поспешно выключил аппарат.
      — Не трать энергию попусту, — упрекнула меня Крошка. — Еще может пригодиться.
      — Надо же было попробовать. Ладно, пошли.
      Крошка посмотрела на свои детские часики с Микки-Маусом — и мне даже стало обидно, что они выдержали все перегрузки, а мои — роскошные — нет.
      — У нас очень мало времени. Кип. Может, будем считать, что черволицых здесь больше нет?
      — Нельзя! Пока не удостоверимся, что этот был последний, делать ничего нельзя. Пошли.
      — Но… Ладно, я пойду впереди. Я знаю дорогу, а ты нет.
      — Нет.
      — Да!
      Пришлось подчиниться. Она шла впереди с оружием в руках, а я плелся сзади и жалел, что у меня нет третьего глаза как у черволицых. Не мог же я доказывать, что у меня реакция лучше, чем у нее, коль скоро это было не так, да и с оружием она знакома лучше, чем я.
      Но мне все равно было неприятно. База оказалась огромной, ее коридоры и помещения пронизывали скалу не меньше, чем мили на полторы. Мы шли очень быстро, не обращая внимания на вещи, которые выглядели в два раза интереснее и сложнее любых музейных экспонатов, думая лишь о том, наткнемся на черволицых, или нет. Крошка все меня подгоняла: оказывается, план Материни строился еще на одном факторе — все должно было произойти до определенного часа плутонианской ночи.
      — А почему? — выдохнул я на ходу.
      — Чтобы она могла подать сигнал своим соплеменникам.
      — Но… — начал я и замолчал.
      Я задумывался над тем, что из себя представлял народ Материни, но я ведь знал о ней еще меньше, чем о черволицых, за исключением тех качеств, которые и делали ее Материней. А теперь она мертва — Крошка сказала, что она вышла наружу без скафандра, следовательно… Этому мягкому теплому маленькому существу и двух секунд не продержаться на таком морозище, я уж не говорю об удушье и кровоизлиянии в легкие. У меня даже горло сжалось.
      Конечно, Крошка могла и ошибиться, хотя должен отметить, что это случается с ней редко. Но, может, как раз сейчас она и ошиблась… А в таком случае мы Материню найдем. Но если не найдем, значит, она действительно вышла и…
      — Крошка, ты не знаешь, где мой скафандр?
      — Знаю. Там же, где я нашла это, — она похлопала по веревке, которую обмотала вокруг пояса.
      — Как только удостоверимся, что черволицых здесь дольше нет, я пойду ее искать.
      — Конечно, конечно! Но надо и мой скафандр найти, я пойду с тобой.
      И пойдет, это уж точно. Может, удастся уговорить ее подождать меня в туннеле и не выходить на пронизывающий холодом до костей ветер.
      — Крошка, а почему ей обязательно требовалось посылать сигнал ночью? В это время ближе подходит орбита корабля? Или…
      Но слова мои прервал грохот. Пол заходил ходуном в тряске одинаково пугающей и людей, и животных.
      Мы замерли на месте.
      — Что это? — прошептала Крошка.
      Я сглотнул слюну.
      — Если только это не входит в план Материни…
      — Уверена, что нет.
      — Значит, землетрясение.
      — Землетрясение?
      — Ну, плутонотрясение. Надо выбираться отсюда, Крошка!
      Я даже не подумал над тем, куда выбираться — при землетрясении не до того.
      — Нечего обращать внимание на землетрясение, Кип, у нас нет времени на это! — воскликнула Крошка. — Пошли, Кип, пошли!
      Она побежала по коридору, и я последовал за ней, сжав зубы. Если Крошка может игнорировать землетрясение, то и я могу, хотя это все равно, что игнорировать гремучую змею, забравшуюся в постель.
      — Крошка… соплеменники Материни… Они что, в корабле на орбите вокруг Плутона?
      — Что? А, нет, нет. Они не на корабле.
      — Так почему же сигнал надо посылать именно ночью? И как далеко отсюда их база? — Я начал прикидывать, как быстро человек может идти по Плутону. На Луне мы прошли почти сорок миль. Сумеем ли мы пройти здесь хотя бы сорок ярдов? Ноги можно обмотать чем-нибудь, но вот ветер… — Крошка, они случаем, не живут здесь?
      — Что? Не будь балдой! Они живут на своей собственной очень славной планете. И перестань задавать идиотские вопросы. Кип, а то опоздаем. Заткнись и слушай.
      Я заткнулся. Остальное я узнал частично обрывками на бегу, частично уже позже. Когда Материня попала в плен, она потеряла свой корабль, скафандр, средства связи, в общем, все, что у нее было, — Черволицый об этом позаботился. Он захватил ее предательски, во время перемирия для переговоров. «Он схватил ее, когда она была в „домике“, — возмущенно объяснила Крошка, — а это нечестно! Он нарушил слово!»
      Предательство так же естественно для Черволицего, как яд для змеи. Я даже удивился, что Материня рискнула довериться его слову. В итоге она оказалась пленницей безжалостных монстров, оснащенных кораблями, по сравнению с которыми наши корабли похожи на телеги без лошадей, оружием, начиная со «смертельного луча» и кончая бог знает чем, располагающих базами, организацией и тылами.
      А у нее были только голова и маленькие мягкие ручки.
      Прежде чем она могла бы воспользоваться тем редким стечением обстоятельств, которое одно только и могло дать хоть какой-то шанс на успех, ей было необходимо восстановить свой коммуникатор (мысленно я зову его «рацией», на самом деле это гораздо более сложный прибор) и обзавестись оружием. У нее был только один выход — сделать и то, и другое самой.
      Инструментов у нее не было совсем — ничего, даже булавки. Чтобы раздобыть материалы, ей предстояло добиться доступа в крыло, которое я бы назвал электронными лабораториями — они, разумеется, мало напоминали верстак в мастерской, где с электроникой возился я, но движение электронов происходит по объективным законам природы. Если электронам суждено делать то, что от них требуется, то компоненты оборудования будут очень похожими, сделают ли их люди, черволицые или соплеменники Материни.
      Итак, эти помещения походили на лаборатории, и к тому же очень хорошие. Многое из оборудования было мне непонятно, но, думаю, что разобрался бы в нем, если бы мне дали на это время.
      Материня провела в лабораториях несчетное количество часов, несмотря на то, что доступ в них был ей сначала строго запрещен. Хотя ей и разрешалось свободно ходить почти по всей остальной территории базы и находиться без присмотра вдвоем с Крошкой в отведенных им помещениях. По-моему, Черволицый ее боялся, несмотря на ее положение пленницы — он не хотел наносить ей ненужных обид.
      Она сумела открыть себе дорогу в лаборатории, играя на алчности черволицых. Ее народ умел делать многое, чего не умели делать они — различные приборы и остроумные приспособления, намного облегчающие и работу, и быт. Начала она с невинных вопросов — почему они делают что-нибудь так, а не иначе — не другим, более экономным и рациональным способом? По традиции или в силу религиозных соображений?
      Когда ее просили объяснить, что она имеет в виду, Материня демонстрировала беспомощное неумение сделать это и извинялась за то, что не может сообразить, как лучше рассказать о таких пустяках, которые, вообще-то, куда легче смастерить самой и показать наглядно, чем говорить о них.
      Под тщательным наблюдением Материню допустили к работе. Первый же сделанный ею приборчик произвел впечатление. Потом она сделала еще кое-что. И вскоре работала в лабораториях ежедневно, вызывая своей продукцией восторг черволицых. Работала Материня чрезвычайно продуктивно — от ее производительности зависела сохранность завоеванной ею привилегии.
      Но каждый сделанный ею прибор содержал детали, нужные ей для себя.
      — Материня прятала их в свой мешок, — объясняла Крошка. — Они ведь никогда толком не знали, что именно она делает. Она использовала пять деталей для работы, а шестая шла в мешок.
      — Мешок?
      — Ну да. Она и «мозг» там спрятала, когда мы с ней в прошлый раз угнали корабль. Разве ты не знал?
      — Я не знал, что у нее есть мешок.
      — К счастью, они тоже не знали. Они ведь тщательно следили за тем, чтобы она ничего с собой не вынесла из мастерской, а она и не выносила. На их глазах, во всяком случае.
      — Слушай, Крошка, значит Материня — сумчатое?
      — Что? А, ты имеешь в виду как опоссум? Не обязательно быть сумчатым, чтобы иметь мешок. Взять хотя бы белок — у них же есть защечные мешки.
      — Верно, есть.
      — Итак, она припрятывала детали, и я тоже тащила, что могла. В часы, отведенные для отдыха, она работала с ними в нашей комнате. За все время, проведенное на Плутоне, Материня ни разу не сомкнула глаз. Часами работала она на глазах черволицых, мастеря им стереотелефоны размером с сигаретную пачку и все в таком роде, а потом, когда было положено отдыхать, она работала у себя в комнате, зачастую в темноте, на ощупь, как слепой часовщик.
      Она изготовила две бомбы и коммуникатор-маяк дальней связи.
      Разумеется, подробности я узнал позже, а когда мы с Крошкой неслись по коридорам базы, она лишь объяснила мне на ходу через плечо, что Материня ухитрилась сделать радиомаяк и подготовила взрыв, который я почувствовал. И что мы должны спешить, спешить и спешить изо всех сил.
      — Крошка, — взмолился я, задыхаясь, — к чему такая горячка? Если Материня там, за дверьми, я хочу найти и занести ее — то есть ее тело — обратно сюда. Но, глядя на тебя, можно подумать, что нам установлен какой-то срок, и ты боишься опоздать.
      — Так оно и есть!
      Маяк-коммуникатор требовалось вынести наружу в определенный момент по местному времени (день на Плутоне продолжается с нашу неделю — опять астрономы оказались правы), чтобы сама планета не экранировала его луч. Но у Материни не было скафандра.
      Они обдумывали возможность выхода наружу Крошки — маяк Материня сделала так, что Крошке достаточно было установить его и включить. Для осуществления этого плана требовалось определить местоположение Крошкиного скафандра, и потом пробиться туда, где он находился, и надевать его уже после того, как с черволицыми будет покончено. Но скафандр они не нашли. И тогда Материня сказала мягко, мне даже кажется, что я сам слышал ясные уверенные звуки ее пения:
      — Ничего, деточка, я могу выйти и установить его сама.
      — Что вы, Материня, нельзя! — запротестовала Крошка. — Там же ужасно холодно!
      — Я быстро управлюсь.
      — Но вы же задохнетесь!
      — Некоторое время я могу не дышать совсем. На том и остановились. В определенных отношениях спорить с Материней было так же бесполезно, как и с Черволицым.
      Бомбы были готовы, маяк тоже, складывалась благоприятная обстановка — черволицых на базе осталось мало, рейсов не ожидалось, Плутон находился в удобном положении для того, чтобы послать сигнал. И Материня решила, что пора начинать.
      — Но она сказала мне всего лишь несколько часов назад, как раз когда сообщила, что все надо делать сегодня, что если она не вернется обратно через десять минут, то надеется, что я найду все же свой скафандр и сумею выйти включить маяк, если окажется, что она не смогла. — Крошка заплакала. — Она в-в-впервые призналась, что вовсе не уверена, что это ей удастся!
      — Крошка! Прекрати! А что было дальше?
      — Я дождалась взрывов и начала обыскивать те места, куда меня не пускали раньше. Но скафандра нигде не было, нигде! А потом нашла тебя и… Кип, она там, снаружи, уже больше часа! — Крошка посмотрела на часы. — И у нас осталось всего двадцать минут. Если к тому времени не включить маяк, то, значит, все ее труды пошли прахом и она п-п-погибла н-н-напрасно! А ей бы это не понравилось!
      — Где мой скафандр?
      Черволицых мы больше не нашли: по всей очевидности дежурил только один, пока остальные ели. Крошка показала мне герметичную дверь, за которой находилась их столовая — должно быть, бомбы там все разнесли в куски, потому что двери закрылись. Мы быстро пробежали мимо.
      Логичная как всегда. Крошка закончила наши поиски как раз там, где находился мой скафандр. Здесь было еще больше дюжины человеческих скафандров — интересно бы знать, сколько супа съели эти вурдалаки.
      Ладно, больше им ничего не съесть! Времени я не терял, я только крикнул: «Привет, Оскар!»— и начал одеваться.
      «Где ты пропадал, дружище?»
      Оскар сохранил отличную форму. Рядом с ним висел скафандр Толстяка, а за ним — скафандр Тима. Натягивая Оскара, я окинул их беглым взглядом, прикидывая, смогу ли использовать что-нибудь из их оборудования. Крошка тоже рассматривала скафандр Тима.
      — Может, я смогу воспользоваться им.
      Скафандр был намного меньше Оскара и значит великоват для Крошки лишь на девять размеров.
      — Что ты! Он на тебя налезет, как носки на петуха. Лучше помоги мне. Сними с него эту веревку, сложи в бухту и пристегни к моему поясу.
      — Она тебе не понадобится. Материня рассчитывала отнести маяк ярдов на сто от туннеля и установить. Это все, что тебе придется сделать, если она не сумела. Потом повернешь верхнюю ручку.
      — Не спорь! Сколько осталось времени?
      — Восемнадцать минут.
      — Здесь сильные ветры, — пояснил я. — Веревка может понадобиться.
      Материня весила немного. Если ее сбило с ног и унесло ветром, может потребоваться веревка, чтобы вытащить тело.
      — Дай мне молоток с пояса Толстяка!
      — Сейчас!
      Я встал. Хорошо было ощутить Оскара вокруг себя. Потом я вспомнил, как у меня замерзли ноги, когда я шел сюда от корабля.
      — Жаль, нет у них асбестовых сапог.
      — Подожди здесь, — встрепенулась Крошка и исчезла, прежде чем я успел хоть что-нибудь сказать.
      Я продолжал застегиваться и волноваться — она ведь даже оружия с собой не взяла. Наконец, я спросил:
      — Порядок, Оскар?
      «Порядок, парень!»
      Клапан под подбородком — нормально; индикатор цвета крови — нормально, радио… Оно мне не понадобится. Вода — резервуар пуст. Ничего, обойдемся, я вряд ли успею захотеть пить. С помощью клапана я травил давление, зная, что и за дверьми оно будет низким.
      Вернулась Крошка, притащив с собой нечто похожее на балетные тапочки для слона. Тесно прижавшись к стеклу моего шлема, она закричала:
      — Они их носят. Сможешь надеть?
      Это казалось сомнительным, но в конце концов они налезли на ноги, как плохо сидящие носки. Встав, я обнаружил, что значительно улучшилось сцепление; хоть они и неуклюжи, ходить в них оказалось нетрудно.
      Минутой спустя мы стояли у выхода из большой комнаты — первой, некогда увиденной мною здесь. Но сейчас ее герметические двери были закрыты — последствия взрыва второй бомбы, которую Материня заложила в ведущем наружу туннеле, чтобы ликвидировать панели-клапаны. Бомбы в столовую подложила Крошка, сразу же убежав оттуда в свою комнату. Я не знаю, поставила ли Материня часовой механизм в обеих бомбах, чтобы они взорвались одновременно, или взрыв одной бомбы дистанционно детонировал вторую, да это и не имело значения; так или иначе, они вывели из строя всю роскошную базу черволицых.
      Крошка знала, как выпускать воздух из шлюза.
      Когда открылась внутренняя дверь, я крикнул:
      — Время?
      — Четырнадцать минут! — Она показала мне часы.
      — Помни, что я тебе сказал: оставаться здесь. Если увидишь что-нибудь движущееся — угощай синим светом сначала и задавай вопросы потом.
      — Помню.
      Я шагнул вперед, закрыл внутреннюю дверь, нашел клапан во внешней двери, подождал, пока уравновесится давление.
      Две-три минуты, прошедшие, пока не открылся замок, я провел в мрачных раздумьях. Не хотелось оставлять Крошку одну. Я надеялся, что все черволицые погибли, но мог ли я быть в этом уверен? Обыск мы делали наспех, а они бегали быстро, кто-нибудь из них мог идти одними коридорами, пока мы шли другими.
      Помимо того. Крошка ответила мне «Помню», вместо того, чтобы сказать: «Да, Кип, так и сделаю». Оговорилась?
      Эта блоха оговаривается только тогда, когда хочет. А между «Вас понял» и «Выполняю» лежит пропасть.
      Да и шел-то я наружу из дурацких побуждений. В основном, конечно, для того, чтобы найти тело Материни — дурацких, потому что оно начнет разлагаться, если я его принесу. Было бы куда пристойнее оставить ее в естественной глубокой заморозке.
      Но я не мог смириться с этим: там было холодно, а я не мог оставить ее на холоде. Она ведь была такая теплая. Такая живая. Я чувствовал себя обязанным принести ее туда, где она могла согреться.
      И, самое неприятное — я безрассудно спешил, потому что Материня хотела включить свой маяк не позже определенного мгновения, до которого осталось то ли двенадцать, то ли десять минут. Но что будет толку, если даже я успею? Ну, предположим, ее родная звезда находится недалеко отсюда — допустим, она с Проксимы Центавра, а черволицые откуда-нибудь еще дальше. Даже если ее маяк включится и заработает, «SOS» достигнет ее друзей не раньше, чем через четыре года.
      Для Материни это, может, и ничего. У меня вообще сложилось впечатление, что ее век долог, так что прождать несколько лет, пока придет спасение, ей ничего не стоило бы. Но мы с Крошкой существа другой породы. Мы ведь умрем, пока этот сигнал доберется до Проксимы Центавра со скоростью света. Я был очень рад снова повидать Крошку, но не мог не знать, что нас ожидало.
      Смерть. Через несколько дней, недель или, в лучшем случае, месяцев. Смерть от удушья, жажды или голода… Либо, пока мы еще не умрем от них, сюда придет корабль черволицых, что сулит нам отчаянный бой и возможность умереть быстро, если повезет.
      Так что, как ни крути, моя экспедиция по установке маяка не что иное, как «исполнение последней воли покойной». Сентиментальная глупость.
      Наружная дверь начала отворяться. Аве, Материня! Моритури… ' ______________________________________________________________________ ' Перефраз приветствия римских гладиаторов: "Аве, Цезарь, моритури те
      салютант!" («Радуйся, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!»). ______________________________________________________________________
      Я не успел еще выйти на ветер, а мороз — злейший мороз — уже начал кусать меня. Панели освещения еще работали, и было видно, что в туннеле хаос: две дюжины панелей-дверей вырвало взрывом как барабанные перепонки. Что это была за бомба, если ее можно сделать из наворованных частей достаточно маленькой, чтобы спрятать в мешке на теле вместе с радиомаяком, и при этом придать достаточно силы, чтобы взрывом вырвать столько панелей, рассчитанных ва изрядное давление. Даже у меня, отдаленного от места взрыва несколькими сотнями метров массивной скалы, затряслись от него зубы.
      Первая дюжина панелей была брошена взрывом вперед. Материня взорвала бомбу в середине туннеля? Но взрыв такой силы отшвырнул бы ее, как перышко! Должно быть, она подложила ее сюда, затем вернулась вовнутрь и взорвала ее оттуда, а уже затем вышла наружу сквозь шлюз, как сейчас я.
      С каждым шагом становилось все холоднее. Ноги пока еще не замерзли — неуклюжие унты делали свое дело. Черволицые знали в таких делах толк.
      — Ты разжег свои костры, Оскар?
      «На полную катушку, дружище. Холодная нам выдалась ночь».
      Он мне рассказывает!
      Материню я нашел за самой дальней наружной панелью, вырванной взрывом.
      Она рухнула телом вперед, как будто слишком устала, чтобы идти дальше. Кончики пальцев выброшенных вперед рук чуть-чуть не доставали до лежащей на полу небольшой коробочки размером с дамскую пудреницу.
      Лицо ее было спокойно, и глаза были открыты, но затянуты перепонкой, как у птицы — так же, как когда я увидел ее впервые на пастбище за нашим домом несколько дней или несколько лет назад. Но тогда ей сделали больно, и это было очень заметно, а сейчас мне показалось, что вот-вот глаза ее засияют и она пропоет мне приветствие.
      Я прикоснулся к ней.
      Тело Материни затвердело и стало холоднее льда. Я моргнул, чтобы сдержать слезы, и решил, что нельзя терять ни секунды.
      Материня хотела установить свою коробочку в ста ярдах от входа в туннель и повернуть выступ на верхней крышечке, и она хотела сделать это в срок не позже, чем до конца следующих шести-семи минут.
      Я поднял коробочку.
      — Все в порядке, Материня, я уже иду.
      «Живей, дружище!»
      — Спасибо тебе, милый Кип…
      В призраки я не верю. Просто я так часто слышал ее песенку благодарности, что ноты отозвались сейчас эхом в моей голове.
      Отойдя на несколько шагов от выхода из туннеля, я остановился. Порыв ветра ударил меня с такой силой и обдал таким холодом, что леденящий мороз в туннеле показался мне летней жарой. Закрыв глаза, я отсчитал тридцать секунд, чтобы дать им привыкнуть к звездному свету, и, на ощупь найдя на наветренной стороне туннеля опорную стойку, соединяющую наружную дорогу с горой, привязал к ней крепким узлом свою веревку. Выходя в путь, я знал, что снаружи меня ожидает ночь, и рассчитывал, что проложенная на опорах дорога будет выделяться черной лентой на фоне белого «снега», сверкающего под звездным небом. Я полагал, что по открытой урагану дороге идти намного безопаснее, если будут видны ее края, — а освещать ее нашлемной фарой мне вряд ли удастся: для этого пришлось бы поворачиваться всем корпусом из стороны в сторону, что может заставить меня потерять равновесие и сбить с темпа.
      Я все продумал очень тщательно, потому что поход по Плутону, да еще ночью — это вам не прогулки в саду. Итак, отсчитав тридцать секунд и успев за это время привязать веревку к стойке, я открыл глаза.
      И ни черта не увидел!
      Ни единой звезды. Даже небо и землю различить не мог.
      Я стоял спиной к туннелю, и шлем скафандра закрывал мое лицо наподобие шляпки от солнца; я должен был бы видеть дорогу. Но я не видел ничего.
      Развернув шлем, я понял причину и тьмы, закрывшей небо, и землетрясений, напугавших нас с Крошкой: действующий вулкан. Он был то ли в пяти милях от нас, то ли в пятидесяти, но он, без сомнения, был именно тем, чем был: этот рваный злой красный шрам невысоко в небе.
      Но я не стал рассматривать его. Включив нашлемную фару, я осветил ею наветренный правый край дороги и неуклюже засеменил, держась ближе к нему — если я споткнусь, у меня в резерве останется вся ширина дороги, чтобы я успел встать на ней на йоги, прежде чем ураган сдует меня вниз. Этот ураган перепугал меня. Я шел, держа поток веревки в левой руке, отпуская ее по мере продвижения, но не ослабляя, а по возможности туго натягивал.
      Ураган не только пугал, он причинял боль. Мороз обжигал как пламя. Потом обожженное им тело начинало неметь. Больше всего доставалось правому боку, он начал неметь первым, но потом левый бок начал болеть еще больше, чем правый.
      Веревки я больше не чувствовал. Остановившись, я наклонился вперед и выхватил веревку из тьмы лучом фары. Вот еще одна деталь скафандра, требующая усовершенствования — нашлемная фара должна вращаться!
      Половина веревки уже размоталась. Следовательно, я отошел от туннеля на добрых пятьдесят ярдов.
      Веревка служила мне и ориентиром — когда она размотается полностью, я отойду на достаточное расстояние, как и хотела Материня. Вперед, Кип, вперед! «Поспешай, парень! Больно уж холодно здесь!» Я снова остановился. Не потерял ли я коробку? На ощупь я ее не чувствовал. Но в свете нашлемной фары увидел, что сжимаю ее правой рукой. Так держать, пальцы! Я заторопился вперед, считая шаги. Один! Два! Три! Четыре!..
      Досчитав до сорока, я остановился и, глянув вниз, понял, что вышел на самую высокую часть дороги там, где она пересекала ручей. Примерно половина пути от места посадки корабля. Ручей — метановый, что ли? — сковал лед, и я понял, что ночь выдалась холодной по-настоящему.
      Веревка размоталась уже почти вся. Можно считать, дошел до нужного места. Я отпустил ее, осторожно передвинулся на середину дороги, опершись на левую руку встал на колени и попытался поставить коробочку рядом с собой.
      Но не сумел разогнуть пальцы.
      Я разжал их пальцами левой руки, высвободил из них коробку,
      Дьявольский порыв ветра подхватил ее, и я еле успел ее прижать, чтобы она не укатилась. Потом обеими руками осторожно поставил коробочку перед собой.
      «Разработай свои пальцы, дружище. Постучи ладонями друг о друга».
      Так я и сделал. Постепенно, хотя и вызывая страшную боль, пальцы правой руки начали шевелиться. Неуклюже придерживая коробку левой рукой, я потянулся к ручке наверху.
      На ощупь я ее не чувствовал, но как только ухитрился сжать ее пальцами, она сразу повернулась. Казалось, коробочка ожила и замурлыкала. Должно быть, я услышал вибрацию через перчатки и через скафандр — почувствовать-то я ее никак не мог, пальцы были не в том состоянии. Я поспешно отпустил коробочку, неуклюже поднялся на ноги и немного отступил назад, чтобы можно было осветить ее нашлемной фарой не нагибаясь.
      Я выполнил задачу, дело Материни было сделано и, как я надеялся, сделано вовремя. Останься во мне здравого смысла хотя бы столько, сколько есть у обыкновенной дверной ручки, я повернулся бы и рванул бы обратно в туннель еще быстрее, чем шел сюда.
      Но я смотрел, как зачарованный, на то, что происходило с коробкой.
      Она, казалось, встряхнулась, и из-под нее выросли три маленькие паучьи лапки. Она поднялась вверх и прочно встала на треножнике примерно в фут высотой. Коробочка опять задрожала и мне показалось, что ее вот-вот сдует, но паучьи лапки как-будто вгрызались в поверхность дороги и держали прочно, как скала,
      Верх коробочки раскрылся как цветок — развернувшийся футов на восемь в диаметре. Из него поднялся штырь (вероятно, антенна?); штырь покачался в разные стороны, как бы прицеливаясь; затем застыл, упершись в небо.
      И включился маяк. Я уверен, что это включился маяк, хотя увидел всего лишь вспышку света. Свет, по всей видимости, был всего лишь безобидным побочным явлением высвобождения мощнейшего импульса энергии — у Материни, наверное, не хватило оборудования и времени, чтобы устранить его или экранировать. А я смотрел прямо на него.
      Поляризаторы не срабатывают мгновенно. Поэтому вспышка ослепила меня.
      Сначала я решил, что отключилась моя нашлемная фара, но потом понял, что просто не вижу ничего из-за ударившей в глаза зеленовато-пурпурной вспышки.
      «Спокойно, парень. Это всего лишь результат раздражения глазной оболочки. Подожди, сейчас все пройдет».
      — Я не могу ждать, я замерзну до смерти!
      «Нащупай рукой веревку, она прикреплена к твоему поясу. Потяни ее».
      Я сделал так, как посоветовал мне Оскар: нащупал веревку, повернулся и начал наматывать ее на руки.
      Веревка разбилась.
      Не порвалась, как обычно рвется веревка, а разбилась, как стекло. Наверное, к этому времени она как раз в стекло и превратилась. Нейлон и стекло представляют собой жидкости, способные к переохлаждению.
      Теперь я знаю, что такое «переохлаждение». Но тогда я знал только одно — оборвалась последняя нить, связывающая меня с жизнью. Я ничего не видел, ничего не слышал, а был один-одинешенек на голой платформе в миллиардах миль от родного дома, и ураган, вырвавшийся из бездны ледяного ада, выдувал последние искорки жизни из моего тела, в котором я уже почти ничего не чувствовал кроме боли.
      — Оскар!
      «Я здесь, дружище! Ты справишься. Ну как, видишь что-нибудь?»
      — Нет!
      «Ищи вход в туннель. Там включено освещение. Отключи нашлемную фару. Отключи, отключи, — справишься! Там всего-то надо повернуть рычажок. Подними руку к правой стороне шлема».
      Я так и сделал.
      «Что-нибудь видишь?»
      — Пока нет.
      «Поверни голову».
      — Теперь что-то забрезжило.
      «Красноватые неровные отблески, верно? Это вулкан. Вот и сориентировались. Поворачивайся медленно, чтобы не упустить вход в туннель».
      Я только и мог, что двигаться медленно.
      — Вот он!
      «Порядок, теперь ты стоишь лицом к дому. Опустись на четвереньки и медленно ползи влево. Не поворачивайся — ты должен держаться по кромке дороги и ползти вдоль нее к туннелю».
      Я встал на четвереньки. Поверхности дороги я руками не ощущал, но чувствовал, как на них и на ноги тяжестью навалилось давление; они казались мне протезами.
      Кромку дороги я нашел левой рукой, вернее, моя левая рука проползла за кромку, и я чуть не рухнул вниз. Но я удержался.
      — Направление правильное?
      «Да. Ты не развернулся, а просто сдвинулся вбок. Можешь поднять голову, чтобы найти туннель?» — Нет, только если подняться.
      «Ни в коем случае! Включи снова нашлемную фару. Может, твои глаза уже пришли в норму».
      Я с трудом поднял руку к правой стороне шлема и, наверное, задел рычаг, потому что неожиданно увидел перед собой круг света, расплывчатый и туманный в центре. Слева его разрезала кромка дороги.
      «Молодец! Нет, нет, не вставай; ты ослаб и у тебя кружится голова, можешь упасть. Ползи. И считай. Туннель отсюда шагах в трехстах».
      Я пополз, считая на ходу.
      — Очень уже далеко, Оскар. Как думаешь, доползем?