Она ведь знала. Как она могла?! Это она обрекла их на гибель. Ко всему прочему это всеобщее, повальное ослепление людей вокруг. Человеческая беспечность, разумеется, вещь заразная. Надежда на чудо: как можно было верить всем этим наивным сказкам, романтическим бредням? Как можно было всерьез ожидать чудодейственного спасения от дуба, якобы оберегающего Гернику? Неужели какой-то мистический символ действительно был способен уберечь город и людей от авиации, уже успевшей до того обратить в пепел пол-области? Ее беспокоило, сможет ли мама перенести переезд, волновало её здоровье. И теперь вот мама её мертва. Теперь они все мертвы. Это она виновата. Какие могут быть разговоры о будущем, о её будущем!
      - Эухения, вы слышите меня?
      Голос лейтенанта. А потом Эльвиры:
      - Ты меня напугала. У тебя был такой странный отсутствующий взгляд. Я едва не подумала, что ты теряешь рассудок.
      - Эухения, надо уезжать, - говорил Гандария, не теряя надежды её убедить. - Уверен, вы сможете найти работу во Франции. Отец Эусебио готов вас сопровождать. Пожалуйста, будьте наконец благоразумны!
      Она теперь и не вспомнит, как это получилось, почему вдруг она согласилась. Реальность событий и время навсегда утратили для неё свои очертания. Помнит только, как ночью её опять навещали призраки близких, как мучили кошмары. За ночью неизменно следовал день, пустой, никчемный.
      Десять дней спустя они с отцом Эусебио смешались с толпой отъезжающих на пристани в порту Бильбао. С ними был и адвокат Николас Анитуа. В свои тридцать лет он все ещё мечтает, надеется, что увидит свою страну свободной. Его ждут в Тулузе, у него там близкая родня. Мрачное свинцовое небо, туман и пронизывающий ветер удивительно точно соответствовали печальному моменту в жизни людей, вынужденных покидать свою страну. Николас показал им на седовласую женщину во фланелевом костюме. Это была сама леди де ла Сота. Два парохода - "Гоицеко-Ицарра" и трансатлантик "Хабана" перевезли за эти три недели уже несколько тысяч беженцев: кого в Англию, кого в Бордо. Интересно, сколько их здесь сегодня утром? Несколько сот? А может, и целая тысяча. Все уже знают: на прошлой неделе немецкие самолеты бомбили набережную Сантурсе. После этого несколько дней подряд погрузка на корабли производилась только по ночам.
      Дети самых разных возрастов под присмотром священников и сопровождающих взрослых уезжали. Рыдая, они прощались с родителями, родными надолго, возможно, навсегда. Лаяли, безнадежно выли брошенные собаки. Кучи багажа. Чего здесь только нет: радиоприемники, птичьи клетки, бидоны с оливковым маслом, матрацы, тюфяки в несметном количестве. Двое мужчин стоят с овечками на руках. Одинокая, без багажа и провожающих, Эухения смотрит на них, думает о том, что ждет их всех впереди. Ее собственная судьба, похоже, её мало волнует. Николас рассказывает: на прошлой недели на пароходе "Хабана" было отправлено четыре тысячи детей в Саутгемптон. Их там ждали развлечения, подарки. Городские власти выделили такси, которые отвезли их в специально созданный лагерь. Неподалеку на летном поле проходили учебные тренировочные полеты. Увидев над своими головами самолеты, дети в ужасе, с криками, попадали ничком на землю, несмотря на все усилия переводчиков и сопровождающих объяснить им, что в небе над ними английские самолеты, самолеты друзей.
      У причала красовалась великолепная белая с золотом частная яхта семейства де ла Сота - такие можно увидеть в фильмах или кинохронике, в тех, что крутят в кинотеатре "Эль Лисео". К девяти часам подошел их пароход "Гоицеко-Ицарра". Толпа на набережной заметно заволновалась, послышались свист, брань, крики недовольства. Было ясно, что желающих уехать гораздо больше, чем могло принять на борт судно. Ревущая толпа людей рвалась к мостику. Эухения почувствовала слабость, дурноту. Ей стало невыносимо плохо, её зашатало. Закрыв глаза и зажав уши руками, она чуть не свалилась в воду. Николас едва успел её удержать: этот ужасный рев человеческих голосов был для неё так же не выносим, как гул самолетов, грохот взрывающихся бомб, вихрь огня, пожирающего Гернику.
      Из рупора послышались суровые предупреждения, что на палубу могут подняться лишь те, кто внесен в список пассажиров до Бордо или до Саутгемптона. Первой на борт поднимается леди де ла Сота с маленькими детьми и целой армией нянек. Когда Эухения с отцом Эусебио и Николасом наконец очутились на палубе, офицер сообщил им, что ни одной свободной каюты уже не осталось. За несколько минут на глазах пассажиров столовая, бар, роскошный курительный салон стали превращаться в спальные помещения. Тут же посреди сваленного в кучу багажа ходили, топтались куры, домашняя живность.
      На коврах быстро раскладываются матрацы, легкие изысканные кресла и диванчики-канапе в спешном порядке убираются, их место занимают простые и куда более солидные лежаки... Завывающий прощальный гул сирены, и пароход выходит из дока, оставляя позади вопящую толпу тех, кому не нашлось места на его борту. Эухения видит, как уходят от неё вдаль, расплываются, теряются за горизонтом Кантабрийские горы, а вместе с ними от неё навсегда уходит чудесная страна её детства, теряется удивительный живой мир красок, радости, света. Отныне она движется в мир теней и призраков... мир, где царит печаль...
      Этой ночью я точно заново пережила мрачные часы моего отъезда из Испании. Правда, я наблюдала себя будто со стороны, словно это была и не я вовсе. Проснулась, ощутив на ещё закрытых веках своих нежное тепло солнечного света, такого, какой может быть только ранней весной, а вместе с ним в мою душу вошло неизъяснимое блаженство. Хвала Всевышнему, что позволил свершиться чуду, что уберег от бомб монастырь сестер-кларисс, который стал мне теперь родным домом. В тот понедельник, 26 апреля, все сестры сутки не вставали с колен, не ели, не пили, молили Господа, когда там, за стенами монастыря, в пылающем страшном аду, дрожала земля, кричали, стонали от боли и ужаса люди. Запах обгоревшей плоти подползал к часовне, а сестры неустанно молились, дабы упокоились с миром души умирающих, дабы Господь Бог умилостивился и отпустил грехи их.
      Впервые я увидела его на лестнице, на третьем этаже в доме, где только что сняла себе квартирку. Он бодрым шагом спускался, весело посвистывая, вежливо посторонился, пропустив меня вперед. Тогда я только успела обратить внимание на энергичный взгляд его блестящих глаз и своеобразный акцент его "бонжур", которым он меня удостоил. Мы невольно коснулись друг друга: лестница была такой узкой, и я заметила легкую ухмылку на его губах. Сюда, в дом восемь на рю дю Сантр - на маленькую виллу с зелеными ставнями, я переехала всего неделю назад. В моем распоряжении теперь были две довольно просторные комнаты и совсем крошечная ванная. Отсюда до рю де Аль, до рынка, было рукой подать. О лучшем я и мечтать не могла!
      Накануне вечером я ужинала у Арростеги. До доньи Консуэло дошла печальная весть: вся её родня погибла под бомбами в Аморебиета. Ее родители, брат с женой, сестра с мужем, все их дети - никто не уцелел! Они жили в двух смежных домах на главной улице. Самолеты бомбили вокзал, который был рядом. Доктор попросил меня побыть с ней. Он колол ей сильные транквилизаторы. Ее отчаяние и страдания вызывали у него серьезные опасения. Он боялся за её рассудок. Всю ночь она стонала, вздрагивала. Я держала её за руку, обтирала лоб влажным полотенцем. Ее необыкновенно тонкое лицо страшно осунулось.
      Ее у нас в Гернике все звали не иначе как Консуэло ла гуапа, то есть Милашка Консуэло, за её манеру одеваться, за изящество. Это она меня устроила кастеляншей в гостиницу "Метрополь" на рю Гамбетта, в двух шагах от моего теперешнего дома. В гостинице весь персонал, начиная с администратора и кончая горничными, прекрасно говорит по-испански. Биарриц, как и Сан-Себастьян, долго был излюбленным летним курортом испанской элиты. Сюда приезжали на отдых самые обеспеченные семьи от Арагона до Бискайского залива. Но революция положила конец этой прекрасной традиции, и теперь в этих местах можно встретить в основном безденежных испанцев, толпами покидающих свою страну, спасаясь от режима Франко. Консуэло и её дочки стали учить меня элементарному французскому. Мы с ними вместе читаем "Ла Газетт де Биарриц". Доктор на неё подписан. Поначалу я с жадностью ежедневно проглатывала её "Кроника еспаньола" - ту, что на первой полосе внизу в правой колонке. Благодаря ей испанцы и в изгнании могут читать на своем родном языке, узнавать из газеты о том, что делается на родине, следить за ситуацией на фронте.
      Арростеги совсем недавно взяли к себе одну молодую женщину с ребенком, Кармен Одриозола... Она работала в аптеке на калье Фернандо Эль Католико, после 26 апреля улицы этой теперь тоже не стало. Муж Кармен пошел в армию гударис. Теперь он со своим батальоном застрял, где-то там в цинтуроне, за оборонительным кордоном Бильбао. Я долго спорила с Арростеги, они не хотели меня отпускать, но я настояла: с моей зарплатой я могла вполне позволить себе снимать эту квартирку на рю дю Сантр. Днем я питалась в гостинице, вечером меня по-прежнему ждали в хлебосольном доме доктора.
      С каждым днем я все больше привыкала, привязывалась к городу, у меня наконец появились в нем свои ориентиры, особые приметы. В моем квартале меня уже узнавали владельцы магазинчиков и продавцы в торговых рядах на центральном рынке. Показывая пальцем на фрукты, овощи, они учили меня, как что называется по-французски. От ежедневной двенадцатичасовой работы я должна была бы ужасно уставать, но душ, который я принимала всякий раз после рабочего дня, рядом с раздевалкой, за прачечной, творил чудеса: из гостиницы я выходила вполне бодрой и с удовольствием совершала пешую прогулку до Агилера. Иной раз гуляла по пляжу, наблюдая, как веселятся припозднившиеся купальщики, как в лучах заходящего солнца, в сине-розовом перламутре неба причудливо кружит воздушный змей, как вдалеке неторопливо плывет белый пароходик и постепенно исчезает, растворяется за горизонтом. Я доходила до площади Клемансо, по дороге пытливо всматриваясь в дома по левой стороне, нет-нет да и мелькнет между ними дивная синева моря. Я любила постоять на углу рю Монан. Отсюда открывался замечательный вид: небольшая площадка, обсаженная пальмами перед табачным магазинчиком с витриной со всякими-разными лепными гипсовыми штучками. Мне это так напоминало мою Гернику! Потом я неизбежно оказывалась перед витринами Биарриц-Бонёр с их кривляющимися манекенами, выходила на спокойное безмятежное авеню Королевы Виктории. На стенах мелькали афиши: Джо Буйон со своим оркестром дает концерт в муниципальном казино.
      Донья Консуэло взяла себя в руки, понимая, что слезами и стенаниями семью и друзей не воскресишь. Мы без конца готовы были обсуждать ситуацию в Испании, новости, которые узнавали со страниц "Ла Газетт". Последняя бомбардировка Бургоса унесла жизни сразу нескольких десятков человек. Все эти страшные сообщения неизменно соседствовали с репортажами об очередном этапе Тур де Франс1. Меня возмущала дотошность, с которой описывались великие подвиги Роже Лапеби на горных тропах в Турмале1: об этом говорилось здесь едва ли не подробнее, чем рядом, на этой же полосе, о неизбежном падении Сантандера! Доктор и Консуэло призывали меня быть снисходительней: ничего не поделаешь, жизнь-то продолжается! И в последующие две недели дважды водили меня в кино, так сказать, пур шанже ноз'идэ, т. е. чтоб переключиться, ну и, разумеется, для "усовершенствования моих знаний французского". Так я увидела Гари Купера в "Буффало Биле" и Тино Росси в "Неаполе в поцелуе огня". Я была покорена дивным голосом Росси, к тому же внешне он был поразительно похож на нашего доктора.
      Вернувшись к ночи домой, не скрою, я с облегчением чувствовала себя наконец в одиночестве в полной тишине. Но стоило мне лечь спать, как меня вновь начинали мучить, терзать страшные сны. Было трудно дышать, сжимало грудь, меня душил плач, крик отчаяния. Я снова видела Орчи и Тксомина, их обезумевшие, полные ужаса и тоски глаза перед лицом смерти. Я чувствовала на моих сомкнутых веках их дыхание, будто они склонились надо мной. Только под утро мне удавалось наконец заснуть. Бывало, что в другие ночи я цепенела от чудовищного свиста и грохота. Я видела переливающуюся в лучах солнца стремительно падающую прямо на меня металлическую бомбу... Лежу пластом, прижавшись к земле, не шевелясь, словно парализованная, жду, зачарованно жду, когда она наконец упадет и разнесет меня. Вскочив на постели, я закрываю голову руками, а едва очнувшись от грохота, снова отправляюсь в свое безнадежное путешествие по дымящимся развалинам города. Я знаю, этот чудовищный свист неизбежно, ближе к утру, возобновится, вернется ко мне, чтобы разорвать в клочья, разбить окончательно мое сознание, расколоть мой рассудок.
      Вот какие иной раз мне приходилось переживать страшные ночи в Биаррице, теперь же, в четырех белых стенах моей кельи в монастыре Санта-Клара, мои бессонные ночи с их кошмарами стали для меня делом привычным. Всегда одно и то же: непреодолимое желание выдвинуть ящичек моего комода, достать репродукцию этой самой окаянной картины. Это она всему виной, в ней причина всех моих бед, моего бреда, моего теперешнего безумия. Зачем только Горка рассказал мне про какого-то там великого гениального художника, который удостоил вниманием мой бедный маленький город и посвятил ему один из величайших своих шедевров?
      Моя память трепетно хранит все, что было с ним связано. Вот я узнаю его издалека, всего несколько дней спустя после нашей первой встречи. Я спешу на работу. Вижу, как он поднимается по улице, держа под мышкой длинный хлеб, который, как я только что узнала, французы называют "багет". Он в сандалиях на босу ногу, в парусиновых брюках, в рубашке с короткими рукавами, открывающими его сильные загорелые руки... Вижу, как он на ходу увлеченно читает "Ла Газетт", внезапно останавливается, хмурит брови, словно от крайней степени сосредоточенности или удивления, поднимает голову и наконец замечает меня, мы встречаемся с ним глазами. На вид ему лет тридцать пять. Непокорные темные волосы все время падают ему на глаза, он несколько раз небрежно убирает их рукой со лба. В его черных ярких глазах горит, нет, пылает огонь жизни. Живая улыбка придает всему его облику какую-то особую непосредственность, что-то необъяснимо юное, мальчишеское, задорное.
      - Вы любите корриду? - спрашивает он вдруг меня. Да-да, именно так, это первое, что он мне тогда сказал. И только потом: - Мы ведь с вами соседи. Я Горка Ицагирре, я баск, скульптор.
      Все с той же славной улыбкой на лице он протянул мне широкую руку ладонью вверх и крепко, надежно сжал мою в кулаке. Я ответила ему по-испански, представилась, сказала, что сама из Герники.
      - Я был уверен, что мы с вами земляки. Я родился в Аретксабалете. Буквально только что прочитал в газете заманчивое объявление: на аренах в Байонне ожидается весьма впечатляющее зрелище. Поэтому я вас и спросил про корриду.
      Я ничего не отвечала.
      Возможно, он заметил мою растерянность и потому резко прервал разговор и тут же откланялся:
      - Ну что ж, до скорой встречи. Знайте, теперь вы больше не одна, у вас есть друг.
      В течение дня мне не раз приходили на ум его слова. Эти его четыре слова "вы больше не одна!" словно кто-то повторял и повторял мне шепотом на ухо, и оттого всякий раз в моей душе загорался маленький огонек надежды. Я ещё не встречала в мужчинах такой простой, легкой манеры общения и, пожалуй, такого прямого, непосредственного к себе интереса. Я подумала, правда, тут же об Антонио, нашем булочнике, про то несметное количество раз, когда он звал меня пойти за него замуж. Теперь я вспоминала об этом с сожалением и грустью и испытывала перед ним то же чувство вины, что и перед своими близкими: я ведь жива. Его, беднягу, прошило пулеметной очередью, когда он перевозил раненых на своем любимом "фордике", которым он так всегда гордился. Вспомнила я и лейтенанта Гандария: ему я обязана тем, что теперь здесь. Я всегда чувствовала, не совсем, правда, понимая почему, что смущаю его, олицетворявшего силу, взвалившего на себя едва ли не всю ответственность за безопасность города. Хоть я и не считаю себя тщеславной, но, думаю, его внимание к моей скромной персоне не могло мне не льстить. Решительно, от этого Горки исходит какой-то свет, какое-то удивительное обаяние, что-то такое, что располагает к нему, вызывает доверие. Я стараюсь не думать больше о нашей недавней встрече, но у меня не очень это получается. Мне так хочется верить, что это столь неожиданное для меня обещание дружбы с первого взгляда может стать чем-то действительно настоящим.
      В тот же вечер в гостях у Арростеги я рассказала о нем. Оказывается, Консуэло о Горке уже знала от одной своей очень серьезной клиентки, француженки. Это была настоящая гранд дама, жила в Сэнк-Кантоне, на огромной собственной вилле, чуть ли не во дворце. У неё в доме стояла одна из его скульптур. Мадам ей сообщила, что у него довольно большая мастерская на рю де Фрэр, недалеко от вокзала Миди. Консуэло попыталась было мне даже описать, как выглядит эта самая деревянная статуя... Говорила, это что-то такое непонятное, сверхчувственное... странные причудливые формы... удивительным образом эротично... напоминает женское тело... что-то такое, что волнует, смущает тебя своей зазывной сексуальностью...
      - Иными словами, - решил внести ясность в наш разговор доктор, - ты хочешь сказать, что это что-то абстрактное.
      - Не знаю, не хочу знать всех этих умных терминов, названий. Могу только сказать, что согласна с мадам Латаст: это настоящее произведение искусства.
      Доктор пообещал разузнать побольше об этом самом Ицагирре. Он ведь многих знает в нашей эмигрантской среде.
      Сколько же мне приходится перестирать и перегладить белья за день в гостинице: простыни, наволочки, полотенца, что полными доверху корзинами каждое утро спускают мне в подвал горничные со всех этажей... Полотняные мешки с бельем постояльцев из номеров потихоньку накапливаются в коридоре. Ими я, как правило, занимаюсь уже после полудня. Весь день в душной влажной парилке глажу, варю, бучу, отбеливаю. Всякий раз после тщательного полоскания приходится отжимать белье вручную. Одна из горничных мне помогает. Вместе мы скручиваем простыни по всей длине. От брызг и влаги халат мой сильно намокает, вода сочится по ногам, стекает на кафельный пол, уходит по желобку в сточное отверстие. Эту операцию приходится проделывать по десять раз кряду, под конец устаешь ужасно. Ну и это ведь ещё не все. Потом надо будет эти толстые тяжелые жгуты белья развернуть, расправить, сложить вчетверо, подложить под деревянный валик с ручкой, которую я кручу, чтобы белье было окончательно отжато, чтобы из него вышла вся влага.
      Не дождусь, когда наконец будет половина двенадцатого и я пойду обедать. Я переодеваюсь в чистый сухой халат, иду в столовую для персонала. Здесь все гудит, жужжит: громкий смех, возгласы, кто говорит по-французски, кто по-баскски, кто по-испански. Я сама редко участвую в этом бурлящем, кипящем общении... Невольно слышу обрывки чужих разговоров, чьи-то истории, пересуды... кто с кем... постельные дела, смысл которых до меня уже не доходит. Сама я уже вне игры. Любовь? Как можно заниматься любовью без любви? Ко мне здесь относятся совсем неплохо, но ничто не связывает меня ни с кем из них. Я словно свое уже отжила: этакий осколок, пережиток прошлого, на мне лежит проклятие быть вне клана, быть парией среди живых. Я ничего не жду от жизни, да и, конечно же, не питаю иллюзий, не связываю больших надежд с этой теперешней своей работой. Это так. Она просто занимает мое время, мое никакое, пустое, потерянное, ничтожное время.
      Готовят здесь просто замечательно, кормят на убой. Если бы не тяжелая физическая нагрузка и энергия, которую я расходую в течение всего рабочего дня, я наверняка бы растолстела. После обеда я прячусь от всех в кладовке, где мы держим моющие средства. У меня здесь стоит, дожидается меня мой стул, я сажусь - впереди ещё целый час свободного времени - учу мой французский или, как сказала бы наша Консуэла ла гуапа, "же травай мон франсэ"1. Сама себе читаю вслух "Ла Газетт", её последний номер, тот, что вчера вечером утащила у Арростеги.
      Сперва я читаю все крупные заголовки, потом все про войну: военный мятеж в Марокко, уличные бои в Сан-Себастьяне, сообщение, увы, неподтвержденное, о смерти генерала Мола. И лишь после погружаюсь в чтение очередной главы публикуемого на страницах газеты душещипательного романа "Наследство тетушки Любви". Но усталость берет верх: глаза мои слипаются, и я погружаюсь в тихую сладкую дрему. Помню только, что успеваю отметить объявление в рамочке: в кинотеатре "Руайаль" идут "Желания" с Гари Купером и Марлен Дитрих. Но вот я уже в мире грез, в сложных перипетиях романтических приключений. Очнувшись, понимаю, что уже пора приниматься за мою нелегкую работенку - надо идти гладить.
      Сегодня утром я почувствовала себя намного лучше. Даже несколько часов поработала на огороде с сестрами Фелисидад и Алисией. Прекрасная святая усталость наконец свалила меня, и я сладко вздремнула, сидя в кресле у себя в келье. Видела их всех.
      В тот вечер к Арростеги на кофе пришло, наверное, не меньше пятнадцати гостей. Маленькая столовая с двумя дверями, выходившими в сад, была полна народу. В основном беженцами. Кто откуда: из Дуранго, Эйбара, Бермео. Сначала не увидела ни одного знакомого лица, но потом...
      Мой взгляд привлек статный молодой мужчина. Я не поверила сперва своим глазам, ну да, это был он. Заметив меня, он как-то виновато заулыбался - Рафаэль Гоири, собственной персоной! Тот мальчик из Бильбао, в которого влюбилась моя сестра Кармела. Я сразу вспомнила, какое тяжелое разочарование пережила тогда вся наша семья... с такими последствиями... Сестра моя так ведь и не оправилась, все могло быть тогда иначе, если бы... Я сделала вид, что не узнала его.
      Гости увлеченно обсуждали открывшуюся Международную выставку в Париже. Все-таки открыли, пусть и с опозданием. Поразительно! Были большие сомнения, что её станут проводить именно сейчас, когда с экономикой Франции творится нечто ужасное: уже вторая по счету девальвация франка, кругом волнения; бастуют перевозчики, мусорщики, работники метро.
      - Может, правительству хочется элементарно отвлечь французов от их проблем? - как всегда мягко, предположил доктор.
      Я стояла немного в стороне, слушала их беседу, когда вдруг почувствовала, как кто-то сзади слегка дотронулся до моего плеча. Это был он, Рафаэль.
      - Я должен с вами поговорить.
      - А у меня нет ни малейшего желания вас слушать!
      Я поворачиваюсь к нему спиной. В жизни, где столько всего может не состояться, не реализоваться, этой встречи могло и не быть. Лучше бы её не было! Он попытался удержать меня за локоть.
      - Не прикасайтесь ко мне!
      Стоя против света, я вижу, как подрагивает его подбородок, как глаза его заволакивают слезы. Он берет меня за руки и шепотом с трудом выговаривает свой вопрос:
      - Кармела?
      В то же самое мгновение я вижу летящее, падающее к моим ногам тело сестры, объятое пламенем. Я закрываю глаза в надежде избавиться от этого чудовищного видения. Слышу её жуткий животный крик, все громче, все пронзительнее, он заглушает собой рев самолетов, взрывы бомб. У меня раскалывается голова, лопаются барабанные перепонки, я глохну. Чувствую, как слабею, ничего не могу поделать с собой, смотрю на него беспомощно... Не помню, что было дальше, как я смогла ему рассказать все о сестре, в каких словах. Помню, как время от времени меня охватывала бешеная ярость, я с трудом сдерживалась, чтоб не наговорить ему Бог весть что. Вижу его передо мной, растерянного, потрясенного. Я думаю о Кармеле, юной, совсем девочке... Тихой, молчаливой, замкнувшейся в своем горе.
      Он заговорил странным глухим голосом, я едва его слышу, и мне трудно в это поверить: он говорит о своей любви к Кармеле, о своей отчаянной любви к ней.
      Он влюбился в неё сразу, как только впервые увидел её на воскресном обеде у тетушки Пиа. С неподдельным волнением (такое сыграть просто невозможно) он вспоминал, как страшно смущаясь, сидя рядом в кино, взял её за руку. В тот самый злополучный день он вернулся с занятий только вечером, отец позвал его к себе в кабинет, ошарашил новостью: к нему сегодня приезжал дон Исидро с серьезными намерениями породниться семьями, он отказал ему, якобы из-за уже состоявшейся помолвки сына с другой девушкой.
      С этого дня в их семье произошел раскол. Он тяжело переживал разрыв с отцом, которого до сих пор боготворил. Он чуть было не сразу забросил учебу, так что его медицинская карьера пострадала в первую очередь. У него не было никакого желания видеть чужую боль, его все больше увлекала журналистская среда, затягивала ночная жизнь богемы, он шатался по бистро, кафе, встречая там интересных людей: художников, поэтов, писателей. Но ощущение полной потерянности в жизни ни на минуту не оставляло его. Я чувствовала, чувствовала по вибрации его голоса, что все, что он говорит правда. Когда в стране разразилась гражданская война, он ушел к гударис вовсе не по политическим убеждениям, а скорее чтобы порвать с прошлым окончательно, уйти из семьи.
      Сам он только что из Бильбао. Город каждый день бомбят немецкие самолеты. Он собирается обосноваться во Франции... не знает..., может, в Бордо, но никаких иллюзий относительно своего будущего не строит.
      Я его больше не слушаю, вспоминаю. Мыслями переношусь на несколько лет назад. Вспоминаю Лекейтио, наши объятия с Тксомином на пляже, в песке за лодкой, нашу ночь в давильне, унижение, которое он пережил тогда, на следующий день, придя к нам в дом просить моей руки. Я вновь спрашиваю себя: что это было? Неужто жажда отыграться за то, другое унижение, которому подверг дона Исидро своим отказом отец Рафаэля? Всякий раз, как вспомню отца, само имя его - дон Исидро - мне омерзительно. Слепой эгоизм этих двух отцов семейства - деспотов, сломал четыре молодые жизни. Кто мы теперь с Рафаэлем? Спасшиеся, уцелевшие после разгула стихии песчинки? Да, она нас не поглотила, и мы выжили, она нас выплюнула, выбросила, как морские волны выбрасывают на берег ракушки, водоросли.
      Мы с Рафаэлем вышли на террасу. Он вдруг спросил: "Эухения, что я тогда должен был делать?" В ответ у меня появилось дикое непреодолимое желание влепить ему хорошую пощечину. Чувствуя, как сдают нервы, не помня себя, в бешенстве кричу:
      - Вы должны были забрать её, похитить, увезти её далеко-далеко! Вы смалодушничали, поступили как жалкий трус!
      В ярости я готова была наброситься на него с кулаками, но тут же осеклась. Вспомнив свою собственную историю с Тксомином, вздрогнула, словно очнувшись, услышала его голос рядом с собой... как он просил, как требовал, чтобы я с ним уехала, бросила все и уехала... слышу, как сама его уговариваю, отказываюсь... Я разрыдалась и долго горько плакала, прильнув к плечу Рафаэля. Сколько лет я жила с этим моим грузом вины, сожалений, угрызений совести, бесконечных попыток оправдаться, самой себе объяснить свою нерешительность. Теперь я должна была признаться себе, что, оправдывая себя, я невольно должна была оправдать, понять и Рафаэля. Между мной и Рафаэлем протянулась ниточка, связавшая нас навсегда как соучастников давних преступлений.
      Мы вернулись обратно к шумной компании гостей. Все уже в основном сидели за столом, в сильно прокуренной комнате. Я ловлю на себе взгляд Консуэло. Наверняка она заметила мой растерянный, потрясенный вид, красные опухшие глаза. Я сажусь с ней рядом. Рафаэль остается стоять. Смотрит, не отрывая глаз, на меня, будто, кроме нас, в этой комнате нет никого. Я цепенею, каменею от ужаса. Я вижу перед собой голову Медузы Горгоны. Вижу её лицо. Это она, та самая загадочная, чудовищная сила рока, что ведет нас с ним в одной цепочке. Я вдруг представляю себе нас с ним двумя жалкими бабочками-однодневками, только что попавшими в клейкую паутину гигантского паука и беспомощно машущими крылышками, не понимая всю ничтожность и быстротечность своего бытия.
      Консуэло дотрагивается до моей руки. Думаю, хочет вернуть меня на эту грешную землю. Говорит, пора нести прохладительные напитки. Когда я вносила тяжелый поднос в комнату, все уже бурно обсуждали испанский павильон на Выставке, который открылся через семь недель после официального открытия самой Выставки. Я, разумеется, тоже в курсе, обо всем читала в Ла Газетт, в подробностях... и уж, конечно же, там не забыли описать огромную фотографию-панно, украшавшую теперь фасад павильона: шеренги победоносно марширующей армии. Павильон задумывался изначально как инструмент массовой пропаганды против Франко, ответственного за ужасные страдания народа. Кроме серьезных торгово-промышленных стендов, павильон был интересен тем, как там было представлено современное искусство Испании. Гости говорили о гигантской фреске напротив большого фотопортрета Федерико Гарсиа Лорки, поэта, расстрелянного националистами в самом начале войны. Так я впервые услышала имя этого художника - Пикассо.
      В живом общем разговоре, где говорят одновременно все сразу, спорят, друг друга перебивают, я слышу, как кто-то рассказывает про заманчивые рекламные предложения, вычитанные в одной местной газете в Байонне: выходит, по каким-то совершенно смехотворным ценам можно купить билеты на специальный парижский поезд во второй и третий классы, туда и обратно Париж - Уаз - Миди. Поезд отправляется из Дакса. Некоторым, правда, это казалось смешным, нелепым бегом с препятствиями, но ведь для очень многих из нас это была единственная возможность увидеть Париж, увидеть Выставку, с её павильонами, со всеми чудесами современности. Все мы, здесь присутствующие, в большинстве своем были людьми бедными, жили трудно, на случайные заработки. Мало кто из нас уехал из Испании с деньгами. Кто-то внес предложение: почему бы нам не скинуться, не создать общую кассу, куда бы каждый вносил по мере возможности свой посильный вклад. Выставка продлится несколько месяцев. Хорошо было бы знать, хотя бы приблизительно, какие понадобятся расходы, о какой сумме может идти речь, рассчитать необходимый прожиточный минимум. Нам нужно будет найти знающего человека, кто бы мог нам подсказать вполне конкретные вещи: например, недорогую маленькую гостиницу. Я увидела, как все вокруг меня вдруг всполошились, разволновались, как преобразились лица людей, как загорелись, заблестели их глаза.
      Во всех нас жила неистребимая потребность избавиться, уйти от тяжелой реальности, вынуждавшей нас жить на чужбине.