— Но как? Каким образом?
      — Ты знаком с геометрией. Кип? С неэвклидовой, конечно.
      — Как тебе сказать… Пытался разобраться в открытых и закрытых изогнутых поверхностях и читал популярные книги доктора Белла. Но чтобы знать…
      — По крайней мере ты не отмахнешься сразу, если услышишь, что прямая линия вовсе не обязательно является кратчайшим расстоянием между двумя точками. — Руки ее задвигались, как будто выжимали грейпфрут. — Потому что это неверно; видишь ли. Кип, все пространство соприкасается. Его можно сложить в ведро, запихнуть в наперсток, если найти правильные совмещения.
      Очень туманно я представил себе Вселенную, втиснутую в кофейную чашку: плотно сбитые ядра и электроны — по-настоящему плотно, а не как в тонком математическом призраке, который, как считают, представляет собой даже ядро урана. Нечто вроде «первородного атома», к которому прибегают некоторые космогонисты, пытаясь объяснить расширяющуюся Вселенную. Что же, может, она такая и есть — одновременно сжатая и расширяющаяся.
      Как парадокс «волночастицы» — волна не может быть частицей, а частица не может быть волной, тем не менее все на свете является и тем, и другим. Тот, кто верит в «волночастицы», поверит во что угодно, а тот, кто не верит, вообще может по этому поводу не беспокоиться и не верить ни во что, даже в собственное существование, потому что из волночастиц мы и состоим.
      — Сколько измерений? — еле спросил я.
      — А сколько по-твоему?
      — По-моему? Двадцать, наверное. По четыре на каждое из первых четырех, чтобы по углам просторнее было.
      — Двадцать — это даже не начало. Я сама не знаю, Кип; и геометрии я не знаю тоже, мне только казалось, что я ее знаю. Поэтому я пристала к ним, как репей.
      — К Материне?
      — О, что ты! Она ее тоже не знает. Так, только в той мере, чтобы вводить и выводить корабль из складок пространства.
      — Всего-то? — хмыкнул я.
      Надо было мне глубоко изучить искусство маникюра и ни в жизнь не поддаваться на уловки отца заставить меня получить образование. Ведь этому конца нет: чем больше познаешь, тем больше приходится познавать.
      — Скажи-ка, Крошка, ведь ты знала, куда маяк посылал сигналы, правда?
      — Кто, я? — Она приняла невинный вид. — Как тебе сказать… В общем-то, да.
      — И ты знала, что мы полетим на Вегу?
      — Ну… Если бы сработал маяк, если бы нам удалось послать сигнал вовремя…
      — А теперь вопрос «на засыпку». Почему ты ничего не сказала об этом мне?
      — Видишь ли… — Крошка всерьез решила разделаться с пуговицей. — Я не знала, насколько хорошо ты знаком с математикой… И ты ведь мог встать в мужскую разумную позу, решить, что ты взрослый и все знаешь лучше меня, и все такое. Ты ведь мне не поверил бы?
      — Может, и не поверил бы. Но если у тебя еще раз появится желание что-нибудь от меня утаить «ради моего собственного блага», не соизволишь ли ты допустить, что я отнюдь не закоснел в своем невежестве? Я знаю, что я — не гений, но я постараюсь проявить достаточно широкомыслия и, может, даже сумею на что-нибудь сгодиться, если буду знать, что у тебя на уме. И перестань вертеть пуговицу.
      Крошка поспешно ее отпустила.
      — Хорошо, Кип, я запомню.
      — Спасибо. Мне сильно досталось?
      Она промолчала.
      — Сильно, значит. А их корабли могут мгновенно покрыть любое расстояние. Почему ты не попросила их доставить меня домой и быстро отправить в больницу?
      Крошка замялась. Затем спросила:
      — Как ты себя чувствуешь сейчас?
      — Прекрасно. Только ощущаю, что мне давали наркоз или что-то в этом роде.
      — "Что-то в этом роде", — повторила она. — Но тебе кажется, что ты поправляешься?
      — "Поправляешься"! Я уже поправился!
      — Нет. Но поправишься. — Она пристально посмотрела на меня. — Сказать тебе все по правде, Кип?
      — Валяй, говори.
      — Если бы тебя доставили на Землю, в самую лучшую больницу, которая у нас есть, ты был бы сейчас инвалидом, ясно? Безруким и безногим. А здесь ты скоро будешь абсолютно здоров. Тебе не ампутировали ни одного пальца.
      Хорошо, что в какой-то мере Материня подготовила меня. Я спросил только:
      — Это действительно так?
      — Да. И то, и другое. Ты будешь абсолютно здоров. — Лицо ее вдруг задрожало. — Ты был в таком ужасном состоянии! Я видела.
      — Так плохо?
      — Ужасно! Меня потом кошмары мучали.
      — Не надо было им позволять тебе смотреть.
      — Она не могла запретить. Я — ближайшая родственница.
      — То есть как? Ты что, выдала себя за мою сестру?
      — Но я ведь действительно твоя ближайшая родственница.
      Я хотел было обозвать ее нахалкой, но вовремя прикусил язык. На расстоянии 160 триллионов миль мы с ней были единственными землянами. Так что Крошка оказалась права. Как всегда.
      — И поэтому им пришлось дать мое разрешение, — продолжала она.
      — Разрешение на что? Что они со мной сделали?
      — Сначала погрузили в жидкий гелий. И весь последний месяц, пока ты оставался там, использовали меня как подопытного кролика. Потом три дня назад — наших дня — тебя разморозили и начали над тобой работать. С тех пор ты хорошо поправляешься.
      — И в каком же я сейчас состоянии?
      — Как сказать. Регенерируешь… Это ведь не кровать, Кип. Только выглядит так.
      — Что же это тогда?
      — В нашем языке нет эквивалента, а их ноты я не могу воспроизвести — тональность слишком высока. Но все пространство, начиная отсюда, — она похлопала рукой по кровати, — и до комнаты внизу, занято оборудованием, которое тебя лечит. Ты опутан проводами, как эстрада клуба электронной музыки.
      — Интересно бы взглянуть.
      — Боюсь, что нельзя. Да, Кип, ты же не знаешь! Им пришлось срезать с тебя скафандр по кускам.
      Это расстроило меня куда больше, чем рассказ о том, в каком я был плачевном состоянии.
      — Что? Они разрезали Оскара? То есть, я имею в виду мой скафандр?
      — Я знаю, что ты имеешь в виду. В бреду ты все время говорил с Оскаром и сам себе отвечал за него. Иногда я думаю, что ты — шизоид. Кип.
      — Ты запуталась в терминах, коротышка. Скорее уж у меня раздвоение личности. Да ладно, ты ведь сама параноик.
      — Подумаешь, я давно уже знаю. Но я очень хорошо скомпенсированный параноик. Хочешь увидеть Оскара? Материня так и знала, что ты о нем спросишь, когда проснешься.
      Она открыла стенной шкаф.
      — То есть как? Ты же сказала, что его разрезали!
      — А потом починили. Стал как новый, даже лучше прежнего.
      — Тебе пора уходить, милая! Не забывай, о чем мы договорились, — зазвучала песенка Материни.
      — Ухожу, Материня, ухожу! Пока, Кип. Я скоро вернусь и буду к тебе забегать все время.
      — Спасибо. Не закрывай шкаф, я хочу видеть Оскара.
      Крошка действительно заходила, но отнюдь не «все время».
      Но я особенно и не обижался. Вокруг было столько интересного и «познавательного», куда она могла сунуть свой вездесущий нос, столько необычного и нового, что она была занята как щенок, грызущий новые хозяйские тапочки.
      Но я не скучал. Я поправлялся, а это работа такая, что нужно отдавать ей все свое время, и совсем не скучная, если у человека хорошее настроение. Как у меня.
      Материню я видел не часто. Я начал понимать, что у нее полно своей работы, хотя она всегда приходила не позже, чем через час, когда я просил позвать ее, и никогда не спешила уходить.
      Она не была ни моим врачом, ни сиделкой. Вместо нее мною занимался целый полк ветеринаров, не упускавших ни одного сердцебиения.
      Они никогда не входили ко мне, если я сам их не звал (достаточно было позвать шепотом), но вскоре я понял, что моя комната начинена микрофонами и датчиками, как корабль в испытательном полете, а моя «кровать» представляла собой медицинскую установку, по сравнению с которой наши «искусственные сердца», «искусственные легкие» и «искусственные почки» выглядят так же, как игрушечный автомобильчик рядом со сверхзвуковым самолетом.
      Самого оборудования я так и не увидел (постель меняли только тогда, когда я спал), но отчетливо представлял себе его функции. Оно заставляло мое тело чинить само себя — не заращивать раны шрамами, а воспроизводить утерянные органы.
      Умением делать это обладают любой лобстер и любая морская звезда — порубите ее на части, и получите несколько новехоньких звезд.
      Таким умением должно обладать любое живое существо, поскольку его генотип заложен в каждой клетке. Но мы потеряли его несколько миллионов лет назад. Всем известно, что наука пытается его восстановить; по этому поводу публикуют много статей: в «Конспекте для чтения» — оптимистических, в «Научном ежемесячнике» — мало обнадеживающих, и совсем бестолковых в изданиях, «научные редакторы» которых получили, видимо, образование из фильмов ужасов. Но все же ученые над этим работают. И когда-нибудь наступит такое время, когда от несчастных случаев будут умирать только те, кого не успеют вовремя доставить в больницу.
      Мне выпал редкий шанс изучить эту проблему, но я не смог.
      Я пытался. Я не испытывал никакого беспокойства по поводу того, что они со мной делают (ведь Материня сказала, чтобы я не беспокоился); тем не менее я, подобно Крошке, хочу знать, что происходит.
      Но возьмите дикаря из таких глубоких джунглей, что там даже не знакомы с торговлей в кредит. Предположите, что у него показатель умственного потенциала где-то за 190 и ненасытная любознательность, как у Крошки. Пустите его в лаборатории атомного исследовательского центра в Брукхевене. Многому он там сумеет научиться, как ему ни помогай?
      Он разберется, конечно, какие коридоры куда ведут и узнает, что красный трилистник означает «опасность». И все. И не потому, что он не способен — мы ведь говорим о суперинтеллекте, — просто ему нужно лет двадцать учебы, прежде чем он начнет задавать правильные вопросы и получать на них правильные ответы. Я задавал вопросы, всегда получал ответы и делал из них выводы. Но приводить их нет смысла — они путаны и противоречивы, как выводы, которые дикарь мог бы сделать о конструкции и работе оборудования атомных лабораторий. Как говорится в радиотехнике — при достижении определенного уровня шумов передача информации не является больше возможной. Вот я и дошел до такого уровня.
      По большей части это действительно был «шум» в прямом смысле слова. Задам я вопрос, а кто-нибудь из терапевтов начнет объяснять. Поначалу ответ кажется понятным, но когда начинается сама суть, я не слышу ничего, кроме неразборчивого чирикания. Даже когда в роли переводчика выступала Материня, те объяснения, для восприятия которых у меня не было базы, звучали бодрым канареечным щебетанием.
      Держитесь-ка за стулья покрепче: я собираюсь объяснить кое-что, чего не понимаю сам — как мы с Крошкой общались с Материней, хотя ее ротик не мог выговаривать английские слова, а мы не могли воспроизводить ее пение.
      Веганцы (я называю их «веганцами», хотя с таким же успехом можно назвать нас «солнцеанами», но настоящее их название звучит, как шум ветра в каминной трубе. У Материни тоже есть свое настоящее имя, но я ведь не колоратурное сопрано. Крошка выучилась произносить его, когда хотела умаслить Материню, только ей это никак не помогало). Так вот, веганцы обладают изумительным даром понимания, умением поставить себя на место собеседника. Вряд ли это телепатия — умей они читать мысли, я вряд ли попадал бы все время впросак со своими вопросами. Можете назвать это свойство чтением чувств.
      Но оно у них было развито по-разному; мы, например, все умеем водить машины, но лишь немногие обладают данными автогонщиков. Вот Материня…
      Я когда-то читал об актрисе, которая так владела итальянским, что ее понимали даже те, кто итальянского не знал. Ее звали Дуче. То есть «дуче» — это диктатор. Ну, что-то в этом роде'. Должно быть она ______________________________________________________________________ ' Имеется в виду Элеонора Дузе (1858-1924), итальянская актриса, с
      огромным успехом выступавшая во многих странах, в том числе и в
      России. Она играла в пьесах Г. Д'Аннунцио, М. Метерлинка,
      А. Дюма-сына и др. ______________________________________________________________________ обладала тем же даром, что и Материня.
      Первые слова, которые я усвоил с Материней, были «привет», «пока», «спасибо» и все такое. Употребляя их, она всегда умела объясниться. Ну, как человек может объясниться с чужим щенком.
      Позже я начал воспринимать ее речь именно как речь. А она усваивала значения английских слов еще быстрее — помимо способностей, она ведь целыми днями беседовала с Крошкой, когда они были в плену. Но если легко понять «здравствуй» и «хорошо бы поесть», то изложить такие понятия, как, скажем, «гетеродин» и «аминокислоты» намного сложнее, даже если в языках обоих собеседников есть соответствующие реалии. А когда в языке одного из них нужных реалий нет, беседа обрывается. Вот потому-то мне и трудно было беседовать со своими ветеринарами — я не понял бы их, даже говори они по-английски.
      Колебательный контур, посылающий радиосигнал, производит лишь мертвую тишину, если только сигнал не поступает на другой контур, настроенный на те же колебания, чтобы воспринимать их. А я не был включен на нужную частоту.
      Тем не менее, я хорошо понимал их, если разговор не залезал в интеллектуальные дебри.
      Существа они были очень милые, охотно болтали и смеялись, и вое друг к другу хорошо относились. Я с трудом различал их всех, за исключением Материни. (Я узнал, что, в свою очередь, единственное различие, которое они видели между Крошкой и мной, заключалось в том, что я был болен, а она здорова). Но они друг друга различали без труда, и их разговоры были так переполнены музыкальными именами, что казалось, будто слушаешь «Петю и волка» или оперу Вагнера. У них был даже специальный лейтмотив для меня. Речь их звучала жизнерадостно и весело, как звуки яркого летнего рассвета.
      Теперь, если я услышу канарейку, я буду знать, о чем она поет, даже если она сама этого не знает.
      Многое я узнавал от Крошки — ведь больничная койка не лучшее место для знакомства с планетой. Вега-пять была планетой с притяжением земного типа, с кислородной атмосферой, с циклом жизни, построенным на воде. Для землян она не годилась — не только из-за полуденного «солнца», которое может убить человека силой ультрафиолетовых лучей, но и из-за того, что атмосфера содержала смертоносное для нас количество озона; немного озона это хорошо, бодрит и освежает, но глотните чуть больше нормы — и… В общем, это все равно, что глотнуть синильной кислоты. Моя комната кондиционировалась, веганцы могли в ней свободно дышать, но находили воздух безвкусным.
      Многое я узнал и как побочное следствие просьбы, с которой ко мне обратилась Материня: она хотела, чтобы я надиктовал ей подробный рассказ о том, как влип во всю эту историю. Когда я закончил, она попросила меня надиктовать все, что я знал о Земле, ее истории, о том, как земляне трудятся и уживаются вместе. Надо сказать, я по сей день диктую ответы на эти вопросы — потому что. как выяснилось, не так уж много знаю. Взять хотя бы Древний Вавилон — какое он оказал влияние на раннюю цивилизацию Египта? Я имел об этом самые туманные представления. Возможно, Крошка справилась с этой задачей лучше, поскольку, как мой отец, она навсегда запоминает все, что когда-либо слышала или читала. Но им, наверно, оказалось не под силу заставить ее долго сидеть на месте, а я к своему все равно был прикован. Материня интересовалась этой информацией по тем же причинам, которые заставляют нас изучать австралийских аборигенов, а также хотела иметь записи нашего языка. Была у нее и еще одна причина.
      Дело мне выпало нелегкое, но ко мне прикрепили веганца, чтобы он помогал, когда у меня было желание работать, и который всегда был готов работу прекратить, если я уставал. Я прозвал его «профессор Джозефус Яйцеголовый». Слово «профессор» более-менее подходит в данном случае, а имя его все равно буквами не запишешь. Для краткости я называл его «Джо», а он, обращаясь ко мне, высвистывал мотивчик, который по-ихнему означал «Клиффорд Рассел, обмороженное чудовище». Джо обладал почти таким же развитым даром понимания, как Материня. Но как объяснить такие понятия, как «тарифы» и «короли» существу, в истории которого никогда не было ни того, ни другого? Английские слова казались бессмысленным шумом.
      Однако Джо изучал истории многих планет и народов и демонстрировал мне различные сценки на цветных стереоэкранах, пока мы не определяли вместе, о чем идет речь.
      Мы продвигались вперед; я надиктовывал текст в серебристый шар, висящий подле рта, а Джо, свернувшись как кот в клубочек, лежал на специальном возвышении, поднятом на уровень моей кровати, и диктовал в свой микрофон комментарии.
      Его микрофон был устроен так, что голос я слышал только тогда, когда он обращался ко мне.
      Когда случалась заминка, Джо прекращал диктовать и показывал мне различные изображения, пытаясь выяснить, о чем зашла речь. Изображения, казалось, появлялись прямо из воздуха и так, чтобы мне было удобно: стоило мне повернуть голову, и они перемещались вслед за ней. Цветное стереотелевидение с абсолютно реальным достоверным изображением. Что ж, дайте нам еще двадцать лет, и мы добьемся такого же результата.
      Настоящее впечатление на меня произвела организация, которая за этим стояла. Я стал расспрашивать о ней Джо. Он пропел что-то в свой микрофон, и мы совершили быстрое турне по их «библиотеке Конгресса». Мой отец считает, что библиотечная наука лежит в основе всех наук, так же, как ключом ко всем наукам является математика, и что выживем мы или погибнем зависит от того, как хорошо справятся со своим делом библиотекари. Мне библиотечная профессия романтичной не кажется. Но, может, папа высказал не очень очевидную истину.
      В этой «библиотеке» были сотни, а то и тысячи веганцев, просматривающих изображения; перед каждым из них стояла серебристая сфера. Джо сказал, что они «рассказывают память». Это соответствует печатанию карточек для каталога; с той только разницей, что результат больше походил на запись в мозговых клетках — девять десятых того здания занимал электронный мозг.
      Я заметил треугольный значок, похожий на тот, который носила Материня, но его изображение быстро сменилось чем-то другим.
      Такой же значок носил Джо (в отличие от других своих сородичей), но я как-то не удосужился спросить, что он означает, потому что созерцание этой невероятной «библиотеки» напомнило мне о кибернетике, и мы уклонились от темы. Потом я решил, что это, должно быть, знак принадлежности к ученым, потому что Материня выделялась интеллектом даже среди веганцев, а Джо особенно от нее не отставал.
      Когда Джо был уверен, что понял какое-нибудь английское слово, он приходил в восторг, как обласканный щенок. Вообще-то он был преисполнен достоинства, но подобная реакция не считается для веганца неприличной. Зато если веганец замирает, то значит, он либо очень обеспокоен, либо недоволен чем-нибудь.
      Беседы с Джо дали мне возможность путешествовать по разным местам, не покидая постели. На наглядных примерах мне показывали разницу между начальной школой и «университетом». «Детский сад» выглядел следующим образом: один взрослый веганец на кучу шалунов-детишек, невинно проказничающих, как проказничает щенок колли, когда наступает лапками на мордочку поваленного им братишки, чтобы дотянуться до блюдца с молоком.
      Но «университет» впечатлял тихой красотой, странного вида деревьями, растениями и цветами, разбросанными между обаятельными сюрреалистическими зданиями, непохожими ни на один известный мне архитектурный стиль. (Ну и удивился бы я, окажись они на что-то похожими!). Веганцы широко использовали параболы, а все «прямые» линии казались выпуклыми, в них было то, что греки называли «энтазис» — изящество, совокупленное с силой.
      Однажды Джо пришел ко мне, весь светясь от радости. Он принес еще один серебристый шар, больший размером, чем остальные, вдвое. Поместив его передо мной, он пропел в свой:
      — Послушай это, Кип.
      Вслед за ним из большого шара раздалось по-английски:
      — Послушай это, Кип!
      — Что вы хотите услышать от меня? — спросил я.
      — Что вы хотите услышать от меня? — пропел большой шар по-вегански.
      Больше профессор Джо не приходил ко мне.
      Несмотря на всю помощь, несмотря на умение Материни объяснять, я казался себе армейским тупицей в Вест-Пойнте', принятым почетным ______________________________________________________________________ ' Вест-Пойнт — старейшая и самая престижная военная академия США, расположенная в юго-восточной части Нью-Йорка на берегу реки Гудзон. ______________________________________________________________________ курсантом, но неспособным овладеть программой. Я так и не понял даже устройства их правительства.
      Да, у них было правительство и государство, но непохожее ни на одну известную мне систему.
      Джо понимал, что такое «голосование», «юриспруденция» и «демократия» — он располагал примерами из истории множества планет. О демократии он отозвался как об «очень хорошей системе для начинающих». Это высказывание могло бы прозвучать высокомерно, но высокомерие веганцам не свойственно.
      Познакомиться с кем-нибудь из молодежи мне не удалось. Джо объяснил, что детям не положено видеть «непривычные существа», пока они не научатся понимать их и сочувствовать им. Я бы обиделся, если бы к тому времени сам уже не овладел в некоторой степени этим искусством. И сказать по правде, десятилетний земной мальчик, увидев веганца, либо убежал бы, либо ткнул бы его палкой.
      Я пытался расспросить об их государственной системе Материню. В частности, мне хотелось узнать, как они сохраняют мир и порядок; как функционируют их законы; как они борются с преступностью; какие у них приняты наказания и правила уличного движения.
      Но разговор с Материней привел к самому значительному случаю непонимания, когда-либо возникавшему в наших беседах.
      — Но как же может разумное существо идти против собственной природы? — спрашивала Материня.
      Сдается мне, их единственный порок состоит в том, что у них нет никаких недостатков. А это, оказывается, утомительно.
      Лечащие меня медики очень заинтересовались лекарствами из шлема Оскара — как мы интересуемся шаманскими снадобьями; но это отнюдь не праздный интерес — вспомните дигиталис и кураре.
      Я объяснил им, какое лекарство от чего, и по большей части сумел привести не только торговое, но и научное название почти каждого. Я знал, что кодеин делается из опиума, а опиум добывается из мака. Я знал, что декседрин относится к сульфатам, но на этом мои познания кончались. Органическая химия и биохимия и без языкового барьера достаточно трудные темы для разговора.
      Не знаю даже, когда я уяснил, что Материня не женщина, или, вернее, не совсем женщина. Но значения это не имело: Материнство — вопрос отношения, а не биологическое родство.
      Если бы Ной строил свой ковчег на Веге-пять, ему пришлось бы брать каждой твари не по паре, а по дюжине. Это довольно сильно все осложняет.
      Но «материня» — это существо, которое заботится о других. Я вовсе не уверен, что они все одного пола, скорее, это зависит от характера.
      Встречался я и с существом «отцовского типа». Его можно назвать «губернатором» или «мэром», но, пожалуй, «пастырь» или «вожатый» подойдет лучше, хотя его авторитет распространялся на целый континент.
      Он вплыл в мою комнату во время одной из наших бесед с Джо, пробыл с нами пять минут, прочирикал Джо, чтобы тот продолжал делать полезное дело, мне прочирикал, что я хороший мальчик, пожелал поскорее поправиться, и все без какой бы то ни было спешки. От него исходило наполнившее меня теплое чувство уверенности, как от папы, когда он со мной разговаривает. Визит его носил характер «посещения раненых членом королевской фамилии», но без снисходительного оттенка; а ведь нелегко, наверное, было включить посещение моей палаты в его плотный рабочий график.
      Джо по отношению ко мне не проявлял ни отцовской заботы, ни материнской ласки, он учил и изучал меня — «профессорский тип».
      Однажды Крошка вбежала ко мне, веселая и живая, и застыла в позе манекена.
      — Как тебе нравится мой новый весенний туалет?
      На ней был серебристый плотно облегающий комбинезончик, а на спине горбилось что-то вроде рюкзачка. Выглядела она мило, но не то, чтобы блистательно; она вообще-то была похожа на две палки: этот наряд лишь подчеркивал сходство.
      — Очень здорово, — прокомментировал я. — В акробаты готовишься?
      — Не будь глупышкой, Кип, это мой новый скафандр — настоящий!
      Я посмотрел на большого и неуклюжего, заполнявшего весь стенной шкаф Оскара и сказал ему:
      — Слыхал, дружище?
      «Чего только в жизни не бывает!»
      — А как же шлем пристегивается?
      — А он на мне, — хихикнула Крошка.
      — Ну да? «Новое платье короля»?
      — Почти что. Забудь о предрассудках. Кип, и слушай. Это скафандр такого же типа, как у Материни, но подогнан специально для меня. Мой старый скафандр был не первый сорт, да и мороз его почти что доконал. Но этот — просто чудо. Возьми хотя бы шлем. Он на мне, просто ты его не видишь. Силовое поле. Воздух не может ни выйти, ни попасть сюда. — Она подошла поближе. — Дай мне пощечину.
      — Чем?
      — Ой, я забыла. Поправляйся скорей и вставай с постели, я поведу тебя гулять.
      — Я за. И, говорят, не так уж долго ждать?
      — Скорей бы. Вот смотри, я тебе покажу. — Она ударила себя по лицу, но в нескольких дюймах от ее лица рука наткнулась на преграду. — Смотри внимательней, — продолжала Крошка и очень медленно повела рукой.
      Рука прошла сквозь невидимый барьер. Крошка ущипнула себя за нос и расхохоталась.
      Это произвело на меня впечатление — еще бы, скафандр, через который можно себя достать. Да будь у нас такие, я бы смог передать Крошке и воду, и декседрин, и таблетки сахара, когда было надо.
      — Ничего себе! Как он устроен?
      — На спине, под резервуаром с воздухом, размещается энергоустановка. Резервуара хватает на неделю, а со шлангами подачи воздуха не бывает проблем, потому что их нет совсем.
      — А если какой-нибудь предохранитель полетит? Враз вакуума наглотаешься.
      — Материня говорит, что такого не бывает.
      Что ж, я ни разу не помню, чтобы Материня оказывалась неправа в своих утверждениях.
      — И это еще не все, — продолжала Крошка. — В нем чувствуешь себя, как в собственной коже, сочленения суставов не мешают, никогда не бывает ни холодно, ни жарко.
      — А как же насчет ожогов? Ты ведь говорила…
      — Поле действует, как поляризатор. Кип, попроси их сделать скафандр и для тебя, мы отправимся путешествовать!
      Я поглядел на Оскара.
      «Пожалуйста, дружище, пожалуйста, — сказал он еле слышно. — Я ведь не ревнивый».
      — Знаешь, Крошка, я, пожалуй, останусь лучше с тем, к чему привык. Но с удовольствием изучу этот твой обезьяний наряд.
      — Обезьяний! Скажет тоже!
      Проснувшись однажды утром, я перевернулся на живот и понял, что хочу есть. А потом рывком сел. Я перевернулся на живот!
      Мне советовали быть готовым к этому. «Кровать» была просто кроватью, а тело снова слушалось меня. Более того, и проголодался, а за все время пребывания на Веге-пять я ни разу не хотел есть. Медицинская машина насыщала мой организм сама.
      Но я даже не стал предаваться великолепной радости голода, так здорово было вновь почувствовать себя телом — телом, а не просто головой. Я соскочил с постели, почувствовал легкое головокружение, которое сразу же прошло, и усмехнулся. Руки! Ноги!
      Я с восторгом исследовал эти чудеса. Они были целехоньки и нисколько не изменились.
      Потом я присмотрелся повнимательней. Нет, кое-какие изменения есть.
      На голени не было больше шрама, заработанного когда-то во время игры. Как-то на ярмарке я вытатуировал у себя на левом предплечье слово «мама». Мама очень огорчилась, а отец плевался от отвращения, но велел не сводить татуировку, чтобы впредь неповадно было дурить. Теперь ее не было. С рук и ног исчезли мозоли.
      Несколько лет назад я лишился ногтя на мизинце правой ноги, потому что промахнулся топором. Теперь ноготь оказался на месте.
      Я поспешно поискал шрам от аппендицита, нашел его и успокоился: исчезни и он, я бы не был уверен, что это действительно я.
      Подойдя к зеркалу, я обнаружил, что у меня отросли такие длинные волосы, что впору обзаводиться гитарой (обычно я ношу короткую прическу), но зато меня побрили,
      На комоде лежали доллар шестьдесят семь центов, автоматический карандаш, листок бумаги, мои часы я носовой платок. Часы шли. Долларовая бумажка, листочек и носовой платок были выстираны и выглажены. Одежда, безупречно чистая и отремонтированная, лежала на столе. Но носки были не мои: на ощупь из войлока, если, конечно, бывает войлок не толще бумажной салфетки, который растягивается вместо того, чтобы рваться. На полу стояли теннисные туфли — точно такие же, как у Крошки, только моего размера.
      Я оделся.
      В дверь влетела Крошка.
      — Кто-нибудь дома есть? — она несла поднос. — Не хочешь позавтракать?
      — Крошка! Да посмотри же на меня!
      Она так и сделала.
      — Очень неплохо, — отметила она, — особенно для такой обезьяны. Но надо подстричься.
      — Ну, не здорово ли! Все куски собрали обратно!
      — Ты никогда и не разваливался на куски, — ответила Крошка, — если не считать отдельных деталей, я ведь читала ежедневные сводки. Куда поставить? — Она поставила поднос на стол.
      — Крошка, — спросил я не без обиды. — Тебе безразлично, что я поправился?
      — Что ты, конечно, нет. А то с чего бы я попросилась нести тебе поднос? Но я еще вчера знала, что тебя выпускают из бутылки. Кто, по-твоему, стриг тебе ногти и брил тебя? С тебя за это доллар, сейчас цены на бритье возросли.
      Я взял свой многострадальный доллар и протянул ей.
      — Ты, что, совсем шуток не понимаешь?
      — "Ни кредитором будь, ни должником".
      — Полоний. Он был занудливый старый дурак. Нет, Кип, я не могу взять твой последний доллар.