Дома в Берлине я нашла телеграмму от Франца: "Что случилось, черт побери?", протелеграфировала в ответ: "Ничего. Прощай", - и позвонила матери, которая даже не заметила, что я уезжала и что сегодня первый день Рождества.
      ТВОЙ МАКС
      "Эта весна - весна распахнутых окон и дверей, - писал он, - из которых выбрасывается многое, что давно покрылось пылью и еле-еле живо. Вероятно, что при этом вылетит и то, что еще могло бы послужить, но это выяснится позднее. Между нами, дорогая Рита, стоит многое такое, что никуда не годится. Н-да. Так вот все сложилось. А теперь наступают другие времена. Прощай. Твой Макс". Письмо было на шести страницах, исписанных его красивым почерком. Рита прочитала его в десять часов двадцать минут голубым сияющим мартовским утром. Она схватила собаку и выбрала дорогу, по которой давно не ходила. Природа выглядела достаточно изнуренно: прошедшая зима была свирепой, слишком длинной, слишком холодной, слишком снежной, со злыми метелями. Большинство берез просто сломались посередине, деревья лежали вкривь и вкось друг на друге, а дороги, казалось, были изборождены морщинами. Рита уже давно хотела выбраться из этой местности, в которой смена времен года ощущалась слишком явственно. Это было не для нее, она любила всегда одинаковое серое марево городов.
      Собака приплелась с палкой, которую Рита ей бросила. Она весело запрыгала вокруг хозяйки, а Рита думала: ну хорошо, мой милый. В каждую черную дыру, что разверзается передо мной, я не собираюсь проваливаться. Пиши, что хочешь, вряд ли я сойду с ума.
      В имении почти все было готово к строительным работам. Десятилетиями поместье постепенно разваливалось само собой, пока не появился электрический миллионер и не велел все реконструировать в старом стиле даже разрушившийся домик в саду перестроили весьма забавно. В нем повесился художник Ульрих, когда его известили о предстоящем ремонте и потребовали освободить жилье. Когда-нибудь, подумала Рита, если миллионер со своей третьей и, естественно, очаровательной женой прибудут сюда, я позвоню в их дверь и скажу: "Извините за беспокойство, но я бы могла быстренько показать вам то место, где из-за вас повесился художник Ульрих". Собака толкнула ее под колено большой палкой. Рита вырвала ее из собачьей пасти грубее, чем это было необходимо, швырнула вниз с пустынного косогора и помчалась вслед за ней так быстро, что у нее закололо сердце и перехватило дыхание. Она бежала и плакала от ярости, потому что ей уже никогда не встретить здесь Ивана, одичавшую собаку художника Ульриха, всегда преграждавшую ей дорогу, этого прекрасного порывистого дикаря, которого пристрелили вскоре после смерти художника, так как никто не мог с ним справиться. В низине долины можно было увидеть забавный домик ведьмы. Именно там они соорудили детскую радиостанцию. Если бы я была электрическим миллионером, подумала Рита, я бы велела облепить его коржиками и пряниками и разрешить детям переселенцев, турок и цыган, съесть их, тогда бы у местной прессы появился наконец задушевный сюжет.
      Посередине пустыря проросли первые настоящие весенние цветы: территория для Красной Шапочки, но без волка. Красная Шапочка. Именно о Красной Шапочке Рита недавно проспорила целую ночь с неким Роландом, новейшим психологическим приобретением Ильзе. Ильзе была Ритиной подругой нет, конечно же, подругой она не была. Ильзе - неопрятная баба, с которой они познакомились семь или восемь лет тому назад и которая навязалась ей со своими письмами, телефонными звонками и настырной пылкой дружбой: "Угадай, кто тебе звонит в такое время?" В последние годы Рита использовала Ильзе, собственно, как прикрытие, отговорку, когда не хотела встречаться с Максом. (Боже мой, думала она, ведь раньше решала я, видеть мне кого или нет, почему же мне встретился такой, который пишет: прощай?) Ильзе и Роланд. Красная Шапочка. Шла ли тут речь о сексе, вот о чем они дискутировали до четырех утра, что значит "сожрать" и кто волк, а кто охотник а) в сказке, б) в жизни, и Роланд употреблял такие слова, как "дизайн идентичности", "расширение страдания" и "эго-принадлежность", а Рита сказала: "И где ты подцепила этого засранца, Ильзе?" - когда он в третий раз отправился в туалет. Ильзе познакомилась с Роландом в университете, он был психологом-преподавателем, читал курс лекций, и на таких вот нездоровых всезнаек она всегда западала. Ильзе любила уродливых, неконтактных мужчин значительно моложе себя, которые таскали ее сумки и во время полового акта разражались слезами, поскольку в памяти всплывало что-то угнетающее из их детства.
      Рита позвонила тогда Ильзе уже из поезда, на всякий случай, потому что если бы она одна пошла в пивную, то рано или поздно встретилась бы с Максом, а она хотела попытаться не встретиться с ним. Уж лучше тягучий вечер с Ильзе, а та заверила ее: ты должна познакомиться с Роландом, между нами еще ничего нет, понимаешь, я до сих пор балдею от постели с Олафом. Олаф шлет тебе привет, мы иной раз совершенно по-дружески встречаемся в "Багван-Диско", но Роланд не должен ничего об этом знать, он такой чувствительный. Именно тогда Рите захотелось сказать: "Ильзе, поцелуй меня в зад вместе со своим Олафом и безумно чувствительным Роландом. Честно говоря, я вас всех терпеть не могу", и она готова была поехать с вокзала прямиком в их пивную, в которой крутят крутое видео с Тиной Тернер и Дэвидом Боуи. Вместо этого ее прямо у вагона встретила Ильзе - лиловая юбка с коричневыми розами, полезная для здоровья обувь, красные губы, слишком большие серьги. Макс, Макс, Макс, думала Рита. Макс, где ты, помоги мне, я хочу красоты и любви, ну пожалуйста!
      У дверей ей ударил в нос запах еды: Роланд готовил. "Я не голодная, сказала Рита, содрогнувшись, - я всегда ем в поезде". Они выпили в кухне шампанского, Ильзе хлебнула ложкой овощного супа и попросила: "Расскажи-ка о своей работе". Рита выдумала парочку захватывающих конфликтных историй и слегка раскаялась, когда заметила, с каким изумлением и восторгом слушает ее Ильзе, прямо-таки с открытым ртом, из которого капал суп. "Потрясающе, сказала Ильзе, - что с тобой только не случается", а Рита подумала: "Почему, черт подери, мне не удается наскучить людям настолько, чтобы они меня забыли? Теперь Ильзе опять начнет мне писать и звонить, звонить и писать, и этому не будет конца".
      В кухню вошел Роланд, и тут же возник спор. Кто-то из них начал рассуждать о Красной Шапочке, и Рита не замедлила перевести дискуссию в плоскость абсурда: секс? Человек-волк, взаимопроникновение? Все дерьмо! Красная фуражка! Маркс! Речь идет об аутсайдере, все политизировано, пожиратель коммунистов.
      Рита заметила, что она меж тем нарвала цветов, маленький жалкий букетик. Она положила их на скамейку и тяжело вздохнула. Ильзе, Роланд. Прочь от них. Она напишет письмо: "Дорогая Ильзе, сейчас наступила весна открытых окон..."
      Боже мой, какая боль. Она стала для Макса такой же обузой, как для нее Ильзе? Покончить со всем, бросить на свалку? Прощай, твой Макс. И надо же именно в тот год, когда все и так шло вкривь и вкось, а сейчас всего лишь март. Собака отыскала под охапкой листьев ежа, заскребла лапами и залаяла. Она нехотя поплелась за Ритой, шагавшей твердо и энергично. Нет, она не станет ломать комедию. У них с Максом с самого начала все не заладилось. Уже само знакомство было болезненным, это случилось в тот день, когда Рита поехала в Кельн, без всякой видимой цели, просто потому, что бездействие означало смерть. Поезд проезжал через прекрасную местность вдоль Рейна, где она жила, когда была маленькой девочкой: юбка в складку, дневники, уроки игры на фортепьяно, любовные письма. За Буденхаймом был стеклянный завод Катарина, Катарина, подруга моя, где ты? Помнишь ли ты, как мы лежали на лугу и воображали себе, чем мог быть стеклянный завод? Это могло быть место, где жил заколдованный принц со своими зверями, а по вечерам сюда приходили заблудившиеся дочери угольщика и сначала готовили ужин и ночлег для себя, а только потом для зверей, и звери печально трясли головами и говорили: "Дукс!", а дочери угольщика проваливались через люк в подвал, пока не появилась одна, которая сначала позаботилась о зверях, прежде чем они отправились спать, и тут грянул гром, и сверкнула молния, стеклянный завод превратился в стеклянный дворец, и дочь угольщика стала там счастливо жить-поживать с принцем - Катарина, что сталось с маленькой девочкой и ее стеклянными мечтами? Стеклянный завод за Буденхаймом сделан из волнистого железа, а когда мы становимся старше, уже нет ни принцев, ни стеклянных дворцов, одни только удары грома.
      В этих окрестностях Рита прогуливалась с Германом по виноградникам, она взобралась на спинку скамейки, а Герман пришил к подолу ее пальто кусочки норки, потому что самым модным этой зимой был фильм про Пирошку, а все девушки хотели выглядеть, как Анук Эме в "Мужчине и женщине", - с меховой опушкой по подолу. Тогда счастье длилось долго, целыми вечерами, теперь же минут пять-десять, когда мы занимаемся любовью молча, не разговаривая ни о чем.
      В такси звучал Элтон Джон, "All quiet on the western front"*. Рита попросила таксиста сделать крюк, чтобы дослушать песню до конца, но потом все же высадилась у своей любимой пивной, и все пошло как всегда. Там был маленький толстый поэт, весь в черном, они затеяли спор, кричали друг на друга, пили водку и чувствовали себя прекрасно.
      * Все спокойно на западном фронте (англ.).
      Появилась Маша и продемонстрировала свои прекрасные груди, которые пришлись маленькому поэту как раз на уровень глаз, потому что Маша была под добрых метр восемьдесят. От нее пахло сотнями различных мужчин, а Рита послала всех мужчин к черту и захотела в Машины объятья, но для этого все они недостаточно напились. Рита переключилась на белый ром с сахаром и лимоном, им она напивалась мгновенно. Самое прекрасное в Маше было то, что она никогда не разговаривала, она просто всегда была тут, мягкая, шелковая, нервная, в руке бокал, а то вдруг внезапно исчезала, одна или с кем-нибудь, кто послал ей призывный взгляд.
      Пришли двое музыкантов, эгоцентрик и экспериментатор. Эгоцентрик только что прибыл из Бразилии и настаивал на том, что ему одному удалось объяснить бразильцам, что такое танго. "Аргентинцам! - устало пробормотала Рита. - Танго - это Аргентина", а он заорал на нее: "Кто был там, ты или я?" - и поругался с маленьким поэтом относительно смысла абонемента на вечера солидарности в пользу Никарагуа. Музыкант-экспериментатор съел что-то некачественное, и его вырвало прямо на стол, после чего он выглядел так, как будто сейчас ударит эгоцентрика по морде. Рита очень надеялась на это, потому что в драках между друзьями было что-то освобождающее.
      Маша удалилась с парнем, который обгорел в машине - на руках у него были толстые шрамы, поэтому он всегда носил рубашки с короткими рукавами, чтобы все их видели. За это Рита любила его, тут все было ясно и просто, и, кроме того, он был не в состоянии произнести ни одной разумной связной фразы. Пришел старик и с ним две девушки с запавшими глазами. У старика была пивная рядом с вокзалом, сегодня там выходной, и так как владельцы пивных не знают, что им делать по выходным, то обычно сидят в других забегаловках. Внезапно кто-то сказал: "А вот и Макс", и тут она впервые увидела его.
      Тяжело дыша и цепляясь руками и ногами за землю, Рита взобралась вслед за собакой на склон холма. Та стояла, дружелюбно помахивая хвостом и удивляясь, почему хозяйка так медленно передвигается. На вершине холма Рита легла, выдохшаяся, на влажную мягкую землю, а собака лизнула ее в лицо своим теплым языком.
      Они посмотрели друг на друга, он - длинный, худой и спокойный, и она маленькая и живая, а потом он сказал: "Знаешь что, мы оба должны уйти отсюда". Она сделала вид, что не слышит, потому что слова, о которых всегда мечтаешь и которые внезапно слышишь, вдруг кажутся просто глупыми. Вместо этого она пошла назад к стойке и попросила Лизу смешать водку с амаретто, Good mother называлась эта ужасающая смесь, и Лиза сказала тоже: "What's good about it" и "А ты сегодня вообще на это неспособна". Рита знала, что никогда и нигде ей не будет лучше, чем в этой убогой пивной с неоновым освещением, плохо вымытыми бокалами, с маленьким поэтом, поставившим пепельницу на голову эгоцентричному музыканту, и с музыкой, которую здесь слушали, это был как раз Лу Рид, он пел: "Please, say hello". Макс подошел к ней, стоявшей у стойки, и сказал: "Вот что, мне нужно уйти, встретимся в половине первого в "Старом Рокси". Рита попыталась вспомнить, поцеловал ли он ее, вполне возможно, во всяком случае, ее сердце остановилось от светлой нежности к его горькому усталому лицу.
      Она собралась с силами и пошла дальше. Собака растерянно прижалась к хозяйке, не понимая, почему та плачет. Неправда, что только большие катастрофы, такие, как война, пожар или рак, могут погубить нас. Сердце может разбиться и ясным мартовским днем, прощай, твой Макс. Против этого не существует никаких средств. Это было новое поколение, оно жестко расправлялось с запыленными чувствами, меж тем как Рита протащила через десятилетия свои выдохшиеся любови и нуждалась в них. Макс был на десять или двенадцать лет моложе ее, ему, конечно, легко было раскрыть окна и все выбросить, но попробуй это проделать, если тебе за сорок. "Проклятая свинья, - кричала Рита, - негодяй, подлец, кусок дерьма", - и пинала дерево ногой, пока ей не стало больно. Собака стояла в стороне с поднятым хвостом и прижатыми к голове ушами. Рита вздернула нос кверху и вытерла слезы рукавом. "Дерьмо!" - закричала она и опять пнула ногой дерево, прежде чем отправиться дальше.
      Она пошла тогда в "Рокси", и это было ужасно. Один художник устроил перформанс, невероятно агрессивную историю: на больших мониторах показывали "На следующий день", из четырех колонок доносился грохот бомбежки. В середине помещения стояла проволочная клетка, в которой люди в оливковых униформах били дубинками по головам мужчин в голубых рабочих халатах. Головы скрывались под красными пластиковыми ведрами. На полу валялись осколки стекла, а рядом, во второй проволочной клетке танцевала обнаженная пара. Все, перед чем Рита испытывала ужас, происходило здесь, в этом помещении на паре квадратных метров. Внезапно снова возник Макс и обнял ее. Не в силах больше выдерживать это зрелище, Рита выбежала вон и спряталась в старой маленькой церкви напротив. Было уже больше часа ночи, но церковь была открыта - холодная, тихая и полная циничного отсутствия Бога. Рита зажгла все жертвенные свечи на боковом алтаре, и бродяжка, спавшая на последней скамье, посмотрела на нее с ужасом и перекрестилась. После этого Рита не вернулась в "Старый Рокси", а опять отправилась в свою пивную. На улице несколько панков выдергивали из земли свежепосаженные деревца и топтали их ногами, протыкали ножами шины прикрепленных цепями велосипедов, мочились на дверь дома. В тихом, ухоженном городке, где жила Рита, ей тоже всегда было страшно, но здесь все было ясно - скандал, насилие, агрессивность, явные, ничем не прикрытые, - с этим она могла справиться и чувствовала себя почти в безопасности.
      Пивная была уже закрыта, но Рита знала дорогу, известную только завсегдатаям - через соседний двор, а затем через кухню. Лиза втянула порцию кокса, Маша и парень со шрамами заказали шампанское, маленький поэт уснул на полу. Том Уэйтс пел: "I never heard the melody untill I needed the song"*, а старик с запавшими глазами играл в задней комнате в биллиард против двух девушек. У бокового стола сидел калека, прислонив к стене костыли, и с закрытыми глазами пил чай. Лиза дала Рите еще водки, выключила музыку и поставила видео с Тиной Тернер и Дэвидом Боуи. Все стали смотреть, но Маша внезапно начала рассказывать о своих страхах и разбитых мечтах, маленький поэт проснулся и заплетающимся языком нарисовал мрачнейшую картину развития мира, а калека сказал: "Мне бы ваши заботы, мне, может быть, осталось жить три или четыре года, и я радуюсь каждой тарелке супа, которую еще могу съесть, не обделавшись сверху донизу". Тут они чуть не попадали со стульев от смеха, и калека тоже смеялся и кричал: "Прекратите, когда я смеюсь, у меня болят все кости, мне нельзя смеяться! И что тут, собственно, смешного, что я через три года умру?"
      * Я никогда не слышу мелодию, пока мне не нужна песня (англ.).
      Пришел Макс, сел за пианино и стал играть, и все успокоилось и умиротворилось, и по кругу ходил косяк, совсем как в старые добрые времена, когда у нас не было других забот, кроме как покурить гашиша. Риту отпустило, она стала мягкой и спокойной и подумала: "Я никогда так не любила, как в это мгновение, но я не знаю кого". Около половины третьего зазвонил телефон, и Лиза сняла трубку. "Это Пит, - сказала она и прикрыла трубку рукой, - он опять хочет спрыгнуть с двенадцатого этажа". Маленький поэт подошел к телефону и сказал: "Пит, не дури, я сейчас возьму такси и заеду к тебе, о'кей?" Потом он еще немного послушал и сказал: "Знаешь что, не морочь мне голову!" - и положил трубку. "Если ты действительно приедешь, - говорит Пит, - то захвати с собой картофель-фри, гирос и пять бутылок пива", - объяснил он нам, и мы смеялись до полусмерти, а калека крикнул: "Трюк был супер, это мне нужно запомнить".
      Собака наконец устала и еле тащилась рядом с Ритой, когда та пошла обратно в долину. Нужно было когда-нибудь все равно возвращаться домой, вечно убегать от этого письма не удастся. Оно было последним в длинной череде писем, они оба были маньяками переписки. Последние три года они писали друг другу через день о книгах и фильмах, о музыке, о своих наблюдениях, о людях, о мечтах и планах, о том, что происходило в их головах и на улице, и каждый раз, когда приходило письмо от него, ее муж улыбался и говорил: "Ты и твой Макс".
      Однажды Макс поцеловал ее по-настоящему, они сидели втроем в пивном саду, с ним была отвратительная подружка, которую он задумал уязвить этим поцелуем. Он перегнулся через стол, взял в руки Ритину голову и поцеловал долгим и крепким поцелуем только лишь для того, чтобы разозлить свою подружку, но Ритино сердце забилось, и это ей понравилось.
      Иногда они гуляли вдоль Рейна и рассказывали друг другу о себе такие вещи, которых никто не знал; они смотрели на корабли и чувствовали себя хорошо и легко. Все-таки это была любовь. Но без постели. Он не понял и написал ей это письмо. Дома Рита приготовила собаке корм из мяса, овощей, овсяных хлопьев и положила голову на письмо, лежавшее перед ней на столе. Вошел муж и пощупал ее лоб. "Заболела? - спросил он, и: - Температура?" "Нет", - сказала Рита, широко раскрыла окно и выпустила свою любовь. "Эта весна - весна распахнутых окон", - сказала она мужу, но он раскурил трубку и опять принялся за работу.
      Через полгода она нашла в почтовом ящике конверт, надписанный тем же красивым почерком. "Рита, - писал он, - ты знаешь меня, я слишком быстрый, слишком горячий, слишком нетерпеливый. Конечно, ничто не прошло. Напиши скорее, твой Макс".
      И в тот же вечер она написала Ильзе, что эта весна - весна распахнутых окон и туда вылетает все, что уже давно пропылилось и еле-еле живо, "как, собственно, и наша дружба, дорогая Ильзе, которая никогда не была дружбой, прощай, Рита". И только два или три года спустя она решилась опять заглянуть в пивную, и Лиза сказала: "Ты могла бы и раньше приходить совершенно спокойно, твой Макс здесь больше не бывает. Он женился и здорово растолстел, и знаешь, у него двое детей". Она постучала себе пальцем по лбу и нацедила Рите пива. Том Уэйтс пел "Heartattack and vine"*, а Лиза рассказала, что калека теперь сидит в инвалидном кресле и еду ему ставят на колени, а вниз он спускается только с чьей-нибудь помощью. Пит действительно выпрыгнул с двенадцатого этажа, а маленький поэт наконец-то лег на лечение, Маша уехала с каким-то типом на Ибицу, предполагают, что у нее СПИД, но никто не знает точно, а музыкант-экспериментатор играет теперь вместе с Брайаном Эно и наконец добился успеха.
      * Сердечный приступ и виноградная лоза (англ.).
      За угловым столиком сидел музыкант-эгоцентрик, который сказал: "Привет, Рита, я рассказывал тебе, как я объяснил бразильцам, что такое танго?"
      И Рита ответила: "Нет, расскажи".
      ЗИМНИЙ ПУТЬ
      Дорогой Альбан,
      я теперь в Вене, где лютует январь, потому что мне захотелось убежать от тебя как можно дальше. Ты не сможешь найти меня и вновь околдовать своими светлыми глазами, своими длинными волосами и своей самоуверенной юностью. Рядом со мной злой, старый, печальный город, и я тоже злая, старая, печальная женщина, которая хотела бы обрести покой вдали от таких прелестных созданий, как ты.
      Что ты натворил, Альбан?
      Я пришла в такой восторг, когда впервые увидела тебя, пожалуй, больше, чем в восторг, - я была вне себя от страсти из-за твоей красоты. На тебе была зеленовато-белая рубашка в полоску и светлые брюки, твоя кожа была цвета бронзы; ты закинул обе руки за голову и поднял к солнцу свое лицо с высоким прямым лбом. Я смотрела на тебя, и вдруг ты открыл глаза - они были светло-серые, а волосы золотистые - ты улыбнулся и движением руки пригласил меня сесть за твой столик, залитый солнцем. Все остальные столики были заняты. Я села рядом с тобой, а ты опять закрыл глаза, и я испугалась, что мое сердце стучит слишком громко. Я заказала себе бокал сухого белого вина, а ты себе еще один кофе-эспрессо, и мы улыбнулись друг другу. Когда я была ребенком, мне подарили книгу о греческих богах, боги выглядели, как ты. Но они не двигались с такой грацией, как ты, - я хотела бы сидеть вот так вечно и изумленно разглядывать тебя, но ты расплатился, встал и уехал на своем велосипеде.
      Я приехала сюда вчера поздно вечером, один друг предоставил в мое распоряжение свою квартиру. Мне нужно, Рудольф, сказала я ему по телефону, мне нужно пару недель побыть совсем одной, поверь, речь идет о жизни и смерти. Рудольф играл в Мюнхенском театре, его квартира в Вене была свободна, и он хорошо понимал дам, у которых речь шла о жизни и смерти. Рассказывай, сказал он, но что тут было рассказывать? Что я каждый день стала приходить в кафе, лишь бы увидеть тебя? И действительно, ты всегда был там, чаще всего окруженный друзьями, иногда один, мы кивали друг другу, как старые знакомые, и твой образ с тех пор был постоянно со мной. Кто-то позвал тебя: "Альбан!" - так красота обрела имя. Вчера мне пришлось долго звонить консьержке, у которой были ключи Рудольфа. Да-да, господин Рудольф предупредил меня, но вы приехали поздно, и, конечно, в квартире холодно: мы не включаем отопление просто так. Четвертая лестница, третья дверь, и всегда хорошенько закрывайте ее.
      Квартира Рудольфа - это невероятная мешанина из старой мебели, прекрасных картин и всевозможного хлама, вроде бесчисленных индийских подушек и пачек старых театральных программ. От люстры с пестрыми лампочками, висящей высоко под потолком, исходит отвратительный свет; кровать гигантских размеров, слишком мягкая и глубокая; письменного стола нет. Как холодно! В кухне можно включить газовый бойлер, он опасно ревет и шумит, зато потом становится немножко теплее, но в первый день пришлось засунуть под одеяло обернутую в скатерть кастрюлю с горячей водой, чтобы согреть ноги. И я лежала в темноте этой чужой квартиры, наполненной незнакомыми мне шумами и запахами, в городе, где я прежде никогда не была, - и это все лишь бы сбежать от тебя, Альбан!
      На четвертый или пятый день ты подсел ко мне, и мы поговорили о музыке. Раньше ты был пианистом. "Был? - спросила я. - Тебе ведь от силы лет двадцать пять".
      "Двадцать четыре", - засмеялся ты, но играть на рояле перед публикой не доставляло тебе удовольствия. Концерты, черные костюмы, праздничная суета - все это тебе не годилось, ты хотел бы играть только для себя. Лишь изредка ты принимаешь выгодные предложения как музыкант, но большей частью нанимаешься на временную работу официантом в пивные.
      Я была почти вдвое старше тебя и как раз начала учиться играть на фортепьяно. "Я хотела бы научиться играть что-нибудь из Шуберта", рассказывала я тебе слегка смущенно. Но ты не посчитал это сентиментальным, наоборот, чудесным, и захотел тут же дать мне урок. Меня это страшно испугало, потому что ты и так привнес столько беспокойства в мою душу, что большей близости я бы не выдержала. Ты был просто слишком красив, Альбан. Я не знаю, как это тебе объяснить. Ты был само совершенство. Молодой, обворожительный и веселый, ты продемонстрировал мне все то, что я в себе уже потеряла, и мне было невыносимо находиться рядом с тобой.
      Но было так же невыносимо существовать без тебя. Ночами я садилась на свой велосипед и ездила к твоему дому. Я прислонялась лбом к стене и чувствовала, как стучит за камнями твое сердце, и у меня не было сил оторваться. Однажды кто-то спросил у меня: "Вам нехорошо?" Я в ужасе очнулась: я сидела на велосипеде, прислонившись к твоей стене, к тебе, и спала.
      Мое первое утро в Вене отвлекло меня в той степени, как я этого желала. Я должна была выйти за покупками: где тут продают молоко, где хлеб, куда идти - направо по улице, вниз или налево? Где почта, где почтовый ящик? Где я могу купить план города, центр далеко или близко? Где можно позавтракать и как обходиться с австрийскими шиллингами? Какую газету здесь обычно читают?
      Я почти смогла забыть тебя, но вдруг в неопрятном кафе, куда я зашла, большом, как вокзал, со слепыми зеркалами, грязным биллиардным столом и зевающей желтоволосой кельнершей с испорченными зубами, я внезапно ощутила такую тоску по тебе, по твоей невозмутимой манере сияя входить в любое помещение и наполнять его жизненной силой и радостью, что почувствовала себя совершенно несчастной и заплакала. Я выпила кофе с молоком, из музыкального автомата доносился голос Фалько, который недавно сказал в одном интервью: "Мы всегда первые, даже в том случае, если мы сзади, то мы первые от конца!"
      Здесь читают "Кроненцайтунг", Альбан, и это очень странно, когда не знаешь ни одного имени из тех, что там упоминаются. В свое первое утро в Вене я сидела с ничего мне не говорящей газетой, объятая смертельным одиночеством, уставившись на строчки и думая: Альбан, Альбан, Альбан.
      Мои покупки отвлекли меня. Но щит на одном уличном перекрестке опять напомнил о тебе. Там было написано: "Пожалуйста, переведите слепых через улицу". Ты бы не успокоился, пока бы не нашел слепого и не перевел его через улицу. "Приказ есть приказ!" - сказал бы ты и засмеялся. Я знаю тебя только смеющимся - до того единственного случая, из-за которого я так далеко убежала - сюда, в этот засыпанный снегом город, в котором сегодня минус двадцать два градуса. Мое сердце еще холоднее. Дома высокие и старые, и у меня такое чувство, что где-то за гардинами стоит кайзер Франц-Иосиф и неодобрительно смотрит на венцев, на многочисленные собачьи кучки и озлобленных пенсионеров, наглых юнцов и бранящихся баб, и ему хочется еще немножко поуправлять ими и все исправить.
      На моей улице - теперь это и моя улица - имеется мебельный магазин г-на Казбунда, мясная лавчонка, где, вероятно, торгуют кониной, и какой-то магазин кишечных оболочек Цеппельцауэра - не знаю, что бы это значило. В Австралии, сообщило радио, по-прежнему стоит изнуряющая жара, температура выше сорока градусов, акулы вконец обнаглели и уже нападают на пловцов. В Вене, напротив, в последние дни замерзли двенадцать человек, большей частью на пути из пивнушек домой, о чем было сообщено совершенно бесстрастно. В витрине кафе "Демель" до сих пор красуются рождественские ясли, правда, с розовыми пуделями из сахарной глазури вместо вола и ослика.
      Однажды ты предложил мне совместную прогулку. Мы поехали на пароходе через Рейн, и я все время раздумывала над тем, было ли в том, что со мной произошло, нечто чудесное или, наоборот, тягостное и мучительное. Итак, я сгорала от любви; после всех многочисленных любовных и супружеских историй вдруг появляется прекрасное грациозное дитя с легкой походкой и превращает в полный хаос то, что я давно уже упорядочила в своих чувствах или за ненадобностью выбросила вон.
      Эта прогулка дорогого стоила. Мы пили вино и запели: "Не знаю, что стало со мною, душа моя грустью полна", когда пароход проплывал мимо Лорелеи, но нам не было грустно, мы засмеялись и положили руки друг другу на плечи. Мать и сын? Что могли подумать люди? Тебе было хорошо со мной, а я - я любила тебя так глупо и нелепо, как Густав фон Ашенбах, которого любовь в Венеции к мальчику Тадзио привела к смерти.
      На блошином рынке я купила себе чашку, на которой было написано: "Уголь - штучка дорогая, ты не жги его играя", а также старинную печатку для писем с твоими инициалами А.В. Не знаю, для чего я это сделала, но я все время разглядывала ее и с силой прижимала к своей руке, так что буквы А.В. врезались в мякоть ладони и какое-то время их можно было видеть.
      "Анальному сексу - да!" - написано на стене, на которую я всегда смотрю, выходя из дома; рядом находится винная лавка, на каменном портале которой выдолблено: "Наши вина драгоценны".
      В соборе Святого Стефана я зажгла свечи, а потом отогрелась в кафе "Шварценберг". Какой-то мужчина отвратительно играл на рояле искрящиеся вальсы, подпевала скрипка, но никакого скрипача не было видно: звуки скрипки раздавались из маленького электрического ящика. Через Шубертринг, мимо площади Бетховена, через переулки Малера, Канта, Фихте я прибежала в мой странный дом и включила радио. Мужской голос пел: "Что делает воскресенье действительно воскресеньем, так это ромовая баба, ромовая баба". И все же, Альбан, конечно, мне хотелось бы представить нашу любовную историю. Но не такую. Не с этими унизительными двадцатью с лишним годами между нами. Сейчас мне хотелось бы лишь время от времени быть подле тебя и вновь заряжаться тобой, да, рядом с тобой я чувствовала себя красивее и моложе, твоего излучения хватало для нас обоих, и твой беспечный флирт доставлял мне удовольствие. До поры.
      Идет снег. Чайки падают с неба с замерзшими крыльями, на носах ледяные сосульки. В Париже по ночам открывают в метро шахты для ночлега бездомных. Такой зимы в Европе давно не было. Мне вспоминается сцена из "Последних дней человечества", где дети просят у матери поесть, а та отсылает их к отцу, который где-то пропадал пять часов, пытаясь что-нибудь раздобыть. Отец наконец возвращается, и дети кричат: "Отец, дай хлеба, дай хлеба!" Но отец показывает им пустые руки, смеется и говорит: "Дети! Прекрасные новости! Россия умирает с голоду!" Я никогда не видела тебя зимой, не знаю тебя в пуловерах, с высоко поднятыми плечами, в толстых пальто. Ты - это лето, то единственное лето, которое у нас было, и в то лето я бродила там, где был ты, чтобы издали увидеть твою загорелую кожу, твои белые рубашки.