В конце концов я заставил ее поверить, что двенадцать часов назад в четверти миллиона миль отсюда я связался с ней по радио на волне космического диапазона только потому, что вышел прогуляться в скафандре.
      – Разнесем эту лавочку в клочья, – сказал я. – То есть нет, сначала покажи мне входной шлюз, а потом разноси ее сама.
      – Идет.
      Она отвела меня к шлюзу, комнате такого же типа, как наш карцер, только поменьше размером и с внутренней дверью, специально сделанной, чтобы принять на себя давление атмосферы корабля. Дверь не была заперта. Мы осторожно отворили ее. Наружная дверь шлюза была закрыта, в противном случае нам никогда бы не открыть внутреннюю.
      – Будь Черволицый действительно предусмотрительным, он, конечно, оставил бы внешнюю дверь открытой, – подумал я вслух, – даже если бы был уверен, что из карцера нам не выбраться. Потому что… Слушай-ка! А нельзя ли внутреннюю дверь закрепить так, чтобы она не закрывалась?
      – Не знаю.
      – Что ж, поглядим.
      Ага, вот она, элементарная защелка. На всякий случай, чтобы ее не могли открыть извне нажатием какой-нибудь кнопки, я заклинил защелку ножом.
      – Другого шлюза нет?
      – В том корабле не было, значит, и здесь нет.
      – Через этот-то уже никто не войдет.
      – Но вдруг онвсе-таки сумеет взломать наружную дверь? – нервно спросила Крошка. – Мы ведь лопнем, как воздушные шарики.
      Я улыбнулся ей в ответ.
      – Кто здесь у нас гений? Конечно, нас разорвало бы, удайся ему открыть люк, но… ему не удастся. Люк удерживает давление тонн в двадцать-двадцать пять. Как ты только что мне напомнила сама, мы на Луне, а на Луне нет воздуха, так ведь?
      Крошка даже смутилась.
      Итак, мы взялись за поиски. Я с удовольствием взламывал двери. Симпатий ко мне у Черволицего это не прибавит. Мы сразу же наткнулись на вонючую конуру, где обитали Толстяк и Тощий. Жаль, что их дверь не была заперта. Комната могла рассказать многое о нашей парочке, прежде всего то, что они – грязные свиньи. А также и то, что они не пленники: комната была переоборудована для людей. Их отношения с Черволицым, какими бы они ни были, начались, очевидно, не вчера. Я обнаружил две пустые стойки-вешалки для скафандров, несколько десятков консервных банок с рационами армейского образца, которые обычно продают в магазинах списанных армейских избытков, и, самое главное, – питьевую воду и что-то типа умывальника. Более того, я нашел ценность, не сравнимую ни с золотом, ни с ладаном (если конечно, мы найдем и свои скафандры) – два заряженных баллона с гелиево-кислородной смесью.
      Я отпил воды, вскрыл для Крошки банку консервов (она открывалась ключом; мы избежали участи «Троих в лодке» с их банкой ананасов), велел ей поесть, а потом продолжать обыск. Сам же отправился дальше – найденные баллоны просто подзуживали меня разыскать и скафандры, и унести отсюда ноги, пока не вернулся Черволицый.
      Я вскрыл с дюжину дверей быстрее, чем Плотник с Моржом вскрывали раковины, и много чего обнаружил, в том числе и жилые помещения черволицых. Но там я уже не стал задерживаться – этим займется Космический Корпус, когда (и если) прибудет сюда. Я только проверил, нет ли там скафандров.
      И, наконец, нашел их – в комнате рядом с нашим узилищем.
      До того я обрадовался, увидев Оскара, что чуть его не расцеловал.
      – Привет, дружище, – заорал я. – Какая встреча! – И понесся за Крошкой. Ноги опять полетели вперед меня, но я уже внимания не обращал.
      Крошка взглянула на меня, когда я ворвался в комнату:
      – Я уже собиралась идти за тобой.
      – Нашел! Нашел!
      – Кого нашел? Материню? – спросила она жадно.
      – Да нет же, нет! Я нашел скафандр! И твой, мой! Пошли!
      – А-а-а… – она выглядела огорченной, и я даже обиделся. – Здорово, но… надо найти Материню.
      Чувство беспредельной усталости охватило меня. У нас появился, хоть и слабый, но все-таки шанс спастись от участи худшей, чем смерть (и это отнюдь не метафора), а она не желает уходить, пока не найдет свое пучеглазое чудовище. Будь это человек – я бы тоже не колебался ни секунды, даже если бы у него изо рта дурно пахло.
      Будь это кошка или собака – я поколебался бы, но остался.
      Но что мне это пучеглазое? И вообще, я ему обязан только одним, то есть тем, что здорово влип, как еще не влипал никогда в жизни.
      Сгрести, что ли, Крошку и сунуть ее в скафандр? Но вместо этого я лишь спросил:
      – Ты в своем уме? Мы уходим. Прямо сейчас.
      – Мы не уйдем, пока не найдем ее.
      – Ну теперь-то уж ясно, что ты не в себе. Мы даже не знаем, здесь ли она… А если мы ее найдем, все равно не сможем взять с собой.
      – Сможем!
      – Как? Мы ж на Луне, забыла? В безвоздушном пространстве. У тебя, что скафандр для нее припасен?
      – Но… – она растерялась, но ненадолго. – Поступай, как знаешь. А я пошла ее искать. Держи, – и она кинула мне консервную банку.
      Следовало, разумеется, применить силу, но… издержки воспитания! С детства ведь приучают, что женщину бить нельзя, как бы сильно она этого ни заслуживала. Поэтому, пока я разрывался между здравым смыслом и воспитанием, возможность действовать и вместе с нею Крошка выплыли за дверь. Я просто застонал от беспомощности.
      Но тут мое внимание привлек невероятно приятный запах. Крошка ведь сунула мне в руки банку с консервами. То есть, вернее сказать с вареной подметкой в сером соусе, но запах!
      Я доедал консервы, осматривая Крошкины трофеи. Моток нейлонового шнура я с удовольствием прицепил рядом с баллонами; у Оскара на поясе висело, правда, пятьдесят футов веревки, но запас карман не оторвет.
      Прихватил я и геологический молоток, и пару батарей, которые сгодятся и для нашлемных фар, и для много чего другого.
      Больше ничего интересного не попалось, кроме брошюрки с названием «Предварительные данные по селенологии», проспекта урановых рудников и просроченных водительских прав, выданных штатом Юта на имя Тимоти Джонсона. Я узнал на фотографии лицо Тощего. Брошюрки интересные, но сейчас не до лишнего багажа.
      Мебель состояла в основном из двух кроватей, изогнутых по очертанию человеческого тела и толсто обитых. Отсюда вывод, что Тощему и Толстяку доводилось путешествовать на этом корабле при изрядных ускорениях.
      Подобрав пальцем остатки подливы, я как следует напился, умылся, не жалея воды, потому что мне было без разницы, помрет эта парочка от жажды, или нет, собрал свою добычу и пошел туда, где лежали скафандры.
      Войдя туда, я наткнулся на Крошку, повеселевшую и с ломом в руках.
      – Я нашла ее!
      – Где?
      – Пошли, взломаешь дверь, у меня сил не хватает.
      Я сложил все барахло подле скафандров и пошел за ней. Она остановилась перед дверной панелью чуть дальше того места по коридору, куда меня завел мой вандализм.
      – Здесь?
      Я прислушался.
      – С чего ты взяла?
      – Знаю! Открывай!
      Я пожал плечами и размахнулся. Панель с треском выскочила из паза. И всего-то дел.
      Посреди комнаты, свернувшись в клубочек, лежало существо. Трудно было сказать, его я видел на пастбище вчера вечером или нет. Плохое освещение, иная обстановка. Но Крошка никаких сомнений не испытывала. С радостным воплем она рванулась вперед, и обе покатились по полу, сцепившись, как два играющих котенка.
      Крошка визжала от радости более или менее по-английски. А вот Материня… Я бы не удивился, заговори она по-английски тоже (говорил же Черволицый, да и Крошка упоминала о своих беседах с ней), но тут было совсем другое.
      Вы когда-нибудь пересмешника слышали? Он то просто поет, то весело и шумно обращается к Творцу. Пожалуй, бесконечно меняющиеся трели пересмешника ближе всего к речи Материни.
      Наконец, они более или менее успокоились, и Крошка сказала:
      – Я так рада, Материня, так рада!
      Та что-то пропела в ответ.
      – Извините, Материня, очень невежливо с моей стороны. Разрешите представить – мой дорогой друг Кип.
      И Материня пропела мне:
       – Ля, си, до, ре, ми, ре, до, соль.
      И я понял:
      – Очень рада познакомиться, Кип.
      Понял без слов, но так ясно, как будто она говорила по-английски. Причем это вовсе не был полушутливый саморозыгрыш, как, скажем, мои беседы с Оскаром или разговор Крошки с мадам Помпадур; ведь, беседуя с Оскаром, я составляю обе части диалога; просто мое сознание беседует с моим подсознанием, или что-то в этом роде. Но здесь все обстояло иначе. Материня пела мне, а я понимал то, что она пела. Я испытывал удивление, но отнюдь не недоверие. И вообще, при виде радуги не думаешь ведь о законах оптики. Просто вот она, радуга, перед тобой, висит в небе.
      И надо было быть последним идиотом, чтобы не понять того, что Материня говорила именно со мной, потому я ее и понял, и понимал каждый раз, потому что когда она обращалась только к Крошке, мне ее речь казалась каким-то чириканием.
      Назовите это телепатией, если хотите, вроде бы в университете Дьюка под этим подразумевают кое-что другое. Я ее мыслей читать не мог, да и не думаю, чтобы она могла читать мои. Мы просто беседовали.
      Но, хотя и удивленный, я не забывал о правилах хорошего тона. Чувствовал я себя так, как будто мама представляет меня одной из своих старых подруг. Поэтому я поклонился и сказал:
      – Мы очень рады, что нашли вас, Материня.
      Причем сказал чистейшую и смиренную правду, сразу и безо всяких объяснений поняв, что именно заставило Крошку рискнуть даже новым планом, но не отказываться искать ее – она была «Материня», и все тут!
      Крошка имела обыкновение все и вся нарекать кличками и прозвищами, причем не все они, надо сказать, приходились мне по вкусу. Но по поводу «Материни» я и минутного сомнения не испытывал. Материня – это Материня! Подле нее было хорошо, спокойно и уютно. Вроде как знаешь, что если разобьешь коленку и с ревом прибежишь домой, она ее поцелует, смажет йодом и заклеит пластырем, и все будет хорошо. Таким свойством обладают многие няни и учителя… и, к сожалению, его лишены многие матери.
      Но у Материни оно было развито так сильно, что даже мысль о Черволицем перестала беспокоить меня. Она с нами, и теперь все пойдет хорошо. Рассуждая логично, я вполне отдавал себе отчет, что она уязвима не менее нашего – я же видел, как ее свалили. Она и меньше, и слабее меня, она не могла сама пилотировать корабль – за нее это делала Крошка. И все это не имело значения.
      Мне хотелось к ней на коленки. Но поскольку она маленькая, и коленок у нее нет вообще, я бы с удовольствием положил ее на колени себе.
      Я все время говорил об отце, но из этого вовсе не следует, что мама для меня значит меньше – просто тут другое. Отец активен, мама пассивна. Отец вещает, а мама нет. Но умри она, и отец станет похож на дерево, вывороченное с корнями из земли. На ней держится весь наш мир.
      Присутствие Материни действовало на меня так же, как обычно действовало присутствие мамы. Только с мамой это было привычно, в порядке вещей. А тут вдруг все случилось совершенно неожиданно, вдали от дома и в самый нужный для меня момент.
      – Ну, теперь можно отправляться, Кип. Давай живее! – взволнованно выпалила Крошка. Материня пропела:
      – Куда мы отправляемся, детки?
      – На станцию Томба, Материня. Там нам помогут.
      В глазах ее промелькнула печаль. У нее были огромные, мягкие, добрые глаза. Чудесные глаза и мягкий, беззащитный рот, из которого лилась музыка. Но выражение, промелькнувшее в ее глазах, сменило чувством тревоги то счастье, которое я только что испытывал. И ответ ее напомнил мне, что она не чудотворец.
      – Как же мы полетим? На этот раз меня охраняли очень тщательно.
      (Я не буду больше воспроизводить ее чириканье нотами, все равно я их толком не помню).
      Крошка с энтузиазмом рассказывала ей о скафандрах, а я стоял, как болван, и слушал, и мой живот медленно леденел. То, что раньше было всего лишь вопросом применения силы для убеждения Крошки, превратилось сейчас в неразрешимую дилемму. Теперь я ни за что не ушел бы без Материни, как ни за что не ушел бы и без Крошки…
      Но у нас было всего лишь два скафандра. Да будь их хоть три, наш земной скафандр сгодился бы ей не больше, чем змее роликовые коньки.
      Материня мягко напомнила, что ее скафандр уничтожен. И начался поединок. Очень странный поединок – между мягкой, деликатной, любящей, разумной и непреклонной Материней, с одной стороны, и Крошкой, развернувшейся на все сто в роли вопящей капризной ужасной девчонки, с другой стороны. Я же просто стоял рядом жалким зрителем, не имея возможности выступить даже в роли арбитра.
      Поняв ситуацию, Материня сразу же пришла к неизбежному выводу. Поскольку идти ей было не в чем, да и вряд ли она сумела бы уйти так далеко даже в своем скафандре, единственным выходом было ей остаться здесь, а нам немедленно уходить. Если мы дойдем, то, возможно, сумеем убедить своих, что опасность со стороны Черволицего и К° действительно существует, а в таком случае ее, может быть, удастся спасти… что было бы мило, но вряд ли станет основной задачей операции.
      Крошка наотрез отказалась даже выслушивать какой бы то ни было план, предусматривающий расставание с Материней. Если Материня остается, то остается и она.
      – Кип! Ты пойдешь за помощью! Торопись! А я останусь здесь!
      – Ты же знаешь, что это невозможно, Крошка.
      – Ты должен. Ты обязан! Ты пойдешь! А если нет, то я… я больше с тобой не разговариваю!
      – Если я пойду, то я сам перестану с собой разговаривать. Нет, Крошка, пойдешь ты.
      – Ни за что!
      – Да заткнись же ты хоть для разнообразия! Пойдешь как миленькая, а я останусь здесь охранять вход и сдерживать противника, пока ты не вернешься с подмогой. Только поторопи их.
      – Я… – она заплакала, и вид у нее стал донельзя расстроенный и обескураженный.
      Потом она бросилась к Материне, всхлипывая:
      – Вы меня совсем больше не любите!
      Что показывает, насколько она утратила способность мыслить логически. Материня запела ей что-то ласковое, а я подумал, что последние наши шансы на спасение убывают по мере того, как мы продолжаем спорить. В любое мгновение мог вернуться Черволицый, и, хоть я и надеялся успеть уложить его, когда он сунется в корабль, он почти наверное будет не один, и мне не устоять все равно. Так или иначе, нам не уйти. И, наконец, я сказал:
      – Вот что, мы уйдем все вместе.
      Крошка до того удивилась, что даже плакать перестала.
      – Но как?
      – Как, Кип? – пропела Материня.
      – Я вам сейчас покажу, как. За мной.
      Мы ринулись к скафандрам. В одной руке Крошка несла мадам Помпадур, другой наполовину несла Материню.
      Ларс Эклунд, монтажник, первым носивший Оскара, если верить журналу, весил, должно быть, фунтов двести. Чтобы Оскар плотно облегал меня, мне пришлось его изрядно затянуть. Перешивать и подгонять его по фигуре я не стал, чтобы не нарушить герметичность. Руки и ноги по длине были в порядке, подгонять пришлось только живот.
      Так что места найдется достаточно и для Материни, и для меня.
      Я объяснял. Крошка глядела на меня во все глаза, а Материня пела вопросы и комплименты. Она согласилась, что вполне может висеть у меня на спине и не упадет, после того как скафандр будет загерметизирован и лямки затянуты.
      – Ладно. Крошка, лезь в скафандр, живо! – Я побежал за носками. Вернувшись, я проверил датчики ее шлема. – Надо добавить тебе воздуха. Твой запас наполовину израсходован.
      И здесь я попал в тупик. Запасные баллоны, найденные у этих вурдалаков, были на резьбе, так же, как и мои. Но баллоны на скафандре Крошки были со штырями, которые следовало вставлять в мембрану клапана. Вполне подходит для туристов, которых без няньки и на шаг не отпустят, и которые при необходимости сменить баллоны перепугаются до смерти, если их не заменят молниеносно, но для серьезной работы они не годятся.
      В своей мастерской я бы соорудил переходник минут за двадцать. Здесь же, без инструментов… Н-да, для Крошки все равно, есть у нас эти баллоны, или нет. С таким же успехом они могли бы быть и на Земле.
      Впервые за все время я подумал всерьез о том, чтобы оставить их здесь, а самому изо всех сил броситься за помощью. Но вслух об этом не сказал. Я решил, что Крошка предпочтет умереть в пути, чем снова попасть в егоруки – и я был бы с ней полностью согласен.
      – Малыш, – сказал я медленно, – воздуха у тебя немного. Вряд ли хватит на сорок миль.
      Помимо шкалы давления ее индикатор имел и шкалу времени. Стрелка показывала, что воздуха осталось меньше, чем на пять часов. Сможет ли Крошка бежать рысцой как лошадь? Даже в условиях лунного тяготения? Вряд ли.
      Она тоскливо посмотрела на меня.
      – Этот объем рассчитан на взрослых. А я маленькая – я меньше расходую воздуха.
      – Постарайся не расходовать его быстрее, чем нужно.
      – Постараюсь.
      Я начал застегивать ей рукава, но она воскликнула:
      – Ой, забыла!
      – Что такое?
      – Забыла мадам Помпадур. Дай ее мне, пожалуйста. Она здесь на полу, у меня под ногами.
      Я поднял эту идиотскую куклу и дал ей.
      – А она сколько воздуха израсходует?
      У Крошки вдруг появились ямочки на щеках.
      – Я велю ей не дышать. – Она сунула куклу за пазуху.
      Затянув ей скафандр, я залез в свои и сел в нем на корточки, не застегивая. Материня вползла мне на спину и свернулась клубочком, напевая что-то ободряющее. С ней было так хорошо, что я и сотню миль прошагал бы, чтобы только избавить их обеих от опасности.
      Застегнуть мой скафандр оказалось делом нелегким, потому что надо было сначала распустить, а потом затянуть лямки, чтобы Материня устроилась, но и у Крошки, и у меня руки уже были в перчатках. С трудом, но все же справились.
      Для запасных баллонов я сделал веревочную петлю и повесил их на шею. С ними, да с Материней за плечами, да с Оскаром на плечах я весил при лунном притяжении что-то около пятидесяти фунтов и впервые стал уверенно ступать.
      Вынув из защелки нож, которым я заклинил дверь, я прицепил его к поясу Оскара подле нейлоновой веревки и геологического молотка. Затем мы вошли в шлюз и закрыли внутреннюю дверь. Я не знал, как выпустить воздух наружу, но мне подсказала Крошка.
      – Вам удобно, Материня?
      – Да, Кип, – она ободряюще потерлась об меня.
      – «Крошка» «Майскому жуку», – услышал я в наушниках, – проверка связи. Альфа, браво, кока, дельта.
      – «Майский жук» «Крошке», Слышу вас хорошо. Эхо, фокстрот, гольф.
      – Слышу тебя хорошо, Кип.
      – Перехожу на прием.
      – Следи за давлением в скафандре, Кип. Он очень быстро у тебя раздувается.
      Я нажал подбородком на клапан, следя при этом за датчиком и ругая себя последними словами за то, что позволил маленькой девочке поймать меня на неграмотности, как последнего сопляка. Но она ведь и раньше ходила по Луне в скафандре, а я только притворялся. Так что я решил, что сейчас не до гордости.
      – Крошка! Поправляй меня на каждом шагу. Мне это все в диковинку.
      – Хорошо, Кип.
      Наружная дверь беззвучно открылась, повернулась вовнутрь – и я увидел перед собой яркую поверхность лунной долины.
      Тоской по дому вдруг нахлынули воспоминания о детских играх в полет на Луну, и мне ужасно захотелось обратно в Сентернилль. Но тут Крошка прислонила свой шлем к моему.
      – Кого-нибудь видишь?
      – Нет.
      – Наше счастье, что дверь смотрит в сторону от других кораблей. Слушай внимательно. Пока не уйдем за горизонт, радио пользоваться не будем за исключением чрезвычайных обстоятельств. Они прослушивают наши частоты, я точно знаю. Теперь смотри, видишь вон ту гору с седловиной? Да смотри же, Кип!
      – Да, да, – Я не мог оторвать взгляд от Земли. Она была так близко… и так далеко, что, может быть, нам не суждено туда вернуться. Трудно представить себе, как прекрасна наша планета, пока не увидишь ее со стороны… – Да, я вижу седловину.
      – Там есть проход, Я знаю, потому что Тим и Джек привезли меня той дорогой на краулере. Надо найти его следы, это облегчит дело. Но сначала мы направимся к этим холмам рядом с нами – чтобы корабль прикрывал нас от других кораблей, пока мы не сумеем выбраться с открытого места.
      До земли было футов двенадцать, и я хотел спрыгнуть, потому что при лунном тяготении это ерунда. Но Крошка настояла на том, чтобы спустить меня на веревке:
      – Перекувырнешься ведь через голову, Кип. Слушай лучше опытных людей. У тебя еще нет лунных ног. Поначалу будешь себя чувствовать, как первый раз на велосипеде.
      Так что она спустила нас с Материней, а затем спрыгнула сама. Я начал было сматывать веревку, но она меня остановила, пристегнула конец к своему поясу и прислонилась своим шлемом к моему:
      – Я поведу вас. Если пойду слишком быстро, или тебе что-нибудь понадобится, дергай за веревку, потому, что мне вас не будет видно.
      – Есть, капитан!
      – Не смейся, Кип. Дело серьезное.
      – А я и не смеюсь. Сейчас ты у нас старшая, Крошка.
      – Пошли. И не оглядывайся – толку никакого, еще оступишься и упадешь. Направление на холмы.

Глава 6