Я, не раздумывая, заплатила за Эрику 678 марок по кредитной карточке. Дорожную сумку мне пришлось повесить через плечо, так как для Эрики мне нужны были обе руки.
      Она была удивительно легкой, но толстенной и мягкой, как бархат, и я могла ее нести, прижимая к животу. Я обняла ее обеими руками.
      Она положила передние ножки мне на шею, а задними справа и слева обхватила мои бедра. Ее голова с голубыми глазами покоилась на моем левом плече, и продавщица сказала: "Хочу еще раз погладить!" Она ласково и нежно провела рукой между абрикосовыми ушами и отошла к медведям, жирафам и матерчатым кошкам, а мы с Эрикой покинули магазин. Люди расступились и пропустили нас наружу. Это были последние часы перед закрытием, перед Рождеством, когда все возбуждены, вымотаны, взвинчены подготовкой к празднику и полны страха перед семейными кризисами, которые явно витали в воздухе. Но каждый, кто видел Эрику, начинал улыбаться. Какой-то бездомный, который грелся внизу между дверями, украдкой протянул руку и потрогал Эрику за заднюю ногу.
      Я вышла на улицу и оглянулась в поисках такси. "Господи Боже мой, какая красота, вот уж ребенок-то порадуется!" - сказала какая-то старая дама и благоговейно положила руку на большую мягкую голову Эрики, а я подумала про себя, что ребенка, на чей подарочный столик приземлится эта свинья, зовут Франц и ему тридцать восемь лет. Таксист сказал мне, покачав головой: "Для кого-то выбросила уйму денег", - и недоверчиво покосился на Эрику. Я посадила ее рядом с ним на переднее сиденье. Ее толстые копытца лежали на приборной доске. Своими голубыми глазами она вглядывалась в берлинское уличное движение, нелогичное и эгоистичное, как борьба за первое место. Я со своей дорожной сумкой сидела сзади и чувствовала, как спокойствие и уверенность перетекают в меня из широкого затылка Эрики.
      Когда такси останавливалось у светофора или в пробке, водители соседних машин скалились, смеялись, гудели, кивали, посылали воздушные поцелуи. Дети прижимали руки и носы к стеклам машин и понимали, что рождественский праздник не наступит, если под елкой не будет вот такой свинки. Эти события доставили удовольствие даже моему таксисту. "Да-а, посмотрите-ка только, - пробурчал он. - Свиновоз". И он наслаждался эффектом, который он производил вместе со своей спутницей. "И сколько же стоит?" - спросил он, когда я расплатилась и вышла, а я соврала: "Не знаю, получила в подарок к Рождеству", потому что постыдилась назвать цену.
      Обычно я брала дорожную сумку с собой в самолет, но взять и ее, и Эрику было нельзя - поэтому я сдала сумку. Эрика не помешалась в узкое, переполненное отделение для багажа, и впервые нас разлучили. Стюардесса посадила Эрику на свободное место в первом классе, пристегнула ее и заверила меня: "Ему будет хорошо". - "Ей, - сказала я, - ее зовут Эрика". Стюардесса посмотрела на меня милым и пустым взглядом и быстро ушла прочь, а мне уже не хватало мягкого меха Эрики, ее нежного взгляда. Я почти ударилась в панику, когда во время взлета задернули занавеску первого класса и я больше ее не видела. Я закрыла глаза и вспомнила, как впервые уезжала в детский санаторий. Меня послали в Боркум лечить больные легкие. Мне было девять лет, я стояла у вагонного окна и плакала, и последнее, что я услышала от матери, было: "Как ты себя ведешь, другие дети ведь не ревут". Да, плачут именно те дети, которых не любят и которые всем сердцем чувствуют, с каким облегчением вздыхают матери, когда детей можно отправить куда-нибудь хотя бы на четыре недели.
      Я плакала, потому что совсем не была уверена, что я ее вообще увижу, когда вернусь домой, и что она за это время потихоньку и навеки не смоется от меня. Отец подарил мне медведя с медово-желтым мехом и коричневыми стеклянными глазами. Его звали Фриц, и я прижимала его к лицу, сопли и слезы капали ему в мех, теперь я с удовольствием проделала бы то же самое с Эрикой, но Эрика летела первым классом. Мне вспомнилось, что я не попрощалась с матерью, не пожелала ей счастливого Рождества, но, вполне возможно, она этого и не заметит, а кроме того, я смогу позвонить из Лугано.
      Во Франкфурте я опять встретилась с Эрикой и крепко прижала ее к себе, когда мне пришлось идти через зал для иностранцев, чтобы пересесть на самолет до Милана. На кожаных скамьях, на хромированных стульях, на чемоданах, на полу - везде сидели и лежали усталые люди в ожидании своих рейсов: индусы в тюрбанах, женщины с закрытыми лицами, негры в пестрых хлопчатобумажных одеяниях, японцы в одинаковых костюмах, плоскоголовые корейцы, худые старые американки в меховых жакетах и с вызывающим цветом волос, и дети, дети всех народов и возрастов, жующие дети, читающие, плачущие, спящие дети на коленях матерей и на руках у отцов, дети, вцепившиеся в куклу или в маленький чемоданчик или стоящие у больших окон и смотрящие на взлетную полосу, тихо и печально, ничего уже не ожидая от Рождества. Воздух был теплый и спертый, зал наполнен шумом, ни один человек не выглядел дружелюбным, раскованным или счастливым. Путешествие в Сочельник как бы заставило выйти наружу все спрятанные чувства. И тут появилась Эрика.
      Я прижала ее спину к своей груди, так что она могла продемонстрировать людям свой светло-розовый живот и выставить вперед все четыре ноги. Своими дружелюбными голубыми стеклянными глазами Эрика за пару секунд изменила обстановку во всем зале. Шум заметно приутих, помягчел, послышался смех. Дети встали, многих разбудили и растолкали родители, головы повернулись, несколько детей тут же подбежали ко мне. Робкие, нерешительные улыбки перешли в громкий хохот, в воздухе чувствовалось движение, и на всех языках мира, которых я не знала, маленькие мальчики и девочки сказали одно и то же: "О! Можно я потрогаю?" Я кивнула. Копытца Эрики были тут же сдвинуты, ее хвостик колечком осторожно раскрутили, ушки почесали.
      Смуглокожий мальчик осторожно дотронулся до голубого глаза, а маленькая черная девочка с бесчисленными перевитыми жемчужинками косичками поцеловала Эрику прямо в рыльце и быстро спряталась за надежную спину своей матери.
      Вздумай я вдруг в этом зале встать и заговорить с этими людьми о нежности и любви, о гармонии и тоске, о Рождестве, о спасении и примирении - никто бы меня не стал слушать. Я была бы жалкой и неловкой, и дежурный взял бы меня за руку и сказал: "Разрешите проводить вас к самолету?" или: "А теперь выпейте лучше чашечку кофе". Эрика околдовала всех одним лишь своим присутствием. Свинья такого размера, с таким кротким взглядом и мягким телом, до которого можно было дотронуться, принесла больше мира на землю и хорошего настроения людям, чем это могли сделать все проповедники во время всех полночных богослужений. Выньте златокудрого, затасканного, превращенного в китч младенца Христа из ясель и положите под рождественское дерево свинку размером с настоящую, с розовым мехом и умоляющими стеклянными глазками - и вы переживете настоящее чудо.
      Последний самолет на Милан был маленький, почти уютный и не до конца заполненный. Эрика могла сидеть рядом со мной, и ее приветствовали на борту от имени капитана Травелла и его команды как "особый сюрприз", как гостью, "molto strano, pero simpatico"*, - и полтора-два десятка пассажиров зааплодировали.
      * Необычную, но симпатичную (ит.).
      Постепенно я почувствовала себя почти бодрой. Всего за несколько часов Эрика изменила мою жизнь, то есть моя жизнь с Эрикой потекла по другому руслу, чем до Эрики. Я разговаривала с абсолютно чужими мне людьми, даже с таксистом, люди улыбались мне, и я смеялась в ответ, и везде, где появлялись мы с Эрикой, поднималось настроение и светлели лица. Я заказала красное вино себе и Эрике, что было выполнено приветливо и без комментариев. Мы летели над Альпами, я положила голову на плечо Эрики и чувствовала себя хорошо и охотно летела бы вот так и дальше, вокруг света. В Милане бастовали служащие аэропорта. К самолету не подвезли трап, автобус тоже не подъехал, и нам пришлось спускаться из самолета по желобу.
      Я встала в очередь, раздумывая, спуститься ли мне первой, а Эрику доверить следующему по очереди или с криком "Эрика, я сейчас!" спустить сначала Эрику, а потом спуститься самой.
      Решение пришло само - внизу уже стояли, раскинув руки, пассажиры и кричали: "Avanti!"* и "Vieni, bella!"**. Они имели в виду Эрику, которая уже соскользнула вниз на своей круглой спине и упала в раскрытые руки, ее сжали в объятьях, расцеловали и похвалили: "Brava, brava!" Я съехала вниз и ревниво забрала ее, как гордая мать всеми привечаемого ребенка. Нам пришлось самим вытаскивать чемоданы из чрева самолета и долго идти пешком по аэродрому к таможне. Пассажиры помогали друг другу. Эрика впрыснула хорошее настроение всем тем, кто иначе думал бы только о себе. Но среди нас была свинья, которая смягчила и развеселила людей в этот предрождественский вечер. Я шла в паре с высоким негром, который в придачу к своему чемодану положил себе на плечо и мою дорожную сумку, а мне дал нести свой дипломат; посередине между нами колыхалась Эрика: он держал ее за левую ногу, я - за правую, и вот так мы и шли по темному мокрому асфальту, все нам завидовали, потому что любой с удовольствием пошел бы с Эрикой, но негр оказался самым решительным. Мне захотелось до конца дней остаться с этим негром, с Эрикой посередине, но он успел рассказать мне, что его зовут мистер Уилсон и что он проведет Рождество у сестры в Милане без своей семьи, оставшейся в Кливленде, штат Огайо. "A wonderful present", - сказал он про Эрику, и я ужаснулась при мысли, что должна буду ее подарить.
      * Вперед (ит.).
      ** Иди, красавица (ит.).
      Итальянские таможенники кивком приказали мне отойти в сторону. Мистер Уилсон с большим сожалением распрощался с нами и отдал мне мою дорожную сумку, которая почти не вызвала интереса у таможенников. Они тыкали пальцами в свинью, принюхивались, крутили ее и вертели, трясли, чтобы зазвенело, к делу подключились все - Нандо и Луиджи, Михеле, Данило и Сержио, и каждый хватал Эрику, прощупывал, поднимал кверху. Когда ее собрались засунуть в рентгеновский аппарат, запротестовала не только я. Пассажиры возмущались вместе со мной: что за бред, это свинья, рождественский подарок ребенку, нельзя же быть святее Папы Римского...
      Наконец тот, кого называли Данило, привел старую овчарку, пребывавшую в плохом настроении, которая обнюхала всю Эрику своим мокрым натренированным в поисках наркотиков носом. Ее интерес к Эрике был столь незначителен, что мы наконец смогли пройти через барьер. Мистер Уилсон поджидал нас в обществе своей сестры и, казалось, вздохнул с облегчением. Он показал на нас, сестра прикрыла рот рукой и засмеялась. Мы кивнули друг другу, и он исчез, а я стала искать автобус, идущий на вокзал.
      Водитель автобуса курил, несмотря на прикрепленные везде таблички с запретом "Vietato fumare". Мы ехали по улицам с высокими старыми домами, витрины были празднично украшены, и пестрые электрические гирлянды мерцали на голых деревьях палисадников.
      Автобус трижды чихнул и остановился посередине улицы - водитель разразился проклятиями, вылез наружу, походил вокруг, вернулся, нажал на все возможные рычаги и мы покатили дальше.
      "L'intelligenza si misura col metro"*, - было написано на стене, и я стала раздумывать, означает ли это, что интеллигенцию следует измерять сантиметром, - мой итальянский не был готов к таким тонкостям. Я засунула свою сумку в сетку для багажа и держала Эрику на коленях. Рядом со мной сидел североафриканец, усталый и хмурый, он смотрел в окно на всю эту грязь и уличное движение, но я заметила, как он украдкой погладил мягкий зад Эрики. Все остальные пассажиры, естественно, смотрели в нашу сторону, и каждый реагировал на свой лад - улыбкой, высоко поднятыми бровями, восторженным кивком головы. Я читала журнал, который прихватила из самолета. В одной статье про Венецию говорилось: "Quando sulla laguna piove zucchero, la citta del Dogi aumenta il suo incantesimo"**, - и рядом был напечатан перевод на английский: "When it's raining sugar on the lagoon, the city on the doges is an enchantment". Я представила, как мы с Эрикой в Венеции вместе катаемся на гондоле по черным каналам, а на мостах стоят люди и машут ослепительно розовой свинье, появившейся на их грязных водах. Я устала и чуть было не заснула на спинке Эрики, но мы подъехали к вокзалу, пора было выходить.
      * Ум измеряется метром (ит.).
      ** Когда над лагуной дождь моросит, словно сахарный, город дожей становится еще очаровательней (ит.).
      Миланский вокзал - большой и высокий, очень старый и красивый, с представительным фасадом, отделанным резным деревом и роскошными, почти в стиле модерн, украшениями. Как и на каждом вокзале большого города, здесь кишмя кишел народ, тебя постоянно толкали и могли затолкать вконец, только зазевайся, но у меня был персональный проход. Эрика с ее голубыми стеклянными глазами освобождала мне путь, и я шла как народ Израиля через Красное море по этому переполненному людьми предрождественскому вокзалу, а за мной опять смыкались воды.
      Мой поезд был битком набит, чуть не разваливался. Никакого тебе вагона-ресторана, никакой возможности отойти, я стояла в проходе, а сумку поставила между ногами. Из купе на шесть человек кто-то кивнул: "Дайте мне вашу свинью, я подержу ее". Эрика приземлилась на колени старой женщины, которая тщательно ощупала и обнюхала ее всю, а потом Эрика стала переходить из рук в руки, с одних колен на другие - под моим ревнивым, недоверчивым и охраняющим взглядом. Я сама была из тех, кто не прочь утащить пару подвесок с хрустальной люстры из отеля, и внимательно следила, чтобы ничего не случилось с голубыми глазами Эрики, - люди злы, надо ли говорить об этом?
      Я вспомнила, как праздновала день рождения с Францем в весьма элегантном ресторане. У них были исключительно красивые бокалы для вина с резными узорами из звездочек, и я тут же захотела себе такой. Франц взял один со стола, кивнул официанту и спросил: "Мы, к сожалению, разбили один бокал, сколько мы должны?" - "О, ничего, с каждым может случиться", конечно, ответил официант, а Франц ухмыльнулся и вполне официально засунул бокал в мою сумочку.
      Поезд тащился по унылому промышленному пригороду среди облезлых жилых бараков для рабочих с заводов, производящих автомобили, амаретто и мебель. На многих балконах висели пестрые электрические гирлянды, напоминающие о карнавале, в Италии так украшают к Рождеству. Сверкающие электрические цепи на пальмах и кустах олеандров и тощие кошки в палисадниках за высокими оградами. На меня вдруг накатила такая печаль, я почувствовала себя такой покинутой, такой несчастной, что резким жестом потребовала Эрику обратно и прижалась лицом к ее толстому мягкому затылку. Мне вспомнились рождественские праздники моего детства, вернее, их отсутствие, потому что моя мать не желала иметь ничего общего ни с церковью, ни с христианством и, следовательно, не признавала церковных праздников. Рождества, таким образом, вообще не было, как не было ни елки, ни подарков, и маленькому ребенку это было трудно понять. Я сидела в гостиной у окна, видела, как везде сверкают огнями рождественские елки, и глотала слезы. Мы с Францем всегда украшали елку такими игрушками, до которых могут додуматься только сумасшедшие: кухонные принадлежности вроде сита, вилок, штопора, но еще и свечами, подарки тоже прилагались, а потом мы освещали декорацию к "Дон-Жуану" - люстрой служили лампочки от велосипеда, - слушали увертюру и прятали корм для Каина и Авеля на балконах декорации. Что будут делать сегодня вечером два одиноких человека, я и Франц? Он наверняка что-нибудь приготовил, а у меня для него была Эрика. Удастся ли нам обойтись хотя бы один вечер без циничных шуток? Действительно ли мы сможем разговаривать друг с другом обо всем, что пошло вкривь и вкось, о планах и надеждах? И смогу ли я сказать: "Мой отец умер, мне грустно и одиноко", смогу ли я сказать: "Я больна, мне предстоит операция, я так боюсь"? Будет ли он рассказывать мне о своей работе, объяснит ли, почему так далеко забрался? Есть ли у него подруга? В жизни Франца всегда было много женщин, даже когда он был со мной, но я не ревнива, не устраиваю сцен, к тому же я знаю, что это такое - влюбиться всего лишь на один вечер. Что и случается в нашей короткой и единственной жизни. Я вдруг испугалась, вспомнив резкие складки на лице Франца, его острый ум и пронизывающий взгляд, устремленный на меня.
      Когда поезд после долгой стоянки и таможенного контроля (Эрику тщательно ощупали и проверили) отъехал от Киассо - следующая остановка Лугано, - меня внезапно прошиб пот. Мне придется расстаться с Эрикой ради Франца, который ее, вероятно, и не оценит. Сегодня вечером мне нужно будет лежать в постели с Францем, и тут я вспомнила, каким ожесточенным, почти как насилие, был у нас секс в последние недели. Мы знали, что нам предстоит расстаться, и казалось, что перед этим нам хотелось разрушить друг друга. Под конец мы обессилели, стали нежными и мирно разошлись, но за несколько недель до этого каждый пытался сломать другого.
      Я не могла больше видеть Франца. Я не могла, я не хотела, все было кончено между нами, прошли годы, и мы больше не были друзьями. О Боже, зря я поехала к нему, это долгое путешествие в Сочельник, и вот я стою в переполненном вагоне и еду в город, которого не знаю, к мужчине, с которым все давно кончено и чью иронию в моем теперешнем состоянии мне не выдержать. И Эрика - ни за что на свете я не отдала бы Эрику, во всяком случае, Францу.
      Когда поезд остановился в Лугано, я его сразу увидела. Он стоял под фонарем в элегантном пальто и курил. Его глаза были прищурены, а лицо показалось мне еще уже, чем раньше. Я почувствовала доверчивую нежность к этому человеку, которого так хорошо знала, но одновременно удушающий страх: я боялась выйти к нему, боялась его объятий, боялась поцеловать его. Я стояла, вдавив свое лицо в мех Эрики, и пропускала выходивших из вагона пассажиров. Купе было почти пусто.
      Франц ходил взад-вперед по платформе, выискивал меня, он даже прошел под моим окном, взглянул вверх, но тут же отвел глаза к платформе - руки глубоко в карманах, сигарета в углу рта.
      "Франц! - подумала я. - Помнишь ли ты, как мы оба раньше утверждали, что любящие взаимно притягиваются, они чувствуют, как другой входит в помещение, и в нужный момент оборачиваются?" Это было в самом начале нашего знакомства, когда мы были так счастливы вместе.
      Мы познакомились в кафе, где я по выходным подрабатывала помощницей официантки, чтобы оплатить последний семестр. Ты сел за столик и так долго изучал меню, что я не выдержала, подошла к тебе и сказала: "Меня зовут Лиза, могу порекомендовать лучшее, руки прочь от пирога с творогом, он черствый, а вот яблочный пирог я вам рекомендую!" Ты озадаченно посмотрел на меня и молниеносно отпарировал: "Отлично, тогда я беру с творогом". Мы оба рассмеялись, и ты сказал: "Это классический трюк, чтобы избавиться от остатков", а я ответила: "Это не я придумала, это из одного фильма, но мне нравится". - "Ты мне тоже нравишься", - сказал ты, и уже вечером я лежала в твоей постели - у нас все произошло быстро и без комплексов".
      И так же быстро я решила сейчас не выходить из поезда. Я больше не хотела видеть Франца. У нас все было плохо, и ни к чему ворошить прошлое. Я не хотела разлучаться с Эрикой, и поезд пошел дальше, покатил от вокзала в Лугано через длинный темный туннель, а я подумала: "Счастливого Рождества".
      Я представила себе, как Франц сейчас сидит, озадаченный в привокзальном кафе за чашкой кофе-эспрессо. Потом он, возможно, позвонит в Милан, спросит, вовремя ли приземлился самолет, дождется следующего поезда, возможно, и еще одного. В конце концов он вернется в свою элегантную квартиру на озере, будет ждать звонка или телеграммы, наконец, в одиночестве съест ростбиф, выпьет свой Pendant и подумает: "Не может быть, чтобы маленькая Бетти меня надула".
      Я не знала, что со мной будет. Я не знала, куда мне ехать, где я буду ночевать, но у меня была Эрика и место в опустевшем купе, на которое я и села вместе с ней. Поезд, не останавливаясь, проезжал мимо маленьких вокзалов: Таверна-Торричелла, Меццовико, Ривьера-Биронико. Местечки выглядели чистенькими и привлекательными, здесь вы были уже в Швейцарии, а не в итальянском хаосе. В какой скучной гостинице, в каком местечке я приземлюсь? Однажды в Берлине, когда я почувствовала себя особенно несчастной, я пошла после обеда в кино, не посмотрев афишу, не зная, какой шел фильм. Это оказалось не плохо, а хорошо, я попала на чудесную комедию с глупым названием "Волосы в супе", за которым скрывался остроумный и прекрасно сделанный фильм о студентах и художниках в Гринвич-Вилледже. Может быть, подумала я, поезд остановится в каком-нибудь волшебном месте, и я выйду и сотворю свое счастье, оно здесь. Я не раскаивалась ни на секунду, что оставила Франца стоять на вокзале. Франц был уже на расстоянии миллиона световых лет от меня, и, кроме того, вероятно, из любого места я могла доехать до Цюриха, а оттуда полететь самолетом домой.
      Поезд теперь ехал медленнее. Слева в долине я увидела промышленные поселки, справа на холме раскинулись прекрасные старые виллы под высокими кипарисами. В поле зрения появился замок и благородных очертаний здание с надписью "Institute Santa Maria", по всей видимости, что-то для кисейных барышень, и вскоре после семи часов вечера поезд остановился в Беллинзоне. Я вышла из вагона и осталась с Эрикой на почти пустом перроне. Было холодно, рядом со мной голубь пытался склевать крошку, но это ему не удавалось, так как его клюв был заклеен жевательной резинкой. Я покинула вокзал и прямо напротив увидела гигантский розового цвета отель "Albeigo Internationale". Все окна были закрыты, а на двери висело объявление: chiuso*. Я повесила сумку через плечо, прижала к себе Эрику и пошла вниз по привокзальной улице, которая выглядела почти так же, как все привокзальные улицы - бутики, универмаги, магазины джинсовой одежды, бюро путешествий, наручные часы, табачные изделия и журналы. Я заглядывала во все боковые улицы, на третьей мне повезло: "Pensione Montalbina".
      * Закрыто (ит.).
      На двери тоже было объявление: chiuso, но в окнах первого этажа сквозь спущенные гардины пробивался свет. Я должна была попытаться. Я была уверена, что Эрика отворит мне все двери. Младенца Христа, в чьем существовании сомневалась моя мать, в рождественский вечер, возможно, и не впустили бы в дом, но перед плюшевой свиньей никто не устоит. Одна из гардин осторожно отодвинулась в сторону, и за стеклом появилось толстое красное мужское лицо. Оно смотрело на меня круглыми глазами, а указательный палец указывал в сторону двери. Chiuso - выдохнул маленький жирный ротик, но я умоляюще посмотрела на него и высоко подняла Эрику. Он уставился на нее, и гардина снова отодвинулась. Я слышала, как он возится там, внутри, и после долгих сложных манипуляций дверь наконец открылась. Передо мной стоял мужчина ростом не выше меня, но невероятно толстый. Его круглая голова без шеи сидела прямо на плечах, из-за громадного живота он, наверно, уже много лет не мог видеть ступни своих ног. Он размахивал своими жирными руками направо и налево, не пуская меня. "Chiuso, - буркнул он, - закрыто, никого нет", - и удивленно посмотрел на Эрику. "Что это такое?" - спросил он, и я сказала: "Это - свинья, мы ищем комнату на ночь и ужин". - "Свинья, пробормотал он, - un maiale!" - и протянул вперед руку, чтобы осторожно погладить Эрику. "Ее зовут Эрика", - сказала я холодно, и толстяк почтительно кивнул и пробормотал как само собою разумеющееся: "Эрика".
      "Пожалуйста, впустите нас, - попросила я, - меня и Эрику. Мы не знаем, куда нам деваться". И я осторожно дала ему понять, что у меня есть деньги, чтобы заплатить за комнату. Он покачал головой, но скорее растерянно и огорченно, чем действительно отказывая мне.
      "Не пойдет, - сказал он, - пансион закрыт до пятнадцатого января, а я всего лишь повар. Здесь никого нет".
      "Пожалуйста!" - взмолилась я. Я и сама не знала, почему была так настойчива. Ведь я могла вернуться на вокзал и поехать в Цюрих. Но я устала и замерзла, а этот толстяк внушал мне доверие: после того как я целый день была счастлива с толстой мягкой свиньей Эрикой, мне хотелось провести этот вечер втроем: с ней и толстым поваром.
      Мужчина долго смотрел на меня, в нем боролись разные чувства, это можно было прочитать по его лицу. Лоб мучительно нахмурился, ротик вытянулся и издал короткие звуки, нос задрожал, а круглые глаза стали еще больше. Цвет его лица менялся от розового до почти красного и наоборот, уши стали фиолетовыми, наконец он воздел руки кверху, склонил голову набок, ногой приоткрыл дверь пошире и впустил меня внутрь. Он запер за мной дверь, и вот я стою в передней и жду, что еще случится в этом году в Рождество.
      Толстяк изящно протанцевал передо мной и открыл дверь в поразительно большую кухню, где в камине пылал огонь. У одной стены стояла большая плита в окружении полок с кухонной утварью, у другой - массивный, чисто вымытый деревянный стол со скамейкой и парой стульев. На столе стояла тарелка с салями, бутылка вина и портативный приемник, из которого доносился голос Рикардо Кочианте. Толстяк показал мне рукой на мое место за столом и нерешительно встал рядом. Я села и посадила Эрику рядом с собой, и она смело положила ножки на столешницу. Толстяк не мог наглядеться на нее. "Эрика, - сказал он опять, - mai visto un maiale cosi grande, никогда я не видел такой большой свиньи".
      Он взял свою почти пустую тарелку и сунул в рот последний кусочек салями. "Мы здесь хорошо готовим", - сказал он и завязал передник. Он поставил на плиту кастрюлю с водой и достал из шкафа макароны. Размешал на сковородке соус, измельчил зелень, разрезал на весу хлеб на куски. Он работал молча, быстро и уверенно, а обо мне, казалось, забыл. Иногда он поглядывал на Эрику - только на нее - и бормотал ее имя. Между делом он поставил передо мной бокал и пододвинул бутылку. Я налила себе и ему и подняла бокал. "Salute", - сказала я, и он повернулся и посмотрел на меня. Он улыбнулся, показав маленькие белые зубы. Взял свой бокал, чокнулся со мной и представился: "Франко". - "Вероника", - ответила я, и он повторил: "Вероника. И Эрика".
      Я вытянула ноги, наслаждаясь теплом, и закрыла глаза. Я слышала, как Франко возится у плиты, промывает спагетти, по радио теперь Франческо де Грегори пел песенку о маленьком итальянце, который на большом корабле плывет в Америку. Но он ничего не увидел в Америке, потому что был кочегаром и сидел безвылазно в брюхе парохода: "In questa nave пега su quest' Atlantico cattivo"*. Мне было хорошо, я чувствовала себя спасенной и подумала: "Прощай, Франц! Привет, Франко!" Франко поставил передо мной тарелку с вилкой. Он принес дымящуюся миску и спросил: "А она не ест?" - и показал на Эрику. "Нет", - ответила я, но сама я чудовищно проголодалась, и мы принялись за еду. "Спасибо, Франко", - сказала я и на одну секунду положила свою руку на его, как если бы мы были добрыми друзьями. Он смутился и не посмел посмотреть на меня. Эрика сидела между нами - Франко на углу большого стола, слева от него Эрика, потом я, - и мы передвигали бутылку вина туда-сюда перед Эрикой, а когда она опустела, Франко принес вторую. Он немного говорил на немецком для туристов, а я на ломаном итальянском, и вот таким способом мы пытались объяснить друг другу, почему именно Рождество свело нас на этой кухне. Я наврала что-то о самолете, на который опоздала, он рассказал мне о хозяевах, которые уехали в отпуск. Ему разрешили пожить здесь, так как он не хотел возвращаться домой. Я спросила его почему - есть ли у него семья, где он живет, - и вот после долгой паузы и невнятного бормотания выплыла на свет божий печальная история Франко: он из деревни, но не отсюда, не из Швейцарии, а из Кузино в Италии, и каждый день он, работая поваром, ездил туда и обратно, так как у него были жена и дочь. А жена его бросила, как раз перед Рождеством, она сбежала в Локарно с парикмахером, прихватив ребенка, и один дома он бы не выдержал. Он с отчаянием посмотрел на Эрику и вскричал: "Моя жена была такая же толстая и вся розовая, у нее такая прекрасная нежная кожа!" - и протянул руку, и погладил Эрику, и слезы потекли у него из глаз. Я в ответ рассказала, что разведена и живу совсем одна, что хотела навестить кое-кого в Лугано, а вместо этого поехала дальше, и почему бы нам не провести этот вечер вдвоем?
      * На этом черном корабле в этом злом Атлантическом океане (ит.).
      "Да-да!" - обрадовался Франко и принес бутылку граппы и две рюмки. "Она просто взяла и уехала с ним, - рыдал он, - что она будет делать с этим парикмахером, который толком и готовить-то не умеет!" Он достал из холодильника торт "Tiramisu" и приготовил нам капуччино. Вторая бутылка вина уже опустела, и граппа пошла хорошо. Я положила голову на стол, повернулась к радио, нашла рождественскую ораторию и включила погромче. "Готовь, Сион, торжественные хоры, вскоре ты увидишь самого прекрасного, самого любимого", - подпевала я, поскольку ребенком пела в хоре имени Баха и могла спеть все оратории. Франко вытер передником слезы, высморкался и посадил Эрику на колени. "Она была такая мягкая, - кричал он, - такая мягкая, я хорошо обращался с ней. А она - с каким-то парикмахером!" Он опять заплакал, уткнувшись лицом между ушей Эрики. Ликуйте, возрадуйтесь. Я почувствовала себя очень усталой, пододвинула стул ближе к камину, взяла в руки рюмку с граппой и стала смотреть на огонь, который метался и трещал, и мне захотелось сжечь в камине еловую ветку, чтобы запахло Рождеством.
      "Дурацкое Рождество", - вздохнула я и подбросила еще дров, а Франко всхлипнул: "Эрика", и голова его упала на стол. Когда я проснулась, было уже раннее утро и огонь в камине погас. Я сидела на стуле, закоченевшая, на полу валялись осколки рюмки. Дневной свет уже проник через шторы в кухню, а на столе лежал толстый Франко, положив голову на Эрику, и спал.
      Я тихо-тихо встала, взяла свою сумку и вышла из комнаты, стараясь не шуметь. Замок щелкнул в двери, когда я ее закрывала. Передо мной лежала тихая и пустая улица, я подняла голову наверх к вывеске "Pensione Montalbina", подумала: "Всего хорошего, Эрика, утешь его, ты сможешь!" - и пошла к вокзалу.