ISBN 5-17-040374-7, 5-9713-3784-Х, 5-9762-1556-4 (ООО «ХРАНИТЕЛЬ»)

© Mo Hayder, 2004 ISBN 978-985-13-9214-4

Перевод Д — Н. Омельянович, 2007

(ООО «Харвест») © ООО «Издательство ACT», 2007

Пролог

Нанкин, Китай: 21 декабря 1937

Тем, кто яростно сражается с суевериями, скажу лишь одно: почему? Почему в своей гордыне и тщеславии пренебрегаете многолетней традицией? И когда крестьянин говорит вам, что тысячи лет назад разверзлись небеса, что гневные боги обрушили великие горы Китая, после чего в стране наступил хаос, почему не верите ему? Вы что же, считаете себя намного умнее его? И умнее всех предшествующих поколений?

А я вот верю. Теперь, наконец верю. Я дрожу, когда пишу эти строки, но это так. Я верю в то, что говорят суеверия. А почему? Да потому, что ничем другим не объяснить причуды нашего мира. Не существует другого способа, который помог бы разобраться в свалившихся на нас несчастьях. Вот потому и обращаюсь к фольклору за утешением. Я верю крестьянину, когда тот говорит, что из-за гнева богов земля повалилась к востоку. Да, я верю его рассказам о том, что все — река, грязь, города в конце концов упадет в море. Нанкин — тоже. Однажды Нанкин тоже скатится в море. Вероятно, катиться туда он будет медленнее других, потому что он уже не похож на другие города. Последние дни изменили его до неузнаваемости, и, когда он начнет валиться, движение это будет медленным, ибо Нанкин привязан к земле своими непохороненными горожанами, и их души станут удерживать город на побережье.

Возможно, я нахожусь в привилегированном положении, потому что вижу город таким, каков он есть в настоящий момент. Из крошечного окошка сквозь решетку вижу то, что японцы оставили от Нанкина: черные от сажи дома, опустевшие улицы, горы трупов в каналах и реках. Опускаю глаза, вижу свои дрожащие руки и удивляюсь, как остался в живых. Кровь высохла. Если потру ладонь о ладонь, на бумагу упадут чешуйки, чернее, чем слова, которые пишу. Дело в том, что тушь водянистая: прежняя, изготовленная из сосновой сажиnote 1, закончилась, а сейчас у меня нет ни сил, ни смелости, чтобы выйти из дома и раздобыть новых чернил.

Если бы я отложил перо, прислонился к холодной стене и, приняв неудобную позу, уткнулся носом в ставни, то увидел бы крыши, а над ними — покрытую снегом вершину Пурпурной горы. Однако я этого не делаю. Никогда больше не стану смотреть на эту гору. Напишу обо всем в дневник и постараюсь не напоминать себе о том, как был на ее склонах, жалкий и оборванный. Из последних сил бежал я за японским солдатом по замерзшим ручьям и сугробам, выслеживал его, словно волка…

Через два часа я его догнал. Мы были в маленькой роще, возле входа в мавзолейnote 2. Он стоял рядом, повернувшись спиной к дереву. Тающий снег падал с ветвей ему на плечи. Голова его была слегка повернута, он вглядывался в лес: горные склоны по-прежнему опасны. На плече его болталась кинокамера.

Я шел за ним так долго, что весь исцарапался и стал хромать, холодный воздух саднил легкие. Я медленно приблизился. Сейчас не пойму, как смог держать свои нервы в узде, ведь я весь дрожал. Он услышал шаги, круто обернулся и инстинктивно согнулся. Я не отличаюсь сильным сложением, к тому же на целую голову ниже его, поэтому, увидев меня, он слегка успокоился и медленно распрямился. Я шагнул к нему. Теперь нас разделяло несколько футов, и он, должно быть, заметил слезы на моем лице.

— Думаю, для тебя это ничего не значит, — сказал он сочувственно, — но хочу, чтобы ты знал: мне очень жаль. Прошу прощения. Ты понимаешь по-японски?

— Да.

Он вздохнул и потер лоб рукой в перчатке из потрескавшейся свиной кожи.

— Я этого не хотел. Никогда не хотел. Прошу, поверь. — Он поднял руку и указал в сторону храма Лингу. — Верно то, что Ему это нравилось. Ему всегда это нравилось. А мне — нет. Я смотрю на них. Снимаю на пленку то, что они делают, но удовольствия от этого не получаю. Пожалуйста, поверь мне. Я не получаю удовольствия.

Я отер лицо рукавом, убрал слезы. Шагнул вперед и положил ему на плечо дрожащую руку. Он не отшатнулся. Стоял и озадаченно вглядывался в мое лицо. Страха в его глазах я не заметил: должно быть, он решил, что я — безобидный горожанин. Он понятия не имел о зажатом в моей руке маленьком фруктовом ноже.

— Отдай камеру, — сказал я.

— Не могу. Не думай, что фильмы я снимаю ради развлечения солдат. У меня более высокие цели.

— Отдай камеру.

Он покачал головой.

— Ни за что.

После этих слов мне показалось, что мир вокруг нас стал медленно рушиться. Где-то внизу, на отдаленных склонах, японская артиллерия вела мощный обстрел, японцы гнались за отрядами националистов, окружали их, заставляя вернуться в город, но здесь, наверху, слышно было лишь биение наших сердец да треск сосулек, падавших с деревьев на землю.

— Говорю еще раз: отдай камеру.

— Я тоже повторяю: ни за что.

Я открыл рот, подался вперед и заорал прямо в его лицо. Крик этот накапливался во мне все то время, что я гонялся за ним по снегу, и теперь я завопил, словно раненый зверь. Я прыгнул и вонзил в него свой маленький нож. Он проник в его форму цвета хаки, прошел сквозь заветный пояс сеннинбариnote 3. Солдат не произнес ни звука. Лицо его исказилось, голова дернулась так быстро, что армейская фуражка свалилась. Мы оба сделали шаг назад и в удивлении смотрели на то, что я сделал. На снег пролились потоки крови. Через отверстие в форме видно было, что живот его раскрылся, словно перезрелый фрукт. Солдат озадаченно смотрел на него. Потом ощутил боль, бросил винтовку и схватился за живот, пытаясь запихать внутренности обратно.

— Что ты наделал? — сказал он.

Я пошатнулся и попятился, уронил нож в снег, словно слепой, нашарил дерево и прислонился к стволу. Солдат, качаясь, двинулся в лес. Одной рукой он держался за живот, в другой по-прежнему держал камеру. Шел он, как пьяный, но голову тем не менее держал высоко, с достоинством, словно место, в которое он направлялся, было особенным. Казалось, где-то там, за деревьями, его ожидал лучший, безопасный мир. Барахтаясь в снегу, я спешил за ним, дышал быстро и горячо. Миновав около десяти ярдов, солдат споткнулся, почти потерял равновесие и выкрикнул какое-то японское женское имя — то ли матери, то ли жены. Поднял руку, и от этого движения разверстые внутренности, должно быть, сдвинулись — из раны выскользнуло что-то темное и длинное, шлепнулось в снег. Он наступил на это, попытался устоять на ногах, но из-за сильной слабости, шатаясь, пошел по кругу. За ним тянулась длинная красная лента. Мне показалось, что это не смерть, а рождение.

— Отдай ее мне. Отдай камеру.

Ответить он не мог. Солдат потерял способность соображать, он больше не понимал, что происходит. Упал на колени и завалился на бок. Через секунду я был возле него. Губы солдата посинели, и зубы окрасила кровь.

— Нет, — прошептал он, когда я отодрал его пальцы от камеры. Он уже ничего не видел, но чувствовал, где я. Ощупал мое лицо. — Не бери ее. Если ты ее заберешь, то кто скажет миру?

Если ты ее заберешь, то кто скажет миру?

Эти слова остались со мной. Они останутся со мной до конца моих дней. Кто скажет! Я долго смотрю на небо над домом, на черный дым, поднимающийся к луне. Кто скажет? Ответ один: никто. Никто не скажет. Все кончено. Это — последняя запись в моем дневнике. Я больше ничего не напишу. Остальная часть моей истории записана на пленку, она в камере, и то, что произошло сегодня, так и останется тайной.

1

Токио, лето 1990

Иногда приходится совершить усилие. Даже если устала и голодна и находишься где-то в чужой стороне. Так было со мной в то лето в Токио. Я стояла возле двери профессора Ши Чонгминга и дрожала от волнения. Постаралась придать волосам аккуратный вид, долго возилась со старой юбкой из «Оксфам»note 4 — вычищала пыль, разглаживала ладонями измявшуюся в дороге ткань. Оттолкнула ногой видавшую виды сумку, которую привезла с собой: я не хотела, чтобы она сразу бросилась ему в глаза, потому что самое главное — выглядеть нормальной. Пришлось сосчитать до двадцати пяти, сделать несколько глубоких вдохов, чтобы набраться смелости изаговорить.

— Привет, — сказала я нерешительно, приблизив лицо к двери. — Вы здесь?

Немного подождала, прислушалась. Слышно было шарканье, но к двери никто не подошел. Снова подождала, сердце колотилось все громче. Затем постучала.

— Вы меня слышите?

Дверь отворилась, я в удивлении сделала шаг назад. В дверном проеме стоял Ши Чонгминг, очень элегантный и достойный. Руки по швам, словно он предлагал себя осмотреть. Был он невероятно маленький, кукольный, правильные черты лица, узкий подбородок, длинные седые волосы… казалось, он накинул на плечи белоснежную шаль. Я стояла открыв рот, потеряв дар речи.

Он положил ладони на бедра и поклонился.

— Добрый день, — сказал он по-английски, почти без акцента. — Я профессор Ши Чонгминг. А вы?

— Я… я… — заикнулась я и судорожно сглотнула. — Я студентка. Вроде того. — Я приподняла рукав кардигана и протянула ему руку. Надеялась, что он не заметит моих обкусанных ногтей. — Из Лондонского университета.

Он задумчиво на меня посмотрел, обратил внимание на мое белое лицо, мягкие волосы, кардиган и на бесформенную сумку. Все оглядывают меня, когда видят в первый раз, и как бы я ни притворялась, будто мне все равно, до сих пор не могу привыкнуть к таким взглядам.

— Я полжизни мечтала о встрече с вами, — сказала я. — Я ждала этого девять лет, семь месяцев и восемнадцать дней.

— Девять лет, семь месяцев и восемнадцать дней? — Усмехнувшись, он вскинул бровь. — Так долго? В таком случае вам лучше войти.

Я не слишком хорошо угадываю, что думают другие люди, но знаю, что могу увидеть трагедию, настоящую трагедию в глазах человека. Почти всегда можно понять, где был человек, если внимательно в него всмотреться. Я так долго шла по следу Ши Чонгминга. Ему было за семьдесят, и мне казалось удивительным, что, несмотря на свой возраст и на то, что должен был чувствовать к японцам, он приехал со своими лекциями в Тодай, самый большой университет Японииnote 5. Окна его кабинета выходили в университетский двор, и я видела темные деревья, черепичные крыши. Единственными звуками, проникавшими в комнату, были крики ворон, прыгавших между вечнозелеными дубами. В кабинете было жарко. Три электрических вентилятора гоняли пыльный воздух. Я робко вошла, благоговейно оглянулась, все еще не веря, что наконец-то я здесь. Ши Чонгминг снял со стула стопку бумаг.

— Присаживайтесь, присаживайтесь. Я приготовлю чай.

Я тяжело опустилась на стул, сдвинула ноги в тяжелых башмаках, положила сумку на колени, плотно прижала ее к животу. Ши Чонгминг, прихрамывая, ходил по комнате. Наполнил электрический чайник водой из-под крана, не заметив, что налил лишнего. Вода выплеснулась и замочила его тунику в стиле одеяния мандарина. Вентилятор приподнимал документы, шевелил страницы старых фолиантов. Книжные стеллажи занимали стены от пола до потолка. Войдя, я сразу заметила в углу комнаты проектор. Пыльный шестнадцатимиллиметровый проектор стоял в углу среди высоких стопок документов. Мне хотелось повернуться и посмотреть на него, но я понимала, что делать этого не следует, поэтому прикусила губу и устремила взор на Ши Чонгминга. Он произносил длинный монолог о своих исследованиях.

— Мало кому известно, что китайская медицина пришла сначала в Японию. Стоит лишь обратиться к эпохе Танnote 6, и вы увидите доказательства ее присутствия. Вы знали об этом? — Он заварил чай и, зашелестев оберткой, достал откуда-то печенье. — В восьмом столетии ее здесь проповедовал священник Джан Дзэн. Повсюду, куда ни глянь, магазины кампоnote 7. Выйдете с нашей территории — и тут же на них наткнетесь. Разве не удивительно? Я заморгала.

— А я думала, что вы лингвист.

— Лингвист? Нет, нет. Был когда-то, но времена меняются. Хотите знать, кто я такой? Я вам так скажу: возьмите микроскоп и внимательно изучите границу, где встречаются технолог и социолог… — Он улыбнулся, обнажив на мгновение длинные желтые зубы. — Вот там вы меня и обнаружите: Ши Чонгминг, очень маленький человек с огромным титулом. Администрация университета заверяет меня, что я для них — ценное приобретение. Что меня более всего интересует, так это какая часть всего этого… — он обвел рукой комнату, указывая на книги, мумифицированных животных, повешенную на стену диаграмму, озаглавленную «Энтомология Хунани»note 8, — какая часть всего этого пришла в Японию вместе с Джаном Дзэном и какая — с войсками в 1945 году. Вот, например…

Он провел рукой по знакомым книгам, вытащил пыльный старинный том и положил его передо мной. Открыл на странице с изображением медведя. Картинка демонстрировала внутренние органы зверя, окрашенные в пастельные оттенки розового цвета.

— Например, азиатский бурый медведь. Не после ли Тихоокеанской войны они решили использовать желчь медведя для лечения желудочных заболеваний? — Он положил на стол руки и уставился на меня. — Полагаю, вы пришли сюда с этой целью, не так ли? В сферу моих интересов входит медведь Каруидзава. Большинство людей приходят ко мне ради того, чтобы подробнее узнать об этом. Вы боретесь за охрану природы?

— Нет, — сказала я и удивилась спокойствию собственного голоса. — Этим я не занимаюсь. И пришла сюда по другому поводу. Я никогда не слышала о медведе Каруидзава. — И тут я не вытерпела — повернулась и посмотрела на стоявший в углу проектор. — Я… — сделав усилие, оторвала взгляд от проектора и посмотрела на Ши Чонгминга. — Я хочу сказать, что не собираюсь говорить о китайской медицине.

— Нет? — Он опустил очки на кончик носа и посмотрел на меня с большим любопытством. — В самом деле?

— Нет, — я энергично замотала головой. — Я пришла не за этим.

— Тогда… — Он замялся. — Тогда вы пришли, чтобы?..

— Все дело в Нанкине.

Он уселся за стол и нахмурился.

— Прошу прощения. Еще раз скажите, кто вы такая.

— Студентка. Из Лондонского университета. Вернее, я там училась. Но китайскую медицину не изучала. Я занималась ужасами войны.

— Постойте. — Он поднял руку. — Вы обратились не по адресу. Я для вас не представляю интереса.

Он привстал, но я поспешно расстегнула молнию на сумке и вытащила рулон потрепанных документов, скрепленных резинкой. Некоторые бумаги выскочили, и я, разнервничавшись, начала собирать их и беспорядочно выкладывать на стол.

— На войну в Китае я потратила полжизни. — Сняв резинку, я разложила документы. Тут были исписанные мелким почерком листы с моими переводами, свидетельские показания — ксерокопии я сняла из библиотечных книг, — рисунки, которые помогли мне наглядно представить, что произошло. — Нанкин интересует меня больше всего. Взгляните. — Я вытащила плотно исписанный мятый листок. — Это все о нашествии. Здесь представлен порядок подчиненности, все на японском языке, видите? Я составила его, когда мне было шестнадцать. Я немного умею писать по-японски и по-китайски.

Ши Чонгминг молча на все смотрел, оседая в кресле, лицо его приняло странное выражение. Мои рисунки и диаграммы не отличались высоким качеством, но я не обижалась, когда люди над ними посмеивались. Каждый листок был для меня важен, каждый документ помогал приводить в порядок свои мысли, любая бумага напоминала мне, что с каждым днем я приближаюсь к истине, что скоро узнаю все, что произошло в Нанкине в 1937 году.

— А это… — Я развернула один из рисунков и подняла его. Рисунок был на листе формата A3, и по прошествии лет на бумаге остались следы от сгибов. — Так, должно быть, выглядел город после вторжения. Я трудилась над ним целый месяц. Это гора трупов. Видите? — Я жадно вгляделась в его лицо. — Если приглядитесь внимательно, увидите, что я изобразила все точно. Можете сейчас проверить, если захотите. На этой картинке ровно триста тысяч трупов и…

Ши Чонгминг поднялся и вышел из-за стола. Закрыл дверь, приблизился к окну, выходившему в университетский двор, опустил шторы. Слегка прихрамывая на левую ногу, отошел от окна. Волосы на его затылке были такими редкими, что видна была сморщенная кожа. Казалось, что и черепа у него нет, а есть только мозг, с извилинами и складками.

— Вы знаете, как чувствительна эта страна к упоминанию о Нанкине? — С медлительностью человека, страдающего артритом, Чонгминг снова уселся за стол, подался вперед и зашептал. — Вам известно, насколько могущественно в Японии правое крыло? Знаете людей, которые пострадали за такие разговоры? Американцы, — он указал на меня дрожащим пальцем, словно я была американкой, — американцы постарались, чтобы правое крыло вселяло страх. Потому-то мы и не говорим об этом. Я тоже понизила голос до шепота.

— Но я приехала сюда издалека только для того, чтобы встретиться с вами.

— Тогда лучше будет, если вы вернетесь назад, — ответил он. — Вы хотите говорить о моем прошлом. Я сейчас здесь, в Японии, не для того, чтобы обсуждать ошибки прошлого.

— Вы не понимаете. Вы должны помочь мне.

— Должен?

— Я хочу узнать об одной вещи, которую сделали японцы. Об ужасах войны я знаю очень многое — об убийствах, изнасилованиях. Но сейчас я говорю о чем-то особенном, о том, чему вы были свидетелем. Никто не верит, что это действительно произошло. Все считают, что я все придумала.

Ши Чонгминг подался вперед и посмотрел мне в лицо. Обычно, когда я рассказываю о том, что хочу выяснить, люди смотрят на меня со снисходительной жалостью, и их взгляд словно говорит: «Ты, должно быть, это сочинила. А зачем? Зачем сочинять такие кошмарные истории?» Но взгляд Чонгминга был другим. Он смотрел жестко и гневно. Когда он заговорил, в его голосе слышались горькие нотки:

— Что вы сказали?

— Были свидетельские показания. Я читала их несколько лет назад, но мне не удалось снова найти ту книгу, поэтому все и говорят, будто я все сочинила, что и книги никакой не было. Ну да ладно, потому что есть фильм, снятый в Нанкине в 1937 году. Я обнаружила это полгода назад. И вы все об этом знаете.

— Глупости. Такого фильма нет.

— Но… но в академическом журнале было приведено ваше имя. Я говорю вам правду. Я сама его видела. Там сообщалось, что вы были в Нанкине. Там написано, что вы видели побоище, что вы стали свидетелем того кошмара. И еще — вы были в университете Цзянсуnote 9 в 1957 году. Ходили слухи, будто вы там приобрели этот фильм. Поэтому я и приехала. Мне нужно услышать… мне необходимо услышать о том, что делали солдаты. Я хочу узнать одну лишь подробность, чтобы увериться в том, что я ее не вообразила. Мне нужно знать, действительно ли они забирали женщин и…

— Пожалуйста! — Ши Чонгминг хлопнул ладонями по столу и поднялся со стула. — Неужели у вас нет сострадания? Это не встреча за чашкой кофе! — Он снял трость, висевшую на подлокотнике кресла. Припадая на ногу, прошел через комнату, отпер дверь и снял с крючков табличку со своим именем. — Видите? — сказал он и тростью прикрыл дверь. Он поднес ко мне табличку, постучал по ней. — Профессор социологии. Социологии. Я занимаюсь китайской медициной. Меня не интересует Нанкин. И фильма нет. С этим покончено. Ну, а теперь я очень занят и…

— Прошу вас. — Я ухватилась за край стола, мое лицо пылало. — Пожалуйста. Фильм есть. Он существует. Об этом было написано в журнале, я его видела. В фильме Мэджи я увидеть этого не могу, а у вас он есть. Во всем мире он есть только у вас и…

— Тсс, — сказал он, взмахнув тростью в мою сторону. — Достаточно. — Его длинные зубы напомнили мне древние окаменелости из пустыни Гоби. Они пожелтели от козлятины и рисовой шелухи. — Я проникся к вам уважением. Уважаю и вас, и ваш уникальный институт. Воистину уникальный. Но позвольте сказать очень просто: нет никакого фильма.

Если вы пытаетесь доказать, что не сошли с ума, люди, подобные Ши Чонгмингу, помочь не могут. Когда собственными глазами читаешь что-то, а тебе в следующую минуту говорят, что ты сама это придумала… от такого заявления и в самом деле можно свихнуться. Повторилась та же история, точно такая, как и в случае с моими родителями и с врачами больницы, в которую я угодила в тринадцатилетнем возрасте. Все тогда сказали, что то происшествие было плодом моего воображения, признаком сумасшествия. Все утверждали, что не может быть в природе такой страшной жестокости. Да, японские солдаты были безжалостными варварами, но такого они сделать не могли. Это было слишком невероятно. Даже врачи и медсестры, которые в жизни повидали немало, понижали голос, когда говорили об этом. «Я понимаю, ты веришь в то, что прочла это. Тебе это кажется правдой».

«Это правда», — говорила я, глядя в пол. Лицо мое горело от смущения. «Я на самом деле прочла это. В книге». Книга в оранжевой обложке с фотографией груды тел в бухте Мейтан. В книге было много рассказов о том, что произошло в Нанкине. Раньше я даже не слыхала о Нанкине. «Я нашла ее в доме моих родителей».

Одна из сестер, которая меня недолюбливала, приходила к моей кровати, когда выключали свет, чтобы нас никто не услышал. Я лежала тихо, притворялась, что сплю, но она садилась на корточки возле кровати и шептала мне в ухо. Дыхание ее было горячим и кислым. «Должна сказать, — бормотала она ночь за ночью, когда на потолок палаты ложились теии от занавесок с цветочным рисунком, — у тебя самое мерзкое воображение, с которым мне приходилось сталкиваться за десять лет моей противной работы. Ты и в самом деле ненормальная. И не просто ненормальная, но и злая».

Только я ничего не сочинила…

Я боялась своих родителей, в особенности матери, но, когда ни один человек в больнице не поверил в существование книги, я начала беспокоиться, что, может быть, они правы и я действительно вообразила себе это. Может, я и в самом деле сумасшедшая. Тогда я набралась смелости и написала домой, попросила их поискать на стеллажах книжку в бумажной оранжевой обложке. Называлась она, и я в этом была почти уверена, «Побоище в Нанкине».

Письмо пришло почти немедленно: «Знаю, ты веришь, что книжка существует, но заявляю: такой дряни в моем доме ты прочитать не могла».

Моя мать всегда была уверена в том, что держит под контролем все, о чем я думаю и что знаю. Она не позволила школе набить мне голову вредными мыслями, поэтому я получила домашнее образование. Но если уж берешь на себя такую ответственность, если боишься (какова бы ни была причина) того, что твои дети узнают о жизни что-то непотребное, то следует наложить вето на каждую входящую в дом книгу, чтобы дети не начитались ужасных романов, а для этого необходима бдительность. И бдительности должно быть побольше, чем у моей матери. Она не заметила, как в окна ее дома прокралась распущенность в виде книжек в бумажных переплетах. Вот так она и пропустила книгу о Нанкине.

«Мы обшарили весь дом, стараясь помочь тебе, нашему единственному ребенку, но, к сожалению, вынуждена сказать: в этом случае ты ошиблась, о чем мы и сообщили твоему лечащему врачу».

Помню, я бросила письмо на пол, и в голову мне пришла ужасная мысль. Что, если они правы? Что, если книги и в самом деле не существует? Что, если я все это сочинила? Схватившись за разболевшийся живот, я подумала, что это — самое ужасное, что могло бы со мной приключиться.

Иной раз приходится долго что-то доказывать. Даже если окажется, что доказал это только самому себе.

Когда меня наконец-то выписали из больницы, я точно знала, что мне нужно теперь делать. В больнице я сдала все экзамены группе преподавателей (почти по всем предметам я получила «отлично», и это всех удивило — должно быть, они думали, что сумасшествие равноценно невежеству). В реальном мире существовали благотворительные общества для таких, как я, они помогали нам поступить в колледж. Они сделали за меня все то, что мне казалось трудным, — звонили по телефону, заказывали билеты на автобус. Китайский и японский языки я изучала самостоятельно, пользуясь библиотечными книгами, и очень скоро стала в Лондонском университете заниматься азиатскими странами. Неожиданно, во всяком случае со стороны, я стала казаться почти нормальной. Я сняла комнату, подрабатывала тем, что раздавала листовки. Получила студенческий проездной по железной дороге. У меня появился научный руководитель, коллекционировавший статуэтки йорубаnote 10 и почтовые открытки с репродукциями прерафаэлитов. («Я всегда обожествлял женщин с белой кожей», — сказал он однажды, задумчиво меня разглядывая. Затем добавил еле слышно: «Конечно, если они не сумасшедшие».) Но пока студенты рисовали в своем воображении окончание учебы, а некоторые и последипломное образование, я размышляла о Нанкине. Мне надо было обрести спокойствие, а для этого я должна была знать, правильно ли запомнила подробности, изложенные в оранжевой книжке.

Я часами просиживала в библиотеке, пропускала через себя, точно сквозь сито, книги и журналы, пытаясь найти еще один экземпляр той самой книги. В случае неудачи надеялась встретить другой источник с публикацией того же свидетеля. В 1980 году была издана книга «Ужас Нанкина», но найти ее мне не удалось. Ни в одной библиотеке, даже в Библиотеке Конгрессаnote 11, не было ни одного экземпляра. Впрочем, я даже не была уверена, что это та самая книга. Хотя это уже не имело значения, потому что я отыскала кое-что еще. К своему изумлению, я обнаружила, что резня в Нанкине была снята на пленку.

Снято было два фильма. Первый принадлежал преподобному отцу Мэджи. В тридцатые годы Мэджи был миссионером в Китае, и его фильм контрабандой вывез коллега, который пришел в такой ужас от увиденного, что зашил пленку в подкладку своего верблюжьего пальто, когда ехал в Шанхай. Оттуда фильм перекочевал в Штаты и в полном забвении несколько лет пролежал в подвале в жаркой Калифорнии. За это время пленка испортилась. После того как фильм обнаружили, его передали в филь-мофонд Библиотеки Конгресса. Я видела видеокопию в библиотеке Лондонского университета. Я смотрела ее снова и снова, изучила каждый кадр. Фильм показывал ужасы Нанкина, показывал вещи, о которых я не хочу думать даже при свете дня, но кошмара, о котором я читала несколько лет назад, на этой пленке не было.

Второй фильм, судя по всему, принадлежал Ши Чонгмингу. Как только я об этом услышала, все остальное перестало для меня существовать.

Это был мой второй год в университете. Весенним утром, когда на Рассел-сквер полно туристов и торговцев нарциссами, я сидела сгорбившись в библиотеке и смотрела очередной журнал. Сердце забилось — наконец-то я нашла ссылку на то событие. Ссылка была косвенной, неясной, без подробностей, но одно предложение заставило меня распрямиться: «В Цзянсу в конце пятидесятых годов имелось упоминание о шестнадцатимиллиметровом фильме с заснятым на пленку кошмарным преступлением. В отличие от фильма Мэджи, этот фильм до настоящего времени за пределами Китая не появился».

Я схватила журнал и повернула его под другим углом, не вполне веря в то, что вижу. Это просто невероятно: оказывается, имеется визуальная запись того, о чем я когда-то прочла! Пусть говорят, что я сумасшедшая, пусть говорят, что я невежественная, но теперь никто не может сказать, что я все это придумала, поскольку имеется письменное свидетельство, подтверждающее мои слова.

«Говорят, что фильм принадлежит некому Ши Чонг-мингу, бывшему в 1937 году молодым научным сотрудником университета Цзянсу. Он был свидетелем чудовищной резни в Нанкине…»

Я снова и снова перечитала параграф. Меня охватило чувство, которое годами дремало в глубине души, — недоверие к сотрудникам больницы. Я спохватилась, когда студент за соседним столом раздраженно вздохнул: оказывается, я поднялась и, сжимая и разжимая кулаки, бормотала себе под нос. Волоски на моих руках встали дыбом. До настоящего времени фильм не появился за пределами Китая…

Надо было мне украсть этот журнал. Если бы выучила в больнице свой урок, то засунула бы журнал в карман кардигана и вышла бы с ним из библиотеки. Тогда у меня было бы что показать Ши Чонгмингу. Было бы доказательство того, что я ничего не придумала и воображение у меня не болезненное. Он бы не отвертелся и не высказал сомнений относительно моего здравомыслия.

2

Напротив огромных покрытых лаком ворот Акамонnote 12 — входа в университет Тодай — находилось маленькое заведение под названием «Кафе Бэмби». Когда Ши Чонг-минг потребовал покинуть кабинет, я послушно собрала документы и запихала их в сумку. Но я не сдалась. Не все потеряно. Пошла в кафе и заняла столик у окна с видом на ворота. Отсюда я могла видеть всех входящих и выходящих из университета.

Надо мной, насколько охватывал взгляд, в небо Токио поднимались блестящие небоскребы, миллионы окон отражали солнечные лучи. Я сидела сгорбившись, дивясь невероятному зрелищу. Я многое знала о городе-фениксе, о том, как Токио поднялся из пепла войны, но здесь, глядя на все воочию, не верила своим глазам. Где же Токио военного времени? Где город, из которого вышли те солдаты? Он что же, погребен под новым городом? Он так отличался от темных образов, которые представлялись мне все эти годы. В моем воображении вставали старые, покрытые сажей разбомбленные улицы, рикши… Я решила, что старый Токио возродился в городе стекла и стали, и внутри него бьется настоящее сердце Японии.

На меня уставилась официантка. Я схватила меню и притворилась, что изучаю его. Почувствовала, что краснею. Денег у меня не было, потому что об этом я даже и не подумала. Чтобы купить билет на самолет, я работала на фабрике — упаковывала замороженный горошек, ободрав при этом кожу на пальцах. Когда объявила в деканате, что хочу поехать в Японию, чтобы разыскать Ши Чонгминга, мне сказали, что это — последняя капля. Мне предъявили ультиматум: либо я остаюсь в Лондоне и сдаю «хвосты», либо меня исключают из университета. По мнению преподавательского состава, я была «болезненно поглощена событиями в Нанкине». Мне напомнили о незаконченных курсовых работах, кафедра права обвинила меня в том, что до сих пор я так и не приступила к изучению их курса. Меня частенько подлавливали в лекционном зале, когда, вместо того чтобы конспектировать лекцию об экономической динамике азиатско-тихоокеанского региона, я рисовала Нанкин. Не было смысла просить их о материальном вспомоществовании на путешествие, поэтому я продала свое имущество: коллекцию CD, кофейный столик, старый мотороллер, на котором несколько лет разъезжала по Лондону. После покупки билета на самолет осталось у меня совсем немного — мятая горстка иен, засунутая в один из боковых карманов сумки.

Я взглянула на официантку, ожидавшую, когда я наконец-то что-нибудь закажу. Лицо у нее явно погрустнело, поэтому я сделала выбор. Блюдо было самое дешевое — дыня по-датски, посыпанная мокрой сахарной крошкой. Она мне обошлась в пятьсот иен. Когда дыню подали, я скрупулезно сосчитала деньги и положила их на маленькое блюдце, заметив, что так поступают другие посетители.

В моей сумке было немного продуктов. Возможно, никто не заметит, если что-нибудь сейчас достану. Дома я упаковала восемь пачек печенья «к чаю». В дорогу взяла также шерстяную юбку, две блузки, две пары панталон, туфли на шнурках, три книжки на японском языке, семь брошюр о тихоокеанской войне, словарь и три кисточки. Я смутно представляла себе, что буду делать после того, как получу фильм Ши Чонгминга. О деталях не раздумывала. «Ты в своем репертуаре, Грей, — подумала я. — Что постоянно говорили тебе врачи? Тебе необходимо заранее все обдумывать — в обществе существуют правила, которые принято соблюдать».

Грей.

Само собой, это не настоящее имя. Даже родителям, живущим в глухомани, в жалком доме с облупившейся краской, не пришло бы в голову так меня назвать. Нет, это имя мне дали в больнице.

Первой так меня назвала девочка, лежавшая на соседней кровати. Она была бледной, с вдетым в ноздрю кольцом и спутанными волосами. Целыми днями она не выпускала из них рук: «Пытаюсь сделать дреды, хочется сделать несколько дредов». Вокруг рта у нее были струпья, она постоянно их тревожила. Однажды, прихватив крючок от одежной вешалки, она заперлась в туалете и острым концом вспорола себе кожу от запястья до подмышки. (Администрация больницы предпочитала таких, как мы, держать в одной палате. Не знаю почему. Мы считались людьми, » наносившими вред самим себе.) У девушки с дредами на губах постоянно играла глуповато-искренняя улыбка. Никогда бы не подумала, что она станет говорить именно со мной. Как-то раз я стояла позади нее в очереди на завтрак. Она обернулась, посмотрела на меня и рассмеялась.

— А, я поняла, поняла, на что ты похожа. Я заморгала.

— Что?

— На грея. Ты похожа на грея.

— На что?

— Да. Когда я впервые тебя увидела, ты была еще жива. Но, — она широко улыбнулась и ткнула мне в лицо пальцем, — теперь все не так. Ты привидение, Грей, как и все мы.

Грей. Потом она нашла рисунок с греем, чтобы пояснить, что она имела в виду. Это был инопланетянин с большой головой, высоко поставленными глазами, без выражения, как у насекомого, и странной выбеленной кожей. Я помню, как сидела на кровати, уставившись в журнал, и мои руки становились все холоднее. Кровь, казалось, замерзла в жилах. Я была греем. Тонкая, белая и вроде бы ясновидящая. Во мне не осталось ничего живого. Привидение.

Я понимала, почему это произошло. Просто я больше не знала, чему верить. Мои родители меня не поддерживали, были и другие моменты, из-за которых профессионалы пришли к выводу, что я сумасшедшая. К тому же я совершенно ничего не знала об окружающем меня мире.

Большая часть больничного персонала втайне считала, что моя история необычна: выросла я с книгами, но ни радио, ни телевизора в доме не было. Когда заработал «Гувер»note 13 и я в ужасе подскочила, все засмеялись. Так же среагировала я и на автобус, прогрохотавший на улице. Яне знала, как пользоваться плейером фирмы «Уолкман»note 14 или пультом дистанционного управления. Иногда меня обнаруживали в неожиданных местах, растерянную, забывшую, как я туда попала. Они не верили, что виной тому — мое воспитание: я выросла в изоляции, оторванности от мира. Не понимая этого, они решили, что это — дополнительное свидетельство моего сумасшествия.

«Ты, наверное, считаешь, что невежество служит тебе оправданием». Так говорила медсестра, ходившая ко мне посреди ночи и нашептывавшая мне в ухо все, что она обо мне думает. Она считала, что мое невежество является самым большим грехом. «Никакое это не оправдание, сама знаешь. На самом деле невежество ничем не отличается от подлинного зла. А то, что ты сделала, и есть настоящее зло».

Когда официантка отошла от стола, я расстегнула молнию сумки и вынула японский словарь. В нем были представлены три японских алфавита. Два из них были фонетическими и легкими для понимания. Третий словарь был создан несколько столетий назад на основе иероглифов, используемых в Китае. Он был более сложным и намного более красивым. Словарь назывался «Кандзи»note 15. Я изучала его несколько лет, но иногда, когда вижу кандзи, невольно задумываюсь о незначительности собственной жизни. Подумать только, что в единственном начертании — мельче муравья — спрятаны история и интрига! Дух захватывает. Алфавит кандзи кажется мне прекрасным в своей логичности. Я понимала, почему символ «ухо», прижатый к символу «ворота», означает глагол «слушать». Понимала, почему группа из трех женских фигур означает «шумный» и почему прибавление волнистых черточек слева от иероглифа меняет его значение, прибавляет к нему понятие воды. Поле с добавлением символа «вода» означает море.

Словарь — мой постоянный спутник — маленький, мягкий и белый, возможно, его переплет сделан из телячьей кожи. Он помещался в ладони, словно его специально сделали по моей мерке. Девушка с дредами украла его из библиотеки, когда выписалась из больницы. После она прислала мне его по почте в качестве подарка. Родителям он на глаза не попался. Между страницами она вложила открытку, на которой написала: «Я тебе верю. Не отступай. Иди и ДОКАЖИ ЭТО, девочка». Даже спустя годы, взглянув на открытку, чувствую, как трепещет сердце.

Я открыла словарь на первой странице. На ней стоял библиотечный штамп. Иероглифы китайского имени Ши Чонгминг означали что-то вроде «Тот, кто ясно видит прошлое и настоящее». Достав со дна сумки красный фломастер, я начала рисовать иероглифы, переплетала их, переворачивала, наклоняла, пока вся страница не покраснела. Затем в промежутках крошечными буквами многократно написала по-английски имя Ши Чонгминга. Когда места больше не осталось, вернулась к последней странице и начертила карту университетской территории. По памяти набросала несколько оград и деревья. Территория была потрясающе красивой. Я видела ее лишь несколько минут, но она показалась мне волшебной страной посреди большого города: нарядные крыши, темное лесное озеро, раскидистые гингкоnote 16 над белыми гравиевыми дорожками. На странице появился студенческий двор, из собственного воображения я добавила туда несколько каменных фонарей. И наконец изобразила кабинет, а в нем — себя, обменивающуюся рукопожатием с Ши Чонгмингом. В другой руке он держал кассету с пленкой и, похоже, собирался отдать ее мне. Вообразив себе это, я невольно задрожала. После девяти лет, семи месяцев и восемнадцати дней я, кажется, должна была получить ответ.

В шесть тридцать солнце было еще горячим, но большие дубовые двери института социологии были заперты, и когда я прислонилась к ним ухом, не услышала изнутри ни одного звука. Я повернулась, оглянулась по сторонам, не зная, что делать дальше. В кафе «Бэмби» я прождала Ши Чонгминга шесть часов и, хотя никто мне ничего не сказал, чувствовала себя обязанной заказывать охлажденный кофе. Я сделала четыре таких заказа. И столько же дынных десертов. Пальцы стали липкими от мокрой са — \ харной крошки. Время от времени, убедившись, что официанта не смотрит в мою сторону, я совала руку под стол и доставала из сумки печенье. Опять же под столом отламывала кусочки, а потом подносила руку ко рту, делая вид, что зеваю. Горстка иен почти растаяла. Наконец до меня дошло, что я попусту теряю время. Ши Чонгминг, должно быть, давно ушел. Вероятно, в здании есть другой выход. Может, он догадался, что я его караулю.

Я вернулась на улицу и вытащила из сумки несколько сложенных листов. Последнее, что я сделала в Лондоне, — ксерокопировала карту Токио. Формат был очень большой: карта занимала несколько листов. Под заходящим солнцем я изучала карту, а мимо меня шли толпы. Длинный проспект, на котором я стояла, напоминал каньон, потому что между высокими зданиями не было промежутков. Неоновые рекламы магазинов, шум, суета, бесконечный поток людей. Что же мне теперь делать? Я бросила все ради того, чтобы приехать сюда и повидать Ши Чонгминга, и теперь мне некуда было идти, нечего делать.

После десятиминутного изучения карты, так и не решившись, что предпринять, я засунула листы в сумку, перекинула лямку через плечо, зажмурила глаза и стала крутиться на месте, громко считая. Досчитав до двадцати пяти, открыла глаза и, не обращая внимания на недоуменные взгляды пешеходов, пошла туда, куда обратилась лицом.

3

Я уже несколько часов бродила по Токио, дивилась небоскребам, разглядывала постеры с рекламой сигарет и напитков. Отовсюду доносились слащавые механические голоса, отчего воображению представлялись небесные сумасшедшие дома. Я кружила без цели, словно червяк. Увертывалась от велосипедистов, давала дорогу крошечным одиноким школьникам в безупречных матросских костюмчиках. За их спинами, словно крылья жуков, блестели ранцы. В городе стемнело, а я понятия не имела, далеко ли зашла и куда вообще направляюсь. Одежда промокла от пота; лямка тяжелой сумки врезалась в плечо; на ногах вздулись волдыри. Я остановилась и обнаружила, что стою возле храма, окруженного тополями и кипарисами. В потемках разглядела камелии. Здесь было прохладно и тихо, разве только легкий ветерок пошевелит вдруг листочек с буддистской молитвой. Сотни таких листочков были привязаны к ветвям деревьев. И вдруг я увидела под деревьями, в мертвой тишине, каменные детские фигурки — ряды за рядами. Сотни памятников. На голову каждой фигурки надета связанная вручную красная шапочка.

Я тяжело опустилась на скамейку и уставилась на скульптуры. Памятники стояли ровными рядами, некоторые фигурки держали игрушки — кто ветряную мельницу, кто медвежонка, на части скульптур я приметила нагрудники. На меня смотрели ряды и ряды печальных личиков. У меня защекотало в носу, и, чтобы не смотреть на них, я встала и пошла к другой скамейке. Сняла туфли и колготки. В прохладном воздухе голые ноги почувствовали облегчение. Я вытянула их и пошевелила пальцами. У входа в усыпальницу стояла чаша с водой. Она предназначалась для верующих, чтобы они могли вымыть руки, но я подошла, взяла бамбуковый ковш, зачерпнула воду и вылила себе на ноги. Вода была прохладная и чистая. Потом налила себе в ладонь и выпила. Покончив с этим, вернулась, но мне почудилось, что каменные дети шевельнулись. Казалось, все они вместе шагнули назад, словно ужаснувшись моему поведению в святом месте. Некоторое время я смотрела на них. Затем пошла к скамье, вынула из сумки пачку печенья и стала жевать.

Идти некуда. Ночь была теплая, в парке тихо. Надо мной зажглась огромная красно-белая башня Токиоnote 17. Солнце зашло, и в деревьях загорелись лампы. Вскоре на соседних скамейках ко мне присоединились бездомные. Бродяги, как бы ни были оборваны, пришли с какой-то едой, у некоторых она была положена в лакированные коробочкиnote 18. Я сидела на скамейке, ела печенье и смотрела на них. Они ели рис и тоже поглядывали в мою сторону.

Один из бездомных принес с собой несколько листов картона. Положил их возле входных ворот и уселся сверху. Кроме очень грязных шорт, на нем ничего не было. Он долгое время смотрел на меня и смеялся, подрагивая толстым животом — крошечный сумасшедший Будда, вывалявшийся в саже. Я не смеялась, а молча на него глядела. Невольно мне припомнилась фотография в одном из учебников. На снимке был запечатлен голодающий житель Токио после войны. В тот первый год японцы жили на опилках и желудях, шелухе арахиса, листьях чая и сорняках. Люди умирали от голода на улицах. Человек из моей книги расстелил перед собой кусок ткани и положил на нее две грубо сделанные ложки. Меня в подростковом возрасте очень беспокоили эти ложки. В них не было ничего особенного — не серебряные, не гравированные, это были обыкновенные ложки на каждый день. Возможно, у него больше ничего не осталось, а ему надо было есть, и он хотел продать их тому, кто, кроме ложек, ни в чем не нуждался.

Тот период назвали «луковой жизнью». Каждый слой, который снимали, заставлял все горше плакать, и даже если вы находили еду, не могли донести ее до дома, потому что в уличной грязи заводилась дизентерия и вы могли заразить ею свою семью. В гавань прибывали дети из независимой Маньчжурии, на их шеях на шнурках болтались коробочки с прахом родителей.

Возможно, то была плата за невежество, думала я, глядя на голого бродягу. Возможно, Японии приходилось расплачиваться за невежественные поступки, совершенные ею в Нанкине. А невежество — как внушали мне-на каждом шагу — не оправдывает зло.

Проснувшись утром, я увидела, что бездомные ушли. Вместо них на противоположной скамейке, широко расставив ноги и опершись локтями на колени, сидел западный человек примерно моего возраста. На нем была выцветшая футболка со словами «Папаша Блейк. Убойная смесь», на шее — кожаный ремешок с привязанным к нему зубом, похоже, акульим. Щиколотки парня были голыми и загорелыми. Он улыбался, словно я была самым забавным существом, которое он когда-либо видел.

— Эй, — сказал он и поднял руку. — Ты выглядела такой беззаботной. Сон ангела.

Я поспешно села, сумка при этом движении свалилась на землю. Схватила кардиган, завернулась в него, похлопала себя по волосам, утерла рот и глаза. Я знала, что он надо мной смеется и смотрит так же недоуменно, как и большинство людей, увидевших меня впервые.

— Эй, ты меня слышала?

Он подошел и встал рядом, тень от его фигуры упала на мою сумку.

— Я спросил: ты меня слышала? По-английски говоришь?

У него был странный выговор — не то английский, не то американский или австралийский. Или все вместе взятое.

— Ты говоришь по-английски? Я кивнула.

— А, значит, говоришь. Я снова кивнула.

Он уселся рядом со мной на скамейку, вытянул руку — прямо перед моим лицом, чтобы я не сделала вид, что ее не замечаю.

— Ну, привет, меня зовут Джейсон. Я уставилась на его руку.

— Я сказал: «Привет, я Джейсон».

Я поспешно пожала ему руку и отклонилась в сторону, чтобы не соприкасаться с ним. Пошарила под скамейкой в поисках сумки. Так было и в университете: парни дразнили меня, потому что я решительно их сторонилась. От их издевательств мне хотелось уползти в какую-нибудь нору. Нашарив туфли, я стала их надевать.

— Это что же, твои туфли? — спросил он. — Ты действительно собираешься их надеть?

Я не ответила. Туфли были старомодными — черные, закрытые, на шнурках, на толстой подошве. Они явно не годились для жаркого дня в Токио.

— Ты всегда такая неприветливая?

Я надела туфли и начала их зашнуровывать, при этом затянула крепче, чем требовалось. Пальцы слегка побелели от усилия. Волдыри на щиколотках болезненно соприкоснулись с жесткой кожей.

— Кул, — усмехнулся он. Он произнес это слово, как кюл. — Да ты и в самом деле со странностями.

То, как он это проговорил, оторвало меня от моего занятия. Я повернулась и взглянула на него. Солнечные лучи пробрались сквозь деревья, и я увидела, что у парня черные коротко стриженные волосы с мягкими завитками на затылке и вокруг ушей. Иногда, хотя никто бы не догадался, а сама я в этом не призналась бы, я вдруг начинала думать о сексе.

— Так и есть, — сказал он. — Верно? Не обижайся, ты странная в хорошем смысле, как это бывает у англичан. Ты ведь из Англии?

— Я…

Позади него выстроились каменные дети. Сквозившее между ветвями солнце подбиралось к ним, слизывало росу с плеч и шляпок. Спокойные небоскребы отбрасывали отражение Токио, чистое и прохладное, как пещерное озеро.

— Я не… — тихо сказала я. — Я не знала, где спать.

— Ты не устроилась в отель?

— Нет.

— Ты только что приехала? — Да.

Он рассмеялся.

— У меня есть комната. У меня около ста комнат.

— У тебя?

— Да. В моем доме. Ты можешь арендовать там комнату.

— У меня нет денег.

— Привет! Мы же в Токио. Не слушай экономистов, денег здесь полно. Надо только открыть глаза. На каждом углу есть клубы, где девушки развлекают гостей.

Девушки в университете часто фантазировали, представляя себя в токийских клубах. Воображали, как много они там заработают, мечтали о подарках, которые посыплются на них, как из рога изобилия. Я тем временем помалкивала в уголке, завидуя их откровенности.

— В одном из клубов я работаю официантом, — сказал он. — Представлю тебя маме-сан, если захочешь.

Краска бросилась мне в лицо. Он и представить не мог, что я чувствовала, воображая себя в таком клубе. Отвернувшись, я закончила шнуровать туфли. Поднялась, отряхнула одежду.

— Серьезно. Деньги очень приличные. Этих заведений пока не коснулся спад деловой активности. А мама-сан любит странных девушек.

Я не ответила. Застегнула на кардигане молнию, перекинула через голову сумку, чтобы лямка легла по диагонали.

— Извини, — сказала я неловко. — Мне пора.

И пошла от Джейсона через парк. Налетел ветерок, в руках каменных детей затрещали игрушечные мельницы. Солнце осветило небоскребы.

Он догнал меня у выхода из парка.

— Эй, чудачка, — окликнул он.

Я не остановилась, и он пошел рядом, широко улыбаясь.

— Постой, вот мой адрес.

Он вытянул руку. Я остановилась и посмотрела на его ладонь — на ней лежал обрывок от сигаретной пачки с нацарапанным адресом и номером телефона.

— Возьми. Ты у нас будешь забавной. Я молча смотрела.

— Ну, бери же.

Я поколебалась, но все же взяла картонку. Наклонив голову, продолжила путь. Позади себя услышала смех.

— Ты потрясающая чудачка, и ты мне нравишься.

В то утро, когда официантка из кафе «Бэмби» принесла мне охлажденный кофе и кусок дыни по-датски, она поставила также на стол большую тарелку риса с шариками жареной рыбы, две маленькие тарелочки с маринованными овощами и пиалу с супом мисо.

— Нет, — сказала я по-японски. — Нет, я этого не заказывала.

Она оглянулась на менеджера. Тот проверял кассовые чеки. Официантка повернулась ко мне, подняла глаза к потолку и приставила к губам палец. Позже, когда принесла счет, я увидела, что она проставила в нем лишь деньги за дыню. Я сидела, не зная, что сказать, смотрела на нее, а она уже пошла к другим столам, на ходу вынимая блокнот из кармана туго накрахмаленного передника и почесывая в голове розовым карандашом. С такой добротой встречаешься не часто, во всяком случае на моем опыте. Мне вдруг захотелось узнать, кто у нее отец. И дед. Интересно, говорил ли он с ней когда-нибудь о том, что случилось в Нанкине. Долгие годы в школах не говорили о том побоище. Все упоминания о войне были изъяты из учебников. Большинство взрослых японцев имело лишь слабое представление о том, что произошло в Китае в 1937 году. Интересно, знакомо ли официантке само слово — Нанкин?

Нужно долгое время изучать что-то, прежде чем это поймешь. Девять лет, семь месяцев и девятнадцать дней. Оказывается, что и этого бывает недостаточно. Даже после всего, что я прочла о годах, в которые Япония завоевала Китай, я все еще не знаю, почему случилось побоище. Эксперты — социологи, и психологи, и историки — они, кажется, понимают. Говорят о страхе. Они говорят, что (японские солдаты испытывали страх, к тому же устали и были голодны. Они отчаянно бились за Шанхай, боролись с холерой и дизентерией, прошли пол-Китая и сломались, когда добрели до столицы. Некоторые говорят, что японские солдаты — продукт общества, соскучившегося по власти, что им внушили, будто китайцы — низшая раса. Кто-то утверждает, что такая армия, войдя в Нанкин и обнаружив сотни тысяч беззащитных горожан в разбомбленных домах… Некоторые заявляют: то, что произошло, не так уж и удивительно.

Японской имперской армии понадобилось не много времени. За несколько недель они убили около трехсот тысяч горожан. Рассказывают, когда они покончили с этим, не надо было лодок, чтобы перебраться с одного берега Янцзы на другой. Можно было попросту идти по трупам. В способах убийства они проявили огромную изобретательность. Они закапывали молодых мужчин по горло в песок и проезжали в танках по их головам. Насиловали старых женщин, детей и животных. Отрубали головы, расчленяли тела и подвергали людей пыткам. Младенцев поднимали на штыки. Тот, кто пережил холо-кост, японцам больше не верит.

В кабинете Ши Чонгминга стоял шестнадцатимиллиметровый проектор. Я всю ночь о нем думала. Представляла ссылку в журнале и шептала себе под нос: «Зачем профессору социологии нужен проектор?»

В университете он появился за несколько минут до десяти утра. Я увидела его издалека — крошечного, словно ребенка. Профессор передвигался по тротуару с большим трудом. Полы синей туники соединялись на боку узлом — совсем не по-японски. Он ковылял, опираясь на палку, и двигался в два раза медленнее других пешеходов. На длинные белые волосы нахлобучена черная рыбацкая шляпа. Я поджидала его возле красных лакированных ворот.

— Здравствуйте.

Я сделала шаг вперед и преградила Ши Чонгмингу дорогу.

Он сердито взглянул на меня.

— Не заговаривайте со мной, — пробормотал он. — Я не хочу с вами говорить.

И захромал дальше. Я пошла рядом, плечо к плечу. Со стороны это выглядело, должно быть, трогательно: крошечный хромой профессор делал вид, будто не замечает идущей рядом долговязой иностранки в нелепой одежде.

— Мне не нравится то, что вы с собой привезли.

— Но вы должны поговорить со мной. Важнее этого ничего не может быть.

— Нет. Вы ошиблись, спутали меня с другим человеком.

— Нет, не ошиблась. Это вы, Ши Чонгминг. Я хочу знать, что запечатлено на пленке, которую я разыскиваю почти десять лет. Девять лет, семь месяцев и…

— И восемнадцать дней. Знаю. Знаю. Я знаю.

Он остановился и злобно посмотрел на меня. На радужках его глаз выступили маленькие оранжевые пятнышки. Он долго не спускал с меня взгляда, и мне показалось, что, должно быть, я ему о чем-то напомнила: было заметно, что он напряженно задумался. Наконец, профессор вздохнул и покачал головой.

— Где вы остановились?

— Здесь, в Токио. И прошло уже не восемнадцать, а девятнадцать дней.

— Тогда скажите, где я могу с вами встретиться. Возможно, это произойдет через одну-две недели, когда я немного освобожусь. Тогда, вероятно, расскажу вам о своем пребывании в Нанкине.

— Через неделю? Нет, я не могу ждать неделю. У меня нет…

Он нетерпеливо откашлялся.

— Скажите, — проговорил он. — Скажите, вы знаете, на что готовы некоторые богачи, чтобы научить своих сыновей английскому языку?

— Прошу прощения?

— Вы знаете, на что они готовы пойти? — Он поднял язык и указал на уздечку. — Они готовы подрезать сыновьям языки здесь и здесь, когда мальчикам исполняется три-четыре года. Для того, чтобы ребенок мог произнести английский звук г. — Он кивнул. — Вот так. А теперь скажите, что вы думаете о моем английском?

— Он превосходен.

— Даже без богатых родителей и без хирургического вмешательства?

— Да.

— Мне пришлось долго трудиться. Вот и все. Двадцать лет тяжелого труда. И знаете что? Не для того я двадцать лет учил английский, чтобы понапрасну тратить слова. Я сказал — неделя. Или даже две. И именно это я хотел сказать.

Он похромал вперед, я бросилась за ним.

— Послушайте. Прошу прощения. Неделя. Хорошо, я согласна. — Я забежала вперед, повернулась к нему, подняла руки, принуждая остановиться. — Да. Неделя. Я… я приду к вам. Через неделю. Я вас навещу.

— Я не собираюсь придерживаться вашего расписания. Свяжусь с вами, когда буду готов.

— Я вам позвоню. Через неделю.

— Я так не думаю. — Ши Чонгминг сделал движение, чтобы обойти меня.

— Подождите. — Мысли неслись, как бешеные. — Послушайте, я согласна.

В отчаянии я захлопала по своей одежде, соображая, что же делать. Сунула руку в карман кардигана. Там что-то лежало. Обрывок пачки от сигарет — тот, что дал мне Джейсон. Глубоко вздохнула.

— Хорошо, — сказала я и вытащила картонку. — Мой адрес. Только подождите минутку, я вам его перепишу.

4

В моей жизни кто-то появился. Нежданно-негаданно. Она свалилась мне на голову и дважды застала врасплох. Дважды! Жужжала, как назойливая муха. Кричала, вздымала руки, бросала на меня полные упрека взгляды. Словно один я виноват в несчастьях мира. Она говорит, что хочет обсудить события в Нанкине.

«Хочет»? Нет, разумеется, слово «хочет» здесь неуместно. Это гораздо больше, чем просто «хотеть». Это болезнь. Она помешана на желании услышать о Нанкине. Как я сожалею о редких временах в Цзянсу, о давних днях, предшествовавших культурной революции, когда мне было так удобно и приятно на своей университетской должности, что я расслабился и позволил себе заговорить! Как корю себя сейчас за несколько аллюзий по поводу событий зимы 1937 года. Я думал, моим словам не придадут значения, считал, что никто не станет их обсуждать. Как мог я предвидеть, что мои невнятные оговорки попадут однажды в западный журнал и их заметит эта чокнутая иностранка? Сейчас я в отчаянном положении. Я дважды сказал ей, чтобы она оставила меня в покое, но она и слышать не хочет. Сегодня она буквально загнала меня в угол, и, чтобы отвязаться от нее, я вдруг согласился на встречу.

Но (в этом-то все и дело) терзаюсь я даже не из-за ее упрямства. Ее настойчивость что-то сдвинула в моей душе. Мне не по себе. Не перестаю волноваться: а что, если она предвестник, что, если ее появление и неожиданное страстное желание разворошить пепел Нанкина означает, что последняя глава еще ближе, чем я предполагал?

Это признаки безумия! Все эти годы я держал слово — никогда не обращаться к той зиме, никогда не перечитывать то, что написал в том году. И вот сегодня, по причине, которой и сам не понимаю, вернувшись в кабинет после разговора с ней, я инстинктивно полез в ящик, вынул потрепанный старый дневник и положил его на стол — так, чтобы мог его видеть, но не дотрагиваться. Почему, спрашивается, почему после всех этих лет меня так и подмывает открыть первую страницу? Что за фатальное желание она во мне пробудила? Кажется, нашел ответ: я его зарою. Да. Где-нибудь, возможно, и здесь — под грудой книг и документов. Или запру в одном из шкафов, чтобы забыть о нем окончательно. Не хочу, чтобы он отвлекал меня.

Или (об этом лучше сказать шепотом) я его прочитаю. Открою и прочитаю. Всего одно предложение. Или абзац. В конце концов, если подумать хорошенько, к чему было возить с собой сорок тысяч слов, сорок тысяч слов о побоище, если они не были предназначены для чтения? Какой вред принесут слова? Они что же, вонзятся мне в тело? И кому какое дело, если я нарушу обет и растолстею, проглотив свои же слова? Может, клятвы и существуют для того, чтобы их нарушать…

Интересно, узнаю я сам себя? Интересно, буду ли я взволнован?

Нанкин, 28 февраля 1937 (восемнадцатый день — первого месяца календаря Шуджин)

Что случилось с солнцем? Что-то разладилось в природе, если так выглядит восходящее солнце. Я сижу у окна. В доме единственное окно выходит на восток. Меня переполняет беспокойство. Даже рука дрожит, когда вывожу эти строки. Солнце красное. А что еще хуже — по какому-то капризу, заговору атмосферы и ландшафта, его лучи симметрично выстроились на небе широкими красными полосами. Выглядит все это, точно как… точно как…

О Боже! В чем дело? Я даже не решаюсь написать эти слова. Что за сумасшествие? Я вижу знамение на небесах! Должно быть, мне следует отвернуться и не допускать подобных мыслей. Боюсь, мне грозит опасность заговорить в духе Шуджин и ей подобных. Как бы не впасть в суеверия. И в самом деле, я каждый день думаю оШуджин. Если бы сейчас она проснулась, то склонила бы голову набок, задумчиво посмотрела на горизонт и немедленно призвала свою старую деревенскую мудрость: согласно фольклору, десять солнц выплывают из подземного мира, совершают круг и по очереди поднимаются на востоке. Она посмотрела бы на сегодняшнее солнце, а затем объявила, что в подземном мире что-то пошло не так, а потому на небе появился знак — произойдет что-то ужасное. Она утверждает, что время катится вокруг нас, как бочонок. Заявляет, что не трудно разглядеть будущее: ведь будущее — это наше прошлое.

Я не оспариваю ее деревенские суеверия. Перед ее страстным напором я бессилен. «Не пытайся изменить ее, — сказала мне перед смертью мать. — Изо рта собаки никогда не вырастут бивни слона. И ты это знаешь».

Каким бы уступчивым я ни стал, я все же не круглый дурак. Нет нужды изменять Шуджин, но не стоит поощрять ее истерическую сущность. Не стоит, например, поднимать ее с постели и вести в кабинет, где я сижу сейчас на диване и со страхом смотрю на солнце.

Вот и теперь оно, словно гигант, смотрит на город — ужасное и красное. Шуджин назвала бы его знамением. Если бы она его увидела, то сделала бы что-нибудь нелепое — завизжала бы, забегала по дому. Лучше я промолчу об этом, никому не скажу, что сегодня я увидел китайское солнце, напомнившее мне формой и цветом Хи-Но-Маруnote 19 — красный диск на имперском военном флаге Японии.

Итак, я сделал это! Мне следует бросить дневник и стыдливо закрыть лицо руками. Я нарушил клятву. Как странно после всех этих лет поддаться неожиданному порыву в ничем не примечательное летнее утро. Я провожу пальцами по страницам дневника, размышляя, узнал ли я что-нибудь. Бумага старая, чернила выцветшие, и написание букв выглядит довольно причудливо. Но как странно! Оказывается, важные вещи остались теми же и страх все тот же. Страх, который я испытывал в то утро более пятидесяти лет назад, я слишком хорошо знаю. У меня и сейчас то же чувство. Вот пойду, отодвину занавески, выгляну в окно, и солнце ударит по Токио.

5

День был жарким, обувь липла к асфальту. Сверху, из кондиционеров, на пешеходов капал концентрированный пот. Казалось, Токио соскользнет с материковой суши и, шипя, упадет в океан. Я увидела газетный киоск и купила там банку холодного зеленого чая и кокосовую шоколадку, тут же растаявшую на языке. Прихлебывая из банки, заковыляла по улице и вскоре, почувствовав себя немного лучше, села в метро и поехала в битком набитом вагоне с ослепительно чистыми пассажирами. Мой грязный кардиган терся об их накрахмаленные рубашки. Я заметила, что в Токио от людей не пахнет. Забавно. Я не чувствовала их запаха, а они почти не разговаривали. Поезда были переполненными и молчаливыми. Казалось, едешь в вагоне с тысячью манекенов.

Дом Джейсона находился в районе, называвшемся Такаданобаба — «поле для верховых лошадей». Поезд остановился, и я осторожно вышла на платформу. С любопытством оглянулась по сторонам, засмотревшись на постеры с рекламой машин и энергетических напитков. Кто-то налетел на меня, и началась цепная реакция — остальная толпа стала спотыкаться и валиться друг на друга. Запомни — в обществе существуют правила, которые принято соблюдать.

Вышла из подземки. Улицы забиты студентами из университета Васэда. Возле городского банка свернула на главную дорогу, и неожиданно все изменилось. Я оказалась в старом Токио. Исчез электронный рев рекламы, здесь было тихо. Позади небоскребов прохладный лабиринт кривых маленьких улочек. Затаив дыхание, стала озираться: поразительно, здесь все, как на картинках моих книг! Кривые деревянные хижины устало подпирали друг друга. Гниющие разбитые здания пережили десятки землетрясений, пожаров, бомбежек. В узких проходах между домами сбились в толпу сочные, каннибальского вида растения.

Дом Джейсона оказался самым большим, самым старым и самым дряхлым. Он занимал перекресток двух маленьких улиц. Окна нижнего этажа были заколочены досками. Тропические растения, пробив асфальт, вылезли наружу и вскарабкались по стене. Эта картина напомнила мне сказку о Спящей красавице. На второй этаж вела наружная лестница, защищенная от непогоды прогнившей пластмассовой крышей. К низкой деревянной двери прикреплен старинный звонок.

Я точно помню, как был одет Джейсон, когда он отворил мне дверь. На нем была рубашка оливкового цвета, потрепанные незашнурованные башмаки со смятыми задниками. На запястье вязаный браслет. В руке он держал запотевшую серебристую банку пива с надписью «Асахи» на боку. Я взглянула на его освещенное солнцем лицо. У него была чистая гладкая кожа. Похоже, он много времени проводил на улице. В мозгу вспыхнули слова: «Он очень красив».

— Эй, — удивился он, увидев меня. — Привет, чудачка. Ты передумала? Насчет комнаты?

Я посмотрела на дом.

— Кто еще здесь живет?

Он пожал плечами.

— Я. Две девушки из ночного клуба. Несколько привидений. Честно говоря, точного их количества не знаю.

— Привидения?

— Да, так все говорят.

Я помолчала, глядя на черепичные крыши, на их перевернутые свесы, украшенные щербатыми драконами и дельфинами. Дом казался больше и темнее, чем его соседи.

— Хорошо, — сказала я и подняла сумку. — Ничего не имею против привидений. Я хочу здесь жить.

Он не предложил поднести мне сумку, да я и не знаю, как поступила бы в этом случае. Я пошла за ним по лестнице. Гулкое эхо подхватывало наши шаги на чугунных ступенях.

— Нижний этаж закрыт, — сказал он, махнув банкой в сторону заколоченных окон. — Туда входа нет. Мы живем наверху, поэтому будешь ходить по этой лестнице.

На площадке остановились. Я увидела мрачную галерею, окна закрыты ставнями. Галерея отходила направо и налево. С нашего места в обоих направлениях просматривалось ярдов пятнадцать. Мне казалось, что длинные пыльные коридоры исчезали в прохладных затененных частях Токио. Был полдень, и в доме царила тишина.

— Большая часть комнат закрыта. Земельные сделки в Токио после кризиса накрылись, но владелец участка все еще пытается заключить контракт. Если дело выгорит, дом снесут, построят высотку, и рента будет соответствующей. — Джейсон скинул башмаки. — Тебе придется смириться, если дом вдруг обвалится тебе на голову. — Он указал в сторону правого коридора. — Девушки живут в этом крыле. Целый день лежат в постели. Русские. После того как упал занавес, русские разбежались по всей планете. Должно быть, не знали, что в Японии кризис. Здесь, — он подтолкнул ко мне потрепанные тапочки и смотрел, как я переобувалась: сняла свои твердые шнурованные туфли и взяла тапки. — Натерли? — Он указал на туфли. — Похоже, они неудобные.

— Да. У меня волдыри.

— Больше нечего надеть?

— Нет.

— А что в сумке? Кажется, она тяжелая.

— Книги, — ответила я.

— Книги?

— Да.

— Что за книги?

— Книги с картинками.

Джейсон засмеялся. Он зажег сигарету и, улыбаясь, смотрел, как я надеваю тапки. Я одернула кардиган, пригладила руками волосы, встала перед ним, и он снова рассмеялся.

— Ну, — сказал он, — а как тебя зовут?

— Грей.

— Грей. Что же это за имя такое?

Я замялась. Так странно было оказаться в месте, где тебя никто не знает. Я вздохнула и напустила на себя небрежный вид.

— Это моя фамилия. Меня всегда называли по фамилии.

Джейсон повел меня по правому крылу коридора, останавливаясь и показывая предметы, мимо которых мы проходили. Дом производил удивительно мягкое и органичное впечатление. Полы накрыты соломенными татами. По одной стене коридора шли двери; противоположную стену, начиная с уровня талии и выше, скрывали изношенные деревянные экраны.

— Ванная комната традиционна: нужно садиться на корточки. Думаю, ты это сможешь? — Он окинул меня взглядом. — На корточки? Это значит — поливаться из ведра. Ты знаешь, что жить в Японии — значит делать все по-другому?

Прежде чем я смогла ответить, он повернулся к другой стороне коридора и отодвинул ставню. В темное стекло хлынуло солнце.

— Кондиционеры вышли из строя, так что летом приходится держать ставни закрытыми.

Мы встали у окна и посмотрели вниз, на закрытый сад. Он был похож на джунгли, растения доставали до окон второго этажа. Стены растрескались, толстые листья хурмы затеняли солнечный свет. Я положила руки на подоконник, прижалась носом к стеклу. С другой стороны сада увидела торцовую стену белого небоскреба.

— Соленое здание, — сказал Джейсон. — Не знаю, почему его так назвали, должно быть, имя перешло по наследству от прежнего строения.

Я готова была отвернуться, когда заметила почти в ста футах отсюда, над вершинами деревьев, красную черепичную крышу, купающуюся в жарком солнце.

— Что это?

— Это? — Он тоже прижал нос к стеклу. — Третье крыло. Тоже закрыто.

— Часть этого дома?

— Да. У нас почтовый индекс — Запретный городnote 20. В этом доме двадцать комнат, которые — точно знаю — существуют, а о других двадцати доходят только слухи.

Теперь я заметила, что дом и в самом деле занимает огромную территорию — почти целый городской квартал. Строение обрамляло сад с трех сторон, четвертую сторону замыкало Соленое здание. Дом разрушался. Процесс этот затронул и дальнее крыло. Джейсон сказал, что ему не хочется думать, что происходит в закрытых комнатах нижнего этажа.

— Там-то и водятся привидения, — сказал он, закатив глаза. — Во всяком случае так считают наши бабы-яги.

Мы шли мимо бесконечных раздвижных дверей, иные из них были заперты, другие открыты. Я мельком видела внутренность полутемных комнат — сваленные друг на друга предметы, пыльные и забытые: тиковый буцуданnote 21, урну с прахом предка, стеллаж с пыльными стеклянными кувшинами. Мои тапки шлепали в тишине. Из темноты выплыла дверь, ведущая в закрытое крыло. Она была заперта на замок и закрыта на металлический засов. Джейсон остановился.

— Сюда хода нет. — Он приставил нос к двери и понюхал. — Господи, а в жаркую погоду какая же оттуда вонь! — Он утер лицо и повернулся назад, постучал по последней двери в коридоре. — Не беспокойся, здесь тебе будет хорошо, вот твоя комната.

Он раздвинул дверь. Под грязные картонные щиты, прибитые над двумя окнами, заглядывало солнце. Стены были когда-то затянуты бледно-коричневым шелком, сейчас от него остались длинные полосы. Казалось, тут было заперто хищное животное, которое и разодрало ткань. Татами на полу истлели, на подоконниках лежали дохлые мухи, в углах висела паутина.

— Ну, что скажешь?

Я вошла, остановилась посреди комнаты, медленно закружилась. Увидела нишу токономаnote 22 , а возле нее, там, где должен был висеть свиток с каллиграфически написанным изречением, — приставленное к стене кресло-качалку из ратана.

— Можешь делать здесь все что хочешь. Хозяину наплевать. Он даже забывает брать с жильцов плату.

Я закрыла глаза, вытянула руки, почувствовала мягкость воздуха, ощутила спиной солнечные лучи. Помещение было в два раза больше моей лондонской спальни, мне оно показалось таким гостеприимным. Я чувствовала слабый запах пыльного шелка и соломы.

— Ну?

— Здесь… — сказала я, открыв глаза и потрогав шелк на стенах, — здесь очень красиво.

Джейсон убрал картонку и отворил окно, в комнату вошел поток горячего воздуха.

— Там, — сказал он, высунувшись наружу и указывая пальцем, — детский манеж Годзиллы.

Приехав сюда и почувствовав себя пылинкой рядом с небоскребами, я не поняла, как высоко находится Така-данобаба. Только сейчас увидела далеко внизу землю. Крыши зданий стояли вровень с моим окном, с высоко висевших экранов кричали что-то свое разнообразные лица. Огромный рекламный щит, всего лишь в пятидесяти футах отсюда, заполнял большую часть пространства. Это была фотография кинозвезды. Он криво улыбался и поднимал бокал, словно произносил тост в честь всей Такаданобабы. На бокале были выгравированы слова «Заповедник Сантори».

— Микки Рурк, — сказал Джейсон. — Магнит для девушек.

— Микки Рурк, — повторила я. Я о нем никогда не слышала, но мне понравилось его лицо. Мне нравилась его улыбка. Взявшись за раму, я немного высунулась из окна. — В какую сторону Хонго?

— Хонго? Не знаю. Возможно… в ту.

Я встала на цыпочки, посмотрела на отдаленные крыши, неоновые огни и телевизионные антенны, позолоченные солнцем. До него, должно быть, много миль. Офис Ши Чонгминга, посреди других зданий, мне отсюда не увидеть. Но все же приятно думать, что он где-то там. Я снова опустилась на всю стопу.

— Сколько стоит аренда?

— Двести долларов в месяц.

— Я останусь только на неделю.

— Тогда пятьдесят. Все равно что даром.

— Я не могу позволить себе таких расходов.

— Не можешь заплатить пятьдесят долларов? Сколько же, по-твоему, стоит проживание в Токио? Пятьдесят долларов — пустячные деньги.

— У меня совсем нет денег.

Джейсон вздохнул. Докурил сигарету, смял и выбросил на улицу, затем указал на линию горизонта.

— Смотри, — сказал он, высунувшись из окна, — вон туда, на юго-восток. Те высокие здания — Кабуки Чо. Видишь, что за ними?

На фоне голубого неба выделялся темный силуэт здания из цветного стекла. Дом напомнил мне бегемота, стоящего на черных массивных ногах-колоннах. Здание возвышалось над остальными небоскребами. Все четыре угла его крыши украшали скорчившиеся черные мраморные горгульиnote 23. Они выпускали изо рта языки пламени в пятьдесят футов высотой. Казалось, небо охвачено пожаром.

— Здание частное. Принадлежит братьям Мори. Видишь, что на верхнем этаже?

Я прищурилась. К вершине небоскреба была прикреплена контурная фигура женщины, сидящей на качелях.

— Я знаю, кто это, — сказала я. — Я ее узнаю.

— Это Мэрилин Монро.

Мэрилин Монро. Фигура была футов тридцать длиной — от белых туфель на высоких каблуках до платиновых волос. Она раскачивалась взад и вперед, совершая полет по дуге в пятьдесят футов. Неоновые огни мигали, и казалось, что белое летнее платье взлетает выше талии.

— Это кадр из фильма «Некоторые любят погорячее». И там клуб, где мы работаем — я и бабы-яги. Я отведу тебя туда сегодня вечером. За несколько часов ты полностью расплатишься за аренду комнаты.

— Ох! — Я попятилась от окна. — Ты уже говорил об этом. Клуб, где развлекают гостей.

— Там хорошо, и Строберри ты наверняка понравишься.

— Нет. — Я вдруг снова почувствовала себя неловко. — Нет. Не говори так. Я ей не подойду.

— Почему?

— Потому что… — Я примолкла. Не могла объяснить это такому человеку, как Джейсон. — Нет, она меня не возьмет.

— Думаю, ты ошибаешься. К тому же считаю, что выбора у тебя нет.

6

«Бабы-яги», о которых говорил Джейсон, жили в северном крыле. Они были близняшками из Владивостока. Звали их Светлана и Ирина. Джейсон повел меня к ним на заходе солнца, когда немного отпустила жара. Они были в комнате Ирины, готовились к работе в клубе. Девушки были почти неразличимы: обе в черных леггинсах и бюстгальтерах из тонкой эластичной ткани. Очень высокие, упитанные, с сильными руками и мускулистыми ногами. Было видно, что они много времени проводят на солнце, волосы у них были длинные, густые, с перманентной завивкой. Единственное отличие заключалось в том, что Ирина была золотистой блондинкой, а Светлана — жгучей брюнеткой. На кухонной полке я заметила в выцветшей розовой коробке черную краску для волос. Они посадили меня на табурет перед маленьким туалетным столиком и забросали вопросами.

— Ты знаешь Джейсона? Знала раньше?

— Нет. Я встретила его сегодня утром.

— Сегодня?

— В парке.

Девушки переглянулись.

— Быстро работает, да? — Светлана прищелкнула языком и подмигнула мне. — Пострел.

Девушки предложили мне сигарету. Мне нравилось курить. В больнице меня научила девушка с соседней кровати. Курение позволяло чувствовать себя взрослой, но денег на сигареты не было. Я взглянула на сигаретную пачку в руке Ирины. Ногти у нее были покрыты кроваво-красным лаком.

— Я не смогу дать тебе ничего взамен.

Ирина прикрыла веки и выпятила губы, словно поцеловала воздух.

— Это не проблема. — И снова помахала передо мной пачкой. — Нет проблем. Возьми.

Я взяла одну сигарету, и некоторое время мы курили, поглядывая друг на друга. Если бы их волосы не были разными, я не отличила бы Светлану от Ирины. Глаза у них были самоуверенными, как и у некоторых моих университетских сокурсниц. Должно быть, я казалась им очень странной: сидела, скорчившись на табурете, словно узел с грязным бельем.

— Ты собираешься здесь работать?

— Нет, — сказала я. — Они меня не возьмут. Светлана щелкнула языком.

— Не глупи. Что тут трудного? Это же легко — все равно что конфетку съесть.

— Секс?

— Нет! — Они рассмеялись. — Никакого секса! Ты, конечно, можешь заниматься сексом на стороне. А здесь мама-сан и слышать об этом не хочет.

— Тогда что вы делаете?

— Делаем? Делать ничего не надо. Надо разговаривать с клиентом. Зажигать ему сигарету. Говорить, что он великолепен. Класть лед в его чертов напиток.

— О чем вы говорите?

Они переглянулись и пожали плечами.

— Надо, чтобы он чувствовал себя счастливым, надо, чтобы ты ему понравилась. Заставь его смеяться. Ты ему понравишься без проблем, потому что ты английская девушка.

Я посмотрела на свою тяжелую черную юбку, купленную в сэконд-хэнде. Первоначальная ее обладательница помнила, должно быть, корейскую войну. Черная блузка на пуговицах обошлась мне в 50 пенсов в магазине «Оксфам» на Харроу-роуд, а колготки были толстыми и непрозрачными.

— На.

Я подняла глаза. Светлана протягивала маленькую золотую косметичку. — Что?

— Накрасься. Мы выходим через двадцать минут.

Двойняшки умели вести одновременно два разговора. Они держали телефонную трубку у уха, не выпуская из зубов сигареты. Говорили с будущими посетителями.

— Вы собираетесь прийти сегодня, да? Без вас я буду сабишиnote 24.

Во время разговора девушки подкрашивали брови, втискивались в блестящие белые брюки, надевали серебряные босоножки на немыслимо высоких каблуках. Я молча на них смотрела. Светлана в бюстгальтере долго стояла перед зеркалом, подняв над головой руки. Придирчиво проверяла гладкость подмышек. Она посоветовала мне надеть что-нибудь золотое, чтобы выглядеть поярче.

— Тебе нужно выглядеть утонченной. Хочешь, дам поносить свой пояс? У меня золотой пояс. Черный и золотой — хорошее сочетание!

— Я буду глупо выглядеть.

— Тогда возьми серебряный, — сказала Ирина.

Я старалась на нее не смотреть. Она сняла лифчик и стояла топлесс возле окна. Длинными ногтями она подцепила рулон изоленты и отрывала зубами полоски.

— Ты носишь черное, а потому выглядишь, как вдова.

— Я всегда ношу черное.

— Что? Ты носишь по ком-то траур?

— Нет, — возмутилась я. — Что за глупости! Мне не по ком носить траур.

Какое-то мгновение она молча на меня смотрела.

— Хорошо, если это так тебе нравится. Только в клуб ты идешь не для того, чтобы мужчины плакали.

Она взяла в рот конец ленты, соединила груди плотно, как только могла, подвела под них ленту из-под левой подмышки к правой и в обратную сторону. Когда отпустила ленту, грудь, удобно устроившись на полке из изоленты, сохранила форму, которую ей придала Ирина. Затем надела блузу, открывающую плечи, разгладила ее и проверила форму под прозрачной тканью. Я закусила губу: страшно хотелось набраться смелости и попросить еще одну сигарету.

Светлана закончила макияж. Губы ее были очерчены темным карандашом. Она встала на колени, порылась в ящике и вытащила степлер.

— Подойди ко мне, — сказала она и поманила меня пальцем. — Подойди.

— Нет.

— Да. Подойди.

Она придвинулась ко мне на коленях. Схватила подол моей юбки, подогнула и щелкнула степлером, прикрепив край юбки к подкладке.

— Не надо, — сказала я отводя ее руку. — Не надо.

— Что такое? У тебя сексуальные ноги, их надо показывать. Стой смирно.

— Ну пожалуйста.

— Может, тебе работа не нужна?

Я закрыла лицо руками, мои глаза так и метались под пальцами. Светлана двигалась вокруг меня, щелкая степлером, а я глубоко вздыхала. По движению воздуха я чувствовала, что она обнажила мои колени. Я с ужасом представляла, как выглядят мои ноги. Что подумают люди, если увидят меня сейчас?!

— Не надо…

— Тсс! — Светлана положила руки мне на плечи. — Не мешай работать.

Я закрыла глаза и задышала через нос. Ирина пыталась обвести контур моих губ. Я подпрыгнула.

— Пожалуйста, не надо…

Ирина отступила на шаг и изумленно воскликнула.

— Что? Не хочешь сексуально выглядеть?

Я схватила кусок ткани и стерла помаду. Задрожала.

— Я выгляжу ужасно. Ужасно!

— Там будут только японцы, старые, узкоглазые. Они не станут к тебе притрагиваться.

— Вы не понимаете. Светлана вскинула бровь.

— Мы не понимаем? Слышишь, Ирина, мы не понимаем.

— Нет, — твердо сказала я. — Вы действительно не понимаете.

Можно ничего не знать о сексе, но тем не менее хотеть его. Так считают пчелы и птицы. Я была самым плохим сочетанием, которое можно представить: невежественная в практическом смысле и в то же время завороженная. Неудивительно, что я попала в беду.

Сначала врачи пытались выбить из меня подтверждение в изнасиловании. Не может же тринадцатилетняя девочка позволить пяти подросткам так с ней поступить. Что же это, как не изнасилование? Если, конечно, она не сумасшедшая. Я слушала их речи и дремотно удивлялась. Почему они так на это смотрят? Разве в этом есть что-то дурное? Я спасла бы себя от множества проблем, если бы согласилась с ними и сказала, что и в самом деле произошло изнасилование. Тогда, возможно, они прекратили бы разговоры о том, что мое сексуальное поведение является свидетельством того, что со мной что-то неладно. Но тогда бы я солгала. Я позволила им сделать это со мной. Я хотела этого, возможно, даже больше, чем сами мальчики. Это я позвала их в микроавтобус, припаркованный на деревенской улице.

Был один из тех туманных летних вечеров, когда небо остается интенсивно голубым на западе и ты можешь представить себе удивительные языческие танцы на линии горизонта, когда солнце уже зашло. Выросла молодая трава, дул легких ветерок, в отдалении слышался шум транспорта. Когда они остановили микроавтобус, я посмотрела в долину и увидела призрачные белые пятна Стоунхенджаnote 25.

В микроавтобусе было старое клетчатое одеяло, пахнувшее травой и машинным маслом. Сняв всю одежду, я легла на него и раздвинула ноги. Они были белыми, даже в то жаркое лето. Подростки заходили в микроавтобус по одному и делали свое дело, отчего машина скрипела на ржавых осях. Заговорил со мной четвертый мальчик. У него были светлые волосы, прекрасное лицо и пробивающаяся щетина. Он закрыл за собой дверь микроавтобуса. Стало темно, и другие мальчики, сидевшие на обочине и курившие, нас не видели.

— Привет, — сказал он.

Я положила ладони на колени и шире раздвинула ноги. Он присел напротив, заглянул мне между ног. Выражение лица у него было странное, смущенное.

— Ты знаешь, что тебе не обязательно это делать? Знаешь, что никто тебя не заставляет?

Я помолчала, озадаченно нахмурившись, посмотрела на него.

— Знаю.

— И тем не менее хочешь этого?

— Конечно, — сказала я, вытянув вперед руки. — Почему нет?

«С тобой кто-нибудь говорил о предохранении?» Медсестра, которая меня не любила, сказала, что я могла стать разносчиком болезней, таких как герпес, гонорея и сифилис. Все это происходит при отсутствии контроля за отвратительными людьми, такими как я. «Не говори мне, что из этих пяти мальчиков никто не предложил презерватив». Я молча лежала на кровати с закрытыми глазами. Я не хотела говорить ей правду о том, что и в самом деле не знала, что такое презерватив, не знала, что делаю что-то нехорошее, что моя мама скорее умерла бы, чем стала обсуждать со мной такие вещи. Мне не хотелось, чтобы она снова заговорила о моей глупой невежественности. «Ну а ты! Даже не попыталась остановить их». Она громко чмокнула губами. «По моему мнению, ты самое отвратительное существо, которое я когда-либо встречала в жизни».

Врачи сказали, что дело в контроле. «У нас у всех бывают импульсивные желания. Это в природе человека. Ключ к счастливой и гармоничной жизни — умение их обуздывать».

Но к тому времени я, конечно, ничего уже не могла поправить. Без практики и исправлять нечего. При взгляде на историю болезни или на свое обнаженное тело мне становилось ясно, что секса в будущем у меня не будет.

7

Под конец мы с русскими пришли к компромиссу: я согласилась с укороченной юбкой, а они разрешили мне пригладить волосы и стереть перламутровые тени. Я осторожно провела над ресницами черные линии, потому что, посидев и подумав над макияжем, вспомнила увиденную мною когда-то в журнале фотографию Одри Хепберн. Я подумала тогда, что если бы ее встретила, то она бы мне понравилась. Она казалась доброй. Я стерла с губ блеск и накрасила их матовой красной помадой. Близнецы отступили на шаг и посмотрели на результат.

— Неплохо, — кисло признала Ирина. — Ты по-прежнему похожа на вдову, но на этот раз не такую тоскливую.

Джейсон ничего не сказал о моем внешнем виде. Задумчиво посмотрел на мои ноги и коротко хохотнул, словно вспомнил грубую шутку.

— Пойдем, — сказал он и зажег сигарету. — Пора. Мы пошли гуськом. Солнце освещало нижние этажи зданий. На маленьких улочках готовили фонари для праздника Бонnote 26, который должен был состояться в конце недели. В парке Тояма развевались знамена и стояли прилавки. На кладбище, мимо которого мы проходили, выставили для духов овощи, фрукты и рисовую водку. Я молча на все это смотрела, частенько останавливалась, чтобы поправить обувь: Ирина дала мне на этот вечер черные туфли на высоких каблуках. Они оказались велики. Я напихала в носки бумагу и шла с трудом.

Чтобы попасть в гостиницу, карты не требовалось: здание было видно за несколько миль. Горгульи плевались красным огнем. Я стояла, смотрела на них, пока моим спутникам это не наскучило. Они взяли меня за руку и повели в стеклянный лифт, пристроенный к небоскребу. Лифт поднимался наверх, к Мэрилин Монро. Она все так же раскачивалась на качелях, только теперь уже среди звезд. Мне сказали, что лифт назван «хрустальным», потому что он вбирал и рассеивал огни Токио. Я стояла, прижавшись носом к стеклу, пораженная скоростью, с которой из-под наших ног уходила грязная улица.

— Подожди здесь, — сказал Джейсон, когда лифт остановился. Мы оказались на мраморном полу холла, отделенного от клуба алюминиевыми дверями. В углу, в высокой вазе, стояла искусственная розй, в пять футов высотой. — Я пришлю сюда маму-сан.

Он указал на обитый бархатом шезлонг и исчез за дверями вместе с русскими девушками. Я успела заметить помещение величиною с каток, занимающее весь верхний этаж здания, в блестящем полу отразились небоскребы. Затем дверь закрылась, и я осталась сидеть в шезлонге. Компанию мне составила девушка, сидевшая за стойкой, я видела лишь верх ее клетчатой шляпы.

Я скрестила ноги и снова села прямо. Посмотрела на собственное неясное отражение в алюминиевых дверях. На дверях по трафарету были выведены черные буквы:

НЕКОТОРЫЕ ЛЮБЯТ ПОГОРЯЧЕЕ.

По словам Джейсона, клуб мамы-сан, Строберри Накатани, был старым заведением. В семидесятых годах она была девушкой по вызову, знаменитой тем, что приходила в клубы в белом меховом манто, надетом на голое тело. Ее муж, импресарио, работал в шоу-бизнесе. Когда умер, оставил ей этот клуб. «Не удивляйся, когда ее увидишь», — предупредил Джейсон. «Ее жизнь посвящена Мэрилин Монро», — сказал он. «Она сделала пластическую операцию — изменила нос и сделала европейские глаза. Постарайся показать, будто ты в восторге от ее красоты».

Я положила ладони на юбку, прижала ее к бедрам. Нужно быть очень смелой или отчаянной, чтобы решиться на это. Я уже готова была сдаться — встать и пойти к лифту, когда алюминиевые двери отворились и оттуда вышла маленькая осветленная женщина, одетая, как Мэрилин Монро — в золотое платье и меховой палантин. В руке она держала сигарету в резном мундштуке. Мама-сан была грудастой и мускулистой, словно китайский боевой конь, ее азиатские обесцвеченные волосы были насильственно уложены в прическу Мэрилин. Она процокала по полу в туфлях-лодочках, откинула палантин, облизала пальцы и пригладила волосы. Остановилась в нескольких дюймах от меня, ничего не сказала и внимательно всмотрелась в мое лицо. Ну, вот, подумала я, теперь она меня выгонит.

— Встань.

Я поднялась.

— Откуда ты? М-м? — Она описала вокруг меня круг, посмотрела на сморщенные черные колготки, на туфли Ирины с затолканной в них бумагой. — Откуда ты?

— Из Англии.

— Англии? — Она сделала шаг назад, сунула в мундштук сигарету, сощурила глаза. — Да. Ты и в самом деле похожа на английскую девушку. Почему ты хочешь здесь работать? А?

— Причина та же, что и у всех.

— И что же это, м-м? Тебе нравятся японские мужчины?

— Нет, мне нужны деньги.

Ее рот изогнулся, словно я ее насмешила. Она зажгла сигарету.

— Хорошо, — сказала она. — Замечательно. — Склонила голову и выпустила через плечо струйку дыма. — Попробуй сегодня. Понравишься клиенту — дам тебе за час три тысячи иен. Три тысячи. О'кей?

— Значит, вы возьмете меня на работу?

— Почему удивляешься? Хочешь что-то другое? Три тысячи. Берешь или уходишь, леди. Я не могу дать больше.

— Я просто думала…

Мама Строберри подняла руку, чтобы я замолчала.

— И если сегодня будет хорошо, приходи завтра в красивом платье. О'кей? Если красивого платья не будет, заплатишь десять тысяч иен. Штраф. Поняла, леди? Это клуб высшего класса.

Клуб показался мне волшебным местом: пол — словно пруд с отраженными в нем звездами, и все это великолепие плывет над миром на высоте пятидесятого этажа. Со всех сторон панорамные виды Токио. На соседних зданиях экраны, демонстрирующие новостные ролики и музыкальные клипы. Через зал с приглушенной нижней подсветкой я шла в благоговейном ужасе, разглядывая цветочные композиции в стиле икебана. В помещении уже находились два посетителя — маленькие мужчины в деловых костюмах. Стояли столы, банкетки, глубокие кожаные кресла, над столами поднимались струи дыма. На возвышении пианист с худым лицом, в бабочке, оглашал помещение звонкими арпеджио. Единственное место, где на несколько мгновений город исчезал из виду, было там, где раскачивались качели Мэрилин.

Мама Строберри сидела за позолоченным столом, воспроизводившим стиль Людовика Четырнадцатого, рядом с качелями Мэрилин. В одной руке она держала сигарету в длинном мундштуке, другой набирала цифры на калькуляторе. Недалеко от нее стоял стол, где сидели девушки в ожидании посетителей. Они курили и болтали. В общей сложности нас было двадцать человек. За исключением меня и русских двойняшек, все японки. Ирина дала мне горсть сигарет, и я сидела молча, усиленно курила и беспокойно поглядывала на алюминиевые двери, в которые должны были войти посетители.

Наконец послышался звон колокольчика, и в помещение вошла большая группа мужчин, одетых в строгие костюмы.

— Она хочет тебя с ними свести, — прошептала Ирина, прикрыв рот рукой. — Эти мужчины всегда оставляют чаевые. Тем девушкам, которые больше всего им понравятся. Мама будет смотреть, дадут ли тебе чаевые. Так что, детка, сегодня у тебя экзамен.

Меня с двойняшками и тремя японками отправили к соседнему столу. Мы встали там, положили руки на спинки кресел, ожидая, когда мужчины подойдут к нам по блестящему паркету. Я посмотрела на девушек и, нервно переступив с ноги на ногу, сделала то же, что и они. Мне очень хотелось натянуть юбку на колени. Откуда ни возьмись, появились официанты. Они быстро накрыли стол белоснежной скатертью, поставили серебряный подсвечник, сверкающие бокалы. Успели вовремя. Клиенты подошли, уселись, откинулись на спинки кресел и расстегнули пиджаки.

— Ирасшаймас, — сказали японки. Поклонившись, сели и взяли с бамбукового блюда горячие полотенца.

— Добро пожаловать, — пробормотала я и последовала примеру остальных.

Появилось шампанское и виски. Я подвшгула свой стул и уселась, поглядывая на девушек, чтобы узнать, что делать дальше. Девушки вынули из обертки горячие полотенца, развернули их и положили в вытянутые руки мужчин. Я быстро скопировала их действия и бросила полотенце в руки мужчине, сидевшему слева от меня. Он не удостоил меня вниманием. Взял полотенце, утер руки, небрежно бросил его на стол напротив меня и, отвернувшись, стал разговаривать с девушкой, сидевшей по другую от него сторону. Обязанности были просты: моя работа заключалась в зажигании сигарет, подливании виски, развлечении гостей. Секс не требовался. Просто разговор и комплименты в адрес клиента. Обо всем этом было написано на ламинированной карточке, которую вручали новой девушке.

— Будет лучше, если ты скажешь что-нибудь забавное, — шепнула мне мама Строберри. — Клиенты Строберри хотят расслабиться.

— Привет, — смело сказала Светлана и уселась в кресло. Даже сейчас было видно, что она намного выше клиентов. Она поворачивалась из стороны в сторону, словно хлопотливая курица. Взяла из центра стола бокал и чокнула им о бутылку. — Шампанское, дорогие. Очень вкусно!

Она разлила все по четырем бокалам и замахала над головой пустой бутылкой, чтобы официант принес еще.

Мужчинам, похоже, нравились двойняшки. Девушки распевали песни, которые, должно быть, слышали по телевидению или по радио. Мне они, разумеется, не были известны. Все смеялись и аплодировали их говору — смеси

японского и ломаного английского. Близняшки напились очень быстро. У Светланы размазалась тушь, а Ирина то и дело подскакивала, щелкая зажигалкой, перегибалась через стол, опрокидывала маленькие вазочки с водорослями и сушеной каракатицей.

— Не смешите меня, — вскрикивала она, когда кто-то отпускал шутку. Она раскраснелась и невнятно произносила слова. — Еще немного, и я лопну от смеха!

Я сидела спокойно, не привлекая к себе внимания, притворялась, что все нормально, что я была здесь тысячу раз и нисколько не переживаю, хотя со мной не говорят, шуток я не понимаю и не знаю песен. Примерно в девять часов, когда я решила, что так и просижу молча весь вечер и все обо мне забудут, кто-то неожиданно сказал:

— А вы?

За столом замолчали. Я подняла глаза и увидела, что все прервали разговор и с любопытством смотрят на меня.

— А вы? — повторил человек. — Что вы об этом думаете?

Что думаю? Понятия не имею. Мыслями я была далека от разговора. Гадала, были ли в Китае отцы этих мужчин, либо дяди, либо дедушки? Интересно, понимают ли они, на чем построены их жизни. Я пыталась представить себе их лица в высоких воротничках формы на заснеженных улицах Нанкина. Один из них поднял меч катана…

— Как насчет вас?

— Вы о чем?

Они переглянулись: не привыкли к такой грубости. Кто-то толкнул меня под столом ногой. Я подняла глаза и увидела, как Ирина состроила гримасу, кивнула на мою грудь, а сама подняла руками собственную грудь и расправила плечи.

— Сядь ровно, — проговорила она мне одними губами. — Грудь вперед.

Я повернулась к человеку, сидевшему подле меня, глубоко вздохнула и сказала первое, что пришло в голову:

— Ваш отец воевал в Китае?

Его лицо изменилось, кто-то резко выдохнул. Девушки нахмурились, а Ирина со стуком поставила свой бокал на стол. Сосед задумался. Наконец он вздохнул и сказал:

— Какой странный вопрос. Почему вы спрашиваете?

Душа у меня ушла в пятки.

— Потому, — ответила я тоненьким голосом, — потому что этот вопрос занимает меня девять лет. Девять лет, семь месяцев и девятнадцать дней.

Он молчал, смотрел мне в лицо, старался прочитать мои мысли. За столом все затаили дыхание, подались вперед, ждали, каков будет его ответ. После долгой паузы он зажег сигарету, пыхнул несколько раз и осторожно положил ее в пепельницу.

— Мой отец был в Китае, — сказал он серьезно, после чего откинулся на спинку кресла и сложил на груди руки. — В Маньчжурии. И всю свою жизнь не говорил о том, что там произошло. — Дым от его сигареты поднимался к потолку длинной непрерывной струей. — Из моих школьных учебников изъяли все упоминания о войне. Помню, как, сидя в классе, мы все поднесли бумагу к огню, чтобы прочитать то, что проступало под выбеленными строчками. Возможно, — сказал он, не глядя ни на кого конкретно, но обращая слова в пространство, — возможно, вы мне об этом расскажете.

Я сидела, в ужасе открыв рот: что-то он теперь скажет. Медленно до меня дошло, что он на меня не сердится, и на мое лицо вернулась краска.

— Конечно, я могу рассказать все, что вы захотите узнать. Все… — Внезапно слова поднялись к моему горлу, желая выйти наружу. Я заправила волосы за уши и положила руки на стол. — Думаю, что самые интересные события произошли в Нанкине. Нет. Даже не в самом Нанкине, но… позвольте выразиться по-другому. Самое интересное — то, что войска прошли из Шанхая до Нанкина. Никто так и не понял, что же произошло, почему они изменились…

Так я начала говорить, и говорила, говорила весь вечер. Я рассказывала о Маньчжурии и о Шанхае, о части 731. Больше всего я, конечно же, говорила о Нанкине. Девушки заскучали, рассматривали свои ногти или, склонившись друг к другу, о чем-то шептались, бросая на меня взгляды. Но мужчины слушали, как зачарованные, лица их были сосредоточенными. Они мало что сказали в тот вечер. Ушли молча, и в конце вечера, когда мама Строберри с кислым выражением лица подсчитала чаевые, выделила она только меня. Мужчины оставили мне самые большие чаевые. Они трижды превышали сумму, выделенную другим девушкам.

8

Нанкин, 1 марта 1937

Все это время беспрестанно нервничаю из-за жены! Думаю о нашем несходстве. Многие коллеги считают этот странный брак предательством наших идеалов. И в самом деле, я всегда предполагал вступить в разумный альянс, возможно, с девушкой из университета, человеком широких взглядов, которая бы, подобно нашему президенту Чан Кайши, служила процветанию Китая. Но тогда я не предполагал участия в этом деле матери.

Возмутительно! Даже сегодня думаю о матери. Дрожу от смущения, когда размышляю о ней и обо всей моей суеверной и отсталой семье. Несмотря на богатство, наша семья никогда не помышляла об отъезде из провинциальной деревни, не хотела бежать от летних разливов Поянху. Возможно, и я останусь сидеть на месте, и это, вероятно, самая жестокая правда: гордый молодой лингвист из университета Цзинлиня на поверку просто китайский мальчик, не смотрящий в будущее и не желающий меняться. Он остановился в своем развитии и ждет смерти. Я думаю о нашей желто-зеленой деревне, о белых козах и можжевельнике, о равнинах, где человек доволен тем, что может вырастить урожай, способен прокормить семью, где утки дичают, а свиньи роются в гороховых зарослях. Я задаю себе вопрос: есть ли у меня надежда избежать прошлого?

Теперь, оглядываясь назад, ясно вижу, что мать всегда имела виды на Шуджин. Они вместе ходили к деревенскому предсказателю, старику, к которому я испытывал неприязнь. Это был слепой человек, и его, словно медведя на цепи, водил повсюду ребенок в соломенных сандалиях. Предсказатель расспросил Шуджин о дате, времени и месте ее рождения и, пожонглировав загадочными табличками из слоновой кости, к восторгу моей матери, объявил, что Шуджин обладает совершенной пропорцией пяти элементов: у нее правильный баланс металла, дерева, воды, огня и земли и она родит мне много сыновей.

Разумеется, я сопротивлялся. И сопротивлялся бы до сих пор, если б мать не заболела. Возмущению и отчаянию моему не было предела, ибо даже на пороге смерти она не пожелала отказаться от своих деревенских верований. Она не доверяла новым технологиям. Вместо того чтобы внять моей настойчивой просьбе и поехать в хорошую современную больницу Нанкина, она вверилась местным шарлатанам. Они долгие часы осматривали ее язык и, выйдя из комнаты, объявили: «У больной невероятный избыток иньnote 27. Какой скандал, что доктор Ян не сообщил об этом в самом начале!» Несмотря на настойки, отвары и предсказания, матери становилось все хуже и хуже.

— Вот тебе и твои суеверия, — сказал я, сидя возле ее кровати. — Теперь понимаешь, что сама себе навредила, отказавшись поехать в Нанкин?

— Послушай, — она положила мне на руку ладонь.

Ее коричневая обветренная рука лежала на рукаве моего западного костюма. Помню, как я, посмотрев не нее, подумал: неужели эта та плоть, что дала мне жизнь? Да может ли это быть?

— Ты все еще можешь сделать меня счастливой.

— Счастливой?

— Да. — Ее глаза горели сухим лихорадочным огнем. — Сделай меня счастливой. Женись на дочери Ванга.

И в конце концов, больше из чувства вины, чем из-за чего-то другого, я сдался. Вот уж действительно: наши матери обладают необычайным могуществом! Даже великий Чан Кайши в подобном случае капитулировал перед матерью, даже он согласился на брак, лишь бы угодить ей. Меня терзали угрызения совести — какой ужасный брак: деревенская девушка, с гороскопами, лунными календарями, и я — ясноглазый расчетчик, с железной логикой и иностранными словарями. Я страшно беспокоился о том, что скажут коллеги, ибо я, как и большинство из них, — преданный республиканец, поклонник ясной, устремленной в будущее идеологии Гоминьданnote 28, апологет Чан Кайши. К суевериям отношусь скептически, поскольку они сдерживают движение Китая на пути к прогрессу. Когда в моем родном городе состоялась свадьба, я о ней никому не рассказал. Никого из коллег не пригласил на церемонию: не хватает еще, чтобы они увидели этот унизивший мое достоинство ритуал — споры с подружками невесты на пороге дома, веники из кипарисовых ветвей, процессию, обходившую колодцы и дома вдов… Каждую минуту взрывы шутих заставляли всех подпрыгивать, словно напуганных кроликов.

Но моя семья была удовлетворена и смотрела на меня как на героя. Мать, возможно, почувствовав облегчение оттого, что совершила все свои земные обязательства, вскоре скончалась. «С улыбкой на лице, которую так приятно было видеть» — если верить словам моих милых сестер. Шуджин оказалась достойной плакальщицей. Опустившись на колени, она посыпала пол в доме моих родителей тальком: «Мы увидим следы, когда ее душа вернется к нам».

— Пожалуйста, не говори этого, — нетерпеливо сказал я. — Ее убили крестьянские суеверия. Если бы она прислушалась к словам нашего президента…

— Уф, — Шуджин поднялась с колен и отряхнула руки. — Спасибо, я достаточно наслушалась разговоров о твоем драгоценном президенте. Всю эту ерунду о Новой жизни. Скажи, что такого необычного в Новой жизни, которую он проповедует? Разве это не наша старая жизнь, созданная заново?

Я до сих пор ношу траур по матери, но сейчас на ее место, словно из того же источника, встала беспокойная, утомительная и очаровательная жена. Я говорю «очаровательная», потому что, как ни странно — и мне стыдно об этом писать — несмотря на то, что Шуджин выводит меня из себя, несмотря на ее отсталость, она что-то во мне возбуждает.

Это меня страшно смущает. Я не признался бы в этом ни единой душе и уж тем более коллегам: они осмеяли бы ее отсталые верования! Ее даже нельзя назвать красивой, во всяком случае в общепринятом смысле этого слова. Но время от времени я обнаруживаю, что по несколько минут смотрю в ее глаза. Они гораздо светлее, чем у других женщин, и я заметил, что, когда она внимательно вглядывается во что-то, ее глаза открываются очень широко, впитывают свет, и на радужках появляются тигриные полоски. Говорят, даже уродливая лягушка мечтает проглотить прекрасного лебедя, и эта уродливая, тощая, изувеченная, педантичная лягушка день и ночь думает о Шуджин. Она — моя слабость.

Нанкин, 5 марта 1937 (двадцать третий день первого месяца по лунному календарю Шуджин)

Наш дом маленький, но современный. К северу от перекрестка дорог Чжонгшап и Чжонцзян выросло много таких двухэтажных мазанок. Входная дверь открывается в небольшой закрытый двор. С черного входа можно пройти на маленький участок, засаженный гранатовыми и тиковыми деревьями. Там же имеется заброшенный колодец, летом от него исходит зловоние. Колодец нам не нужен: в доме есть водопровод, что поразительно, потому что в этой части Нанкина до сих пор стоят лачуги, сложенные из шин и деревянной тары. У нас же имеется не только водопровод, но и электричество — в каждой комнате по лампочке, а в спальне на стенах — импортные обои с цветочным рисунком! Соседи страшно завидуют Шуджин, а она ходит по дому, как охотница, выискивает щели, через которые могут проникнуть злые духи. Сейчас в каждой комнате есть алтари, посвященные домашним божествам, а также щетки и салфетки для ухода за алтарями; кроме того, стена духов у входной двери и голубые зеркала, обращенные к внутренним дверям. Над кроватью резное изображение — чилииь — оно должно помочь нам зачать сына; ко всем дверям, окнам и даже деревьям в саду привязаны маленькие желтые мантры.

— Послушай, — начинал я разговор, — разве ты не видишь, как такое поведение тянет назад нашу нацию?

Но ей и дела нет до нации или до движения вперед. Она боится всего нового и незнакомого. До сих пор носит брюки под своим ципаоnote 29 и думает, что шанхайские девушки в шелковых чулках и коротких юбках ведут себя скандально. Она боится, что я не люблю ее, потому что ступни ее не перебинтованы. У китайской женщины должны были быть маленькие дугообразные ступни, напоминающие формой молодой месяц или лилию, поэтому с младенчества их бинтовали.]. Каким-то образом ей удалось стать обладательницей старой пары башмаков надеревянной подошве с вышивкой на носках. По стилю они похожи на маньчжурские, и со стороны кажется, будто ее ступни с младенчества были забинтованы. Иногда она сидит на кровати, разглядывает ноги, крутит пальцами. Похоже, что к своим естественным ступням она испытывает легкое отвращение.

— Ты уверен, Чонгминг, что мои ступни красивы?

— Не говори ерунды. Конечно, уверен.

Вот и вчера вечером, когда я готовился лечь спать — смазывал маслом волосы, надевал пижаму, — она снова затянула свою песню.

— Ты уверен? Абсолютно уверен?

Я вздохнул, уселся на низкий табурет и взял из шкафа ножницы с костяными ручками.

— Нет ничего красивого, — вымолвил я, подстригая ноготь на большом пальце, — ничего красивого в изуродованных ступнях.

— Ох, — выдохнула за спиной Шуджин. — Только не это!

Я опустил руку и повернулся к ней.

— Что на этот раз?

Она сидела выпрямившись, очень расстроенная, на щеках выступили красные пятна.

— Что же это? Как? Что же ты делаешь? Я посмотрел на свои руки.

— Стригу ногти.

— Но, — она в ужасе взялась за свое лицо, — Чонгминг, на дворе темно. Разве ты не заметил? Разве мать тебя ничему не научила?

И тогда я вспомнил суеверие из моего детства: стричь ногти после наступления темноты означает приглашение в дом демонов.

— Ну ладно, Шуджин, — сказал я менторским тоном, — думаю, ты заходишь слишком далеко…

— Нет! — теперь она побелела. — Нет. Ты хочешь, чтобы в наш дом пришли смерть и разрушение?

Я долго на нее смотрел, не зная, можно ли засмеяться. Наконец, решив более ее не волновать, прекратил свое занятие и положил ножницы в ящик.

— Что ж такое, — пробормотал я себе под нос. — Мужчине нет свободы в собственном доме.

Позднее, когда она уже уснула, я смотрел на потолок и думал о ее словах. Смерть и разрушение. Смерть и разрушение — это последнее, что должно быть у нас в головах. И все же иногда я вспоминаю о мирных, долгих дня, когда мы с Шуджин лежали в веселом несогласии под мрачными небесами Нанкина. Не слишком ли спокойны эти дни? Не слишком ли мечтательны? И потом я думаю: почему ужасный восход солнца на прошлой неделе возвращается в мои мысли час за часом?

9

На протяжении своей юности — в больнице и в университете, — когда бы я ни думала о будущем, к моим мыслям не примешивались мечты о богатстве, потому что, должно быть, я не знала бы, что делать с деньгами. В ту ночь, когда я сложила свою вечернюю зарплату и чаевые, оказалось, что в сумме у меня чуть больше ста пятидесяти фунтов. Я сунула деньги на дно сумки, застегнула ее на молнию, торопливо поставила в шкаф и отступила назад. Сердце мое колотилось. Сто пятьдесят фунтов! Я смотрела на сумку. Сто пятьдесят фунтов!

Теперь мне было чем заплатить за комнату, можно было и в клуб не ходить, однако случилось нечто странное. Меня впервые так внимательно слушали. Что-то в душе распустилось, точно цветок. «Я всегда могу определить, что женщина довольна, — криво усмехнулся Джейсон, когда в конце вечера все мы стояли в лифте. — Все дело в крови. — Он приложил тыльную сторону руки к моему лицу, заставив меня отшатнуться к стеклянной стене. — Я вижу, как кровь приливает к коже. И это увлекательное зрелище. — Он опустил руку и лукаво мне подмигнул. — Завтра ты вернешься».

И оказался прав. На следующий день первым моим желанием было пойти к Ши Чонгмингу, но как подойти к нему после вчерашней сцены? Я знала, что нужно проявить терпение и выждать неделю. Но вместо того чтобы сидеть в доме среди книг и записок, я отправилась в Омотесандоnote 30 и взяла первое попавшееся платье, которое не открывало колен и не обнажало грудь. Это была туника из плотной черной бумазеи с рукавами длиной в три четверти. Это изящное изделие не говорило ничего, кроме одного: «Я — платье». В тот вечер мама Строберри бегло оглядела меня и кивнула. Затем облизнула палец и пригладила выбившуюся из моей прически прядь, похлопала меня по руке и указала на стол с посетителями. Я тут же занялась своими обязанностями — зажигала сигареты, разливала напитки, клала щипцами бесчисленные кубики льда в бокалы клиентов.

Я все еще могу вообразить себя в ту первую неделю — сидящую в клубе, глядящую на город. Я старалась представить, какой из огней светится в доме Ши Чонгминга. Сильная жара сжимала Токио в своих объятиях, кондиционеры работали на полную мощь, и девушки сидели в прохладных заводях света. Оголенные плечи, выступавшие из вечерних платьев, блестели серебром, словно луны. В своих воспоминаниях я вижу себя со стороны. Мне казалось, что я подвешена в пространстве, мой силуэт за зеркальным стеклом светлый и неясный, белое, ничего не выражающее лицо, которое каждые десять секунд закрывает собою качающаяся Мэрилин. Никто не подозревал, что за сумасшедшие мысли бродят у меня в голове.

Похоже, я понравилась Строберри, и это удивительно, потому что ее стандарты были легендарны. Она тратила на цветы тысячи и тысячи долларов в месяц: в рефрижераторах из Южной Африки прилетали оранжевые амариллисы, огромные огненные лилии, орхидеи с горных вершин Таиланда. Иногда я смотрела на Строберри открыто, потому что держала она себя очень прямо и ей, похоже, нравилось быть сексапильной. Она была сексуальной и знала это. Я завидовала ее самоуверенности. Ей очень нравились ее наряды; каждый вечер она надевала что-то другое: алый атлас, белый крепдешин, пурпурное платье с полосками, расшитыми блестками. «Это из фильма „Как выйти замуж за миллионера“», — говорила она, выпятив бедро и повернувшись к посетителям квадратным плечом. «Это «charmeuse»note 31 — ну, вы знаете», — сказала она, словно это было имя, которое каждый должен знать. — Строберри не может хорошо ходить, если она не одета, как Мэрилин». И она взмахивала перламутровым мундштуком перед человеком, который желал ее слушать. «Мэрилин и Строберри сложены одинаково. Только Строберри более изящна». Она была вспыльчива, часто кричала на людей, но до пятого своего вечера в клубе я не замечала, чтобы она действительно была в дурном настроении. В тот раз что-то произошло, и я увидела совершенно другую маму Строберри.

Вечер был жарким, казалось, город кипит, над крышами домов поднимался пар, пачкая красный закат. Двигались все лениво, даже Строберри. Сегодня она шла по блестящему полу в длинном платье, полной копии того, в котором Мэрилин желала господину президенту счастливого дня рожденья. Она останавливалась, бормотала что-то пианисту или клала руку на спинку кресла; откидывая голову, смеялась шутке клиента. Было около десяти часов, и она отправилась в бар выпить шампанского. Вдруг что-то произошло: Строберри с громким звоном поставила стакан на стойку, выпрямилась на барном стуле и уставилась на входные двери. Лицо ее побелело.

Вошли шестеро громил в строгих костюмах. Они оглядели помещение, поправили запонки и воротники на бычьих шеях. В центре группы был худой мужчина в рубашке-поло, с волосами, завязанными в пучок. Он толкал перед собой коляску, а в ней сидел крошечный, похожий на насекомое человек, хрупкий, словно стареющая игуана. Голова у него была маленькая, кожа сухая и сморщенная, как скорлупа грецкого ореха, носик походил на крошечный треугольник, вместо ноздрей — два темных пятна, как у черепа. Из рукавов выглядывали сморщенные руки, длинные, коричневые, сухие, как осенние листья.

— Даме, Конайде йолъ. — Мама Строберри соскочила с табурета, выпрямилась, поднесла к губам шампанское и, не спуская глаз с группы, одним глотком осушила бокал. Сунула сигарету в мундштук, разгладила на бедрах платье, отставила под прямым углом руку с сигаретой и быстро пошла к гостям. Пианист развернулся на табурете — посмотреть, что происходит, — и сбился.

Строберри остановилась в нескольких футах от главного стола, рядом с окном, выходящим на восток — там панорама Токио представала в лучшем виде. Подняла подбородок, отвела назад пухлые плечики, изящно соединила ножки и смело оглядела группу. Было заметно, что она старается взять себя в руки. Одну руку положила на спинку кресла, а второй характерным японским жестом поманила гостей.

Когда другие посетители заметили вновь прибывших, разговоры постепенно стихли. Все глаза обратились на группу, медленно двигавшуюся к столу. В этот момент мое внимание привлек еще один человек. В стене, позади столика администратора, имелся маленький альков — прямоугольное помещение со столом и стульями. Хотя двери там не было, ниша устроена была под таким углом, что другие посетители не могли видеть людей, сидевших в алькове. Иногда мама Строберри устраивала там приватные встречи с нужными людьми или шоферы пили чай в ожидании своих клиентов. Когда группа пошла к столу, одна фигура отделилась и направилась к алькову, тихо туда вошла. Движение было таким быстрым, а тени в этой части помещения такими густыми, что увидела я немного, но и то, что заметила, заставило меня слегка податься вперед.

Фигура, на которую я обратила внимание, была одета как женщина: в аккуратном жакете из черной шерсти, узкой юбке, но если это и в самом деле была женщина, то необычайно высокого роста. Я заметила широкие мужеподобные плечи, длинные руки, мускулистые ноги, втиснутые в блестящие черные лодочки. Но больше всего поразили меня ее волосы, длинные и такие блестящие, что, возможно, это был парик. Волосы свисали ей на лицо, так что разглядеть его мне не удалось. Хотя волосы были чрезвычайно длинными, концы их доходили лишь до плеч.

Я уставилась на странную фигуру, открыв рот, но в это время группа подошла к столу. Официанты хлопотливо расставляли приборы. Инвалида подвезли к столу, и он сидел, согнутый и черный, как скарабей, а мужчина с хвостом суетился вокруг, стараясь усадить его поудобнее. Он послал официантов за бокалами, за графинами с водой. В темных углах клуба двадцать девушек нервно смотрели на Строберри, а она шла между столами, шепотом называла имена, приглашая подойти к группе. Мама-сан была бледной и вроде бы сердитой. Я старалась понять выражение ее лица, но тут она встряхнула головой и, стуча каблуками, пошла ко мне. Вблизи я увидела, что ее лицо подергивается. Строберри нервничала.

— Грей-сан, — шепнула она, склонившись надо мной. — Мистер Фуйюки. Иди сейчас. Сядь с ним.

Я потянулась за своей сумкой, но она остановила меня, прижав к губам палец.

— Будь осторожна, — прошептала она. — Будь очень осторожна. Не говори ничего. Люди не зря его опасаются. И… — Она замялась и красноречиво на меня посмотрела. Глаза ее сузились, из-под голубых контактных линз выглянули тонкие ободки коричневой радужки. — Самая важная из всех — это она. — Строберри указала подбородком на альков. — Огава. Его медсестра. Не вздумай заговорить с ней, ни в коем случае не смотри ей в глаза. Понимаешь?

— Да, — пробормотала я, устремив глаза на огромную тень. — Да. Понимаю.

В Токио всегда ощущаешь присутствие якудзы, полуподпольных группировок, заявляющих, что они — последователи традиций самураев. В Азии их считали самыми опасными и свирепыми людьми. Иногда об их существовании напоминает треск мотоциклов бодзосоку, с оглушительным грохотом они прокатываются по Мэйдзидори посреди ночи, сметая все на своем пути. На их шлемах написаны иероглифы камикадзе. Иногда в более спокойной обстановке примечаешь нечто, напоминающее тебе об этой группе: в кафе блеснут часы ролекс; за ресторанным столом заметишь огромного мужчину с перманентной укладкой; в метро, в жаркий день, встретишь человека в рубашке-поло, заправленной в черные кримпленовые брюки, в ботинках из змеиной кожи. Бросится в глаза татуировка на руке у мужчины, стоящего впереди тебя в очереди за билетами. Обо всем этом я не слишком задумывалась, пока не услышала в этот вечер в клубе, как кто-то подле меня прошептал: «Якудза».

За столом была абсолютная тишина. Девушки, казалось, ушли в себя, старались не встречаться ни с кем глазами. Все боялись повернуться спиной к медсестре, сидевшей в алькове неподвижно, затаившись, словно змея.

Меня посадили рядом с Фуйюки, и я могла его рассмотреть. Нос у него был необычайно маленький, словно при пожаре его пожрал огонь, дыхание — громкое и клокочущее, а лицо — не то чтобы доброе, а спокойное и внимательное, как у очень старой древесной лягушки. Он не делал попытки с кем-либо заговорить.

Его люди сидели спокойно, уважительно положив на стол руки. Ждали, когда человек с хвостом приготовит Фуйюки напиток. Тот достал тяжелый бокал, завернутый в белую льняную салфетку, наполнил его до краев солодовым виски, дважды покрутил и вылил содержимое в ведерко со льдом. Тщательно обтер бокал салфеткой и снова наполнил. Предупреждающе поднял руку, не давая мужчинам пить, после чего передал бокал Фуйюки. Старик дрожащей рукой поднес его ко рту и пригубил. Опустил бокал, прижал одну руку к животу, другую — ко рту, чтобы скрыть отрыжку, и удовлетворенно кивггул.

— Омайтачи мо Паре. — Мужчина с хвостом вздернул подбородок, давая понять, что мужчины теперь могут выпить. — Нонде.

Телохранители расслабились — подняли бокалы и выпили. Кто-то встал, снял пиджак, другой мужчина вынул сигару, обрезал кончик. Потихоньку атмосфера разрядилась. Девушки наполняли бокалы, щипчиками клали лед, помешивали напитки палочками для коктейля, сделанными в форме силуэта Мэрилин из пластмассы. Прошло немного времени, все заговорили в унисон, разговор стал громче, чем за другими столами. В течение часа все мужчины опьянели. Стол был заставлен бутылками и недоеденными закусками из маринованной редиски, румяного батата и крекеров из лангуста.

Ирина и Светлана попросили у Фуйюки мэйси. Ничего необычного в этой просьбе не было: большинство посетителей вручали нам свои визитки уже через несколько минут, но Фуйюки нахмурился, кашлянул, подозрительно оглядел русских девушек с головы до ног. Потребовались долгие уговоры, пока наконец он не сунул руку в карман костюма. Я заметила его имя — оно было вышито золотыми нитками над внутренним карманом. Фуйюки достал несколько карточек и раздал сидевшим за столом девушкам. Затем наклонился к своему помощнику и проговорил тихим надтреснутым голосом:

— Скажи им, чтобы не обращались со мной, как с дрессированной обезьяной. Я не хочу, чтобы меня приглашали в клуб. Я приду, только когда сам этого захочу.

Я смотрела на карточку в своей руке. Никогда не видела ничего более красивого. Текст был написан на жесткой небеленой бумаге, сделанной вручную. В отличие от большинства визиток, адреса на ней не было, не было и английского перевода на обратной стороне. Имелся лишь номер телефона и второе имя Фуйюки, выписанное каллиграфическим почерком чернилами из сосновой сажи.

— Что такое? — прошептал Фуйюки. — Что-нибудь не так?

Я покачала головой, глядя на визитку. Маленькие кандзи были прекрасны. Я подумала: как же удивителен этот старый алфавит, как невзрачны по сравнению с ним английские буквы.

— В чем дело?

— Зимнее Дерево, — пробормотала я. — Зимнее Дерево.

Одни из телохранителей в конце стола начал смеяться, прежде чем я заговорила. Когда никто к нему не присоединился, он обратил свой смех в кашель, прикрыл рот салфеткой, заерзал и принялся за напиток. Настала пауза, Ирина нахмурилась и укоризненно покачала головой. Но Фуйюки подался вперед и сказал шепотом по-японски.

— Мое имя. Как ты узнала, что значит мое имя? Ты говоришь по-японски?

Я взглянула на него. Мое лицо побелело.

— Да, — ответила я робко. — Совсем немного.

— Ты и читать можешь?

— Я знаю только пятьсот кандзи.

— Пятьсот? Сугои. Это много. — Люди смотрели на меня, словно внезапно осознали, что я человек, а не предмет мебели. — И откуда, ты говоришь, приехала?

— Из Англии?

Ответ получился похожим на вопрос.

— Из Англии? — Он склонился ко мне и уставился мне в лицо. — Скажи, в Англии все такие хорошенькие?

Когда мне говорили, что я хорошенькая… Ладно еще — не часто, потому что мне становилось неловко: я вспоминала, что все эти вещи никогда не произойдут в моей жизни. Даже если я и в самом деле была «хорошенькой», замечание старого Фуйюки вызвало на моем лице краску, и я ушла в себя. С этого момента я замолчала. Сидела, курила одну сигарету за другой и старалась найти повод, чтобы выйти из-за стола. Если требовалось принести из бара чистый бокал или тарелку с закусками, я вскакивала и бежала за ними.

Медсестра весь вечер сидела не шелохнувшись. Я не могла удержаться, чтобы украдкой не посмотреть на ее неподвижный силуэт у стены алькова. Я заметила, что и официантов сковывает ее присутствие. Обычно кто-нибудь из официантов заходил в альков к посетителю и интересовался, не хочет ли тот чего-нибудь выпить, но на этот раз, похоже, говорить с нею отваживался один Джей-сон. Когда я подошла к стойке за горячим полотенцем, то увидела его там. Он принес ей карту вин, заметно было, что он чувствует себя уверенно, не боится. Он уселся напротив, сложил руки и смотрел на нее. Я воспользовалась возможностью и рассмотрела медсестру.

Она сидела ко мне лицом. Внешность у нее была удивительная — каждый дюйм кожи покрыт осыпающейся белой пудрой. Пудра слиплась в морщинах на шее и запястьях. Единственными не засыпанными пудрой местами были ее странные крошечные глаза, темные, точно изюм в тесте. Они были широко расставлены итак глубоко посажены, что глазницы казались пустыми. Мама Строберри боялась, что я буду на нее смотреть, но встретиться с ней взглядом было невозможно, даже если постараться: похоже, зрение у нее было слабое, потому что меню она держала очень близко к лицу, водила им из стороны в сторону, словно обнюхивала. Я не сразу пошла к столу, а задержалась на несколько минут возле барной стойки, притворяясь, будто осматриваю горячее полотенце.

— Она сексуальна, — услышала я слова Джейсона, обращенные к бармену, когда он подошел с заказом. Он небрежно облокотился на стойку, оглянулся на нее через плечо, губы тронула довольная улыбка. — Я не отказался бы поразвлечься с ней, если бы смог. — Он повернулся и увидел, что я стою рядом и молча смотрю на него. Подмигнул и вскинул брови, словно бы приглашая меня посмеяться над шуткой. — Красивые ноги, — пояснил он, кивнул в сторону медсестры. — А может, все дело в каблуках?

Я не ответила. Схватила осибориnote 32 и отошла. Лицо иплечи залил глупый румянец. Джейсон всегда вел себя так, что мне хотелось заплакать.

Странно, как люди вкладывают в твою голову идеи. В конце вечера я взглянула на свои ноги, аккуратно скрещенные под столом. К тому времени я уже опьянела ипомню, что, увидев их, подумала: как выглядят красивые ноги? Разгладила колготки, чуть раздвинула колени, чтобы разглядеть бедра. Посмотрела на икры. Интересно, похожи ли «красивые ноги» на те, что у меня?

10

Нанкин, 4 апреля 1937, праздник чистый и светлый

Моя мать, должно быть, сейчас смеется — смотрит на меня и смеется над моими придирками и нежеланием жениться. Потому что, похоже, у нас с Шуджин будет ребенок! Ребенок! Подумать только: Ши Чонгминг, уродливый лягушонок — отец! Наконец будет что отпраздновать. Ребенок внесет порядок в законы физики и любви, ребенок поможет мне принять будущее.

Шуджин, само собой, с головой ушла в суеверия, а как же: так много нужно принять в расчет! Я видел, как она в растерянности пытается все обдумать. Сегодня утром появился длинный список запрещенной еды — она ни за что не станет есть кальмаров и осьминогов, в доме больше не будет ананасов. Мне предстоит каждый день ходить на рынок за курами с черными костями, за печенью, сливами, семенами лотоса и шариками замороженной утиной крови. С сегодняшнего дня в мои обязанности входит забой кур, которых я буду приносить с рынка, потому что, если Шуджин убьет животное, даже предназначенное для еды, наш ребенок примет его облик и, следовательно, она родит цыпленка или утенка.

Но самое главное, мы не должны называть нашего сына (она уверена, что родит сына) «бэби» или «дитя», потому что злые духи услышат нас и украдут его при родах. Вместо этого она дала ему имя, которое собьет духов с толку, — «молочное имя». С этих пор, говоря о ребенке, мы будем называть его «луной». «Ты не можешь себе представить, на что способны злые духи, пожелавшие украсть новорожденного. Наша луна будет самым драгоценным трофеем, на который могут надеяться демоны». Подняв руку, она остановила мои возражения: «Не забудь, наша маленькая луна очень ранима. Пожалуйста, не кричи и не спорь со мной. Нам нельзя беспокоить его Душу».

— Понимаю, — сказал я и слегка улыбнулся, потому что ее рассуждения показались мне восхитительными. — Хорошо, в таком случае пусть будет луна. И с этого момента в наших стенах должен воцариться мир.

11

Русских не удивили шутки Джейсона по поводу медсестры. Они сказали, что всегда знали о его странностях. Говорили, что стены в его комнате увешаны ужасными фотографиями, а из Таиланда ему часто приходят журналы в запечатанных упаковках. Иногда в их комнате пропадают предметы, не имеющие никакой ценности: Иринина статуэтка разъяренного медведя в настоящей шкуре, перчатка из волчьего меха, фотография дедушки с бабушкой. Возможно, предположили они, он поклоняется дьяволу. «Он смотрит всякую гадость, от которой тошнит. На его видео постоянно смерть».

Видео, о которых они говорили, были выставлены в магазинах проката видеопродукции на улице Васэда. Я обратила внимание на названия, такие как «Лица смерти» и «Сумасшествие в морге». Начертание букв было выполнено в виде капель крови. «Настоящее вскрытие на всю длину пленки» — хвастались обложки. Можно было предположить, что фильмы посвящены сексу, потому что возле магазинов постоянно толпились подростки. Дома я видео ни разу не смотрела и потому не знала, говорят ли русские правду. Зато видела фотографии Джейсона.

— Я прожил в Азии четыре года, — говорил он мне. — Тебя, конечно, интересуют всякие там Тадж-Махал и Ангкор-Ватnote 33, а меня привлекает другое… — Он помолчал, щелкнул пальцами, словно собирался достать слова из воздуха. — Я ищу нечто большее, другое.

Однажды, проходя мимо, я увидела, что дверь открыта и в его комнате никого нет. Не удержалась и вошла.

Я сразу поняла, что имели в виду русские девушки. Стены сплошь увешаны фотографиями, и в самом деле ужасными. На одной из них запечатлен жалкий калека. Кроме гирлянды из цветов, на нем ничего не было. Он сидел на берегу реки. Должно быть, это Ганг, подумала я. Увидела и фотографию с распятыми на крестах молодыми филиппинцами, грифов на Башнях молчания в ожидании человеческой плоти. Я даже узнала флаги богомольцев и поднимающийся в небо дым над костром из можжевельника, устроенным на погребальной площадке возле Лхасыnote 34: в университете я готовила курсовую работу по Тибету. Разглядывая фотографию, где над возвышением неясной формы поднимается густое облако дыма, я заметила внизу написанные от руки слова: «Погребальный костер в Варанаси»note 35. Комната показалась мне странно-красивой: я почувствовала живое любопытство ее хозяина. Выйдя незаметно в коридор, решила, что русские не правы: Джейсон не странный и не мрачный, он пробудил во мне интерес.

В клубе ему полагалось работать официантом, но на протяжении всей недели я ни разу не видела его с подносом в руках. Иногда он останавливался возле столов, любезно болтал с посетителями, словно бы не Строберри, а он был хозяином заведения. «Он официант, но ничего не делает, — возмущалась Ирина. — Он не работает, потому что мама Строберри его любит». Похоже, хозяйке нравилось уважительное отношение официанта. И внешность — тоже. Японские девушки хихикали и краснели, когда он проходил мимо. Он частенько сидел за столиком Строберри, пил шампанское. Раскрыв смокинг, выставлял напоказ грудь, а она, жеманно улыбаясь, поправляла лямки платья, откидывалась на спинку кресла, оглаживая руками тело.

В доме он не засиживался, так что открытая комната была необычным явлением. Дверь всегда закрывал, мы все запирали на замок свои двери. Уходил рано, до нашего пробуждения, иногда заказывал в клубе такси и приезжал домой лишь на следующий день. Возможно, бродил по парку в поисках спящих на скамейках женщин. Джейсон повсюду оставлял следы своего пребывания: на лестнице валялись его мокасины, в ванной на полке — пахнувшие лаймом спонжи от крема после бритья, за ручкой чайника — небрежно заткнутые визитки с выведенными на них бледной тушью женскими именами — Юко или Мое.

Я притворялась, что меня это не трогает. На самом деле — я влюбилась в Джейсона.

В Омотесандо, в магазине для школьниц, я купила дневник. Он был розовым. Под прозрачной пластиковой обложкой катался блестящий гель. Я подносила дневник к окну и любовалась вспыхивавшими под солнцем пятнышками. У меня были полоски липкой бумаги, и каждый прошедший день я отмечала стикером, наклеивая его на страницу дневника. Иногда ездила в Хонгоnote 36, сидела в кафе «Бэмби», глядя на солнечные зайчики, играющие на больших воротах Акамон, на проходивших через них студентов, но Ши Чонгминга я не видела. Осталось пять дней, четыре, три, два. Он сказал, что позвонит через неделю. Значит, в воскресенье. Но пришло воскресенье, а он не позвонил.

Я не могла в это поверить. Он нарушил обещание. Я прождала целый день, сидя на диване в гостиной. Окна были занавешены от жары, вокруг меня лежали книги. Я смотрела и смотрела на телефон. Однако все звонившие просили позвать Джейсона. Я подходила к телефону, и японская девушка, жалобно вздыхая, отказывалась верить, что его нет дома.

В то воскресенье ему позвонили пять разных девушек. Вежливы были не все. Одна задохнулась, услышав мой голос, и визгливо закричала по-японски: «Кто, черт возьми, ты такая. Какого черта подходишь к телефону! Позови Джейсона. НЕМЕДЛЕННО».

Я записывала все имена. Затем, постаравшись представить, как они выглядят, стала рисовать их лица на листе бумаги. Когда мне это наскучило, подперла подбородок руками и мрачно уставилась на телефон. Мне так и не позвонили.

12

Нанкин, 1 сентября 1937

На Востоке собираются тучи. Все, как я думал. Японцы в Шанхае захватывают улицу за улицей. Неужели это все-таки японцы, а не коммунисты, представляющие самую большую опасность для нашей стабильности? Неужели коммунисты были правы, навязав военное перемирие с Чиангмаем?note 37 То, что Пу Иnote 38, японская марионетка, просидел на троне в Маньчжурии шесть лет, не вина нашего президента. Пять лет назад японцы бомбили Шанхай. До сих пор в Нанкине никто не говорил о нашей безопасности. Сейчас, и только сейчас, жители начали принимать меры по своей защите. Сегодня все утро я красил нашу голубую черепичную крышу в черный цвет: надо спрятать ее от японских бомбардировщиков. Нас предупредили, что они могут прилететь на рассвете из-за Пурпурной горы.

Примерно в десять часов я закончил половину крыши, и в этот момент что-то заставило меня остановиться.

Не знаю, было ли то предчувствие, только, стоя на стремянке, я повернулся и посмотрел на восток. Заметил, что около двадцати мужчин, как и я, стоят на своих стремянках. На фоне неба отпечатались их паучьи силуэты, на солнце блестели наполовину выкрашенные крыши, а далеко за ними, на линии горизонта, вздымалась Пурпурная гора и краснел восток.

Шуджин утверждает, что Нанкин ждет ужасное будущее. Она вещает, словно пророчица. Сказала, что когда год назад впервые сюда приехала, то, выйдя из поезда, почувствовала себя, словно в ловушке. Ей показалось, что небо обрушилось на нее всем своим весом, воздух разъедал легкие, а будущее города придавило так сильно, что она еле устояла на ногах. Даже поезд, из которого вышла, — блестящий и темный, проложивший дорогу сквозь молочный туман, — не стал для нее спасением. Стоя на платформе, она смотрела на горы, взявшие Нанкин в кольцо, и чувствовала исходящую от них опасность. Эти ядовитые горы ухватили ее своими клещами. Она здесь, а это значит, что поезда перестанут ходить. Нанкин поглотит ее, а едкий городской воздух медленно растворит ее в своем сердце.

Я знаю: в тот день с ней произошло что-то важное. Мы возвращались в Нанкин с озера Поянху, и, глядя в окошко поезда, я увидел яркое цветное пятно. Вишневый зонтик. Это была девушка на рисовом поле. Она вела на веревке козу. Упрямое животное остановилось, не желая трогаться с места. Девушка тянула веревку не слишком сильно, потому что ее больше интересовал поезд. Мы остановились где-то в районе Уху, и все в поезде приникли к окнам — смотрели на девушку с упрямой козой. Наконец животное сжалилось, девушка продолжила свой путь, и больше ничего не осталось, кроме изумрудно-зеленого поля. Пассажиры отошли от окон и вернулись к прерванным играм и разговорам, но Шуджин не шевелилась — все смотрела на поле, где только что была девушка.

Я наклонился к ней и прошептал:

— На что ты смотришь?

— На что смотрю? — Вопрос, кажется, ее озадачил. — На что смотрю? — повторила она несколько раз. Рука ее лежала на оконной раме, а она все смотрела на пустое место. — На что я смотрю?

Только теперь, спустя много месяцев, я понял, на что смотрела Шуджин. Глядя на девушку под вишневым зонтиком, она смотрела на саму себя. Она прощалась с собой. Прощалась с прежней деревенской девушкой. Когда мы приехали в Нанкин, та прежняя, деревенская, исчезла не вся — еще остались нежные места с обратной стороны колен, легкий загар на руках и стойкий диалект Цзянсу, казавшийся жителям Нанкина таким забавным — но теперь она превратилась в женщину, растерянную и напуганную большим городом. Этот город, считает она, никогда ее не отпустит.

13

На следующий день, в восемь утра, я увидела Ши Чонгминга, входящего в университет. Сама я дежурила здесь с половины седьмого. Сначала ждала на углу, затем в кафе «Бэмби», как только оно открылось. Я заказала большой завтрак — суп мисо, тунец с рисом, зеленый чай. Прежде чем официантка пошла с заказом на кухню, она шепотом назвала мне цену. Я взглянула на нее с недоумением. Потом поняла: она давала понять, что не станет второй раз кормить меня бесплатно. Я взяла квитанцию и оплатила ее в кассе. Когда официантка принесла еду, я дала ей три тысячи иен бумажками. Она молча посмотрела на деньги, покраснела и сунула их в карман накрахмаленного кружевного передника.

День был жаркий, но Ши Чонгминг облачился в синюю хлопчатобумажную рубашку в стиле Мао, черные парусиновые туфли на резиновой подошве — английские школьники носят такие на уроках физкультуры — и странную рыбацкую шляпу. Шел он очень медленно и осторожно, глядя себе под ноги. Он не заметил меня у ворот, пока я не вышла из-под дерева и не встала перед ним. Сначала он увидел мои ноги и остановился, выставив вперед трость. Голова все так же была опущена.

— Вы сказали, что позвоните.

Медленно, очень медленно Ши Чонгминг поднял голову. Глаза его были тусклыми, словно непрозрачные стеклянные шарики.

— Опять вы, — сказал он. — Вы же сказали, что больше сюда не придете.

— Вы должны были позвонить мне. Вчера. Он, сощурившись, посмотрел на меня.

— Вы изменились, — сказал он. — Почему вы по-другому выглядите?

— Вы мне не позвонили.

На мгновение он задержал на мне взгляд, кашлянул и пошел прочь.

— Вы очень грубы, — пробормотал он. — Очень грубы.

— Но я прождала неделю, — возмутилась я, поравнялась с ним и пошла рядом. — Я вам не звонила, не приходила, сделала то, что положено, а вот вы забыли.

— Я не обещал вам звонить.

— Нет, вы…

— Нет. Нет. — Он остановился и выставил в мою сторону трость. — Я не давал обещаний. У меня хорошая память, я вам ничего не обещал.

— Я не могу ждать до бесконечности. Он рассмеялся.

— Вам нравятся старые китайские поговорки? Может, хотите услышать притчу о листе шелковицы? Хотите? Мы говорим, что терпение превращает шелковичный лист в шелк. Шелк! Только представьте — из сухого листа. На все требуется терпение.

— Глупости, — заметила я. — Шелк прядут черви. Он закрыл рот и вздохнул.

— Да, — сказал он. — Да. Не похоже, чтобы наша дружба продлилась. Как полагаете?

— Да, если вы не будете выполнять обещания. Вы должны были сдержать слово.

— Я никому ничего не должен.

— Но… — Я повысила голос, и проходившие мимо студенты стали бросать на нас любопытные взгляды. — Я работаю по вечерам. Как я узнаю, если вы позвоните вечером? У нас нет автоответчика. Как узнаю, что вы не звонили? Если пропущу ваш звонок, все пойдет прахом, и тогда…

— Оставьте меня, — сказал он. — Вы достаточно наговорили. Теперь, пожалуйста, оставьте меня в покое.

Он похромал прочь, а я осталась стоять в тени гингко.

— Профессор Ши, — крикнула я вслед его удалявшейся фигуре. — Пожалуйста, я не хотела быть грубой. У меня этого и в мыслях не было.

Но он не остановился и вскоре исчез за пыльной оградой. У моих ног шевелились тени гингко. Я повернулась, пнула низкий бордюр, уткнула лицо в ладони. Меня трясло.

Домой я вернулась в состоянии транса, пошла прямо в свою комнату, не остановилась поболтать с русскими. Они в гостиной смотрели телевизор и саркастически охнули мне вслед. Я с грохотом закрыла дверь в спальню, прислонилась к ней спиной, закрыла глаза. Сердце громко билось.

Когда знаешь, что прав, важно стоять на своем.

Спустя долгое время я открыла глаза, подошла к алькову, где хранила краски, смешала их, положила кисти и кувшин с водой возле стены и широко открыла окно. Уже темнело, с улиц доносился запах подгоревшей пищи, Токио зажигал огни, готовясь к ночи. Город убегал вдаль, как маленькая галактика. Я представила себе, как он выглядит с высоты: дома как горы, улицы — реки из блестящей ртути, как при императоре династии Цин — Ши Хуанди.

Как могло это произойти? Когда закончились воздушные бомбежки и последний американский бомбардировщик улетел восвояси через голубой океан, улицы в Токио остались лежать в руинах. Город было не узнать. Автомобили не могли по нему проехать, потому что никто не знал, где заканчивались улицы и где начинались дома. Вдоль реки, где стояли хижины, поднимался дым, удушливо пахло угольной пылью и смолой.

Шелк на стенах моей комнаты был порван сверху вниз, до уровня моей талии. Ниже он был не тронут. Я набрала на кисть кобальта и начала рисовать. Нарисовала разбитые крыши и балки сожженных домов. Нарисовала огонь, вышедший из-под контроля, и улицы, засыпанные обломками. Рисовала, а мысли где-то бродили. Я так ушла в себя, что близнецам в семь часов вечера пришлось постучать мне в дверь и спросить, собираюсь ли я на работу.

— Может, останешься здесь? Будешь сидеть, как краб?

Я открыла дверь и взглянула на них. В руке я держала кисть, и лицо было испачкано краской.

— Господи! Ты что же, так и пойдешь?

Я заморгала. Тогда я не подозревала, как мне повезло. Если бы они не постучали, я пропустила бы один из самых важных вечеров в Токио.

14

Нанкин, 12 ноября 1937 (десятый день десятого месяца)

На прошлой неделе пал Шанхай. Невероятное, непостижимое известие. Город защищали лучшие войска нашего президента, по численности мы вдесятеро превосходили японских моряков, тем не менее город пал. Рассказывают, что Шанхай опустел, в канавах валяются банки из-под отравляющих газов, мертвые животные из зоопарка гниют на полу своих клеток. Поступила новость, будто японская императорская армия рассредоточилась в дельте реки. Кажется, нападение на Нанкин неизбежно. К нам направляются десять дивизий: пехота, мотоциклисты, бронированные машины. Я могу их представить: вижу, как краги военных облепила желтая речная грязь. Если они возьмут Нанкин, великую столицу нашего народа, то сожмут в кулаке сердце гиганта.

Но, естественно, этого не произойдет. Наш президент не допустит, чтобы в город пришла беда. Тем не менее в горожанах что-то изменилось — вера их пошатнулась. Сегодня я возвращался домой после утренних лекций (пришли только четыре студента, как я должен это понимать?), висевший над городом туман растаял, стало солнечно, небо сжалилось над Нанкином. И все же язаметил, что белья на шестах не появилось, как это обычно бывает при первых солнечных лучах. Затем я обратил внимание на то, что поливальщики улиц, оборванные кули, убирающие наши дороги, не вышли на работу, а люди, спешащие от двери кдвери, несут больше вещей, чем необходимо. Я не сразу сообразил, что происходит, а когда понял, сердце упало. Люди бегут. Город закрывается. Мне стыдно признаться, что даже некоторые преподаватели из университета говорили сегодня о том, что надо уходить в глубь страны. Только представьте это! Представьте отсутствие веры в нашего президента. Вообразите, что он подумает, когда увидит, как мы удираем из великого города.

Шуджин выглядит почти довольной тем, что Шанхай захвачен. Это подтверждает все ее высказывания о националистах. Она поддалась общему настроению и хочет покинуть столицу. Когда сегодня я вернулся домой, то увидел, что она пакует в сундук вещи. «А, вот и ты, — сказала она. — Я тебя ждала. Пойди, достань тележку».

— Тележку?

— Да! Мы уезжаем. Возвращаемся в Поянху. — Она сложила белые пеленки из узла своей бабушки. Я заметил, что она оставила в сундуке место для черепаховой шкатулки моей матери. Помню, что в ней она хранила несколько написанных кровью стихов Ай Цинаnote 39. Моя мать свято верила этим словам, однако они не смогли ее спасти. — Да не смотри на меня так, — сказала Шуджин. — Мой календарь сообщает, что сегодня — самый благоприятный день для путешествия.

— Послушай, ни к чему такая спешка, — начал я.

— Неужели? — Она задумчиво на меня посмотрела. — Думаю, ты не прав. Пойдем. — Она поманила меня к окну, открыла раму и указала на Пурпурную гору, где стоит мавзолей Сунь Ятсена. — Посмотри, — сказала она. Темнело, и за горой уже показалась луна, низкая и оранжевая. — Цзыцзинь.

— И что же?

— Чонгминг, послушай, пожалуйста, муж мой. — Она говорила тихо и серьезно. — Сегодня мне приснился сон. Мне снилось, что горит Цзыцзинь …

— Шуджин, — начал я, — но это глупости…

— Нет, — яростно возразила она. — Это не глупости. Это так и есть. Мне приснилось, что горит Пурпурная гора. И когда я это увидела, то поняла. Поняла, что в Нанкине будет беда…

— Шуджин, я тебя умоляю…

— На город свалится несчастье, подобного которому никто не видел, даже во время христианского мятежа.

— Вот как! Может, ты так же умна, как те слепые на праздниках? Они хвастают, что намазали свои веки… гноем из собачьих глаз или подобной ерундой. Тоже мне, ясновидящая нашлась! Давай прекратим эти глупые разговоры. Ты не можешь предсказывать будущее.

Но она была непреклонна. Стояла рядом со мной, не отрывая глаз от горы.

— Нет, могу, — прошептала она, — будущее можно предсказать. Будущее — это открытое окно. — Шуджин прикоснулась рукой к ставням. — Смотреть вперед нетрудно, потому что будущее — это прошлое. Все в мире вращается, и яточно вижу, что должно произойти. — Она посмотрела на меня своими желтыми глазами, и мне показалось, что она заглядывает мне в сердце. — Если останемся в Нанкине, — умрем. Ты и сам знаешь. Я вижу в твоих глазах — ты очень хорошо это знаешь. Тебе известно, что твой драгоценный президент слишком слаб, чтобы нас спасти. У Нанкина нет ни одного шанса.

— Я больше не хочу слышать ни слова, — твердо заявил я. — Не позволю, чтобы так говорили о главнокомандующем. Запрещаю тебе подобные речи. Чан Кайши спасет наш город.

— Это — декоративная собачка иностранцев, — презрительно выдохнула Шуджин. — Поначалу его заставляли сражаться собственные генералы, а теперь он не может победить даже японцев — ту армию, которая его обучала.

— Довольно! — Я трясся от гнева. — Я достаточно услышал. Чан Кайши защитит Нанкин, и мы — ты и я — будем здесь и увидим все своими глазами. — Я взял ее за запястье и повел к сундуку. — Я твой муж, и ты обязана мне доверять. А теперь распакуй вещи. Мы никуда не идем, уж тем более в Поянху. Это место убило мою мать, и я заявляю тебе как муж: ты должна верить Чан Кайши, высшему арбитру, человеку более великому и сильному, чем все твои предсказатели, вместе взятые.

Нанкин, 16 ноября 1937

Как же я сожалею сейчас о тех словах. Я сижу один в своем кабинете, дверь заперта на ключ, и, прислонив ухо к приемнику, украдкой слушаю радио. Как я жалею о своем гордом заявлении. Боюсь, что Шуджин услышит по радио новости. Она наверняка придет в восторг, когда узнает, что случилось. Это так ужасно, что я не решаюсь написать в своем дневнике. Все же напишу маленькими буквами, чтобы легче было перенести: Чан Кайши и правительство Гоминьдан бежали из города, оставив нас на генерала Тан Шенчжи.

Вот я и написал эту страшную фразу. Что теперь делать? Сидеть и смотреть на нее? Кровь бросилась мне в голову. Что делать? Я не могу ни сидеть, ни стоять, ни думать о чем-то другом. Командующий Чан бежал? Теперь на его месте генерал Тан? Можем ли мы ему доверять? Что теперь? Должен ли я ползти к Шуджин и сказать, что был не прав? Неужели допущу, чтобы она увидела мою слабость? Только не это. Я не могу отступить. Я угодил в собственную ловушку, однако должен отстаивать свою позицию, как бы тяжело мне ни было. Я забаррикадирую дом, и мы дождемся здесь прихода императорских войск. Даже если произойдет нечто невероятное и наши войска будут разбиты, я знаю, что японцы отнесутся к нам нормально. В студенческие годы я посещал Киото, по-японски говорю хорошо. Это просвещенные люди, они ведут себя достойно — стоит только вспомнить, как они действовали в русско-японской войне. Они показали себя цивилизованным народом. Шуджин удивится, когда узнает, что они могут и нас кое-чему научить. Мы напишем табличку на японском языке: «Добро пожаловать» и будем в безопасности. Сегодня я видел, как по соседству две семьи уже готовят такие таблички.

Я пишу, а на город спускается ночь. В Нанкине стоит тишина, разве только издалека донесется шум от проезжающего танка националистов. Сердце мое словно кусок льда. Я не стану спускаться вниз и говорить Шуджин о своих страхах.

После того как я отказался возвращаться домой, она смотрит на меня сурово. Я повторяю перечень причин, по которым нам не следует бежать, притворяюсь, будто не вижу их неубедительности: в деревенской местности не будет достойного медицинского обслуживания, квалифицированных акушеров. Я пытался нарисовать картину наших несчастий, которые непременно последуют, если мы окажемся в деревне. Кто поможет Шуджин при родах? Какая-нибудь старая крестьянка? Но каждый раз, когда привожу этот довод, в глазах ее вспыхивает огонь: «Старая крестьянка? Старая крестьянка? Она знает побольше, чем твои иностранные врачи! Они же христиане!»

Вероятно, я довел ее до изнеможения, потому что она замолчала. Сегодня большую часть дня она вяло сидела на стуле, сложив на животе руки. Не могу не думать об этих руках, таких маленьких и белых. Весь день не мог оторвать от них взгляд. Должно быть, она положила их на живот бессознательно, ибо прекрасно знала, что женщина, поглаживающая живот, может избаловать ребенка. Так говорила мне моя мать: «Должно быть, я слишком часто гладила свой живот, раз у меня родился такой гордый и упрямый сын».

Стоит мне задуматься о том, что наш ребенок вырастет упрямым, эгоистичным или высокомерным, либо станет обладателем другой нежелательной черты характера, как чувствую, что хочу заплакать. Гордый, упрямый, испорченный или требовательный — все это зависит от одного условия: будет ли наш ребенок жив. Переживет ли Шуджин неизбежное нападение на Нанкин?

15

Возможно, худшее, что может с тобой случиться — это потерять кого-то и не знать, где его искать. Японцы верят, что в ночь праздника Бон мертвые возвращаются к тем, кого они когда-то любили. Они выплывают из эфира, откликаясь на призыв своих потомков. Я всегда представляла себе этот праздник очень хаотичным, думала, что духи с невероятной скоростью носятся по воздуху, сшибая людей с ног. Теперь задумалась, как же чувствуют себя люди, не знающие, где лежат их мертвецы. А что если они умерли в другой стране? Интересно, могут ли духи перелетать с одного континента на другой? А если не могут, то как же вернутся к своим родственникам?

О духах я и думала в тот вечер, сидя с сигаретами в полутемном углу. Я пыталась сообразить, как бы убедить Ши Чонгминга поговорить со мной. Из раздумий меня вывело появление Фуйюки и его телохранителей.

Строберри попросила меня к ним присоединиться. Они уселись за тот же длинный стол, все, кроме медсестры. Та снова удалилась в темный альков. На стене отпечаталась ее искаженная тень, напомнившая мне шахматного коня, причем была она такая высокая, что, казалось, ее подвесили за плечи с потолка. Фуйюки сегодня вроде был в хорошем настроении. В этот раз появился новый гость, и меня посадили рядом с ним. У огромного мужчины в серебристом костюме было красное лицо, а волосы такие короткие, что заметны были толстые складки на затылке. Он был уже пьян — рассказывал анекдоты, стучал стулом каждый раз, когда подходил к ударной фразе, комически поднимал брови, бормотал что-то, отчего мужчины громко хохотали. Он говорил по-японски с акцентом Осаки. Так, по моим представлениям, и должны были говорить якудза, но он к этой группировке не принадлежал. Он был другом Фуйюки, и японские девушки сказали, что он знаменит. Они хихикали, глядя на него, прикрывая руками рты. Переглядываясь друг с дружкой, незаметно вздыхали.

— Мое имя — Байшо, — обратился он к близняшкам на ломаном английском и взмахнул толстыми пальцами, унизанными золотыми кольцами. — Друзья зовут меня Баи, потому что денег у меня вдвое больше, чем у них, и я… — Он красноречиво вскинул брови: — …вдвое мужчина!

Я молчала, в воображении рисовала иероглиф имени Баи. Баи-сан имел в виду значение «двойной», но это слово было многозначным: оно могло означать «сливу», если иероглиф «дерево» соединить с символом «каждый», имелись и другие значения — «моллюск» или «культивация». Я же подумала, что по-английски его имя звучало как «бизон».

— Моя работа — певец. Я — поющий японский мальчик номер один. — Он махнул рукой, приглашая всех к нему прислушаться. — И мой новый друг, — он махнул сигарой в сторону черной фигуры в инвалидном кресле, — мистер Фуйюки, человек номер один в Токио! — Он крепко сжал кулак. — Самый старый в Токио, но здоровый и сильный, как в тридцать лет. Сильный, очень сильный. — Он пьяно развернулся и громко сказал по-японски, словно старик был глухим. — Фуйюки-сан, ты очень сильный. Ты самый сильный и самый старый человек, которого я знаю. Фуйюки кивнул.

— Да, да, — прошептал он. — Сегодня я сильнее, чем был в двадцать лет.

Бизон поднял бокал.

— За самого сильного человека в Токио.

— За самого сильного человека в Токио! — подхватил хор голосов.

Хвастовство к добру не приводит — никогда не знаешь, что с тобой произойдет в следующий момент: можешь оказаться в глупом положении. Не прошло и получаса после хвастливого заявления, как Фуйюки почувствовал себя неважно. Никто не обратил на это внимания, но я заметила, что старик стал тяжело дышать, пробормотал что-то и схватил за руку человека с хвостом. Тот наклонился над стариком, выслушал его с бесстрастным выражением лица. Затем кивнул, поднялся из-за стола, огладил свитер и резко задвинул стул под столешницу. Подошел к алькову, у входа помедлил и вошел внутрь.

Еще один мужчина, сидевший недалеко от Фуйюки, незаметно на него поглядывал. Я заметила, что и остальные делали вид, будто ничего не случилось: должно быть, считали неприличным привлекать внимание к попавшему в неловкое положение старику. Только я смотрела вслед человеку с хвостом. Увидела, что в алькове Джейсон разговаривает с медсестрой. Лицо его оставалось в тени. Наступила минутная пауза, затем медсестра сунула в карман руку и вынула аптечку, из которой достала флакончик. Наклонила, постучала по нему длинными белыми пальцами и высыпала из него что-то в стакан. Наполнила водой из стоявшего на столе кувшина, подала хвостатому человеку, а тот накрыл стакан белой салфеткой и, вернувшись к столу, протянул его Фуйюки.

Старик взял стакан дрожащей рукой, сделал глоток, другой. Я заметила на дне осадок, напоминавший молотый мускатный орех. Тем временем в алькове медсестра вернула аптечку в карман, после чего разгладила парик большими руками.

Бизон возле меня тихо хихикнул. Он сидел, опершись локтем о стол, пальцы запачканы сигарным пеплом. Он с интересом смотрел, как Фуйюки допил питье, поставил стакан на стол и бессильно прислонился к спинке кресла. Руки его лежали на подлокотниках, голова откинута, из крошечного носика вырывалось тяжелое дыхание.

Бизон начал смеяться. Он мотал головой и хохотал, так что тело тряслось, а лицо краснело. Перегнулся через меня и громко, пьяно заговорил с Фуйюки.

— Эй, онии-сан, — сказал он и указал на стакан своей сигарой. — Может, у тебя найдется и для меня лекарство? Чтобы я стал таким же гордым, каким был в двадцать лет.

Фуйюки не ответил. Его дыхание было таким же тяжелым.

— Ты знаешь, что я имею в виду, ты, старый козел. Лекарство, которое делает тебя таким же сильным, каким ты был в двадцать лет.

Разговоры за столом прекратились, люди стали на него оглядываться. Бизон чмокнул губами и взмахнул рукой.

— Такое лекарство, чтобы дамы были довольны, а? — Он грубо подтолкнул меня локтем. — Тебе бы понравилось, да? Тебе понравился бы двадцатилетний парень, у которого все в порядке. — Он вскочил на ноги, споткнулся, со стола упала тарелка. — Вот чего я хочу. Хочу быть таким, как мистер Фуйюки! Как мой онии-сан, хочу жить вечно!

Сосед тронул Бизона за рукав, другой мужчина приложил к губам палец.

— Я хочу, чтобы у меня все было так, как раньше, — профессионально пропел Бизон, приставив руки к груди. — Хочу, чтобы все было крепко, как в восемнадцать. О, скажи мне, ками самаnote 40, неужели я прошу слишком много?

Когда никто не рассмеялся, он умолк на полуслове. Все перестали говорить, человек с хвостом, не поднимая глаз, сделал едва заметный жест, прижав к губам большой и указательный пальцы. Улыбка Бизона увяла. Он вопросительно развел руки: что? что я такого сказал? Но человек с хвостом уже убрал пальцы от лица и притворился, что рассматривает свои ногти, словно ничего не случилось. Кто-то смущенно кашлянул. Затем, словно по сигналу, все снова заговорили. Бизон оглядел стол.

— Что? — спросил он сквозь шум. — Что?

Но никто не обращал на него внимания. Все смотрели в разные стороны, находя для обозрения более привлекательные предметы, а для разговора — более интересные темы. Они крутили в руках бокалы, откашливались, зажигали сигары.

После долгой заминки он очень медленно опустился на стул. Взял горячее полотенце, поднес к лицу, подышал в него.

— О, Господи, — пробормотал он, положил полотенце на стол, озабоченно взглянул в сторону алькова, где по стене двигалась тень медсестры. — Не может быть, что это правда…

— Что он сказал? — прошипела Ирина, склонившись ко мне. — Что он сказал?

— Не знаю, — пробормотала я, не глядя на нее. — Я не поняла.

Разговор за столом продолжался на высокой, немного вымученной ноте. Фуйюки постепенно оправился. Утер рот, завернул стакан в салфетку, положил его в карман, откинул голову и некоторое время смотрел в потолок. Мужчины беседовали, девушки подливали им напитки, инцидент никто не комментировал. Только Бизон не подключился к разговору. Он сидел, словно оглушенный. Посмотрел на оттопыренный карман пиджака Фуйюки, тот, где лежал стакан, затем взгляд его обратился на зловещую тень медсестры. Щеки у него были мокрыми, глаза водянистыми, на протяжении всего вечера у него судорожно двигался кадык. Казалось, его вот-вот стошнит.

16

Нанкин, 9 декабря 1937 (согласно календарю Шуджин, седьмой день одиннадцатого месяца)

Вгороде царит паника. На прошлой неделе японцы взяли город Сучжоуnote 41 — китайскую Венецию — и начали продвижение к северу от озера Тайху. Идут они быстро, обогнули Янцзы, а сюда пришли, должно быть, с севера, потому что четыре дня назад пала провинция Чжецзян. Генерал Тан поклялся сделать все для обороны города, но люди ему не верят. Тот, кто может, уходит. «Напоминает взятие Тайпинга»note 42, — шепчутся горожане. Грузовики нагружены доверху. Бедняки цепляются за борта, кузова раскачиваются. Я молюсь, чтобы темные пятна, падающие у меня на глазах с железнодорожного парома и исчезающие в тумане, были плохо привязанными пожитками — корзинами или курами. Молю Бога, чтобы это были не дети и не бедняки.

Сегодня Красный Крест выступил с предупреждением. Они создали лагерь беженцев, его центром стал университет. Это недалеко от нашего дома, к югу от железнодорожной линии. Красный Крест призывает гражданское население собраться здесь в целях безопасности. Большая часть аудиторий икабинетов превратилась в спальни. Неужели я нашел решение всех проблем? В зоне безопасности никто не будет говорить о том, чтобы оставить Нанкин, не станет подрывать веру в Гоминьдан. Здесь ясмогу защитить Шуджин.

С такими мыслями я тайком от жены отправился в лагерь иувидел там толпы людей. Они стояли у входа с постельными принадлежностями и прочим скарбом. Над головами орала система оповещения о воздушном нападении. Некоторые беженцы привели с собой живность — кур, уток и даже буйвола. Я видел семью, которая требовала, чтобы администрация разрешила им взять с собой свинью. Их все же убедили оставить животное, и растерянная свинья побежала в толпу. Некоторое время я смотрел на животное, пока другой беженец не обратил на свинью внимание. Он заявил, что это его собственность, и медленно повел ее к тем же воротам. Там снова начался спор с администрацией.

Я еще долго смотрел на бедняков ибродяг. Некоторые кашляли, другие присаживались в канаву, чтобы справить нужду. Должно быть, они привыкли к этому в сельской местности. Наконец я поднял воротник и, повесив голову, пошел домой. Взять туда Шуджин я не могу. Это все равно что тащить ее через Янцзы, обратно в Поянху.

На нашей улице остались только мы да несколько рабочих с ткацкой фабрики. Они живут в здании общежития в начале улицы, и они очень бедны. Должно быть, у них нет родственников и некуда бежать. Иногда я тайком выхожу на дорогу и смотрю на нашу улицу, пытаюсь представить ее глазами японских солдат. Я уверен, что мы в безопасности. Наша улица заканчивается тупиком, исюда редко кто заглядывает. Закроем окна ставнями, никто и не догадается, что дом обитаем. В крошечном дворике, там, где Шуджин сушит овощи на противнях, я поставил поленницу, кувшины с арахисовым маслом, запечатанные воском, несколько мешков с сорго и сушеным мясом. Есть даже корзина с сушеными крабами — деликатес! Думаю, что подготовился я хорошо. У меня даже есть несколько старомодных цистерн с водой, потому что на городское водоснабжение надеяться трудно, а старый колодец на нашем участке нам не помощник.

Сейчас сижу у окна, решетчатые ставни открыты. Я смотрю на улицу, и что я вижу? Женщина катит ручную тележку в направлении ворот. На тележке матрасы, мебель и мешки с соевыми бобами. Сверху привязан мертвый голый мужчина. Возможно, ее муж или родственник. Чтобы его похоронить, нужны деньги. Только посмотрите на это зрелище! Неужели все мы сошли с ума? Неужели так хотим убраться из города, что не можем даже похоронить здесь наших мертвецов?

Нанкин, 10 декабря 1937

Возле моего локтя лежат две маленькие карточки. Свидетельства беженцев. Одна моя, другая — Шуджин. Если японцы все-таки войдут в город, мы прикрепим их к нашей одежде. Я взял их сегодня утром в Красном Кресте. Я шел домой, на небе появилось солнце, и я снял фуражку. Один из преподавателей посоветовал мне сделать это. Он решил покинуть Нанкин: надеялся прорваться в Чунцинnote 43. На прощанье он взглянул на меня и сказал: «Если сегодня выйдет солнце, снимите фуражку. Надо, чтобы лоб у вас загорел. Я слышал, они снимают с людей фуражки, и, если лоб у человека бледный, они считают, что он военный».

— Но ведь мы мирное население, — запротестовал я.

— Да, — сказал он, и в его глазах я заметил жалость. — Да.

— Мы мирное население, — повторил я, глядя ему вслед. И повысил голос. — Японцы это поймут и оставят нас в покое.

Некоторое время я стоял на месте, сердце разгневанно колотилось. Мой товарищ исчез в конце коридора. Выйдя на улицу, оглянулся через плечо. Лагерь остался позади, и я быстро сорвал с головы фуражку, сунул ее в карман и остальную часть пути прошел, подставив лицо солнцу. На память пришли слова, которые мать сказала на смертном одре: «Поворачивай лицо к солнцу, мой мальчик. Помни, что жизнь коротка. При первой возможности поворачивай лицо к солнцу».

Ночью выпал снег. Всю ночь я прислушивался к тишине. Шуджин тихо лежала рядом со мной. Теперь она вынуждена спать на боку: мешает живот. Я чувствовал, что пальцы на ее ногах совершенно холодные. Последние дни Шуджин все время молчит. Она кажется почти прозрачной — вот-вот растворится в воздухе, оставив вместо себя младенца. Вся в себе. Возможно, думает, что пришли решающие дни: нашему ребенку явились главные человеческие силы — любовь, правда, сочувствие и справедливость. Должно быть, поэтому она такая тихая: хочет, чтобы все эти силы пришли к нему в самом чистом виде. Она редко говорит, что нам следует уехать. Время от времени спрашивает меня: «Чонгминг, что происходит? Что происходит на востоке?» И каждый раз, не решаясь сказать правду, вру: «Ничего. Ничего. Все, как и должно быть. Генерал Тан держит все под контролем».

Когда сегодня утром мы раздвинули занавески, на стеклах выступила влага, а земля была покрыта толстым снежным покрывалом. Обычно к полудню колеса машин превращают снег в слякоть, но только не сегодня. Нанкин призрачно молчалив. Когда пошел на рынок, видел на улицах лишь армейские автомобили. На рынок я пошел, чтобы купить замки на двери и гвозди — забаррикадировать дом. Удивился, увидев лишь горстку торговцев. Снежные хлопья, шипя, падали на печки, в которых горел древесный уголь. Я купил замки. Торговец потребовал сумму вдесятеро большую, чем обычно. Замки наверняка краденые, но, похоже, на них большой спрос.

— Господин Ши!

Я обернулся. Каково же было мое удивление, когда я увидел профессора литературы из Шанхайского университета, Лю Рунде. Ранее я его встречал только дважды, а потому не мог понять, что он делает на нашем рынке.

Я приветственно поднял над головой сцепленные руки и поклонился.

— Как странно видеть вас, — сказал я, опустив руки, — здесь, в Нанкине.

— И я не ожидал увидеть вас, господин Ши. — На Лю было традиционное китайское платье, в широком рукаве которого он держал жаровню, а вот шляпа была западная, с широкой серой лентой на тулье. Он вынул из складок халата свою жаровню, поставил ее на землю, чтобы отвесить мне поклон. — Да и вообще странно встретить кого-нибудь. Я думал, штат вашего университета выехал из города в полном составе.

— Ну уж нет. Только не я. — Запахнул плотнее куртку, постарался принять небрежный вид, словно моим главным намерением было оставаться на месте. — Моя жена ожидает ребенка. Ей нужно быть рядом с больницей, возле городского медицинского центра. Отличное заведение, все устроено с учетом последних достижений.

Я несколько раз пристукнул ногой, словно замерз, а вовсе не нервничал. Когда он мне ничего не ответил, я взглянул на опустевшую улицу, наклонился к нему и шепотом спросил:

— В чем дело? Вы думаете, я поступаю неразумно?

— Неразумно? — Он задумчиво смотрел поверх моего плеча, поверх крыш, глядел в сторону востока. На лбу пролегла вертикальная морщинка, но тут же лицо его прояснилось, на щеках выступил легкий румянец, и он мне тепло улыбнулся. — Нет. Почему же неразумно. Напротив.

Я заморгал. На душе потеплело.

— Напротив?

— Да. Без сомнения, есть люди, не верящие в нашего президента. Иногда кажется, что весь Китай потерял к нему доверие и побежал в глубь страны. Что до меня, я твердо решил: из Шанхая я сбежал, вынужден в этом признаться, но теперь не отступлю.

— Есть люди, которые считают, что Тан — слабый командир. А что вы об этом думаете? Одни говорят, что японцы его одолеют. Другие утверждают, что японцы войдут в город и поубивают нас в наших домах.

— Тьфу! Эти люди боятся перемен. Нам нужны другие люди, такие как вы и я. Мы, господин Ши, должны проявить твердость. Забудем обо всех трусливых и отсталых, продемонстрируем веру в наш город, в умение президента правильно выбрать главнокомандующего. Иначе кем мы станем? Трусами с белыми от страха лицами? Не стоит забывать: у националистов есть в запасе немало фокусов. Посмотрите туда, за восточные стены. Видите дым?

— Да.

— За восточными стенами горят дома. Их сожгли наши люди. Это ответ тем, кто утверждает, будто у Чан Кайши нет военной политики. Наш ответ — выжженная земля.

Политика выжженной земли. Пусть японцам ничего не достанется. Им нечем будет кормиться, и наступление быстро закончится.

Я испытал невероятное облегчение. После всех душевных терзаний я почувствовал, что реабилитирован, почувствовал, что не один. Мне показалось, что я встретил дорогого старого друга. Мы говорили и говорили, снег падал на наши плечи, в процессе разговора выяснилось, что его семья живет неподалеку от нас с Шуджин. Мы решили продолжить беседу в его доме. Взявшись за руки, пошли к нему. Домик был одноэтажный, под соломенной крышей, ни двора, ни электричества. Вместе со стариком Лю жила жена и их сын-подросток, маленький, темный мальчик. Мне показалось, что лицо его было выпачкано в грязи.

Лю привез из Шанхая много иностранных деликатесов: банки со сгущенным молоком, французские сигареты. Пока разговаривали, мы их много выкурили, словно двое модных парижских интеллектуалов. Лю рассказал, что летом запер свой дом на шанхайской набережной и отправил в Нанкин жену и сына. Сам до времени оставался в университете, спал в лекционном зале, держался за работу, пока это было возможно. Когда город был взят, он избежал пленения — спрятался в пустой бочке в университетской кухне, а затем прибыл в Нанкин вместе с потоком крестьян. Повсюду видел плоскодонные лодки и сампаны, забитые съежившимися эвакуированными.

— Когда добрался до Сучжоу, впервые увидел японских солдат. Видел, как они прыгают через каналы. Перепрыгивают через воду, словно демоны, на спинах подскакивают рюкзаки. Они такие ловкие, ничто их не остановит.

От этих слов мне стало не по себе. У себя в доме Лю Рунде был не таким храбрым и страстным, как на улице.

Время от времени потирал нос или нервно поглядывал в окно. Мне показалось, что, несмотря на пафосные речи, он был озабочен не меньше меня.

— Знаете, — сказал, подняв брови и с улыбкой склонившись ко мне, — я видел Шанхай, весь Шанхай, плывущий по долине.

— Шанхай? Как это может быть?

— Да. Вы думаете, я сошел с ума. Или вижу сон. Но это правда. Я стоял на эскарпе и видел, как Шанхай плывет в глубь страны.

Я нахмурился.

— Не понимаю. Он рассмеялся.

— Да! Какой взгляд! Я точно так же смотрел, когда видел это. Не сразу поверил, что с моей головой все в порядке. Знаете, что я на самом деле увидел?

— Нет.

— Я увидел, что жителей Шанхая охватила паника. Они разобрали целые дома. Целые фабрики. Можете вы это себе представить? Они переправляли их в глубь страны на джонках и пароходах, на юго-восток, в Чунцин. Я видел, как по Янцзы плыли турбины, целый завод, текстильная фабрика… — Он вытянул руку и изобразил покачивание лодки. — Весь Шанхай плыл в Чунцин.

Улыбнулся мне, ожидая реакции, но я молчал. Что-то было не так. Перед нашим разговором жена Лю поставила на стол пирог из тертых каштанов. Пирог был украшен иероглифом из взбитого белка с пожеланием счастья. Сначала мои глаза обратились к знакомому иероглифу, затем в сторону коридора, куда удалилась женщина, и снова вернулись к пирогу. Я подумал о ее поведении — странно отстраненном, — и неожиданно мне все стало ясно.

Конечно. Ну, конечно. Теперь я понял. Я посмотрел на старика Лю, на его сморщенное лицо и седеющие волосы и все понял. Он вел с женой ту же войну, что и я с Шуджин. Он, конечно же, боится японцев, но суеверия и отсталые верования пугают его еще больше. Согласно народной поговорке, мы с ним в одной постели — Лю и я — и видим один и тот же сон.

— Старина Лю, — придвинувшись к нему, я тихо прошептал: — Простите меня. — Испытывая неловкость, постучал пальцами по столу. — Простите меня, если я вас не понял. Я ведь сначала поверил, когда вы сказали, что бояться японцев не следует.

Лицо Лю изменилось. Он сильно покраснел и энергично потер нос, словно собирался чихнуть. Выпрямился в кресле и бросил взгляд в сторону удалившейся жены.

— Да, да, — сказал он. — Именно это я утверждаю. — Он укоризненно поднял палец. — Те, кто сомневается в Гоминьдане, должны посмотреть на нас и увидеть веру в наших глазах. Сохраняйте веру, господин Ши, сохраняйте веру. Мы поступаем правильно.

Снег не прекратился. Я шел домой и старался высоко держать голову. Сохраняйте веру. Мы поступаем правильно. Но во время нашей встречи я обратил внимание на кое-что еще, и от этого на душе скребли кошки. Беседуя с профессором на рынке, смотрел поверх его плеча и заметил, что женщины Нанкина стараются быть незаметными. Потом об этом забыл, а сейчас мои наблюдения снова пришли мне на ум. Женщины пришли на рынок, как обычно, но все они были закутаны в шали, а лица выпачканы углем. Ходили они сильно согнувшись, словно древние старухи, хотя я знал, что большинство из них молоды.

И вдруг я разозлился. Я знал, чего они боятся, когда придут японцы. Знал, что они уходят в себя, словно впадающие в спячку животные. Но должно ли это случиться? Должна ли измениться наша страна? Мы, китайцы, целый народ, трусливая, отсталая нация, сливаемся с нашим пейзажем. Бежим, прячемся, ведем себя, как хамелеоны, вжимаемся в песок и скалы пустыни Гоби. Нам хочется зарыться в землю, а не встать и прямо взглянуть в глаза японцам.

17

Джейсон сказал, что наш дом принадлежал матери хозяина. Потом она сильно заболела, возможно, сошла с ума. Нижний этаж пришел в упадок и стал необитаемым. Возле закрытых окон висели тучи комаров. Светлана говорила, что внизу водятся привидения. Рассказала, что японцы верят в странное существо — крылатого гоблина. Это покрытый перьями горный человек. Его называют Тенгу, он похищает людей и перелетает с места на место, как мотылек. Светлана клялась, будто слышала в саду шум и видела кого-то тяжелого, пробиравшегося через заросли хурмы. «Тсс! — посреди рассказа она сделала драматическую паузу, приложила палец к губам. — Вы слышали? Там, внизу?»

Джейсон рассмеялся, Ирина вела себя снисходительно. Я промолчала. На тему о привидениях предпочитала не высказываться. Мне нравился дом со всеми его странностями. Очень скоро я привыкла к облупленным стенам, к закрытым комнатам, к стоявшим в кладовых ненужным электрическим радиаторам. И все же бывали моменты, когда в своей комнате, расположенной так близко к забаррикадированному крылу, я чувствовала себя на последней линии обороны. Обороны от кого? Этого я не знала. От крыс? От пустоты? Я так долго жила одна, что должна была бы привыкнуть к большим пустым пространствам, давившим на мою спальню. Бывало, что я просыпалась ночью, замирая от страха, в полной уверенности, что кто-то прошел мимо двери.

«Здесь что-то словно выжидает», — сказал Ши Чонгминг, когда впервые увидел дом. Он позвонил на следующий день после визита Фуйюки. Сказал, что хочет меня видеть. Мне понравился выбор его слов: он хочет видеть меня. Я страшно заторопилась, купила чаю, пирожных, убрала комнату за то время, что он ехал в Такаданобабу. И вот он стоит в коридоре — прямой, руки по швам, глаза устремлены в полумрак. «Здесь что-то словно выжидает, хочет, чтобы его открыли».

«Дом очень старый». — Я готовила на кухне зеленый чай, еще я купила моти — маленькие пирожки из бобовой пасты, завернутые в полупрозрачную бумагу. Я надеялась, что он не заметит моей нервозности. — «Интересно было бы увидеть его, когда он только был построен. Он пережил землетрясение в Кантоnote 44 и даже бомбежку. Чего только здесь не произошло!»

Я разложила пирожки на маленьком лакированном подносе, развернула обертки, и они раскрылись, словно бутоны, являя скрытую до поры яркую сердцевину. Мне никогда еще не приходилось готовить японскую еду. Вряд ли Ши Чонгмингу она придется по вкусу, но я хотела, чтобы все выглядело красиво, и долго думала, на какое место подноса поставить чайник. Как говорят японцы, человек ест сначала глазами. Каждый предмет должен стоять на своем месте. Рядом с чайником я поставила маленькие японские чашки — они скорее похожи на фаянсовые мисочки. Взяла поднос, пошла по коридору и увидела, что Ши Чонгминг подошел к ставням и стоит с поднятыми руками, словно греет их у проникающего в комнату солнца. Лицо его выражало сосредоточенность.

— Господин Ши?

Он повернулся. Мне показалось, что его лицо побледнело.

— Что там, за окном?

— Сад. Можете открыть ставни.

Он помялся, но отодвинул створку и посмотрел сквозь грязное стекло. Сад под раскаленным добела солнцем выглядел неподвижным, измученные пульсирующей жарой деревья и лианы — пыльными и нереальными. Ши Чонгминг долгое время не двигался, и я не была уверена — дышит он или нет.

— Мне бы хотелось пойти в сад. Попьем чаю там.

Я никогда не была внизу. Даже не знала, есть ли туда выход. Двойняшек дома не было, поэтому пришлось разбудить Джейсона и спросить. Он зевнул, подошел к двери, натягивая на ходу футболку. Сунул в рот сигарету. Не сказав ни слова, оглядел Ши Чонгминга с головы до ног, пожал плечами.

— Да, конечно. Выход есть.

Он повел нас по коридору и всего в двух комнатах от моей отворил запертую дверь. За ней обнаружилась крошечная деревянная лестница.

Поразительно — я и понятия не имела, что в доме есть лестницы, ведущие на нижний этаж. Я думала, он наглухо закрыт. Оказалось, что здесь, под темной лестницей, есть комната. Мебели в ней не было, сквозняк разбрасывал по каменному полу сухие листья. Мы с Чонгмингом уставились на ободранную бумажную створку, сквозь которую просвечивала садовая зелень.

— Наверняка там негде будет сесть, — сказала я.

Ши Чонгминг положил руку на створку. До нас доносилось механическое жужжание. Казалось, где-то работает маленький генератор, возможно, на Соленом здании шумит кондиционер. Чонгминг выдержал паузу и потянул створку на себя. Заржавевшая створка немного посопротивлялась, потом сдалась. Дверной проем заполнила густая, спутанная зелень. Мы молча на нее смотрели. Крона глицинии была густой, ветви мускулистыми, словно волосатые руки борца. Ею так долго никто не занимался, что она уже больше не цвела, а превратилась в живую клетку, начинавшуюся прямо от дверей. Ее облепил длинный мох и тропические лианы, комары пищали в ее темных закоулках. Клены и разросшаяся хурма боролись за пространство — их душили мох и лианы.

Ши Чонгминг быстро вышел в чащу, опираясь на палку. На его странный затылок ложились зеленые и желтые пятна. Я осторожно ступала за ним, стараясь не опрокинуть поднос. Воздух был густым — от жары, насекомых и горьких запахов гниющих деревьев. Из-под моих ног выскочил огромный крылатый жук, похожий на игрушечную птицу. Поднявшись из зарослей, он нацелился на мое лицо. Я сделала шаг назад и пролила немного чая на лакированный поднос. Жук покрутился вокруг моего лица, блестящий и механический, громко прохлопал крыльями и скрылся в ветвях. Уселся надо мной, огромный, словно вьюрокnote 45, и издал электрическое жужжание, то, что я приняла за шум генератора. Я зачарованно на него смотрела. Это же «шум цикады» поэта Басеnote 46, подумала я. Голос цикады. Самый древний звук в Японии.

Ши Чонгминг уже вышел на поляну. Я пошла следом, стряхнула с рук паутину и прищурилась на Соленое здание — плоское на фоне голубого неба, оно сверкало в лучах раскаленного добела солнца. Сад оказался даже больше, чем я думала. Слева от меня был болотистый участок, пруд с лотосами, затянутый гниющими листьями. В тени носились тучи москитов.

Ши Чонгминг остановился возле поросших мхом остатков японского сада камней. Посмотрел назад, покрутил головой, словно искал что-то. Он был похож на человека, выпустившего в лес собаку и старающегося теперь ее отыскать. Он был настроен столь решительно, что я стала смотреть в том же направлении. В промежутках между зарослями бамбука я видела крашенные охрой решетки на окнах первого этажа. Заметила осыпающийся, некогда нарядный мостик, переброшенный через пруд с лотосами, но так и не поняла, что же привлекло внимание Ши Чон-гминга. Заглянув ему в глаза, вычислила траекторию его взгляда и увидела каменную скамью и каменный фонарь. Фонарь находился возле пруда.

— Господин Ши?

Он нахмурился и покачал головой. Потом словно бы очнулся, впервые заметив, что в руках я держу поднос.

— Прошу вас. — Он забрал его у меня. — Прошу вас, давайте сядем. Будем пить чай.

Я нашла два заплесневевших стула, и мы уселись в тени, на краю сада камней. Туда солнечные лучи не доставали. Было так жарко, что я делала все очень медленно: налила чай, подала Ши Чонгмингу пирожок на лакированном отдельном подносе. Он взял в руки поднос и осторожно провел вилкой по центру пирожка. Он распался на две половинки. Сверху моти был мучнисто-бледного цвета, а внутри — ярко-красный, словно сырое мясо под серебристой пленкой. Чонгминг взглянул на пирожок, и выражение его лица слегка изменилось. Немного подождал, поднес ко рту очень маленький кусочек. Осторожно его разжевал, с усилием проглотил. Казалось, он боялся его есть.

— Знаете, — сказал он, отхлебнув чаю и промокнув рот платком, — по-моему, вы сейчас счастливее, чем при нашей первой встрече. Это так? В Токио вы чувствуете себя счастливой?

— Счастливой? Не знаю. Я об этом не задумывалась.

— Вам есть где жить. — Он указал рукой на дом, на верхнюю галерею. В грязных окнах отражались пухлые облака. — Безопасное место для проживания. И у вас появились деньги.

— Да.

— Вам нравится ваша работа? Я опустила глаза в тарелку.

— Пока не жалуюсь.

— Вы работаете в клубе? Вы сказали, что работаете по вечерам.

— Развлекаю гостей. Не вижу в этом ничего интересного.

— Согласен. Я кое-что знаю об этих клубах. Не такой уж я невежественный старик, как это может показаться. Где вы работаете? В городе два главных района — Роп-понги и Акасака.

— Ёцуя — я махнула рукой, указывая направление. — Большое здание в Ёцуя. Черное.

— А, да, — сказал он задумчиво. — Знаю.

Что-то в его голосе заставило меня на него посмотреть. Он на меня не глядел, его глаза были устремлены в пространство, словно в этот момент он решал сложную задачу.

— Профессор Ши? Вы пришли, чтобы сказать мне о фильме?

Он наклонил голову с прежним отрешенным выражением. Я не поняла, ответил ли он на мой вопрос утвердительно. Подождала, чтобы он прояснил ситуацию, но профессор, похоже, забыл о моем присутствии. Затем неожиданно тихо сказал:

— Знаете, сокрытие правды не такой уж сложный трюк.

— Что?

Он перевел на меня задумчивый взгляд, словно думал не о Нанкине, а обо мне. Я почувствовала, что краснею. — Что?

— Все очень просто. Требуется лишь хранить молчание.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

Он сунул руку в карман и достал предмет, размером со спичечный коробок, похожий на маленького бумажного журавлика, сделанный из ярко-красной и пурпурной бумаги. Голова журавлика была откинута назад, крылья драматически раскинуты.

— Посмотрите на эту совершенную птичку. — Он положил журавлика на мою ладонь. Я смотрела на него. Он оказался тяжелее, чем я предполагала. Снизу он был обернут перевитыми резинками. Я вопросительно посмотрела на профессора. Он кивал, не сводя глаз с птички. — Вообразите, что у этой маленькой спокойной птицы есть прошлое. Представили?

Я в недоумении глядела на журавлика. Затем почувствовала: что-то происходит. Птица задрожала. Я ощутила тремор в запястье, предплечьях, во всем теле. Пурпурные крылья зашевелились. Я открыла рот, чтобы сказать что-то, но птица словно взорвалась. Из ее тела, словно черт из бутылки, выскочило что-то красное и ужасное — в меня выстрелила отвратительная морда китайского дракона. Я уронила игрушку и вскочила на ноги. Стул с грохотом повалился, а я стояла, дрожа, глядя вниз, на землю, где корчился странный бумажный дракон, пока не развернулись все резинки.

Ши Чонгминг подцепил журавля палкой, смял и положил в карман.

— Не бойтесь. Я не колдун.

Я посмотрела на него. Сердце стучало, лицо раскраснелось.

— Это всего лишь детская игрушка. Да что ж вы так испугались? Садитесь, пожалуйста.

Уверившись, в том, что дракон не выскочит из его кармана, я подняла стул и села, мрачно на него поглядывая.

— Я хочу, чтобы вы поняли: говорить о прошлом — все равно что класть под облачное небо шарик из фосфора. Прошлое преобразует энергию. Энергию ветра или огня. Нам следует проявлять уважение к чему-то столь разрушительному. А вы, не подумав, хотите войти в эпицентр. Это — опасная земля. Вы уверены, что хотите продолжить путь?

— Конечно, уверена, — сказала я, искоса на него посматривая. — Конечно, хочу.

— В Китае был профессор, желавший процветания своему университету. — Ши Чонгминг чопорно держал в руках чашку, аккуратно соединив ноги. При разговоре он не смотрел мне в глаза, а адресовал свои слова окружающему пространству. — Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду. Этот профессор услышал, что в Гонконге есть фирма, производящая китайские лекарства. Фирма хотела, чтобы университет провел исследования: посмотрел бы на традиционное лечение с научной точки зрения. Профессор знал, что такое партнерство было бы университету очень полезно, но понимал, что научные сотрудники должны найти что-то особенное, чтобы заинтересовать фирму. — Ши Чонгминг понизил голос: — Однажды до него дошел слух о тонизирующем напитке, обладавшем замечательным воздействием. Согласно слухам, этот тоник вроде бы излечивает сахарный диабет, артрит и даже малярию. — Он поднял брови и внимательно на меня посмотрел. — Представляете, какой будет фурор, если все окажется правдой?

Я не ответила, потому что все еще не оправилась от шока, все еще сердилась на Ши Чонгминга за бумажного дракона. Я не знала, чего ожидать от этой встречи — согласится он или будет упрямиться. Чего не ожидала, так это его упорного взгляда.

— Профессор знал, что, если университет узнает ингредиенты тоника, сделка с фирмой наверняка состоится. Он тяжко трудился, сделал много секретных запросов и, наконец, узнал имя человека, у которого, как говорили, был чудодейственный тоник. Единственная проблема — этот человек жил в Японии.

Чонгминг поставил чашку и выпрямился, положил руки на колени, словно маленький мальчик, пришедший к духовнику.

— Я не был абсолютно честен с университетом Тодай. У них сложилось впечатление, будто я интересуюсь китайскими традициями, которые принесла домой японская армия. В широком смысле слова, это так и есть. Но есть и нечто другое: я поступил в университет Тодай по одной причине — мне надо было приехать в Японию, чтобы узнать ингредиенты.

— Вы хотите сказать, что солгали. Солгали, чтобы получить грант.

Он криво улыбнулся.

— Пожалуй. Да, солгал. Дело в том, что в Токио я приехал ради светлого будущего своего университета. Если бы я узнал состав этой загадочной субстанции, все бы изменилось — не только для меня, но и для сотен других людей. — Он устало потер глаза. — К несчастью, приехав в Токио, я обнаружил, что это не конец охоты. Напротив, только начало. Человек, с которым я хотел говорить, очень стар, ему более восьмидесяти лет, и он один из самых могущественных людей в Японии. Он окружен людьми, о которых запрещено говорить, поэтому информация доходит окольными путями. — Ши Чонгминг улыбнулся. — Короче говоря, я наткнулся на стену.

— Не знаю, зачем вы мне все это рассказываете. Ко мне это не имеет никакого отношения.

Он кивнул, словно я впервые оказалась права.

— Когда он чувствует себя получше, то посещает клубы. Да. И одно из мест, где его иногда видят, это клуб, в котором вы работаете. Может, теперь вы понимаете, к чему я клоню.

Я помолчала, посмотрела на него поверх кромки чашки. Теперь мне кое-что стало ясно. Ши Чонгминг говорил о Фуйюки.

— Да? — сказал он, заметив, что я удивилась. — В чем дело? Я вас расстроил?

— Я понимаю, что вы имеете в виду. Думаю, я его видела. Дзюндзо Фуйюки.

Глаза Ши Чонгминга заблестели. Они были умные и живые.

— Вы его видели, — сказал он, подавшись вперед. — Моя интуиция меня не обманула.

— Он в инвалидной коляске?

— Да.

— Профессор Ши, — я медленно поставила чашку. — Дзюндзо Фуйюки — гангстер. Вам это известно?

— Конечно. Я об этом и говорю. Он — оябун, крестный отец. — Чонгминг взял чашку, сделал несколько мелких глотков и снова поставил чашку на стол. Казалось, он встал в полный рост, выпрямился, как на параде. — А теперь я хочу вас кое о чем попросить. Иногда Фуйюки заводит дружбу с девушками из клубов. Бывает, приглашает их к себе домой. Там, я уверен, он и хранит ингредиенты лекарства, о котором я вам рассказал. Он и выпить не дурак, и в такие моменты теряет бдительность. Возможно, он с вами заговорит. Думаю, вы сумеете разузнать об этом снадобье.

— Я его уже видела. То есть видела, как он принимает что-то. Что-то… — Я показала пальцами размер флакона, который передала ему медсестра. — Жидкость. С коричневатым порошком внутри.

Ши Чонгминг долго на меня смотрел. Потер губы, словно они у него потрескались. Наконец, вымолвил нейтральным голосом:

— Коричневатый?

— А вы ожидали чего-то другого?

— Нет, нет, напротив, — он вытащил из кармана платок и промокнул лоб. — Именно этого я и ожидал. Порошок. Декокт. — Он положил платок в карман. — Тогда… — сказал он, и я заметила, что он старается унять дрожь в голосе. — Тогда вы сможете мне помочь. Мне нужно выяснить, что это за порошок.

Ответила я не сразу. Аккуратно поставила чашку на поднос и, сгорбившись, сидела, зажав ладони между колен. Смотрела на чашку, обдумывала его слова. После долгой паузы откашлялась и подняла на него глаза.

— В обмен на мою услугу вы позволите мне увидеть фильм?

— Не относитесь к этому так легко. Вы не представляете, насколько это опасно. Если кто-нибудь узнает или заподозрит, что я задаю вопросы… — Он поднял палец. — Он ни в коем случае не должен узнать, что я задаю вопросы. Идти напролом здесь нельзя. Вы должны работать с чрезвычайной осторожностью. Даже если на это уйдут недели, месяцы.

— Я не об этом вас спрашиваю. Я сказала: если я это сделаю, вы позволите мне увидеть фильм?

— А вы это сделаете?

— А вы позволите мне посмотреть фильм? Он смотрел на меня застывшим взглядом.

— Так что? Вы позволите…

— Да, — ответил он. — Да. Позволю.

Я открыла рот.

— Позволите?

— Да.

— Значит, фильм существует. Он существует? Я это не выдумала?

Чонгминг вздохнул, опустил глаза и устало приложил руку к виску.

— Существует, — пробормотал он. — Вы не выдумали.

Я опустила голову, желая спрятать от него невольную улыбку. Задрожали плечи, большим и указательным пальцами я схватила себя за нос, чтобы не тряслась голова. На меня нахлынуло чувство облегчения.

— Так будете или нет? — спросил он. — Будете помогать мне?

Согнав с лица улыбку, я опустила руку и посмотрела на него.

Он показался мне еще меньше ростом. Хрупкий старик в поношенной куртке. Его глаза превратились в булавочные головки, на переносице выступил пот.

— Будете?

Какая удивительная история. Заключить сделку со старым профессором, который, насколько я понимала, мог оказаться таким же сумасшедшим, какой все считали меня. Разве не удивительно, на что идут люди ради собственного спокойствия? Казалось, мы целую вечность просидели, глядя друг на друга. В голове тяжко отдавалось жужжание насекомых. Самолеты вычерчивали белые линии на жарком голубом небе. Наконец, я кивнула.

— Да, — сказала я тихо. — Да, я это сделаю.

Внизу были ворота, от которых отходил туннель. Я удивилась, когда заржавевший ключ повернулся в замке и дверь, пусть и неохотно, отворилась. Я выпустила Ши Чонгминга прямо на улицу.

— В Китае, — сказал он мне, остановившись в дверях в надвинутой на глаза шляпе, — мы не думаем о времени, как вы на Западе. Мы считаем, что наше будущее… можно увидеть в прошлом.

Глаза его обратились к саду, словно оттуда кто-то прошептал его имя. Он поднял руку, будто почувствовал дыхание на своей ладони.

Я оглянулась на каменный фонарь.

— Что вы можете увидеть, Ши Чонгминг? Что вы видите?

Он тихо и спокойно ответил:

— Я вижу… сад. Я вижу сад. И его будущее. Оно ждет, когда его откроют.

Я заперла за ним ворота и немного постояла в тени туннеля. Со стен осыпалась штукатурка, в углах висела серая паутина. Глядя на сад, я представила себе мать хозяина, стук ее деревянных башмаков, алый зонтик, костяной гребень в форме бабочки, оброненный и позабытый, отброшенный ногой под листья, где он и лежит до сих пор, медленно превращаясь в камень. Согласно синтоизмуnote 47, духи вселяются в деревья, растения, птиц и насекомых, но в Токио мало зеленых районов, и единственные цветы — это гирлянды из пластмассовых цветов сакуры, свисающие из окон магазинов в праздничные дни. Возможно, подумала я, все духи в городе вынуждены ютиться вот в таких позабытых местах.

Стоя в тени, я думала о фильме Ши Чонгминга. Он поможет мне понять то, что со мной случилось, то, во что я поверила, когда много лет назад читала маленькую книжку в оранжевой обложке. Я знала, чю ответ, который был мне нужен, где-то рядом — стоит протянуть руку, и он очутится у меня на ладони.

18

Нанкин, 12 декабря 1937 (десятый день одиннадцатого месяца), вечер

Я пишу эти строки при свете единственной свечи. Мы не можем рисковать, включая керосиновые или электрические лампы. Пусть думают, что дом необитаем.

Вчера мы слышали взрывы со стороны террасы «Тропический Цветок». Я сказал Шуджин, что, должно быть, это наши военные: взрывают траншеи за городской стеной или мосты через каналы. Однако на улицах я слышал, как люди шепчутся: «Это японцы. Японцы». В тот же день, позже, после долгого затишья раздался мощный взрыв, потрясший город. Мы с Шуджин оставили нашу работу и повернули друг к другу смертельно бледные лица.

— Ворота, — послышался с улицы мальчишеский голос. — Ворота Чжонгхуа! Японцы!

Я подошел к окну и увидел его. Он стоял, широко раскинув руки, ожидая, когда откроются ставни и ему ответят. Обычно так и происходило, ведь до сих пор мы проживали наши жизни на улице. Теперь же все, что было слышно, — вороватый звук закрывающихся дверей и ставней. Мальчик сразу все понял — опустил руки и помчался прочь.

Я повернулся. Шуджин сидела неподвижно, словно статуя. Аккуратно сложила руки, продолговатое лицо словно высечено из мрамора. На ней были домашняя блуза и брюки. Лицо казалось почти бескровным. Я некоторое время смотрел на нее, повернувшись спиной к открытым ставням, спину обдувал холодной воздух безмолвной улицы. Солнце в эти дни выглядывало редко, и было оно странным, очень белым и чистым. Вот и сейчас оно светило в комнату, освещая ее кожу во всех подробностях, словно я сидел очень близко от нее. Ее лицо, шея и руки покрылись крошечными пупырышками, словно у ощипанного гуся, а веки казались почти прозрачными. Мне казалось, что под ними я вижу гнетущие ее тайные страхи.

В душе поднялось что-то первородное, пахнущее шафраном и густым духом пищи, томящейся в горшочках. Такую еду готовят в Поянху. Ощущение было таким реальным, что я закашлялся, защипало глаза. Беспокойно переступил с ноги на ногу, подбирая слова: «Шуджин, я был не прав, а ты права. Не могу описать тебе, как я боюсь. Давай покинем город. Прямо сейчас пойдем и соберем вещи. Упакуем их и пойдем. В полночь будем в бухте Мейтан». А может, высказаться более сдержанно? «Шуджин, наши планы немного изменились…»

— Шуджин, — начал я. — Шуджин, может, нам следует…

— Да? — Она посмотрела в мои глаза с надеждой. — Может, нам следует?..

Я хотел было ответить, когда позади меня раздался треск и что-то пулей влетело в окно, ударив меня по затылку. Я споткнулся и упал ничком. Комната наполнилась страшным шумом. Лежа на полу, я закричал и схватился за голову. Свалилась ваза, вода пролилась на скатерть. Шуджин испуганно вскочила, опрокинула стул. Над головой носилось что-то большое, ударялось о стены. Прикрыв лицо руками, я поднял голову.

Это была птица, большая неуклюжая птица. Она отчаянно хлопала крыльями, ударялась в стены, отскакивала от пола. Все покрылось перьями. Шуджин в изумлении на нее смотрела, а она пронзительно кричала и гремела крыльями, сметая все на своем пути. Наконец, утомившись, упала на пол. Там она запрыгала, наталкиваясь на стены.

Мы с Шуджин подошли поближе и смотрели на нее, не веря своим глазам. Это был золотистый фазан. Некоторые считают его символом Китая. Невероятно. До сегодняшнего дня я видел золотистого фазана только на картинках. Я был бы не больше удивлен, если бы в окно влетел фынхуанnote 48. Оранжевые перья фазана были необычайно яркими. Казалось, в нашем доме вспыхнул костер. Как только я делал шаг вперед, он отпрыгивал в сторону, пытался взлететь, сталкивался с мебелью. Я не мог понять, зачем он сюда залетел. И только когда птица отчаянно поднялась в воздух и пролетела рядом со мной, я увидел ее глаза и все понял.

— Отойди, — сказал я Шуджин, схватил со спинки стула свое парчовое чанпаоnote 49 и швырнул его, словно сеть, на птицу. Фазан запрыгал, забил крыльями, поднялся на фут в воздух, и рубашка, казалось, сама собой запрыгала по комнате, будто яркий разноцветный дух. Когда он приблизился ко мне, я нагнулся и быстро схватил птицу обеими руками. Выпрямившись, осторожно вынул фазана — сначала высвободил маленькую голову с незрячими глазами, затем крылья. Повернул птицу к Шуджин.

— Он слепой, — пробормотал я.

— Слепой?

— Да. Возможно, из-за взрывов в Чжонгхуа…

— Нет! — Шуджин порывисто закрыла лицо руками. — Нет. Это самое худшее, что могло случиться, самое худшее! Золотистый фазан! Символ Китая. Его ослепили японцы. — Она вонзила себе в голову ногти, безумным взором обшарила комнату, словно искала чудесный способ спасения. — Это правда. Теперь все произойдет. Земля, наша земля. Японцы изувечат землю, они разрушат Драконовый порогnote 50 и…

— Ну, успокойся. Никакого Драконового порога не существует…

— Они разрушат Драконовый порог. Китай ожидает голод и засуха. Ослепят всех фазанов, не только этого. Всех. И людей — тоже. Они убьют нас в наших постелях и…

— Шуджин, прошу тебя, успокойся. Это всего лишь птица.

— Нет! Это не просто птица, это — золотистый фазан! Мы все умрем. — Она двигалась по комнате кругами, взмахивая в отчаянии руками. — Президент, твой драгоценный президент, твой верховный арбитр сбежал в Чунцин, словно преследуемая собака, а в Нанкине остались лишь бедные, больные и…

— Хватит!

— Ох! — воскликнула она, уронила руки и устремила на меня взор, полный неизбывного страдания. — Да, ты увидишь! Ты увидишь, что я права. — И, сказав это, выбежала из комнаты, деревянные башмаки громко застучали по ступеням.

Я долго стоял, глядя ей вслед, чувствовал, как кровь бьет в виски. Меня потрясло, что все изменилось так быстро. Я уже готов был снизойти до ее просьбы, приготовился бежать из города. Но ее насмешки настроили меня отстаивать позицию, в которой я и сам не был уверен.

Не знаю, сколько бы я еще так простоял, глядя на пустую лестницу, если бы фазан не стал колотиться. Я взял его одной рукой за лапки и быстро закрутил в воздухе — так в детстве учила меня мать. Затем встряхнул его, как стряхивают с одежды воду — раз, другой, пока шея птицы не сломалась. Крылья фазана слабо поднялись в предсмертной судороге. Потом я понес пернатую тушку в кухню.

Я редко хожу в кухню Шуджин, но сейчас это было единственное место, где мне хотелось находиться. Кухня меня успокаивала. Когда-то мальчиком я сидел на полу кухни и смотрел, как мать окунает кур в кипящую воду, чтобы перья стали мягкими. Сейчас и я налил в котел воды, зажег огонь и дождался, когда на поверхности появились пузырьки. Двигаясь, как во сне, я ошпарил птицу, держа ее за лапки. Затем уселся за стол, стал ощипывать. Мысли обратились к картине детства. Я вспомнил лицо матери в те дни, когда бизнес отца начал процветать и мы могли позволить себе служанку. Тогда она весь день проводила в кухне, терпеливо натирала солью вареных уток, заворачивала в ткань и укладывала на хранение. Птичьи внутренности она насаживала на вертел и высушивала в кладовке. Чан Кайши, думал я тупо, хочет, чтобы Китай смотрел в будущее. Но так ли просто народу вырвать прошлое из своего сердца?

Я ощипал птицу, осторожно заткнул голову под крыло, перевязал шпагатом. Так делала моя мать, так делали поколения китайских женщин. К моим рукам пристали яркие перышки. Я положил фазана в горшок и сел, дожидаясь, когда на поверхность поднимется кровавая пена.

Нанкин, 13 декабря 1937, день

Прошлой ночью я заколотил дом досками. Прибил их гвоздями ко всем окнам и двери (Шуджин мне не помогала, потому что, по ее суеверным понятиям, вбивание гвоздей может вызвать уродство у ребенка). Весь вечер с Востока до нас доносились странные звуки. Перед тем как пойти спать, я приставил к стене железный прут. Кто знает, смогу ли я им воспользоваться? Утром нас разбудил отдаленный шум, похожий на гром. Полчаса назад Шуджин налила в кастрюлю воды, чтобы сварить на завтрак вермишель. Когда подошла к крану, чтобы сполоснуть пальцы, кран задрожал, и из него потекла лишь тонкая коричневая струйка. Что это значит? Неужели японцы…

Это происходит, даже когда я пишу! Единственная лампочка над моей головой погасла. Теперь мы… Мы теперь в полумраке, я едва вижу написанные мной слова. За домом слышны последние стоны выходящих из строя машин. Город закрывается от мира. Шуджин возится в кухне, пытаясь отыскать масляные лампы. В конце переулка слышен чей-то истерический крик.

Я не могу здесь больше сидеть. Я не могу сидеть ислушать. Я должен выяснить, в чем дело.

19

Я поднялась наверх. После жаркого сада дом показался очень темным и прохладным. В старой ванной, с зеленой плесенью между кафельной плиткой и выставленными наружу трубами, гуляло эхо. Я старательно мылась, задумчиво глядя на собственное отражение. Текущая вода делала все крупнее — заметны были серебристые волоски и поры на белой коже. Ши Чонгминг хочет, чтобы я вызвала Фуйюки на беседу. Вероятно, намекает, чтобы я с ним флиртовала, а для этого мне нужно быть сексуальной.

В больнице я постоянно выслушивала нотации относительно своего сексуального поведения, поэтому почти сразу решила, что было бы глупо сознаться, что я на самом деле думаю о мальчиках из микроавтобуса. Я догадывалась, что они скажут: «Ага! Видите? Абсолютно неадекватная реакция!» Правды я не сказала. После того как мальчики по очереди сделали свое дело, мы оделись и поехали обратно по шоссе А303. Никогда раньше не чувствовала я себя такой счастливой. Я не рассказала врачам, каким ярким мне тогда все казалось — сияли звезды, под колесами автомобиля бежала белая полоса. Четверо мальчиков кричали с задних пассажирских мест, чтобы водитель не ехал по ухабам так быстро. Я сидела впереди и подпевала песне, доносившейся из старого магнитофона. Неисправные динамики делали звучание хриплым и обрывистым. Внутри у меня было легко, словно бы мальчики вымыли из меня что-то темное и тайное.

Мы подъехали к тому месту деревенской дороги, где они меня впервые встретили. Водитель остановил машину на обочине. Двигатель продолжал работать. Водитель перегнулся через меня и открыл дверь. Я смотрела на него, не понимая.

— Ну, — сказал он, — всего хорошего.

— Что?

— Всего хорошего.

— Я что же, должна выйти?

— Да.

Некоторое время я молча на него смотрела. На его шее, чуть повыше воротника, заметила несколько прыщиков.

— Разве я не пойду с вами в паб? Вы говорили, что мы пойдем в паб. Я там никогда не была.

Он смял сигарету и вышвырнул в окно. На горизонте, за его левым плечом, все еще виднелась изумрудная полоса, по ней катились кучевые облака. Казалось, небо кипит.

— Не глупи, — сказал он. — Для паба ты еще слишком мала. Нас из-за тебя выгонят.

Я поглядела назад. Четыре головы отвернулись от меня, притворившись, что смотрят в окно. У светловолосого мальчика, сидевшего в самом конце салона, было такое серьезное лицо, будто он только что поймал меня на краже. Я взглянула на водителя, но он сурово смотрел в окно, а его пальцы нетерпеливо постукивали по рулю. Я открыла было рот, хотела возразить, но передумала. Свесила ноги и спрыгнула на дорогу.

Водитель быстро захлопнул дверцу. Я положила руки на окно, начала что-то говорить, но он уже отпустил ручной тормоз. Взвизгнуло сцепление, и машина покатила прочь. Я осталась стоять на дороге, глядя на зажженные фары, которые постепенно исчезли из виду. Над головой все катились и катились облака, пока они окончательно не закрыли луну. Маленькая часть Англии, на которой я стояла, погрузилась в кромешную тьму.

Я вынуждена была согласиться с врачами — ощущения после секса были не такими, каких я ожидала. А судя по тому, каким теперь стало мое тело, вряд ли я смогу выяснить в будущем, верным ли было мое первое впечатление. Я не осмелилась сказать врачам, как сильно мне хотелось обзавестись бойфрендом — человеком, с которым я могла бы лечь в постель. Я знала: если скажу об этом, они заявят, что такие отвратительные позывы являются симптомом дурной натуры и внутри меня сидит волк. Я выслушивала речи о чувстве собственного достоинства, 6 самоуважении, сложные рассуждения о сдержанности и самоконтроле и решила, что секс опасен и непредсказуем, как символизирующий прошлое магический журавлик Ши Чонгминга. Решила: сделаю вид, будто секса вообще не существует.

В больнице на соседней кровати была девочка, та, что научила меня курить. Она подсказала мне выход из положения. Каждую ночь она занималась мастурбацией и называла это занятие «баловством». «Я останусь здесь навсегда, но мне плевать. Пока курю и занимаюсь баловством, со мной все в порядке». Она делала это под одеялом, когда выключали свет, и ей было ничуть не стыдно. Я лежала на соседней кровати, укрывшись до подбородка, и, широко раскрыв глаза, смотрела, как ходит ходуном одеяло. К своему занятию она относилась весело, и я решила, что в мастурбации нет ничего дурного.

Я выписалась из больницы. Поскольку за мной теперь никто не следил, стала экспериментировать. Вскоре поняла, как можно себя удовлетворить, и, хотя перед зеркалом никогда не присаживалась (девочка из больницы говорила, что некоторые это делают), досконально изучила темную впадину между ног. Иногда задумывалась о пресловутом волке. Боялась, что однажды, засунув пальцы слишком далеко, почувствую его мокрый нос.

Сейчас в ванной комнате Такаданобабы я сполоснула мочалку и задумчиво посмотрела на свое отражение — тонконогую фигуру, скорчившуюся на маленькой резиновой табуретке. Возможно, эта девушка уйдет в могилу, познав за свою жизнь лишь пятерых подростков на заднем сидении «форда-Т». Я налила в пластмассовый тазик горячей и холодной воды и стала обливаться. Вода побежала по шрамам на моем животе. Я положила руки на живот, большие пальцы соединила, а остальные развела и рассеянно смотрела, как в образовавшейся клетке собирается вода и, отражая свет, блестит, словно ртуть.

Ни один человек не видел этих шрамов, кроме врачей и эксперта-криминалиста из полиции, который пришел их сфотографировать. В мечтах я представляла, что встречу человека, который поймет, посмотрит на них и не отвернется. Он выслушает мой рассказ и, вместо того чтобы закрыть лицо и отвести глаза, скажет что-нибудь ласковое и сочувственное. Однако я знала, что этого никогда не случится, потому что этого я не допущу. Стоило представить, что раздеваюсь и открываю перед кем-то свою тайну, как во внутреннем ухе возникало тошнотворное ощущение, подкашивались колени, и я плотнее запахивала на себе одежду.

Полагаю, для осознания каких-то вещей нужно повзрослеть. Иногда я делала глубокий вдох и говорила: «Этого в моей жизни никогда не будет». И если ты часто это себе повторяешь, то со временем чувствуешь, что ничего ужасного тут нет.

Пока я была в ванной, размышляя о Фуйюки, близняшки оделись и спустились в сад. Должно быть, они видели меня там и решили, что если я это сделала, то почему бы и им не последовать моему примеру. На Светлане было только крошечное зеленое бикини и соломенная шляпа, которую она придерживала свободной рукой. Обсохнув и одевшись, я вышла на галерею и смотрела, как она шла мимо кустов, загорелые ноги мелькали среди зелени. Ирина шла следом. На ней был лифчик от бикини и розовые шорты. На глазах очки от солнца в виде сердечек, на голове ярко-розовая бейсболка, надетая задом наперед, так что козырек прикрывал шею. Пачку сигарет она засунула под лямку бюстгальтера. Они вышли из кустов, визжа и пререкаясь, осторожно, словно болотные птицы, переступая на высоких каблуках. Выбрались на солнце и заморгали от яркого света.

— Солнышко, солнышко! — заголосили они, поправили очки и, подняв головы, уставились на солнце.

Я прижала к окну нос и смотрела, как они втирают в кожу лосьон для загара, раскрывают пакеты с вишневой жевательной резинкой и пьют пиво из запотевших банок, купленных в уличных автоматах. У Светланы был педикюр, красный, словно цвет пожарной машины. Я посмотрела на свои белые ноги: интересно, отважусь ли я так накрасить свои ногти. К сердцу вдруг подкатило жаркое чувство, от которого тем не менее меня бросило в дрожь, и я потерла руки. Подумала о зря потерянном времени. Какие же они счастливые — им так удобно в своей телесной оболочке. Вот так пойти, вытянуться на солнце… Никто и не подумает назвать их сумасшедшими.

И тут я приняла решение. Пока я одета и живот прикрыт, никто моей тайны не видит, меня ничто не выдает. Если об этом не знать, а в Токио никому бы это и в голову не пришло, всем, кто на меня смотрел, я казалась совершенно нормальной. Поэтому я могла быть сексуальной, как и любая другая девушка.

20

Я не могла не думать о Фуйюки. Каждый раз, когда звякал колокольчик подошедшего лифта, и девушки, разворачиваясь на стульях, хором кричали: «Ирасшаймас! Добро пожаловать!», я подавалась вперед, пульс частил, как бешеный. Думала, что увижу, как его коляска скользит по полу. Но в клуб он не пришел ни в тот, ни в следующий вечер.

В последующие дни я то и дело вынимала его визитную карточку и внимательно ее разглядывала. Иногда впадала в состояние, подобное трансу, крутила и крутила ее в пальцах. Его имя означало «зимнее дерево», и в каллиграфически выведенных иероглифах, в самом их характере заключалось нечто столь мощное, что стоило мне взглянуть на черные буквы на белом фоне, и я отчетливо представляла тонущий в снегу лес. Бралась за кисти и изображала горный склон, сосновый лес, сугробы и сосульки на деревьях.

Теперь, когда узнала, как заставить Ши Чонгминга дать мне фильм, я стала серьезно изучать природу эротизма. Наблюдала на улицах за японскими девушками, одетыми в викторианские юбки и ажурные туфли-лодочки, смотрела на носочки и короткие килты на манер шотландских. В традиционной Японии эротизм был тонким и бледным, словно стебель цветка — эротические мысли могла вызвать крошечная полоска обнаженной кожи на шее гейши, и это отличало местных женщин от всего мира. Я часами смотрела на русских двойняшек, предпочитавших загорелую кожу и высоченные каблуки.

Я заработала кучу денег, и они без пользы лежали в шкафу, заставляя меня дергаться. Наконец набралась храбрости и отправилась за покупками. Я ходила в удивительные магазины Гиндзыnote 51 и Омотесандо, забитые блестящими комнатными туфлями, розовыми пеньюарами, шляпами, украшенные пурпурными эгретками и алым бархатом. Тут были вишневые туфли на платформе и изумрудные мешки с наклейками, изображавшими Элвиса Пресли. Продавщицы с уложенными в пучок волосами, в юбках, напоминавших балетные пачки, не знали, как со мной обращаться. Они кусали ногти и, склонив головы набок, смотрели, как я, открыв рот, хожу между рядами. Они не знали, что я стараюсь понять, как выглядеть сексуально.

Я начала покупать вещи — купила платья из тафты и бархата, шелковые юбочки. И туфли, много туфель — на разнообразных каблуках, лодочки, бальные туфельки, сандалии с черными лентами. В месте, носившем название «Империя милых девушек», я купила упаковку чулок на резинке. Никогда раньше я чулки не носила. Нагрузившись коробками, словно муравей, я притащила их домой.

Но, разумеется, так и не набралась смелости что-нибудь надеть. Все так и стояло упакованным в гардеробе. Проходили дни, а платья лежали завернутыми в красную шелковую бумагу. Это не значит, что я о них забыла, напротив, я о них часто думала. Иногда поздно вечером устраивала тайную церемонию. Когда все ложились спать, открывала шкаф и вытаскивала купленные вещи. Наливала себе бокал охлажденного сливового ликера и ставила туалетный столик поближе к лампе, чтобы зеркало было как следует освещено. Затем снимала с вешалки платье.

Эти минуты были для меня ужасными и волнующими. Каждый раз, когда видела себя в зеркале и автоматически бралась за молнию, готовясь сорвать платье, я думала о Фуйюки, сидевшем в своей инвалидной коляске и спрашивающем: «Скажи, в Англии все такие хорошенькие?» Тогда я останавливалась, делала глубокий вдох, медленно застегивала молнию и изучала в зеркале поднимавшуюся над вырезом белую грудь, ноги в темных шелковых чулках. Я надевала туфли на очень высоких каблуках и красила губы кровавой помадой, рисовала брови и долгое время училась элегантно зажигать и курить сигарету. Я пыталась представить себя в доме Фуйюки: вот я сижу, склонившись к нему, и сигаретный дым колечками выходит из моих накрашенных губ. Я представляла себе, как моя рука прикасается к запертому ящику, а на другую — элегантно выставленную ладонь — ложится большой ключ, который протягивает мне Фуйюки.

Затем, очнувшись, я открывала глаза, шла к шкафу, вынимала покупки из шелковой бумаги и раскладывала их вокруг себя. Тут были бархатные сандалии, оранжевые и кремовые пеньюары, алый бюстгальтер в форме бабочки, до сих пор не вынутый из целлофана. Вещи, вещи и вещи… Я ложилась, вытягивала голые руки и валялась на них, вдыхала их аромат, ощущала кожей. Иногда группировала их по какому-то признаку — по материалу или по цвету. Например, одежду шафранового цвета укладывала рядом с вещами медного оттенка. Серебристые платья ложились по соседству с сизыми, а сиреневые — рядом с серыми и цветом электрик. Я зарывалась в них лицом, вдыхала дорогой запах. Ритуал заканчивался одинаково: я запускала руки себе в трусики.

Дом Такаданобаба был большим, но звук, как вода, распространялся по балкам и хлипким перегородкам из рисовой бумаги. Нужно было соблюдать тишину. Я думала, что веду себя осторожно, но однажды поздно вечером, когда все было закончено, выскользнула из двери, чтобы отправиться в ванную, и в нескольких футах от себя увидела в залитом лунным светом коридоре Джей-сона. Он выглядывал из окна с зажатой между пальцами сигаретой.

Он услышал, как открылась дверь, и повернулся. Ничего не сказал. Лениво посмотрел на мои босые ноги, затем на короткую рубашку и вспыхнувшую от смущения кожу на моей груди. Выпустил изо рта колечко дыма и улыбнулся, вскинув бровь, словно я оказалась приятным сюрпризом.

— Привет, — произнес он.

Я не ответила, грохнула дверью и заперла ее на ключ, встала, прижавшись к ней спиной. Сексуальная одежда — это одно, но то, что Джейсон каждый раз вызывал во мне мысли о сексе, было гораздо страшнее.

21

Нанкин, 13 декабря 1937, ночь

Они здесь. Они здесь. И это реальность.

Я вышел из дома в полдень, на улицах тихо. Не видел ни души, только закрытые ставнями окна, заколоченные досками магазины, к некоторым дверям приклеены записки с сельскими адресами, по которым можно найти владельцев. Свернул направо, на улицу Чжонцзян, прошел по ней до железной дороги, а там срезал путь по переулку, выведшему меня к улице Чжонгшан. Увидел троих мужчин, мчавшихся в мою сторону. Они были одеты, как крестьяне, и черные с ног до головы, словно в результате взрыва. Я посмотрел наверх — в отдалении, над домами в районе ворот Шуикси, в небо поднимался серый дым. Люди продолжали бежать туда, откуда я вышел. Бежали молча, только шлепали по мостовой соломенные башмаки. Я остановился, смотрел им вслед, прислушивался к городу. Теперь я слышал отдаленные звуки автомобильных клаксонов, смешивавшиеся с человеческими криками. Сердце упало. Я снова пошел в южном направлении, ожидая худшего. Шел крадучись, прижимаясь к домам, готовясь в любой момент упасть на землю и закричать: «DongyangXiansheng! Восточные господа!»

На улице неподалеку от центра беженцев один или два торговца, набравшись храбрости, открыли свои заведения. Владельцы магазинов стояли на пороге и беспокойно смотрели в сторону восточных ворот.

Я пробежал между зданиями, пригибаясь к земле, петлял, как заяц, по знакомым улицам, сердце сильно стучало. Я слышал впереди гул толпы и наконец вышел к переулку, ведущему к улице Чжонгшан. В ее начале стояла огромная толпа наседавших друг на друга людей. Они устремились к водным воротам — оттуда можно попасть на Янцзы. Лица у людей были мрачные. Они толкали перед собой тележки, нагруженные пожитками. Один или два человека с любопытством взглянули на меня: должно быть, им было странно видеть чудака, не делавшего попытки бежать. Остальные не обращали на меня внимания, а шли вперед. Сидевшие на узлах дети молча смотрели на меня сверху. Они были одеты в стеганые куртки, руки засунуты в шерстяные рукавички. Вокруг бегала беспризорная собака, подпрыгивала, стараясь украсть еду.

— Они уже в городе? — спросил я у женщины, выбравшейся из толпы в переулок. Я остановил ее, положил ей на плечи руки. — Японцы взяли крепостные стены?

— Бегите! — Глаза у нее были дикими от страха. По измазанному углем лицу текли слезы. — Бегите!

Она высвободилась из моих рук и побежала, громко что-то выкрикивая. Толпа за моей спиной тоже закричала на разные голоса, послышался топот ног: люди неслись по переулкам. Затем топот затих, толпа рассеялась. Я пробрался вперед, осторожно выглянул на главную улицу. Слева, на западе, увидел хвост очереди: к реке торопились двое больных стариков. Улица опустела, снег под сотнями пар ног превратился в грязь.

Я чувствовал, как колотится в горле сердце. Развернулся, пошел обратно. Вокруг — полная тишина. Возле дворца Мин, где вчера я беседовал с профессором истории, прогрохотали танки националистов, разбрасывая по сторонам грязь. Солдаты кричали и делали знаки, чтобы я покинул улицу. И снова тишина, я в полном одиночестве шел по мостовой Чжонгшан.

Остановился. Вокруг меня ничто не шевелилось. Даже птицы примолкли на ветках. Подстриженные деревья, высаженные по обеим сторонам дороги, уводили взгляд на полмили вперед. Мертвая тишина и пустота, зимнее солнце освещает арки ворот. Я встал посередине дороги, глубоко вдохнул и медленно развел руки, поднял к небу ладони. Сердце громко стучало, казалось, оно бьется в моей голове.

Земля подо мной задрожала, неужто землетрясение? Я посмотрел под ноги, и в тот же миг у ворот грянул взрыв. Он разорвал тишину, клены согнулись, как при сильном ветре, птицы в панике поднялись в воздух. Вспыхнули языки пламени, а над воротами поднялось облако дыма и пыли. Я присел, закрыл голову руками, и тут новый взрыв потряс землю. Затем послышался звук, напоминавший шум дождя, шум этот становился все громче, пока не перешел в рев. Небо вдруг потемнело, на меня посыпались пыль и штукатурка. Я заметил, как на темном горизонте появилось более десятка танков, их свирепые морды смотрели в сторону улицы Чжонгшан, над башнями трепетали японские флаги.

Я подскочил и побежал к дому. Прерывистое дыхание и шум шагов заглушали грохот танков и визгливые свистки. Я бежал и бежал, легкие горели, пульс превысил все мыслимые пределы. Добежал до улицы Чжонцзян, нырнул в соседнюю улицу, миновал дом Лю и выскочил в переулок. Пыльного облака здесь пока не было. В доме тихо. Я колотил в дверь, пока замки не открылись. Шуджин стояла на пороге, смотрела на меня, словно на привидение.

— Они здесь, — сказала она, увидев мое лицо и заметив, что я еле дышу. — Они здесь?

Я не ответил. Вошел, запер за собой дверь на все замки и засовы. Затем, когда дыхание пришло в норму, поднялся наверх, сел на диван, нашел место среди японских словарей и набросил на ноги стеганую накидку.

Итак, что я могу написать? Только то, что случилось. Морозный полдень мог бы быть прекрасным, не возьми японцы Нанкин так же буднично, как ребенок ловит сачком стрекозу. Боюсь выглянуть в окно — японские флаги, должно быть, развеваются над городом.

Нанкин, 14 декабря 1937, утро (по лунному календарю двенадцатый день одиннадцатого месяца)

Ночью шел снег. Пурпурная гора за крепостными стенами уже не белая, а красная от огня. Пламя, охватившее ее со всех сторон, цвета крови. Оно отбрасывает в небо страшный ореол. Шуджин долго стояла у открытой двери, в дом вливался холодный воздух, и вскоре я уже видел собственное дыхание.

— Видишь? — повернулась она ко мне. Волосы распущены по спине, в глазах торжествующий красный огонь. — Горит Цзыцзинь. Все, как я говорила.

— Шуджин, — взмолился я, — не стой у двери. Это опасно.

Она повиновалась, но не сразу. Закрыла дверь, пришла и молча села в углу, прижала к животу два старинных заклинания, которые привезла из Поянху. Ее щеки раскраснелись на морозе.

Почти все утро я просидел за столом рядом с чайником. Чай в чашке стыл. Прошлой ночью мы спали несколько минут, полностью одетые, в обуви, на случай, если придется бежать. Время от времени кто-то из нас садился, смотрел на закрытые окна. Говорили мало. Вот и сейчас, несмотря на солнечный день, в комнатах темно — ставни плотно закрыты. Каждые полчаса включаем радио. Новости противоречивые — невероятная смесь пропаганды и дезинформации. Кто знает, где правда? Мы можем только догадываться о том, что происходит. Время от времени слышу грохот — по Чжонгшан идут танки. Иногда доносится стрельба, но происходит это вдали, и перерывы между взрывами довольно долгие. В моей голове все смешалось, иногда я забываю, что нас оккупировали.

Примерно в одиннадцать часов мы услышали шум, похожий на минометный огонь. Переглянулись. Затем начались отдаленные взрывы — один, два, три, четыре — через короткие промежутки, и снова все стихло. Прошло десять минут, и в нашем переулке начался страшный шум. Я подошел к торцовой стене, заглянул в щель между ставнями и увидел, что чья-то коза отвязалась от привязи и бегает в панике, спотыкаясь, наталкиваясь на деревья и ржавую металлическую ограду. Она раздавила копытами сгнившие летние гранаты, и снег окрасился в цвет крови. Никто не вышел из дома, чтобы поймать козу. Должно быть, хозяева уже уехали из города. Только двадцать минут спустя коза сумела выбраться на улицу, и снова наш переулок погрузился в молчание.

22

После той ночи Джейсон начал на меня смотреть. У него вошло в привычку смотреть на меня, когда мы возвращались домой из клуба, когда я готовила еду или когда все мы сидели в гостиной перед телевизором. Когда я подносила клиенту зажигалку, Джейсон стоял в нескольких футах от меня и смотрел так, словно его забавляло все, что я делаю. Такое внимание было ужасно и в то же время волнующе — раньше никто на меня так не смотрел, и я не представляла, что сделаю, если он подойдет ко мне. Я все время подыскивала предлоги, чтобы не попадаться ему на пути.

Пришла осень. Изнурительная жара, раскаленный металл, запахи жареной еды и канализации уступили место более прохладной погоде. Небеса очистились от мглы, клены засыпали город рыжей листвой, в воздухе пахло дымом. Казалось, мы вернулись в послевоенную Японию и ходили между кострами, на которых готовили пищу. Стоя на галерее, я могла дотянуться до ветки и сорвать зрелую хурму. Комары покинули сад, и это расстроило Светлану — она сказала, что после их отлета мы все обречены.

Фуйюки так и не посетил клуб. Ши Чонгминг продолжал упорствовать, иногда я думала, что мои шансы увидеть фильм равны нулю. Однажды, не выдержав, я села на поезд до Акасаки и в уличном автомате набрала номер телефона с карточки Фуйюки. Медсестра — я была уверена, что это медсестра, подошла к телефону и сказала: «Моси-моси»note 52. Я замерла с трубкой у уха, вся моя отвага немедленно испарилась. «Моси-моси», — повторила она, но я уже отказалась от своего намерения — бросила трубку на рычаг и пошла прочь от будки так быстро, как только могла, не оглядываясь. Возможно, Ши Чонгминг был прав, когда говорил, что нельзя получить шелк из листа шелковицы.

В Кинокунии, большом книжном магазине в Синдзю-ку, я скупала книги по альтернативной медицине. Купила и несколько китайско-японских словарей и сборники очерков о якудзе. В следующие дни, в ожидании визита Фуйюки, запиралась в своей комнате на долгие часы и читала о китайской медицине, пока не узнала все о прижиганииnote 53, об акупунктуре каменными иглами, о ранних операциях Хуа Тоnote 54 и экспериментах с анестезией. Вскоре до меня дошел смысл упражнений «Игры пяти зверей»note 55. Ознакомившись с работой Шен Нонга «Materia Medica»note 56, я могла теперь рассказать о систематике растений. Я читала о костях тигра, о желе из черепахи, о желчном пузыре медведя. Ходила в магазины университетского городка, достала образцы жира угря и медвежьей желчи. Я искала средство, которое могло бы перевернуть принципы ре — и дегенерации. Ключ к бессмертию. Этот поиск в той или иной форме продолжается со времен появления человека. Даже скромный тофуnote 57, как говорят, был создан китайским императором в попытке раскрыть тайну бессмертия.

Но Ши Чонгминг говорил о чем-то таком, с чем ранее никто не встречался, о том, что хранилось в тайне.

Однажды я взяла все свои краски и написала картину. На ней был изображен человек в городе во время войны. Лицо как у актера из театра Кабуки, гавайская рубашка, позади фигуры — американский автомобиль. В такой машине мог бы разъезжать гангстер. Возле ног человека валялись медицинские флаконы, перегонный куб, дистиллятор. Нечто драгоценное — нелегальное? — то, о чем никто не осмеливался говорить.

— Как красиво, — сказал Ши Чонгминг. — Правда?

Я посмотрела из окна его кабинета на деревья, покрывшиеся красной и золотой листвой. Мох на земле принял пурпурно-зеленую окраску, словно перезревшая слива. Время от времени в открытые двери входила призрачная фигура в кимоно и маске кэндоnote 58. Раздавались крики из додзёnote 59, и тучи ворон, хлопая крыльями, снимались с деревьев. Действительно, красиво. Я не понимала, почему не могу отделить красоту от контекста. Я не могла не думать, что современный город охочей до власти Японии поймал красоту в свою ловушку.

— Стало быть, вы из тех, кто не может простить? — Я повернулась и посмотрела ему в глаза.

— Простить?

— Японию. За то, что она сделала в Китае.

В голову мне пришли слова китайского американца, историка. Я училась у него в университете: «Жестокость японцев превышала воображение. Жестокость они подняли до уровня искусства. Если последует официальное извинение, будет ли этого достаточно, чтобы мы простили?»

— А вы что же, простили? — спросила я. Он кивнул.

— Как вы могли?

Ши Чонгминг закрыл глаза, на его лице играла улыбка. Он долго молчал, обдумывая ответ. Могло показаться, что он уснул, если бы не его руки — они двигались и трепетали, как умирающие птицы.

— Как? — переспросил он и поднял голову. — И в самом деле, как? Кажется, что это невозможно, верно? Но я многие годы размышлял об этом — годы, в которые я не мог выехать из собственной страны, годы, в которые не выходил за пределы собственного дома. Пока меня не вышвырнули на улицу, пока не прогнали по городу с табличкой… — Большим и указательным пальцем он ткнул себя в грудь, и я немедленно подумала о фотографиях, сделанных в период Культурной революции. — Красные отряды сгоняли в толпу людей и вешали им на шею таблички типа «Ученый — ренегат» и «Антипартийный элемент». Пока вы этого не испытали, вам не дано познать человеческую натуру. Прошло много времени, но я постиг одну простую вещь: я понял, что такое невежество. Чем больше я его изучал, тем больше становилось ясно, что их поведение было вызвано невежественностью. Да, в Нанкине была горстка солдат, и в самом деле злобных по натуре. Этого я оспаривать не стану. Ну а другие? Самым большим грехом была их невежественность. Вот так все просто.

Невежественность. Я подумала, что об этом мне многое известно.

— То, что они делали в вашем фильме. Вы это имели в виду? Это и есть невежественность?

Ши Чонгминг не ответил. Его лицо закрылось, и он сделал вид, что занят бумагами. Упоминание о фильме каждый раз заставляло его замолчать.

— Вы это имели в виду, профессор Ши?

Он отодвинул бумаги, убрал все со стола, готовясь перейти к делу.

— Хватит, — сказал он, — не будем об этом говорить. Садитесь и скажите, почему вы сегодня ко мне пришли.

— Я хочу знать, что вы имели в виду. Вы хотели сказать, то, что они сделали…

— Прошу вас! Ведь вы сегодня не зря ко мне пришли. У вас появились какие-то мысли, я вижу по вашему лицу. Садитесь.

Я неохотно подошла к столу, села напротив, положила руки на колени.

— Ну? — сказал он. — И что же это?

— Я читала, — вздохнула я. — О китайской медицине.

— Это хорошо.

— Есть миф. История о божестве, божественном земледельце, который упорядочил все растения. Верно?

— По вкусу, температуре и качеству. Да. Вы говорите о Шен Нонге.

— Стало быть, я должна решить, к какому из этих разрядов следует отнести средство Фуйюки?

Ши Чонгминг смотрел мне в глаза.

— Что? — спросила я. — Что я такого сказала?

Он вздохнул, откинулся на спинку стула, соединив руки, легонько постукивал пальцами.

— Думаю, пришло время рассказать вам чуть больше о себе.

— Да?

— Не хочу, чтобы вы впустую тратили время. Вы должны знать: у меня очень большие подозрения относительно того, что мы ищем.

— Тогда я вам не нужна…

Он улыбнулся.

— Нет, нужны.

— Почему?

— Потому что я не хочу слышать то, что хочу услышать. Не хочу, чтобы вы, как попугай, приходили ко мне, бесцеремонно и раболепно, и говорили: «Да, сэр, да, сэр, вы совершенно правы, мудрейший». Нет, мне нужна правда. — Он вытащил из-под стопки книг потертую папку. — Я слишком долго работал над этим, чтобы не делать ошибок. Я расскажу вам все, что следует знать. Но не скажу в точности, что именно подозреваю.

Из папки он вынул пожелтевшие бумаги, перевязанные грязной черной лентой. Вместе с бумагами высыпались скрепки и карандашная стружка.

— На поиски Фуйюки у меня ушло много времени, долгие годы. Я узнал о нем очень многое. Все это здесь.

Он толкнул ко мне через стол связку бумаг. Я смотрела на большую неаккуратную пачку. Она едва не свалилась с края стола. Бумаги были официальные, китайские и японские. Тут были ксерокопии газет, правительственный меморандум. Я узнала иероглифы Комитета обороны.

— Что это?

— Это плоды многолетней работы. Большую часть документов я собрал, прежде чем мне разрешили ехать в Японию. Письма, статьи из газет и — самое рискованное, что я сделал, — приобрел отчеты тайных агентов. Не думаю, что вы их поймете, но вам следует знать, как опасен Фуйюки.

— Вы об этом уже говорили.

Он задумчиво улыбнулся.

— Да, понимаю ваш скептицизм. С виду он очень стар. Может даже показаться добрым человеком. Милосердным.

— Нельзя ничего сказать, пока не поговоришь с человеком.

— Интересно, правда? Самая могущественная акула Токио, крупнейший производитель и нелегальный импортер метамфетаминаnote 60 — интересно, каким безобидным он кажется. Но не обманывайтесь. — Ши Чонгминг выпрямился. — Он безжалостен. Вы не можете вообразить, как много людей умерло по его вине, пока он руководил трафиком распространения амфетамина между Токио и бедными корейскими портами. И, возможно, самое интригующее здесь то, как внимательно он подбирает свое окружение. Он придумал уникальную технологию — в этих документах есть все, если вы знаете, на что обращать внимание. Он искуснейший манипулятор! Он изучает в газетах статьи об уголовных делах, тщательно отбирает заинтересовавшие его случаи, платит адвокатам за защиту тех или иных подозреваемых. Если дело решается в их пользу, они становятся преданными Фуйюки до конца жизни.

— А вы знаете… — Я придвинулась к Чонгмингу и инстинктивно понизила голос. — О медсестре?

Ши Чонгминг с серьезным видом кивнул.

— Да. Это его медсестра и телохранитель. Огава. Те, кто ее боятся, совершенно правы. — Он заговорил так же тихо, как и я, словно нас могли подслушать. — Господин Фуйюки любит садистов. Ему по душе люди, не знающие, что такое добро и зло. Он взял к себе медсестру за блестящий криминальный талант и за абсолютную неспособность к сочувствию. — Чонгминг указал на документы. — Если прочтете это, то обнаружите ссылки на Зверя Сайтамыnote 61 в популярных газетах. Ее методы превратили ее в живой японский миф, о ней ходит много слухов.

— И каковы же эти методы?

Чонгминг кивнул и слегка сжал нос, то ли желая избавиться от воспоминания, то ли пытаясь подавить желание чихнуть.

— Естественно, — сказал он, убрав руку и выдохнув, — насилие — необходимая составляющая жизни у якудзы. Возможно, в этом нет ничего удивительного, учитывая ее сексуальную природу, неудивительно и то, что она склонна… — Его глаза уставились в пространство над моей головой. — Склонна украшать свои преступления.

— Украшать?

Он не ответил. Поджал губы и сказал:

— Я ее не видел, но слышал, что она необычайно высокого роста.

— Некоторые девушки в клубе думают, что она мужчина.

— Тем не менее она женщина. Женщина — не знаю, как это сказать по-английски — с какой-то дисфункцией организма. Но хватит об этом. Зачем тратить время на предположения? — Он очень внимательно на меня посмотрел. — Мне необходимо знать. Вы уверены, что хотите продолжить?

Я пожала плечами, по спине пробежал холодок.

— Да, — сказала я, растирая руки, — хорошо, я согласна. Дело в том, что это — самое главное дело моей жизни. Я занималась им девять лет, восемь месяцев и двадцать девять дней и никогда не думала его бросить. Иногда мне кажется, я раздражаю этим людей. — Задумалась на мгновение и взглянула на него. — Да, наверняка раздражаю.

Он рассмеялся и собрал бумаги. Укладывая их в папку, обратил внимание на фотографию, находившуюся в самом низу пачки, и вытащил ее из-под ленты.

— Мне кажется, вас это заинтересует.

Выложив ее на стол, наполовину прикрыл снимок длинными коричневыми пальцами. В верхнем правом углу я заметила штамп с иероглифами, означавшими «Департамент полиции», рассмотрела также, что фотография была черно-белая и на ней запечатлен автомобиль с открытым багажником. В багажнике что-то лежало, но что именно, я не поняла, пока Ши Чонгминг не отпустил пальцы.

— Ох! — тихо воскликнула я, инстинктивно прикрыв рот ладонью.

От головы отлила кровь. На фотографии была рука, человеческая рука с дорогими часами. Она безжизненно свисала из багажника. В университетской библиотеке я видела похожие фотографии с запечатленными на них жертвами, но в данный момент я не могла отвести глаз от того, что лежало под выхлопной трубой автомобиля. Разложено это было почти ритуально, сложено, как боа-констриктор…

— Это… — тихо сказала я, — то, что я думаю? Это от человека?

— Да.

— Вы это имели в виду, когда говорили… об украшательстве?

— Да. Это одно из мест преступления Огавы.

Он толкнул фотографию через стол.

— Говорят, при первом взгляде на тело полиция не поняла, что внутренние органы вынуты. Меня не перестает удивлять уровень изобретательности, на который может подняться человек, совершающий что-то жестокое.

Он забрал снимок и перевязал бумаги черной лентой.

— Кстати, — сказал он, — если бы я был на вашем месте, то не стал бы тратить время на изучение классификации Шен Нонг.

Я заморгала, глядя на него.

— Прошу прощения?

— Я сказал — не тратьте время на классификацию Шен Нонг. Нужно искать не растение.

23

Я перестала спать. Фотография из папки Ши Чонгминга не давала уснуть, заполняла все мои мысли: смогу ли я ему помочь? Волновали меня не только медсестринские «украшения», но и Джейсон: он тоже был причиной моих ночных бдений. Иногда он появлялся там, где я его меньше всего ожидала — в коридоре возле моей комнаты или в баре, куда я ходила за чистым бокалом. Он молча смотрел на меня спокойными глазами. Я говорила себе, что он меня дразнит — исполняет замысловатое па-де-де ради собственного развлечения, словно арлекин, танцует вокруг меня в полутемных уголках дома, по ночам крадется по коридору. Но иногда, особенно когда все мы возвращались домой из клуба, я чувствовала, что он смотрит глубже, стараясь понять, что у меня под одеждой. В эти мгновения я испытывала ужасное ощущение в животе, туже запахивала куртку, поднимала воротник, скрещивала руки и ускоряла шаг, чтобы он отстал. Все, о чем я могла думать, были ядовитые комментарии двойняшек.

Дом казался теперь все более одиноким. Однажды утром, через несколько дней после визита к Ши Чонг-мингу, я рано проснулась и, лежа на низком диване, прислушивалась к тишине. Я остро ощущала пространство — комнаты, отходившие от меня в разных направлениях, с их скрипучими полами, неметеными углами, полными тайн и, возможно, смертей. Запертые комнаты, в которых не был никто из живых. В доме все спали, и неожиданно я почувствовала, что не могу долее переносить тишину. Поднялась, позавтракала, выпила крепкий кофе, надела льняное платье, собрала все свои тетрадки и словари и отнесла в сад.

Стоял необычно теплый, безветренный день — почти летний. Осенью выпадает утро, когда небо такое ясное, что боишься: вдруг все твои вещички поднимутся и безвозвратно исчезнут в небе. Никогда не думала, что японское небо может быть таким ясным. Шезлонги по-прежнему стояли там, где и были, только теперь возле них лежали горы окурков: их оставили двойняшки. Я с-ложила все вещи на один шезлонг и огляделась по сторонам. Рядом со старым прудом увидела остатки дорожки, сложенной из нарядных камней. Дорожка, извиваясь, уходила в кусты, к закрытому крылу здания. Я сделала несколько шагов по камням, раскинув руки, словно балансируя, обогнула пруд, миновала каменный фонарь и скамейку и вышла на участок, который показался Ши Чонгмингу таким привлекательным. Остановилась, посмотрела под ноги.

Дорожка убегала вперед, за деревья, но там, где я остановилась, лежал белый камешек, величиной с кулак. Он был похож на перевязанный подарок. В японском саду каждый предмет символизирует что-то, и белый камешек ясно намекал гостям: хода нет. Частная территория. Некоторое время я на него смотрела: интересно, что он скрывает. Солнце спряталось за тучу, мне вдруг стало холодно. Что произойдет, если нарушишь правила в чужом месте? Я вздохнула и переступила через камень.

Постояла, ожидая: что-то случится? С земли поднялась птичка с длинными крыльями и устроилась на ветке. Больше ничего не произошло, в саду по-прежнему было тихо. Птица, казалось, наблюдала за мной, я тоже на нее смотрела. Затем, чувствуя на себе ее взгляд, повернулась и продолжила путь. Перешагивая через корни деревьев, приблизилась к закрытому крылу. Подошла к стене, откуда могла увидеть весь дом по периметру. По закрытым окнам ползли лианы. Я переступила через упавшую ветку и подошла к одной из решеток. От нагретого на солнце металла коже стало тепло. Я приставила к ней нос и почувствовала запах пыли и плесени, исходивший из закрытого помещения. Подвал, вероятно, был затоплен и опасен. Джейсон говорил, что побывал здесь несколько месяцев назад. Обнаружил там груды хлама, который ему не захотелось разглядывать. Во время землетрясения трубы лопнули, и некоторые комнаты превратились в озера.

Я повернула назад, вспоминая слова Ши Чонгминга. Его будущее хочет быть открытым. Его будущее хочет быть открытым. Я испытывала очень странные ощущения. У меня было чувство, что будущее сада находилось именно в том месте, на котором я стояла, в месте возле каменного фонаря.

24

Нанкин, 14 декабря 1937, полдень

По радио просочилась правда. И она была горькой. Вчера, после взрыва ворот Чжонгшан, солдаты имперской японской армии вошли в два стенных проема. Мне повезло: я вовремя успел скрыться. Японцы вошли в город вместе с танками огнеметами, гаубицами. К полуночи они захватили все государственные здания Нанкина.

Услышав это, мы с Шуджин повесили головы. Долгое время молчали. Потом я поднялся, выключил радио иположил руки ей на плечи.

— Не волнуйся. Все закончится до того, как наш ре… — Я опомнился, посмотрел на ее голову, густые черные волосы, нежную полоску белой кожи на проборе. — Все закончится, до того как появится маленькая луна. Еды и воды нам хватит больше чем на две недели. И кроме того… — Я набрал в грудь воздуха, стараясь говорить уверенно и спокойно. — Японцы — народ цивилизованный. Очень скоро нам скажут, что мы спокойно можем выходить на улицу.

— Наше будущее — это наше прошлое, а прошлое — будущее, — прошептала она. — Мы уже знаем, что произойдет…

Мы уже знаем, что произойдет?

Возможно, она права. Возможно, истина заложена в нас уже при рождении. Возможно, долгие годы мы уплываем от того, что уже знаем. Возможно, лишь старость и смерть позволяют нам приплыть обратно — к тому, что чисто, неизменно. Что, если она права? Что, если в нашей судьбе заложена и наша любовь, и наши дети? Что, если все это в нас, с первого дня нашего рождения? Если это так, то я уже знаю, что произойдет с Нанкином. Мне надо лишь протянуть руку, и я получу ответ…

Нанкин, 15 декабря 1937, полночь (тринадцатый день одиннадцатого месяца)

Ха! Посмотрите-ка на нас теперь. Всего один день, и моя уверенность испарилась. Даже ясновидящая Шуд-жин этого не предвидела. Еда пропала. В час ночи со двора донеслись какие-то звуки. Я подкрался к ставням иувидел связки сушеного мяса, перекинутые на стену. Двое оборванных мальчишек тащили мешок с сорго. Они спустили со стены веревку и сейчас карабкались по ней. Я побежал вниз по ступенькам, схватил железный прут и заорал что есть мочи, но пока снял с двери засов и выскочил на улицу, опрокидывая бочонки с водой, они исчезли.

— Что такое?

В дверях появилась Шуджин в длинной ночной рубашке. Распущенные волосы рассыпались по плечам, в руке она держала масляную лампу.

— Чонгминг, что случилось?

— Тсс. Подай мне пальто, ступай в дом и запри дверь. Не открывай, пока я не вернусь.

Я миновал заброшенные дома и вышел в переулок, освещаемый водянистым лунным светом. Обитаем был только дом Лю. Я завернул за угол и увидел всех троих. Жена Лю плакала, а сын стоял в начале переулка, смотрел на улицу и дрожал от бешенства. Он держал перед собой деревянную оглоблю, словно хотел кого-то ею огреть. Я сразу понял, что их семья пострадала так же, как и мы.

Они привели меня в дом. Мы с Лю закурили трубку и сели возле печки, чтобы согреться. Дверь оставили открытой, потому что на этом настаивал сын. Он сидел на корточках в нескольких футах от дома — эту позу молодежь считает совершенно естественной. Колени подростка упирались в плечи, словно костлявые крылья. Рядом наготове лежала оглобля. Парень не сводил взгляда с переулка, глаза его горели бешеным тигриным огнем.

— Нам следовало давным-давно уехать из города, — горько сказала жена Лю и отвернулась от нас. — Мы все здесь умрем.

Мы посмотрели ей вслед, и вскоре из другой комнаты до нас донеслись приглушенные рыдания. Я смущенно взглянул на Лю. Его лицо ничего не выражало, он глядел в открытую дверь. Над крышами, закрывая звезды, поднимались бледно-серые клубы дыма. Лишь пульс, подрагивавший на шее, выдавал его чувства.

— Что вы думаете? — спросил он, не поворачиваясь ко мне. — Пищи нам хватит на два дня, потом будем голодать. Может, нам следует выйти и поискать воров?

Я покачал головой.

— Нет, — сказал я спокойно, глядя на красные проблески под струями дыма. — Город захвачен. Пройдет немного времени, и нам можно будет спокойно покинуть дома. Это произойдет через два дня, возможно, и раньше. Скоро нам скажут, что мы в безопасности.

— Значит, будем ждать?

— Да, нам надо выждать. Это будет недолго.

Нанкин, 17 декабря 1937

Мы не ели два дня. Волнуюсь о Шуджин: сколько времени она выдержит? Мир должен скоро восстановиться. По радио говорили о попытках создания городского самоуправления. Скоро нам разрешат открыто ходить по городу. Красный Крест бесплатно обеспечит нас рисом на Шанхайской дороге. Объявления об этом, правда, еще не было. Мы подмели зерна, упавшие на землю во время грабежа, смешали их с остатками маринованных овощей, которые Шуджин сохранила в кухне. Еды хватило на два раза. Поскольку жена Лю беспокоилась о Шуджин, они поделились с нами тем немногим, что было у них. Сейчас ничего не осталось. Вот такая наша жизнь, обглоданная до костей. Иногда посреди ночи у меня возникает странное чувство, будто в Шуджин потягивается что-то неосязаемое, и я не могу не думать, что это наша голодная маленькая луна.

Повседневными делами я занимаюсь после наступления темноты — беру корзину, приношу в ней дрова для растопки. Маслом для лампы пользуюсь экономно. В доме очень холодно, даже днем мы заворачиваемся в одеяла. Я начинаю забывать о том, что в мире есть что-то хорошее — книги, верования и туман на Янцзы. В это утро я обнаружил шесть вареных яиц, завернутых в ципао и засунутых в сундук под кроватью. Яйца были окрашены в красный цвет.

— Что это такое? — спросил я и принес их вниз, к Шуджин.

Она не подняла глаз.

— Положи туда, где нашел.

— Для чего они?

— Ты сам знаешь.

— Для души нашей маленькой луны? Верно?

Она не ответила.

Я посмотрел на лежавшие в моих руках яйца. Удивительно, как меняется человек после двух дней голода. В голове у меня было легко. Я решил разбить яйца. Положил их на стол перед ней и сделал шаг назад.

— Ешь, — сказал я, указывая на них. — Быстро. Съешь немедленно.

Она сидела, запахнувшись в пальто, и смотрела на них как бы издалека.

— Я сказал — ешь. Немедленно.

— Нашей маленькой луне это принесет несчастье.

— Несчастье? Не говори мне о несчастье. Думаешь, я не знаю эту примету? — Меня бросило в дрожь. — ЕШЬ!

Но она сидела молча и упрямо, ушла в свою раковину. Я ходил по комнате, готовый взорваться. Как может она быть такой глупой, как может рисковать здоровьем ребенка? Сделав над собой страшное усилие, я отвернулся от яиц, хлопнул дверью и поднялся в кабинет, где исижу до сих пор, не в силах на чем-то сосредоточиться.

Нанкин, 17 декабря 1937, день

Пока делал последнюю запись, что-то случилось. Я вынужден был остановиться, отложил ручку и удивленно поднял голову. Сквозь закрытые окна проник запах, ужасный и восхитительный. Запах жареного мяса! Кто-то неподалеку готовил мясо. Этот запах выгнал меня из-за стола. Я подбежал к ставням и стоял дрожа, прижав нос к щели, жадно втягивал воздух. Я представил семью, — возможно, с соседней улицы, — сидящую у стола и глядящую на горы рассыпчатого риса, кукурузные лепешки, сочную свинину. Может, это воры готовят украденные у нас продукты? Если так, то они забыли легенду о курице попрошайки, забыли, что должен знать каждый вор в Цзянсу — надо готовить украденную пищу под землей, а не на открытом воздухе, ведь запах выдает их с головой.

Меня соблазнял этот аромат, такой сладкий и острый. Я решился. Если люди готовят обед так открыто и позволяют запаху беспрепятственно распространяться по улице, стало быть, они чувствуют себя в безопасности. И если это так, можно спокойно выйти из дома. Именно это я и сделаю. Пойду искать пропитание для Шуджин.

25

Это не растение. Вот что сказал Ши Чонгминг. Не растение.

В то утро я думала об этом, сидя в шезлонге и сгорбившись над учебниками. Я читала уже около часа, когда что-то меня отвлекло. Менее чем в футе от моих ног из кокона вылезала цикада — сначала усики, потом крошечная головка, словно у новорожденного дракона. Я отложила книжку и стала смотреть. Она поднялась на кусок сгнившего дерева, отдохнула несколько минут и начала трудный процесс: стала вытаскивать крылья из кокона. Медленно, с трудом вытащила сначала одно, потом другое. Оболочка отлетела. В одной книге я прочитала, что крылья цикад могут быть использованы для лечения боли в ушах. Вспомнила о порошке, прилипшем к стенкам стакана Фуйюки.

Вам нужно искать не растение. Если не растение, тогда…

Насекомое оправилось, начало оглядываться. Почему оно вышло в такое время? Ведь цикады появились на свете несколько недель назад.

— О чем мечтаешь?

Я вздрогнула. Из-за глицинии вышел Джейсон и встал в нескольких футах от меня с кружкой кофе. На нем были джинсы и футболка, лицо чистое и загорелое. Он смотрел на мои голые ноги и руки. Казалось, они ему что-то напоминали.

Я инстинктивно обхватила руками колени, слегка подалась вперед и нагнулась над книгой, которую читала.

— Цикада, — сказала я. — Видишь?

Он присел на корточки, посмотрел, заслонив рукой глаза. Его руки были цвета топленого масла. Должно быть, он только что подстриг волосы. Я обратила внимание на круглую форму его головы, красивую линию шеи в том месте, где она соединялась с плечами. Заметила маленькую родинку чуть ниже уха.

— Я думала, они все умерли, — сказала я. — Считала, что для них уже холодно.

— А сегодня жарко, — возразил он. — В этом саду водится всякая нечисть, ты же знаешь. Спроси у Светланы.

Он уселся на соседний шезлонг, поставил на бедро кофейную чашку, скрестил ноги.

— Бабы-яги отправились в парк Еёги — слушать рок-музыку, — сказал он. — Мы в доме одни.

Я не ответила, закусила губу и посмотрела на окна галереи.

— Ну? — сказал он.

— Что?

— Что ты об этом думаешь?

— Ничего. Я не думаю… ни о чем.

Он поднял брови.

— Ни о чем, — повторила я.

— Я слышал.

Он допил кофе, перевернул чашку, несколько коричневых капель упало на сухую землю. Затем искоса взглянул на меня и произнес:

— Скажи мне кое-что.

— Что тебе сказать?

— Скажи, почему я на тебя смотрю?

Я опустила глаза и затеребила книжную обложку, притворившись, будто не слышала.

— Я спросил — почему мне хочется на тебя смотреть? Почему я смотрю на тебя и думаю, что ты что-то скрываешь? Что-то интересное?

Несмотря на солнце, мне вдруг стало холодно. Я заморгала.

— Прости, — сказала я и словно издалека услышала собственный голос, — что ты сказал?

— Ты что-то скрываешь. — Он поднял руки и отер лоб рукавами футболки. — Это легко. Я просто смотрю на тебя и вижу. Не знаю, почему так, но у меня есть предчувствие, что мне это понравится. Дело в том, что я… — Он постучал двумя пальцами по своему лбу. — Я провидец в том, что касается женщин. Я чувствую их нутром. О, господи, моя кожа. — Он вздрогнул и провел ладонями по рукам. — Моя кожа сейчас сгорит.

— Ты ошибаешься. — Я приложила к животу руки. — Я ничего не скрываю.

— Скрываешь.

— Нет.

Он улыбался. Мне показалось, он вот-вот расхохочется. Однако он вздохнул. Поднялся с шезлонга, потянулся, провел ладонями по рукам. Футболка приподнялась, и я увидела его плоский живот.

— Нет, — сказал он и прищурился, глядя на солнце. — Нет. — Опустил руки и пошел к зарослям глицинии. — Конечно, не скрываешь.

26

Однажды я прочла рассказ о японской девушке. Ее заперли в саду, когда из-под земли вылезли цикады. Они вышли все сразу. Сначала она заметила одну, и вдруг они оказались повсюду, захватили воздух, деревья… Их было так много, что ветви гнулись под тяжестью, и насекомые шлепались на землю. Земля шевелилась, миллионы цикад взлетали на деревья, шум становился все громче, стены отражали гулкое эхо, можно было оглохнуть. Девушка в ужасе побежала в поисках укрытия, давя насекомых. Цикады крутились на земле, словно сломанные огненные колеса в вихре коричневых и черных крыльев. Когда наконец удалось найти выход из сада, она упала в руки юноши. Тот подхватил ее и вынес в безопасное место. Она не знала, что цикады были для нее благословением, иначе она не встретила бы свою любовь. Вскоре она стала его женой.

Я подскочила: что-то ударило меня по ноге. Я села, недоуменно посмотрела по сторонам. Сад стал другим — темным. Солнце ушло. Оказывается, я задремала. В моем сне спасителем оказался Джейсон. Это он унес девушку. Его рубашка была распахнута у ворота. Он нес ее и шептал на ухо что-то грубое и соблазнительное, отчего она краснела и закрывала лицо. Что-то ударило меня по руке, в испуге я соскочила с шезлонга и уронила книжки. На земле появилось множество ямок, пыль взлетала, словно при обстреле. Дождь. Это был всего лишь дождь, но я до сих пор не отошла от сказки с японской девушкой. Мне казалось, что из пыли выскочили миллионы насекомых и вцепились ей в волосы. Капли на голой коже казались мне ядовитыми. Я быстро собрала книжки — сколько могла — и понеслась по саду к коридору из глициний.

Отодвинула створку двери. На лестнице было прохладно, в щелях между ступенями лежали сухие листья. Позади меня дождь лупил в окно, затянутое рисовой бумагой. Мне казалось, что в саду становится все темнее, жуки раскачивают ветви, сливаются в колонию, угрожают разбить крышу. В темноте скинула туфли и заторопилась по ступеням.

Джейсон стоял в коридоре, словно поджидал меня. Он был одет для выхода в город, но босиком. Я остановилась, уронила на пол книги.

— Что такое?

— Я порезалась, — сказала я, проведя ладонями по рукам. Мне казалось, что крылья цикад порезали мне кожу. — Кажется, порезалась о кусты.

Он наклонился и взялся за мои лодыжки большим и указательным пальцами. Я невольно отдернула ногу.

— Что ты…

Он приложил палец к губам.

— Что я… — передразнил он меня и поднял брови. — А что я?

Я стояла, будто парализованная, слегка расставив ноги. Молча смотрела на него, а он спокойно водил руками по моим икрам, словно конюх, отыскивающий изъяны у лошади. Задержал руки на моих коленях и закрыл глаза, словно бы пальцы были стетоскопом и он прислушивался к сбоям в организме. На моих плечах и затылке выступила испарина. Он выпрямился и провел ладонями по моим рукам, взял за локти, провел большим пальцем по тонкой коже на запястье. На улице шумел дождь, в хлипких коридорах завывало. Джейсон положил руку мне на плечо, поднял волосы, собрал их в пучок. Я чувствовала, как мой пульс стучит ему в ладонь.

— Пожалуйста…

Он криво улыбнулся, обнажив край обломанного зуба.

— Ты чистая, — сказал он. — Очень чистая.

Мне хотелось прижать пальцы к глазам, потому что перед зрачками плясали светлые точки. Я видела родинку на его шее, а под ней — легкое трепетание пульса.

— Ты знаешь, какое сейчас время? — спросил он.

— Нет. Какое?

— Настало время, чтобы мы сделали это. — Он взял мою руку, положил себе на ладонь. — Давай. Постараемся узнать, что ты скрываешь.

Я уперлась пятками в пол. Волоски на коже встали дыбом. Почувствовала, как между лопатками потекли ручейки пота.

— Эй! — он лукаво улыбнулся. — Это недолго.

— Пусти меня! — я вырвала свою руку, попятилась и едва не споткнулась. — Пожалуйста, оставь меня в покое.

Неловко собрала книги и, прижимая их к животу, побежала в свою комнату. Хлопнула дверью, прислонилась к ней спиной. Долгое время сердце стучало так громко, что я больше ничего не слышала.

В шесть часов вечера стемнело, сквозь шторы светил неоновый Микки Рурк. Зеркало в золоченой раме отражало мой силуэт. Я дрожа выпускала прерывистую струю дыма. Просидела так почти пять часов — ничего не делала, лишь курила одну сигарету за другой. Не могла успокоиться — испытывала эйфорию. Как только на ум приходили слова Джейсона: «Постараемся узнать, что ты скрываешь», — казалось, что по коже бегают пузырьки.

Наконец откинула со лба прядь волос и потушила сигарету. Пора готовиться к клубу. Встала, сняла одежду, открыла шкаф и вытащила мешки. Когда принимаешь ответственное решение, приходится затаить дыхание и прыгнуть.

Я вынула французские панталоны. Они были из полупрозрачного шелка, а центральная вставка из бархата с узором из сотен восточных цветов. Натянула их до талии. Повернулась, посмотрела в зеркало. Мой живот был полностью прикрыт — от пупка до начала бедер. Невозможно ничего рассмотреть.

С другой стороны дома доносились крики. Двойняшки ссорились, как и обычно, перед работой. Стены коридора отражали эхо, но я едва их слышала. Сунула палец в клин панталон, отодвинула кружево. Можно было проникнуть внутрь, не сдвинув при этом верхнюю часть. В этом случае и не поймешь, что что-то не так. Может, жизнь изменится, подумала я. Может, я ошибалась и смогу ее изменить.

Глубоко задумавшись, надела узкое черное бархатное платье. Села на табурет, слегка развела ноги и опустила голову между коленей, так, как это делали русские девушки. Попрыскала лаком волосы. Теперь они стали блестящими и очень черными на фоне моей белой кожи. Бархатное платье плотно прилегало в тех местах, где я успела поправиться, и мне хотелось его оттянуть.

Русские по-прежнему орали. Я тщательно накрасила губы, взяла под мышку маленькую кожаную сумочку, надела туфли-лодочки и вышла из комнаты в коридор. Шла не слишком уверенно на высоких каблуках. Отвела назад плечи, вскинула голову.

В комнате горел свет. Джейсон стоял там спиной к двери. Тихонько подпевая сам себе, старался заглушить визгливые голоса. Он заглянул в шкафы, в холодильник, налил мартини.

— Глупые русские, — пел он, — глупые сварливые девчонки. — Услышав мои шаги, он перестал петь.

Я по-прежнему шагала по коридору, когда он громко меня окликнул:

— Грей!

Я остановилась, сжала руки в кулаки, закрыла глаза. Подождала, пока дыхание успокоится, и повернулась. Он стоял в коридоре и смотрел так, словно увидел привидение.

— Да? — сказала я.

Он разглядывал мой макияж, волосы, блестящие черные туфли.

— Да? — повторила я, чувствуя, что краснею.

— Что-то новое, — сказал он. — Платье. Да?

Я не ответила. Уставилась в потолок. В голове стучало.

— Я знал это, — сказал он, и в его голосе было заметно удовлетворение. — Всегда знал, что внутри ты — секс. Чистый секс.

27

Джейсон редко с нами разговаривал, но в тот вечер по пути в клуб трещал без умолку.

— Признайся, — говорил он, не вынимая сигареты изо рта и сунув пальцы под лямку сумки, которую надел на шею, — это ты для меня постаралась? Ну, скажи.

Русских такой разговор страшно забавлял, а я не знала, что ему ответить. Чувствовала, что щеки мои залились краской, а французские панталоны крутились под платьем, словно жили собственной, не зависящей от меня жизнью, и хотели заявить о своем присутствии Джейсону: «Да, она надела их для тебя».

Наконец он утомился, и остальная часть пути прошла в молчании. Впрочем, лицо его сохраняло довольное и в то же время задумчивое выражение. Когда мы все вошли в стеклянный лифт, он повернулся к нам спиной, сунул руки в карманы и, глядя на Токио, переступал с носков на пятки. Я смотрела ему в затылок и думала: «Ты в самом деле так думаешь? Ты меня не дразнишь? Пожалуйста, не дразни меня. Это будет слишком…»

В клубе было людно — группа из Хитачи заняла четыре столика, и мама была в хорошем настроении. Все обратили на меня внимание: должно быть, из-за бархатного платья. Удивительно, какими соблазнительными могут быть лесть и секс. Только когда группа Фуйюки вошла в клуб, я удивилась, что за целый вечер и не вспомнила о Ши Чонгминге и его лекарстве. Увидев их в дверях, выпрямилась на стуле и оживилась.

Стол был накрыт. Строберри послала официантов, чтобы те оборвали засохшие листья в цветочных композициях, раздали господам полотенца и проследили, чтобы бутылки виски для Фуйюки сверкали, как положено. Меня, вместе с шестью другими девушками, направили обслуживать дорогих гостей. Группа делала ставки в тотализаторе на соревнованиях быстроходных катеров в Айтиnote 62, и теперь все были в прекрасном настроении. Медсестра в этот раз не пошла в альков, а осталась в вестибюле. Она сидела в шезлонге, скрестив ноги. Я бросала взгляды на ее ноги, обутые в лодочки, каждый раз, когда алюминиевые двери отворялись, и каждый раз забывала, о чем говорю. Из головы не шла фотография. Зверь Сай-тамы. На память пришло лицо Ши Чонгминга, когда он рассказывал об украшательстве. Какой же нужно быть сильной, чтобы убить мужчину! И досконально знать анатомию, чтобы вынуть внутренние органы, не оставив снаружи следов. А что, если Ши Чонгминг сделал фотомонтаж, чтобы напугать меня?

Фуйюки был говорлив. Он много выиграл и поздно вечером собрался устроить у себя дома вечеринку. Вскоре все узнали: в клуб он пришел специально — пригласить девушек в гости. Вот и Ши Чонгминг говорил мне, что время от времени он это проделывает. Оправляя волосы и приглаживая чулки, я думала, что секрет лекарства, скорее всего, хранится в его доме. Расправила платье. Скажи, в Англии все такие хорошенькие!

Удивительно, но Бизон тоже пришел. По-прежнему самоуверенный, с синим подбородком, похожий на телохранителя. Он закатал рукава пиджака, демонстрируя мощные предплечья, и положил руки на стол. Снова развлекал гостей своими рассказами: о переделке, в которую угодил, об акциях несуществующего гольф-клуба. Истории следовали одна за другой, но выражение лица у него было не таким, как прежде: напору поубавилось, и улыбка была не столь победительной. Мне показалось, что он исполняет обязанность придворного шута. Притворилась, что слушаю — курила и задумчиво кивала, но на самом деле наблюдала за Фуйюки, старалась придумать, как обратить на себя его внимание.

— Они продали почти все акции, — сказал Бизон, качая головой. — Представьте только. Когда Боб Хоуп услышал, что японский клуб создан от его имени, то чуть не совершил убийство.

— Простите, — сказала я, потушила сигарету и обошла стул. — Вернусь через несколько минут.

Туалеты находились рядом с вестибюлем. Нужно было обойти кресло Фуйюки, чтобы туда попасть. Я огладила платье, распрямила плечи и пошла. Дрожала, но усилием воли заставила себя идти медленно, сексуально, при этом лицо мое горело, а ноги ослабели. Даже музыка и разговор не заглушили шуршание нейлона на моих бедрах. Маленькая голова Фуйюки была всего в нескольких футах от меня. Я приблизилась и задела бедром спинку инвалидного кресла. Он вздрогнул.

— Прошу прощения. — Я положила руки на кресло. — Извините.

Он вывернул старческую шею, чтобы взглянуть на меня. Я его успокоила, прижала пальцы к его плечам и снова нарочно задела кресло ногой. Раздался треск статического электричества, старика обдало теплой телесной волной.

— Еще раз извините, — повторила я и подвинула кресло на прежнее место. — Этого больше не повторится.

Телохранители уставились на меня. И в этот момент я увидела в баре Джейсона. Он застыл на месте с бокалом шампанского у рта. Ждать я не стала. Оправила платье и пошла в дамскую комнату, заперлась там. Дрожа, уставилась в зеркало, на свое раскрасневшееся лицо. Просто невероятно. Я превращаюсь в вампира. Разве я похожа на себя прежнюю, приехавшую в Токио два месяца назад?

— Послушай моего совета, не ходи, — сказала Строберри. — Фуйюки приглашает тебя в свой дом, но Строберри считает — это плохая идея.

При появлении банды она накрыла стол и, своенравно пожав плечами, удалилась к себе, где и пробыла весь вечер. Пила шампанское и наблюдала за нами подозрительными узкими глазами. Когда клуб опустел, кресла перевернули на столы, и между ними пошел человек с полировальным устройством. Строберри страшно напилась. Из-под макияжа Мэрилин проглядывала ее собственная кожа, красная на шее, вокруг линии волос и ноздрей.

— Ты не понимаешь. — Она ткнула в воздух мундштуком. — Ты не похожа на японских девушек. Японские девушки понимают таких людей, как господин Фуйюки.

— А русские? Они тоже пойдут.

— Русские! — Она возмущенно фыркнула и откинула со лба белокурый локон. — Русские!

— Они понимают не больше меня.

— Хорошо.

Она упреждающе подняла руку. Осушила бокал, выпрямилась на стуле и, желая успокоиться, похлопала себя по губам и волосам.

— Хорошо.

Подалась вперед и указала на меня мундштуком. Напившись, она показывала зубы и десны. Забавно: сделала себе столько пластических операций, а зубы не тронула, один или два зуба у нее были черными.

— Иди к Фуйюки, но будь осторожна. Хорошо? Я бы не стала есть в его доме.

— Что вы не стали бы есть?

— Мясо.

У меня на шее поднялись волоски.

— Что вы имеете в виду? — спросила я.

— Слишком много слухов.

— Каких?

Строберри, пожав плечами, рассеянно смотрела в окно. Внизу ждали автомобили Фуйюки. Большинство девушек оделись и взяли сумочки. За окном подул сильный ветер. Видно было, что он вывел из строя несколько электролиний. Часть города погрузилась во тьму.

— Что вы имеете в виду? — повторила я. — Какие слухи? Какое мясо?

— Ничего! — Строберри махнула рукой, давая понять, что разговор закончен, встречаться со мной глазами не пожелала. — Это шутка.

И притворно рассмеялась. Заметила, что сигарета погасла. Вставила в мундштук новую.

— Закончим на этом. Дискуссия закончена. Закончена.

Я смотрела на нее, в голове беспорядочно мельтешили мысли. Не ешь мясо? Как же на нее надавить, как вырвать признание? Но в этот момент появился Джейсон. Сел рядом, взялся за мой стул и развернул его к себе.

— Идешь к Фуйюки? — прошептал он.

Он успел переодеться: смокинг официанта сменился серой футболкой с выгоревшим слоганом «Гоа транс». На шее висела сумка. Он был готов идти домой.

— Мне сказали близнецы. Ты идешь?

— Да.

— Тогда и мне придется пойти.

— Что?

— Мы эту ночь проведем вместе. Ты и я. Мы же решили.

Я открыла рот, хотела ответить, но слова застряли в горле. Должно быть, я выглядела странно — рот открыт, на шее испарина.

— Медсестра, — сказал Джейсон, словно я задала вопрос. — Поэтому я там желанный гость.

Он облизнул губы и оглянулся на Строберри. Та закурила новую сигарету и, глядя на нас, лукаво подняла брови.

— Она на меня запала, — прошептал он, — если тебе понятно это слово.

28

Фуйюки с телохранителями уже уехал, оставив для гостей вереницу черных автомобилей. На их багажниках затейливым шрифтом была выведена надпись: «Lincoln Continental». Я вышла из клуба одной из последних. Когда спустилась, на улице остался лишь один автомобиль. Я уселась на заднее сидение с тремя японскими девушками, чьи имена были мне неизвестны. По дороге они болтали о своих клиентах, а я молчала, курила сигарету и смотрела в окно. Машина проехала мимо рвов, окружавших императорский дворец. Вскоре я увидела сад, в котором впервые повстречалась с Джейсоном. Это место я узнала не сразу, а лишь когда луна осветила странные ряды молчаливых каменных детей. Я повернулась и посмотрела на них в заднее окно.

— Что это за место? — спросила я у водителя по-японски. — Храм?

— Храм Дзодзоли.

— Дзодзоли? А зачем там дети?

Водитель внимательно посмотрел на меня в зеркало заднего вида, похоже, удивился.

— Это Дзицу. Ангел-хранитель мертвых детей. Детей, родившихся мертвыми.

Когда я не ответила, он спросил:

— Вы понимаете мой японский?

Я смотрела назад, на призрачные ряды под деревьями. Сжалось сердце. Никогда не угадаешь, что происходит в твоем подсознании. Может, я всегда знала, что это за скульптуры? Может, потому и выбрала это место для ночлега?

— Да, — сказала я. Голос прозвучал, словно издалека. Во рту пересохло. — Да, понимаю.

Фуйюки жил возле башни Токио, в импозантном здании, окруженном охраняемым садом. Когда автомобиль проезжал по подъездной аллее, с залива подул ветер, и большие пальмы закачались. Консьерж поднялся из-за стола, открыл запор на стеклянных дверях, после чего провел нашу группу по мраморному вестибюлю к частному лифту. Лифт он тоже открыл ключом. Мы набились в кабину. Японские девушки хихикали и шептались, прикрыв рот рукой.

Двери лифта распахнулись в пентхаузе. В маленьком вестибюле нас уже поджидал человек с хвостом. Он молча повернулся и пошел вперед. Квартира в плане представляла собой квадрат. Коридор, облицованный панелями из орехового дерева, объединял все комнаты и, казалось, не кончался. Скрытые светильники выплескивали круглые озерца света. Я шла, приглядываясь: интересно, живет ли здесь медсестра? Может, устроила себе логово за одной из этих дверей?

Мы прошли мимо рваного и запачканного японского флага, вывешенного в освещенной раме. Перед ним, в стеклянной витрине, белая ритуальная урна, чуть поодаль — боевые доспехи, установленные так, что под ними, казалось, была живая плоть. Проходя мимо стеклянной витрины, я чуть нагнулась и провела рукой по внутренней стороне открытого ящика, дотронулась до нижнего края доспехов.

— Что там такое? — спросила одна из девушек, когда я догнала группу.

— Ничего, — пробормотала я, но сердце сильно забилось. Сигнализации нет. Я на это и надеяться не могла.

Мы прошли мимо ведущей вниз лестницы. Я чуть задержалась, заглянула в темноту, подавляя желание отстать от группы и спуститься по ступеням. Квартира была двухуровневая. Интересно, что за комнаты там, внизу? Мне почему-то представились клетки. Вам нужно искать не растение…

В этот момент девушки остановились, стали снимать верхнюю одежду и укладывать сумки в шкафы маленькой гардеробной. Мне пришлось присоединиться к ним. Вскоре мы услышали тихую музыку, звяканье льда в бокалах. Вошли в задымленную комнату с низким потолком. В этом помещении было много освещенных альковов и витрин. Я постояла с минуту, чтобы глаза привыкли к свету. Девушки, что приехали раньше, уже сидели на больших красных «честерфилдах»note 63, крутили в руках бокалы и тихо переговаривались. Джейсон удобно устроился в кресле, голая щиколотка небрежно покоилась на колене, в руке зажженная сигарета. Казалось, он сидит дома, отдыхая после напряженного дня. Фуйюки находился в дальнем конце комнаты. На нем был свободного покроя юкатаnote 64, а ноги по-домашнему босы. Он раскатывал в инвалидном кресле, указывая Бизону на стены. Они разглядывали эротические гравюры на дереве. Гейши с длинными телами, тонкими, как у скелетов, белыми ногами, в вышитых распахнутых кимоно демонстрировали преувеличенно крупные гениталии,

Я не устояла. Ксилографии меня зачаровали. Чувствовала, что Джейсон, в нескольких футах от меня, с усмешкой наблюдает за моей реакцией, но не могла оторвать глаз от гравюр. На одной из них была изображена женщина, настолько возбужденная, что между ее ног что-то стекало. Наконец я повернулась: Джейсон поднял брови и улыбнулся медленной широкой улыбкой, так что обнажился дефектный зуб. Точно так он улыбался мне в коридоре Такаданобабы. К лицу прихлынула кровь. Я закрыла щеки руками и отвернулась.

— Вот эта, — сказал Бизон по-японски, указав на гравюру сигарой. — Та, что в красном кимоно?

— Это работа Шунчо, — сказал Фуйюки надтреснутым голосом. Упер трость в пол, поставил на рукоять подбородок и задумчиво посмотрел на гравюру. — Восемнадцатый век. Гравюра застрахована на четыре миллиона иен. Красиво, правда? Мне ее добыл маленький чимпира из Сайтамы.

Человек с хвостом красноречиво кашлянул, Бизон обернулся. Фуйюки развернул коляску и посмотрел на нас.

— Пошли со мной, — прошептал он. — Сюда.

Мы прошли под арку. С потолка на невидимых нитях свешивались два самурайских меча. Мужчины в гавайских рубашках потягивали виски из хрустальных бокалов. Они привстали и поклонились, когда Фуйюки прокатился мимо них в своем кресле. Стеклянные двери были раздвинуты, мы оказались в центральном внутреннем дворе, облицованном блестящим черным мрамором, ночное небо отражалось в нем, как в зеркале. В центре сверкал подсвеченный плавательный бассейн, черный как уголь. Казалось, он изготовлен из монолита. Над его поверхностью поднимался слегка хлорированный пар. Вокруг расставлены газовые обогреватели, высокие, словно уличные, фонари. Возле бассейна стояло шесть больших обеденных столов. Столы были уже накрыты, я увидела черные эмалевые подставки под блюда, тяжелые хрустальные бокалы, серебряные палочки для еды. Ветерок шевелил салфетки.

Несколько мест были уже заняты. Крупные мужчины с коротко стриженными волосами курили сигары и беседовали с молодыми женщинами в вечерних платьях. Девушек было очень много. Фуйюки посещает много клубов, подумала я.

— Господин Фуйюки! — я возникла у него за спиной, когда мы приблизились к столам.

Он остановил кресло и удивленно повернулся ко мне. Никто из девушек не отваживался вот так к нему обратиться. Ноги у меня подкашивались, от жара обогревателей раскраснелось лицо.

— Я… я хочу сидеть рядом с вами.

Прищурившись, он посмотрел на меня. Должно быть, его заинтриговала моя бесцеремонность. Я подошла ближе, встала перед ним, чтобы он обратил внимание на обтянутые тесным платьем грудь и бедра. Действуя импульсивно, чувствуя, как зашевелился во мне вампир, я взяла его руки и положила себе на бедра.

— Я хочу сидеть рядом с вами.

Фуйюки посмотрел на свои руки. Возможно, почувствовал под платьем французские панталоны, трение шелка о шелк, эластичное движение. А может, просто решил, что я сумасшедшая и неуклюжая, потому что спустя мгновение хрипло рассмеялся.

— Ну хорошо, — каркнул он. — Садись со мной, если тебе так хочется.

Он подвинул кресло под стол, и я села рядом на стул. Бизон уселся неподалеку. Он взял салфетку, развернул ее и заткнул за воротник. Официант в черных джинсах и футболке засуетился вокруг нас — подал охлажденную водку. Из запотевших рюмок поднимались струйки, словно от сухого льда. Я пригубила, оглядывая патио. Где-то в этой квартире, думала я, глядя на окна, — в некоторых из них горел свет, другие оставались темными, — есть вещь, из-за которой Ши Чонгминг страдает бессонницей. Не растение. Но если не растение, то что же? Высоко на стене горела красная лампочка. Может, это сигнализация?

На столе появилась пища: кусочки тунца лежали на листьях крапивы, словно костяшки домино, салатницы с морскими водорослями, тофу и грецким орехом, натертый редис. Бизон сидел неподвижно, смотрел на тарелку с якиториnote 65, словно решал невероятную по сложности проблему. Лицо его было бледным и потным. Может, ему плохо? Я молча наблюдала за ним, вспоминая, как он вел себя в прошлый раз в клубе. Похоже, он страшно удивился, когда увидел осадок в стакане Фуйюки. Да он вроде Строберри, подумала я, не хочет есть мясо. Должно быть, слышал те же истории, что и она…

Я облизнула пересохшие губы и наклонилась к Фуйюки.

— Мы с вами уже встречались, — пробормотала я по-японски. — Помните?

— В самом деле?

Он на меня не смотрел.

— Да, летом. Я надеялась снова вас увидеть.

После паузы он повторил:

— В самом деле? В самом деле?

При разговоре его глаза и маленький нос не двигались, зато поднималась прижатая к зубам кожа на верхней губе, при этом в углах рта обнажались странные, острые, словно у кошки, клыки. Я невольно на них уставилась.

— Мне хотелось бы посмотреть вашу квартиру, — сказала я.

— Ты и отсюда можешь ее увидеть.

Фуйюки сунул в карман руку, вытащил сигару, развернул, обрезал серебряными щипчиками, которые достал из нагрудного кармана, осмотрел, повертел в руке, стряхивая табачные крошки.

— Я бы походила вокруг. Хотелось бы… — Я замялась. Показала рукой на стены с гравюрами и тихо сказала: — …увидеть гравюры. Я читала о сюнгаnote 66. Те, что у вас, очень редкие.

Он зажег сигару и зевнул.

— Я привезти их в Японию, — сказал он на неуклюжем английском. — Домой. Мое хобби, — он перешел на японский, — привозить отовсюду шедевры наших мастеров.

— Репатриация, — сказала я. — Репатриированное японское искусство.

— Так, так. Да. Ре-пат-ри-иро-ван-ное японское искусство.

— Не хотите ли мне его показать?

— Нет. — Он медленно опустил веки, словно древняя рептилия на отдыхе, приложил руку к глазам, давая понять, что разговор окончен. — Спасибо, не сейчас.

— Вы уверены?

Он открыл один глаз и подозрительно на меня посмотрел. Я начала было говорить, но что-то в его взгляде заставило меня остановиться. Уронила руки на колени. «Он ни в коем случае не должен узнать, — сказал Ши Чонгминг. — Не должен подозревать».

— Да, — я кашлянула и повертела салфетку. — Конечно. Сейчас не то время. Не тот момент.

Я зажгла сигарету и закурила, стала вертеть зажигалку, словно она меня заинтересовала. Фуйюки на несколько секунд задержал на мне взгляд. Затем, как будто успокоившись, снова закрыл глаза.

После я мало с ним говорила. Он несколько минут дремал, а когда проснулся, японская девушка, сидевшая от него по правую руку, рассказала ему длинную историю об американке, которая, бегая трусцой, не надевала лифчика. Этот рассказ его рассмешил, он с энтузиазмом затряс головой. Я сидела молча, курила одну сигарету за другой и думала, что дальше, что дальше, что дальше? Забрезжила неопределенная идея. Я старалась ее нащупать. Быстро выпила два бокала шампанского, погасила сигарету, глубоко вздохнула, наклонилась к японцу.

— Фуйюки-сан, — пробормотала я. — Мне необходимо воспользоваться ванной.

— Да, да, — рассеянно сказал он и махнул рукой назад, в направлении распашной стеклянной двери.

— Там.

Девушка справа демонстрировала ему фокус со спичечным коробком.

Я удивленно раскрыла глаза: неужели? А я-то думала, он будет возражать. Отодвинула стул, встала, посмотрела на маленький коричневый череп, предполагая, что Фуйюки отреагирует. Но он не пошевелился. Никто за столом не поднял на меня глаз: все были заняты разговором. Я подошла к стеклянным дверям, закрыла их за собой и постояла, держась за стекло. Обернулась. Никто не заметил, что я вышла из помещения. У стола в дальнем конце комнаты я видела затылок Джейсона между двумя девушками. Ближе ко мне сидел Фуйюки в той же позе, в которой я его оставила. Его плечи тряслись от смеха. Девушка поднесла зажигалку к спичечному коробку и стояла, держа его над головой, словно маяк. Гости аплодировали.

Я отошла от двери и оказалась в коридоре, точно таком, по какому мы все сюда пришли. Освещенных стеклянных витрин здесь было еще больше — я увидела костюм актера театра Ноnote 67, доспехи самурая. Вдаль уходили бесчисленные двери. Я глубоко вдохнула и пошла вперед.

Ковер заглушал шаги, шум кондиционеров напомнил мне замкнутую атмосферу аэроплана. Я принюхалась — что я предполагала учуять? Не ешь мясо… С этой стороны должна быть лестница. Я проходила мимо дверей, лестницы не было. В конце коридора повернула направо, вышла в другой коридор, почувствовала, как зачастил пульс. Вот она, лестница, двойные двери раскрыты.

Вдруг вдали, возле поворота, я увидела чью-то тень.

Замерла на месте. Медсестра. Это могла быть только она. Медсестра шла из следующего коридора. Должно быть, шла быстро, потому что тень, увеличиваясь в размерах, стремительно карабкалась по стене, пока не встретилась с потолком. Меня точно парализовало, сердце бешено колотилось. В следующую минуту она дойдет до угла и увидит меня. Послышался скрип кожаных туфель. Я нащупала ручку ближайшей двери. Она открылась. Внутри автоматически включился свет. Успела вовремя, потому что тень упала на пол и отклонилась к стене в мою сторону. Я закрыла за собой дверь с тихим щелчком.

Оказалось, что я вошла в ванную, в комнату без окон, облицованную мрамором цвета крови. Прожилки напоминали жир в говядине. Ванну окружали зеркала, на полке лежали безукоризненно накрахмаленные полотенца. Я несколько минут стояла, безудержно дрожа. Прислонила ухо к двери, прислушивалась к звукам в коридоре. Если она меня увидела, скажу ей то же, что сказала Фуйюки: я искала ванную комнату. Чуть дыша, пыталась уловить звуки за дверью. Но проходили минуты, а я ничего не слышала. Может, она вошла в другую комнату? Щелкнул замок. Почувствовав, что ноги меня не держат, я опустилась на крышку унитаза. Это невозможно, невозможно. Неужели Ши Чонгминг думает, что я смогу с этим справиться? За кого он меня принимает?

Прошло еще несколько минут. Ничего не случилось — ни звука, ни дыхания. Я вытащила из сумки сигарету, поднесла зажигалку. Молча курила, кусала ногти и смотрела на дверь. Глянула на наручные часы, желая узнать, сколько времени я здесь провела. Может, медсестра уже ушла? Постепенно дрожь прошла. Докурила сигарету, бросила ее в унитаз, зажгла еще одну, медленно курила. Потом встала, провела пальцами по краям зеркал: может, здесь установлена камера наблюдения? Открыла ящики, там лежали куски мыла и туалетные принадлежности с логотипом сингапурских авиалиний. Когда, казалось, прошла вечность, я спустила воду, сделала глубокий вдох, открыла дверь и высунула голову. В коридоре пусто. Медсестра ушла, и двойные двери на лестницу закрыты. Я прокралась по коридору, тронула ручку и обнаружила, что они заперты на ключ.

Небо было чистым, лишь облачко, подсвеченное городской рекламой, двигалось среди звезд; мне чудилось, что это дыхание великана в холодный день. Пока я была в коридоре, гости вышли из-за стола, расселись в полосатых креслах возле складных столиков и приступили к игре в маджонnote 68. Официанты убрали тарелки. Моего возвращения никто не заметил. Я села в шезлонг рядом с бассейном.

Фуйюки переместился в дальний конец патио, с ним была медсестра. Она наклонилась над ним и заботливо поправила меховую накидку, наброшенную на его колени. На медсестре была очень тесная юбка, жакет с высоким воротником и туфли на высоких каблуках. Волосы, убранные за уши, открывали белые впалые щеки. Губы накрашены такой темной помадой, что узкий рот казался почти синим. Мужчины за соседними столиками сидели, повернувшись к ней спиной. Они разговаривали, притворяясь, будто не замечают ее присутствия.

Она на меня и не взглянула. Вероятно, те двери она заперла бы в любом случае, подумала я. Не было причины думать, будто она знает, что я там была. Фуйюки что-то ей пробормотал, слабой рукой взял ее за рукав. Она наклонила голову к его рту. Затаив дыхание, я смотрела на ее ногти — каждый овал аккуратно покрашен матовым красным лаком. Ноготь на мизинце очень длинный и загнутый. Китайские торговцы традиционно так отращивали ногти, чтобы показать, что они не занимаются ручным трудом. Интересно, что ей говорит Фуйюки? Может, рассказывает, что я требовала показать ему квартиру? Через несколько минут она распрямилась. Не взглянув на меня, ушла через противоположные двери.

Я была напряжена, держалась за подокотники. Мысленно представляла себе, как она идет по коридору, возможно, спускается по лестнице. Я знала, что она намерена сделать, знала инстинктивно. Шум вечеринки для меня не существовал, все, что я слышала, был пульс ночи, шлепанье воды о фильтр бассейна. Мои уши расширились вместе с сердцем, все слабые звуки усилились в тысячу раз. Казалось, я слышу все, что происходит в квартире. Слышу, как в кухне кто-то моет посуду, слышу мягкие шаги медсестры, спускающейся по ступенькам. Я была уверена, что слышу громыхание замков, слышу, как открываются металлические двери. Она пошла за лекарством для Фуйюки.

И вдруг что-то произошло. Оказалось, что в бассейне, на глубине около восьми футов, есть два подводных окна, закрытых жалюзи. Я не заметила их прежде, потому что за ними было темно. Но сейчас в комнате зажегся свет, и в воде появились вертикальные желтые полосы. Я пошарила в сумочке, зажгла сигарету и встала. Обошла толпу и небрежно приблизилась к краю бассейна. Встала, положив руку на талию, сделала несколько затяжек, стараясь успокоиться. Затем, убедившись, что никто за мной не следит, заглянула в воду. Гость, стоявший по соседству, затянул песню, одна из девушек громко хихикала, но я не обращала на них внимания. Я полностью отключилась от мира, для меня существовали лишь светлые полосы в воде.

Я почему-то была уверена, что за этими жалюзи находится комната, в которой Фуйюки хранит лекарство. Расстояния между пластинками жалюзи было достаточно, чтобы разглядеть часть пола. Я видела тень медсестры. Время от времени она подходила к окну довольно близко, видны были ее ноги в твердых блестящих лодочках. Я сосредоточилась. В комнате было что-то квадратное, сделанное из стекла, похожее на коробку или…

— Что ты делаешь?

Я подскочила. Рядом со мной стоял Джейсон. Он держал в руке бокал и смотрел в воду. И снова ко мне вернулся мир, с его звуками и красками. Поющий гость допевал последние слова своей песни, официанты открывали бутылки с бренди, раздавали гостям бокалы.

— На что ты смотришь?

— Ни на что.

Я быстро глянула в бассейн. Свет погас. Вода снова стала темной.

— Я просто смотрела на воду. Она такая… чистая.

— Будь осторожна, — пробормотал Джейсон. — Будь очень осторожна.

— Да, — сказала я, отступив от края бассейна. — Конечно.

— Ты здесь неспроста, верно?

Я встретилась с ним взглядом.

— Что?

— Ты что-то ищешь.

— Нет… Что за странное предположение. Он коротко рассмеялся.

— Не забывай, я всегда вижу, когда ты врешь.

Он глянул на мое лицо, затем на волосы и шею, словно они задали ему сложный вопрос. Легко дотронулся до моего плеча. Его ударил разряд статического электричества. Он улыбнулся своей медленной улыбкой.

— Я намерен войти в тебя, — сказал он спокойно. — До самого дна. Но не бойся, я сделаю это очень осторожно.

29

Нанкин, 18 декабря 1937, восемь часов (шестнадцатыйдень одиннадцатого месяца)

Наконец я могу писать. Наконец я немного успокоился. Много часов меня не было дома. Когда вечером я решился выйти на улицу, ничто не могло меня остановить. Прицепил к одежде карточку беженца и вышел из дома. С тринадцатого числа впервые появился на улице в светлое время суток. Было холодно, снег слежался. Я шел по переулкам, сокращая путь, добрался до дома Лю. Входная дверь была открыта, и он сидел сразу за ней, словно не двинулся с тех пор, как я его оставил. Лю курил трубку, взгляд его был рассеянным.

— Лю Рунде, — сказал я, войдя в переднюю, — вы чувствуете запах? Чувствуете запах жареного мяса?

Он наклонился вперед, высунул нос, понюхал холодный воздух, склонив набок голову и задумчиво глядя на небо.

— Возможно, это еда, которую у нас украли, — сказал я. — И эти наглецы ее готовят.

— Может быть.

— Я намерен их найти. Шуджин требуется еда.

— Вы уверены? А как же японцы?

Я не ответил. Мне вспомнилось, как он уверял, что мы будем в безопасности. Подумал о примере, который мы должны подать остальным. После долгой паузы похлопал по пришпиленной к груди карточке.

— У вас есть такая карточка, старина?

Он пожал плечами, поднялся, положил трубку.

— Подождите здесь, — сказал он, — пойду возьму. Слышно было, как он шепотом переговаривается с женой. Они стояли в слабо освещенной комнате в задней половине дома. Отсюда был виден выцветший голубой шелк ее рукава, она то и дело поднимала руку, стараясь, по-видимому, убедить в чем-то мужа. Вскоре он вышел ко мне, осторожно закрыл за собой дверь и осмотрел переулок. К его одежде была пришпилена карточка беженца. Лицо Лю было озабоченным и усталым.

— Никогда не думал, что дойдет до этого, — прошептал он и поднял воротник, спасаясь от холода. — Не мог себе такого представить. Иногда думаю, кто из нас с женой глупее…

Мы прокрались по переулку и выглянули на улицу. Она была пуста — ни звука, ни движения. Не было даже собак. Только ряды заколоченных домов, черных от сажи, возле дома — тележка, поставленная на попа. Вдоль дороги горели небольшие костры, и небо над рекой было красным от зарева. Я понюхал воздух. Соблазнительный мучительный запах словно бы усилился. Казалось, в любой момент мы услышим шипение и потрескивание капель жира на сковороде.

Мы шли по дороге, словно пара голодных котов, прятались в тени, перебегали от одной двери к другой, двигались в северном направлении, в сторону ворот Чжонц-зян, — ведь именно туда убежали воры. Время от времени наталкивались на узлы с пожитками. Так как владельцев не было видно, оттаскивали узлы в сторону, рылись в них, надеясь найти еду. Прижимали нос к каждой двери, шептали в щель: «Кто готовит? Кто готовит?» Голод сжимал желудок так сильно, что я не мог распрямить спину. По лицу Лю видел, что он испытывает такие же муки. «Выходите, — шипели мы в двери. — Покажите, что вы готовите».

Зимой на востоке Китая быстро темнеет, вскоре солнце ушло, и мы чуть ли не ощупью пробирались по улицам; порою костры помогали найти дорогу. Мы изнемогали. Казалось, мы преодолели несколько ли, а на самом деле, даже не подошли к крепостной стене. Единственным живым существом, встретившимся нам по дороге, была тощая и голодная собака. Она одичала, облезла, покрылась ужасными язвами, в некоторых местах был виден хребет. Какое-то время она следовала за нами. Хотя животное было больным, мы сделали попытку подманить его. Собака была довольно крупной, хватило бы накормить обе семьи. Когда мы к ней приблизились, она занервничала и громко залаяла. Звук разнесся по безмолвным улицам. Из опасения обнаружить себя мы прекратили погоню.

— Поздно, — сказал я, остановившись неподалеку от ворот. — Я уже не голоден, старина.

Запах жареного мяса исчез, сменившись вонью канализации. Мы погрустнели. Я посмотрел на ветхие дома, стоявшие вдоль улицы.

— Вы устали. Всего лишь устали.

Я хотел ответить, но глянул через плечо Лю и схватил его за руку.

— Тихо, — прошипел я. — Молчите.

Он обернулся. В конце улицы появился японский солдат с винтовкой через плечо. Его лицо освещал маленький фонарь, установленный на бочке с водой. Всего пять минут назад мы стояли точно на этом месте.

Мы метнулись в ближайший дверной проем, тяжело дыша, переглянулись.

— Минуту назад его там не было, — прошептал Лю. — Вы его видели?

— Нет.

— Как же теперь добраться домой?

Мы долго стояли, глядя друг на друга, наши сердца громко бились. Оба надеялись, что другой придумает, как поступить. Я знал, что эта улица идет прямо и между домами нет промежутков. Придется на виду у солдата преодолеть длинный участок, ведь только тогда доберемся до улицы, в которую можно свернуть. Я сделал глубокий вдох, натянул на глаза шапку и рискнул высунуть голову наружу. Всего на секунду. За это мгновение можно оценить обстановку. Тут же втянул голову назад и прижался к стене, тяжело дыша.

— Что? — прошептал Лю. — Что там?

— Он чего-то ждет.

— Ждет? Ждет…

Прежде чем он успел закончить вопрос, явился и ответ: издалека покатился знакомый зловещий звук, тихий гром. Окружавшие нас дома задрожали. Мы оба знали, что это такое. Танки.

Инстинктивно навалились на деревянную дверь в надежде, что шум заглушит наши усилия. В случае необходимости мы готовы были вскарабкаться на крышу. Дверь громко затрещала, а грохот приближавшихся танков усилился: должно быть, повернули за угол на улицу. Дверь упала внутрь помещения, на нас пахнуло спертым воздухом. Напуганные и потные, мы повалились в темноту вместе с дверью.

В доме было бы совсем темно, если бы не слабый свет луны, заглядывающей в дыру в крыше.

— Лю? — Мой голос звучал приглушенно и слабо. — Старина, вы здесь?

— Да, да, я здесь.

Вместе мы подняли остатки двери, закрыли проем, как смогли, затем ощупью, по стенке, пошли по комнате, держа курс на отверстие в потолке. Удивительно, что люди приносят в город сельские привычки. В доме вместе с хозяевами жили домашние животные. Возможно, для того чтобы ночью было теплее. Мы с Лю наступили на теплую подстилку и навоз. Рев танков становился все громче, маленький дом содрогался — вот-вот развалится.

— Сюда, — прошептал Лю.

Он остановился, и я увидел, что он держится за перила лестницы, уходящей в дыру. Я подошел и посмотрел наверх. Ночное небо над нами было светлым, звезды — холодными и яркими.

— Пойдем.

Он вскарабкался по лестнице с ловкостью, которой я не ожидал от пожилого человека. Остановился наверху, протянул мне руку. Я ухватился за нее и поспешно поднялся. Лю втащил меня через отверстие. Там я выпрямился и оглянулся. Мы стояли на открытом воздухе: здание было развалюхой. Крыша давно прохудилась, остались лишь гнилая солома и известковый раствор.

Я сделал знак Лю, и мы поползли к краю, осторожно глянули через разбитую стену. Оказывается, успели вовремя. Внизу по улице медленно шла танковая колонна. Грохот стоял оглушительный. Он распространялся по улице и поднимался, словно тепловая волна, казалось, что он сдвинет луну. На башнях танков раскачивались лампы. Они отбрасывали странные тени на стены домов. По обе стороны от колонны шагали солдаты с мечами и карабинами. Лица их были бесстрастны. Должно быть, они шли по разным кварталам, потому что за танками двигались другие машины: разведывательные автомобили, водоочистительный автофургон; грузовик тащил два понтонных моста.

Я заметил собаку, возможно, ту, за которой мы охотились. Она появилась внезапно и, преисполнившись надежды, увязалась за солдатами. Очень скоро мы услышали визг: один из солдат пнул ее под ребра с такой силой, что она упала перед идущими танками, где пропала из виду. Двое солдат в танке заметили это, с любопытством перегнулись и засмеялись, глядя, как несчастное искалеченное животное, вытянув заднюю ногу, единственную часть тела, которая не была раздавлена, свалилось на обочину, продолжая дергаться. Я не любитель собак, и все же довольный смех солдат пронзил мое сердце.

— Взгляните, — пробормотал я. — Вы только взгляните на это, старина Лю. — Теперь я понял, как был глуп: думал, что японцы хоть немного похожи на нас. Считал, что с ними мы можем считать себя в безопасности. Нет, эти люди были совсем другими. Я лег за маленький парапет и схватился руками за голову. — Какую ужасную ошибку мы совершили. Какую ужасную ошибку.

Лю сел рядом, ласково положил мне на спину свою большую руку. Я был рад, что он со мной не заговорил, потому что если бы ответил ему, то, возможно, сказал бы такие слова: «Может быть, не сейчас, может быть, не сегодня, но скоро придет конец. Поверьте мне, старина Лю, наши жены были правы. Скоро мы все умрем».

30

В такси по дороге домой мы с Джейсоном молчали. Ирина и Светлана хихикали, курили, то и дело переходили на русский язык, но я не слышала ни слова. Я ощущала каждый миллиметр своей кожи, она зудела, как у животного, которого гладят против шерсти. Я ерзала на сидении, пока Ирина не возмутилась и не толкнула меня.

— Перестань, прекрати крутиться, как уж на сковородке. Ты что, взбесилась?

С другой стороны от нее, рядом с окном, я видела профиль Джейсона. Он с довольным видом покачал головой, приставил палец к кончику носа и кивнул, словно кто-то невидимый прошептал ему на ухо вопрос.

По приезде двойняшки сразу отправились спать, а я сняла жакет, повесила его на крючок рядом с сумкой Джейсона на лестничной площадке и без слов пошла по коридору в свою комнату. Он последовал за мной. Когда вошел в комнату, увидел, что я нервничаю.

— Я знаю, ты боишься.

— Нет. — Я потерла ладонями предплечья. — Нет, не боюсь.

Он, должно быть, не понимал, отчего я так беспокоюсь. Может, предполагал, что я боюсь изнасилования. Я так сильно дрожала, что каждый раз глубоко вздыхала, когда он меня касался. Старалась взять себя в руки и представить под своими ребрами что-нибудь спокойное, темное и тяжелое, поэтому и не упала духом. Джейсон, кажется, ничего не замечал — он припер меня к туалетному столику и встал между моими раздвинутыми ногами, вздернув платье выше талии. Взглянул на мои покрасневшие бедра, словно загипнотизированный местом, в котором мы должны были соединиться. При соприкосновении наших бедер я чувствовала, как в больших сосудах паха бьется его сердце. Он взялся за мои панталоны.

— Сними их.

— Нет. — Я отчаянно за них схватилась. — Пожалуйста.

— Ага, — сказал он, тихо и с любопытством заглянул мне в лицо. — Вот оно что! Я нашел. — Он снова сунул пальцы в пояс панталон. — Уже не это ли ты скрываешь?

— Нет! — я подалась назад, флаконы со столика полетели на пол и разбились. — Пожалуйста, не надо. Пожалуйста!

— О господи! — воскликнул он и выдохнул, словно я его ударила. — Спокойно, спокойно.

Удивившись, сделал несколько шагов в сторону, положил руки на туалетный столик, чтобы тот не свалился.

— Спокойно, чудачка.

Я сдвинула ноги, закрыла глаза руками.

— Извини, — пробормотала я. — Извини. Только, пожалуйста, не снимай их.

Он не ответил, повисло продолжительное недоуменное молчание. Я слышала, как стучит мое сердце. Как бы мне хотелось сказать ему! Как бы мне хотелось, чтобы все было по-другому. Наконец он приблизился, прижал губы к моей шее и легонько на нее подышал. Я замерла, опасаясь того, что он скажет.

— Знаешь что, чудачка? Ты не можешь даже представить, как мы похожи — ты и я. Я точно знаю, о чем ты сейчас думаешь.

— Пожалуйста, не снимай их.

— И не собираюсь. Пока. Но позволь мне сказать, что произойдет. Однажды, скоро, ты скажешь мне, в чем дело. И знаешь что?

Я опустила руки и взглянула на него. — Что?

— Ничего страшного не произойдет. Потому что… — Он посмотрел на фреску с изображением Токио, на приколотые к стене изображения Нанкина. Его глаза блестели в приглушенном свете. — Потому что мы с тобой одинаковые. Ты это знала?

Я покачала головой, вытерла лицо руками и убрала с глаз волосы.

— Извини, — сказала я сдавленным голосом. — Мне очень жаль.

— Не расстраивайся. — Он поцеловал меня в шею, провел по ней языком, подождал, пока я успокоюсь. — Не надо расстраиваться. Единственная проблема — это…

— Мммм?

— Если не снимешь трусики, как же я тебя трахну?

Я глубоко вдохнула. Слегка его оттолкнула, подняла юбку, подсунула указательный палец под планку панталон и сдвинула ее в сторону. Ему хватило мгновения, чтобы понять секрет трусиков.

А потом было прекрасно — казалось, все во мне распрямилось, освободилось, закрутилось среди звезд и планет. После я едва могла говорить. Джейсон натянул джинсы, взял у меня сигарету, сунул в рот и зажег, сложил на груди руки и искоса, сквозь дым, посмотрел на цветы на моих панталонах, словно подозревал, что я над ним подшутила.

— Что? — нервно спросила я, оправляя трусики на животе, опасаясь, что он что-то заметил. — Что?

Он вынул сигарету и рассмеялся.

— Ничего.

Сбросил пепел широким жестом, словно фокусник. Затем вышел вон, не сказав ни слова. Я услыхала его шаги в конце коридора. Слышно было, как он достал ключи, надел туфли и пошел вниз по лестнице. В доме стало тихо. А я сидела одна на туалетном столике, обнаженная, если не считать волшебных трусиков.

Я соскочила со стола и подошла к окну. В переулке никого не было, и Джейсона не видно. Он ушел. Я повернула лицо к неоновому Микки Рурку, посмотрела ему в глаза. Он улыбался как ни в чем не бывало. Из бухты Токио дул легкий бриз, мне показалось, я учуяла запах жареных креветок на южных островах. Единственный звук — шелест бамбука и отдаленный шум транспорта.

Что все это значит? Он ушел от меня, как те подростки из микроавтобуса. Я что-то сделала не так? Я села на пол и стала водить руками по животу. Сердце тяжко стучало. Я не должна была так далеко заходить, мне следовало оставить все, как было. Я смотрела на презерватив, который он оставил в мусорном ведре. Сейчас я испытывала пустоту, как и в тот раз, когда смотрела на удалявшиеся фары микроавтобуса. Неужели ты так и не выучила свой урок?

Я натянула платье, подошла к ведру, подобрала презерватив и пошла с ним по темному коридору. Опустила его в унитаз, несколько мгновений смотрела на него, после чего спустила воду. Серебристая в свете луны вода покрутила резинку и увлекла за собой.

Внизу хлопнула входная дверь, я услышала шаги на лестнице.

— Грей?

Он вернулся. Я оторвалась от стены, вышла в коридор. Джейсон был обвешан мешками с продуктами, которые купил в круглосуточном магазине. Сейчас это кажется глупым, но тогда, увидев его, я подумала, что он похож на ангела. Я заметила бутылки с саке и огромный пакет с сушеной каракатицей, выглядывающий из мешка.

— Нам требуется горючее. — Он вытащил пакет с креветками и показал мне. — Необходима энергия, чтобы проделать это еще раз.

Я закрыла глаза и уронила руки.

— Что такое?

— Ничего. — На моем лице расползлась невольная глупая улыбка. — Ничего.

31

Нанкин, 18 декабря 1937

После оглушительного рева бронетехники и мигания огней пришли солдаты. Они мчались по улицам, как те дьяволы из Сучжоу, о которых рассказывал Лю. Каждый раз, когда на дороге на некоторое время устанавливалась тишина, мы надеялись, что сможем выйти из укрытия, но слышали зловещее звяканье байонетного замка, шлепанье ботинок из свиной кожи, и на улице появлялось трое или четверо солдат японской армии с ружьями наготове. Патрульный в начале улицы нашел упаковочный ящик, уселся на него и курил сигареты, помахивая товарищам. Мы с Лю, усталые и замерзшие, прижались друг к другу, чтобы согреться. Лю, словно старший брат, обнимал меня за плечи.

Серебряный диск луны сиял необычайной чистотой, на его поверхности заметны были углубления и холмы. На крыше мы просидели более двух часов, луна за это время переместилась еще на один градус, неожиданно высветив на горизонте черное пятно с покатыми краями. Мы молча на него смотрели.

— Что это? — тихо спросил Лю.

— Тигровая гора?

Говорят, только из немногих районов Нанкина можно отчетливо разглядеть в очертаниях этой горы голову тигра. Надо лишь правильно выбрать место наблюдения. С нашей стороны ее и за гору принять было невозможно — совершенно другая форма, ктому же гора была странно маленькой, словно ее разрушил противник.

— Это может быть только Тигровая гора.

— Я и не представлял, что она так близко.

— Знаю, — прошептал я. — Это означает, что мы сейчас ближе к крепостной стене, чем я предполагал.

На луну набежало облачко — серебряные и красные кружевные полоски, — и тени на нашей крыше задвигались и затрепетали. Я закрыл глаза и теснее прижался к Лю. На улице за нашими спинами все еще слышно было передвижение японских войск. Неожиданно на меня навалилась усталость. Я знал, что нам придется ночевать здесь, на крыше. Лю плотно завернулся в куртку и тихо заговорил. Он рассказал мне о дне рождения сына. Он родился в Шанхае, в престижном районе. Когда ребенку исполнился месяц, пришли все родственники, принесли ребенку монеты в конвертах, играли с ним, а он смеялся и дрыгал ножками, так что на щиколотках и запястьях звенели маленькие золотые колокольчики. Лю не мог поверить в то, что сейчас он живет в одноэтажной лачуге в бедном переулке и бегает за больной собакой, чтобы добыть еду.

Он говорил, а я заправил рукава в перчатки и запахнулся в куртку, стараясь максимально прикрыть тело. Слова Лю текли надо мной, и мое сознание отключилось, перемахнуло через Тигровую гору, поплыло над Янцзы, ушло из Нанкина. Я видел аллювиальные равнины, тянувшиеся на восток, к Шанхаю, мили сельскохозяйственной земли, на обочинах — засыпанные пеплом святилища; по соседству с железнодорожными путями — выкопанные могилы; услышал кряканье уток, увозимых на рынок; увидел дома, выдолбленные в желтом камне, невероятно жаркие летом и защищенные от зимних холодов. Я думал обо всех честных китайских семьях, терпеливо ждущих под тиковыми деревьями, о маленьких хозяйствах, где ничто не пропадает зря — солому и траву сжигают в качестве топлива, а из мочевого пузыря свиньи делают детям мячики. Я старался отключиться от японских танков, грохочущих по улицам. Старался не думать, что под их броней корчится земля, а на башнях колышутся флаги с восходящим солнцем.

Вскоре мои веки отяжелели, и рассказ Лю, слившись с моими мыслями, растаял в ночи. Я уснул.

Нанкин, 19 декабря 1937 (семнадцатый день одиннадцатого месяца)

— Проснитесь.

Я открыл глаза. Первое, что увидел, было склонившееся надо мной лицо Лю Рунде, мокрое и красное. Его ресницы были запорошены снегом.

— Проснитесь и посмотрите.

Было раннее утро, Лю тревожно указывал куда-то рукой. Я вздрогнул. Спросонья я совсем позабыл, где нахожусь. Крыша была покрыта снегом, рассвет окрашивал все в неестественный бледно-розовый цвет.

— Посмотрите, — настаивал он. — Посмотрите.

Я торопливо стряхнул снег, нападавший на меня за ночь, и попытался подняться. К этому времени я так замерз, что кости затрещали. Лю вынужден был схватить меня за плечи и помочь усесться. Затем он развернул меня в западном направлении и заставил посмотреть на гору.

— Тигровая гора, видите? — В его голосе слышался суеверный страх, что делало его очень молодым и неуверенным. Он стоял возле меня, стряхивал снег с перчаток. — Скажите мне, Ши Чонгминг, это та самая Тигровая гора, которую вы знаете?

Я заморгал, потому что не вполне проснулся и был растерян. Горизонт был объят пламенем. Казалось, что мы в аду, кровавое зарево доставало до ужасной горы. И тут я увидел, что он имеет в виду. Нет. На Тигровую гору это было совершенно не похоже. Я смотрел на нечто другое. Казалось, земля выхаркнула из себя что-то ядовитое, слишком страшное, чтобы держать его в своих недрах.

— Не может быть, — прошептал я, вставая на ноги. — Отец небесный, не грежу ли я?

Я увидел сотню — нет, тысячу трупов. Они были аккуратно сложены один на другой, бесконечные ряды скрюченных тел, головы неестественно вывернуты, с безжизненных ног свисает обувь. Оказывается, мы с Лю смотрели ночью на гору трупов. Я не могу описать здесь все, что видел — если напишу правду, она сожжет бумагу — отцы, сыновья, братья, бесконечное горе. До нас доносились какие-то звуки, гора трупов тихо бормотала. Теперь понимаю, что это длилось уже долгое время, войдя в мои сны.

Лю поднялся на ноги и пошел по крыше, вытянув вперед руки в перчатках. Я неуклюже последовал за ним: замерзшие ноги онемели. Панорама разворачивалась передо мной с каждым шагом — впереди, как на ладони, виден был весь западный Нанкин. Справа серым блеском отливала Янцзы с узким островом Багачжоу, слева — коричневые трубы фабрики Сянган. В центре, доминируя над всем пространством, возвышалась жуткая гора трупов.

Мы вцепились в дряхлую стену и очень медленно, едва дыша, осмелились высунуть головы наружу. На пустыре между домом и горой не было ни улиц, ни домов. Сейчас там кишел народ. Люди двигались единым потоком, некоторые несли пожитки — постельное белье, посуду, маленькие мешки с рисом, — словно ожидали, что уйдут из дома всего на несколько дней. Некоторые поддерживали ослабевших родственников. Среди толпы были заметны горчичные фуражки японских офицеров, их головы качались взад и вперед, словно хорошо смазанные механизмы. Японцы вели пленных. Восходящее солнце освещало затылки, и, хотя лиц мы не видели, знали, что происходит, по тихому гулу, возраставшему по мере приближения толпы к горе трупов. Голоса были преисполнены страха.

Эти люди не были солдатами. Я видел, что у многих седые волосы.

— Это же простые горожане, — шепнул я Лю. — Видите?

Он положил мне на руку ладонь.

— Дорогой Ши Чонгминг, — сказал он горько. — У меня нет слов. В Шанхае я такого не видел.

Люди в первых рядах, должно быть, поняли, что их ведут на смерть: началась паника. Послышались крики, толпа заволновалась, стала упираться, протестуя против такой участи. Люди в отчаянии пытались повернуть назад, в результате сталкивались с шедшими позади. Началась свалка, все бросились кто куда. Заметив хаос, японские офицеры, действуя в мистическом молчаливом единении, окружили пленников, подняли винтовки и встали по периметру толпы, образовав нечто вроде подковы. Люди увидели направленное на них оружие и стали защищаться: подняли — кто шапку, кто жестяную кружку, кто ботинок. Над головами грянул первый выстрел.

Эффект оказался поразительным. Казалось, мы наблюдаем живой поток — воду или что-то более тягучее, движущееся как единый организм. В мощной волне прижатых друг к другу тел раненые и умирающие сохраняли вертикальное положение. В центре образовалась складка: под напором тех, что шли сзади, люди вынуждены были карабкаться друг на друга. Прозвучали новые выстрелы. Несмотря на шум, я слышал металлический лязг перезаряжаемых ружей. Небольшое возвышение в центре толпы начало расти: спасаясь от выстрелов, люди все лезли и лезли друг на друга, и я увидел ужасную человеческую пирамиду, она поднималась вверх, словно подрагивающий палец.

Крики усилились. Лю закрыл лицо руками и затрясся. Я не стал его успокаивать, а все смотрел на дрожащий палец. Человеческий дух так силен, думал я, возможно, он поднимется к небу без всякой опоры. Но после нескольких минут, когда пирамида стала немыслимо высока — может быть, футов двадцать — что-то в ее структуре разладилось, и она развалилась, круша всех, кто под ней оказался. Прошло несколько секунд, и такая же пирамида начала формироваться в другой стороне. Казалось, из моря поднимается волна, растет и растет, возносится к небу и бросает ему обвинение: «Почему ты допускаешь это?»

Вдруг неподалеку от дома, где мы скрывались, началась суматоха — кто-то вырвался из толпы и помчался в нашу сторону. Его преследовала другая фигура. Я схватил Лю за руку.

— Смотрите!

Он опустил руки и поднял боязливый взгляд. Когда бегущий человек приблизился, я увидел, что это молодой японский солдат. Голова его была непокрыта, лицо сурово и решительно. Его преследовали трое людей, судя по всему офицеры, решил я, взглянув на их форму. На боку подскакивали мечи. Офицеры были сильными и высокими, а потому быстро нагнали беглеца. Один из них схватил солдата за рукав и закрутил на месте.

Мы с Лю вжались в дряхлую крышу. Люди были лишь в нескольких ярдах от нас. Мы могли перегнуться и плюнуть на них.

Беглец, спотыкаясь, пробежал несколько шагов, размахивая рукой, и еле удержался на ногах. Согнулся, тяжело дыша, взялся руками за колени. Офицер отпустил его и сделал шаг назад.

— Стоять! — гаркнул он. — Стой прямо, свинья!

Человек неохотно выпрямился. Расправил плечи, встал перед офицерами, грудь поднималась и опускалась. Форма солдата была порвана, я был так близко от него, что видел белые круги на стриженом черепе.

— Ты что себе позволяешь? — крикнул один из офицеров. — Ты нарушил строй.

Солдат попытался что-то ответить, но так дрожал, что не мог говорить. Молча повернулся и посмотрел на адскую сцену, на человеческую пирамиду — люди падали, словно вороны с неба. Когда снова обратился к офицерам, лицо его было преисполнено такой боли, что я почувствовал к нему жалость. На щеках его были слезы, и это, похоже, взбесило офицеров. Он окружили его. Один двигал челюстью, словно скрежетал зубами. Не говоря ни слова, отстегнул меч. Солдатик сделал шаг назад.

— Прекрати выкрутасы, — приказал офицер и пошел на него. — Иди назад.

Солдат снова попятился.

— Вернись назад.

— Что они говорят? — прошипел Лю.

— Он не хочет стрелять в пленников.

— Живо назад.

Солдат покачал головой. Это еще больше разозлило офицера. Он схватил солдата за оба уха и повалил на землю.

— Слушай, что тебе говорят. — Он поставил тяжелый подкованный ботинок солдату на щеку и нажал на нее.

Другие офицеры подошли поближе. — Свинья. — Он сильнее нажал ногой, у солдата непроизвольно потекла слюна. Сейчас у него лопнет кожа, подумал я. — Даю тебе один шанс — ПОВИНУЙСЯ.

— Нет, — промычал солдат. — Нет.

Офицер отступил на шаг, занес над головой меч. Солдат приподнял руку и попытался что-то сказать, но офицер уже шагнул вперед. Меч опустился, по земле метнулась тень, послышался свист, под утренним солнцем сверкнуло лезвие. Солдат покатился по земле, закрыв руками лицо.

— Нет! О боже, нет, — прошептал Лю, прикрыв глаза. — Скажите мне, что вы видите? Он мертв?

— Нет.

Солдат корчился и катался по земле. Офицер стукнул его плоской стороной меча, но удар был силен. Он попытался подняться, но потерял равновесие, ноги забарахтались в снегу. Солдат упал на колени, и другой офицер, воспользовавшись моментом, ударил его кулаком. Солдат свалился на спину, изо рта брызнула кровь. Я сжал зубы. Мне страшно хотелось спрыгнуть с крыши и расправиться с офицером.

Наконец солдат сделал усилие и поднялся. На него было жалко смотреть — он дергался и спотыкался, подбородок был залит кровью. Тихо бормоча, побрел в сторону побоища. Остановился, подобрал винтовку, вскинул ее на плечо и зигзагами, словно пьяный, пошел в толпу, стреляя в воздух. Один или два солдата, стоявших на краю, обратили на него внимание, но видя, что трое офицеров с каменными лицами смотрят ему вслед, поспешно отвернулись и занялись пленниками.

Солнце поднялось над крышей дома, и тени неподвижно стоящих офицеров постепенно уменьшились. У этой троицы ни один мускул не дрогнул, никто из них даже не посмотрел на своих товарищей. И только убедившись, что несчастный солдат не делает попытки повернуть назад, они зашевелились. Один утер рукой лоб, другой вытер меч и вложил его в ножны, третий плюнул в снег, плюнул резко, словно не мог перенести горького вкуса во рту. Потом один за другим они поправили фуражки и поплелись к толпе, каждый сам по себе, их руки болтались, болтались мечи, тени устало волочились по земле.

32

— Вы очень изменились. — Ши Чонгминг изучал меня, сидя в шезлонге. Он плотно запахнулся в куртку. Длинные и прямые белоснежные волосы тщательно причесаны, возможно, даже смазаны гелем, сквозь них просвечивала розовая кожа, словно у крысы-альбиноса. — Вы дрожите. Я взглянула на свои руки. Он был прав. Они и в самом деле тряслись. Должно быть, от недостатка пищи. Вчера утром, на рассвете, мы с Джейсоном позавтракали тем, что он принес из магазина. Кажется, с тех пор у меня во рту не было ни крошки, а ведь прошло почти тридцать часов.

— Вы изменились.

— Да, — согласилась я.

Прошло полтора дня, и только когда он мне позвонил, я сказала, что была у Фуйюки. Ши Чонгминг хотел приехать немедленно — он был «поражен», «разочарован» тем, что я раньше его не оповестила. Я не могла ничего объяснить. Не могла же я описать то, чего он не мог видеть, — того сладкого и старого чувства, поселившегося у меня под ребрами. То, что раньше казалось мне первостепенным, больше не было таким важным.

— Да, — сказала я спокойно. — Наверное, я изменилась.

Он подождал, очевидно предполагая, что я скажу что-то еще. Увидев, что больше ничего не последует, он вздохнул. Развел руками и оглядел сад.

— Здесь красиво, — сказал он. — Этот сад называют «Яива», то есть чистое место. Не то что ваш испорченный Эдем на Западе. Для японцев сад — место, где царит гармония. Совершенная красота.

Я посмотрела на сад. С тех пор как я была здесь последний раз, он изменился. Его тронул изысканный осенний глянец: клен оделся в желтовато-коричневый наряд, а гингко сбросила часть листьев. Некогда густой кустарник оголился, ветви были похожи на сухие птичьи кости. И все же я видела, что он имеет в виду. Во всем этом была красота. Возможно, подумала я, надо учиться понимать прекрасное.

— Да, довольно-таки.

— Что значит «довольно-таки»? Довольно красиво? Я посмотрела на длинную вереницу белых камней, убегавших за запрещающий камешек.

— Да, я согласна с вами. Это очень красиво.

Он постучал пальцами по подлокотнику кресла и задумчиво улыбнулся.

— Вы наконец-то увидели красоту этой страны?

— Разве это не естественно? — спросила я. — Человек волей-неволей втягивается.

Ши Чонгминг довольно хмыкнул.

— А вы, я вижу, стали мудрее.

Я поправила на коленях пальто, чуть подвинулась в кресле. Я не принимала ванну, и малейшее движение выпускало на волю запах Джейсона. На мне была черная ночная рубашка, которую я купила несколько недель назад в Омотесандо. Она плотно обтягивала меня, по вороту были вышиты шелковые цветы. Рубашка закрывала живот и плотно облегала бедра. Я все еще не осмелилась показать Джейсону свои раны, и он не настаивал. Он сказал, что у каждого человека на планете есть вторая половинка, которая совершенно его понимает. Кажется, мы с ним два кусочка в огромном метафизическом пазле.

— Почему вы мне не позвонили? — спросил Ши Чонгминг.

— Что?

— Почему вы не позвонили?

Я пошарила в сумке, вытащила сигарету, зажгла ее и пустила дым в безоблачное небо.

— Я и сама не знаю.

— Когда вы были у Фуйюки, видели что-нибудь примечательное?

— Может, видела, а может, и нет.

Он подался вперед и понизил голос:

— Так видели? Видели что-нибудь?

— Лишь мельком.

— Что значит «мельком»?

— Я не уверена. Вроде это был стеклянный ящик.

— Вы хотите сказать — резервуар?

— Не знаю. Никогда такого раньше не видела.

Я выпустила струю дыма. В окнах галереи отражались облака. Джейсон спал в моей комнате на футонеnote 69. В своем воображении я ясно видела его тело. Могла представить все подробности — то, как он складывал на груди руки, как мерно дышал.

— А как насчет зоопарка?

Я искоса глянула на него.

— Зоопарка?

— Да, — сказал Ши Чонгминг. — Может, видели нечто наподобие зоопарка? Я хочу сказать, что в резервуаре могли поддерживаться определенные климатические параметры.

— Не знаю.

— Может, к этому стеклянному ящику были присоединены датчики? Ну, знаете, те, что контролируют воздух в помещении? Или термометры, приборы для определения влажности?

— Не знаю. Это было…

— Да? — Ши Чонгминг подался вперед, заинтересованно заглядывая мне в глаза. — И что это было? Вы сказали, что видели что-то в резервуаре.

Я заморгала. Он ошибался. Ничего подобного я не говорила.

— Может, это было что-то… — То, что он показал руками, было размером с котенка. — Вот такой величины.

— Нет. Я ничего не видела.

Ши Чонгминг сжал губы и долго смотрел на меня, лицо его было совершенно неподвижно. Я видела, как на его лбу выступил пот. Он достал из куртки платок и быстро промокнул лицо.

— Да, — сказал он, убрал на место платок и, откинувшись на спинку кресла, тяжело вздохнул. — Вижу, вас это больше не занимает. Я прав?

Я стряхнула пепел с сигареты и нахмурилась.

— Я потратил на вас уйму времени, а вы отступили.

Он вышел через большие ворота, а я поднялась наверх. Двойняшки бродили по дому, готовили еду и бранились. Пока я была в саду, Джейсон слетал в бар и вернулся с рисом, рыбой и маринованной дайконnote 70. Он поставил на стол бутылку сливовой наливки и два красивых светло-фиолетовых бокала. Когда я вошла в комнату, он лежал на футоне. Я заперла за собой дверь и пошла мимо еды к футону, снимая на ходу пальто.

— Ну? И что это за старик?

Я уселась верхом на Джейсона. Трусиков на мне не было, одна рубашка. Джейсон развел мои колени и провел ладонями вверх по ногам. Мы оба смотрели на длинную прохладную плоть. Мое тело казалось мне ужасно несовременным. Удивительно, что Джейсону оно так нравилось.

— Так что за старичок в саду?

— Это связано с моими университетскими делами.

— Он смотрел на тебя так, словно ты рассказывала ему самую невероятную историю в мире.

— Не совсем, — пробормотала я. — Мы беседовали о его научной работе. Ты не назвал бы ее невероятной.

— Хорошо. Мне не нравится, когда ты говоришь невероятные вещи кому-то другому. Ты с ним проводишь слишком много времени.

— Слишком много времени?

— Да. — Он поднес ко мне ладонь. — Видишь?

— Что?

Тусклый свет упал на его сломанные ногти. Он шевелил кончиками пальцев — сначала медленно, очень мелкими движениями. Я зачарованно смотрела на его пальцы. Вот они оторвались от ладони, быстро взлетели, замерли у глаз, медленно захлопали, как крылья птицы, отклоняясь от курса и ныряя в воздушные потоки. Это был магический журавлик Ши Чонгминга. Журавлик прошлого.

— Ты подглядывал за нами, — сказала я, уставившись на его ладонь. — В прошлый раз.

Он улыбнулся, и его птица медленно, грациозно нырнула, элегантно пролетела, вернулась и снова нырнула. Он раскачивал и наклонял ладонь и тихо напевал. Неожиданно повернулся ко мне, его пальцы пролетели вперед, птица-ладонь захлопала, как сумасшедшая, возле моего лица. Я отклонилась, привстала, дыхание участилось.

— Не делай этого! — закричала я. — Не делай.

Он улыбнулся. Сел, схватил меня за запястья, потянул к себе.

— Тебе понравилось?

— Ты меня дразнишь.

— Дразню? Нет. Не дразню и не буду. Я знаю, чтозначат поиски.

— Нет. — Я оттолкнула его руки. — Я тебя не понимаю.

— От меня не уйдешь.

Он ласково притянул меня к себе, лег на футон, прижал мои руки к губам — покусывая, лизал ладонь.

— Ты не можешь передо мной притворяться.

Я зачарованно смотрела на его зубы, такие чистые ибелые, удивлялась его здоровым деснам.

— Я не притворяюсь, — тихо запротестовала я.

— Ты забыла. — Он просунул руки между моих бедер, пошевелил пальцами, не отводя глаз от моего лица. Я оставила свои руки на его губах, а он говорил: — Ты забыла: стоит мне взглянуть на тебя, и я сразу вижу все, что происходит в твоей голове.

33

Нанкин, 19 декабря 1937, ночь (семнадцатый день одиннадцатого месяца)

Много веков назад, когда бронзовый азимутальный компас перенесли из Линьфыня на Пурпурную гору, он неожиданно инеобъяснимо разладился. Что бы ни делали инженеры, прибор отказывался функционировать. Несколько минут назад я выглянул в щель ставней, посмотрел на большого небесного хроникера и подумал: может, когда его установили на горном склоне, он взглянул на холодные звезды и увидел то, что видела Шуджин. Будущее Нанкина. Он увидел будущее города, и с тех пор ему стало все безразлично.

Довольно. Я должен выбросить из головы эти мысли о духах, предсказателях, ясновидящих. Я знаю, это своего рода безумие, и все-таки даже здесь, в безопасном кабинете, не могу не дрожать, когда думаю о том, что Шуджин все это видела во сне. По радио сообщают, что прошлой ночью, когда мы с Лю были на крыше, сгорело несколько зданий возле лагеря беженцев. Центр здравоохранения тоже сгорел. Куда же теперь пойдут раненые и больные? В этом центре должен был родиться наш ребенок. Теперь нам некуда обратиться.

Мы с Лю этими сомнениями не делились, даже после того, что увидели утром. Мы не сказали: «Возможно, мы были не правы». Из дома выбрались уже вечером, после того как ушли войска и улицы затихли. Мы не разговаривали, мы мчались. Пригнувшись, в ужасе, перебегали от одной двери до другой. Никогда еще я так быстро не бегал. Все время в голову стучала одна мысль: «Мирные жители, мирные жители, мирные жители. Они убивают мирных жителей». Все, что я предполагал, все, чем утешал себя, все, в чем убеждал Шуджин, оказалось неправдой. Японцы не цивилизованный народ. Они убивают мирных жителей. В той толпе не было женщин, это правда, хотя это слабое утешение. «Нет женщин, — повторял я снова и снова, пока мы бежали домой. — Нет женщин».

Когда я задыхаясь ворвался в дверь, с диким взором, мокрый от пота, Шуджин подскочила и пролила на стол чай из чашки.

— Ох! — Она плакала, на ее щеках остались следы от слез. — Я думала, ты умер, — сказала она и сделала ко мне несколько шагов. Увидев выражение моего лица, остановилась. Протянула руку к моему лицу. — Чонг-минг? Что это?

— Ничего. — Я закрыл дверь, постоял, прислонившись к ней для опоры, с трудом перевел дыхание.

— Я думала, ты умер.

Я покачал головой. Она была очень бледной и слабой. Живот у нее был большим, но тело тонким и хрупким. Какими слабыми делают нас наши инстинкты, подумал я, глядя на место, где лежал наш сын. Скоро здесь будут двое, удвоятся и страх, и опасность, и боль. И защита должна быть двойная.

— Чонгминг, что случилось?

Я поднял глаза, облизал губы.

— Что? Бога ради, скажи мне, Чонгминг.

— Еды нет, — ответил я. — Я не смог найти еды.

— Ты несся сюда как ветер, чтобы сообщить мне эту новость?

— Прости. Мне очень жаль.

— Нет, — сказала она, подойдя ближе, внимательно глядя мне в глаза. — Нет, это не все. Ты видел… Видел все, что я предсказывала, правда?

Я сел на стул и тяжело выдохнул, чувствуя невыразимую усталость.

— Пожалуйста, съешь яйца, — сказал я. — Прошу тебя, сделай это ради меня. Ради души нашей маленькой луны.

И, к моему удивлению, она послушалась. Кажется, она почувствовала мое отчаяние. И дело даже не в том, что она съела яйца, а в том, что пошла мне навстречу. Вместо того чтобы разъяриться, она съела бобы, которые хранила в подушке для будущего ребенка. Она принесла подушку, вспорола ее, вытряхнула бобы в котелок и сварила их. Предложила поесть и мне, но я отказался, сидел и смотрел, как она кладет еду в рот. Ее лицо ничего не выражало.

Мой желудок страшно болит, под ребрами живая рана размером с горлянкуnote 71. Вот что значит голод, а я ведь всего несколько дней обхожусь без пищи. Но позже случилось нечто пострашнее. Когда мы готовились ко сну, сквозь закрытые ставни просочился запах. Восхитительный, сводящий с ума запах жареного мяса. Я чуть не свихнулся. Вскочил на ноги, хотел выбежать на улицу, несмотря на подстерегающую опасность. И только когда вспомнил японских офицеров, вспомнил грохочущие танки, звук перезаряжаемых ружей, снова опустился на кровать.

Нанкин, 20 декабря 1937

Мы, как и раньше, спали не разуваясь. Незадолго до рассвета нас разбудили страшные крики. Похоже, кричали неподалеку, в нескольких кварталах отсюда. Это был женский голос. Я посмотрел на Шуджин. Она лежала неподвижно, смотрела в потолок, голова на деревянной подушкеnote 72. Крики продолжались пять минут, становились все отчаяннее и ужаснее, пока не перешли во всхлипывания. Потом все стихло. На улице взревел мотоцикл, задрожали ставни и чашка с чаем на прикроватной тумбочке.

Мы с Шуджин не двигались, смотрели на пляшущие на потолке красные тени. Вчера слышали сообщение о том, что японцы жгут дома близ озера Хунцзэху. Вряд ли на потолке движутся сейчас тени тех пожарищ. Затем Шуджин встала с постели, пошла к кухонной плите. Я последовал за ней и смотрел, как она, не говоря ни слова, вынула горсть золы и втерла ее в лицо, так что я не мог ее узнать. Она втерла золу в руки, волосы и даже в глаза. Затем пошла в другую комнату и вернулась с ножницами. Села в углу и все с тем же непроницаемым выражением лица принялась стричь волосы.

Долгое время спустя, когда в городе снова стало тихо, я все еще не мог успокоиться. Я сижу за столом, окно чуть-чуть приоткрыто. Не знаю, что делать. Может, попробовать бежать? Нет, слишком поздно — город полностью окружен. Рассвет, солнце просачивается сквозь желтые миазмы, висящие над Нанкином. Откуда пришел этот туман? Это не дым с соседней фабрики, смешавшийся с речным туманом, потому что все заводы стоят. Шуджин бы сказала, что это другое, — это туман, состоящий из всех злодеяний войны. Она бы сказала, что это — непогребенные души и грехи, поднявшиеся над проклятым городом, что по небу носятся неприкаянные души. Она бы сказала, что облака сделались ядовитыми, а природе нанесен фатальный ущерб, поскольку в одном месте собралось так много беспокойных душ. И разве я способен ей возразить? История доказала, что я и не умен, и не храбр.

34

Неожиданно, чуть ли не за одну ночь, я перестала бояться Токио. Кое-что мне даже понравилось. Мне нравился вид из моего окна. Например, просто взглянув на небо, я за несколько часов до наступления события могла предсказать приближение тайфуна. Горгульи на крыше клуба, казалось, слегка пригнулись, их пасти исторгали трепещущее на ветру красное пламя, пока кто-нибудь в здании не догадывался повернуть кран и отключить газ.

В том году капиталисты из смешанных фирм бросались с крыш небоскребов, которые сами же и построили, но я не обращала внимания на охватившую страну депрессию. Здесь я была счастлива. Мне нравилось, что в электричках никто на меня не пялится. Нравились девушки, разгуливающие по улицам в огромных очках от солнца и вышитых расклешенных джинсах. Ресницы они красили блестящей красной тушью, которую покупали в магазинах Омотесандо. Мне нравилось, что все здесь были немного странными. Торчащий гвоздь необходимо забить. Именно такими я представляла когда-то японцев. Одна нация, одна философия. Забавно, как все порой оказывается не таким, каким ты это себе представляла.

Я преобразила комнату — все вычистила, убрала с перегородок пыльную рисовую бумагу. Купила новые татами, вымыла каждый дюйм пространства. Вместо висящей лампочки установила скрытое освещение. Смешала краски и написала на шелке картину. Повесила ее в углу комнаты. На картине изобразила себя и Джейсона. Он сидел в саду рядом с каменным фонарем, курил сигарету и смотрел на кого-то из рамы. Вероятно, этот «кто-то» танцевал на солнце. Я стояла позади него, смотрела вверх, на кроны деревьев. Себя я написала очень высокой, улыбающейся, в волосах солнечные блики. На мне черное атласное платье, одно колено чуть согнуто и выставлено вперед.

Купила набор швейных принадлежностей и много фунтов серебряных и золотых бус. В одну из суббот повязала на голову шарф, надела китайские рабочие штаны из черного хлопка и, стоя, несколько часов на поврежденном шелке вышивала над темными зданиями Токио яркие созвездия. Когда закончила, порванные места были восстановлены, шелк аккуратно лежал на стенах, сверкая золотыми и серебряными реками. Эффект был завораживающим — казалось, я живу внутри готовой взорваться звезды.

Забавно, что я была счастлива, несмотря на то, какой оборот приобрели мои отношения с Ши Чонгмингом. Что-то сдвинулось, словно фанатическое стремление, которое пригнало меня в Токио, выскочив из меня, заразило его.

В понедельник, после вечеринки у Фуйюки, попыталась вызвать Строберри на разговор. Уселась перед ней и сказала: «На вечеринке я ела мясо. Вкус показался мне странным». Когда она мне не ответила, я наклонилась к ней и тихо сказала: «И тогда я вспомнила — вы говорили, чтобы я там ничего не ела».

Она внимательно на меня посмотрела. Мне показалось, что она собирается что-то сказать, но вместо этого она вскочила и кивнула на собственное отражение в зеркальном окне. «Посмотри, — сказала она, словно я ей ничего не говорила. — Посмотри. Это платье из фильма „Автобусная остановка“». На ней было тускло-зеленое платье, с черной сеткой и меховым воротником. Она носила его расстегнутым, демонстрируя пышную грудь, над которой потрудились пластические хирурги. Она оправила платье на бедрах. «Ну, и как это платье на фигуре Строберри? Лучше, чем на Мэрилин?»

— Я сказала вам, что съела что-то плохое.

Она повернулась ко мне, неуверенно из-за выпитого шампанского. Лицо ее было серьезным. Я заметила, как ходят у нее под кожей желваки. Она положила руки на стол и наклонилась, так что лицо ее стало вровень с моим.

— Ты должна забыть об этом, — прошептала она. — Японская мафия очень сложная. Ты не сможешь в ней разобраться.

— У пищи был незнакомый вкус. И не я одна это заметила. Господин Баи. Он тоже подумал, что она была странной.

— Господин Баи? — Он презрительно щелкнула языком. — Ты слушаешь господина Баи? Господин Баи — ручной пес Фуйюки. Ходит в ошейнике. Он был знаменитый певец, а сейчас уже не знаменитый. Все хорошо, пока… — Она сделала предупреждающий жест. — Пока он не сделает ошибку! — Она взялась рукой за горло. — Если делаешь ошибку, не важно, кто ты. Поняла?

Я очень медленно произнесла:

— Почему вы сказали, чтобы я ничего не ела?

— Это все слухи. Сплетни.

Она схватила бутылку шампанского, наполнила бокал и осушила его в один присест, указала пустым бокалом на меня.

— Грей-сан, никогда не повторяй то, что я тебе сказала. Поняла?

Она потрясла бокалом, и я увидела, что она настроена очень серьезно.

— Ты хочешь счастливой жизни и работы в высококлассном клубе? Где некоторые любят погорячее?

— Что это значит?

— Я имею в виду твой рот. Держи его на замке. О'кей?

Все это означало, конечно, что, когда на следующий день Ши Чонгминг необычайно рано позвонил, мне нечего было ему сказать. Он плохо это воспринял: «Я нахожу ваше поведение в высшей степени странным, да, чрезвычайно странным. Я полагал, что вы „отчаянно“ хотите увидеть мой фильм».

— Так и есть.

— Тогда объясните мне, старику, плохо понимающему молодежь, сделайте такую милость, объясните это неожиданное нежелание говорить.

— Вовсе нет. Я просто не знаю, что вы хотите от меня услышать. Я ничего не придумываю. У меня просто нет для вас новостей.

— Да. — Его голос дрожал от гнева. — Как я и предполагал. Вы передумали. Я не прав?

— Да, вы…

— Ваши отговорки я не принимаю. Вы меня обнадежили…

Я чувствовала, он сдерживается, чтобы не закричать:

— А теперь такое равнодушие! Я делаю вывод, что вы отказываетесь в этом участвовать.

— Я не говорила, что…

— По сути, сказали. — Он кашлянул и произвел странный звук, словно бы дышал через ноздри мелкими отрывистыми вдохами. — Да, да, я доверяю своей интуиции. И потому говорю: до свидания.

И он положил трубку.

Я сидела в холодной гостиной, смотрела на мертвую трубку в своей руке, лицо пылало. Нет, подумала я. Нет, Ши Чонгминг, вы ошибаетесь. Я представила тень медсестры, карабкающуюся по стене коридора, вспомнила, как стояла в ванной комнате, а сердце готово было выпрыгнуть из груди, вспомнила и фотографию, запечатлевшую жертву преступления. Я положила пальцы на закрытые глаза, слегка их прижала. Я сделала так много, ушла так далеко, и я не передумала, просто картина стала расплывчатой, словно я видела что-то знакомое в запотевшее окно. Опустила руки и посмотрела на дверь, на длинный коридор. Несколько лучей солнца освещали пыльный пол. Джейсон спал в моей комнате. Мы были вместе до пяти часов утра, пили пиво, которое он купил в автомате на улице. Со мной происходило что-то странное, то, чего я не предвидела. Что, если для успокоения души существует несколько способов?

35

В конце концов не имело значения, что сказал Ши Чонгминг, потому что Фуйюки не появлялся в клубе несколько дней, а затем и недель. Неожиданно для себя я обнаружила, что не вздрагиваю каждый раз при звяканье пришедшего лифта. Что-то от меня уходило, и долгое время я не делала ничего, лишь апатично наблюдала, курила и пожимала плечами. Я думала о Джейсоне, о мускулах на его руках — они слегка подрагивали, когда он удерживал надо мной свое тело.

Я не могла сосредоточиться на работе в клубе. Довольно часто слышала свое имя и, выйдя из транса, обнаруживала, что клиент смотрит на меня с недоумением, а мама Строберри хмурит брови. Оказывается, разговор проходил мимо меня: в это время я думала о Джейсоне. Иногда он смотрел, как я работаю. Когда встречалась с ним взглядом, он проводил по зубам языком. Его забавляло, что при этом на моих руках выступали пупырышки. Двойняшки, приложив палец к губам, напоминали мне о хранившихся у него страшных фотографиях, шепотом говорили о видео, в которых был запечатлен процесс вскрытия. «Женщина, разрезанная пополам электричкой — представляешь?!» Но я не обращала на них внимания. Ночью просыпалась и слышала, как Джейсон дышит рядом со мной, смотрела, как он потирает во сне лицо, бормочет что-то… Сердце сладко сжималось. Мысль о том, что я влюблена, вгоняла меня в панику и дрожь. Неужели это возможно? Неужели такие люди, как я, могут любить? Иногда проводила целые часы без сна, нервничала, делала глубокие вдохи, чтобы успокоиться.

Пока все шло по-прежнему, и я думала, что никогда не покажу ему шрамы. Находила для этого оправдания. Теперь у меня в шкафу висело десять ночных рубашек, и я носила их постоянно. Спала в позе зародыша — складывалась пополам, прикрыв живот. Я не знала, с чего начать. Правильно ли будет сказать: «Джейсон, некоторые люди много лет назад думали, что я сумасшедшая. Я совершила ошибку…» Что если он ужаснется? Он говорил, что этого не произойдет, но как объяснить, что понимание или даже иллюзия понимания вызовет у меня самое восхитительное чувство, почти такое же прекрасное, как уверенность в том, что я не выдумала книгу в оранжевой обложке. Но если все окажется не так, это будет сродни умиранию, падению в темную пропасть.

Я начала думать о своей коже. Во сне она отделялась от моего тела и, словно привидение, поднималась в воздух, готовая улететь. Но каждый раз возникало препятствие. Что-то вздрагивало, я смотрела вниз и видела, что прекрасный блестящий парашют окровавлен и привязан крест-накрест к моему животу. Тогда я начинала кричать и тереть кожу, чтобы освободить ее. Я терла и скребла себя, заливаясь кровью, тряслась и…

— Грей?

Я вздрогнула и проснулась, пот струился ручьями. Ночные видения уплывали, как тени. В комнате было темно, лишь сверкал за окном неоновый Микки Рурк. Я лежала на боку, прильнув к Джейсону. Мои ноги крепко обхватили его бедра. Он смотрел на меня с удивлением.

— Что? — спросила я. — Что случилось?

— Ты об меня трешься.

Я сунула руки под одеяло. Рубашка смялась и промокла от пота. Я натянула ее на бедра и закрыла лицо руками, стараясь привести в норму дыхание.

— Эй. — Он отвел прядь волос, прилипшую к моему лбу. — Ну-ну. Не волнуйся.

Он взял меня под мышки и ласково притянул к себе. Поцеловал, погладил по голове, по лицу. Постепенно мое сердце стало биться спокойно.

— Ну что, все в порядке? — прошептал он, касаясь губами моего уха.

Я кивнула, прижала к глазам кулаки. Было темно и холодно. Мне казалось, что я плыву. Джейсон снова меня поцеловал.

— Послушай, чудачка, — сказал он тихо, положив ладонь мне на шею. — У меня идея.

— Идея?

— Хорошая идея. Я знаю, что тебе нужно. Тебе понравится.

— И что это такое?

Он осторожно взял меня за левое плечо и слегка подтолкнул — я откатилась, оказавшись к нему спиной. Я чувствовала на шее его дыхание.

— Послушай, — шепнул он, — хочешь, чтобы я сделал тебя счастливой?

— Да.

— Хорошо. Теперь сосредоточься.

Я лежала, глядя на полоску света, пробивавшуюся из-под двери, на волоски и клубки пыли, собравшиеся на циновках, и слушала Джейсона.

— Слушай внимательно.

Я почувствовала, что он приподнялся, обхватил меня руками, прижался губами к шее.

— Вот как обстоит дело. Много лет назад, задолго до того как приехать сюда, я трахал девушку в Южной Америке. Она была немного сумасшедшей. Я не помню, как ее звали, но помню позу, которая ей нравилась.

Он просунул руку между моими бедрами, развел их, осторожно приподнял мое левое колено и пригнул его к груди. Я почувствовала, как колено уперлось в сосок. В этот момент он в меня вошел.

— Ей очень нравилось, когда я укладывал ее вот так, — прошептал он мне в шею, — так, как делаю сейчас. И когда поднимал ей колено, тогда в нее и входил.

Я резко вдохнула и почувствовала шеей, как губы Джейсона раздвинулись в улыбке.

— Вот видишь? Понимаешь, почему ей это так нравилось?

Зима пробиралась во все щели. Деревья оголились, редкий листок цеплялся за ветку. В общественных местах была высажена декоративная капуста рождественской красно-зеленой окраски. Отопление в доме не работало, а Джейсон был слишком занят мной, чтобы его наладить. Вентиляционные шахты в комнатах трещали и завывали, гоняли пыль.

Я не знала, нормально ли то, что все бывшие девушки Джейсона, фигурально выражаясь, лежали с нами в одной постели. Мне это не нравилось, но я ни за что не хотела об этом сказать. «Послушай, — шептал он в темноте, — послушай, я собираюсь сказать тебе что-то, что тебе наверняка понравится. Давным-давно я трахал одну голландскую девушку. Ее имя я позабыл, зато помню то, что ей по-настоящему нравилось…» Он крутил мои ноги, и наши тела совершали интимный танец. Ему нравилось то, что я всегда была готова к совокуплению. «Ты такая грязная, — сказал он мне однажды с искренним восхищением. — Ты самая грязная женщина, которую я когда-либо знал».

— Послушай, — сказала я однажды ночью. — Это важно. Ты все время рассказываешь мне о своих женщинах. И я знаю, что это правда, потому что каждая женщина, которую ты встречаешь, хочет это с тобою делать.

Он лежал между моих ног, положив голову мне на бедро.

— Знаю.

— Мама Строберри. И все другие девушки из клуба.

— Да.

— Медсестра Фуйюки. Она тоже хочет.

— Да? Она и в самом деле «она»? Я все время сомневаюсь.

Он рассеянно воткнул ногти мне в ногу. Я заметила, что он сделал это слишком сильно.

— Хотелось бы выяснить. Интересно, как она выглядит раздетая. Да, очень хочется посмотреть на нее голую и…

— Джейсон.

Он повернул голову:

— Мммм?

Я приподнялась на локтях и посмотрела на него.

— Почему ты со мной спишь?

— Что?

— Почему ты спишь со мной? Ведь, кроме меня, есть много других девушек.

Он вроде бы хотел ответить, но сделал паузу, и я почувствовала, что его мышцы напряглись. Затем он сел и взялся за подол моей рубашки.

— Сними ее.

— Нет. Нет, не сейчас, я…

— О господи.

Джейсон отодвинулся, встал с постели.

— Это… — Он поднял с пола джинсы, достал из кармана сигарету и зажег ее.

— Послушай, — сказал он, сделав большую затяжку, и повернулся ко мне. — Послушай. — Он покачал головой и выпустил дым. — Не слишком ли длинная у нас получилась история?

Я приоткрыла рот.

— Длинная история?

— Да, длинная, черт бы ее подрал, история. — Он вздохнул. — Я долго терпел, но ты… Сколько это может продолжаться? Уже не смешно.

Меня охватило странное чувство, ужасное чувство, словно я кручусь в вакууме. Все выглядело по-другому. За его спиной, на стене, медленно сдвинулись галактики, завращались на небе Токио, словно сотканные из света ожерелья. Лицо Джейсона было темным и призрачным.

— Но я… — Я прижала пальцы к горлу, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Я хотела тебе показать, действительно хотела. Просто…

Я встала с постели, пошарила в ящике в поисках сигарет, все там перевернула, в конце концов нашла пачку и дрожащими руками вытянула сигарету. Прикурила и встала лицом к стене. Я делала короткие, лихорадочные затяжки, из глаз лились слезы. Это глупо. Решайся. Это как спрыгнуть со скалы… Есть только один способ узнать, выживешь или нет.

Погасила сигарету в пепельнице и, часто дыша, повернулась к нему. В горле застрял комок, казалось, это сердце стремилось вырваться изо рта.

— Ну, — сказал он, — и что же?

Я через голову сняла рубашку, бросила ее на пол и встала лицом к нему, прикрывая руками живот. Несколько раз глубоко вдохнула и уставилась в точку над его головой. В этот момент я представила свое тело его глазами — бледное и тонкое, покрытое венами.

— Пожалуйста, пойми, — прошептала я, словно мантру. — Пожалуйста, пойми.

И опустила руки.

Не знаю, кто из нас прерывисто вздохнул — я или Джейсон, но вздох был. Я стояла, сжав руки в кулаки, устремив глаза в потолок. Мне казалось, что моя голова взорвется. Джейсон молчал, и, когда я осмелилась взглянуть на него, обнаружила, что его лицо очень спокойно. Он изучал шрамы на моем животе.

— Господи, — вздохнул он после долгой паузы. — Что с тобой случилось?

Он встал и сделал шаг мне навстречу, с любопытством притронулся к животу, словно бы шрамы излучали свет. Его глаза были спокойны и чисты. Он отступил, посмотрел сбоку, его правая рука легла на шрамы.

Я содрогнулась и закрыла глаза.

— Что, скажи на милость, случилось?

— Ребенок, — ответила я дрожащим голосом. — Здесь был мой ребенок.

36

В больнице мне рассказали о презервативах, но было уже поздно. За несколько месяцев до моей выписки все говорили о СПИДе, о группах риска, и одна из сестер, девушка по имени Эмма, с кольцом в носу и крепкими икрами, садилась напротив нас, заливалась горячим румянцем и показывала, как надевать презерватив на банан. Она называла его чехол, потому что в те дни именно так называли его в газетах, а когда она говорила о сексе, то называла его «ректальным сексом». Говорила она все это, отвернувшись к окну, словно обращалась к деревьям. Девушки смеялись и шутили, а я сидела в заднем ряду, смотрела на презерватив, и лицо у меня было таким же красным, как у Эммы. Презерватив. Я никогда о нем не слыхала. Честно говоря, трудно поверить, что можно так долго оставаться невежественной.

Например, значение девяти месяцев. Долгие годы я слышала шутки и произнесенные шепотком слова: «О да, кошка слизала сливки, но подожди, что с ней будет через девять месяцев». Такого рода разговоры я не понимала. Самое смешное, что, если бы меня спросили о продолжительности беременности слонихи, я бы ответила, а вот о людях не имела ни малейшего понятия. Постарались родители: я получала строго дозированную информацию.

Промашку они сделали лишь однажды, когда я прочла книгу в оранжевой обложке.

Девушка с соседней кровати уставилась на меня с недоумением, когда я созналась ей в собственном невежестве.

— Ты это серьезно?

Я пожала плечами.

— Черт побери, — сказала она, и в ее голосе был заметен страх. — Похоже, ты и в самом деле не шутишь.

Отчаявшиеся медсестры нашли для меня просветительскую брошюрку. Она называлась «Мамочка, а что у тебя в животе?». На бледно-розовой обложке книги была картинка: девочка с бантиками смотрит на огромный живот, обтянутый платьем в цветочек. В одном из отзывов на обложке книги было сказано: «Тактичная и информативная, все, что вам нужно знать, чтобы ответить на детские вопросы». Книгу я прочла от корки до корки, положила в коричневый пакет, который спрятала в глубине ящика. Как жаль, что я не прочитала ее раньше. Только тогда я поняла, что со мной происходит.

Никому в больнице я не рассказала о том, что переживала после происшествия в микроавтобусе. Прошли недели и месяцы, прежде чем я сложила по кусочкам все, что услышала из шепотков и странных аллюзий из книг в бумажных обложках на домашних полках. Когда я поняла, что у меня будет ребенок, то не сомневалась: мать убьет либо меня, либо ребенка, либо нас обоих. Это, думаю, и есть настоящая расплата за невежественность.

В переулке хлопнула дверь автомобиля. Кто-то зазвенел ключами, смеялась женщина, громко и визгливо: «Я не собираюсь больше пить, и не проси». Смех постепенно затих: они вышли на улицу Васэда. Я не двигалась, не дышала, смотрела на Джейсона, ждала, что он скажет.

— Ты хорошая девушка. — Он отступил на шаг, улыбнулся своей медленной, лукавой улыбкой. — Ты хорошая девушка, знаешь? И теперь все будет замечательно.

— Замечательно?

— Да.

Он провел языком по зубам и осторожно погладил пальцем самый длинный шрам. Он начинался в двух дюймах от пупка и шел по диагонали к бедру. Джейсон задержал ноготь на узле в центре шрама и обвел маленькие отверстия, которые хирург пытался зашить. В его голосе было заметно любопытство:

— Их так много. Как они получились?

Я пыталась ответить, но челюсть не шевелилась. Пришлось мотнуть головой.

— Нож. Кухонный нож.

— Ага, — сказал он. — Нож.

Джейсон закрыл глаза и медленно облизнул губы, его пальцы задержались на переплетении рубцов, на том месте, куда вошел нож. Я вздрогнула, и он открыл глаза, внимательно взглянул на меня.

— Он вошел сюда? Мм? Сюда? — Он прижал палец. — Похоже, что так. Похоже, глубоко вошел.

— Глубоко? — переспросила я.

В его голосе было что-то ужасное, казалось, он испытывает необычайное наслаждение. Воздух в комнате словно сгустился. Почему он хочет знать, насколько глубоко вошел нож? Почему задает мне такой вопрос?

— Так что? Он глубоко вошел?

— Да, — ответила я слабым голосом, и он сладострастно передернулся.

— Посмотри сюда. — Он провел по своему предплечью ладонью. — Посмотри, у меня волосы встали дыбом. Мне страшно нравятся такие вещи. Помнишь, я рассказывал тебе о девушке? В Южной Америке? — Он обхватил пальцами свой бицепс, при воспоминании от удовольствия прикрыл глаза. — Она потеряла руку. И культя была… — Он согнул кисть, словно держал на кончиках пальцев деликатесный спелый фрукт. — Была красивая, словно слива. Ух! — Он широко улыбнулся. — Но ты обо мне всегда это знала, да?

— Всегда знала? Нет, я…

— Да.

Он опустился передо мной на колени, положил мне на бедра руки, горячо задышал на живот.

— Ты знала. Знала, что меня заводит. — Сухой язык облизнул мою кожу. — Ты знала, что я обожаю трахать уродов.

Мое оцепенение вмиг прошло. Я оттолкнула его, попятилась. Он сел на пятки и с легким удивлением взглянул на меня. Я же схватила рубашку, быстро ее на себя натянула. Мне хотелось выскочить из комнаты, чтобы не заплакать, но он встал между мной и дверью. Тогда я повернулась и скорчилась в углу, глядя в стену. И вдруг я все вспомнила — фотографии в его комнате, видео — двойняшки уверяли, что он их постоянно смотрит — и то, как он говорил о медсестре. Я была одной из них — уродом. И привлекала его так же, как то видео.

— В чем дело?

— Гм… — сказала я еле слышно и утерла ладонями глаза. — Гм… Я, может быть…

Слезы текли мне в рот. Я подставила руки, чтобы он не видел, как они капают на пол.

— Ничего.

Он положил руку мне на плечо.

— Видишь? Я же говорил, все будет хорошо. Я знал, что ты поймешь.

Я не ответила. Старалась не всхлипывать.

— К этому мы и шли, разве не так? Это нас и сблизило. Я сразу почувствовал, как только увидел все это — твои картины, страшные фотографии в книгах — я знал, что мы с тобой… одинаковы.

Я услышала, что он нашарил сигарету, представила его самодовольно улыбающееся лицо. Он видел сексуальность в шрамах, которые я так долго от него скрывала. Представила, как выгляжу в его глазах: скорчившаяся в углу фигура, обхватившая себя тонкими холодными руками.

— До тебя дошло позднее, — сказал он. — Ты чуть позже поняла, что мы с тобой пара. Пара извращенцев. Мы созданы друг для друга.

Я вскочила, схватила со стула одежду, быстро, не глядя на него, оделась. Ноги беспомощно дрожали. Натянула куртку, нашарила в сумке ключи, все это время отчаянно глотая воздух, стараясь не дать воли слезам. Он ничего не сказал, не сделал попытки остановить меня. Молча смотрел на меня, задумчиво курил, на его лице блуждала полуулыбка.

— Я пойду, — сказала я, распахнув дверь.

— Хорошо, — услышала я за своей спиной. — Все хорошо. Скоро ты будешь довольна.

Совсем недавно, в 1980 году, в Англии можно было не хоронить мертворожденных детей. Ребенка не хоронили в могиле, а выносили в желтой мусорной корзине и сжигали вместе с другими больничными отходами. Можно было забрать младенца у матери, девочки-подростка, не имевшей жизненного опыта, а она не осмеливалась спросить, куда его уносят. Все это было возможно из-за простой календарной ошибки: мой ребенок не прожил во мне решающие двадцать восемь недель. Не хватило всего одного дня, и государство сказало, что моя девочка не будет похоронена. Она слишком мала, чтобы ее можно было считать человеком. Для похорон ей не хватило одного дня, а потому ей нельзя дать нормальное имя. Она так и останется зародышем. Именно так назвали мою маленькую девочку, когда она родилась.

Стояла декабрьская ночь, деревья сгибались под тяжестью снега, на небе сияла полная луна. Медсестры думали, что мне не следует так убиваться. «Постарайтесь расслабиться». Врач отводил от меня глаза. Я пришла в себя на операционном столе, где он обрабатывал мои раны. Он работал молча и, когда сообщил о том, что произошло, сделал это, стоя вполоборота, и обращался, скорее, к стене, чем ко мне.

Я попыталась сесть, не поняв того, что он сказал.

— Что?

— Нам очень жаль.

— Нет. Она не умерла. Она…

— Разумеется, она мертва.

— Но она не должна умереть. Она…

— Прошу вас. — Он положил мне на плечо руку, укладывая обратно на стол. — Вы ведь не ожидали другого исхода, не правда ли? Ну, а теперь ложитесь. Отдыхайте.

Они пытались удержать меня на столе, хотели, чтобы я не видела. Но я их обманула. Посмотрела. И увидела то, чего никогда не забуду. В этот короткий миг я увидела невозможное — все, чем мог бы стать ребенок, увидела сквозь эту почти прозрачную кожу душу девочки, услышала ее голос, угадала ее сложную натуру, предвидела долгую историю ее жизни, которая должна была состояться. Все это было бы возможно.

Среди больничного персонала была одна сестра, которая не знала или не хотела знать, как я дошла до такой жизни. Она единственная поняла, что для меня это значит. Она единственная утирала мои слезы уголком платка, гладила по руке. «Бедное, бедное дитя». Сестра посмотрела в угол комнаты на очертания тельца в лохани, на изгиб крошечного плеча, клочок темных волос. «Вам больше не надо беспокоиться о ней, детка. Перестаньте тревожиться. Где бы ни была сейчас ее душа, Господь ее найдет».

Луна все еще светила. Я поспешно шла по переулку, придерживая у горла куртку. Когда добралась до Шиба-Коен, между домами забрезжил рассвет. Небо обрело красивую бледно-розовую окраску, по улицам дул неестественно теплый ветер. Казалось, это атомный ветер, явившийся с Запада. Голые ветви возле храма Zojoji гнулись и скрипели. Я остановилась перед очищающей чашейnote 73, в левую руку, как и положено, зачерпнула стылую воду, затем набрала воды в правую. Бросила в ящик для пожертвований несколько иен, сняла туфли и пошла по мерзлой траве мимо каменных детей.

Над моей головой шевелились тени. Их отбрасывали белые листочки с молитвами, привязанные к ветвям. Я нашла в углу сада место между двумя рядами скульптур, где с дороги меня не было видно. Села на землю, запахнулась в куртку. Перед молитвой положено хлопнуть в ладошиnote 74. Делать надо все в определенной последовательности, а я ее не помнила, поэтому сделала то, что видела, наблюдая за людьми в моей собственной, христианской стране. Сложила руки, прислонилась лбом к кончикам пальцев и закрыла глаза.

Возможно, та медсестра была права. Возможно, «Господь», или боги, или высший разум знали, где находится душа моего ребенка. А вот я не знала. Не знала, где ее похоронили, поэтому начать мне было неоткуда. Поскольку могилу я посещать не могла, то выучилась представлять ее душу, парящую надо мной, всюду и нигде. Иногда, закрыв глаза, рисовала ее в черном ночном небе, так высоко, что ее голова касалась крыши мира. В моем воображении она способна была лететь, куда угодно. Возможно, даже из Англии в Токио. Она вознамерилась держать курс на восток, после чего полетела, время от времени посматривая вниз. Видела под собой дорожные огни: освещенные мосты Европы, разукрашенные, словно свадебные торты. Узнавала море по темным просторам, по отражению луны или по маленьким жемчужным каплям танкеров. После Европы летела к восходящему солнцу — над русскими степями, над бездонным Байкалом с его странными рыбами. И далее — над рисовыми полями, заводскими трубами и дорогами, окаймленными олеандрами, — над родиной Ши Чонг-минга. Затем Токио, и вот она над Такаданобабой. Старый дом узнала по затейливым изгибам. Она подлетает к моему окну и наконец…

Но, конечно же, она не прилетела. Даже на праздник Бон, когда мертвым полагается навещать живых. В тот раз я сидела возле окна и смотрела на зажженные свечки, плывущие в бумажных фонариках по реке Канда, — так японцы показывают мертвым дорогу домой. Тогда я, по глупости, думала, что она меня найдет. Но она не нашла. Я сказала себе, что мне не следовало этого ожидать, что, наверное, она сильно устала. До Англии далеко, а она слишком маленькая, поэтому потерялась или очень, очень устала.

Я подняла голову, оторвавшись от импровизированной молитвы. Вокруг меня на теплом ветру крутились игрушечные ветряные мельницы, хлопали деревянные мемориальные таблички. Каждая вязаная шапочка, каждая игрушка были подарком матери, молившейся так же, как я молилась сейчас. Постепенно светлело, и первые посетители быстро шли кхраму.

Я поднялась, отряхнула куртку. Джейсон, поверь, ты куда более странный ибезумный, чем я. То, что я сделала, произошло по невежественности. Я поступила дурно, но никогда не поступала так дурно, как ты. Я глубоко вдохнула чистый воздух и посмотрела на небо. Он напомнил мне то, о чем я почти позабыла. Мне открыта единственная дорога, впрочем, иного выбора у меня ине было.

37

Нанкин, 20 декабря 1937 (восемнадцатый день одиннадцатого месяца)

Вот так и учишься.

Занимался рассвет. Некоторое время слушал радио. Официального объявления о том, что на улицу можно выйти без опаски, до сих пор не поступало. Когда день был уже в разгаре, выпил чаю, надел стеганую куртку и вышел в переулок. Забаррикадировал за собой дверь, постоял, прислушиваясь, нет ли где какого движения. Белые легкие хлопья падали на грязный слежавшийся снег. Я осторожно пошел между домами. Через несколько минут оказался возле дома Лю. Постучал в заднюю дверь условной серией стуков. Дверь отворила жена Лю. Она молча посторонилась и дала мне пройти. Глаза у нее были красными. Поверх нескольких слоев собственной одежды надета потрепанная мужская куртка.

В доме было страшно холодно. Я немедленно почувствовал напряженную атмосферу. Когда Лю вышел в прихожую поприветствовать меня, я понял: что-то случилось.

— Что такое?

Он не ответил. Поманил меня за собой в маленькую тесную комнату. Там, низко склонив голову, сидел его сын. Мальчик был страшно расстроен. На нем была гимнастерка в стиле Сунь Ятсенаnote 75. Порванная одежда свисала с худеньких плеч, делая подростка еще более жалким и грязным, чем обычно. На столе, напротив него, лежал грязный мешок, из него высыпалась гречневая крупа.

— Его не было дома всю ночь, — сказал Лю. — Он принес еду.

Я смотрел на крупу голодными глазами.

— Мастер Лю, я восхищаюсь твоей храбростью. Это действительно новость. Прекрасная новость.

Жена Лю принесла гречневые лепешки. Часть из них она завернула в марлю и уложила в бамбуковую корзину — для Шуджин. Передо мной поставила другое блюдо, чтобы я немедленно поел. Не сказав ни слова и не посмотрев на меня, вышла из комнаты. Я ел так быстро, как мог. Стоя, запихивал их рот, смотрел на потолок и жевал. Лю с сыном вежливо отвернулись. Несмотря на увлеченность едой, я не мог не заметить тяжелой атмосферы, царившей в доме.

— Что? — спросил я с набитым ртом. — Что случилось?

Лю тронул ногой ногу мальчика.

— Расскажи ему, что случилось.

Мальчик поднял на меня глаза. Лицо его было белым и серьезным. Казалось, за одну ночь он окончательно расстался с детством.

— Я выходил, — прошептал он.

— Да?

Он дернул подбородком в сторону улицы.

— Ходил туда. Всю ночь бродил по городу. Разговаривал с людьми.

Я почувствовал, что последняя лепешка застряла у меня в горле.

— И ты благополучно вернулся домой. На улицах спокойно?

— Нет.

Его лицо исказила гримаса, и у меня екнуло сердце.

— Нет, на улицах небезопасно. Японцы — дьяволы. — Он с обидой посмотрел на отца. — Ты говорил мне, что они убивают только солдат. Почему ты так сказал?

— Я верил в это. Думал, они не станут нас трогать. Думал, что они дадут нам статус беженцев.

— Беженцы. — Он рукавом утер слезы. — У нас в городе есть лагерь для беженцев.

— В университете, — подсказал я. — Ты там был?

— И не только я. Не один я туда ходил. Японцы там тоже побывали. Они увели с собой «беженцев». Я видел это. Их связали друг с другом. — Он ткнул пальцем в ямку за ключицей. — Людей нанизали на веревку, как… бусы. Бусы из людей.

— Ты сам все видел? В лагере для беженцев?

Он сильно потер глаза. Слезы оставили дорожки на грязных щеках.

— Я все видел. Все. И слышал все.

— Скажи, — сказал я, уселся на шаткий стул и серьезно посмотрел на мальчика. — Ты слышал крики? Час назад. Кричала женщина. Слышал?

— Да.

— Знаешь, почему она кричала?

— Да.

Он взглянул сначала на отца, потом на меня, закусил губу. Пошарил в кармане и вытащил что-то. Мы с Лю наклонились к нему. На его ладони лежал японский презерватив. Я взял его и перевернул. На резинке была картинка с бегущим солдатом, выставившим штык. Снизу написано слово «Тотсугеки». Наслаждение! Мы с Лю переглянулись» Его лицо стало серым, возле рта залегли складки.

— Изнасилование, — сказал мальчик. — Они насилуют женщин.

Лю посмотрел на дверь. Его жена находилась в глубине дома, она не могла ничего услышать. Тем не менее он прикрыл дверь. Мое сердце глухо стучало. Когда мне было тринадцать, я не имел понятия об изнасиловании, а мальчик произнес это слово совершенно спокойно, словно оно всегда было в ходу.

— Охота за девушками, — сказал он. — Любимое занятие японцев. Они садятся в машины и ездят по деревням в поисках женщин. — Он поднял запачканное лицо и спросил меня: — А знаете, что еще?

— Нет, — ответил я слабым голосом. — Что еще?

— Я видел, где живет Янь-ван.

— Янь-ван?

Сердце сжал страх. Я невольно взглянул на Лю. Он рассматривал сына, и лицо его выражало страх и смятение. Янь-ван. Дьявол. Хозяин буддийского ада. Обычно такие люди, как мы с Лю, закатывали глаза, слушая подобные басни, но за последнее время наши убеждения поколебались. Услышав это имя, произнесенное шепотом в холодном доме, мы задрожали.

— О чем ты говоришь? — Лю ближе придвинулся к сыну. — Янь-ван? Я не учил тебя таким глупостям. С кем ты говорил?

— Он здесь, — прошептал мальчик, глядя отцу в глаза.

Я увидел на его коже пупырышки и взглянул на прочно закрытые окна. На улице было тихо; падающий снег смягчил солнечный свет.

— Янь-ван пришел в Нанкин. — Не отводя глаз от отца, он медленно поднялся. — Если не веришь, пойдем со мной на улицу. — Он указал на дверь, и мы оба молча повернулись. — Я покажу, где он живет.

38

Увидев меня, Ши Чонгминг удивился. Он открыл дверь и пропустил меня в кабинет с холодной учтивостью. Включил обогреватель, придвинул его ближе к стоявшему под окном обтрепанному дивану и налил в чайник воды из термоса. Я наблюдала за ним и думала: как странно, ведь в последний наш разговор он бросил телефонную трубку.

— Ну, — сказал он, когда я уселась.

С любопытством на меня посмотрел: я пришла прямо из храма, и моя юбка не просохла от мокрой травы.

— Означает ли ваш визит, что мы снова разговариваем?

Я не ответила. Сняла куртку, перчатки и шапку и положила все это на колени.

— Есть какие-то новости? Собираетесь рассказать о том, что видели у Фуйюки?

— Нет.

— Может быть, вы что-то вспомнили? О том стеклянном ящике?

— Нет.

— Вероятно, Фуйюки в этом ящике что-то хранит? Судя по вашему описанию, я понял именно так.

— В самом деле?

— Да. Какое бы зелье Фуйюки ни пил, он верит в то, что оно спасает его от смерти.

Ши Чонгминг покрутил чайник.

— Он должен быть осторожен с дозировкой. Особенно если это средство опасно или его трудно перевозить. Подозреваю, он хранит его в резервуаре.

Ши Чонгминг наливал чай, не спуская с меня глаз: наблюдал за моей реакцией.

— Расскажите побольше о ваших впечатлениях.

Я покачала головой. Я была не в силах притворяться. Взяла чашку и крепко держала ее в обеих руках, смотрела на горячую воду и сероватый осадок на дне. Настало долгое неловкое молчание, пока я наконец не поставила чашку на стол.

— В Китае… — сказала я, хотя знала, что он не это хочет услышать, — что происходит в Китае с теми, кто не похоронен, как положено? Что происходит с их душами?

Он хотел было сесть, но мои слова его остановили. Согнувшись над креслом, обдумывал мой вопрос. А когда заговорил, его голос изменился:

— Странный вопрос. Почему вас это интересует?

— Что происходит с их душами?

— Что происходит?

Он сел, расправил тунику, задвигал чашку по столу вперед-назад. Потом потер рот и взглянул на меня. Около ноздрей у него выступили синевато-красные пятна.

— Непохороненные? В Китае? Сейчас подумаю. Можно ответить просто: мы верим, что появляется привидение. Злой дух возвращается на землю и творит бесчинства. Поэтому к похоронам мы относимся очень трепетно. Мы даем нашим мертвецам деньги, чтобы они благополучно перешли в другой мир. Это всегда… — Он откашлялся и рассеянно постучал пальцами. — Это то, что угнетало меня в Нанкине. Я всегда боялся того, что в Нанкине остались тысячи злых духов.

Я поставила чашку и взглянула на него, склонив набок голову. Он никогда не говорил так о Нанкине.

— Да, — сказал он и провел пальцами по кромке чашки. — Это всегда меня беспокоило. В Нанкине не хватало земли для индивидуальных могил. Мертвецы ждали собственных похорон несколько месяцев. Нижние ряды, истлевая, уходили под землю, верхние, разлагаясь, соединялись с теми, кто лежал внизу, прежде чем появлялась возможность…

Он помолчал, глядя в чашку. Неожиданно Ши Чонгминг показался мне очень старым. Я видела голубые вены под дряблой кожей, ясно представляла себе его кости.

— Я видел однажды маленького ребенка, — сказал он спокойно. — Японцы отрезали у нее часть плоти — здесь, под ребрами. Все видели, что она мертва, но никто ее не похоронил. Она лежала так многие дни, на виду у всех, но никто не вышел из дома, чтобы похоронить ее. До сих пор не понимаю, почему этого не сделали. В Нанкине повезло лишь немногим, тем, у кого осталось тело, которое можно было похоронить… — Он замолчал, смотрел на собственные пальцы, двигающиеся вокруг чашки.

Когда мне показалось, что больше он ничего не скажет, я наклонилась вперед и понизила голос до шепота:

— Ши Чонгминг, скажите, что там, в вашем фильме.

Он покачал головой.

— Пожалуйста.

— Нет.

— Я должна знать. Я должна все знать.

— Если вы так хотите узнать, то помогите мне в моем расследовании. — Он посмотрел на меня. — Вы ведь поэтому ко мне и пришли?

Я вздохнула, откинулась на спинку.

— Да, — сказала я. — Это так. Он грустно улыбнулся.

— Я уж думал, что потерял вас, думал, что вы отмежевались.

Он посмотрел на меня печально и ласково, не так, как прежде. Впервые с тех пор, как мы встретились, я почувствовала, что он ко мне расположен. Должно быть, я так и не узнаю, что он передумал за те несколько недель, пока мы не разговаривали.

— Что заставило вас вернуться?

По окончании разговора мне следовало просто открыть дверь и удалиться. Но я не удержалась — остановилась на пороге и посмотрела на него.

— Ши Чонгминг? — сказала я.

— Мм? — Он поднял на меня глаза. Похоже, я прервала ход его мыслей. — Да?

— Вы как-то сказали, что невежественность и зло не одно и то же. Помните?

— Да, помню.

— Это правда? Вы в самом деле так думаете? Невежественность не является злом?

— Конечно, — ответил он. — Конечно, это правда.

— Вы действительно так думаете?

— Ну разумеется. Невежественность можно простить. Невежественность не является злом. Почему вы спрашиваете?

— Потому что… потому что… — Я неожиданно почувствовала себя сильной и свободной. — Потому что это один из самых важных вопросов на свете.

39

Холодало, тучи грозили пролиться дождем. У машин, стоящих в ожидании зеленого сигнала светофора, окна плотно закрыты. Ветер взвихрялся возле углов, подхватывал мусор и мчался с добычей в подземный переход. Я вышла из электрички за несколько кварталов до дома Фуйюки, запахнулась плотнее в куртку и быстро зашагала вперед, используя красно-белую токийскую телебашню как ориентир, поскольку улиц не знала. Здесь было много маленьких ресторанов и заведений, где готовили лапшу. Я прошла мимо магазина оптового торговца, который назывался «Мясо нарасхват». Замедлила шаг, невежливо уставилась на покупателей, которые загружали в багажники огромных автомобилей двадцатифунтовые части туши. Мясо. Япония и Китай годами потребляли протеины только в виде кузнечиков, коконов гусениц шелкопряда, змей, лягушек, крыс. Теперь у них появились заведения «Мясо нарасхват».

Мясо, думала я, остановившись возле металлической ограды дома Фуйюки. Мясо. Один из гаражей был открыт. Мужчина в комбинезоне полировал большой черный автомобиль Фуйюки. Окна машины были открыты, ключ вставлен в зажигание, из магнитофона звучала песня, которую, как мне показалось, пели «Биттлз». Садовник поливал из шланга дорожку. Я взялась за ограду и подняла глаза к пентхаузу. Черные зеркальные окна отражали холодное небо. Ши Чонгминг думал: то, что хранится в тайне у Фуйюки в квартире, требует особой бдительности. Особенно если это средство опасно или его трудно перевозить…

Напротив дома стояла телефонная будка, и я в нее вошла. Возле монетоприемника были расклеены фотографии японских девушек в панталончиках. Я пошарила в кошельке, вынула визитную карточку Фуйюки и посмотрела на нее. Зимнее Дерево. Зимнее Дерево. Я откинула со лба челку и набрала номер. Подождала, кусая ногти. Раздался щелчок, и механический женский голос сказал по-японски: «Извините, этот номер недоступен. Проверьте, пожалуйста, и перезвоните».

Садовник поливал клумбы. Декоративную капусту обвязали шнуром, чтобы в зимнее время она не потеряла формы. Я повесила трубку, сунула в сумку визитную карточку и направилась домой. Сегодня мама Строберри подавала напитки. В такое время она бывала в хорошем расположении духа. Снова спрошу, что она имела в виду, когда советовала мне не есть у Фуйюки.

Когда вечером я увидела Джейсона, казалось, между нами ничего не произошло. В маленькой гардеробной у зеркала я поправляла макияж. Он остановился по пути в бар и сказал:

— Я знаю, что тебе нужно. Знаю, что сделать, чтобы ты чувствовала себя лучше. — Он указал на мой живот и лукаво подмигнул. — Нужно лишь избавиться от небольшой неловкости, вот и все. Мы все устроим, когда вернемся домой.

Он ушел, а я осталась сидеть, глядя в зеркало на свое отражение. Удивилась, что ничего не чувствую. Совершенно ничего. Есть нечто жуткое в том, как быстро я ухожу в себя. Должно быть, выработалась такая привычка.

Вечер был странный. Я мало говорила с посетителями, так что некоторые девушки спрашивали, хорошо ли я себя чувствую. Время от времени я замечала, что Джейсон доверительно поглядывает на меня, стоя у бара. Однажды он поднял брови и губами изобразил какое-то слово. Я не поняла и не ответила.

Мама Строберри пила текилу. Я краем глаза наблюдала за ней, видела, как она зажигает сигареты и тут же забывает о них, оставляя тлеть в пепельнице. Она присаживалась на колени посетителей, при ходьбе крутила бедрами. Улучив момент, когда она осталась одна, я подошла к столу и села напротив.

— Строберри, — сказала я. — Мне по-прежнему нужно знать. Я хочу знать, какие истории вы слышали о Фуйюки.

— Тсс! — прошипела она, испуганно взглянув на меня. Ее голубые линзы отразили свет соседнего небоскреба и засветились, как бриллианты. — Ты забываешь всё, что говорит тебе Строберри. Всё.

— Я не забываю. Почему вы сказали, чтобы я ничего не ела?

Она глотнула текилы и неуклюже принялась вставлять сигарету в мундштук. Прежде чем она в этом преуспела, сломала три или четыре штуки. Наконец зажгла и посмотрела мне в лицо водянистыми глазами.

— Послушай, — сказала она другим, более мягким голосом. — Я тебе что-то скажу. Расскажу о матери Строберри.

— Я не хочу слушать о вашей…

— О матери Строберри, — настойчиво сказала она. — Очень интересная женщина. Когда она была девочка, маленькая девочка — вот такая, — в Токио не было еды. — Я хотела было прервать ее, но рука мамы Строберри меня остановила. Она говорила очень внушительно, а глаза ее смотрели куда-то поверх моей головы. — Знаешь что, Грей? Все голодные.

— Знаю. Они умирали от голода.

— Да. Да. Умирали. Ужасно. Но затем что-то случилось. Что-то удивительное для матери. Вдруг заработали рынки якудзы.

— Черные рынки.

— В Токио никто не называет их черными. Их называют голубыми. Рынки голубого неба. — Она улыбнулась в пространство, раскрыла ладони, словно описывала появление солнца. — Голубое небо, потому что только там в Токио нет облаков. Только там в Токио есть еда.

Она посмотрела в окно, за качающуюся Мэрилин. Был дождливый вечер, неоновые огни шипели и плевались, далеко внизу, на мокрой мостовой, сверкали маленькие искры. За пеленой дождя мерцала неясная линия горизонта, словно иллюстрация к забытой сказке.

— Там был самый большой рынок. — Она указала в ночь. — В Синдзюку. «Сияние над Синдзюку».

Я читала о рынках мафии в Синдзюку. Всегда думала, что в разбомбленном Токио они были невероятным зрелищем. Такое впечатление создавали сотни электрических лампочек. Рынки были видны за много миль, их огни сверкали над закопченными городскими крышами, словно луна над мертвым лесом. На прилавках лежали китовые консервы, колбаса из тюленьего мяса, сахар. Должно быть, на улицах царила атмосфера праздника, с деревьев свисали фонари, шипели угольные горелки. Мужчины, прислонившись к прилавкам, пили касуториnote 76 и сплевывали на землю. В те дни касутори было единственным заменителем сакс. Говорили, что третий стакан приводит к слепоте, но кого это заботило? Что значит слепота, когда все вокруг умирают?

— Мать Строберри любит рынок «Голубое небо». Всегда ходит с другими детьми смотреть машину босса якудзы. Она смотрит на машину, а место, где рынок, для нее словно небо. Она покупает там одежду, и хлеб, и тушенку дзанпан. — Строберри помолчала и искоса на меня посмотрела. — Грей-сан знает, что такое дзанпан?

— Нет.

— Тушенка из остатков. Которые остаются на кухне. В дзанпан мало мяса. Если якудза кладут в дзанпан больше мяса, они просят больше денег. Это все динь-динь. — Она изобразила звук монет, падающих на прилавок. — Динь-динь, динь-динь! Якудза едут в глубь страны, в Гумму и Канагавуnote 77, и крадут у фермеров мясо…

Она подняла на меня глаза и покаянным жестом сложила на столе руки. Неожиданно она показалась мне очень маленькой и юной.

— Что? — спросила я. — Что это такое?

— Дзанпан.

Ее голос снизился до шепота. Губы, густо накрашенные ярко-красной помадой, блестели.

— Вот что я хочу сказать, Грей-сан. Мать Строберри нашла что-то странное в дзанпан на рынке «Сияние над Синдзюку».

— Странное? — Я тоже заговорила шепотом.

— Грей-сан знает, кто правит «Сиянием над Синдзюку»? Банда Фуйюки.

— И что ваша мать нашла в тушенке?

— Жирная. Вкус плохой. Ненормальный. И кости. — Она заговорила почти неслышно. Подалась вперед, засверкала глазами. — Кости длинные. У свиньи таких костей не бывает, а для коровы они слишком тонкие.

Мне показалось, что в глазах ее засветилась печаль, она словно видела что-то постыдное. За окном качалась взад и вперед Мэрилин.

— У какого животного могут быть такие кости? — спросила я.

Она сузила глаза и посмотрела на меня, саркастически улыбнувшись.

— На рынке «Голубое небо» ты можешь купить что угодно. Можешь купить ошака.

Ошака. Где-то я это слово слышала. Ошака…

Строберри хотела еще что-то сказать, но в это время звякнул стеклянный лифт, и мы одновременно повернули головы. Алюминиевые двери распахнулись, и в вестибюль, как всегда неуклюже, слегка повернув голову с блестящими волосами, вышла незабываемая фигура. Медсестра Фуйюки. На ней был бежевый дождевик и такого же цвета кожаные перчатки. Очевидно, она явилась с приглашением.

Казалось, Строберри кто-то силой поставил на ноги. Она сильно покраснела, и даже макияж этого не скрыл.

— Господи! — прошипела она. — Ты знала, что она придет?

— Нет.

Не отрывая глаз от медсестры, я перегнулась через стол и прошептала ей.

— Что такое ошака? Скажите, что такое ошака?

— Тсс! — Она вздрогнула и передернулась, словно ей за шиворот кто-то сунул кусок льда. — Не говори так громко. Заткнись. Это небезопасно.

Фуйюки послал медсестру выбрать девушек для вечеринки в его квартире. Новость мгновенно облетела клуб. Я сидела за столом, в голове стучало. Смотрела, как сестра тихо переговаривается с мамой Строберри. Та стояла перед ней с опущенной головой. Лицо Строберри мрачнело по мере того, как она записывала имена. Во время переговоров медсестра указала в нашу сторону пальцем и что-то пробормотала. Золотое перо Строберри зависло над блокнотом. Она встретилась со мной взглядом, и на мгновение мне показалось, что она собирается возразить. Потом, должно быть, передумала — закусила губу и вписала еще одно имя.

— Тебя выбрали, — сказал Джейсон, подойдя к столу.

Вечер еще не закончился, но он снял галстук-бабочку и взял в руки сигарету. Задумчиво посмотрел на медсестру.

— Еще одна вечеринка. Нам только этого и надо.

Когда я не ответила, он пробормотал:

— Посмотри на ее каблуки. Знаешь что? — Он смотрел на ее ноги и на тесную юбку. — У меня возникла замечательная идея, чудачка. Тебе понравится.

Он заскользил прочь от стола и поравнялся с медсестрой возле лифта. Встал близко к ней, лицом к лицу. Она была необычайно высокой. Пока она слушала его, я смотрела на ее длинные, затянутые в перчатки руки.

—  — Ты думаешь, он собирается сунуть руку под юбку Огавы? — сказала мне мама Строберри.

Она смотрела на Джейсона и говорила мне прямо в ухо. Я чувствовала сильный запах текилы.

— Можешь со мной поспорить, Грей. Когда он сунет руку под юбку мисс Огавы, что он там найдет? А? — Она пьяно пошатнулась и ухватилась за меня, чтобы удержаться. — А? Спроси Строберри. Джейсон собирается найти в ее трусиках чин-чин. Спроси Строберри — Огава похожа на мужчину.

— Строберри, что за мясо было в дзанпане? Она крепко сжала мне руку.

— Забудь, — прошипела она. — Это все слухи. Не повторяй.

40

Нанкин, 20 декабря 1937

Сначала мы отнесли лепешки Шуджин, затем втроем вышли из переулка. Мы двигались по улицам, бросая бдительные взгляды на забаррикадированные двери. Нанкин, — думал я, — ты город-призрак. Где твои граждане? Прячутся в закупоренных домах? Скрываются в загонах для животных и в погребах? Было раннее утро, снег тихо падал на наши шапки и куртки, собирался в хлопья, желтел на старом козьем навозе. Мы не видели ни души.

— Посмотрите сюда.

За десять минут мы добрались до боковой улицы, ведущей к дороге Чжонцзян. Мальчик показал рукой на ряд черных домов. Они, должно быть, сгорели недавно, потому что еще дымились.

— Это он. Янь-ван. Он делает это, когда ищет. Мы с Лю переглянулись.

— Ищет?

— Женщин. У него такая привычка.

Мы открыли рты, хотели что-то сказать, но мальчик прижал палец к губам.

— Не сейчас.

Он осторожно пошел вперед, а мы последовали за ним по улице. Наконец остановились возле двойных дверей фабрики. Крыша из оцинкованного железа была выше других зданий. Я ходил мимо этого дома сотню раз, но никогда не интересовался, чем здесь занимаются. Мы стояли, топая ногами и хлопая в ладоши, чтобы разогнать кровь. Бросали на улицу тревожные взгляды.

Мальчик снова прижал к губам палец.

— Вот здесь он и живет, — шепотом сказал он. — Это его дом.

Он осторожно приоткрыл дверь. Я разглядел в щель какие-то станки, мокрые цементные стены, ремень конвейера. У противоположной стены стояли старомодные, плетенные из тростника корзины.

— Что это? — прошептал Лю, и по его голосу я понял, что он, как и я, не хочет переступать порог. Фабричный воздух напомнил мне скотобойню на окраине города. — Зачем ты нас сюда привел?

— Вы хотели знать, почему кричала женщина. Мы замялись, глядя на дверь.

— Не бойтесь. — Мальчик заметил выражение наших лиц. — Можно войти. Его там сейчас нет.

Он отворил дверь чуть пошире. Послышался скрип, его подхватило эхо, отразившееся от стен пустого здания. Мальчик просунулся в щель и исчез. Мы с Лю переглянулись. Мои глаза слезились от страха. Глупо, подумал я, дьявола не существует. Тем не менее я не сразу набрался храбрости, чтобы открыть дверь и войти в дом. Лю пошел за мной. Мы постояли немного, привыкая к свету.

В этом здании, должно быть, была шелкопрядильная фабрика: я заметил цистерну для варки коконов, четыре-пять ткацких станков и десятки шестиугольных шелковых бобин. Мальчик стоял в углу, рядом с маленькой дверью, и манил нас. Мы подошли к нему, наши шаги громко звучали в этом промышленном соборе с высокими потолками. Он толкнул дверь и встал, держась за ручку. Комната когда-то была кабинетом начальника. Мы встали за спиной мальчика. Увидев то, что находилось в комнате, я закрыл рукой рот и схватился за стену, пытаясь устоять на ногах.

— Отец небесный, — прошептал Лю. — Что здесь происходит? Что здесь происходит?

41

Некоторые вещи более ужасны, чем можно вообразить.

В машине, по дороге к Фуйюки, я вспомнила, что означает слово ошака и где я об этом прочитала. Я выпрямилась на сидении и стала глубоко дышать, чтобы унять дрожь. Мне следовало бы остановить водителя. Мне следовало бы открыть дверь и выскочить прямо из движущегося автомобиля, но меня словно парализовало: ужасная мысль вползла в мой мозг, словно змея. Когда подъехали к дому, я чувствовала, что на шее и под коленками выступила испарина.

Мой автомобиль был последним, и, когда я поднялась наверх, люди уже садились обедать. На улице было холодно, в промерзавшем бассейне отражались звезды. Нас ввели в столовую с низким потолком. Оттуда был хорошо виден бассейн. С другой стороны открывался вид на токийскую башню. Она была так близко, что ее красно-белые огни заливали круглые обеденные столы.

Я постояла, оглядывая помещение. Все выглядело безобидно. Крошечный, худой как скелет Фуйюки сидел в своем кресле. На нем была красная куртка автогонщика с вышитой на ней эмблемой «BUD». Он сидел во главе стола с сигарой и добродушно кивал гостям. За столом возле окна оставалось лишь несколько свободных мест.

Я уселась и сдержанно кивнула соседям, двум пожилым мужчинам, после чего схватила салфетку и долго ее разворачивала.

В углу, за витриной, находилась маленькая кухня. Официанты бегали с подносами и бокалами. Посреди кухни стояла хладнокровная, вопреки общей суматохе, медсестра. На ней был ее фирменный черный костюм. Она немного отвернулась от столовой, так что блестящий парик скрывал часть лица. В данный момент она рубила мясо на большой деревянной доске. Присыпанные белым порошком руки орудовали с чрезвычайной ловкостью. Джейсон, стоя в дверях и держась за косяк, наблюдал за ней. В руке он держал зажженную сигарету. Время от времени отступал в сторону, пропуская официанта с тарелкой или с бутылкой. Я положила салфетку себе на колени. Мои движения были деревянными, автоматическими. Я не в силах была оторвать взгляд от рук медсестры. Что за странное мясо они намерены приготовить? Как ей удалось вынуть внутренности человека так, что его наручные часы во время этого процесса ничуть не пострадали? Девушки, сидевшие неподалеку от кухни, бросали на нее встревоженные взгляды. Когда видишь, что человек так ловко управляется с ножом, трудно сохранять спокойствие.

К нашему столу подошел официант. Он несколько раз двинул рукой, и в центре стола вспыхнуло голубое пламя. Некоторые девушки вздрогнули и захихикали. Официант поправил огонь и поставил на него большую кастрюлю из нержавеющей стали. Вскоре появились первые пузырьки, готовые подняться на поверхность. Официант сбросил в воду с серебряного блюда горку нарубленной моркови, грибы, капусту, горсть квадратиков тофу. Размешал суп, накрыл кастрюлю крышкой и перешел к другому столу.

Я посмотрела на стоявшую передо мной подставку. Рядом лежал сложенный льняной нагрудник, миниатюрные бамбуковые щипцы и стояла маленькая чашка, соус в ней отливал жирным блеском.

— Что это? Что мы собираемся есть? — спросила я у соседа справа.

Он улыбнулся и надел на шею нагрудник.

— Это сабу-сабу. Вы знаете, что такое сабу-сабу!

— Сабу-сабу! — Я почувствовала, как стянуло кожу возле рта. — Да. Конечно. Я знаю сабу-сабу.

Нарезанная говядина. Мясо, подаваемое на стол сырым. Мама Строберри не стала бы здесь есть сабу-сабу. Она вообще ничего не стала бы есть в этом доме из-за историй о странном мясе, которым торгуют рядом с прилавками. Ошака. Это странное слово означает что-то, прошедшее через вторые руки, либо выброшенное за ненадобностью. Такое явление — редкость в послевоенном Токио, ведь здесь все то, что не годится для еды, сжигают. В автомобиле я вспомнила, что у этого слова есть и еще одно, зловещее значение: якудза играли со словами осака и шака для описания весьма специфических «выброшенных» вещей. Когда Строберри произнесла слово ошака, она имела в виду внутренности мертвецов.

Официант снял крышку с кастрюли, и над столом поднялся сладкий пар. В кипящей воде крутились и кувыркались кубики тофу.

По тарелкам разложили говядину. Она была нарезана чрезвычайно тонко, так что через нее просвечивала тарелка. Я позволила официанту поставить слева от меня блюдо, но не стала немедленно накручивать мясо на щипцы, как делали мои соседи. Сидела и смотрела на него. К горлу подкатывал комок. Все ели, поднимали сырые куски говядины, похожие на розовый мрамор с белыми прожилками, окунали их в кипящую воду, водили взад и вперед, после чего макали в соус и, откидывая голову, целиком забрасывали в рот. На подбородок стекали капли жира.

Они вскоре заметят, что я не ем, подумала я. Взяла кусок мяса, окунула его в кипящий бульон, поднесла ко рту и чуть-чуть откусила с краешка. С трудом проглотила, не чувствуя вкуса. Внезапно подумала о Ши Чонгминге. Остаток мяса опустила в чашку с соусом и поспешно глотнула красного вина. Бизон, сидевший за одним столом с Фуйюки, тоже не ел. Он беспокойно поглядывал на русских двойняшек, сидевших по обе стороны от него: они поглощали мясо с энтузиазмом. «Это потому, что ты знаешь, Бизон, — подумала я. — Знаешь все об ошака и дзан-пане и о том, что Фуйюки верит, будто это делает его бессмертным. Я права? Ты знаешь правду».

Официанты больше не бегали в кухню, и Джейсон вошел туда. Он стоял рядом с медсестрой и о чем-то тихо с ней разговаривал. Всякий раз, когда я смотрела в ту сторону, видела, что он настойчиво что-то ей внушает, старается в чем-то убедить. Она не прерывала своего занятия, словно его не было рядом. Однажды он повернулся, посмотрел на гостей и заметил, что я за ним наблюдаю. Должно быть, я была очень бледна и шокирована и сидела за столом очень прямо. Он открыл рот, словно собираясь что-то сказать, затем показал глазами на медсестру и улыбнулся мне, приглашая разделить его чувства. Провел кончиком языка по нижней губе и нажал на нее, так что на мгновение стала видна его ротовая полость.

Я опустила глаза к остывающему мясу. На нем появилась жирная пленка. Желудок непроизвольно сжался, я почувствовала отвращение.

За другим столом Бизон и Фуйюки обсуждали худенького молодого человека с оспинами на коже и осветленными волосами. Это был новенький, и он заметно нервничал.

— Подойди сюда, чимпира, — сказал Фуйюки. — Давай, чимпира. Подходи.

Слово чимпира ранее мне не было известно. Лишь спустя несколько месяцев я выяснила, что так называли младшего члена мафии. Буквальное его значение — «маленький половой член». Чимпира встал перед Фуйюки, а старик откатился от стола и, пользуясь тростью, поднял мешковатый пиджак чимпиры. Под ним, вместо рубашки, оказалась черная футболка.

— Взгляни на это, — обратился он к Бизону. — Вот как нынче одеваются!

Бизон слабо улыбнулся. Фуйюки втянул щеки и печально покачал головой. Затем опустил трость.

— Ох уж эта молодежь. Стыд и позор.

Фуйюки подал знак официанту. Тот пошел в кухню. Кто-то принес стул, и гости подвинулись, чтобы чимпира сел рядом с Фуйюки. Молодой человек сел, нервно запахнул пиджак, чтобы Фуйюки не видел столь разочаровавшей его футболки. Лицо парня было бледным, он поглядывал на гостей. Только когда официант поспешно вернулся с подносом и снял с него две маленькие негла-зированные чашки, кувшин с саке, пачку толстой белой бумаги и три маленькие миски с рисом и солью, чимпира слегка расслабился. Перед ним лежала на блюде рыба, вперившая мертвые глаза в потолок. Чимпира смотрел на приготовления к ритуалу сакадзуки. Для него это была хорошая новость: Фуйюки приглашал его в банду. Ритуал начался — с рыбы сняли чешую и бросили ее в саке, насыпали горстку соли. Фуйюки и чимпира произнесли клятву. Я заметила, что все гости внимательно наблюдают за ритуалом, а на кухню никто не обращает внимания. Там медсестра, отложив кухонный нож, споласкивала под краном свои большие руки.

Я поставила бокал и смотрела, как она вытерла руки полотенцем, пригладила парик и вынула из ящика большую канистру с откидывающейся крышкой. Открыла, погрузила в нее руки, покрутила их там. Когда вынула, руки были покрыты тонким порошком, возможно тальком или мукой. Огава стряхнула излишек порошка обратно в канистру, подняла глаза и что-то сказала Джейсону. Я вытянула шею, пытаясь понять смысл фразы по движению ее губ, но она отвернулась и, выставив перед собой набеленные руки, словно хирург, готовящийся к операции, прислонилась спиной к двери в дальнем конце кухни. Дверь открылась, и она ушла. Никто не заметил ее ухода. Джейсон вынул сигарету и посмотрел на меня. Он поднял брови, и на губах его появилась улыбка. Я не отвела взгляд, хотя и покраснела. Он мотнул головой в ту сторону, куда ушла медсестра, и показал мне влажный язык. Поднял руку и губами изобразил слово «пять», после чего ушел в ту же дверь, а я осталась сидеть, тяжело задумавшись.

Все это время я имела дело с чем-то, чего совершенно не понимала. Похоже, я должна была последовать за ним. Выждать пять минут, а затем найти его и медсестру, раздевающих друг друга. По всей видимости, мне следовало смотреть на них, чтобы увидеть неописуемую сцену, которую он сам себе нафантазировал. Затем я, вероятно, должна была к ним присоединиться. Неожиданно на память мне пришло описание японского танца, исполняемого проститутками жаркой весной. Он назывался «танец в реке». Проститутка заходила в воду, и с каждым шагом ей приходилось чуть выше задирать кимоно, чтобы не замочить одежду. Она открывала себя дюйм за дюймом. Белые икры. Бледная, поцарапанная кожа. Все сдерживают дыхание,

ожидая, что будет дальше. Подол поднимается еще немного, еще… Как будет выглядеть обнаженная медсестра? О чем он будет думать, прикасаясь к ней? И о чем будет думать она, трогая его? Прикасаясь к живому человеческому телу, ощущала ли она разницу между ним и мертвой человеческой плотью, которую молола для Фуйюки? Будет ли Джейсон шептать ей то, что прошептал мне: «Ты знала, что я обожаю трахать уродов…»

Я зажгла сигарету, резко отодвинула стул и пошла к стеклянным дверям, ведущим к плавательному бассейну. Двери открыты, возле бассейна тихо, лишь шлепает вода по фильтру, да с автострады доносится приглушенный звук движущегося транспорта. Мое напряжение могли выдать только суженные зрачки, в остальном тело полностью подчинялось мне. Я неторопливо, бесшумно, словно змея, продвигалась вперед. Медленно шла через внутренний двор. Вокруг бассейна горели лампочки. Они напомнили мне о маленьких лампах буддистов, которые те зажигают рядом с покойником.

Куда ушли Джейсон и медсестра? Где бы они ни были, часть квартиры осталась без охраны. Джейсон понятия не имел, как помог мне. Я представила себе нижние комнаты, словно план квартиры был нарисован передо мной на окне. Я видела себя — или свой дух — шагающей по плюшевым коридорам, поворачивающей в комнату под бассейном. Видела, как я склоняюсь над стеклянным резервуаром, поднимаю что-то обеими руками…

Я оглянулась через плечо. Фуйюки и чимпира ели сабу-сабу. Бизон стоя беседовал с девушкой в открытом платье. Никто на меня не смотрел. Я открыла стеклянную дверь и шагнула в сырую ночь. Комната под бассейном, в которой я видела стеклянный резервуар, таилась в темноте. Я вздохнула и пошла вперед, каблуки стучали по холодному мрамору. Вдруг в столовой кто-то громко закашлял.

Я обернулась. Чимпира хлопал Фуйюки по спине. Лицо парня выражало озабоченность, он что-то тихо говорил старику. Инвалидное кресло отодвинули от стола. Фуйюки наклонили вниз головой, торчали ноги в дорогих туфлях. Его тело напоминало шпильку для волос. Все разговоры в комнате прекратились, все глаза устремились в одну точку. Фуйюки хватался за горло. Чимпира отодвинул стул, встал на ноги, бестолково замахал руками. Взгляд его метался от одной двери к другой, он словно ждал, что кто-то придет и поможет. Рот Фуйюки был широко разинут, голова откинута, потом неожиданно руки выпрямились, а грудь выгнулась, и тело приняло вид натянутого лука.

Все в комнате задвигались, повскакали со стульев, бросились к нему. Кто-то громко отдавал приказы, кто-то опрокинул вазу с цветами, попадали бокалы. Официант нажал кнопку вызова помощи. Надо мной на стене то гасла, то загоралась красная лампочка. Фуйюки пытался встать, его кидало из стороны в сторону, руки дергались. Рядом с ним стояла девушка. Она тихонько вскрикивала и стучала его по спине.

— Вон, вон отсюда.

Чимпира выталкивал девушек в коридор. За ними последовали и другие. Они побежали так быстро, что, наталкиваясь друг на друга, создали эффект домино. Лица у них были изумленные и напуганные, они торопились, словно спасались от погони. Чимпира оглянулся через плечо: Фуйюки свалился на пол. Он стоял на коленях, дергаясь и хватая себя за горло.

— Вон! — заорал чимпира девушкам. — Немедленно! Вон!

Я дрожала. Вместо того чтобы устремиться вместе с толпой, я отошла от стеклянной двери и быстро направилась к бассейну, держа путь к дальнему коридору. В патио было тихо, возле воды вспыхивал красный свет. Позади меня в освещенной столовой звонил телефон, кто-то хрипло отдавал приказы.

— Огава! Огава! — Впервые я услышала, как кто-то обращается к сестре по имени. — Огава! Куда ты, черт побери, запропастилась?

Высоко подняв голову, я шла к дальним дверям. Свет и крики остались позади. Когда я почувствовала себя почти свободной, дверь впереди отворилась и оттуда вышла медсестра. Она двигалась в мою сторону, оправляя парик и застегивая на ходу одежду.

Возможно, необычность ситуации только-только начала до нее доходить: она шла, как в трансе. Сначала мне показалось, что она меня не увидела, но когда мы поравнялись, она автоматически вытянула руку и оттолкнула меня. Я попятилась, посторонилась. Огляделась вокруг — в какую бы дверь проскользнуть? Но прежде чем приняла решение, откуда ни возьмись появился чимпира и ухватил меня за руку, словно ребенка.

— Отпустите, — сказала я, глядя на свою руку. Но он тянул меня назад, в столовую, следом за сестрой. — Пустите меня.

— Вон отсюда. Марш к другим. Живо!

И подтолкнул меня к дверям. Я снова оказалась в шуме и хаосе. В дверях появились мужчины, которых я не знала. По коридорам бежали люди. Я стояла на месте, девушки в растерянности толпились вокруг меня, не зная, что делать. Сквозь толпу протиснулась сестра, расталкивая всех локтями. В дальнем конце комнаты на пол с грохотом свалилась лампа.

— Моя сумочка! — завопила Ирина, поняв, что нас сейчас выставят из дома. — Я оставила там свою сумку. Где моя сумка?

Медсестра наклонилась и одним движением подняла Фуйюки. Она взяла его за талию, как годовалого ребенка, перенесла на диван возле окна. Взялась обеими руками за его грудную клетку, приложила лицо к его спине и надавила. Перед ее ногами поднялись его крошечные ножки, заболтались, как у марионетки. Сестра еще раз нажала. Его ноги снова затанцевали. На третий раз что-то, должно быть, выскочило, потому что кто-то указал на пол. Официант незаметно подобрал это салфеткой. Какой-то человек опустился в кресло, схватившись за виски.

— Аригатеnote 78 — облегченно вздохнул один из телохранителей. — Иоката.

Фуйюки снова дышал. Сестра донесла его до коляски. Я видела, как он в изнеможении свесил руки и голову. Официант пытался всучить ему стакан воды, сестра встала на колени возле коляски, взяла его запястье большим и указательным пальцем и считала пульс. Шанса остаться и понаблюдать у меня не было — в дверях появился толстый человек и вывел всех девушек по коридору к лифту.

42

Есть такая легенда. Более двух тысяч лет назад жила на свете прекрасная Мяо Чжуан, младшая дочь короля Мяо Чжуанга. Она отказалась выйти замуж, и разгневанный отец отправил ее в ссылку. Она жила на Душистой горе Сянцзяншан, ела плоды с деревьев, пила воду из чистых ручьев. Тем временем ее отец заболел. Кожа его покрылась язвами, и он не вставал с постели. Мяо Чжуан прослышала о болезни отца и, как любая китайская девушка, исполнилась сострадания. Не долго думая она выколола себе глаза и приказала слугам отрезать себе кисти рук. Ее руки и глаза были посланы во дворец. Там из них сделали лекарство и накормили отца. Согласно легенде, он быстро излечился.

Мяо Чжуан стала для меня стежком в запутанном узоре, который надо было распутать.

Русские подумали, что я либо напилась, либо заболела. В начавшейся суматохе мы втроем сели в первое же такси, остановившееся возле дома Фуйюки. Я забилась в угол машины и всю дорогу домой сидела, опустив голову и закрыв руками лицо.

— Постарайся, чтобы тебя не вырвало, — сказала Ирина. — Я этого терпеть не могу.

В доме было очень холодно. Я сняла туфли и пошла по коридору к своей комнате. Там вытащила свои папки и, стоя посреди комнаты, выбросила из них все бумаги. Записи и рисунки разлетелись по полу, словно снег. Некоторые легли вверх ногами, на меня смотрели старые лица. Я взяла все свои книги и, сложив их в стопки, расставила вокруг бумаг. В центре оставила немного места. Включила электрообогреватель и уселась посередине, завернувшись в куртку. Среди бумаг был рисунок Пурпурной горы, охваченной пожаром. Подробный отчет о мосте из трупов над Великим каналомnote 79. Завтра я снова пойду к Фуйюки. Всегда можно почувствовать, что приближаешься к истине — в этот момент сгущается воздух. Я приняла решение и приготовилась.

Входная дверь с грохотом отворилась, кто-то пошел по лестнице. Мы оставили Джейсона возле дома Фуйюки. Я мельком видела его в стеклянном вестибюле. Он молча стоял среди девушек с сумкой, перекинутой через плечо. Швейцар вызывал для всех такси. Четыре фельдшера протискивались через толпу к лифту. В общей суматохе Джейсон стоял совершенно неподвижно, лицо его было странно серым. Когда он поднял глаза и встретился со мной взглядом, то, похоже, сначала не узнал меня. Затем поднял деревянную руку и стал продвигаться вперед. Я отвернулась и села в такси вместе с русскими.

— Эй! — донеслось до меня, но пока он пробирался через толпу, такси отъехало.

Теперь я слышала, как он, тяжело ступая, идет по коридору. Прежде чем я подошла к двери, он раздвинул ее и, покачиваясь, встал на пороге. Он не скинул ботинки и не повесил сумку, а приготовился войти в комнату. Лицо его было потным, на рукаве — пятна.

— Это я. — Он пьяным жестом хлопнул себя по груди. — Это я.

— Вижу.

Он коротко рассмеялся.

— Знаешь что? Я и понятия не имел, какая ты классная! Не знал до сегодняшнего вечера. Ты великолепна!

Он неуклюже утер лицо, облизнул губы, посмотрел на мою блузку и тесную бархатную юбку. Я чувствовала запах алкоголя, пота и чего-то еще, похожего на слюну животного.

— Чудачка, я снимаю перед тобой шляпу. Ты такая же плохая, как и все остальные. Такая же дрянь. Мы с тобой кусочки пазла и точно подходим друг другу. И я, — он поднял руку, — собираюсь сказать то, что тебе понравится. — Он взялся за край моей блузки. — Сними это и покажи твой…

— Не надо. — Я оттолкнула его руки. — Не трогай меня.

— А ну, давай…

— Нет!

Он растерялся.

— Послушай, — сказала я. Мое горло сжималось. Кровь быстро прилила к лицу. — Выслушай меня. Я скажу тебе нечто важное. Ты ошибаешься, считая, что мы одинаковые. Это не так. Совершенно не так.

Он начал смеяться. Покачал головой.

— Да ладно тебе. — И погрозил мне пальцем. — Не хочешь ли сказать, что ты не извращенка…

— Мы с тобой, Джейсон, не одно и то же, — прошипела я, — потому что невежественность не то же, что безумие, и никогда им не была.

Он уставился на меня. На лице вспыхнули злые красные пятна.

— Ты что же, умничать вздумала?

— Невежественность, — повторила я и почувствовала, как громко стучит в висках пульс, — не то же, что безумие. Это не извращение, не зло и не другие пороки, в которых ты меня обвиняешь. Есть сумасшедшие, есть больные, дурные либо уроды, называй как хочешь. Но очень важно то, — я перевела дух, — что все они не то же, что невежественные люди.

— Понял, — сказал он, тяжело дыша. Его лицо раскраснелось, и я вдруг увидела, каким Джейсон будет в старости — толстым и дряблым. Он слегка покачнулся, стараясь удержать голову, и уставился на мою шею, в то место, где бился пульс. — Понял. Ты вдруг превратилась в стерву. — Он приблизил ко мне лицо. — Я был с тобой так терпелив. Разве не так? Хотя все во мне кричало: «Джейсон, чертов дурак, зачем тратить время на эту дуру?» Я был терпелив. И что я получил в ответ? Что за чудачества?

— Должно быть, — сухо сказала я, — потому что я чудачка.

Он открыл рот.

— Это что же, шутка такая?

— Нет. Не шутка. — Я протянула руку, готовясь задвинуть дверь. — Спокойной ночи.

— Ты стерва, — сказал он, — чертова…

Я отодвинула дверь на несколько дюймов, а потом двинула обратно, по направляющей, угрожая наехать ему на ноги. Он поспешно отпрыгнул.

— Черт! — заорал он. Я задвинула дверь и заперла ее. — Стерва! — Он застучал ногой в дверь. — Дрянь слабоумная.

Я слышала, как он бушует в коридоре. Боялась, что он снова будет колотить ногой в дверь или дубасить по ней кулаками. Зажгла сигарету и села посреди своих книг, прижала к голове пальцы и ждала, когда ему надоест.

Он в последний раз пнул дверь:

— Ты совершаешь большую ошибку, юродивая. Самую большую ошибку в жизни. Будешь жалеть о ней до самой смерти.

Затем я услышала, как он, спотыкаясь и бормоча, пошел к себе.

Он ушел, и в доме наступила тишина. Некоторое время я сидела неподвижно, курила одну сигарету за другой, делала глубокие затяжки, старалась успокоиться. Спустя полчаса нервы пришли в норму, и я встала.

Разложила на полу лист бумаги, вынула кувшин и кисти. Некоторое время сидела в окружении книг и красок. Взявшись руками за щиколотки, глядела на неонового Микки Рурка. Пыталась представить, что это значит, когда один человек ест другого. В университете мне приходилось много читать. В голове всплывали какие-то незначительные факты. Я старалась сосредоточиться, вспомнить то, что было мне нужно сейчас.

Спустя некоторое время отложила сигарету, взяла немного желтой охры, смешала ее с розовой мареной и белым цинком. Работала быстро. Существует одна причина, по которой люди едят себе подобных, думала я, понятная причина. Из-под кисти выплыло лицо с впалыми щеками, тонкой, словно стебелек, шеей, под ней — обтянутая кожей грудная клетка, костлявые кисти рук, лежащие на мерзлой земле. Человек, умирающий от голода.

Я понимала, что такое голодная смерть. Голод идет вместе с войной. При Сталине было два голодных периода. Сотни русских выжили лишь потому, что ели человечину. В университете я слушала лекцию профессора, работавшего в архиве Санкт-Петербурга. Он нашел подтверждение того, что ленинградцы во время блокады поедали своих мертвецов. Я нарисовала на бумаге длинную сухую голень, на конце которой была ступня, напоминавшая странный плод. Чтобы решиться на это, надо было вконец изголодаться и отчаяться. В голове появились другие факты — арктическая экспедиция Джона Франклина, галера из Ноттингема «Медуза», команда регбистов в Андах. А что имели в виду китайцы, когда сказали: «Мы так голодны, что готовы съесть детей друг друга?»

Я написала иероглиф.

Голод.

Зажгла еще одну сигарету, почесала голову. Невозможно вообразить, на что способна сама, если будешь умирать от голода. Но были и другие явления: люди становились каннибалами по иным причинам. Я набрала на кисть тушь и медленно вывела иероглиф. Он напоминал цифру «девять», но внизу у него был обращенный назад хвостик.

Власть.

В университете был студент, помешанный на африканских военных сектах. Я помню, как он развесил по стенам объявления с приглашением на лекцию о племенах из Сьерра-Леоне и либерийских детях-солдатах. Я на лекцию не ходила, но слышала, как студенты потом о ней говорили: «Поверь мне, то, что он говорит, ужасно: они режут своих врагов и поедают их. Они считают, что плоть побежденных делает их сильнее». Среди материалов, посвященных Нанкину, были свидетельства о том, что на улицах лежали трупы, у которых были вырезаны сердце и печень. Люди шепотом говорили, что это сделали японские солдаты: они будто бы верили, что это сделает их более боеспособными.

Я посмотрела на иероглиф «власть», макнула кисть в краску и написала внизу еще два иероглифа: «китайский» и «способ». Кампо. Китайская медицина.

Излечение.

Что я запомнила из книг? Я раскрыла книгу у себя на коленях, другие лежали поверх рисунков. Заложила палец на странице одной книги, одновременно листала другую, зажав при этом кисточку зубами. Микки Рурк высвечивал на циновках золотые квадраты.

Удивительно. Здесь же все есть. Я перечитывала эти книги по многу раз и не замечала этого. Но сейчас я смотрела на них новыми глазами. Сначала я нашла легенду о Мяо Чжуанге, съевшем глаза и руки дочери. Зачем? Чтобы исцелиться. Затем обнаружила в переводе полный перечень лечебных средств, изготовленных из тридцати пяти частей человеческого тела. Хлеб, смоченный в человеческой крови, применялся для лечения пневмонии и импотенции; человеческую желчь добавляли в алкоголь и лечили этой настойкой ревматизм. Людей с заболеваниями желудочно-кишечного тракта пользовали плотью казненных преступников. Я нашла страшные рассказы Лю Цзуна о том, как в одной деревне ели человечину. Поведал он и о том, как печень и сердце его друга съели телохранители Эн Минга. В книге о Культурной революции имелось длинное описание ужасной традиции — ко ку — вершине сыновней преданности, когда человек варил суп с куском собственной плоти, чтобы излечить любимого отца от болезни.

Я взяла три листа с иероглифами — голод, власть, излечение, — подошла к стене и прикрепила их кнопками на ночное небо Токио. Задумчиво на них посмотрела. История Японии постоянно переплеталась с Китаем: японцы очень многое у них позаимствовали, почему бы и не эту традицию? Если в Китае человеческая плоть может быть лекарством, то почему бы не использовать ее и в Японии? Я вернулась к своим книгам. Там еще что-то было, в голове мелькало смутное воспоминание… О чем-то подобном я читала в университете.

Вынула материалы, посвященные послевоенной Японии. Где-то здесь были отчеты о военных судах в Токио. Быстро зажгла сигарету, села на пол, скрестив ноги, стала листать страницы. Я нашла то, что искала, просмотрев две трети книги. Это были показания молодой японки, служившей во время войны в скандально известном 731-м подразделении. Я читала при скудном освещении. Руки и ноги вдруг заледенели: «Военнопленные подвергались вивисекции, над ними проводились и другие эксперименты».

В книге была фотография женщины. Она была молодой и красивой. Я представила себе мертвую тишину в помещении суда, где она давала показания. Никто не двигался и даже не дышал, слушая, как нежным и тихим голосом она рассказывала, как однажды съела печень американского служащего: «Для моего здоровья».

Я еще долго смотрела на фотографию прекрасной молодой людоедки. В 1944 году по меньшей мере один человек в Японии думал, что каннибализм может способствовать здоровью. Теперь я задумалась о Фуйюки куда серьезнее, чем прежде.

43

Я долго не могла уснуть. Пуховое одеяло, словно саван, облепило тело. Когда наконец уснула, привиделась эта же комната. В ней все было, как в реальной жизни. Я лежала в пижаме, на боку. Одна рука под подушкой, другая — сверху, колени подтянуты к груди. Единственное отличие — во сне мои глаза были открыты, и я не спала, прислушивалась. Из коридора доносились приглушенные ритмичные звуки. Казалось, там шепчутся. За окном кто-то грыз москитную сетку.

Первой моей мыслью во сне было, что это кот, но потом послышался металлический скрежет, сетка треснула, и в комнату вкатилось что-то тяжелое. Я прищурилась и увидела, что это ребенок. Он лежал на спине, плакал, сучил ножками и размахивал руками. Я страшно обрадовалась, подумав, что это моя девочка. Сумела отыскать меня, перелетела через материк. Но только я хотела взять ее на руки, как ребенок покатился ко мне по полу. Я почувствовала горячее дыхание, маленький язык облизал мою ступню. И вдруг, с ужасающей внезапностью, в мои пальцы впились младенческие десны.

Я соскочила с постели, затрясла ее, схватила за голову, пытаясь размокнуть челюсти, но отодрать ее не было никакой возможности. Младенец извивался, кувыркался, изо рта текла слюна. Наконец я пнула ее ногой, иребенок отлетел к стене, после чего, растворившись, превратился в тень. Тень соскользнула на пол ивылетела из окна, на прощание проговорив голосом Ши Чонгминга: «Чего человек не сделает, чтобы жить вечно? Чего только не съест?»

Я вздрогнула ипроснулась, запутавшись в одеяле. Волосы прилипли к лицу. Буря за окном постепенно шла на убыль. На мгновение мне почудилось, что младенец катается в пустых нижних комнатах. Я села, вцепившись в одеяло. Пыхтело отопление, ревели вентиляционные шахты, комната была залита странным серым светом. Прислушавшись, я различила еще один звук. Этот звук не имел отношения к моему сну и буре за окном. Он доносился с другой стороны дома.

44

Нанкин, 20 декабря 1937

За знание приходится платить. Сегодня мы с Лю Рунде узнали то, о чем хотели бы забыть. К стене фабричного кабинета была приставлена низкая армейская кровать, а на ней небрежно брошенный заляпанный кровью матрас. На матрасе — незажженная керосиновая лампа китайского производства. Судя по всему, при ее свете кто-то творил здесь свои дьявольские дела — на полу и стенах засохли потоки крови. Не запачкано было лишь несколько вещей, сложенных у стены, — пара таби и солдатский ранец из невыделанной воловьей кожи. На маленьком столе, рядом со старыми счетами, выстроились в ряд коричневые аптечные флаконы, запечатанные вощеной бумагой. На этикетках — японские названия. Были здесь ипузырьки с разнообразными порошками грубого помола, пестик и ступка, стопка аптечной бумаги. На полу стояли три армейских мусорных ведра и цистерна с водой с отштампованной на ее боку императорской хризантемой. Лю наклонил одно из ведер. Я заглянул в него и увидел тряпки, плававшие в кровавой воде.

— О господи! — Лю поставил ведро на место. — Что же здесь происходит?

— Он болеет, — сказал мальчик и указал пальцем на пузырьки. — Лихорадка.

— Да я не о флаконах! Я имею в виду это. Кровь. Откуда здесь кровь?

— Кровь… кровь… Мальчики на улицах говорят, что кровь…

— Что? — Лю сурово посмотрел на сына. — Что они говорят?

Он растерянно провел языком по передним зубам и сильно побледнел.

— Нет, наверное, они ошибаются.

— Что они говорят?

— Они старше меня, — сказал он, опустив глаза. — Эти мальчики намного старше меня. Может, они меня разыгрывают…

— Что они говорят?

Его лицо исказила гримаса, и он прошептал:

— Говорят, что женщины…

— Ну? И что женщины?

— Говорят, что он… — И произнес чуть слышно: — Он срезает с них кожу.

Меня замутило. Я сел на корточки, закрыл лицо руками, голова кружилась. У Лю перехватило дыхание. Он схватил сына за куртку, вытащил его из комнаты и молча вывел из здания. Спотыкаясь, я последовал за ними. Желудок просился наружу.

Я догнал их в ста ярдах от дома. Лю допрашивал сына:

— Где ты это слышал?

— Мальчики на улице говорили об этом.

— Кто он, этот Янъ-ван? Кто он?

— Не знаю.

— Это, конечно же, человек. Что за человек? Японец?

— Да. Лейтенант. — Мальчик взялся за свой воротник — там у японских офицеров был значок с указанием звания. — Этот Янъ-ван носит форму лейтенанта. — Он взглянул на меня. — Вы слышали сегодня утром шум мотоцикла?

— Да.

— Это он. Говорят, что он никогда не насытится, его нельзя остановить. Мальчики сказали, что он постоянно охотится.

В этом месте своего дневника я сделаю отступление, потому что вспомнил разговор с Лю перед японским вторжением. Мы сидели с ним за столом в его кабинете. На столе стояли чашки и соленая утка. Он рассказывал мне о телах, которые довелось ему увидеть в Шанхае, телах, расчлененных японцами. Не могу не пережить нарисованные им в тот вечер сцены. Очевидно, японские солдаты брали себе в качестве трофея все, что угодно — ухо, скальп, почку, грудь. Эти трофеи они вешали себе на пояс, прикалывали к фуражке. Счастливчики, разжившиеся скальпами или гениталиями, пользовались особым уважением. Со своими трофеями они позировали перед товарищами, а те их фотографировали. Лю слышал, что группа солдат пришила китайские скальпы со старомодными маньчжурскими прическами к своим фуражкам. По ним сразу узнавали их подразделение. Среди японцев был солдат из другого подразделения. Он носил с собой кинокамеру, то ли украденную у журналиста, то ли похищенную в одном из больших домов в Международной зоне. Солдаты позировали и перед ним, смеялись и забрасывали через плечо маньчжурские косы. Подражали походке девушек из кабаре на проспекте Эдуарда VII. Они не стеснялись своего неестественного поведения. Напротив — гордились, старались выделиться.

Я пишу это и чувствую, как колотится сердце. За окном тихо падает снег. Как же насчет кожи? Срезанной человеческой кожи? Что за трофеи собирает этот Янь-ван?

Вот один из них.

Девочка была мала. Возможно, трех или четырех лет. Сын Лю привел нас посмотреть на нее. Она лежала неподалеку, на улице возле фабрики, лицом вниз. Волосы рассыпаны по сторонам, руки сложены под телом.

Я посмотрел на мальчика.

— Когда это произошло?

Он пожал плечами.

— Она была здесь вчера вечером.

— Ее надо похоронить.

— Да, — согласился он. — Да.

Но с места не двинулся.

Я подошел посмотреть. Приблизившись, увидел, что куртка, отливающая на солнце серебром, шевелится. Она дышала.

— Она жива, — сказал я, обернувшись.

— Жива? — Лю свирепо посмотрел на сына. — Ты знал об этом?

— Нет, — сказал он и попятился. — Честно, я думал, она умерла.

Лю плюнул на землю. Отвернулся от сына и подошел ко мне. Мы посмотрели на девочку. На ней была стеганая куртка. Ноги перебинтованы шерстяными тряпками оливкового цвета — по-видимому, кусками армейского японского одеяла.

Я наклонился к ребенку.

— Повернись, — сказал я. — Перекатись на спину. Она не двигалась, на ее спину упала тень кленовой ветви. Я взял ее за руку и повернул на спину. Она была легкая, как перышко, волосы и руки бессильно упали на снег. Я сделал шаг назад и замер. Передняя часть ее брюк была вырезана, в правом боку, под ребрами, отверстие размером с чашку для риса. Там должна была находиться печень. Я видел черное гангренозное пятно по краям раны. Запах заставил меня закрыть рукавом нос и рот. Это был запах мокрой гангрены. Газовая гангрена. Даже если бы я отнес ее сейчас в больницу, она бы не выжила.

Я стоял, закрыв лицо рукой, и смотрел на дыру в животе ребенка. Пытался понять, зачем это сделано. Рана явно не случайная. Отверстие сделано ради какой-то цели. Я почувствовал, как в моих жилах стынет кровь.

— Что это? — тихо спросил я у Лю. — Это трофей? — Другой причины я не видел. — Это сделали ради трофея?

— Ши Чонгминг, не спрашивайте меня. Я никогда не видел ничего подобного…

В этот момент глаза ребенка открылись. Она увидела меня. Я не успел опустить руку. Она заметила отвращение на моем лице, увидела, что я плотно закрыл рукавом нос, спасаясь от запаха. Поняла, что меня тошнит. Девочка моргнула. Глаза ее были чистыми и живыми. Я опустил руку и постарался дышать нормально. Нельзя допустить, чтобы ее последним прижизненным впечатлением было то, что она внушает отвращение.

Я в отчаянии обернулся к Лю. Что делать? Что я могу для нее сделать?

Он устало покачал головой и пошел к обочине дороги. Увидев, куда он направляется, я понял. Он заметил вывернувшийся из мостовой тяжелый камень.

Когда все было кончено — ребенок перестал дышать, а камень оросился ее кровью, — мы вытерли руки, застегнули куртки и присоединились к мальчику. Лю обнял сына и целовал его в голову, пока мальчик не засмущался и не вывернулся из объятий. Снова повалил снег. Мы молча пошли по домам.

Старый Отец небесный, прости нас. Прости за то, что у нас не осталось сил похоронить ее. Она лежит в снегу. Облака, ветви и небо отражаются в ее мертвых глазах. На моей куртке и под ногтями осталась ее кровь. Я уверен, что следы остались и в сердце, но я их не чувствую. Я ничего не чувствую. Потому что это Нанкин, и эта смерть не первая и не последняя. Одна смерть ничего не значит в городе, по улицам которого разгуливает дьявол.

45

Комната медленно погрузилась в темноту. Сидя на футоне, я ждала повторения странных звуков. Сердце сильно стучало. Как только улавливала пугавший меня звук, он тут же тонул в реве разыгравшейся стихии. За окном мелькали тени гонимых ветром листьев. В полумраке мне невольно представлялись фантастические вещи: казалось, дом, словно маленькое суденышко, качается на волнах; чудилось, что город погиб под обрушившейся на него атомной бомбой.

И снова тот же звук. Что это? Я повернулась к двери. Первое, что пришло в голову, — коты в саду. Иногда я видела там котят. Они карабкались по москитным сеткам, словно обезьяны, орали дурными голосами. Я встала на четвереньки и подползла к двери, слегка ее приоткрыла. Сделала это осторожно, чтобы она не проскрипела по направляющей планке. Выглянула в коридор. Несколько ставней были отодвинуты, открыто было и окно напротив комнаты Джейсона, словно после нашей ссоры он стоял здесь, куря сигареты. В саду бушевал ветер, он ломал ветки и занес на дерево полиэтиленовый мешок. Мешок трещал и отбрасывал призрачные тени на стены и циновки коридора.

Однако разбудил меня не ветер. Чем дольше я смотрела на знакомый коридор, тем больше понимала: что-то неладно. Меня насторожило освещение. Обычно здесь не было так темно. Мы не выключали на ночь лампы на потолке, но сейчас единственным источником света была уличная реклама с Микки Рурком. Лампы в коридоре не могли гореть: осколки их лежали на полу. Я поморгала, стараясь уяснить, что же произошло. Казалось, здесь прошел великан и разбил все лампы.

«В доме кто-то есть, — подумала я, испытывая странное спокойствие. — Кроме нас, в доме есть еще кто-то». На этой стороне дома все двери были закрыты, даже в кухню. Обычно мы оставляли эту дверь открытой — на случай, если ночью кто-то проголодается или захочет пить. Дверь в туалет тоже захлопнута. Я сделала по коридору несколько шагов, переступая через разбитое стекло. Старалась не обращать внимания на завывания ветра. Сосредоточилась только на звуках. Они доносились из третьей секции коридора, оттуда, где галерея сворачивала под прямым углом и где была комната Джейсона. Я остановилась. Ветер сделал паузу, и теперь у меня не было сомнения: кто-то тяжко стонал от боли.

Я приоткрыла одно из окон. До меня снова донесся шум — странная, вороватая возня, словно все крысы в доме собрались в одной комнате. Деревья гнулись и скрипели, но отсюда, через сад, я видела другой коридор. Когда глаза привыкли к теням ветвей, качающихся перед окном, я увидела то, что заставило меня присесть и схватиться за раму дрожащими руками. Я осторожно выглянула из-за подоконника.

Дверь в комнату Джейсона была открыта. В полумраке увидела в его комнате ужасную согнутую фигуру, больше похожую на тень, чем на что-либо другое. Казалось, это гиена, скорчившаяся над добычей и упавшая на свою жертву прямо с потолка. У меня волосы встали дыбом. Медсестра. В нашем доме медсестра… А потом я увидела в комнате еще одну фигуру, стоявшую ко мне спиной. Этот человек согнулся, словно рассматривал что-то на полу. Он тоже был в тени, но я узнала его по плечам: сегодня вечером он поклялся в верности Фуйю-ки. Чимпира.

Я заморгала. В голове роились мысли: «Что это такое? Почему они здесь? Это что же, шутка?» Я выпрямилась и увидела макушку и плечи Джейсона. Он лежал на полу лицом вниз. И в этом положении его удерживал чимпира. Он поставил ногу Джейсону на затылок. В этот момент медсестра чуть подвинулась и приняла сидячее положение. Крупные мускулистые колени в черных нейлоновых чулках были широко расставлены. Этот тонкий ужасный звук, который меня разбудил, издавал Джейсон: он молил ее, пытался освободиться. Она его не слушала — делала свое дело спокойно и настойчиво, раскачиваясь взад и вперед. Ее руки не попадали в поле моего зрения, но видно было, что она совершает ими точные мелкие движения, как будто делает сложную и деликатную операцию. Не знаю, как я догадалась, но на меня нашло озарение: «Ты присутствуешь при изнасиловании. Она его насилует».

Я вышла из транса. На спине выступила испарина. Я открыла рот, собираясь что-то сказать. И, словно учуяв меня, медсестра подняла глаза. Остановилась. Ее могучие плечи поднялись, парик на большой голове сбился на сторону. Она привстала, словно из-за прерванного обеда. Я замерла. Мне показалось, весь мир превратился в телескоп, с одного его конца была я, с другого — медсестра. До сих пор не знаю, что она увидела. Движущуюся тень? Пару глаз, глядящих на нее из неосвещенного окна соседнего коридора?

В этот момент в саду сильно подул ветер. Он взревел, словно реактивный двигатель, заполнив дом шумом. Медсестра наклонила голову и тихо сказала что-то чимпире. Тот выпрямился и, повернувшись, посмотрел в мою сторону. Расправил плечи и пошел прямо на меня.

Я отскочила от окна и бросилась в свою комнату, задвинула и заперла дверь. Стала в темноте спотыкаться о разбросанные по полу книги и бумаги. Прижалась к стене и уставилась на дверь. Сердце болезненно билось. «Джейсон, — лихорадочно думала я. — Джейсон, они пришли за тобой. В какие игры ты вздумал с нею играть? »

Сначала никого не было. Проходили минуты. За это время они могли сделать с Джейсоном что угодно. Может, мне следует открыть дверь, подойти к телефону, вызвать полицию? Когда я решила, что чимпира не придет, что они с медсестрой тихо покинули дом, в коридоре послышались его шаги.

Я подбежала к боковому окну, начала, ломая ногти, лихорадочно отдирать москитную сетку. Один из замков подался. Я отшвырнула сетку, открыла окно и посмотрела вниз. До земли четыре фута, а на соседнем здании кондиционер, который выдержит мой вес. Оттуда можно спрыгнуть в узкое пространство между домами. Я повернулась, посмотрела на пол. Шаги остановились, и в мертвой тишине чимпира что-то пробормотал себе под нос. Затем ударом ноги разломал хлипкую дверь. Слышно было, как он схватился за косяк и просунул ногу в отверстие.

Я вскарабкалась на подоконник. Еще успела увидеть, как его рука пролезла в дыру и начала шарить в поисках дверной ручки. Я спрыгнула, шумно приземлилась, кондиционер задрожал под моим весом, что-то оцарапало мне ногу. Я улеглась на живот, свесив в темноте ноги. Ветер закручивал пижаму вокруг тела. Я оторвалась от кондиционера и спрыгнула на землю, при этом больно ударилась лицом о пластиковую обшивку соседнего дома.

Наверху зазвенело что-то металлическое — винт или шарнир. Я поднялась на ноги и полетела в переулок, нырнула в щель между зданиями и скорчилась там. Кровь стучала в висках. Спустя минуту, схватившись руками за стены, я осмелилась высунуть голову и посмотреть на дом.

Чимпира был в моей комнате. Свет из коридора делал его гораздо крупнее. Я смотрела на него, словно через увеличительное стекло: видела отдельные волоски, легкую тень, качавшуюся над его головой. Я натянула воротник пижамы на рот, мои зубы стучали. Смотрела полными ужаса глазами. Догадается ли он, как мне удалось сбежать? Увидит ли меня?

Он помедлил, затем из окна показалась его голова, я попятилась в щель. Чимпира долго и внимательно смотрел вниз. Наконец убрал голову. Тень немного покачалась, и он исчез из виду. Больше ничего не было видно, лишь качалась электрическая лампочка. Я снова стала дышать.

Можно быть смелой и уверенной в себе, можно убедить себя в том, что ты неуязвима, что знаешь, с чем имеешь дело. Можешь подумать, что, в сущности, ничего серьезного не произошло, ждать, что перед реальной опасностью будет своего рода предупреждение. Так бывает в фильмах — в серьезных эпизодах звучит зловещая музыка. В реальной жизни все по-другому: на тебя сваливаются несчастья, когда ты смотришь в другую сторону.

Медсестра и чимпира пробыли в нашем доме больше часа. Я слышала, как они бегали по коридорам, врывались в комнаты, сбрасывали с петель ставни. Звенело разбитое стекло, падали двери. Они перевернули мебель и содрали со стены телефон. Все это время я сидела, страшно замерзнув между домами в пижаме. Думала только о Ши Чонгминге. Вам не следовало втравливать меня в это дело. Вы не имели права подвергать меня такой опасности. Я не знала, на что иду.

46

Остаток ночи представляется мне похожим на фильмы, в которых за считанные секунды показывают, как распускается цветок или поднимается над горизонтом солнце, а люди неожиданно переносятся с одного места на другое. Только мой фильм проходил в совершенно другой, наэлектризованной атмосфере. У него был цвет несчастья, а звуки обладали ужасной особенностью — они как будто выходили из-под воды, при этом раздавался рев, какой порой издают большие корабли. Стоп-кадр — и передо мной ужасная тень медсестры и Джейсона, напоминающая мне о звере с двумя спинами, о котором я некогда прочла в книге. Еще один стоп-кадр — и это я, скорчившаяся между домами, мои глаза слезятся, мышцы болят от напряжения. Я вижу, как медсестра и чимпира покидают дом, останавливаются возле двери, оглядывают улицу. Чимпира крутит на пальце ключи, медсестра потуже затягивает пояс на плаще. И вот они тают в темноте. Я замерзла и занемела, трогаю свое лицо в месте ушиба, а оно не болит, хотя и должно. Из носа вышло немного крови, кровь есть и во рту, потому что я прикусила язык. Стоп-кадр — медсестра не вернулась, в переулке спокойно, входная дверь широко открыта, она соскочила с петель. Я крадусь по лестнице, трясусь, останавливаюсь на каждой ступени. И вот я в комнате. Не верю своим глазам — моя одежда раскидана по полу, дверь вдавлена внутрь, в ящиках все перерыто. Стоп-кадр… Я стою посреди комнаты, заглядываю в пустую сумку — душа уходит в пятки: исчезли деньги, заработанные за несколько месяцев. Мне и в голову не приходило хранить их в надежном месте. Теперь понимаю, что медсестра и чимпира пришли сюда не только для того, чтобы замучить Джейсона, но и поживиться всем, что попадет под руку.

Я вышла из комнаты, оглядела коридор. Сквозь разбитые окна галереи лился дневной свет, на пыльные татами ложились уродливые тени. Стояла зловещая тишина, только в кухне мерно капало из крана. Двери кладовых стояли нараспашку, повсюду валялась разбитая мебель. Казалось, здесь прокатился шар, с помощью которого сносят дома. Все двери были открыты, за исключением той, что вела в комнату Джейсона. И эта дверь в конце коридора невольно притягивала взгляд. В ней было что-то постыдное и мрачное.

Вместо того чтобы постучать к нему, я пошла в комнату Ирины. Кто я, как не трусиха? Когда отодвинула дверь, две фигуры задергались в темноте: Светлана и Ирина попятились, трясясь от страха. Они, словно крысы, готовы были вскарабкаться на стены.

— Это я, — прошептала я и подняла руку, чтобы их успокоить. В комнате стоял запах страха. — Это я.

Прошла минута, они опустились на пол, держась друг за друга. Я села рядом. Ирина выглядела ужасно — на щеках слезы, размазанная тушь.

— Я хочу домой, — пробормотала она, ее лицо исказилось. — Хочу домой.

— Что случилось? Что она сделала?

Светлана погладила Ирину по спине.

— Оно, — прошептала она. — Оно, а не она. Оно пришло сюда, затолкало нас сюда, а другой забрал наши деньги. Все.

— Она вам ничего не сделала?

Светлана громко хлюпнула носом. Ее обычная бравада пропала.

— Нет. Но она не собиралась нас трогать. — И показала жестом, как они с сестрой забились от страха в угол.

Ирина утерла глаза футболкой. На ткани осталось два черных пятна.

— Это монстр, точно говорю. Настоящий дьявол.

— Откуда они знают, что у нас есть деньги?

Светлана попыталась зажечь сигарету, но ее руки так дрожали, что она не смогла прикурить. Отказавшись от своего намерения, взглянула на меня:

— Ты говорила кому-нибудь, что мы много зарабатываем?

— Они сюда пришли не за деньгами, — сказала я.

— А за чем же еще? Все думают только о деньгах.

Я не ответила. Кусала пальцы и смотрела на дверь. Думала про себя: «Нет. Ты не понимаешь. Их сюда привел Джейсон. Мы расплачиваемся за то, что он сделал или сказал медсестре на вечеринке». От тишины, царившей в его комнате, у меня стыла кровь. Что мы увидим, когда откроем его дверь? Что если — я вспомнила фотографию в папке Ши Чонгминга, — что если мы найдем там…

Я встала.

— Мы должны пойти в комнату Джейсона.

Светлана и Ирина молча на меня посмотрели.

— Зачем?

— Вы слышали, как он стонал?

— Вроде бы… Хотя я спала.

— Вообще-то мы…

Светлане удалось зажечь сигарету. Она глубоко затянулась и выпустила дым.

— Мы все слышали. — Она глянула на Ирину в поисках подтверждения. — И мы не собираемся туда идти.

Ирина заерзала и покачала головой.

— Только не мы.

Я переводила взгляд с одного лица на другое, и сердце у меня заныло.

— Нет, — сказала я сухо. — Конечно, нет. — Я пошла к дверям и посмотрела на дверь Джейсона. — Конечно, это сделаю я.

Светлана встала и положила руку мне на плечо. Выглянула в коридор. Напротив двери Джейсона у стены стоял перевернутый чемодан, его содержимое вывалилось на пол — одежда, паспорт, конверт с какими-то бумагами.

— О боже, — прошептала она мне в ухо. — Какой беспорядок.

— Знаю.

— Ты уверена, что они ушли? Я посмотрела на лестницу.

— Уверена.

К нам присоединилась Ирина. Она все еще утирала лицо. Мы робко оглядывали коридор. Тяжелый воздух напомнил мне запах потрохов в мясной лавке. Я проглотила подступивший к горлу комок.

— Послушайте, нужно… — Я замялась. — Нужно вызвать врача.

Светлана тревожно закусила губу, переглянулась с Ириной.

— Мы вызовем врача, Грей, и он захочет узнать, что случилось, и сюда немедленно явится полиция, станет выяснять, и тогда…

— Депортация, — прищелкнула языком Ирина. — Депортация.

— Кстати, кто будет платить? — Светлана повернула сигарету и посмотрела на ее кончик, словно ожидая от нее ответа. — Денег у нас больше нет. — Она кивнула. — Во всем доме нет денег.

— Давай. — Ирина легонько подтолкнула меня в спину. — Иди, смотри. Посмотри, а потом поговорим.

Я медленно пошла вперед, переступила через чемодан, остановилась против двери, взялась за косяк, посмотрела на дверную ручку. От ужасной тишины звенело в ушах. Что если я не найду его тела? Что если я права насчет Фуйюки и его лекарства? На ум пришло слово «охота». Что если медсестра пришла сюда на охоту? Я оглянулась: двойняшки стояли в дверях. Ирина зажала руками уши, словно боялась услышать взрыв.

— Хорошо, — пробормотала я самой себе и глубоко вдохнула. — Хорошо.

Дернула за ручку, но дверь не открылась.

— Ну, что там? — прошептала Светлана.

— Не знаю.

Я потрясла дверь.

— Заперто. — Прислонила рот к двери. — Джейсон?

Я подождала, прислушалась.

— Джейсон, ты меня слышишь? — Я постучала по двери костяшками пальцев. — Джейсон, слышишь меня?

— Отвали! — Его голос был приглушен. Казалось, он говорит из-под одеяла. — Проваливай.

Я попятилась, схватилась за стену, чтобы устоять. Колени дрожали.

— Джейсон, ты… — Я несколько раз глубоко вдохнула. — Тебе нужен врач? Я отвезу тебя в Роппонги, если хочешь.

— Я сказал: проваливай.

— Мы скажем, что заплатим на следующей неделе, когда…

— Ты что, оглохла?

— Нет. — Я тупо смотрела на дверь. — Нет, не оглохла.

— У него все в порядке? — шепотом спросила Светлана.

Я подняла на нее глаза.

— Что?

— У него все в порядке?

— Гм. — Я утерла лицо и с сомнением посмотрела на дверь. — Думаю, да.

Мы долго не могли поверить в то, что медсестра не вернется. Еще дольше набирались смелости, чтобы пойти и осмотреться. Дому был нанесен страшный урон. Мы слегка привели его в порядок, а потом по очереди приняли ванну. Я мылась, как во сне, осторожно водила губкой по распухшему лицу. На ногах были ссадины, должно быть, я оцарапалась, когда выпрыгивала из окна. По странному совпадению, они напомнили мне раны, нанесенные во сне младенцем. Они очень походили на следы, оставленные младенческими зубами. Я долго смотрела на них и не могла унять дрожь.

Ирина обнаружила немного денег в кармане пальто: чимпира их не заметил. Согласилась дать мне в долг тысячу иен. Умывшись, я прибрала в комнате, осторожно вымела разбитое стекло и щепки выломанной двери, сложила все книги и бумаги в шкаф. Взяла деньги Ирины и поехала в Хонго.

Промокший под дождем кампус очень не походил на тот, который я видела в прошлый раз. Толстый ковер из осенних листьев пропал, открыто было все пространство — озеро, затейливые крыши, поднимавшиеся над голыми деревьями. Было раннее утро, но Ши Чонгминг уже консультировал студента, высокого парня в оранжевой футболке с надписью «Бешеный купальщик» на груди. Оба замолчали, когда я вошла в аудиторию. Мое лицо было оцарапано, руки сжаты в кулаки, я заметно тряслась.

Остановившись посреди комнаты, я обратилась к Ши Чонгмингу:

— Вы заставили меня зайти слишком далеко, но больше я не сделаю ни шага. Пора отдать мне фильм.

Ши Чонгминг медленно поднялся из-за стола. Оперся на трость и жестом указал студенту на дверь.

— Живо, живо, — прошипел он, увидев, что парень сидит на месте и оторопело смотрит на меня.

Студент поднялся. Его лицо было серьезно. По-прежнему не сводя с меня глаз он попятился к двери и закрыл ее за собой с едва слышным щелчком.

Ши Чонгминг не сразу ко мне обернулся. Некоторое время он стоял спиной, опираясь рукой на косяк. Только через минуту он встретился со мной глазами.

— Ну, успокоились?

— Успокоилась? Да. Я совершенно спокойна.

— Сядьте. Сядьте и расскажите, что случилось.

47

Нанкин, 20 декабря 1937

Нет ничего горше для гордого человека, чем признать собственную ошибку. Оставив на улице мертвого ребенка, мы дошли до места, где наши пути расходились. Лю положил ладонь на мою руку.

— Возвращайтесь к себе и дождитесь меня, — прошептал он. — Я приду, как только доставлю младшего Лю домой. Для нас, похоже, настали перемены.

Так и случилось: не прошло и двадцати минут после моего возвращения, как раздалась условная серия ударов в дверь. Я отворил, и он стоял на пороге с папкой под мышкой.

— Нам нужно поговорить, — пробормотал он, убедившись, что Шуджин не слышит. — У меня есть план.

В знак уважения к хозяевам он снял ботинки и прошел в маленькую комнату на нижнем этаже. Обычно мы используем ее для деловых встреч. Шуджин всегда содержит ее в порядке. Здесь стоят стулья и красный лакированный стол с красивой перламутровой инкрустацией в виде драконов и пионов. Мы уселись, запахнулись в одежду. Шуджин не удивилась приходу старины Лю. Пошла наверх поправить прическу. Через несколько минут я услышал, что она спустилась в кухню и поставила на огонь чайник.

— У нас только чай да несколько лепешек от вашей жены, Лю Рунде, — сказал я. — К сожалению, больше ничего предложить не можем.

Он кивнул.

— Нет нужды объяснять.

В папке у него была подробная карта Нанкина. Должно быть, он работал над ней последние дни. Когда чайник был на столе и чашки наполнены, он разложил передо мной карту.

— Это, — сказал он, поставив кружок за Чанчжоу, — дом старого приятеля. Он очень богатый человек — торгует солью. Дом у него огромный, богатые кладовые, на участке имеется колодец со свежей водой, гранатовые деревья. Место неподалеку от Пурпурной горы. А это, — он поставил крестик в нескольких ли от прежнего места, — ворота Тайпинг. Ходят слухи, что стена в этом месте сильно разрушена при обстреле. Вряд ли японцы, устремившись на запад, станут оставлять здесь много людей. Если мы сюда проникнем, то по закоулкам сможем выйти к Чанчжоу и двинемся по реке в северном направлении. Город Чанчжоу не имеет для японцев стратегического значения. Если нам повезет, найдем лодку, переправимся в глубь страны и затеряемся в провинции Аньхой.

Некоторое время мы сидели молча. Каждый беспокоился за семью. Словно отвечая на мои невысказанные сомнения, Лю кивнул.

— Да, знаю. Все зависит от того, останутся ли главные японские силы в районе Сянгана и Мейтана.

— По радио говорят, на днях будет объявлено о создании комитета самоуправления.

Он посмотрел на меня очень серьезно. Такого отрешенного взгляда я у него не припомню.

— Милый, милый мастер Ши. Вы не хуже меня знаете, что если останемся здесь, то уподобимся крысам в сточной канаве. Будем сидеть и ждать, пока японцы нас обнаружат.

Я приложил к голове пальцы.

— Да, — пробормотал я. Глаза мои неожиданно наполнились слезами, и мне не хотелось, чтобы Лю их заметил. Но он стар и умен. И тотчас понял, что был не прав.

— Мастер Ши, не вините себя слишком сильно. Я и сам действовал не лучшим образом. И тоже обвиняю себя в гордыне.

По моей щеке пробежала слеза и упала на стол, в глаз дракона. Я тупо на нее уставился.

— Что я наделал? — прошептал я. — Что я сделал со своей женой? С ребенком?

Старый Лю наклонился и накрыл мою руку своей ладонью.

— Мы совершили ошибку. Мы все ошиблись. Проявили невежественность, только и всего. Мы оказались невежественными — вы и я.

48

Иногда люди забывают посочувствовать. Вместо этого начинают во всем обвинять тебя, даже за поступки, которые ты совершил, не сознавая, что они были неправильными. Когда я рассказала о том, что произошло в доме, Ши Чонгминг первым делом захотел узнать, не завалила ли я его расследование. Не рассказала ли о том, что он ищет? Я выдала ему отредактированную версию того, что сделал Джейсон, и о последствиях этого поступка — приходе медсестры. Даже после этого Ши Чонгминг не выразил сочувствия. Он хотел знать больше.

— Что за странный поступок! О чем только ваш друг думал?

Я не ответила. Если бы я рассказала ему о Джейсоне, о том, что происходило между нами, повторилась бы та же история, что и в больнице. Тогда люди шептались о моем аморальном поведении и, глядя на меня, думали о грязных дикарях, спаривающихся в лесу.

— Вы меня слышали?

— Постойте. — Я поднялась со стула. — Объясню все подробно.

Подошла к окну. На улице по-прежнему шел дождь. Вода с деревьев капала на сложенные в штабель соломенные маты.

— То, что вы попросили меня сделать, оказалось очень, очень опасным. Один из нас мог погибнуть. Я не преувеличиваю. А теперь хочу рассказать что-то очень важное… — Невольно вздрогнув, я стала растирать гусиную кожу на руках. — Это гораздо серьезнее, чем вы могли себе представить. Я кое-что обнаружила. Невероятные вещи.

Ши Чонгминг неподвижно сидел за столом, лицо его было напряжено.

— Я слышала, — сказала я, понизив голос, — что мертвые человеческие тела разрезают и используют как лекарство. Потребляют. Понимаете, о чем я? — Я перевела дух. — Каннибализм. — Сделала паузу, чтобы он вник в то, что я говорю. Каннибализм. Выговоренное мною слово, казалось, проникло в стены и впиталось в ковер. — Вы, наверное, скажете, что я безумна. Знаю, что скажете, впрочем, я привыкла, и мне плевать. Заявляю: то, что вы ищете, профессор Ши, является человеческой плотью.

Лицо Ши Чонгминга выразило чувство страшной неловкости.

— Каннибализм, — повторил он. Его пальцы задвигались. — Я не ослышался?

— Да.

— Поразительное предположение.

— Я и не думала, что вы мне поверите. Я хочу сказать, что если бы об этом услышали в Гонконге, то…

— У вас, как я понимаю, имеется доказательство.

— Я повторяю то, что слышала от людей. Фуйюки управлял черным рынком. Вы когда-нибудь слышали о дзанпане? В Токио говорили, что студень, которым торговали на рынке, был…

— Сами-то вы что видели? А? Может, видели, как Фуйюки пьет кровь? Может, он источает зловоние? А кожа у него красная? По этим признакам узнают людоеда, вы это знали? — В его голосе звучала горечь. — Интересно, — сказал он. — Интересно… Наверное, его квартира напоминает ужасную кухню «Речных заводей»note 80. И там повсюду свисают конечности. А на стенах, вместо обоев, человеческая кожа?

— Зачем вы меня дразните?

На его лбу выступила испарина. Под высоким воротником мандарина ходил кадык.

— Не дразните меня, — сказала я. — Пожалуйста, не дразните.

Он вздохнул и откинулся на спинку стула.

— Нет, — сказал он сдавленным голосом. — Конечно, я не должен. Не должен.

Он отодвинул стул, поднялся, подошел к раковине, открыл кран и набрал в рот воды. Постоял, повернувшись ко мне спиной, посмотрел на текущую воду. Потом завернул кран, вернулся к столу и сел. Лицо его немного разгладилось.

— Прошу прощения. — Некоторое время смотрел на свои бледные руки, лежащие на столе. Они подергивались, словно жили собственной жизнью. — Итак, — сказал он наконец, — каннибализм? Если это правда, представьте мне доказательство.

— Что? Вы не можете требовать от меня большего. Я сделала все. Все, что вы просили. — Я думала о доме, окнах, разбитых дверях. Думала об украденных деньгах. Думала о тени медсестры на Соленом здании, о том, что она сделала с Джейсоном. Зверь с двумя спинами… — Вы не держите своего слова. Вы нарушили обещание. Снова нарушили обещание!

— Мы заключили соглашение. Мне нужно доказательство, а не рассуждения.

— Вы не это говорили! — Я вытащила из угла проектор, содрала пластиковый чехол и оглянулась в поисках тайника. — Мне нужен фильм. — Подошла к полкам, стала вытаскивать книги, бросать их на пол. Засовывала руки в открывшиеся полости. Швырнула на пол пачки бумаг, отдернула занавески. — Куда вы его положили? Где он?

— Пожалуйста, сядьте. Давайте поговорим.

— Нет, вы не понимаете. Вы лгун. — Я сжала кулаки и возвысила голос. — Вы лжец.

— Фильм находится под замком. У меня при себе нет ключа. Мы не сможем достать его, даже если бы я сам этого захотел.

— Отдайте его мне.

— Довольно!

Ши Чонгминг вскочил на ноги. Его лицо раскраснелось. Он тяжело дышал.

— Хватит! — закричал он, указав на меня тростью. Его грудь вздымалась и опускалась. — Не оскорбляйте меня. Вы не понимаете, с чем имеете дело. Сядьте.

— Что? — спросила я в замешательстве.

— Сядьте. Сядьте и внимательно меня выслушайте.

— Я вас не понимаю, — прошептала я, вытирая лицо рукавом и указывая на Чонгминга пальцем. — Вы. Я вас не понимаю.

— Конечно, не понимаете. Ну, а теперь сядьте. Я села, трясясь от злости.

Ши Чонгминг, тяжело дыша, тоже уселся. Было видно, что он старается взять себя в руки. Он оправил одежду, разгладил ее. Этим движением он словно бы убирал свой гнев.

— Вам следует знать: иногда нужно принять во внимание вещи, которые до поры до времени ускользают от вашего понимания… — Он утер лоб. — А теперь позвольте мне сделать вам небольшое признание.

Я нетерпеливо вздохнула.

— Не надо мне вашего признания. Я хочу…

— Послушайте. — Он поднял дрожащую руку. — Мое признание… состоит в том, что я признаю вашу правоту. Вернее, вы почти правы. Когда предполагаете, что Фуйюки потребляет… — Он сунул носовой платок в карман и выложил на стол руки. Посмотрел сначала на одну, потом — на другую. Вероятно, это помогало ему сосредоточиться. — Когда вы предполагаете… — Он сделал паузу, затем сказал твердым голосом: — … каннибализм, вы почти правы.

— Не «почти»! Я вижу это по вашему лицу. Я права, признайтесь.

Он снова поднял руку.

— В некоторых отношениях вы правы. Но не во всем. Возможно, правы в том, что верите этим ужасным слухам — торговле человечиной на токийских рынках! Боги знают, что якудза творила ужасные вещи в умирающем от голода городе, и найти в Токио труп было простой задачей. Но каннибализм в медицинских целях? — Он взял скрепку и стал рассеянно ее скручивать. — Это уже нечто другое. Если такие вещи происходят в японском преступном мире, тогда, возможно, в некоторые слои общества это проникло несколько веков назад и возобновилось в сороковых годах после войны. — Он придал скрепке форму журавлика и, положив на стол, внимательно на нее смотрел. Затем сложил руки и взглянул на меня. — Поэтому вы и должны внимательно меня послушать. Я хочу сказать, почему не могу пока дать вам этот фильм.

Я кашлянула и, откинувшись на спинку стула, скрестила на груди руки.

— Знаете, ваш голос меня раздражает, — сказала я. — Иногда мне тошно его слушать.

Ши Чонгминг долго на меня смотрел. Неожиданно его лицо смягчилось, и на губах появилась легкая улыбка.

Он бросил скрепку в мусорную корзину, отодвинул стул, встал и вынул связку ключей. Открыл ящик и вытащил тетрадь. Она была переплетена в обложку из воловьей кожи, перевязана резинкой. Снял резинку, и на стол выпали желтые листы. Они были исписаны мелким, неразборчивым почерком.

— Мои дневники, — сказал он. — Я писал их в Нанкине.

— В Нанкине?

— Что вы видите?

Я наклонилась вперед, прищурилась, стараясь разобрать слово или фразу.

— Я спрашиваю, что вы видите? Я подняла на него глаза.

— Мемуары. — Протянула к тетради руку, но он убрал ее и прикрыл ладонью.

— Нет. Вы видите не мемуары. Мемуары — это рассказ. А рассказ вы увидеть не можете. — Он потрогал страницу покрытой венами рукой. — Что это?

— Бумага. Могу я прочитать?

— Нет. А на бумаге что?

— Так вы собираетесь мне ее дать?

— Послушайте. Я пытаюсь помочь. Что на бумаге?

— Письмо, — сказала я. — Чернила.

— Вот именно. — Вливавшийся через окно серый свет делал лицо Ши Чонгминга почти прозрачным. — Вы видите бумагу, вы видите чернила. Но они перестали быть просто бумагой и чернилами. Их трансформировали мои идеи и убеждения. Они превратились в мемуары.

— Не знаю ничего о мемуарах, чернилах и бумаге, — сказала я, глядя на дневник. — Знаю одно: я права. Фуйюки экспериментирует с каннибализмом.

— Я забыл, что западные люди не умеют слушать. Если бы вы внимательно меня слушали, не так, как западный человек, то поняли бы, что я не выразил вам несогласия.

Я растерянно на него посмотрела. Собиралась уже сказать: «И что же?», когда то, что он пытался мне сообщить, полностью до меня дошло.

— Ох, — слабо сказала я, опустив руки. — Думаю, что…

— Думаете?

— Я…

Я замолчала и некоторое время сидела, склонив набок голову, мои губы безмолвно шевелились. Я видела картину за картиной — либерийских мальчиков, испуганно сидящих в кустах над своими врагами, людей-леопардов и прочих людей со всего света, поедавших плоть своих врагов, с целью трансформации своих идей и верований. На ум пришел иероглиф для слова власть, который я написала прошлой ночью.

— Думаю, — медленно произнесла я, — что плоть может быть трансформирована, да? Плоть некоторых людей может обладать властью…

— Верно.

— Власть можно получить с помощью трансформации? Или… — И, неожиданно поняв, я на него взглянула. — Дело не в любом человеке. Фуйюки имеет в виду конкретного человека. Верно?

Ши Чонгминг закрыл дневник, перетянув его резинкой.

— Вот это, — сказал он, не глядя на меня, — вы и должны выяснить.

49

Я сидела в наземной токийской электричке, держась за голову. Дорога висела высоко над городом, мелькали неоновые рекламы, сверкали небоскребы. Я тупо смотрела в окна десятиэтажных офисов, на секретарш в одинаковых блузках и бежевых колготках. Они в свою очередь смотрели на нас. Ши Чонгминг заставляет меня слишком усердно работать. Иногда у меня от него болит голова. В Синдзюку поезд прокатился мимо небоскреба, завешенного сотнями телевизионных экранов, на каждом из которых был мужчина в золотом смокинге. Он пел какую-то песню. Некоторое время я просто на него смотрела. Потом до меня дошло.

Бизон?

Я встала, прошла по вагону и, положив руки на окно, всмотрелась в изображение. Да, это он, только намного моложе и тоньше, чем Бизон, которого я знала. Он пел, склонив набок голову и глядя в камеру. Его изображение повторялось сотни раз, пока не закрыло собой все здание. В левом углу каждого экрана был логотип «НОВОСТИ». Бизон был в новостях. Когда поезд должен был проехать мимо небоскреба, лицо Бизона сменил неясный кадр, запечатлевший полицейский автомобиль, припаркованный возле ничем не примечательного здания. Полиция, подумала я, прижав к окну руки и глядя на удалявшийся небоскреб. Стекло запотело от моего дыхания. Бизон. Почему ты оказался в новостях?

Когда приехала в Такаданобабу, уже темнело. Свет горел только на лестнице. Светлана стояла на улице, рассматривала что-то на земле. Дверь позади нее была открыта. На Светлане были модные ботинки и пушистое розовое пальто до колен. Она держала мешок для мусора, набитый одеждой.

— Ты видела новости? — спросила я. — Смотрела телевизор?

— Он сдох.

— Что?

— Посмотри.

Окружавшая дом листва была сильно истоптана. Вероятно, тут стояли медсестра и чимпира, смотрели на наши окна. Светлана носком розового ботинка отодвинула листья и указала на место, где лежал мертвый котенок. На продавленной голове отпечатался след ботинка.

— Сука! Это же маленький котик. Что он ей сделал? — Она бросила мешок на землю и пошла к лестнице, разводя руками. — Сука.

Я пошла за ней в дом, невольно передернувшись. На полу до сих пор лежало битое стекло от лампочек и щепки разломанных дверей. Я смотрела на безмолвные коридоры.

— Ты видела новости? — снова спросила я, войдя в гостиную. — Телевизор еще работает?

Приемник накренился, но когда я его поправила и включила в розетку провод, он заработал.

— Только что на экранах был Бизон. — Я наклонилась над телевизором и надавила на кнопку переключения каналов. На экране появился мультфильм, потом реклама энергетических напитков, девушки в бикини.

Бизона не было. Снова пробежалась по каналам, меня охватило нетерпение. — Что-то случилось. Я видела его двадцать минут назад. Ты не смотрела…

Я оглянулась через плечо. Светлана стояла в дверях со сложенными руками. Я выпрямилась.

— Что?

— Мы уезжаем. — Она обвела рукой комнату. — Смотри.

Повсюду стояли серые и белые пластиковые мешки фирмы «Мацуя». Я увидела связку вешалок для одежды, рулоны туалетной бумаги, обогреватель.

— Мы с Ириной нашли новый клуб.

В этот момент в коридоре появилась Ирина. Она тащила за собой завернутую в полиэтилен одежду. На ней тоже было пальто, в свободной руке она держала вонючую русскую сигарету. Ирина уронила одежду и встала позади Светланы, положила подбородок ей на плечо и обратила на меня мрачный взгляд.

— Хороший клуб. Я заморгала.

— Уезжаете? Но где вы будете жить?

— Квартира в доме, где клуб. — Она поцеловала кончики своих пальцев и сказала: — Клуб — высший класс.

— Но как? — растерянно спросила я. — Как вы…

— Помог мой клиент. Он нас сейчас туда заберет.

— Грей, никому ничего не говори, ладно? Не говори маме Строберри, куда мы едем, и девушкам — тоже. О'кей?

— О'кей.

Наступила пауза, затем Светлана нагнулась ко мне, положила руку на плечо и заглянула в глаза. Я занервничала.

— Послушай, Грей. Тебе лучше поговорить с ним. — Она мотнула головой в сторону плотно закрытой двери Джейсона. — Что-то серьезное.

Ирина кивнула.

— Он нам говорит: «Не смотрите на меня». Но мы его видели.

— Да. Мы видели, как он пытается передвигаться… как это по-английски? Ползать. Встает на руки. Как собака.

— Ползать? — У меня заныло сердце. — Вы говорите, что он ползает?

— Да. Ползает. Пытается ползать. — Она с тревогой посмотрела на Ирину. — Грей, послушай. — Она облизнула губы. — Мы думаем, ему нужен врач. Он говорит, что никого не хочет видеть, но… — Она на мгновение примолкла. — Что-то с ним не так. Что-то очень плохое.

Нервный мужчина увез девушек в белом «ниссане». С их отъездом дом показался холодным и заброшенным, словно его заколотили на зиму. Из-под двери Джейсона пробивалась полоска света, но в комнате было тихо. Я постояла, подняла руку, чтобы постучать. Задумалась над тем, что сказать. Так и не решив, постучала. Ответа не было. Я снова постучала и услышала приглушенное:

— Что?

Я отодвинула дверь. В комнате было холодно. Возле окна мерцал экран его маленького телевизора. В полумгле я увидела разбросанные по полу вещи, пустые бутылки, порванную одежду и принесенное из кухни высокое алюминиевое мусорное ведро с педалью. На экране телевизора японская девушка в ярком платье перепрыгивала в плавательном бассейне с одного островка на другой. Мини-юбка взлетала при каждом прыжке. Девушка была единственным проявлением жизни в этой комнате. Стол Джексона стоял вплотную к двери, загораживая вход.

— Перелезай через него, — сказал он. Похоже, его голос доносился из шкафа.

Я сунула голову в комнату, выкрутила шею, пытаясь его разглядеть.

— Ты где?

— Да лезь же, черт побери.

Я села на стол, подтянула колени, развернулась и спрыгнула на пол.

— Закрой дверь.

Я перегнулась через стол и задвинула дверь, после чего включила свет.

— Нет! Выключи сейчас же!

Пол был завален тряпками и скомканными кухонными полотенцами, пропитанными кровью. Мусорная корзина тоже была набита доверху. Из-под окровавленного футона торчала желтая ручка ножа, кончик отвертки, несколько стамесок. Я видела приготовленное ad hocnote 81 оружие. Джейсон приготовился к обороне.

— Я сказал: выключи свет. Ты хочешь, чтобы она нас здесь увидела?

Я послушалась, наступила продолжительная пауза. Затем я сказала:

— Джейсон, позволь мне вызвать врача. Я собираюсь позвонить в международную клинику.

— Я сказал: нет! Не хочу, чтобы меня трогал какой-то япошка.

— Тогда позвоню в твое посольство.

— Не надо.

— Джейсон. — Я сделала несколько шагов и почувствовала, как к обуви что-то пристало. — Ты истекаешь кровью.

— Ну и что?

— Откуда у тебя течет?

— Откуда? Что за глупый вопрос?!

— Скажи, откуда? Может, это опасно.

— О чем ты толкуешь, черт побери? — Он забарабанил по дверце, и стенки шкафа задрожали. — Не знаю, что ты там себе надумала, но ты все сочинила. — Он тяжело дышал. — Все твои домыслы — чушь собачья. Фантазии твоей больной головы.

— С моей головой все в порядке, — спокойно сказала я. — И ничего я не сочиняю.

— Послушай, детка, тебе почудилось. Меня никто не трогал, если ты это имеешь в виду.

Теперь я его видела. Он привалился к стенке шкафа, завернувшись в одеяло. Лежал на боку, по-видимому, старался согреться. Я прислушивалась к его хриплому голосу.

— Я не хочу, чтобы ты высказывала такие предположения. — Что ты вообще тут делаешь? Отойди!

Я отступила на шаг назад.

— Стой там. И не смотри на меня.

Я слышала, что дыхание у него затрудненное.

— Вот что, — сказал он. — Нужно вызвать кое-кого на помощь.

— Я отвезу тебя к врачу и…

— Нет! — Он старался контролировать голос и приводил свои мысли в порядок. — Нет. Слушай. На стене написан номер. Рядом с выключателем. Видишь? Это телефон моей матери. Позвони ей. Сходи в телефон-автомат и закажи разговор, оплаченный абонентом. Скажи, чтобы она кого-то мне прислала. Только пусть человек приедет не из Бостона, а из дома в Палм-Спрингс. Это поближе.

Палм-Спрингс? Я уставилась на шкаф. Джейсон происходит из семьи, имеющей дом в Калифорнии? И у его семьи есть слуги? Я всегда представляла его бродягой. Таких людей я встречала в аэропорту: с потрепанным путеводителем под мышкой, с рулоном туалетной бумаги, прицепленным к рюкзаку. Я могла представить его моющим посуду, обучающим людей английскому языку, спящим на пляже под лоскутным одеялом. Думала, ему нечего терять, как и всем нам.

— В чем дело? Что-то неясно? Ты еще здесь?

На экране телевизора появилась реклама шоколада, я посмотрела на нее, вздохнула и повернулась к двери.

— Хорошо, я позвоню.

Я никогда не звонила по телефону с оплаченным разговором и, когда автоматический оператор спросил мое имя, едва не произнесла: «Чудачка». В конце концов сказала: «Я звоню по поручению Джейсона». Его мать подошла к телефону и молча меня выслушала. Я повторила все дважды: адрес, как проехать, сказала, что врач нужен немедленно, и, пожалуйста, пришлите кого-нибудь с Западного побережья, потому что так будет быстрее.

— А кто вы такая, могу я узнать? — У нее был английский акцент, несмотря на то что она жила в Бостоне. — Будьте добры сообщить мне свое имя.

— Я не шучу, — сказала я и повесила трубку. Было уже темно. Вернувшись, я не стала зажигать много света — мало ли кто наблюдает за домом. Я не адала никого, кто мог бы одолжить мне денег, а спать в парке слишком холодно. Не была я уверена и в том, что мама Строберри заплатит мне раньше срока, тем более сумму, которой можно расплатиться в гостинице. У Ши Чонгминга я тоже не могла попросить. После клуба мне придется вернуться и спать здесь. От этой мысли стало холодно.

В кладовой я быстро отыскала орудия, которые в случае необходимости могли пригодиться для самообороны: деревянный молоток, зубило и прочее. Взвесила в руке молоток. Он был крепким и тяжелым. Принесла в комнату все инструменты, прислонила к плинтусу, затем уложила в сумку несколько вещей: большой свитер, материалы о Нанкине, паспорт и остаток одолженных у Ирины денег. Я вспомнила о перечне вещей, которые полагалось иметь под рукой на случай землетрясения. Подошла к окну и медленно, осторожно спустила сумку на веревке, пока рука не распрямилась. Затем отпустила веревку, и сумка с легким хлопком упала за кондиционер. Из переулка ее никто не увидит.

Пока я стояла у окна, неожиданно пошел снег. Что ж, подумала я, посмотрев наверх, Рождество не за горами. В воздухе закрутились мягкие хлопья, закрывая лицо Микки Рурка. Мы на пороге Рождества, а значит, прошло десять лет со дня смерти моей маленькой девочки. Десять лет. Удивительно, как сжалось время, словно мехи аккордеона. Окно я закрыла нескоро. Потом надела на руку полиэтиленовый мешок и вышла на улицу. Подняла мертвого котенка, отнесла в сад и похоронила его под хурмой.

50

Нанкин, 20 декабря 1937

Я пишу эти строки при свете свечи. Правая рука болит — на ней след от ожога, пересекший ладонь по диагонали. Я сижу на кровати, поджав под себя ноги. Полог плотно задернут, чтобы не выдать себя светом. Шуджин сидит напротив меня. В ужасе из-за того, что сегодня случилось, она придерживает полог и поглядывает на свечу через плечо. Знаю: она предпочла бы вовсе погасить ее, но мне просто необходимо писать. Чувствую, что в этидни творится история. Как бы ни показался один день мелким и незначительным, на самом деле он важен. Важен каждый голос, потому что из таких голосов складывается история Нанкина.

Все, во что я верил, обрушилось. Там, где когда-то было мое сердце, зияет дыра, и рана гниет, словно тело ребенка у фабрики. Все, о чем могу сейчас думать, это цена, в которую обошлась оккупация. Она означает конец того Китая, который я до сих пор не ценил. Это — смерть всех верований, конец диалектов, храмов, лунных пряников осеньюnote 82 и бакланов, ловящих рыбу у прибрежных скал. Это — смерть прекрасных мостов, перекинутых через пруды с лотосами, желтого камня, отражающегося в тихой вечерней воде. Мы с Шуджин — последние звенья цепи. Мы стоим на краю пропасти и удерживаем Китай от падения в.бездну. Иногда я вздрагиваю, словно от внезапного пробуждения. Мне мерещится, что я падаю, а вместе со мной — весь Китай, с его долинами, горами, пустынями, древними гробницами, праздником Фонарейnote 83, с пагодами, белыми дельфинами на Янцзы и храмом Небаnote 84, — все падает вместе со мной.

Не прошло и десяти минут с тех пор, как старина Лю покинул наш дом, и я не успел объявить Шуджин, что мы уезжаем, а где-то по соседству раздался страшный грохот мотоциклетного двигателя.

Я вышел в прихожую, схватил металлический прут, встал за ширмой, расставив ноги и подняв над головой прут. Шуджин встала рядом со мной. Ее лицо выражало молчаливый вопрос. Мы застыли в этом положении: я дрожащими руками держал прут, а Шуджин смотрела мне в глаза. В переулке по-прежнему ревел двигатель. Шум все возрастал, пока нам не показалось, что гремит у нас в голове. Когда я решил, что мотоциклист въедет прямо в дом, мотор зачихал и постепенно затих.

Мы с Шуджин смотрели друг на друга. Звук удалялся в южном направлении, пока совсем все не стихло. Тишина теперь нарушалась лишь нашим взволнованным дыханием.

— Что? — одними губами проговорила Шуджин. — Что это было?

— Тсс. — Я сделал упреждающий жест. — Отойди.

Я зашел за ширму, приложил ухо к забаррикадированной входной двери. Шума двигателя больше не было, зато слышалось слабое потрескивание: это горел огонь. Янь-ван вершит свои дьявольские дела, подумал я. Где-то неподалеку горит дом.

— Подожди здесь. Не подходи к двери.

Я через две ступеньки взлетел на второй этаж, не выпуская из руки железный прут. В комнате оторвал деревянную половицу и выглянул в переулок. Небо над противоположными домами окрасилось в красный цвет. В небо взлетали языки пламени высотою в тридцать футов. Летели вниз хлопья сажи, словно черные мотыльки. Янь-ван, должно быть, очень близко подошел к нашему дому.

— Что это? — спросила Шуджин. Она поднялась по лестнице и встала позади меня. Глаза ее были широко открыты. — Что происходит?

— Не знаю, — ответил я, устремив взгляд на падающий снег. Снежинки чернила жирная сажа. Я снова почувствовал тот самый запах. Запах жареного мяса. Он преследовал меня несколько дней. Мы набили наши желудки гречишными лепешками, но в еде не было белков, и мне по-прежнему хотелось мяса. Я вдохнул запах, рот наполнился слюной. В этот раз он ощущался особенно сильно, наполнил наш дом, перекрывая дым сгоревшего дерева.

— Не понимаю, — пробормотал я. — Разве это возможно?

— Что? — не поняла Шуджин.

— Кто-то готовит. — Я повернулся к ней. — Как это может быть? В округе никого не осталось, даже у Лю нет больше мяса…

Слова застряли у меня в глотке. Черный дым висел над переулком, в котором находился дом Лю. Я замер, не в силах говорить, двигаться, не решаясь дышать. В мою душу закралось страшное подозрение.

51

Когда вечером я приехала в клуб, то увидела, что стеклянный лифт находится не внизу, а на уровне пятидесятого этажа. Постояла немного, дожидаясь, когда он спустится вниз. Прошло довольно много времени, прежде чем я заметила приклеенную к стене записку на листе бумаги формата А4.

«Некоторые любят погорячее» открыто!!!

Мы ждем вас!!! Позвоните по этому номеру,

и вас впустят

Я подошла к стоявшей напротив телефонной будке и набрала номер. Дожидаясь ответа, смотрела на клуб, на снежинки, падающие на выставленную ногу Мэрилин. Снег собирался в маленький сугроб, пока десятое раскачивание качелей не стряхивало его, и снег летел вниз, подсвеченный неоновыми огнями. Мне представились играющие дети и снег, летящий из-под полозьев Санта-Клауса.

— Моей-носи!

— Кто говорит?

— Мама Строберри.

— А я с кем говорю? Грей-сан?

— Да.

Строберри посылает за тобой лифт.

Я вышла на пятидесятом этаже. Девушка, дежурившая в приемной, казалась веселой, но стоило мне войти в алюминиевые двери, как я почувствовала: что-то неладно. Отопление было очень слабым, и несколько девушек, сидевших возле столов, мерзли в открытых платьях. Страдали на холоде и цветы, от налитой в вазы воды дурно пахло. Лица у посетителей были невеселые, и Строберри сгорбившись сидела у стола. На ней была шубка из белого меха длиною до щиколоток, возле локтя стояла бутылка текилы. Строберри рассеянно смотрела на список с именами девушек. Под маленькими очками в стиле пятидесятых годов была заметна размазанная тушь. Казалось, она изрядно пьяна.

— Что происходит?

Строберри заморгала на меня глазами.

— Некоторые посетители отказались от клуба. Отказались. Понимаешь, леди?

— Кто отказался?

— Мисс Огава. — Она стукнула рукой по столу. Бутылка подскочила, официанты и девушки обернулись. — Я говорила тебе, разве не так? Что я говорила? — Она указала на меня пальцем и злобно процедила: — Помнишь, говорила, что у мисс Огавы в трусиках чин-чин? Да, Грей-сан, новость плохая! У нее и хвост есть. Ты снимаешь с мисс Огавы трусы и сначала… — Строберри развела колени и ткнула пальцем между ног. — Сначала видишь чин-чин. А с другой стороны… — Она развернулась на кресле и хлопнула себя по ягодицам: — …увидишь хвост. Потому что она — зверь. Очень просто. Огава — зверь.

Голос Строберри мог бы вознестись в поднебесье, если бы что-то ее не остановило. Она отложила ручку, сдвинула очки на кончик носа и посмотрела на меня поверх них. — Твое лицо. Что случилось с твоим лицом?

— Строберри, послушайте, Джейсон на работу не выйдет. И русские тоже. Они просили меня передать, что уходят. Ушли в другое место. Не знаю куда.

— О боже. — Ее глаза остановились на моем синяке. — Скажи Строберри правду. — Она убедилась, что никто не слушает, наклонилась вперед и сказала: — Что, Огава тоже приходила к Грей-сан?

Я заморгала:

— Тоже?

Она налила себе еще текилы и осушила рюмку одним глотком. Лицо под гримом было очень красным.

— Хорошо, — сказала она и промокнула рот кружевным платком. — Пора поговорить откровенно. Сядь. Садись же.

Она по-хозяйски похлопала по стулу рукой. Я выдвинула стул и села, сжала на коленях сумку.

— Грей-сан, оглянись вокруг. — Она обвела рукой пустые столики. — Посмотри на клуб Строберри. Видишь, сколько девушек сегодня не пришло! Ты хочешь знать почему, леди? Мм? Ты хочешь знать почему? Потому что они остались дома! Плачут!

Она подняла список, сердито потрясла им перед моим лицом, словно это я была виновата в их отсутствии.

— Каждая девушка, что была на вечеринке у Фуйю-ки, проснулась ночью, и что они увидели в своем доме? Мисс Огаву или одного из телохранителей Фуйюки. Ты одна пришла сегодня работать.

— Но… — Я замолчала. Никак не могла уяснить того, что произошло. В голове беспорядочно толпились мысли и образы. — Вы должны мне объяснить, — сказала я тихо. — Объясните, только медленно. Что вы хотите сказать? Я думала, только наш дом и только Джейсон…

— Я же сказала! Огава — зверь, — прошипела она, приблизив ко мне свое лицо. — Она ходила ночью ко всем. Может, решила, что она — Санта-Клаус.

— Но почему? Чего она хотела?

— Строберри не знает. — Она набрала номер на старомодном телефоне, розовом с золотом. Прикрыла рукой трубку и прошептала: — Весь вечер пытаюсь выяснить.

Около десяти часов вечера порыв ветра поднял стаю ворон и швырнул в окна клуба. Я до сих пор помню этих ворон. Час был поздний, и птицы должны были бы сидеть в своих гнездах. Невольно начинаешь причислять это происшествие к разряду знамений. Одна ворона ударилась в стекло так сильно, что почти все посетители клуба соскочили со стульев. Я осталась на месте. Молча смотрела на птиц и думала: кто в прошлом Фуйюки мог обладать трансформирующей силой, о которой говорил Ши Чонгминг? Должно быть, я единственная в зале не испугалась, когда ворона, словно пуля, ударилась в окно.

Строберри помогла мне замаскировать синяк тональным кремом и отправила к столам. Я сидела, не слушая посетителей, не разговаривая. Оживилась, только когда подали еду. Затем съела все, что могла, придерживая возле рта салфетку, чтобы никто не заметил моего аппетита. После того как я оплатила дорогу к Ши Чонгмингу, денег у меня осталось очень мало, и все, что я съела за последние сутки, было немного сабу-сабу да миска дешевой лапши в баре Синдзюку.

Атмосфера в клубе была напряженной. Многие посетители, даже завсегдатаи, почувствовали это и быстро ушли. Порой становилось так тихо, что я слышала скрип механизма, управлявшего качелями Мэрилин. Я была уверена: дело не в том, что многие девушки сегодня отсутствуют. Наверняка рассказы о прошлой ночи уже распространились, и теперь все чувствовали беспокойство.

Строберри большую часть вечера провела возле телефона: используя свои связи, она старалась выяснить обстановку. Я вспомнила об офицерах из полиции, которые захаживали в клуб, они могли бы что-то ей сказать. Прошли долгие часы, но ей, видимо, не удалось узнать причину атаки медсестры. Первой новость узнала я.

Мое внимание привлекли иероглифы, сверкнувшие на экране, висевшем на противоположном доме. Я немедленно узнала их. «Расследование убийства». Рядом с иероглифами мерцало знакомое лицо: в ночном небе широко улыбался Бизон.

Я встала так быстро, что опрокинула бокал. Мой гость откинулся на стуле, пытаясь спасти брюки от плеснувшего на стол виски. Я не остановилась и не подала ему салфетку. Словно в трансе, направилась к окну. На экране, протянув к телекамере руку, пел Бизон, молодой, стройный, с густыми волосами. Под кадром появились другие иероглифы. Я с трудом разобрала: в 8.30 вечера умер Баи-сан. Всего лишь два часа назад. Причина? Серьезные внутренние повреждения.

Я положила руку на стекло, запотевшее от моего дыхания. Подсвеченный цветным изображением, тихо падал снег. Тем временем на экране демонстрировали фотографии Бизона: на одной из них он был в зените славы — микрофон, худое лицо, голливудская улыбка, гофрированная рубашка. Затем выплыл кадр с больницей: вспышки фотокамер, врач, обращающийся к толпе репортеров… Я смотрела, открыв рот, вглядываясь в иероглифы. Певец… сорок семь лет… гастролировал со «Спай-дерср… номер один в списке популярных исполнителей… скандал в гольф-клубе Боба Хоупа. Я наклонила набок голову. Бизон? Убит? И люди Фуйюки вломились в дома девушек, тех, что были у него прошлой ночью на вечеринке…

Позади меня зазвонил телефон. Я подпрыгнула. Я и не заметила, как тихо стало в клубе, но, когда оглянулась через плечо, то не услышала ни стука посуды, ни разговоров. Все глядели на экран. Строберри тоже вышла из-за своего стола и стояла недалеко от меня. Городские огни отражались на ее лице. Она не сразу обратила внимание на телефон, он прозвонил три раза, прежде чем она вышла из транса и вернулась на место. Схватила трубку и резко сказала: «Моси-моси?»

Все глаза обратились к ней. Иногда можно чуть ли не прочитать слова, которые слышит говорящий по телефону человек: это заметно по выражению его лица. Строберри долго кого-то слушала, а когда заговорила, ее голос звучал монотонно.

— Вы уверены? — спросила она. — Вы уверены?

Она еще немного послушала и бросила трубку на рычаг. От ее лица отхлынула кровь. Она оперлась руками на стол, словно пыталась удержать равновесие. Затем устало потерла виски, отперла ящик стола, вытащила пачку купюр и сунула их в карман. Я уже хотела отойти от окна, когда она выпрямилась и процокала ко мне на своих высоких каблуках. Шла она быстро, так что белое манто вздулось вокруг нее, как колокол. Я заметила серый оттенок вокруг драматически сжатого рта, а на воротнике манто — след от помады.

— Сюда.

Строберри, не останавливаясь, взяла меня за руку и потащила от окна — мимо столов, мимо удивленных лиц. «Что она сделала?» — услышала я изумленный вопрос посетителя. Она провела меня через алюминиевую дверь. Девушка в приемной привстала на цыпочки, пытаясь понять, что происходит. Строберри вывела меня в коридор, ведущий к лестнице и туалетам. Мы миновали мужской туалет (там попытались изрядной порцией хлорки заглушить запах рвоты) и оказались в маленькой комнате, где обычно накладывали макияж. Строберри плотно закрыла за собой дверь, и мы встали лицом к лицу. Она дрожала и дышала так тяжело, что под белым манто заметно вздымались и опадали плечи.

— Выслушай меня, леди.

— Что?

— Ты должна уйти.

— Что?

— Уволиться отсюда. — Она сжала мою руку. — Вы с Джейсоном должны покинуть свой дом. Убраться из Токио. С полицией не говорите. Просто уезжайте. Строберри не хочет знать, куда вы поедете.

— Нет. — Я замотала головой. — Нет. Никуда не поеду.

— Грей-сан, это очень важно. В Токио что-то случилось. И что-то распространяется — распространяется. — Она помолчала, с любопытством вглядываясь в мое лицо. — Грей-сан. Ты понимаешь, что происходит? Ты знаешь новость?

Я оглянулась через плечо на закрытую дверь.

— Вы имеете в виду Баи-сан? То, что случилось с ним. — Руки задрожали. Мне припомнился иероглиф. Внутренние повреждения. — Это сделала Огава?

— Тсс! — Она заговорила тихо и быстро. — Слушай меня. Ему нанесли визит. В результате он попал в больницу, успел поговорить с полицией, а потом умер. Наверное, сошел с ума, если говорил с полицией, но, похоже, знал, что все равно умрет…

— Визит от Огавы?

Она сняла очки.

— Грей-сан, на вечеринке у господина Фуйюки был вор.

— Вор?

— Поэтому Огава и спятила. Вчера ночью в дом господина Фуйюки вошел червь, и теперь Фуйюки горюет.

На меня нахлынуло странное чувство. Похоже, за небоскребами притаилось ужасное разоблачение, похожее на Годзиллу.

— Что было украдено?

— А ты как думаешь, Грей? — Она опустила подбородок на грудь и подняла на меня многозначительный взгляд. — Мм? Что думаешь? Догадываешься?

— Ох, — прошептала я и сама почувствовала, что побледнела.

Она кивнула.

— Да. Кто-то украл лекарство Фуйюки. Я села на ближайший стул и выдохнула:

— О… нет. Это… этого я не ожидала.

— Послушай.

Строберри наклонилась ко мне очень близко. Я чувствовала запах текилы и лимонных духов.

— Вор был на вечеринке. Медсестра ходила ночью в каждый дом, смотрела повсюду, но Баи-сан сказал полиции, что она все еще не нашла свою сагашимоно. Вещь, которую она ищет. — Строберри облизнула пальцы, похлопала по прическе и посмотрела через плечо, словно опасаясь, что кто-то стоит позади. — Знаешь… — сказала она очень тихо, склонившись ко мне еще ближе, так что наши щеки соприкасались. Я видела, как ее красные губы двигаются рядом с моим ртом. — Огава и я слышим, что вылетает иногда из твоего большого рта… — На улице взревела сирена. — Я начинаю думать, Грей-сан, что этот вор — ты…

— Никто не знает, что я задавала вопросы, — прошептала я, глядя ей прямо в глаза. — Только вы.

Она выпрямилась и иронически подняла брови.

— В самом деле? В самом деле, Грей?

Мне вдруг стало очень холодно. Я вспомнила, как настойчиво просила Фуйюки показать мне квартиру.

Вспомнила, как шла по коридору медсестра. Она поймала меня, когда во время удушья Фуйюки я хотела улизнуть от компании. Оглядываясь на собственные поступки, порой, не можешь поверить, что была так глупа и недальновидна.

— Да, — сказала я дрожащим голосом и приложила руку к голове. — Да. Никто не знает, я… уверена.

— Грей-сан, послушай. Мисс Огава в ярости. Она собирается снова прийти в каждый дом, пока не найдет вора. В каждый дом. И в этот раз она не будет такой доброй.

— Но я…

Я тупо смотрела на запачканный помадой воротник Строберри. Он напомнил мне о крови, о попавших в ловушки животных, о лисах, которые в охотничий сезон со стоном подходили к дому моих родителей. Думала о руке с часами, торчавшей из автомобильного багажника. Принялась растирать предплечья, чувствуя, как по ним бегают мурашки.

— Я не могу уехать из Токио. Не могу. Вы не понимаете…

— Строберри говорит: уезжай из Токио. Ты уволена. Слышишь? Уволена. Не возвращайся.

Она вынула из кармана пачку денег и, взявшись за нее указательным и средним пальцем, поднесла к моему носу.

— Это прощальный подарок от Строберри. Джейсону тоже дай.

Я потянулась за деньгами, но она сжала пачку.

— Грей-сан.

Она заглянула мне в глаза, и я увидела собственное лицо, отразившееся в небесно-голубых линзах. Строберри заговорила по-японски. В других обстоятельствах музыкальная речь звучала бы прекрасно.

— Поймешь по-японски?

— Да.

— Обещай мне, ладно? Пообещай, что однажды я получу от тебя письмо. Хорошее письмо, в котором ты напишешь, что счастлива. Напишешь, что ты в безопасности, в другой стране… — Она замолчала, изучая мою реакцию. — Обещаешь?

Я не ответила.

— Да, — сказала она, не спуская с меня внимательного взгляда, словно читая мои мысли. — Думаю, что обещаешь. — Разжала пальцы, удерживающие пачку, и открыла дверь. — Теперь иди. Уходи. Возьми пальто и уходи. И, Грей…

— Да?

— Не входи в стеклянный лифт. Лучше, если спустишься на обычном.

52

Нанкин, 20 декабря 1937

Пожар продолжался недолго. Небо окрасилось яростным, драконовским светом. Почти сразу пошел снег, ангельски чистый и всепрощающий. Он сонно падал на останки дома Лю Рунде. Я стоял на пепелище, чувствуя, как подкашиваются ноги, утирал слезы носовым платком. Огонь пожрал все на своем пути, оставил лишь черные остовы балок. Теперь, когда все бьио кончено, на месте ада остался маленький ровный огонек. Он горел на полу в центре дома.

В переулке было тихо. Взглянуть на обугленные останки пришел я один. Возможно, кроме нас с Шуджин, в Нанкине больше никого и не было.

Чувствовался запах керосина — Янь-ван, должно быть, облил дом, прежде чем поднес спичку. Но был здесь и другой запах — тот, что несколько дней стоял в округе и дразнил меня. Я узнал его, и у меня заныло сердце. Вытер слезы и осторожно обошел дом. Должно быть, семья Лю осталась здесь, подумал я. Если бы им удалось бежать, они пришли бы к нам. Должно быть, оказались в ловушке. Янь-ван об этом позаботился.

Над домом поднялся дым, закрыв на короткое время окрестности. Когда он рассеялся, я их увидел. Останки напоминали два дерева после лесного пожара. Они так обгорели, что узнаваемых черт было не видно — лишь два обугленных силуэта. Они стояли в маленькой прихожей рядом с черным входом. По всей видимости, пытались бежать. Один силуэт был большой, другой — маленький. Мне не понадобилось присматриваться, чтобы понять, что это Лю и его сын. Я узнал пуговицы на обугленной куртке. Жены Лю здесь не было, наверное, Янь-ван увел ее для других целей.

Я прижал к носу платок и подошел ближе. Запах усилился. Под телами натекли жирные лужицы, на их поверхности появилась тонкая белая пленка — так бывало, когда мы с Шуджин готовили мясо. Крепче засунул в ноздри платок. Я знал: с этого момента всегда буду испытывать страх перед едой. Прежнего удовольствия пища мне уже никогда не доставит.

Прошел час, и вот я сижу на кровати, держу в руке перо, в другой руке зажал клок волос Лю Рунде — я взял их, когда нагнулся над его телом. Оно было все еще таким горячим, что обожгло мне через перчатку руку и прочертило след на ладони. Как ни странно, волосы остались нетленны.

Я приложил трясущуюся руку к голове. Дрожу всем телом. «Что это?» — шепчет Шуджин, но я не могу отвечать, потому что вспоминаю снова и снова запах сгоревшего Лю и его сына. Перед мысленным взором всплывает лицо японского офицера, улыбающегося при свете ночного костра. Лицо офицера покрыто жирным блеском от предписанного армейского амфетамина и мяса неизвестного происхождения. Вспоминаю о печени, вырезанной из тела маленькой девочки возле фабрики. Наверное, трофей, подумал я. Какие могут быть причины для подобной операции? Солдаты армии хорошо накормлены и здоровы. У них нет причин питаться человечиной, как это делали бородатые стервятники из пустыни Гоби. В мозгу тут же начинают копошиться другие воспоминания — медицинские бутылочки на шелкопрядильной фабрике…

Довольно. Не надо сейчас об этом думать. Вот сижу с дневником на коленях, Шуджин молча смотрит на меня, и я вижу по ее глазам, что она меня обвиняет. Пора. Пора сказать ей, что делать.

— Шуджин.

Я закончил запись, убрал чернильницу и придвинулся к жене. Ее бледное лицо ничего не выражало, свеча отбрасывала на него дрожащую тень. Она не спросила меня о старине Лю, но я уверен — она знает. Догадалась и по выражению моего лица и по запаху от моей одежды. Я сидел рядом с ней, положив руки на колени.

— Шуджин?

Осторожно дотронулся до ее волос — они были жесткими и тяжелыми, как древесная кора. Она не отстранилась. Спокойно посмотрела мне в глаза.

— Что ты хочешь сказать мне, Чонгминг?

«Я хочу сказать, что люблю тебя. Я хочу говорить с тобой так, как это принято у европейцев, разговаривающих со своими женами. Хочу сказать, что я виноват, хочу повернуть время назад».

— Пожалуйста, не смотри на меня так. — Она попыталась убрать мою руку. — Что ты хочешь сказать?

— Я… — Да? Я вздохнул, убрал руку и опустил глаза.

— Шуджин, — шепнул я. — Шуджин, ты была права. Нам нужно было давно уехать из Нанкина. Я очень виноват.

— Понимаю.

— И… — Я замялся. — Думаю, нам надо попытаться бежать.

Она смотрела на меня в упор, и в этот раз мне не удалось ничего утаить. Я не скрыл своего отчаяния, раскаяния, и она прочитала страх в моих глазах. Она перегнулась через кровать и погасила свечу.

— Хорошо, — сказала она спокойно, положив свою ладонь на мою руку. — Спасибо тебе, Чонгминг, спасибо.

Она раздвинула полог и спустила ноги с кровати.

— Я приготовлю лапшу. Мы поедим. Потом я соберу вещи в дорогу.

На сердце у меня было тяжело. Она меня простила. И все же я боялся. Боялся, что эта запись в дневнике будет последней. Боялся, что стал ее убийцей. На что нам надеяться? Уповаю на то, что боги защитят нас. Может, боги нас защитят.

53

На улице подмерзало. Снег усилился, началась метель. За короткое время, пока я была в клубе, запорошило мостовые и крыши припаркованных машин. Я стояла у дома, рядом с дверями лифта, и внимательно оглядывала улицу. В вихре снега можно было различить что-то только на расстоянии двадцати ярдов. На улице стояла необычная тишина. Я не видела ни людей, ни автомобилей, только занесенную снегом мертвую ворону в сточной канаве. Похоже, мама Строберри была права: по Токио крадется что-то дурное.

Я вынула деньги, пересчитала. Руки у меня тряслись, пришлось пересчитать дважды, и все равно я подумала, что ошиблась. Постояла, глядя на купюры. Я ожидала, что Строберри заплатит за неделю, а она дала мне триста тысяч иен, то есть в пять раз больше, чем следовало. Я подняла голову к окнам клуба, к качавшейся Мэри-лин. Задумалась о Строберри, о ее нарядах, копирующих платья Монро, о том, что жизнь она проводила среди молодых официантов и гангстеров. Вдруг поняла, что абсолютно ничего о ней не знаю. У нее умерли мать и муж, и сейчас, по слухам, у нее никого не осталось. Я не старалась ей понравиться. Иногда и не догадываешься о том, что кому-то ты небезразлична, пока не расстанешься с этим человеком.

На перекресток осторожно выехал автомобиль, в свете зажженных фар снег, казалось, крутился быстрее. Я отпрянула к стене, подняла воротник, плотно запахнулась в тонкое пальто и задрожала. Почему Строберри посоветовала мне не входить в стеклянный лифт? Неужели она думает, что люди Фуйюки рыщут по улицам? Автомобиль исчез за углом, и на улице снова стало тихо. Я выглянула из своего укрытия. Важно не спеша все обдумать. Пункт за пунктом. Мой паспорт, книги и заметки были в переулке, рядом с домом. Позвонить Джейсону я не могла — медсестра оборвала все провода. Придется вернуться в дом. Последний раз.

Я поспешно рассовала деньги Строберри по двум карманам — по сто пятьдесят тысяч иен в каждый. Затем сунула туда же руки и тронулась в путь. Я шла по переулкам, стараясь держаться подальше от проспектов. Мне казалось, что я попала в волшебный мир — снег тихо падал на кондиционеры, на лакированные коробки бен-то, выставленные у дверей для удобства забирающих их водителей. Одета я была не по погоде: пальто слишком тонкое, а лодочки оставляли смешные следы в виде восклицательных знаков. Я никогда раньше не ходила по снегу на высоких каблуках.

Осторожно прошла мимо святилища Ханадзоноnote 85, с его призрачными красными фонарями, и снова нырнула в переулок. Я шла мимо освещенных окон, мимо кондиционеров. Слышала обрывки разговоров, но за всю дорогу видела всего двух людей. Казалось, Токио укрылся за дверями. У кого-то в этом городе, думала я, у кого-то за этими дверями есть вещь, которую я ищу. Что-то не очень большое, что можно хранить в стеклянном резервуаре. Плоть. Но не целое тело. Возможно — часть тела? Где же это можно спрятать? И зачем? Зачем кому-то вздумалось его украсть? Мне пришла на память строчка из давно прочитанной книги. Возможно, она принадлежала перу Роберта Льюиса Стивенсона: «Похитителя тела, далекого от чувства уважения к смерти, привлекли простота и безопасность задачи…»

Сделав круг, я подошла к зданию через узкий проход между двумя жилыми домами. Автомат по продаже напитков мерцал голубыми призрачными огнями. Я воспользовалась им как укрытием и осторожно выглянула за угол: в переулке никого не было. Фонари возле ресторана подсвечивали падавший снег. Слева от меня высился дом, темный и холодный, он закрывал собою небо. С этой точки я его раньше никогда не видела. Мне показалось, что он даже больше, чем я до сих пор представляла. На остове монстра красовалась волнистая черепичная крыша. Я заметила, что оставила у себя занавески раздвинутыми. Живо представила погруженную в молчание комнату: широкий футон, на стене — картины с изображением Токио. Представила и себя, вместе с Джейсоном, стоящими под нарисованными галактиками.

Порылась в кармане в поисках ключей. Еще раз оглянулась через плечо, потом крадучись пошла по переулку, держась ближе к стене. Остановилась у расщелины между двумя домами, посмотрела на кондиционер. Моя сумка была на месте, на ней вырос сугроб. Продолжила путь, прошла под своим окном. В десяти ярдах от угла что-то заставило меня остановиться. Посмотрела себе под ноги.

Я стояла у чистого, не запорошенного снегом участка. Это была длинная черная дорожка мокрого асфальта. Я заморгала, глядя на нее. Почему инстинкт остановил меня здесь? И тут же поняла — это был след, оставленный автомобильными шинами. Стало быть, недавно здесь стояла машина. В крови закипел адреналин. Автомобиль, судя по всему, стоял здесь долго — вон и кучка окурков точно против места, где располагается окно водителя. Похоже, тут чего-то ожидали. Я быстро попятилась в тень, должно быть, и кровяное давление подскочило. След шин вел к улице Васэда. Там беззвучно мелькнули автомобили: снег заглушал шум двигателей. Кроме этих двух машин, больше мне ничего не встретилось. Я нервно вздохнула и посмотрела на окна старых полуразвалившихся домов. В некоторых из них горел свет, двигались тени. Все выглядело нормально. «Это ничего не значит», — сказала я себе и облизнула пересохшие губы. Снова взглянула на следы автомобильных шин. Это ничего не значит. Люди часто паркуют автомобили в переулках: в Токио так трудно найти уединение.

Снова осторожно пошла вперед, впритирку к домам, плечи сбивали снег с решеток на окнах нижнего этажа. На углу повернулась, посмотрела на входную дверь. Она была закрыта. Похоже, с тех пор как я ушла, ее никто не трогал — перед входом лежал чистый снег. Еще раз оглядела переулок. Хотя по-прежнему было пусто, я дрожала. Наконец поспешно вставила ключ в замок.

У Джейсона работал телевизор: из-под двери его комнаты пробивался дрожащий голубой свет. Площадка не освещена, так как медсестра разбила лампочки. В доме непривычно темно. Я медленно поднялась по ступеням. Вздрагивала, представляя себе кого-то, притаившегося в коридоре, выжидающего удобный момент, чтобы наброситься на меня. Поднявшись, постояла в тусклом свете, тяжело дыша. Нахлынули воспоминания о прошлой ночи. В доме тишина — ни скрипа, ни дыхания. Даже обычный шум деревьев в саду приглушен падающим снегом.

У меня застучали зубы. Я подошла к комнате Джейсона. Слышно было, как он дышит в шкафу. Звук натужный, какой-то булькающий. Когда я отодвинула дверь, его дыхание участилось.

— Джейсон? — сказала я шепотом. В комнате было холодно, в воздухе висел неприятный запах, напоминавший вонь экскрементов животного. — Ты меня слышишь?

— Да.

Я услышала, как он со стоном шевельнулся в шкафу.

— Ты говорила с кем-нибудь?

— Они уже едут, — шепнула я и перелезла через стол. — Но ты не можешь ждать, Джейсон, ты должен немедленно отсюда уйти. Медсестра снова придет.

Я встала рядом со шкафом, положила руку на дверцу.

— Я помогу тебе спуститься и…

— Что ты делаешь? Черт побери… Стой на месте! Отойди от шкафа.

— Джейсон, отсюда надо уходить.

— Думаешь, я глухой? Я все слышал. А теперь отойди от чертовой двери.

— С места не тронусь, если будешь кричать на меня. Я пытаюсь помочь.

Джейсон раздраженно простонал, и я услышала его лихорадочное дыхание. Спустя несколько мгновений он приставил рот к двери шкафа.

— Слушай меня. Слушай внимательно…

— У нас нет времени…

— Я сказал: слушай! Иди на кухню. Под раковиной есть тряпки. Принеси как можно больше, и полотенца из ванной тоже — сколько сможешь.

Он старался приподняться. Из шкафа на пол натекла лужа чего-то липкого, смешанного с волосами, сверху застыла пленка. Я не могла отвести глаз от лужи.

— Потом сними с крючка мою сумку. А чемодан? Он все еще за дверью?

— Да.

— Достань все из чемодана, а потом выключи везде свет и выйди из дома. Об остальном я позабочусь сам.

— Выключить свет?

— Это тебе не спектакль. Не хочу, чтобы ты на меня смотрела.

«О боже, — подумала я, перелезая через стол в коридор, — что она с тобой сделала? Не то же ли, что с Бизоном? Он умер. Бизон умер из-за того, что она сделала». Ставни были открыты, в саду по-прежнему валил снег. Большие серые хлопья, величиною с кулак, кружили и слипались друг с другом, тени от них скользили по полу. На дереве мотался полиэтиленовый мешок, отбрасывал на стену длинную тень, похожую на фонарь. Я не помнила, чтобы в доме когда-нибудь было так холодно. Казалось, воздух смерзся в куски. В кухне я набрала охапку тряпок, а в ванной — полотенца. Неуклюже перелезла через стол.

— Положи их возле шкафа. Я сказал: не смотри на меня!

— А я сказала: не кричи. — Я снова выбралась в коридор, подтащила чемодан к двери, подняла его на стол и столкнула на пол. Потом нашла на крючке его сумку — она висела под пальто. Пока раздвигала в стороны пальто и жакеты, прислушивалась — не едут ли по переулку машины. Мне все время представлялась медсестра. А вдруг она стоит возле дома, смотрит на окна и думает, как бы ей…

Я вдруг остановилась.

Сумка Джейсона.

Я замерла, глядя на нее. Под моим пальто вздымались и опадали ребра. В голову пришла странная мысль. В доме было тихо, лишь потрескивали от холода доски пола да слышалась приглушенная возня Джейсона в шкафу. В тот вечер, выходя с вечеринки Фуйюки, он нес на плече эту сумку. Словно в трансе, я смотрела на уходящий в темноту длинный коридор, развернулась на деревянных ногах и уставилась на дверь в его комнату. «Джейсон? — подумала я, и кровь застыла в жилах. — Джейсон?»

Я задумчиво смотрела на сумку. «Послушай, — сказал он, когда после вечеринки вошел в мою комнату. Он держал сумку, я точно это помнила. — Каждому из нас есть чем поделиться. Я покажу тебе кое-что, что тебя наверняка обрадует». Я уже не думала о стоящей в переулке медсестре. Вместо этого вспомнила, как она торопливо шла мимо черного бассейна с отражавшимся в нем небом. Над ее головой вспыхивали красные лампочки тревожной сигнализации. Когда у Фуйюки начался приступ удушья, Джейсон не вышел вместе с Огавой. За несколько минут, в общей суматохе, могло произойти что угодно.

Осторожно, болезненно, дюйм за дюймом, расстегнула на сумке молнию и сунула внутрь пальцы. Нащупала пачку сигарет и пару носков, засунула руку глубже — ключи и зажигалка. В углу сумки было что-то мягкое. Я остановилась… что-то меховое и холодное, размером с крысу. Я замерла, кожа покрылась мурашками. Джейсон? Что это? На ощупь это было похоже на шкуру мертвого животного, и тут ко мне пришло воспоминание. Я вздохнула, вытащила предмет и посмотрела на него с тупым удивлением. Это была фигурка медведя высотой около пяти дюймов. В носу у него было кольцо на плетеной красно-золотой тесемке. Как только я его увидела, тут же вспомнила, что у Ирины пропал медведь. «Он странный, — говорила она. — Он смотрит нехорошее видео, и он ворует. Знаешь что? Украл моего медведя, перчатку и даже фотографию бабушки с дедушкой…»

— Эй! — послышался голос Джейсона. — Какого черта ты там делаешь?

Я не ответила. Взяла сумку и на деревянных ногах пошла в его комнату. Остановилась у двери и посмотрела на лежащий на полу чемодан. Вспомнила, как Джейсон изображал дракона Ши Чонгминга. Он знал, что я что-то разыскиваю. Но: «Я и понятия не имел, какая ты классная! Не знал до сегодняшнего вечера…»

«Конечно, Джейсон, — подумала я, и у меня ослабели колени. — Конечно, если ты нашел лекарство Фуйюки, то это тебе точно должно было понравиться… Ты вор, разве не так? Вор, который крадет ради удовольствия».

Чемодан был плохо закрыт, из него торчали вещи — спортивные брюки, джинсы, ремень.

— Да, — сказала я тихо, и мысли мои стали приходить в порядок. — Да, понимаю. — Все вопросы и ответы объединились в стройную картину. То, что не давало мне с утра покоя — разбросанные по коридору вещи, фотоаппарат, бумага, фотографии. Паспорт. Его паспорт?

— Джейсон, — пробормотала я, — почему все эти вещи… — Я указала рукой на чемодан. — Ты ведь вчера все упаковал, верно? Упаковал. Зачем бы ты это стал делать, если б не знал…

— О чем ты, черт побери, толкуешь?

— …Если б не знал, что она придет?

— Положи все на пол и убирайся.

— Я права? Ты понял, что натворил. Ты вдруг понял, что все очень серьезно, что она придет, потому что ты украл…

— Я сказал: положи все…

— Потому что ты украл. — Я повысила голос. — Ты украл у Фуйюки. Это правда?

Я как будто воочию видела его нерешительность, представляла, как беззвучно и яростно шевелятся его губы. В какой-то момент подумала, что он на меня прыгнет. Но он этого не сделал, а раздраженно буркнул:

— Ну и что? Перестань читать нотации. Сыт по горло. Меня тошнит от тебя и твоих дурацких заморочек.

Я бросила сумку и взялась руками за голову.

— Ты… — Мне понадобилось перевести дыхание. Я вся дрожала. — Ты… ты… Почему? Почему ты…

— Потому что! — сказал он в изнеможении. — Потому что, и все. Потому что это там лежало. — Он перевел дух. — Это было там. Прямо перед моими глазами, и поверь, я понятия не имел о том, что обрушится на мою голову, когда я это взял. Сейчас не время для нотаций, так что положи все на пол и…

— Ох, Джейсон, — сказала я как во сне. — А что это такое?

— Тебе не надо этого знать. А сейчас положи…

— Пожалуйста, пожалуйста, скажи мне, что это такое и где ты это спрятал. — Я повернулась и оглядела пустой темный коридор. — Пожалуйста, это важно. Где?

— Положи сумку на пол…

— Где?

— И брось полотенца.

— Джейсон, где это?

— Я сказал: брось полотенца к шкафу и…

— Скажи, или я…

— Заткнись! — Он забарабанил по дверцам, и они затряслись. — Пошла к черту вместе со своей дурацкой охотой за сокровищем. Если не собираешься помогать, тогда либо добей меня, либо я прибью тебя. Убирайся.

Я стояла, глядя на дверцы шкафа, сердце бешено стучало. Затем повернулась в сторону коридора. Большая часть дверей была закрыта. Пол усеян осколками стекла и клочками обоев.

— Хорошо, — сказала я. — Хорошо. — Словно слепая, я вытянула перед собой руки, зашевелила пальцами, будто воздух мог подсказать мне ответ. — Сама найду. Не нуждаюсь в твоей помощи. Ты принес это вчера ночью, и где-то оно лежит.

— Заткнись и выключи свет!

Мой транс рассеялся. На шее выступила испарина. Я вытащила из правого кармана деньги и бросила их на пол. Бумажки разлетелись по сторонам.

— Вот, — сказала я. — Строберри послала тебе денег. И еще, Джейсон…

— Что?

— Удачи тебе.

54

Однажды утром, за несколько дней до визита медсестры, я проснулась, открыла окно и увидела внизу, в переулке, человека в шляпе и с блокнотом в руке, возможно, инспектора. Он смотрел на дом. Мне стало грустно, оттого что здание, пережившее войну, голод и землетрясение, скоро попадет в руки строительной компании. Его бумажные стены и деревянные конструкции были спроектированы в расчете на землетрясения. Случись что, и все развалится, словно спички, дав обитателям шанс на спасение. Когда сюда придут строители, огородят дом тонким голубым покровом и ударят по нему свинцовым шаром, он беззвучно падет, похоронив под собой все воспоминания и тайны.

Мы с инспектором долго смотрели друг на друга: он — на холоде, я — завернувшись в теплое одеяло. Впрочем, и у меня скоро замерзли руки, а щеки раскраснелись, и я затворила окно. В тот момент я подумала, что приход инспектора означает скорый конец нашей жизни в этом доме. Мне тогда и в голову не пришло, что конец наступит совершенно неожиданно.

Я взяла на кухне фонарик и пошла по коридору, выключая все лампы. Одна или две двери были открыты, на окнах не было ставней и занавесок, поэтому комнаты освещала реклама с неоновым Микки Рурком. Если кто-то стоит на улице, то ему все будет видно, поэтому я согнулась и шла быстро. В своей комнате я подошла к боковому окну и высунулась из него так далеко, как смогла. Вывернула шею и заглянула в переулок. Там по-прежнему было пусто — ни автомобилей, ни людей. Снег не прекращался. Следы от шин и моих лодочек уже занесло. Вынув из кармана пачку денег, я бросила ее на висевшую за окном сумку. Она упала куда положено. Я быстро переоделась — скинула свое клубное платье и натянула брюки, надела туфли на плоской подошве, свитер, жакет и застегнула его на молнию.

«Куда ты положил это, Джейсон? Куда? Откуда начать поиски?»

Я скорчилась в дверном проеме, сжимая в руке свечу. Зубы стучали. Из комнаты Джейсона доносились приглушенные удары.

Я не хотела представлять себе, какие болезненные маневры он сейчас совершает. «Нет. Не в твоей комнате, Джейсон. Это слишком просто». Фонарь освещал другие молчаливые двери. Я направила свет на кладовку рядом со своей комнатой. Даже если у тебя нет карты, нет подсказки, ты все равно должна с чего-то начать. Неуклюже согнувшись, я прокралась к двери и, стараясь не шуметь, стала ее потихоньку отодвигать. Заглянула внутрь. В комнате царил хаос. Медсестра и чампира перевернули здесь все, разорвали футоны, раскидали сложенный в стопки изъеденный молью шелк, здесь валялась черно-белая фотография в рамке, а на ней, под разбитым стеклом, — пожилая женщина в кимоно. Я присела посередине комнаты и начала перебирать вещи — рисоварка, пожелтевшая коробка с шелковым обиnote 86, бывшим когда-то серебряным и голубым, а теперь покрывшимся коричневыми пятнами. Моль тоже здесь потрудилась. Когда я дотронулась до него, он развалился у меня в руке, и полупрозрачные шелковые хлопья разлетелись, как мотыльки, поднялись облачком в холодный воздух.

Я проверила все. Тревога усиливалась, одежда промокла от пота. Я почти завершила осмотр, когда что-то заставило меня остановиться и поднять глаза. По потолку заходил свет от автомобильных фар.

Меня охватил страх. Я выключила фонарик, сунула его карман и положила пальцы на пол, встав в позу бегуна на старте. Я прислушивалась и пыталась догадаться, что в данный момент происходит в переулке. Лучи спустились по стене, быстро прочертили прямую линию, словно следящий прожектор. Наступила долгая пауза. Затем я услышала, как водитель неизвестного автомобиля переключил скорость и отъехал. В окне отразились огни фар, сверкнул оранжевый индикатор. Автомобиль остановился в снегу в ожидании левого поворота на улицу Васэда. Я закрыла глаза и, сидя на корточках, прижалась к стене.

— Боже мой, Джейсон, — пробормотала я, прижимая ко лбу пальцы. — Похоже, меня убьют.

Бесполезно искать вслепую. Медсестра прошлась по всем комнатам и ничего не нашла. Почему же мне это удастся? Но я умна и настроена решительно. Я должна придумать, как пройти сквозь стены и потолки. Нужно заглянуть туда, куда она не смотрела. «Пытайся, — думала я, прижав пальцы к векам. — Посмотри на дом другими глазами. Посмотри глазами Джейсона». Каким он видел дом прошлой ночью? О чем думал? На что упал его взгляд, когда вчера он вернулся?

В моем воображении возник дом. Я видела его насквозь, видела балки и трубы, плинтусы и проводку. Видела окна. Окна. Мое внимание привлекли окна в галерее. Они словно бы говорили: «Вспомни Джейсона прошлой ночью. Вспомни, как он стоял возле твоей комнаты». Мы поссорились. А потом? Он пошел прочь. Был зол и пьян, стучал по всем ставням. Остановился у окна, глядя в сад. Одно из окон было открыто, когда я вышла из своей комнаты, и он стоял там, курил. Потом повернулся, пошел к себе и стал складывать вещи…

Я открыла глаза. Увидела, как в саду метет снег. Кругом бело, к одной из ветвей примерз пластиковый мешок. Я снова вернулась к воспоминаниям. Итак, Джейсон стоял у окна, держал то, что украл, и…

Я ясно представила его — вот он открывает окно, заносит назад руку и бросает мешок в ветреную ночь. Мешок полетел, крутясь на ветру, и повис на ветке. Там он и остался, согнутый и примерзший. «Ох, Джейсон», — подумала я, развернулась на коленях н уставилась на мешок. Конечно. Я знаю, где это. В мешке.

Я вскочила, подбежала к окну, взялась за раму, но тут послышался стук открываемой входной двери.

55

Нанкин, 21 декабря 1937 (девятнадцатый день одиннадцатого месяца)

В Нанкине ничто не движется, за исключением снежных облаков. Все — каждый ручей, каждое дерево — изнурено японской зимой и кажется вялым и нежизнеспособным. Даже Янцзы, река с норовом дракона, неподвижно загнивает под тяжестью сотен тысяч тел. Тем не менее я делаю в своем дневнике еще одну запись, на что и не надеялся. Стоит яркий полдень, а вокруг все уже кончено. Воистину это чудо — видеть, как моя рука, коричневая и сильная, выводит жидкими чернилами строки на бумаге. Я кладу руку под куртку и сам не верю, что мое сердце до сих пор бьется в груди.

Шуджин положила в тележку скатерть, в которую завернула палочки для еды, несколько ложек, ножи. В маленькую сандаловую шкатулку положила деньги, а для ребенка — черный браслет со свисающим с него изображением Будды. Я уговаривал ее не брать красные яйца.

— Шуджин, — сказал я ласково, — не будет злых духов или оборотней.

Она не ответила, но вынула яйца из мешка и принесла их в нашу спальню и разложила на стеганом одеяле. Так они и улеглись в маленьком гнезде на кровати в ожидании нашего возвращения домой.

— Как ты? — спросил я, озабоченно взглядывая на ее бледное лицо, когда она спустилась вниз. — Хорошо себя чувствуешь?

Она молча кивнула и натянула перчатки. На ней было несколько слоев одежды: два обычных чонсамаnote 87, под ними — шерстяные брюки, на ногах меховые ботинки. Лица мы вымазали сажей, к груди прикрепили таблички беженцев. Возле двери остановились, посмотрели друг на друга. В таком виде мы были похожи на незнакомцев. Я сделал глубокий вдох и сказал:

— Ну что ж, пора.

— Да, — кивнула она с серьезным видом. — Пора. Падал легкий снег. Яркая луна освещала весело танцующие снежинки. Мы дошли до Чжонцзян и остановились. Без старой лошади Лю Рунде, хорошо знавшего дорогу, я чувствовал себя неуверенно. В ста ярдах от нас лежала на спине собака. Она раздулась, ее ноги широко раздвинулись, и казалось, что в снегу лежит опрокинутая табуретка. С тех пор как я был здесь последний раз, сожгли два дома, но в снегу не было следов, и улица выглядела покинутой. Я не знал, как Лю планировал пройти через ворота Тайпин, и интуиция мне ничего не подсказывала. В перчатке я держал прядь его волос. Волосы прикрывали ожог на моей ладони.

— Сюда, — сказал я, старясь говорить уверенно, и поднял воротник куртки, защищая уши от снега. — Да, сюда. Мы правильно идем.

Шли молча. Пурпурная гора, прекрасная и ужасная, вздымалась к звездам. На улицах никого не было, и все-таки каждый угол вызывал у нас подозрение. Шли медленно, прижимаясь к стенам, в любой момент готовы были бросить тележку и нырнуть в щели между домами. Шуджин не говорила ни слова, и долгое время все, что я слышал, были наши шаги да стук моего сердца. Однажды на расстоянии услышали грохот грузовика на дороге Чжон-цзян, но только когда приблизились к озерам Хунцзэху, увидели первого человека — это был старик, он с трудом шел в нашу сторону, нес на бамбуковом коромысле две тяжелые корзины. В каждой корзине сидел спящий ребенок, руки свешивались наружу, снег ложился на головы. Старик не обратил на нас внимания — не моргнул, не кивнул, а продолжал идти. Когда он поравнялся с нами, мы увидели, что старик плачет.

Шуджин остановилась.

— Здравствуйте, господин, — прошептала она. — У вас все в порядке?

Он не ответил, не замедлил шага, не взглянул на нее.

— Здравствуйте, — повторила она. — А с детишками все ли в порядке?

Старик продолжал брести по дороге, словно глухой. Его глаза были устремлены куда-то в пространство.

— Здравствуйте! — сказала она громко. — Вы меня слышите? Что с детьми?

— Тсс! — Я взял ее за руку и потянул в сторону, испугавшись, что она слишком громко заговорила. — Пойдем.

Старик исчез за пеленой снега. Мы стояли, прижавшись к двери какого-то дома, представляли, как он, шатаясь, несет свой груз.

— Я хотела узнать, как чувствуют себя малыши, — пробормотала Шуджин.

— Знаю, знаю.

Мы оба молчали, стараясь не встречаться глазами, потому что, глядя вслед старику, узнали ответ. Один малыш спал, а другой мальчик, что был в правой корзине, уже не спал. Ребенок был мертв. Это было ясно с первого взгляда.

Настала полночь. Мы крались по переулку мимо военной академии. Я хорошо знал этот район: ходил по нему в студенческое время. Мы были рядом с крепостной стеной. В заброшенном доме я нашел сундук, забрался на него, посмотрел в промежуток между обгорелыми домами и разглядел ворота Тайпин.

Я приложил палец к губам и чуть подался вперед, пока не увидел протянувшуюся на двести ярдов стену. Лю был прав: стена пострадала во время обстрела, и в некоторых местах были проломы. Рядом лежали груды кирпича и мусора. Возле ворот стояли двое охранников в фуражках цвета хаки. Их прямые фигуры освещали армейские лампы, повешенные на мешках с песком. За ними, с внешней стороны стены, стоял японский танк, а на нем флаг, запачканный пеплом.

Я слез с сундука.

— Пойдем на север. — Я отряхнул перчатки и указал рукой за дома. — Туда. Найдем брешь в стене.

И мы крадучись двинулись по переулку, шедшему параллельно стене. Эта часть путешествия была самая опасная. Если пройдем через стену, преодолеем самое большое препятствие. Только бы удалось это сделать…

— Сюда.

В сотне ярдов от ворот за обгорелым участком земли я заметил выемку в стене, а под ней — груду камней. Взял Шуджин под руку.

— Вот это место.

Мы вышли на главную улицу, осторожно высунули головы из-за угла и оглядели стену. Никакого движения.

Видно было лишь слабое свечение фонарей на юге — там, где стояли охранники. На севере снег падал в темноту, разбавленную светом луны.

— Они могут быть на той стороне, — шепнула Шуджин. Ее руки бессознательно обхватили живот. — Что если они поджидают с другой стороны?

— Нет, — возразил я, стараясь придать убедительность своему голосу. Я не хотел смотреть на ее руки: вдруг она почувствовала, что настало время родить, и не хочет мне об этом сказать? — Уверен, их там нет. Мы должны пройти здесь.

Пригнувшись, торопливо пошли по открытому обгорелому участку. В смеси земли и снега тележку заносило, из-за этого мы несколько раз споткнулись и чуть не упали. Добравшись до стены, инстинктивно присели. Тяжело дыша, оглянулись. Ничто не двигалось. Крутился на ветру снег, но нас никто не окрикнул, и никто к нам не побежал.

Я положил ладонь на руку Шуджин и показал на гору щебня. Гора была небольшая, я легко на нее взобрался. Обернулся, схватил тележку за рукоять. Шуджин делала, что могла — пыталась приподнять ее, подтолкнуть ко мне, но задача была для нее непосильной. Я согнулся и потянул тележку на себя что было мочи. Ноги скользили по щебню, камни катились вниз. Грохот стоял такой, что казалось: сейчас в Нанкине проснется каждый японский солдат.

Мне все-таки удалось втянуть тележку наверх. Держась за рукоять и наклонившись вперед, я позволил тележке прокатиться как можно дальше по склону. Потом пришлось отпустить ручку, и она покатилась по камням, упала на бок, и все наши пожитки разлетелись по сторонам. Я подал руку Шуджин и втянул ее наверх. Жена все время смотрела мне в глаза. Спускались мы и на ногах, и ползком. Упали на свои пожитки, схватили их в охапку, побросали все, что могли, в тележку и побежали к стоявшим неподалеку кленам. Я тянул за собой тележку. Шуджин согнулась на бегу, прижимая к груди узел с одеждой.

— Получилось, — задыхаясь, сказал я. Мы пригнулись в тени деревьев.

— Мы справились.

Я всматривался в темноту. Справа разглядел несколько полуразвалившихся строений. В окнах было темно, возможно дома необитаемы. Вдоль стены бежала дорожка, и в двадцати ярдах от нее, в сторону ворот Тайпин, стояла привязанная к дереву коза. Больше не было видно ни души. Я прислонился затылком к стволу и выдохнул:

— Да, мы справились.

Шуджин не ответила. Ее лицо казалось не то чтобы усталым, а неестественно напряженным. И дело было не только в страхе. За последние часы она почти ничего не сказала.

— Шуджин, ты нормально себя чувствуешь?

Она кивнула, но я заметил, что она избегает встречаться со мной взглядом. Тревожные предчувствия усилились. Мне было ясно, что мы не можем здесь оставаться. Нужно было как можно скорее дойти до дома торговца солью.

— Пойдем, — сказал я, подавая ей руку. — Надо идти. Вышли из-под деревьев, оглянулись по сторонам. Мы, словно дети, оказались в волшебном мире. Улицы становились все уже, дома все дальше отстояли один от другого, мощеную дорогу сменила грязная тропа. Пурпурная гора была справа от нас, с левой стороны остались закопченные руины нашего города. Чувство облегчения подгоняло меня вперед, опьяняло душу. Мы освободились от Нанкина!

Шли быстро, часто останавливались, прислушивались к тишине. За пятью островками на озерах Хунцзэху в лесу горел костер. Мы предположили, что это японский лагерь, и решили срезать дорогу и пойти вдоль подножия горы, мимо оврагов. Время от времени я оставлял Шуджин и, отходя в сторону, проверял, идем ли мы параллельно дороге. Если будем придерживаться этого маршрута, скоро дойдем до Чанчжоу.

Мы никого не видели — ни человека, ни животное, — но сейчас в голове у меня были другие мысли. Я все больше беспокоился о Шуджин. Она выглядела все более напряженной. Время от времени она клала руку себе на живот.

— Послушай, — сказал я, замедлив шаг, и шепнул ей на ухо: — Как только снег на мгновение стихнет, посмотри на место, где поворачивает дорога.

— Что там?

— Вон там. Видишь? Там, где деревья?

Она прищурилась. На поле, где рос тростниковый сахар, стояла над колодцем покрытая снегом лебедка. Рядом — кустарник.

— Это сад с шелковицей. Когда дойдем до этого места, увидим окраину Чанчжоу. Мы уже почти там. Вот и все, что тебе осталось пройти, последние несколько ярдов…

Я замолчал.

— Чонгминг?

Я приложил палец к губам и посмотрел на дорогу, спускавшуюся в темноту.

— Ты что-нибудь слышала?

Она нахмурилась, наклонилась вперед и прислушалась. Потом взглянула на меня.

— Что? Что ты слышал?

Я не ответил. Не мог ей сказать, что услышал крадущегося в темноте дьявола.

— В чем дело?

Из-за деревьев, слева от дороги, блеснули фары, раздался оглушительный рев. В двухстах ярдах от нас на дорогу выскочил мотоцикл, развернулся на твердой земле, из-под колес вылетел фонтан снега. Мотоциклист остановился.

— Беги! — Я толкнул Шуджин в сторону деревьев. Схватил тележку и поспешил за ней. — Беги! Беги!

Мотоциклист завел двигатель. Не знаю, заметил ли он нас, но направил машину на нашу тропу.

— Не останавливайся. Не останавливайся!

Я бежал по глубокому снегу, тянул за собой тележку, из которой норовили выпасть пожитки.

— Куда? — задыхалась Шуджин. — Куда?

— Наверх. Беги в гору.

56

Я услышала, как кто-то крадучись поднимается по металлическим ступеням. У меня был шанс затаиться, тихо войти в свою комнату, вылезти из окна, исчезнуть в метели и никогда не узнать, что находится в полиэтиленовом мешке. Но этого я делать не стала. Я забарабанила по двери Джейсона, закричала во весь голос:

— Джейсон! Джейсон, беги!

Из темноты выплыла ужасная тень медсестры, и я побежала прочь, продолжая кричать, пронеслась по коридору. Я повела себя так неистово, что со стороны это могло выглядеть как приступ безудержного веселья, а не страха. Добежала до лестницы, ведущей в сад, опрометью бросилась вниз по ступеням — не то скользя, не то падая — и выскочила в снежную ночь.

В саду остановилась буквально на секунду, чтобы передохнуть.

Вокруг было тихо. Я посмотрела на ворота, выходящие на улицу, перевела взгляд на мешок. Он находился слева от меня, всего в нескольких ярдах, над тем самым камешком, что запрещал проход по дорожке. Еще раз взглянула на ворота и снова на мешок, затем — на галерею. Там зажегся свет.

Сделай это.

Я отскочила от дверей, но пошла не через заросли глициний, а взяла курс на мешок: прижимаясь к стене, проползла в кустарник. Надо мной качались ветки, сбрасывая снег. Над головой мелькала тень мешка. Я проползла вглубь, и дальше двигаться было невозможно. Села на корточки, тихо отдуваясь, пульс стучал в висках.

Мешок лениво раскачивался над головой, а за ним в серебристых окнах комнаты Джейсона отражались деревья и снежные хлопья. Прошло несколько молчаливых мгновений, затем в доме что-то с грохотом раскололось: то ли дверь сорвалась с петель, то ли мебель перевернулась — и почти немедленно я услышала звук, которого никогда не забуду. Так верещали в саду по ночам крысы, попавшись в зубы коту. Крик ударил по ушам, словно хлыст. Кричал Джейсон. Страшный, пронзительный крик облетел сад и застрял в моей груди. Я закрыла руками уши и затряслась. О боже, боже! Я открыла рот и глотнула воздух, наполнив им легкие до отказа. Впервые в жизни я была близка к обмороку.

Ветерок пошевелил мешок на ветке, и с него осыпался снег. Я взглянула наверх, от страха глаза наполнились слезами. В мешке что-то лежало, что-то завернутое в бумагу. Теперь я это ясно видела. Крики Джейсона усилились, их подхватило эхо. У меня оставалось мало времени, надо было действовать. Сосредоточься… Сосредоточься… Дрожа и обливаясь потом, я встала на цыпочки, дотянулась до ветки, потянула ее вниз, схватилась кончиками пальцев за мешок. С него упала маленькая сосулька, мерзлый полиэтилен под моими пальцами треснул, и я инстинктивно убрала руку. Мешок слегка покачивался. Я глубоко вдохнула, выпрямилась и схватила его покрепче. В этот момент Джейсон перестал кричать, и дом погрузился в тишину.

Я стягивала мешок с ветки рывками. Когда он добрался до конца, ветка вырвалась из моей руки и закачалась.

На меня посыпались сосульки. Я упала на спину в темные кусты, не выпуская мешок из занемевших рук. «Ты меня слышала? — подумала я, глядя на галерею. Интересно, где она, почему в доме так тихо? — Джейсон, почему ты молчишь? Потому что она остановилась? Потому что ты сказал ей, где искать?»

Открылось окно. Жуткая, похожая на лошадь фигура медсестры появилась в галерее, ее лица было не разглядеть сквозь деревья. Я поняла, глядя на ее напряженную неподвижную позу, что она думает о саде. Наверное, вспомнила, как я неслась вниз по ступеням. Или смотрит на деревья, ищет ветку, на которой висит мешок. Я медленно повернула голову и увидела тень от ветки, которую я тянула. Она представилась мне увеличенной в десять раз, раскачивающейся посреди других неподвижных ветвей. Медсестра повела носом и принюхалась. Странные подслеповатые глаза выглядели как две мутные точки. Я забилась глубже в кусты, ломая прутья, шаря в поисках чего-то тяжелого.

Она повернулась и медленно пошла по коридору, постукивая своими длинными ногтями по окнам, мимо которых проходила. Она направлялась в сторону садовой лестницы. За ней следовала другая фигура — чимпира. Рядом с моей ногой лежал камень, утопленный в мокрую землю. Я стала торопливо его выковыривать, сбивая в кровь пальцы. Вытащила и прижала к груди вместе с мешком. Затем попыталась представить окружавший меня сад. Даже если я смогу пройти через ветви, до ворот придется бежать по открытому пространству, и останутся следы. Здесь мне безопаснее: моих следов среди зарослей не будет заметно, и если…

Я затаила дыхание. Они отыскали лестницу. Я слышала звук шагов по ступеням. «Идут за мной, — подумала я и обморочно обмякла, будто из меня вытащили все кости. — Я следующая». Затем кто-то открыл дверь, и, прежде чем я отскочила, на фоне покрытых инеем деревьев появился темный профиль медсестры. Она пригнулась и вошла в туннель глициний, двигалась быстро, плавно, словно катилась по невидимым рельсам. Вышла из туннеля, распрямилась, прямая и темная в запорошенном снегом саду камней. Голова ее подергивалась — так жеребец нюхает воздух. Вверх поднималось белое дыхание, похоже, она утомилась.

Я не дышала. Она бы услышала мое дыхание. Она так настроилась на поиск, что почуяла бы, как поднимаются волоски у меня на коже, как расширяется артерия и даже как движутся мысли в моей голове. Чимпира топтался в дверях, глядя на Огаву, она же повернула голову — сначала в мою сторону, потом на деревья, затем — в противоположном направлении, к воротам. Немного поколебавшись, пошла по саду, то и дело останавливаясь, оглядываясь по сторонам. Зашла на мгновение в туннель и пропала в снежном вихре; потом я услышала, как заскрипели ворота. Снежная пелена расчистилась, и я увидела, что она в задумчивости стоит у ворот, положив руку на засов.

— Ну что? — прошептал чимпира, в его голосе была заметна нервозность. — Что-нибудь видите?

Медсестра не ответила. Потерла пальцами засов, затем поднесла их к носу и понюхала, немного открыв рот, словно пробуя запах на вкус. Сунула голову в ворота и выглянула на улицу. И тут меня озарило: нет следов, на снегу нет следов. Она поймет, что я никуда не вышла…

Я сунула мешок в куртку, застегнула молнию, положила в карман камень и медленно, словно тень, скользнула мимо деревьев к висевшей на петлях разбитой решетке. Окно, насколько я заметила, было приоткрыто. Я подтянулась, схватилась за раму для удержания равновесия и перетащила себя через открытый участок снега на ветку, лежавшую возле стены. Постояла, покачиваясь. Горячее дыхание затуманило стекло. Я обтерла его и, увидев собственное лицо, отраженное там, в испуге чуть не попятилась. Медленно, медленно, сосредоточься. Обернулась, прищурилась. Огава не двигалась, по-прежнему стояла спиной ко мне, внимательно, неторопливо оглядывала улицу. Чимпира вышел из дверей и смотрел на нее. Он тоже стоял ко мне спиной.

Я стала медленно открывать окно. Приподняла раму, чтобы не скрипела. Но в этот момент медсестра меня услышала, повернулась и посмотрела в том направлении, откуда пришла. Ее голова поворачивалась очень медленно.

Ждать я не стала. Сунула ногу в проем и, согнувшись, вскочила в темноту. Застыла на месте, испугавшись шума, который устроила. Встала на четвереньки, дожидаясь, пока замрет эхо в запертых старых комнатах. Где-то в темноте я слышала беготню крыс. Пошарила в кармане, включила фонарик, прикрыла его рукой, оставив слабый пучок света, и огляделась. Пространство вокруг меня слегка ожило: комната была маленькой, с холодным каменным полом и грудами мусора. Впереди, в нескольких футах, был дверной проем. Я посветила туда фонариком — увидела безликое пространство, ведущее в глубину дома. Выключив фонарик, я поползла, как собака, продираясь сквозь пыль и паутину. Сначала просунула в проем голову, потом все остальное, забиралась все глубже и глубже, пока не очутилась в лабиринте комнат, в которых, как я была уверена, они меня никогда не найдут.

Остановилась, оглянулась назад. Я слышала только стук моего сердца. Ты меня видела! Ты меня видела») Молчание. Где-то в темноте послышалось ритмичное кап-кап-кап, и запах, сильный запах стоячей воды и разложения.

Я скорчилась. Казалось, прошла вечность. Наконец осмелилась включить фонарик. Луч осветил разбитую мебель, балки, свалившиеся с потолка, конфетти из осыпавшейся известки. Я могла бы спрятаться здесь навечно, если бы захотела. Руки дрожали. Я вытащила из-под куртки мешок. Я думала, это будет что-то тяжелое, похожее на глину, но пакет оказался очень легким. Казалось, там лежит бальзамник или высушенная кость. Я сунула пальцы внутрь и обнаружила нечто, обвязанное лентой, поверхность гладкая, напоминавшая на ощупь пергамент, толстый и блестящий. Кровь недолго задержится на такой поверхности. Я постояла, прислонившись к стене и тяжело дыша, потому что мысль о том, что я держу, была для меня непереносима. Я взялась за конец ленты, потянула ее и тут услышала где-то в отдалении красноречивый звук — скрежет металла о металл. Кто-то открывал окно, в которое я забралась.

Я сунула пакет под куртку и в темноте, натыкаясь на предметы, стала пробираться вперед. Из груди со свистом вырывалось дыхание, от стен отлетало эхо. Одна комната следовала за другой, я бездумно спешила вперед. Висели ряды кимоно, неподвижные, как мертвецы, стояли низкие столы, накрытые для обеда. Жизнь остановилась здесь в тот день, когда умерла мать хозяина. Я забрела в неведомые глубины, когда поняла, что дальше идти некуда. Я очутилась в кухне. У одной стены стояла мойка и плита западного образца. В другой стене дверного проема не было. Выхода нет. Я в ловушке.

Волосы на голове встали дыбом. Я поводила фонариком по стенам, осветила клубки паутины, осыпающийся потолок. Луч света заиграл на хлипкой дверце буфета, я, пошатываясь, подошла к нему, взялась за замок, ноги от страха пританцовывали. Дверца открылась с громким стуком, разнесшимся по нескольким комнатам.

Я сунула внутрь фонарик и увидела, что это не буфет, а дверь, которая открывалась на прогнившую лестницу, спускавшуюся в темноту. Я вошла и тщательно закрыла за собой дверь. Спустилась на две ступеньки, цепляясь за шаткие перила. Опустилась на корточки и посветила фонариком. Это был маленький подвал, примерно пять футов на десять, стены из толстых каменных плит. На высоте головы на ржавых кронштейнах уложены полки, а на них десятки старых стеклянных банок с коричневым содержимым. Внизу — толстый ковер из бледно-розовых водорослей. Ступени вели в стоячее озеро.

Я оглянулась на закрытую дверь, прислушалась. В комнатах, которые я прошла, было тихо. Вспомнила, что на улице я не оставила никаких следов, потому что наступила на ветку, а в кустарнике следов не разглядеть. Может, они меня не слышали. Может, просто по привычке проверяли все окна. «Ну, пожалуйста, — подумала я. — Пожалуйста». Я направила свет фонаря, оглядывая подвал. Из трещины в стене стекала струйка коричневой воды. Джейсон говорил мне, что трубы на улице треснули во время землетрясения и залили подвал. По зеленым и рыжим пятнам можно было проследить изменение уровня воды за несколько лет. Луч выхватил низкую кирпичную арку. Я наклонилась к воде и направила свет вверх. Это был затопленный туннель — до потолка оставался какой-нибудь дюйм. Туннель уходил в глубь дома. Невозможно будет…

Я замерла. В задних комнатах громыхнуло: похоже, с окна сорвали решетку.

Я задышала часто, как собака. Удерживая перед собой фонарь, как оружие, я вскочила в воду. Она закачалась вокруг меня, словно я наступила на живот спящего человека, словно потревожила то, что несколько лет было неподвижно. Вода была ледяной. Я сжала челюсти и невольно подумала о таинственных плавниках и пастях и о том, что это место, возможно, чье-то логово. Я подумала о японском вампире, гоблине Каппа, о водоплавающем хищнике, который хватает беспечных пловцов за ноги, высасывает из них кровь и бросает обескровленную оболочку на берег реки. Слезы щипали глаза, но я шла вперед.

Остановилась у дальней стены и обернулась. Вода вокруг меня постепенно успокоилась, наступила тишина. Единственный звук — мое учащенное дыхание, повторяемое эхом.

И снова грохот. Было слышно, как падает мебель. Я в отчаянии покрутила фонариком — желтый потолок то входил, то выходил из фокуса. Некуда спрятаться, некуда… Арка! Я подогнула колени, погрузилась по плечи, подбородок почти касался поверхности воды. С полок свалилось несколько банок, хлюпнув, они прорвали пленку на воде и исчезли, унеся на дно потемневшие маринованные сливы, рис и мелкую рыбу. Я сунула руку в темное пространство туннеля, пальцы коснулись скользкой крыши. Выпрямила руку, прижала щеку к стене и почувствовала, что потолок поднимается — рука оказалась в воздухе. Вытащила руку и посветила на нее фонариком. Какая там длина? Двадцать пять — тридцать дюймов? Недалеко. Не очень далеко. Дрожа всем телом, оглянулась на лестницу, на хлипкую дверь.

Вблизи снова что-то грохнуло, возможно в кухне. Я вытащила мешок и крепко завязала ручки, полностью изолировав его содержимое, снова сунула под куртку, застегнула молнию до подбородка. Из онемевших пальцев выпал фонарик, упал на пленку, высветив овал на соседней стене. Я потянулась за ним, почти достала, но снова выронила. На этот раз пленка не выдержала — фонарик ушел под воду, его луч осветил гниющую колонию розовых организмов и отбросил кружевную тень на стены. Я стала шарить — рука медленно двигалась под водой, на поверхность выплыли тучи всякой дряни, но фонарик совершил ленивый пируэт, и желтый свет погас. Потом — плюх. Рядом со мной в воду упало что-то маленькое, но тяжелое, упало и поплыло.

Я чуть не разрыдалась. Фонарик. Фонарик. «Да он и не нужен. Зачем он тебе? Обойдешься и без него.

А что упало в воду? Ничего. Крыса. Не думай об этом». В щелястую дверь просочился свет. Я услышала мужской голос, тихий и серьезный, и жаркое дыхание медсестры. Она ходила по кухне, словно принюхивалась к моим следам.

Не думай, а то умрешь. Я набрала в грудь воздуха, взялась руками за стену, подогнула колени и сунула лицо в темный туннель.

Ледяная вода заполнила уши и нос. Я высунула руки и попыталась встать, оцарапала локти о падающий кирпич. Внутри меня вибрировал голос — мой собственный, испуганный голос. Куда? Куда? Где заканчивается туннель? Где? И только я подумала, что дыхание вот-вот прервется и все будет кончено, как моя рука, протянувшаяся к потолку, почувствовала, что вышла из-под воды. Я потянулась вслед за ней, царапая лицо, отчаянно порываясь вперед в надежде глотнуть воздух. Я выскочила на поверхность. У меня началась рвота, я отплевывалась. Я не могла выпрямиться, но с согнутыми коленями и повернутой на сторону шеей достаточно было места — четыре-пять дюймов между водой и кирпичным потолком, — чтобы дышать.

Дышать, дышать!

Не знаю, сколько времени я провела в туннеле, в каком состоянии был мой организм — возможно, я потеряла сознание или впала в транс — и все же я стояла, хотя и тряслась, а сердце стучало так громко, будто в несколько сот раз превышало нормальный размер и было огромным, словно дом, в котором я находилась. Холод и страх цепляли мое сознание и медленно тянули его из меня по длинному, безмолвному туннелю, пока я не превратилась в ничто — остался только пульс в месте, не имевшем границ. Это место нельзя было определить на карте, и оно не подчинялось физическим законам. Я плавала в вакууме, не имея представления о времени или материи, покачивалась, как астронавт в невесомости, и даже когда прошло тысячелетие и я увидела слабый розовый свет, идущий сквозь воду слева от меня, — это был фонарик Огавы — я не запаниковала. Я смотрела на себя из другого места, видела свое замерзшее лицо, синие губы, полузакрытые глаза. Даже когда свет исчез и прошла еще одна вечность, когда в комнатах наверху послышались удаляющиеся шаги, я оставалась совершенно неподвижной — современная Алиса, со свернутой набок головой, съежившаяся и страшно холодная. Мне казалось, что мое сердце замерзло и я превратилась в окаменелость, лежащую под землей на глубине нескольких метров.

58

На рассвете в саду заиграли первые лучи солнца. В доме уже несколько часов стояла тишина. Я подобралась к открытому окну. Тело так занемело от холода, что ползла я к нему несколько часов. Каждый дюйм давался в борьбе с желанием уснуть, но я все преодолела. Осторожно выглянула наружу, сердце устало билось. Я была уверена, что Огава сторожит меня в соседнем доме. Но в саду было тихо — призрачный серебряный мир, тихий и спокойный, словно замерзший во льду корабль. Все было покрыто бриллиантами замерзших капель. Капли, словно ожерелья, висели на деревьях.

Выбравшись из окна, я без сил упала в снег, долгое время не шевелилась, привалилась к ветке, на которой прежде висел мешок, смотрела на безмолвный зимний мир.

Что здесь произошло? Что случилось? Все окна галереи были разбиты, все ветки на деревьях обломаны, висевшая на шарнирах ставня время от времени поскрипывала.

Капли на деревьях такие красивые… Занялся рассвет, и мой мозг медленно заработал. Такие красивые. Я смотрела на деревья, окружавшие каменный фонарь, на место в саду, которое так восхитило Ши Чонгминга. Потихоньку ко мне начало приходить осознание. Замерзшие капли крови и клочки плоти рассыпались по ветвям, словно здесь что-то взорвалось. Вот и на каменном фонаре что-то висит, словно выцветшая бумажная цепь… Зашевелилось смутное воспоминание — фотография в газете, неизвестная жертва, внутренности, вывалившиеся из багажника автомобиля.

Джейсон…

Я долго смотрела на то, что от него осталось. Меня поражал затейливый узор — жгуты и оборки, маленькие завитки, словно рождественские украшения. Как может это быть таким красивым! Налетел ветер, закружил снежные хлопья, сбросил с ветвей кровь. Ветер забарабанил в разбитые окна галереи, закрутился в коридоре. Я представила, что смотрю на все сверху, вообразила червеобразные дорожки и купы деревьев. Представила, как должна выглядеть кровь — ореол над каменным фонарем, а затем я мысленно посмотрела в сторону и увидела крышу дома, красную черепицу, выглядывающую из-под тающего снега. Увидела маленький переулок и семенящую по нему старушку. Увидела рекламу с Микки Рурком и всю Такаданобабу — поле для выездки верховых лошадей, увидела Токио, блестящий и сверкающий, и Японию, присевшую, словно стрекоза, на бок Китая. Великий Китай. Одна картина сменялась другой, пока я не задремала. По небу побежали облака, я закрыла глаза и позволила небу, или ветру, или луне подхватить меня и унести.

59

Нанкин, 21 декабря 1937

Не знаю, сколько времени бежали мы среди деревьев, барахтаясь в снегу. Большую часть пути я тащил Шуджин, потому что она быстро устала и просила меня остановиться. Но я был безжалостен: тянул одной рукой ее, другой — тележку. Мы все бежали и бежали в лес, путь освещали звезды. Через несколько минут шум мотоцикла затих, и на пустынной горе — горе-призраке — слышно было только наше дыхание. Но я не хотел останавливаться. В темноте нам попадались развалины сожженных и покинутых великолепных вилл, разграбленные террасы. Между деревьями висел запах золы. Мы по-прежнему шли по колено в снегу. Невольно закрадывалась мысль, что, возможно, здесь лежат мертвецы.

Когда показалось, что мы на полпути к небесам, над горой появилось солнце, занялся кровавый рассвет. Шуджин окликнула меня. Я обернулся и увидел, что она прислонилась к камфарному дереву и держит на животе руки.

— Пожалуйста, — выдохнула она. — Остановись. Я больше не могу.

Я спустился к ней по склону, взял за локоть. Колени у нее подогнулись, и она села в снег.

— Шуджин, — прошептал я. — Что такое? Началось?

Она закрыла глаза.

— Не могу сказать.

— Ну же! — Я потряс ее за руку. — Не время проявлять застенчивость. Скажи мне — началось?

— Не могу сказать, — свирепо сказала она, открыла глаза и встретилась со мной взглядом. — Потому что не знаю. Ты не единственный человек, муж мой, у которого до сих пор не было ребенка. — Ее лоб был мокрым от пота, в воздух поднималось горячее дыхание. Она обвела снег вокруг себя руками, как будто построила гнездо, и скорчилась. — Я хочу лечь, — сказала она. — Позволь мне полежать.

Я бросил тележку. Мы забрались так высоко, что пожары Нанкина на рассветном небе выглядели как рдеющее пятнышко. Сейчас мы находились на небольшой ровной площадке, укрытой густой рощей из каштанов, ореха и вечнозеленых дубов. Я вернулся на несколько ярдов назад, прислушался. Было тихо. Ни рева мотоциклетного двигателя, ни мягких шагов по снегу, только мое свистящее дыхание да скрежет зубов. Вскарабкался на склон, описал большой круг, делая остановки через каждые несколько шагов, прислушивался к лесу. Светало, сквозь деревья просачивались слабые солнечные лучи, в двадцати ярдах от меня, ниже по склону, они осветили что-то, прикрытое сухими листьями и мхом. Оказалось, это огромная каменная черепаха. Морда и панцирь были запорошены снегом. Черепаха — великий символ мужского долголетия.

Сердце радостно забилось. Оказывается, мы возле храма Линггу! Даже японцы относятся к святилищам уважительно — ни одна бомба на них не упала. Если это — место рождения нашего ребенка, то знак благоприятный: его жизнь будет вне опасности.

— Иди сюда, за деревья. Я устрою тебе укрытие. — Я поставил тележку на бок, вытащил все одеяла и расстелил под ней. Привел туда Шуджин, уложил и дал сосулек с дерева, чтобы она утолила жажду. Потом зашел с другой стороны, подгреб снег и устроил сугроб, чтобы тележку никто не увидел. Когда все было сделано, я присел, кусая пальцы и глядя на небо, которое с каждой секундой становилось светлее. На горе стояла тишина.

— Шуджин, — прошептал я. — Как ты себя чувствуешь?

Она не ответила. Я подошел к тележке. Жена часто дышала в своей лесной постели. Я снял шапку и подошел еще ближе, кляня себя за то, что так мало знаю о родах. Вырос я, так сказать, при матриархате, меня окружали властные сестры матери. Мне ничего не объясняли. Я был полным невеждой. Блестящий лингвист ничего не знал о родах. Я положил руку на тележку и прошептал:

— Пожалуйста, скажи мне. Как ты думаешь, наш ребенок… — Я запнулся. Слова вылетели невзначай. Я сказал: наш ребенок. Наш ребенок.

Шуджин издала протяжный стон.

— Нет! — прорыдала она. — Ты это произнес. Ты сказал это! — Она двинула тележку и подняла голову. Волосы растрепались, в глазах стояли слезы. — Уйди! — закричала она. — Оставь меня. Уйди! Прочь!

— Но я…

— Нет! Ты навлек беду на маленькую луну!

— Шуджин, я не хотел…

— Убирайся!

— Пожалуйста! Не кричи так. Но она не слушала.

— Убирайся! Уйди от меня со своими проклятиями.

— Но…

— Прочь!

Я вонзил ногти в ладони и прикусил губу. Какой же я дурак. Какой неосторожный! Я привел ее в ярость. И в такое время! Наконец, я вздохнул.

— Ну ладно, хорошо.

И ушел от нее на расстояние нескольких футов.

— Я постою здесь: мало ли, тебе понадобится помощь. Повернулся к ней спиной и стал смотреть в рассветное небо.

— Нет! Дальше! Уйди дальше. Я не хочу тебя видеть.

— Хорошо.

Нехотя я сделал по снегу несколько неуклюжих шагов, пока склон горы не заслонил меня от Шуджин. Шлепнулся на землю, постучал по лбу костяшками пальцев. В лесу было тихо. Я опустил руку и оглянулся по сторонам. Может, попытаться найти помощь? Может, нас приютят в каком-нибудь доме? Но по радио говорили, что здесь все разграбили еще до того, как были взяты восточные ворота. В этих домах можно встретить лишь японских офицеров, зашедших в поисках выпивки.

Я выпрямился и вышел из-за деревьев, чтобы узнать, что находится по соседству. Отодвинул ветку, шагнул вперед, и у меня перехватило дыхание. На мгновение Шуджин была забыта. Оказывается, мы высоко забрались! Над горами поднималось солнце, запачканное дымом отдаленных пожаров. Подо мной был длинный склон с прилепившимися к нему деревьями. На фоне белого снега сверкал ярко-синий мавзолей Сунь Ятсена. На востоке, между горами, видна была желтая долина дельты, тающей в туманной дымке. Город подо мной дымился, словно вулкан, черная пелена висела над Янцзы. Сердце у меня сжалось — река у Мейтана была в хаосе: я видел разбомбленные корабли и сампаны, увязшие в грязи. Старина Лю был прав, когда говорил, что идти следует на восток.

Сверху видна была вся Янцзы, и в моей душе вдруг родился протест. Страстно захотелось, чтобы Китай выжил и возродился. Пусть, как и встарь, устраивают глупые суеверные праздники Белой росы и Ман-шэнь, пусть в сумерках прилетают на поля утки, а летом на прудах появляются листья лотоса — такие толстые, чтобы захотелось перейти по ним на другой берег. Пусть живут люди Китая, пусть сердце моего ребенка будет китайским. Я стоял на горе в первых лучах солнца, и в груди бушевали гордость и гнев. Я поднял руку к небу, бросая вызов всем злым духам, которые дерзнут прийти и отнять у меня сына. Мой сын будет драться как тигр, чтобы защитить свою страну. Мой сын будет сильнее меня.

— Я бросаю тебе вызов, — шепнул я небу. — Да, я вызываю тебя.

Праздник начала весны — чествование духа колоса.

60

Никогда не знаешь, что попадет на первые полосы газет. Большая часть вещественных доказательств на месте преступления в Такаданобабе указывала на одного человека — Огаву, так называемого Зверя Сайтамы. И все же, по той или иной причине (можно простить нервных журналистов), это обстоятельство не было широко освещено в газетах. Огаву допросили; но сразу выпустили. Она и по сей день находится на свободе, живет где-то в Токио иногда ее видят среди ночи входящей в какой-то дом или сидящей за тонированными стеклами быстрого лимузина. Не следует недооценивать связи якудзы с японской полицией.

Однако убийство Джейсона Уэйнрайта (я узнала его фамилию позднее) стало сенсацией и будоражило умы несколько месяцев. Причиной такого интереса явилось то, что он был иностранцем, хорошо образованным и красивым. Штат Массачусетс, где жила его мать, впал в истерику. Американцы обвиняли японскую полицию в некомпетентности, коррупции и в том, что она идет на поводу у толпы. Все это, однако, ни к чему не привело и меньше всего задело Фуйюки и Зверя Сайтамы. В Токио прибыли многочисленные родственники в деловых костюмах, но за какие бы нити они ни дергали, какие бы деньги ни предлагали, никто не рассказал им о последних месяцах жизни Джейсона. Не узнали они и о загадочной женщине, позвонившей матери за день до убийства.

Возможно, самое большое впечатление на публику произвела манера совершения преступления, а именно то, как Огава украсила каменный фонарь. Член семьи Уэйнрайтов прилетел из Калифорнии и тут же, с багажной сумкой и с квитанцией таксиста в кармане, отправился по указанному адресу. Он постучал в дверь, снег падал на его деловой костюм. На его стук никто не ответил, и он решил пройтись по переулку, где стояли открытыми ржавые садовые ворота.

Я ушла из дома всего лишь на полчаса раньше. Прокралась в ворота, взяла сумку и отправилась в публичные бани на улице Васэда. В это время Уэйнрайт присматривался к завиткам на каменном фонаре. Кровь отлила от его лица, он опустился на колени и стал шарить в кармане в поисках носового платка. В это время я была в сотне ярдов от него — сидела на маленькой резиновой табуретке напротив душа высотою до колена. Я дрожала так сильно, что колени подскакивали. Десять минут спустя, когда Уэйнрайт, шатаясь, вышел на улицу и поднял руку проезжавшему такси, я была в другом такси и ехала в Хонго. Застыла на самом краешке сиденья, с мокрыми волосами, плотно запахнувшись в кардиган.

Я смотрела из окна такси на сугробы, на семенивших по тротуару женщин. Зонтики, окрашенные в пастельные цвета, отбрасывали на лица странный свет. Я чувствовала, что этот город страшно одинок — триллион душ в высоких домах. Думала о том, что находится во чреве города, — об электрических кабелях, паре, воде, огне, подземных электричках, о грохочущих поездах и землетрясениях. Думала о мертвецах военного времени, залитых бетоном. Самое высокое, наиболее посещаемое здание Токио — Башня Солнца — стоит на месте, где казнили японского премьер-министра и других военных преступников. Никто не знает, что случилось со мной — как странно. Никто не подошел ко мне и не спросил: «Где ты была всю ночь? Что у тебя в рюкзаке? Почему ты не пошла в полицию?» Я видела глаза таксиста в зеркале заднего вида и была уверена, что он рассматривает мое лицо.

В Тодай я приехала чуть позже девяти. Поднялась метель, на припаркованных машинах и верхушках фонарей лежал снег. Акамон — огромные красные лакированные ворота при входе в Тодай — выглядели как колеблющийся красный факел в белой круговерти. Охранник в черном непромокаемом плаще открыл ворота, и такси двинулось по подъездной аллее. В белой пелене появился огонь, потом другой, и, наконец, перед машиной вырос Институт общественных наук, освещенный и позолоченный, словно волшебный замок.

Я попросила водителя остановиться. Подняла воротник пальто, вышла, посмотрела на здание. Четыре месяца назад я впервые пришла сюда. Четыре месяца, а теперь я знаю так много. Знаю все, весь мир.

Вскоре невдалеке от себя заметила темную фигуру, маленькую, словно ребенок. Фигура стояла неподвижно, метель делала ее похожей на колеблющийся призрак. Я присмотрелась. Ши Чонгминг. Казалось, мои мысли вызвали его, как по волшебству, но сделали это не в полную силу, поэтому вместо настоящего человека из плоти и крови я сотворила только его призрак.

— Ши Чонгминг, — прошептала я.

Он повернулся, увидел меня и улыбнулся. Медленно подошел, материализовался. На нем было пальто, на голове все та же пластмассовая рыбачья каска.

— Я вас ждал, — сказал он. Его кожа была тонкой, как рисовая бумага, на лице и шее проступали пигментные пятна величиной с монету. Пальто доверху застегнуто.

— Как вы узнали, что я приду?

Он поднял руку, чтобы я замолчала.

— Не знаю. А теперь пойдем согреемся. Не следует долго стоять под снегом.

Я поднялась за ним по ступеням. В здании было тепло, и с нашей одежды на пол закапал подтаявший снег. Он закрыл дверь кабинета, поставил стаканы и захлопотал. Включил чайник, разлил по стаканам чай.

— Ваши глаза, — сказал он, когда я поставила сумку и села на пол, инстинктивно приняв позу seiza, обеими руками взяла горячий стакан. — Вы плохо себя чувствуете?

— Я… я жива. — Зубы у меня по-прежнему стучали. Я наклонила лицо над сладким паром. Запах попкорна у рисового чая. Запах Японии. Через несколько минут дрожь унялась, я посмотрела на Ши Чонгминга и сказала: — Я выяснила.

Ши Чонгминг помолчал, ложка застыла над чайником.

— Пожалуйста, повторите еще раз.

— Я выяснила. Знаю.

Он уронил ложку в чайник. Снял очки.

— Да, — сказал он устало. — Да. Я так и думал.

— Вы были правы. Все, что вы рассказывали, оказалось правдой. Вы, должно быть, всегда это знали, а я — нет. Я совсем не этого ожидала.

— Не этого?

— То, что было у Фуйюки, хранилось долгое время. Многие годы. — Мой голос становился все спокойнее. — Это ребенок. Мумифицированный ребенок.

Ши Чонгминг повернул голову, и губы его беззвучно задвигались, словно он произносил мантру. Наконец, он кашлянул, убрал очки в потрепанный голубой футляр.

— Да, — произнес он. — Знаю. Это моя дочь.

61

Нанкин, 21 декабря 1937

Невозможно сейчас думать об этом: о моменте полного покоя, чистой надежды. Как же было тихо, пока не раздался крик Шуджин.

Я оглянулся, словно кто-то меня окликнул. Нахмурился, будто не понял, что услышал. И тут она вскрикнула еще раз, коротко простонала, как собака, которую ударили.

— Шуджин?

Я повернулся, отвел ветви и, словно во сне, двинулся между деревьев. Возможно, роды начались раньше, чем я ожидал.

— Шуджин?

Ответа не последовало. Я поднялся по склону, прибавил скорость, побежал рысцой к месту, где сидел раньше.

— Шуджин? Молчание.

— Шуджин?!

Я уже кричал, меня охватила паника.

— Шуджин! Ответь мне!

Ответа не было, и я по-настоящему испугался. Помчался что было сил.

— Шуджин!

Ноги скользили, сосны сбрасывали на меня охапки снега.

— Шуджин!

Тележка у дерева перевернута, раскиданы одеяла и пожитки. Следы вели в лес. Я бросился в ту сторону, глаза слезились. Нырял под ветки, стегавшие по лицу, через несколько ярдов остановился. Сердце рвалось из груди. Следы стали шире. Я увидел участок потревоженного снега площадью в несколько футов. Похоже, она упала здесь, страдая от боли. А может, здесь шла борьба. Из-под снега возле моих ног что-то торчало. Я поднял предмет, повертел в руках. Это был кусок тонкой ленты, потрепанной и рваной. Мысли замедлились, в душу закрался страх. К ленте были привязаны отличительные знаки японской армии.

— Шуджин! — вскинулся я. — Шуджин! Подождал. Нет ответа. Тишина, лишь вырывалось

хриплое дыхание да громко стучал пульс.

— Шуджин!

Лесное эхо подхватило крик и смолкло. Я развернулся в поисках следов. Они где-то здесь, японцы схватили Шуджин и сейчас прячутся где-то здесь, за деревьями, точат штыки, смотрят на меня налитыми кровью глазами…

Очень близко позади меня кто-то вздохнул.

Я круто обернулся, присел, выставив руки, готовясь прыгнуть. И ничего не увидел, только деревья, черные, поросшие мхом, роняющие с ветвей сосульки. Несколько раз вдохнул и выдохнул, прислушался. Здесь кто-то был. Очень близко. Я услышал шелест сухого листа, шорох примерно в десяти футах от себя, хруст ветви, неожиданный механический звук, и из-за дерева вышел японский солдат.

Он был одет не для боя — стальной шлем висел на ремне, вместе с патронной сумкой, и опознавательный знак на месте. В руке не винтовка, а кинокамера, объектив которой нацелен в мое лицо. Камера работала. Шанхайский кинооператор. Я сразу его узнал. Этот человек снимал солдатские подвиги в Шанхае. Сейчас он снимал меня.

Мы несколько секунд стояли молча: я смотрел на него, а объектив камеры — на меня. Я вышел из оцепенения:

— Где она?

Он сделал шаг назад — камера неподвижно стояла на плече, — и в этот момент я услышал голос Шуджин, нежный и хрупкий, как фарфор:

— Чонгминг!

Пройдут годы, но я никогда не забуду этот призыв. Буду слышать его в белых пространствах снов.

— Чонгминг!

Шатаясь, я побежал на голос, проваливаясь в снег почти по колено.

— Шуджин!

Я все бежал, со слезами на глазах, готовый грудью встретить пулю. Смерть была бы для меня более желанным исходом, нежели то, что произошло потом. В морозном воздухе отчетливо лязгнул штык. И тогда я увидел их на козьей тропе в ста футах от меня. Их было двое, в пальто горчичного цвета. Они стояли ко мне спиной, смотрели на что-то, лежавшее на земле. Возле старой сосны я увидел мотоцикл. Один человек обернулся и нервно взглянул на меня. На фуражку был натянут капюшон. Он тоже не был одет для боя, но штык вставлен в винтовку. На лице струйка крови. Видимо, защищаясь, Шуджин его поцарапала. Я смотрел на него, и он, смутившись, опустил глаза. Я увидел, что он еще подросток, возможно, накачанный амфетаминами, страшно измотанный. Комок нервов. И находился он здесь не по своей воле.

Но был еще и другой человек. Сначала он не оглянулся. За ним, возле дерева, лежала на спине Шуджин. У нее свалился ботинок, и на снегу синела голая нога. У груди она сжимала маленький нож с лакированной ручкой. Нож этот был фруктовый, острый, для нарезания манго, и она держала его обеими руками, целясь в мужчин.

— Оставьте ее! — закричал я. — Убирайтесь!

Услышав мой голос, этот другой замер. Его спина словно выросла в размерах. Очень медленно он обернулся. Он не был высоким, не выше меня, но его глаза показались мне ужасными. Я побежал чуть медленнее, потом перешел на шаг. На его фуражке горела звезда, пальто с меховым воротником расстегнуто. Теперь я увидел, что это он потерял личные знаки. Он был так близко от меня, что я почувствовал в запахе пота то, что накануне он пил саке, но от его одежды исходил и другой застарелый запах. Мокрое лицо покрыто серым больным потом.

И в этот момент я понял все. Вспомнил флаконы на шелковой фабрике. Пестик, ступку, бесконечные поиски… лекарства. Этого человека нельзя было излечить армейскими лекарствами, этот больной человек жаждал исцеления и готов был на все, даже на каннибализм. Янь-ван Нанкина.

62

Мертвая девочка была совсем маленькой, с пуповиной длиной в сантиметр. Высушенная, коричневая, мумифицированная, она была такой легкой, что я удерживала ее на ладони. Легкая, как птичка, крошечная. Сморщенное, коричневое личико новорожденного ребенка. Руки вытянуты над головой — она словно тянулась к кому-то, когда мир для нее померк.

Ног у нее не было, и вся нижняя половина тела практически отсутствовала. То, что осталось, было изрезано, выскоблено медсестрой. Все потому, что богатый старик грезил о бессмертии. Она не могла воспротивиться, выбрать человека, который бы смотрел на нее или трогал. Не могла выразить протест, когда, лежа в резервуаре, она смотрела в стенку, не в силах шевельнуться, и ждала… кого? Того, кто придет и повернет ее лицом к свету?

Если бы я не нашла ее в саду и посмотрела бы не в ту сторону, возможно, она осталась бы там навсегда. Одна, в темноте, и только крысы да сменяющийся лиственный покров составили бы ей компанию. Она исчезла бы под снесенным домом, и над ней вместо дерева вырос небоскреб. Там бы нашла она свою могилу. Когда я раскрыла мешок и развернула пакет, я уверилась в том, что Ши Чонгминг был прав: прошлое взрывоопасно, и осколки, которые в тебе сидят, всегда могут выйти наружу.

Я сидела в его кабинете. Открыв рот, смотрела в точку над его головой. Воздух в комнате вдруг стал затхлым и мертвым.

— Ваша дочь?

— Он забрал ее во время войны. В Нанкине. — Ши Чонгминг откашлялся. — Кто, по-вашему, запечатлен на пленке, если не Дзюндзо Фуйюки и моя жена?

— Ваша жена?

— Конечно.

— Фуйюки? Он был там? В Нанкине?

Ши Чонгминг выдвинул ящик и бросил что-то на стол. Это были два гравированных личных знака, привязанные кстарой пожелтевшей ленточке. Оттого что они были нена цепочке, я не сразу узнала, что это солдатские опознавательные знаки. Я взяла их и большим пальцем потерла поверхность. Иероглиф стал хорошо виден. Зима и дерево. Я взглянула на Чонгминга.

— Дзюндзо Фуйюки.

Ши Чонгминг не ответил. Открыл шкафы, стоявшие вдоль стен, и указал на них. Все полки были заставлены стопками бумаг, пожелтевших, оборванных, связанных веревкой, лентой, резинкой, соединенных скрепками.

— Дело всей моей жизни. Основное мое занятие за последние пятьдесят лет. Официально я профессор социологии. На самом деле я всю жизнь ищу свою дочь.

— Вы не забыли, — пробормотала я, глядя на бумаги. — Вы все время помнили Нанкин.

— Да. Зачем, вы полагаете, я выучился хорошо говорить по-английски? Для того, чтобы найти дочь и рассказать обо всем миру.

Он вытащил стопку бумаг и со стуком уронил ее на стол.

— Можете себе представить, через какие трудности я прошел, сколько времени ушло на то, чтобы разыскать Фуйюки? Подумайте о тысячах японских стариков по имени Дзюндзо Фуйюки. Вот я стою перед вами, маленький человек, которого уважают в научном мире за работу в области, не представляющей для меня никакого интереса. Она служит лишь удобным прикрытием моей настоящей цели, с ее помощью я получил доступ к этим документам.

Он подал мне верхнюю бумагу, фотокопию со штампом исторической библиотеки Национального министерства обороны. Теперь я вспомнила, что видела этот логотип на некоторых бумагах в его папке несколько недель назад.

— Отчеты подразделений имперской японской армии. Копии. Оригиналы хранятся в Японии и США в строгой секретности. Но мне повезло — после долгих лет ожидания яполучил доступ к архивам и нашел то, что нужно. — Он кивнул. — Да. В Нанкине в 1937 году был только один лейтенант Дзюндзо Фуйюки. Только один. Янь-ван Нанкина. Дьявол, повелитель ада. Он охотился за человеческой плотью, чтобы излечить себя.

Ши Чонгминг потер лоб.

— Как почти все японцы, вернувшиеся из Китая после войны, Фуйюки привез с собой ящик. — Ши Чонгминг показал руками форму и размер ящика.

Он висел у него на шее.

— Да, — тихо подтвердила я.

Я вспомнила. Белый ритуальный ящик, освещенный и выставленный в коридоре квартиры Фуйюки рядом сТокийской башней. В таких ящиках в Японию привозили пепел погибших товарищей, но Фуйюки воспользовался им с другой целью.

— И вместе с ребенком он привез что-то еще. — Ши Чонгминг грустно посмотрел на стопки бумаг. — Он привез горе родителя. Протянул нить отсюда… — Он приложил руку к груди: — …к вечности. Нить, которую невозможно перерезать или порвать. Никогда.

Мы долго молчали. К нам долетал скрип деревьев, раскачиваемых ветром, ветви легонько постукивали по оконному стеклу. Наконец Ши Чонгминг утер глаза, поднялся из-за стола и, слегка согнувшись, прошел по кабинету. Он вытащил проектор на середину комнаты, включил провод в розетку и неуклюже, без палки, направился к шкафчику, стоявшему возле окна.

— Фильм здесь, — сказал он, отпирая нижний ящик, и достал кассету. — Сейчас его впервые увидят. Я уверен, что человек, снявший это на пленку, раскаивался. Уверен, он непременно обнародовал бы это по возвращении в Японию, даже если бы ему грозила смерть. Но он умер в Китае, а его фильм здесь. Фильм, который я сохранил. — Он покачал головой и мрачно улыбнулся. — Ирония судьбы.

Я ничего не сказала, и он протянул мне кассету.

— Вы покажете его мне, — прошептала я, глядя на пленку.

Вот оно, подтверждение слов, написанных в оранжевой книжке, свидетельство, которое я разыскивала много лет, доказательство, что я ничего не придумала — ни единой детали.

— Да. Вы заранее знаете, что почувствуете, да? Вы много лет изучали Нанкин, прочитали о нем все, что появилось в печати. Вы сотни раз прокрутили в своей голове этот фильм. Думаете, что вам уже все известно и что фильм будет ужасен. Так?

Я кивнула.

— Ошибаетесь. Вы увидите нечто большее.

Он надел очки и вставил пленку в проектор, наклонился к аппарату и что-то поправил.

— Вы увидите это и нечто большее. Уродливое, как вы и представляли, такое же уродливое, как Янь-ван из Нанкина, но вы увидите кого-то еще, более уродливого.

— Кого? — тихо спросила я.

— Меня. Вы увидите, что я гораздо хуже Фуйюки. Он кашлянул, отошел к стене и выключил свет. В темноте я услышала, как он подходит к проектору.

— Это и есть главная причина, по которой никто не видел фильма. Потому что старик, произнесший тысячу мудрых слов о прошлом, не может, не может принять собственное прошлое.

Проектор заработал, и стало слышно потрескивание пленки.

Ши Чонгминг знал, как следует хранить пленку: не было ни осыпания, ни растворения полимеров. Не было теней и перекручивания изображения.

Прошли первые рамки, экран очистился, и появился человек — худой, напуганный. Он стоял посреди заснеженного леса. Согнувшись, он смотрел в камеру дикими глазами. Казалось, он вот-вот прыгнет на оператора. Я покрылась гусиной кожей. Это был Ши Чонгминг, молодой Ши Чонгминг. Он сделал шаг вперед и беззвучно крикнул что-то в объектив. Похоже, он готовился прыгнуть, когда что-то отвлекло его. Он повернулся и побежал в противоположном направлении. Камера последовала за ним и вышла на тропинку. Взмахивая руками, Ши Чонгминг прыгал через ветки и канавы. Он был таким худым — не человек, а палка в мешковатой стеганой одежде. Впереди него, в конце тропы, появились две неясные фигуры, одетые в пальто с меховыми воротниками. Они стояли спиной к камере, близко друг к другу, и смотрели на лежавшее на снегу тело.

Проектор громко трещал. Когда камера приблизилась к лежащей фигуре, картинка дернулась, и один из стоявших людей удивленно обернулся. Его глаза ничего не выражали. Прищурившись, он посмотрел сначала на крошечного китайца, который бежал к нему, размахивая руками, а затем — на оператора. В следующие несколько кадров попали только снег, листья и ноги.

Я представляла себе шум на горном склоне, пыхтенье, треск камеры и веток под ногами. Затем камера снова поднялась, в этот раз она подошла ближе, встала в футе от второго человека. Затем настала пауза, чувствовалось замешательство оператора. Но вот камера двинулась вперед, и человек резко обернулся, уставился прямо в объектив. Блеснула звезда на фуражке.

У меня прервалось дыхание. Прошло более пятидесяти лет, а узнать человека было очень легко. Молодое лицо, казалось, было вырезано из дерева, и оно было больным, очень больным. Серым и потным. Но глаза — все те же. Глаза и мелкие, как у кошки, зубы, это было видно, когда он оскалился.

Механизм камеры, должно быть, заело, потому что картинка исчезла, проектор загремел, словно поезд, готовый сойти с рельсов, но неожиданно изображение снова появилось, теперь уже под другим углом. Камера смотрела на Фуйюки. Он стоял, обливаясь потом, тяжело дыша, маленькие струйки пара поднимались в воздух. Фуйюки слегка согнулся, и, когда камера чуть отошла в сторону, я увидела, что он вставляет штык в ружье. Возле его ног лежала на спине женщина, платье задрано выше талии, брюки порваны, и живот весь на виду.

— Моя жена, — сказал Ши Чонгминг. Он смотрел на экран, словно видел сон. — Это моя жена.

Фуйюки что-то кричал в камеру. Он махал рукой и улыбался, выставляя кошачьи зубы. Камера словно присела под его взглядом, медленно отошла назад, обзор стал шире, на картинке появился склон горы, деревья, мотоцикл. В углу кадра я увидела второго солдата. Он снял пальто и большими руками удерживал Ши Чонгминга, рот которого был открыт в безмолвном отчаянном крике. Ши Чонгминг выворачивался и боролся, но солдат держал его крепко. Никого не трогали его мольбы. Все смотрели на Фуйюки.

То, что произошло потом, не отпустит меня долгие годы. Началось все так, как и в достопамятной оранжевой книжке, но теперь я видела реальную картину, то, чему никто не верил, утверждая, что это игра моего воображения. Теперь я видела правду, в ее черно-белом воплощении. Она отличалась от картины, которую я себе представляла: в моей версии разрезы были чистыми, фигуры четкими, не дергающимися, само действие — быстрым и красивым, похожим на танец самурая. Сверкание меча с последующим очищением его от крови. На снегу — яркий павлиний хвост.

На самом деле все было по-другому. Сцена выглядела некрасиво и неуклюже. Фуйюки вставил в винтовку штык и взял оружие двумя руками, как лопату; за спиной вверх и вниз двинулись локти, толстые и черные на фоне снега. Этот человек, натренированный с детства в умении работать штыком, со всей силы вогнал оружие в беззащитный женский живот.

Ему понадобились два движения. При первом ударе она дернулась, подняла руки, как это иногда делают женщины, разминая уставшие плечи. Из руки на снег выпал нож. После второго удара она, казалось, хотела сесть, выставив перед собой руки, как кукла, но силы ее оставили, и она повалилась назад, слегка повернувшись набок. Теперь она была неподвижна, двигалось лишь пятно, расправлявшее ангельские крылья.

Это произошло так быстро, так неожиданно жестоко, что я почувствовала, как пятьдесят три года назад лес вздрогнул от ужаса. Лицо второго солдата исказилось, оператор, должно быть, упал на колени, потому что изображение дернулось. Затем он, вероятно, взял себя в руки и выправил камеру. Лейтенант Фуйюки копался в кровавом отверстии. Он вытянул сначала руку, а потом и целого, невредимого ребенка, за которым тянулась пуповина, и бросил его на снег. Затем встал над телом матери и, задумчиво кусая губы, пошевелил штыком в ее пустом животе, словно предполагал найти там что-то еще. Младший солдат не выдержал: он поднес руки к горлу и, шатаясь, побрел прочь, выпустив Ши Чонгминга. Ши Чонгминг бросился вперед, к темнеющему снегу. Упал на четвереньки, схватил дочку и завернул ее в свою стеганую куртку, затем неуклюже подполз к жене. Он находился в нескольких дюймах от нее, кричал ей в лицо, в ее мертвые глаза. Затем оператор чуть двинулся в сторону и показал Фуйюки. Тот стоял над Ши Чонгмингом с нацеленным ему в голову револьвером.

Прошла минута, другая, прежде чем Ши Чонгминг понял, что происходит. Почувствовав упавшую на него тень, он медленно, с трудом, поднял голову. Фуйюки снял оружие с предохранителя и вытянул свободную руку. Этот простой жест поняли бы в любой стране. Отдай. Дай мне.

Ши Чонгминг поднялся на колени, прижимая к груди ребенка и не спуская глаз с протянутой руки Фуйюки. Медленно, медленно Фуйюки положил палец на курок. Ши Чонгминг вздрогнул, тело его обмякло. В него не выстрелили, это было лишь предупреждение, но колени его подогнулись, он задрожал. Фуйюки сделал шаг вперед, приставил к его голове дуло револьвера. Дрожа, плача, Ши Чонгминг смотрел на своего палача. В его глазах было все — и отражение деревьев, и долгая мучительная история его жены и ребенка, и вопрос: «Почему мы, почему сейчас, почему здесь?»

Я откуда-то знала, что произойдет в следующий момент, и поняла, почему Ши Чонгминг столько лет скрывал этот запечатленный кошмар. Сейчас я видела его терзания: он оценивал и взвешивал свою жизнь, соизмеряя ее с жизнью ребенка.

Он так долго смотрел на протянутую к нему руку, что камера опустилась и картинка снова дернулась. Когда изображение снова появилось, он все еще смотрел. По щеке побежала слеза. Я приложила пальцы ко лбу, не решаясь вздохнуть. Мне тяжело было присутствие Ши Чонгминга, молчаливо сидевшего позади меня. Сказав что-то — то, что имело значение только для него самого, — Ши Чонгминг поднял ребенка и осторожно положил его в руки Фуйюки. Он наклонил голову, с трудом поднялся на ноги и устало пошел за деревья. Никто его не остановил. Он шел медленно, спотыкаясь, хватаясь за деревья.

Никто не двигался. Второй солдат стоял в нескольких ярдах оттуда, закрыв лицо руками. Даже Фуйюки не шевелился. Затем повернулся, сказал что-то в камеру и поднял ребенка за ногу — осматривал его, словно освежеванного кролика.

Я не дышала. Вот оно. Наступил решающий момент. Фуйюки смотрел на девочку странным, напряженным взглядом, словно новорожденная должна была ответить на важный вопрос. Затем свободной рукой вытащил резиновый ремень, обернул им ножки ребенка, после чего крепко привязал его к поясу. Девочка повисла головой вниз. Она некоторое время дергалась. Затем ее руки обмякли.

Я подалась вперед, схватившись за ручки кресла. Да. Я была права. Ее руки двигались. Рот несколько раз открылся, грудь поднималась и опадала, лицо морщилось в плаче. Она была жива. Она дергалась и инстинктивно пыталась схватить Фуйюки за ногу. Когда он повернулся, рука ребенка разжалась и описала дугу вокруг его бедра, словно юбка танцовщицы. Он повернулся раз, другой, позируя перед камерой. Тельце ребенка стукнулось об него раз, другой. Фуйюки улыбался и что-то говорил. Когда остановился, ребенок уже перестал инстинктивно за него хвататься.

Пленка прокатилась через направляющие и соскочила с бобины. Мне казалось, что я задохнулась. Встав на колени, я наклонилась вперед, словно в молитве. Экран опустел, на нем остались лишь пятна и полоски. Ши Чон-гминг наклонился, выключил проектор и встал, глядя на меня сверху вниз. Тишину в кабинете нарушало тиканье старых каминных часов.

— Это то, чего вы ожидали?

Я вытерла лицо рукавом.

— Да, — сказала я. — Она была живой. Так написано в книге. Дети появлялись на свет живыми.

— Да, — шепотом сказал Ши Чонгминг. — Да, она была жива.

— Многие годы… — Я вытерла глаза. — Все думали, что я это сочинила. Говорили, что я сумасшедшая, что я все придумала, что ни один ребенок такого не переживет. — Я порылась в кармане в поисках платка, скомкала его и промокнула глаза. — Теперь я знаю, что ничего не выдумала. Это все, что я хотела узнать.

Я слышала, как он уселся за столом. Когда подняла глаза, он смотрел за окно. Снежинки на улице неожиданно стали яркими, словно подсвеченные снизу. Помню, мне подумалось, что они похожи на крошечных ангелов, опускающихся на землю.

— Не знаю, сколько она прожила, — сказал он. — Молю Бога, чтобы недолго. — Он потер лоб и пожал плечами, посмотрел вокруг, словно искал, на чем остановить взгляд. — Мне говорили, что Фуйюки после этого пошел на поправку. Он убил мою дочь, и вскоре после этого симптомы его болезни исчезли. Это эффект плацебо, случайный. Со временем приступы малярии все равно бы прекратились, убил бы он мою…

Он перестал водить глазами по комнате и встретился со мной взглядом. Мы долго смотрели друг на друга. Тогда, сидя на полу в кабинете Ши Чонгминга, я вдруг почувствовала нечто ужасное и неотвратимое: я поняла, что покоя мне не будет. Живые или мертвые, наши дети нас не отпустят. Так же, как Ши Чонгминг, я буду вечно связана со своим мертвым ребенком. Ши Чонгмингу было за семьдесят, мне — за двадцать. Она будет со мной навсегда.

Я встала, взяла сумку, поставила ее перед ним на стол, положила на нее руки, опустила голову.

— Моя девочка тоже умерла, — сказала я тихо. — Вот почему я здесь. Вы знали?

Ши Чонгминг оторвал глаза от сумки и перевел на Меня взгляд.

— Я понятия не имел, почему вы ко мне пришли.

— Из-за того, что сделала я. Сама. — Я утерла слезы тыльной стороной ладони. — Я сама ее убила — мою маленькую девочку. Убила ножом.

Ши Чонгминг ничего не сказал. В его глазах было страшное недоумение. Я кивнула.

— Знаю. Это ужасно, и мне нет оправдания. Я знаю. Но я не хотела… убить ее. Я думала, она останется жива. Я читала о детях Нанкина в оранжевой книжке, и я… не знаю почему, но подумала, что и мой ребенок будет жить, поэтому…

Я опустилась на стул, уставилась на свои дрожащие руки.

— Я подумала, что с ней все будет в порядке, что ее заберут и спрячут где-нибудь, чтобы мои родители ее не нашли.

Ши Чонгминг, шаркая, обошел стол и положил руки мне на плечи. После долгой паузы вздохнул и сказал:

— Я не понаслышке знаю, что такое горе. Но… у меня нет слов, чтобы утешить вас. Нет слов.

— Ничего. Вы были добры, пожалели меня, сказали, что невежественность не то же самое, что зло, но я-то знаю. — Я утерла глаза и попыталась улыбнуться. — Знаю. Вы никогда не сможете простить меня.

63

Как измерить власть ума над телом? Фуйюки никогда бы не поверил, что крошечный мумифицированный труп ребенка Ши Чонгминга не является панацеей, источником бессмертия. Он берег и скрывал его столько лет, понемногу отщипывая кусочки, а это было всего лишь плацебо, и то, что столько лет сохраняло ему жизнь, было его собственной неколебимой верой. Те, кто окружал его, тоже в это верили. Когда он умер во сне, две недели спустя после кражи ребенка Ши Чонгминга, все поверили, что произошло это из-за потери его секретного эликсира. Но были и скептики, которые втайне считали, что смерть Фуйюки наступила в результате стресса, вызванного внезапным интересом, проявленным к нему рабочей группой из Министерства юстиции США.

Это была небольшая команда, специализирующаяся на расследовании военных преступлений, и члены команды были рады познакомиться с неким профессором Токийского университета Ши Чонгмингом. Получив возможность предать останки дочери земле, Ши Чонгминг раскрылся, как раковина в горячей воде. Он шел к этому событию пятьдесят три года, добивался разрешения на въезд в Японию, боролся с бюрократией Министерства обороны, но сейчас, когда он нашел ребенка, все вышло наружу: его записки; солдатские личные знаки; фотографии лейтенанта Фуйюки. Все было упаковано и отправлено с курьером в Вашингтон, Пенсильвания-авеню. Чуть позднее за океан последовал 16-миллиметровый черно-белый фильм, благодаря которому команда опознала Фуйюки.

Возникли подозрения, что из фильма что-то вырезано, что какие-то кадры, по всей видимости, удалены недавно. Это была моя идея — убрать несколько кадров, на которых Ши Чонгминг отдавал ребенка. Я сама это сделала в комнате гостиницы Нанкина — грубо, с помощью ножниц и скотча. Я приняла это решение за него, решила, что он не должен мучить себя. Вот так все просто.

Я завернула кассету в мягкую обертку, тщательно написала черным маркером адрес на посылке. — «Доктору Майклу Бурана, IWG, Министерство юстиции». Я могла бы послать копии врачам в Англии и той медсестре, которая в темноте присаживалась у моей кровати. Могла бы отослать копию с засушенным цветком соседке по палате. Но делать этого я не стала. Я повзрослела и теперь очень много знала. Знания меня переполняли. Инстинктивно я различала, что происходит от безумия, а что — от невежества. Мне не надо было больше ничего и никому доказывать. Даже самой себе.

— Все завершено, — сказал Ши Чонгминг. — Теперь я знаю: моя жена была права, когда говорила, что время ходит по кругу. Вот и сейчас мы пришли к началу.

Было бело-голубое декабрьское утро. Отражаясь от снега, солнце слепило глаза. Мы стояли среди деревьев на Пурпурной горе над Нанкином. У наших ног была свежая неглубокая яма. Ши Чонгминг держал на руках маленький, завернутый в холст сверток. Он быстро нашел место, где отдал свою дочь Фуйюки. За пятьдесят три года на горном склоне кое-что изменилось: теперь среди деревьев сновали маленькие красные вагоны. На них туристов поднимали к мавзолею. Внизу вырос город двадцать первого века, с небоскребами и электронной рекламой. Но другие вещи остались неизменными, и Ши Чонгминг молча смотрел на них: солнце светило на бронзовый азимут, черные сосны гнулись под тяжестью снега, большая каменная черепаха до сих пор стояла в тени, безразлично глядя на деревья, а те росли и роняли на склоны семена, умирали и возрождались, умирали и возрождались.

Мы завернули останки ребенка в белый саван, поверх свертка я положила маленькую ветку желтого зимнего жасмина. Купила в магазине белое ципао, чтобы одеться для похорон согласно традиции. Мне показалось, что оно мне к лицу. На Ши Чонгминге был костюм с черной лентой на рукаве. Он сказал, что ни один китайский отец не должен присутствовать на похоронах своего ребенка. Встав в выкопанную яму и положив на землю маленький сверток, прошептал, что ему ни в коем случае нельзя становиться в могилу. Ему полагается стоять в отдалении и отводить глаза. «Но, — сказал он тихо, бросая землю на крошечный саван, — какое теперь это имеет значение?»

Я молчала. За нами наблюдала стрекоза. Странно было видеть в середине зимы живое насекомое, усевшееся на ветку возле могилы и наблюдающее за похоронами ребенка. Я смотрела на нее, пока Ши Чонгминг не тронул меня за руку и не сказал что-то тихим голосом. Я повернулась к могиле. Он зажег маленькую ароматическую свечу и воткнул ее в землю. Я нарисовала христианский крест, потому что не знала, что еще можно сделать. Затем мы пошли к автомобилю. Стрекоза слетела с ветки, а душистый дым от свечи медленно поднялся над горой мимо шелковичных деревьев в голубое небо.

Шесть недель спустя Ши Чонгминг умер в больнице на улице Чжонгшан. Я была возле его постели.

В последние дни он задавал мне один и тот же вопрос: «Как вы думаете, что она чувствовала?» Я не знала, что ответить. Мне всегда было ясно: человеческое сердце жаждет принадлежать кому-то, оно тянется к первому, ближайшему к нему теплу, так почему сердце ребенка должно в чем-то отличаться? Но я не сказала этого Ши Чонгмингу, потому что была уверена: в самые мрачные моменты его жизни он, должно быть, думал, что если его дочь дотянулась до единственного стоявшего возле нее на тот момент человека, то, должно быть, она испытала любовь к Дзюндзо Фуйюки.

И если я не могла ответить Ши Чонгмингу, то разве есть у меня надежда ответить тебе, моя безымянная дочь? Могу сказать только, что думаю о тебе каждый день, хотя никогда не узнаю, как измерить твою жизнь, твое существование? Может, ты еще не обрела душу, может, этот момент для тебя так и не наступил? Может, ты только вспышка света? Маленькая лунная душа.

Я никогда не перестану думать: где ты, возродишься ли в другом мире, а может, ты уже возродилась и живешь сейчас в любви и спокойствии в далекой стране, которой я никогда не увижу. Но в одном я уверена: если ты вернешься, то прежде всего поднимешь лицо к солнцу. Потому что, мое отсутствующее дитя, если ты хоть что-нибудь узнала, то поняла: в этот мир каждый пришел ненадолго.

Примечания автора

В 1937 году, за четыре года до атаки на Перл-Харбор, японские войска вошли в Китай и захватили столицу Нанкин. Последовавшие за этим события превзошли худшие опасения китайских граждан. Захватчики, впав в безумие, в течение месяца истязали, мучили и калечили людей.

Что же заставило дисциплинированную до той поры армию вести себя подобным образом? Об этом шли долгие дебаты (отличное исследование психики японского солдата провела Руфь Бенедикт в классическом произведении «Хризантема и меч»). Наибольшие споры в этом вопросе вызывает количество жертв. В Китае некоторые утверждают, что той зимой погибло четыреста тысяч человек. В Японии же настаивают на незначительных людских потерях. История, как не устают повторять, пишется победителями, но переписывают историю другие стороны: ревизионисты, политиканы, ищущие славы академики и даже, до некоторой степени, американцы, желающие успокоить Японию, видя в ее географическом положении стратегическое преимущество в борьбе против коммунизма. История может меняться, как хамелеон, выдавая ответ, которого от нее требуют, поэтому мало надежды на то, что в вопросе относительно количества жертв придут к согласию обе стороны.

В частично открытой братской могиле Мемориала жертв массовых репрессий гости Нанкина могут увидеть останки неопознанных людей, убитых во время нашествия 1937 года. Глядя на эти кости, пытаясь определить реальный масштаб побоища, я подумала, что, каким бы ни было действительное количество жертв, — большим или малым, четыреста тысяч или десять, — каждый из этих забытых и безымянных людей заслуживает нашего внимания, ибо за каждым стоит большая трагедия маленькой человеческой жизни.

До нас дошли обрывочные сведения о побоище: рассказы свидетелей, фотографии, несколько футов мутной 16-миллиметровой пленки, снятой достопочтенным Джоном Мэйджи. Фильм Ши Чонгминга — вымысел автора, но вполне возможно, что существуют кинопленки, не ставшие достоянием общественности из страха перед теми японцами, что устроили холокост. Копии фильма Мэйджи, привезенные в Японию неким человеком с целью их распространения, исчезли быстро, загадочно и бесследно. На основании обрывочных и скудных свидетельств нелегко создать художественное произведение о преступлении и при этом держаться подальше как от людей, охочих до сенсации, так и от ретроградов. Желая удержаться в этих рамках, я полагалась на работы двух людей: Айрис Чанг, чья работа «The Rape of Nanking»note 88 стала первой серьезной попыткой привлечь внимание широкой общественности к тому побоищу, и еще более важным источником стали для меня работы Кацуичи Хонда.

Японский журналист Хонда ведет это расследование с 1971 года. Он желает сообщить правду своей скептически настроенной нации. В последнее время в Японии начали пересматривать свое прошлое: историю захвата Нанкина осторожно включили в школьную программу, и тот, кто был свидетелем тех событий, не забудет шок и слезы пожилых японцев, узнавших правду от своих детей. Тем не менее Хонда Кацуичи вынужден скрываться. Собранные им 1999 свидетельств о нанкинской бойне содержат сведения о «горе трупов» в районе Тигровой горы и о живой пирамиде, сложенной из людей, пытавшихся избежать смерти. Имеется там и полученное из первых уст свидетельство о младенце, которого японский офицер вырезал из материнской утробы.

Кроме работ Хонды, я воспользовалась также материалами Джона Блейка и Энни Блант из Института психического здоровья; Джима Брина из университета Monash (в его базе данных имеется отличное собрание иероглифов — см. csse.monach.edu.au ); Ника Бэртона; Джона Дауэра (Embracing Defeat); Джорджа Форти (Japanese Army Handbook); Хайро Хитоми; Хайроки Кобаяси; Алистер Моррисон; Чигуса Огино; Анны Валдингер и всех тех, кто работает в Британском посольстве в Токио. Если в тексте имеются ошибки, то они мои собственные.

Благодарю Токио за возможность вольного обращения с его замечательной географией, а также Селину Уолкер и Бру Догерти за их энтузиазм и веру в меня. Как и всегда, благодарна Линде и Лауре Даунинг; Джей Грегори, Патрику Дженсону-Смиту; Маргарет Мэрфи; Лизанн Рэдис; Джилли Фолкхарду. Особая признательность великой Мэйри. А больше всех благодарю вас, мои постоянные и верные друзья, Кейт и Лотта Квин.

Note1

Китайская тушь изготавливалась из сажи и клея. Сажу получали от сжигания кунжутного и др. масел. В данном случае в ход пошла сосна. — Здесь и далее примеч. ред.

Note2

Мавзолей Сунь Ятсена. Построен в 1926 году. В нем есть надгробие и статуя Сунь Ятсена.

Note3

Японцы издревле старались сохранить свой живот в тепле, считая, что именно там расположена душа человека. Еще сравнительно недавно можно было увидеть людей, одетых легко, но с обязательным шерстяным поясом на бедрах.

Note4

Одна из крупнейших британских благотворительных организаций, основана в 1942 г. Оказывает помощь в чрезвычайных ситуациях и через долгосрочные программы; имеет около 850 магазинов, в которых работают добровольцы, продавая подержанные вещи и книги.

Note5

Токийский университет — сокращенно Тодай — занимает площадь в 30 га, разделенную на два больших кампуса.

Note6

Китайская императорская династия (618-907).

Note7

Китайская медицина.

Note8

Хунань — китайская провинция.

Note9

Провинция в Китае.

Note10

Йоруба — народ на западе и юго-западе Нигерии.

Note11

Библиотека Конгресса США. Находится в Вашингтоне; финансируется правительством и открыта для всех желающих; в ней можно найти экземпляр любого издания, вышедшего в США.

Note12

Красные ворота, переносное значение — Токийский государственный университет.

Note13

Марка пылесоса.

Note14

Магнитофон-кассетник с легкими наушниками, которым пользуются при ходьбе, в транспорте и т. д.

Note15

Китайские иероглифы, используемые в японском языке.

Note16

Деревья с веерообразными листьями.

Note17

Телевизионная башня.

Note18

Такие плоские коробки для продуктов в Японии называются бенто.

Note19

Национальный флаг Японии. Был в обращении с XIII в. Сначала использовался только на военных кораблях.

Note20

Запретный город — дворец китайского императора.

Note21

Божница, домашний алтарь.

Note22

В японском жилище есть как бы алтарь красоты. Это токонома, то есть ниша, подле которой садится глава семьи или гость.

Note23

В готической архитектуре желобы для отвода дождевой воды с карниза здания оформляются в виде сказочных существ, чудовищ, из открытых пастей которых льется вода.

Note24

Буду грустить (яп.).

Note25

Группа огромных каменных глыб, стоящих в виде круговой ограды, относящихся к 2500-1500 гг. до новой эры. Вероятно, служила для культовых обрядов или астрономических наблюдений. Находится на юге Англии в г. Солсбери, графство Уилтшир.

Note26

День поминовения усопших. Его отмечают в середине лета, на седьмое полнолуние, причем отмечают весело, чтобы порадовать предков, духи которых, по преданию, возвращаются на побывку к родственникам. Существует обычай поминать каждого умершего свечкой, которую пускают в плавучем бумажном фонарике вниз по течению реки.

Note27

Инь — женское начало.

Note28

Политическая партия в Китае, создана в 1912 году. Власть Гоминьдана была свергнута китайским народом в 1949 году.

Note29

Длиннополый халат со стоячим воротником.

Note30

Этот район называют Елисейскими полями Токио, воплощение шика.

Note31

Шармиз — шелковая ткань (фр.).

Note32

Влажное полотенчико для обтирания лица и рук.

Note33

Ангкор — грандиозный комплекс храмов, дворцов, водохранилищ и каналов близ г. Сием-Реап (Кампучия), сооружен в IX-XIII вв. Ангкор-Ват (1113-1150) славится богатым скульптурным оформлением.

Note34

Лхаса — административный центр Тибетского автономного района, Китай.

Note35

Варанаси — город в штате Уттар-Прадеш, Индия.

Note36

Местечко, расположенное рядом с городом Аидзу в горах на севере острова Хонсю. Славится керамикой.

Note37

Город на севере Таиланда.

Note38

Последний император Китая (1906-1967), сын великого князя Чуня, внук вдовствующей императрицы Цыси.

Note39

Ай Цин — китайский поэт (родился в 1910 г.).

Note40

Вежливое обращение к женщине.

Note41

Город в провинции Цзянсу.

Note42

Город в Малайзии.

Note43

Город в провинции Сычуань.

Note44

Токийская равнина.

Note45

Птица семейства воробьиных.

Note46

Басе (1644-1694) — подлинное имя Мацо Мунэфуса. Учился у знаменитых в то время мастеров поэзии хокку Ката-мура Кингин и Нисияма Соин. В 1680 г. опубликовал первую антологию собственных стихов и стихов своих учеников. Оставил пять лирических дневников и несколько поэтических антологий.

Note47

Религия, распространенная в Японии. В основе синтоизма лежит культ божеств природы и предков.

Note48

Феникс.

Note49

Мужской длиннополый халат.

Note50

Драконовый порог на реке Хуанхэ отличается необыкновенной силой течения.

Note51

Центральная улица Токио. Слово «гиндза» состоит из двух иероглифов и означает: гин — серебро, дза — цех, мастерская.

Note52

Сокращение от мосимасу-мосимасу, что означает «говорю, говорю».

Note53

Метод рефлексотерапии — медленное окуривание рефлексогенных точек путем сжигания пучка полыни.

Note54

Древнекитайский врачеватель (145-208), живший в последние годы династии Хань.

Note55

Комплекс оздоровительных упражнений, имитирующих движения и позы животных: тигра, медведя, оленя, обезьяны и тигра.

Note56

Область химии, связанная с приготовлением лекарств, их дозировкой и способами применения.

Note57

Соевый творог.

Note58

Маска фехтовальщика.

Note59

Зал для занятий боевыми искусствами.

Note60

Фармакологический препарат с большим стимулирующим эффектом, чем амфетамин.

Note61

Префектура в Японии на острове Хонсю.

Note62

Префектура Японии.

Note63

Большой мягкий диван фирмы «Честерфилд».

Note64

Легкое летнее кимоно.

Note65

Шашлычки из куриного мяса.

Note66

«Весенние картинки» — картины, изображающие проституток.

Note67

Но (ногаку) — один из жанров традиционного театра Японии. Пьесы Но основаны преимущественно на материалах японской классической литературы, народных и буддийских легендах. Действие на сцене происходит под аккомпанемент флейты и барабанов, сопровождавшийся мужским хором. Главные действующие лица выступают в масках. Танцы и условные движения передают переживания героев. В отличие от Кабуки, Но представляет собой более консервативную форму театрального искусства, привлекает в настоящее время весьма узкий круг зрителей из наиболее обеспеченных слоев интеллигенции.

Note68

Китайское домино.

Note69

Низкий диван.

Note70

Длинная белая редька.

Note71

Бутылочная тыква.

Note72

Деревянная подушка — особая деревянная подставка, чтобы голова с прической висела в воздухе.

Note73

Главное в синтоистской религии — очищение от скверны. Для этого перед входом во внутренние ворота святилища устраивают тёдзуя (место омовения), где прихожане могут смыть с себя все вредоносное. Они набирают воды в ковшик, затем омывают левую и правую руки и полощут рот.

Note74

Молящиеся в синтоистских святилищах хлопают в ладоши, чтобы привлечь внимание божества.

Note75

Сунь Ятсен (1866-1925), китайский революционер-демократ. В 1912 г. основал партию Гоминьдан.

Note76

Низкосортный напиток из пивной гущи; брага.

Note77

Гумма и Канагава — префектуры Японии.

Note78

Большое спасибо.

Note79

Великий (или Императорский) канал начинается у Пекина и заканчивается в Ханчжоу, в провинции Чжэцзян; его длина превышает 1800 км, а ширина — около 50 м.

Note80

Ши Найань (1296-1370). «Речные заводи» — роман-эпопея о крестьянском восстании XII в., один из первых в китайской литературе.

Note81

К данному случаю (лат.).

Note82

Существовали обычаи жертвоприношений Луне, до сих пор в ночь Середины осени принято любоваться полной луной и угощать гостей лунными пряниками. Круглая луна, круглые пряники — все это олицетворяет для китайца единение в кругу семьи.

Note83

Праздник китайского Нового года — праздник Юаньсяо. Этот праздник называют также «праздником Фонарей», так как в этот день — 15-го числа первого месяца по лунному календарю — принято развешивать бумажные разноцветные фонарики.

Note84

Там китайские императоры совершали молебны об урожае.

Note85

Это слово означает цветник, сад с цветами.

Note86

Широкий пояс с бантом на спине — принадлежность кимоно.

Note87

Китайский женский халат.

Note88

Изнасилование Нанкина.