Пил вывел меня на площадь, через Гейт-стрит мы вышли на Кингсуэй. Я заметил, что за нами шел высокий, безобидный на вид человек в грязном макинтоше и потрепанной фетровой шляпе: это был «голубятник». На Ремнан-стрит мы также заметили бодрого военного в пальто с разрезом для верховой езды и узких брюках, уже вышедших из моды, в котором Пил сразу узнал майора Куив-Смита. Так я увидел, по крайней мере, двоих, которых надо сбить со следа.

С Пилом мы расстались на станции Холборн. Я взял билет за шиллинг, с которым я мог ехать до самой дальней станции. «Голубятник» оказался впереди меня. Я обошел его в переходе на Центральную линию и спустился на эскалаторе на линию Пикадилли западного направления. Через десять секунд за мной на платформе появился майор Куив-Смит. Он разглядывал рекламы и ухмылялся над комичными плакатами, как если бы не бывал в Лондоне несколько лет.

Я сделал вид, будто что-то забыл, и бросился на выход вверх по лестнице и вниз по переходу на платформу северного направления. Поездов на ней не оказалось. Но если бы и были, то майор следовал так близко, что успеть сесть и оставить его на платформе я не успел бы.

Заметил, что с той же платформы отошел челнок на Альдвич. Он позволял оторваться в случае, если не будет поезда.

Эскалатором я снова поднялся на Центральную линию. «Голубятник» стоял возле стеклянной будки узлового контролера. По назначению тот должен отбирать проездные билеты, но, видимо, этим он вовсе не занимался, а отвечал на всякие дурацкие вопросы, и «голубятник» о чем-то его расспрашивал. Я быстро вскочил на второй эскалатор вверх и сразу перешел на идущий вниз.

«Голубятник» кинулся за мной, но запоздал. Мы разминулись как раз посредине, его тянуло вверх, а меня вниз, и оба мы как сумасшедшие прыгали через ступени. Мне казалось, я выигрывал и мог бы вперед его успеть на поезд Центральной линии; но он решил действовать наверняка и перепрыгнул ограждение между эскалаторами противоположных направлений. Спустился я с опережением благодаря скорости эскалатора, но расстояние между нами было всего ярдов десять. Контролер в будке встрепенулся и закричал: «Эй, что вы делаете, так нельзя!» Но «голубятника» это ничуть не смутило. Теперь он мог позволить себе остановиться у контролера, который оставил свое дело сбора билетов, и обсудить с ним свое антиобщественное поведение. Я уже свернул вправо на линию Пикадилли и был в зоне контроля майора Куив-Смита.

На сходе эскалатора станции Пикадилли можно идти влево к поездам северного направления или продолжать идти прямо — к западному направлению. Вправо идет коридор на выход, по которому шла женщина с двумя большими узлами, упорно пробиваясь сквозь встречный поток выходящих пассажиров. Майор Куив-Смит стоял слева при входе в коридор к северной линии; я нырнул в толпу за женщиной с узлами и выбрался из толпы, намного опередив майора.

Бегу на платформу северного направления. В этот момент как раз подходит челнок на Альдвич, а поезда Пикадилли нет. Я нырнул в переход под путями Альдвича на платформу западного направления, дальше — в общий выход, заставив его застрять в потоке выходящих пассажиров, и — обратно на платформу северного направления. Там уже стоял поезд, а челнок Альдвича еще не тронулся. Я вскочил в поезд Пикадилли, а майор еще был позади настолько, что мог заскочить только в соседний вагон как раз, когда двери закрывались и когда я шагнул вон из своего вагона. Таким образом я отправил майора в неизвестном направлении, а сам сел в челнок Альдвича, который сразу тронулся по своему полумильному пути.

Все произошло в таком темпе, что не было времени подумать. Мне требовалось пересечь западную линию Пикадилли и попасть на голубую линию Виктории. Естественно, нужно было как можно скорее покинуть станцию «Холборн», чтобы вновь не наткнуться на «голубятника» или неизвестного третьего сыщика. Прошло всего полминуты езды в вагоне челнока, и я понял, что запаниковал, как заяц в окружении охотников. Прием моего ухода от преследования, именно сам прием, осуществленный вперед хода мысли, простую пару сыщиков превратил в их полчище.

Когда поезд остановился на станции «Альдвич», и я зашагал к лифту, я сообразил, что еще не поздно вернуться на Холборн. «Голубятник» должен был оставаться на Центральной лини, иначе он в любой момент мог меня проглядеть. У Куив-Смита еще не было времени позвонить и сообщить своим о случившемся. Я вернулся и снова сел в вагон челнока. Пассажиры уже заполнили единственный вагон, платформа опустела; но следом за мной в вагон вошел человек в черной шляпе и фланелевом костюме. Это означало, что он тоже вернулся, когда я повторно сел в вагон.

Чтобы проверить свое подозрение, на Холборн я остался сидеть на своем месте. Подозрения оправдались. Черная шляпа вышел из вагона покрутился на платформе и вернулся в вагон перед тем как двери закрылись. Они оказались куда умнее меня! Очевидно, они приказали Черной шляпе ездить челноком между Холборн и Альдвичем, пока я не войду в этот проклятый вагон или они не сообщат ему, что я двинулся другим путем. Все, что я успел сделать, это отправить Куив-Смита в Блумсбери, где он, несомненно, схватил такси, чтобы добраться до центра, куда по телефону сообщают обо всех моих перемещениях.

Мы поехали опять на Альдвич, Черная шляпа сидел в конце вагона, я — впереди. Мы держались как можно дальше друг от друга. Хотя оба мы были потенциальными убийцами, мы оба, казалось, волновались. Я молился, чтобы он сел напротив или выглядел хотя бы менее человечным, чем я.

Станция «Альдвич» тупиковая. Выйти с нее можно только на лифте или по спиральной лестнице запасного выхода. Тем не менее я подумал, что у меня есть один сумасбродный способ уйти. Когда дверь поезда открылась, я кинулся на платформу, сразу за угол налево и несколько ступенек вверх; но вместо того, чтобы пробежать еще десять ярдов дальше, повернуть вправо и войти в лифт, я впрыгнул в темный глухой коридорчик, замеченный еще раньше.

Спрятаться там было невозможно, но Черная шляпа повел себя, как я рассчитывал. Он торопливо зашагал вверх по переходу, расталкивая пассажиров, глядя неотрывно вперед, и вскочил на лестницу запасного выхода. Контролер вернул его. Черная шляпа крикнул, не поднимался ли кто по лестнице. Контролер, в свою очередь, спросил, кто бы это мог сделать. Черная шляпа вошел в лифт, и в то время, когда он входил в лифт и оглядывал там пассажиров, я выскочил из коридорчика и вернулся на платформу.

Поезд еще стоял; если я сяду, то Черная шляпа может сделать то же самое. Переход на платформу был недлинным, но на нем были два прямоугольных поворота, и шпик должен был появиться не более пяти секунд после меня. Я спрыгнул на линию и шагнул в тоннель. Никаких работников метро видно не было, кроме водителя челнока, но тот был в передней кабине вагона. Платформе, конечно, была пуста.

За станцией «Альдвич» был прямой тоннель ярдов пятидесяти, уходивший потом в сторону, стены тоннеля слабо освещались. Выяснять, куда вел тоннель — не кончался ли он старым шахтным стволом за поворотом, мне было некогда. Черная шляпа осмотрел вагон и увидел, что меня там нет. Поезд тронулся, и когда его шум затих, наступила мертвая тишина. До меня еще не дошло, что мы с Черной шляпой остаемся один на один на глубине сотни футов под Лондоном. Я лежал, распластавшись вдоль стены темной части тоннеля.

Станция «Альдвич» работает очень просто. Перед прибытием челнока лифт спускается вниз. Отъезжающие пассажиры заходят в вагон, приехавшие — направляются к лифту. Когда лифт поднимается, а поезд отходит, Альдвич становится старой заброшенной шахтой. Вы можете слышать, как капает вода и колотится ваше сердце.

До сих пор я слышу все это, слышу звуки его шагов, его вопль и ужасный, ведь все происходит внутри тебя, звук бурления злости. Все это повторялось эхом бог весть куда ведущего тоннеля. Хорошенькое местечко для души, брошенной на волю волн судьбы.

Это была самооборона. У него был фонарь и пистолет. Не знаю, намеревался ли он пустить их в ход. Возможно, он так же боялся меня, как я — его. Я подкрался прямо к нему под ноги и бросился на него. Ей-богу, я хочу умирать на людях! Если мне еще когда-нибудь придется делать это, я клянусь: ни за что не убью живое существо под землей.

Я снял с головы повязку и сунул ее в карман: торчащий из-под шляпы белый бинт привлекал ко мне излишнее внимание. Затем я поднялся с путей, вышел с платформы в переход и поднялся на один пролет по лестнице. Когда лифт спустился, я смешался с толпой отъезжающих и стал ждать прихода поезда. Когда он пришел, вместе с приехавшими пассажирами я прошел в лифт. На выходе я протянул контролеру свой билет за шиллинг и получил в ответ удивленный взгляд: проезд от Холборн стоил всего один пенс. Единственной альтернативой было притвориться, будто свой билет я потерял, за чем последовали бы дотошные вопросы.

Я спокойно вышел, никто за мной не следил и не гнался; сел в автобус обратным рейсом в респектабельный район Кенсингтон. Кто станет искать беглеца между улицами Кромвель-роуд и Фулхэм-роуд? Я спокойно пообедал и отправился в кинотеатр думать.

В наше время с его визами и удостоверениями личности человек уже не может путешествовать, не оставляя следа, который с некоторым усилием, путем подкупа или доступа к официальным документам можно легко восстановить. В благословенный период между 1925 и 1930 годами, если ты выглядел вполне благонамеренно, для пересечения любой европейской границы тебе достаточно было устно объяснить надобность своей деловой поездки или путешествия и сообщить несколько легко проверяемых моментов; от пограничной полиции ожидали вежливости и здравого смысла — двух добродетелей, которые она в то время могла себе позволить. Ныне же требуется помощь какого-либо ведомства, подрывного или благотворительного, иначе границы для человека, которому почему-либо неудобно или невозможно показывать свои документы, стали серьезной преградой; и даже если удастся пересечь границу безо всякой регистрации, даже в самой глухой деревушке человек не может поселиться без объяснений, кто он такой, откуда и зачем. Таким образом, Европа была для меня ловушкой замедленного действия.

Куда же мне тогда податься? Одно время я подумывал устроиться служить на корабле, сейчас нехватка морских специалистов; но в мореходное ведомство не явишься с моими руками в таком состоянии. Длительное путешествие без билета исключается. Скромный переезд на грузовом судне исключается также. Я мог бы без труда устроить себе такую поездку, но только с предъявлением документов и ссылкой на своих друзей в Англии. Этого-то мне и нельзя допустить ни под каким видом. Только Сол, Пил и Вейнер да охотящаяся за мной секретная служба знают, что я был в Польше. Никто из них об этом не проговорится.

Остается еще тур на пассажирском лайнере. Конечно, я смогу сесть на пароход без предъявления паспорта; могу его просто потерять. Но список пассажиров открыт для проверок, и если мое имя всплывет, какой-нибудь проклятый репортер сочтет это находкой и тем сильно облегчит жизнь охотящимся за мной. Да они и сами внимательно просматривают эти списки.

Значит, мне нужен поддельный паспорт. При обычных обстоятельствах Сол или мои друзья в Форин офисе могли бы устроить мне приличные документы, но в данной ситуации я не мог вовлекать их в свою историю. Это было немыслимо, как немыслима для меня защита полиции. Я не хочу создавать проблемы для официальных кругов своей страны. Если бы злой демон или расстройство желудка побудили то экстраординарное существо, чей пиджак я рассматривал сквозь оптический прицел, еще сильнее отравить международные отношения, то ничего себе будет положеньице, в которое поставил бы я правительство, оказавшее мне содействие в укрытии!

Под аккомпанемент бессмысленных звуков и музыки, закрыв глаза, я сидел, откинувшись на спинку стула дешевого кинотеатра, мысленно перебирал один план за другим и приходил к заключению, что исчезнуть мне нужно, совсем не покидая Англию. Я должен похоронить себя на какой-нибудь ферме или в сельской пивной, пока не спадет горячка моего поиска.

Когда в занимательнейшем фильме, как его, очевидно, представляют, пошли самые драматичные кадры и туалет был скорее всего свободен, я поднялся со своего стула, промыл полученной у врача мазью свой глаз и снова нацепил повязку. Потом направился по тихим площадям и улицам, пахнущим августовским лондонским вечером — смешанным запахом пыли и густого аромата, испускаемого цветущими деревьями в теплых, хорошо вскопанных проемах между домами, — на запад.

Я решил не останавливаться больше в гостиницах. Мое положение настолько усложнилось, что лучше всего мне было оставаться на нейтральной территории, где я мог перемещаться сообразно обстоятельствам. Гостиничный портье мог принудить меня к действиям или лжи, которых лучше будет избегать. Я сел на автобус до общины Уимблдон. Там я никогда не был, но знаю о существовании там площадок для гольфа и укромных мест, где часто находят трупы, — верное свидетельство обширного пространства, открытого ночью для посещения.

Место оказалось идеальным. Ночь я провел в роще серебристых берез, где мягкая земля, еще хранившая дневное тепло, казалась мне тоже серебристой, возможно, в свете неполной луны. Я не знаю лучшего места для отдыха, чем леса средней полосы Европы. Хотя можно ли говорить о лесе в получасе езды от площади Пикадилли? Думаю, можно. Здесь деревья и пустошь, а бумажные пакеты ночью не видны.

Утром я отряхнул с платья листья и поспешно купил в табачном киоске газету, будто торопясь скорее попасть в Сити. В моем новом и модном костюме я выглядел вполне соответствующе.

ТАЙНА АЛЬДВИЧА занимала половину колонки на первой полосе. Прежде чем снова окунуться в общественную жизнь, я уселся на удаленной общинной скамейке.

Тело было обнаружено сразу после того, как я покинул эту станцию. Газета осторожно описывала «тяжкое преступление». Иначе говоря, полиция ломала голову, почему человеку, упавшему спиной на рельс под напряжением, был нанесен удар в солнечное сплетение.

Покойника опознали. Им был г-н Джонс, проживавший в меблированных комнатах между Милбэнком и вокзалом Виктории. Возраст, его друзья и происхождение остались неизвестными (а если свое дело он знал хорошо, они таковыми и останутся), зато газета напечатала интервью с хозяйкой его дома. Должно быть, для нее стало страшным шоком быть поднятой с постели около полуночи стуком в дверь репортера, сообщившего ей, что жилец ее убит при невыясненных обстоятельствах. А может, и не было шоком. Газетчики уверяют, что даже близкие забывают о своем горе, торопясь узнать подробности происшествия; в том числе и хозяйка дома, если успела получить с него плату, может, и не слишком переживала. Ничего не зная о жившем под ее крышей человеке, она была в высшей степени общительной. Она рассказала:

— Он был настоящим джентльменом, и я совершенно не представляю, кто бы мог пожелать ему зла. Его бедная старушка-мать умрет от горя.

Однако выяснилось, что адреса его бедной матери никому найти не удалось. Единственным указанием на ее существование были слова хозяйки дома, что она якобы часто звонила г-ну Джонсу, после чего он спешно убегал, торопясь ее повидать. Такого цинизма в данную минуту у меня не было; но если бы старушка-мать, это лакомство для журналистов, вечерними газетами вовсе не упоминалась, моей совести было бы легче.

Полицию интересовал хорошо одетый и чисто выбритый мужчина сорока с небольшим лет с подбитым глазом, которого видели выходящим со станции Альдвич перед тем, как было обнаружено тело погибшего, и который сдал на контроле билет стоимостью целый шиллинг. Мне еще нет сорока, и одет я не совсем хорошо, но описание было довольно точным, и читать это было не очень приятно.

Дело могло обернуться и похуже. Если бы полиция искала человека с перебинтованной головой, кто-нибудь из клерков Сола мог проболтаться, а водитель такси, которому, уж конечно бы пришлось отвечать на несколько странных вопросов, должен был сам обратиться в полицию. В итоге у публики создавалось впечатление, что глаз у мужчины был подбит в ходе борьбы под землей. Никто, кроме Сола и мистера Вейнера, не мог предполагать, что тем мужчиной мог быть я. Они оба сочтут восстановление справедливости скорее делом моей совести, а не полиции.

Этот глаз, будь он неладен, перечеркивал последний шанс найти пристанище на далекой ферме или в малоизвестной гостинице. Разыскиваемому человеку с характерной особенностью в английской деревне ни за что не спрятаться.

Сельскому полицейскому и дела другого нет, кроме как следить, чтобы в пивных и закусочных соблюдалось скромное благоразумие, на то и закон, чтобы фермеры не так уж грубо игнорировали сброд «бумагомарателей», которых они могут читать, а могут и не читать. У сельского бобби, когда он толкает свой велосипед в гору, только и мечты — схватить настоящего преступника. Тогда как столичная полиция бывает вынуждена в толпах людей выискивать простого парня со шрамом или недостающим пальцем на руке, сельский бобби бесцеремонно и внезапно вваливается ко всякому небогатому человеку, недавно удалившемуся на покой в деревенский домик (что в любом случае делает его подозрительным), по самому неотложному делу.

Поэтому не оставалось ничего иного, как жить под открытым небом. Сижу я на общинной скамейке Уимблдона и думаю, в какую часть Англии податься. Север страны — более глухое место, но там бывают холодные зимы, суровость же климата меня не прельщает. Свой родной край, который у меня весь перед глазами, как подробная военная карта, где знаю массу укромных мест, теперь я должен обходить стороной. Интересно, что сделали мои арендаторы с тем джентльменом, который в это время, несомненно, остановился у «Красного льва», расспрашивая всех обо мне, называя себя «хай-кером», влюбившимся в нашу деревню. "Хайкер[6]" — какое отвратительное слово. Оно не имеет никакого отношения к юным душам моего поколения, которые в твидовых бриджах и крепких башмаках странствовали от одной гостиницы до другой. Но, ей-богу, это словечко подходит визгливым англичанкам в тесных шортах и с широкими глотками, которые всякий прелестный уголок Европы превращают в стойбище для пикников у Скегнесса[7].

Свой выбор я остановил на юге Англии, предпочтительнее всего — район Дорсета. Это удаленная от центра область, лежащая между графствами Хэмпшир, который уж становится простым пригородом столицы, и Девоншир — местом массового отдыха. Я очень хорошо знаю там одно место, а что еще важнее — никто не подозревает, что оно мне так хорошо известно. Я никогда не охотился с местной дорсетской породой собак — катистоками. У меня нет интимных друзей ближе Сомерсета. Дело, что привело меня в Дорсет, совсем иного порядка и столь мне дорого, что я о нем никогда и ни с кем не делился.

Порой я веду себя, как шимпанзе, безо всякого стеснения. Но когда я подумал об этом заветном местечке длиной всего в десять ярдов, я не смог бы рассказать о нем даже Солу.

Совсем недавно появилась у меня эта привычка — размышлять о себе и своих поступках. В этих записках я принудил себя к самоанализу: когда я пишу, что поступил так по тем-то и тем-то соображениям, это правда. Но во время самого действия получается не всегда так: мое побуждение может быть очень решительным, но часто полностью не осознанным.

Хотя точное место, куда я собрался направиться, в сознании только еле-еле маячило, как расплывчатая тень в моем левом глазу, я уже твердо знал, что мне потребуется непромокаемый спальный мешок на шерстяной подкладке. Опасаясь ехать в центр Лондона, я решил заказать его по телефону с доставкой наложенным платежом на станцию метро «Уимблдон» с посыльным.

С магазином я разговаривал, как мне казалось, таким басом, что узнать меня там не могли, но старший продавец сразу определил своего постоянного клиента. То ли выдало меня полное знание ассортимента магазина, то ли построение фраз у меня было особое.

— Опять, наверное, в путешествие, сэр?

Могу представить, как он потирает руки от удовольствия продолжать иметь дело с постоянным клиентом. За минуту этих восклицаний он шесть раз помянул мое имя. Он бормотал нарочито ворчливо, как заботливый дворецкий встречает «блудного сына».

Требовалось думать быстро. Отрицать, что я — это я, значит придать делу большую таинственность, лучше просто признать ее. В этом человеке я был совершенно уверен. Он был из числа нескольких десятков ремесленников фешенебельного Уэст-Энда в черных халатах и с внешностью архиепископа — портных, оружейных мастеров, сапожников, шляпников, которые скорее умрут со стыда, чем обманут доверие клиента, для которых ни закон, ни неизбежность неоплаченного долга ничто в сравнении с гордостью служения аристократии. Спрашиваю его:

— Вас кто-нибудь может слышать?

Думаю, он кудахтал моим именем, чтобы щегольнуть перед своими помощниками или клиентом. Эти праведники с Сэвил-роу и Джермин-стрит[8] — очевидно, единственные стопроцентные британские снобы, которые еще сохранились.

Он сделал паузу. Наверное, проверяет, нет ли кого поблизости. Я знаю, что его телефон находится в дальнем конце магазина.

— Нет, сэр, — произнес он с легким разочарованием: значит, говорил правду.

Объяснил ему, что не хочу, чтобы хоть одна душа знала, что я в Англии, и надеюсь, мое имя не слетит с его уст и не попадет ни в какие бухгалтерские книги. Он источал услужливость, а также недюжинную заботливость: после многочисленных хмыканий, мычаний и извинений он спросил, не угодно ли мне будет, если он с заказом пришлет мне немного наличных денег. Мне, очевидно, нежелательно являться в свой банк, говорил он. Чудесный малый! Он считает безо всяких опасений, что его доверчивость не уступает осмотрительности моего банкира. Я бы удивился, если бы это было не так!

Поскольку ничего другого мне не оставалось, я дал ему полный список нужных мне вещей: детскую рогатку, секач и самый лучший нож, потом еще туалетные принадлежности и резиновую ванну, примус со сковородой, фланелевую рубаху, плотные брюки, нижнее белье и ветровку. Через час он сам привез все на станцию «Уимблдон», аккуратно увязанное в спальный мешок. Мне еще хотелось получить ружье или револьвер, но поскольку оружие требовалось регистрировать или сообщать о его продаже, это чрезмерно отяготило бы его доверие.

Я сел на поезд до Гилдфорда и оттуда неспешными этапами к пяти часам дня приехал в Дорчестер. Пересадку я сделал в Салисбери, где добрый носильщик перебросил мой тюк в пустой вагон местного поезда, останавливающегося у каждого столба. На очередной остановке я уже не был хорошо одетым господином, а стал обычным отпускником в больших и очень темных солнцезащитных очках мистера Вейнера.

Мешок я оставил на вокзале Дорчестера, а как добираться до зеленой глубинки Дорсета, не имел ни малейшего представления. Я не мог купить ни машины, ни лошади: потом от них трудно будет избавиться. Воспользоваться брошенным автомобилем или бродячей лошадью означало вызвать кучу расспросов. Шагать с моим громоздким тюком было практически невозможно. Сесть на рейсовый автобус означало отказаться от более удобного частного транспорта.

Дойдя до развалин римского амфитеатра, в ожидании прихода свежей идеи я улегся на покрытом травой склоне и стал наблюдать за движением по Уэймутскому шоссе. Меня заинтересовали группки велосипедистов. На велосипед я не садился с детских лет и забыл его транспортные возможности. Двухколесные отдыхающие на спине и заднем крыле везли предостаточно всяческого добра для пребывания на природе неделю-другую, но я не мог себе представить, как буду балансировать своим гигантским тюком.

Так я пролежал час, и вот появилось то, что мне нужно. Потом я часто видел это на дорогах, но здесь это я увидел впервые. Это был обычный тандем: на нем ехали папа и мама, а ребенок мчался с ними в маленькой коляске рядом. Я бы ни за что не решился везти своего отпрыска в таком странном устройстве, но должен признать, что для молодых папы и мамы с крепкими нервами и слабыми средствами это вполне приемлемый способ активного отдыха.

Я вскочил на ноги, закричал им, безадресно размахивая руками. Они сошли с велосипеда, посмотрели удивленно на меня, потом на ребенка, потом на заднее колесо.

— Простите, что остановил вас. Не могли бы сказать, где вы приобрели эту штуку? Мне нужна именно такая машина для меня, жены и чада.

Кажется, я выбрал правильный тон.

— Я сделал это сам, — гордо ответил папаша.

На вид ему было года двадцать два — двадцать четыре. Держался он с уверенностью профессионала и весело глядел на меня, как ловкий умелец. Их видно сразу — молодое поколение искусных мастеров. Они твердо уверены, что будущее за ними, и с равным презрением относятся к мнимым радикалам и белоручкам. Это определенно класс Икс, хотя считаю, что им следует научиться правильно выражать мысли, прежде чем добиться признания такой консервативной нации, как наша.

— Вы связаны с производством велосипедов?

— Вовсе нет! — отвечал он с явным презрением к собственному транспортному средству. — Самолетостроение!

Я должен был сам догадаться. Алюминиевая обшивка и гнутые, прекрасно обработанные швы были сделаны рукой профессионала; а два продолговатых выступа впереди коляски, которые я принял за фары, были моделями пулеметов. Скорее всего, для забавы самого папы, а не ребенка.

— Ему, кажется, очень тут удобно, — обратился я к маме.

Это была здоровая деваха в вельветовых шортах, едва прикрывающих ягодицы, и с такими красными ногами, что золотистые волосы выглядели сплошным меховым покровом. Совсем не в моем вкусе. Хотя мой вкус далек от благородной евгеники.

— У-у, он обожает это! А, мой утенок?

Она извлекла ребенка из коляски, будто вынула щенка из сапога. Вроде она не должна была его вытаскивать за шиворот, но память утверждает, что в руках ее был именно загривок. Малыш урчал от удовольствия и ухватился за мои очки.

— Ну, Родни, оставь же бедного дядю в покое!

Чудесно. В ее голосе прозвучала жалость к слепому. Очки мистера Вейнера имели изысканный оттенок. Весь мир в них казался синим.

— Не хотели бы вы продать свою машину? — спросил я, предлагая папе сигарету.

— Можно, когда вернемся домой, — ответил он осторожно. — Но живем мы в Лисестере.

Я сказал, что готов купить велосипед немедленно, прямо тут.

— И закончить с этим мой отпуск? — рассмеялся умелец. — Нет, мистер, не пойдет!

— Ну, а сколько вы за него хотите?

— Пятнадцать фунтов и ни пенни меньше.

— Готов предложить вам, и серьезно, двенадцать. — Я с радостью взял бы его и за пятьдесят, но боялся вызвать подозрения. — Думаю, за эти деньги вы можете купить себе новый, а мне понравилась ваша коляска и как она прикреплена. Моя жена, знаете ли, немного нервная и никогда не посадит мальчонку, если место выглядит непрочным.

— Это сделано крепко. И пятнадцать монет — мое последнее слово. Но продать его все равно не могу — нам-то что делать?

Он колебался и оценивающе смотрел на меня, рассчитывая сделку. Молодец, он соображал быстро и дельно. Всякий другой куда неохотнее стал бы круто менять свои дела в середине отпуска.

— Нет ли у вас чего предложить в обмен? — спросил он. — Старую машину или комнату на побережье? Нам бы хотелось провести время на побережье, а то, знаете, такие счета от врачей, да и жена у меня с настроением ...

Он подмигнул мне многозначительно, но его спутницу с толку было не сбить.

— Шутник он у нас! — вмешалась она весело.

— У меня хижина на берегу близ Уэймута, — сказал я. — Сдаю вам бесплатно на две недели — и десять монет за все про все.

Миссис взвизгнула от радости, муж строго нахмурил на нее брови.

— Не знаю, подойдет ли нам хижина, — сказал он, — но цена моя остается двенадцать монет. Теперь мы направляемся в Уэймут, и будем там вечером. Скажем, мы ударили по рукам, можем мы сразу занять место?

Я сказал им, что, конечно, можно, мне только нужно добраться туда раньше их, кое-что сделать и подготовить жилье. Надо только узнать, когда будет поезд.

— Эй, да попросите вас туда подбросить! — сказал он, будто о «подбросить» не было вопроса. — Сейчас я вам это организую.

Парень, казалось, пользовался особым правом свободного передвижения по дорогам. Не знаю почему, я никогда не посмел бы остановить машину на оживленном шоссе. Хотя сам, когда за рулем, охотно подсаживаю к себе попутчиков.

Он пропустил полдюжины машин, говоря: «Все не то!», и безошибочно остановил одну. Это был помятый «Моррис» заваленный вещами спортивного вида джентльмена, в котором можно было угадать букмекера или содержателя пивной. А оказался он служащим администрации графства, и его делом была инспекция дорожных катков.

— Але, мистер! Не подбросите моего отца до Уэймута?

— Давай, только поживее! — бодро отвечал водитель.

Договорились с родителями о встрече на вокзале в семь тридцать, и я сел в машину. Восемь миль до Уэймута мы проделали за четверть часа. Я объяснил, что хочу подскочить пораньше и подыскать жилье для всей нашей кампании на велосипедах и спросил, не знает ли он, где там можно снять хижину на побережье. Он сказал, что таких хижин там нет, и более того, даже комнату нам будет найти не легко.

— Время-то какое! — сказал инспектор катков. — В разгар отпусков люди спят прямо на берегу!

Слышать это было огорчительно. Видимо, я поторопился со своим предложением сделки. Сказал инспектору, что сам намереваюсь какое-то время пожить в Уэймуте. Может, можно найти палатку, бунгало или даже прицеп, в каких спят дорожные рабочие?

Это его сильно рассмешило:

— Ха! Это же собственность графства, вы что? Никто вам не позволит сделать это. Хотя вот что я вам скажу! — Он конфиденциально понизил голос, как обычно говорят англичане, договариваясь о сделке (вошло в привычку, по-моему, от национального обычая все продавать и покупать в пабах-пивных). — Я знаю, есть один трейлер, который можно купить по дешевке, если пожелаете; есть такая возможность.

Он привез меня в гараж свояка, где среди кучи металлолома стоял огромный трейлер. Он оказался самодельным, а его строитель, в своей страсти к вместительности и всяким приспособлениям, не учел, что его надо буксировать, делая повороты.