Дейв Хатчинсон
      Тир-на-нОгг
      (C) 2001, Гужов Е., перевод
      Птицы пели весь день. Они прилетали и сидели на телефонных проводах перед нашим окном, словно ноты на нотном стане, партитура какого-то причудливого мюзикла. Не знаю, сколько еще я смогу это выдерживать.
      Конец сезона. Уже подмерзало, и большая часть бывшей зелени сдалась оттенкам нижней части спектра в волнах розового и красного, ржавого и коричневого. Можно представить, что цвет проходит весь спектр до самой инфракрасной невидимости, становясь чистым тепловым излучением, мягким, нежным и уютным, словно свечение огня зимнем вечером в камине.
      Похоже, что ничего больше здесь не изменилось. Лужайки так и спускаются к гальке; холмы, темные и взлохмаченные вереском, так и стоят плечом к плечу по ту сторону узкого озера. И мол все еще здесь, просто выступающий в воду деревянный ящик, ставший жертвой энтропии, гниющие сваи, скользкие от травы и водорослей, изношенные и потертые резиновыми подошвами беспечных каноистов, вырывавших клок доски то здесь, то там, которые никто не трудился заменять. Мне кажется, что доски просто устали, позволяя себе мягко осыпаться по собственному позволению.
      Беспорядок, как-то сказал мне Хей, это естественное состояние вещей. Мы измеряем ход времени количеством изменений, которые видим вокруг: дерево стало выше, камень выветрился чуть больше, у человека стало чуть больше морщин...
      Наверное, поэтому прошлое кажется ближе здесь, когда сидишь на поле, наблюдая, как озеро неторопливо набегает на берег, словно старик, потягивающий мятную настойку. Можно не обращать внимания на разнообразные ссадины энтропии, сосредоточившись вместо этого на Большой Картине, той, в которой меняются только краски в строгой последовательности, в долгом медленном ритме сезонов. Это могла бы быть любая осень, в любом году...
      "Я хочу спросить. Почему тебя зовут Мартышкой?"
      Черт, ведьма снова подкралась незаметно. Как ей это, к дьяволу, удается? "Я не помню", ответил я, не глядя на нее. "Наверное, это была шутка."
      Сзади вежливо фыркнули: "Шутка?"
      "Одна из шуток Хея. У некоторых странное чувство юмора." Я глянул через плечо. "А как с твоим?"
      Стоя в твидовом жакете и прогулочных брюках, с волосами, зачесанными назад в болезненно выглядящий шиньон, она наклонила голову набок и смотрела на меня, словно я был музейным экспонатом. Кем с ее точки зрения я вполне мог быть. По меньшей мере двадцать пять лет разделяло нас и, как обычно, я находился по другую сторону уравнения.
      "Он убил человека", снова напомнила мне она.
      "Прекрасно. Я приду на суд." Что звучало весьма забавно, потому что мы оба знали, что никакого суда не будет. Хозяева Бенедикты (в настоящее время - и мои тоже) не имели намерения видеть Хея в суде. Не считая того, что при этом возникло бы страшное нарушение секретности и они скорее убили бы Хея, чем позволили ему явиться в британский суд, их интересовали только те вещи, которые он захватил с собой, когда вышел из их суперохраняемого дома в Оксфордшире, вещи, которые он унес в своей голове - воистину чудесные и темные таланты, которые он развил ради них.
      В те недели, что мы разыскивали Хея, она пользовалась любой возможностью, чтобы напомнить мне об убийстве. Она выкатывала это через каждую пару дней, обычно когда у меня появлялись признаки ослабления энтузиазма. В один запомнившийся унынием и моросью день в Линкольншире она упомянула об этом семь раз за утро. Она пыталась отдалить его от меня. Твой старый друг убил человека, Мартышка. Голыми руками, Мартышка. Разве это похоже на твоего старого друга, Мартышка?
      Слегка печально, что она рассчитывала на подобную литанию. Она пыталась ею сказать мне, что Хей изменился до неузнаваемости, что я не обязан больше хранить ему верность. Похоже, она не понимала, что я все это уже знаю. Последние семь лет я не виделся с Хеем; откуда мне знать, на кого он похож сейчас? Только горы да озеро остались теми же самыми.
      Должно быть, хозяев Бенедикты донельзя раздражало, что Хей отказался работать в Америке, но в том, что она мне о нем рассказала, это немногое меняло. Им хотелось переместить его в безопасное место в двух километрах под аризонской пустыней, откуда побег теоретически невозможен, но он сказал, что в Штатах не сможет работать должным образом. Ощущение места весьма важно для него, сказал он; он не отказывается посещать Америку, ездить по другим исследовательским центрам, влиять на персонал, вкладывать свой двухпенсовик в различные проекты. Но работать там он просто не может.
      И так как люди обладают феноменальной терпимостью к тем гениям, которые абсолютно гарантированно принесут им безмерное количество денег, они просто купили для Хея весь Грантбридж-хаус. Они переоборудовали дом по его спецификациям, сделав его таким защищенным, каким может сделать громадное здание современная паранойя, и Хей несколько лет работал здесь с полным удовольствием и с видом на Белую Лошадь под Уффингтоном. Он присылал мне открытки на рождество с подписями "Узник Зенды" или "Рудольф Гесс".
      До того самого дня, когда он просто ушел.
      О да, Бенедикта, и убил человека. Я не забыл.
      "Вы приезжали сюда детьми", сказала она, шагая по молу, пока не оказалась прямо позади меня. На скрипучих досках ноги ее почти не производили звуков, это было почти похоже на то, как в фильме "Кун фу" Дэвид Каррадин шагал по листам рисовой бумаги, не оставляя следов. Однако, Бенедикта могла проделывать это в тяжелых прогулочных ботинках. Она делала это, чтобы досадить мне; она знала, что я терпеть не могу, когда ко мне подкрадываются.
      Чтобы скрыть раздражение, я снова повернулся к озеру, вспоминая, как когда-то переплыл его поперек на каноэ, милю туда и милю обратно, тяжелую горячую ленту утомления на плечах после гребли, в то время как Хей расхаживал, дурачась, по мелководью, словно неуклюжая болотная птица, рассматривая разломанные кварцевые гальки на урезе воды. Влажные, они были молочно-полупрозрачны. Пока он объяснял, как кварцевый кристалл можно заставить вибрировать в сердцевине часов, гальки высыхали и становились почти темными.
      "Он поэтому явился сюда?", мягко нажимала Бенедикта. Когда ей хотелось быть таковой, она становилась созданием почти сюрреальной мягкости, ее каролингский акцент смягчался и ослабевал. Хотя меня она не обманывала. "Потому что вы приезжали сюда, когда были молодыми? На пикники, что устаивали в школе?"
      Вместо того, чтобы напомнить ей, что у нас имеется лишь очень слабое свидетельство, что Хей вообще побывал здесь, я сказал: "Тигры всегда возвращаются в место, где запомнили красоту", цитируя - наверное, не слишком точно - строку из старого фильма Джека Леммона. "Тогда их и ловят."
      "Вы так думаете о Хее? Как о тигре?"
      Я повернул голову назад и засмеялся. Вероятно, в жизни Бенедикты нет места для философии, или для умерших киногероев. Я услышал ее вздох, и она сказала ломким голосом: "Я хочу взять ЯЭС-сканер в горы." Я услышал крошечные звуки ее ухода: скрип подгнивших досок, сухой треск кусочка плавника, когда она наступила на дранку. "Я хочу, чтобы вы мне помогли."
      Я встал. Она, конечно, лгала. Мы оба это знали и оба перестали заботиться об этом уже недели назад. Она не нуждалась в моей помощи; ей было бы гораздо приятнее делать это в одиночку. То, что она хотела на самом деле, так это все время держать меня в поле зрения.
      x x x
      "Готов?"
      "Ты хочешь, чтобы нас арестовали?", сказал я.
      "Они не поймут, за кем из нас гнаться", сказал мне Хей; мелкие капли падали с его мандариновой бахромы.
      "Прекрасно. Поэтому схватят только одного из нас. Я уже чувствую себя лучше."
      Он засмеялся. Сравнительно поздно в жизни Хей решил заботиться о собственном теле. Четыре раза в неделю он ездил автобусом в спортивный центр в Харинджее, где привязывал себя к разнообразным хромированным и кожаным, пружинным и растяжным аппаратам инквизиции, поднимая грузы и скручивая тело в таких замысловатых направлениях, в которых мое просто не могло повернуться. Он бегал в лондонском и бостонском марафонах и показал уважаемое время в обоих. А потом какой-то идиот открыл ему акробатику.
      В результате чего пять минут восьмого сырым лондонским утром в марте мы стояли перед старым зданием Гражданских Актов на Линкольн-Инн. С того угла, где мы топтались, я видел бездомных в кустах маленького парка, выбирающихся из куч сырых картонных коробок, газет и пластиковых пакетов.
      Когда мы шли сюда со станции Холбери, один из них пытался выклянчить у нас денег. Хей широко улыбнулся и дал ему банкноту в пятьдесят тысяч злотых, которую годом раньше получил в отпуске в Польше, и которую можно было разменять на стерлинги только там. Ради шутки Хей мог сказать и сделать все, что угодно. Меня часто удивляло, что у него так много друзей. Очень часто я удивлялся, что сам являюсь его другом.
      "Если мы не сделаем этого прямо сейчас, то мы никогда это не сделаем", сказал он, глядя через дорогу на ворота Линкольн-Инн.
      "Да по мне полный порядок", ответил я, вытирая капли дождя с очков с простыми стеклами, которые он заставил меня надеть для маскировки. Его собственный камуфляж извращенным образом состоял из ярко-оранжевого парика и громадной фальшивой бороды. Он сказал, что хочет быть как можно подозрительнее. Он сказал, что хочет, чтобы люди это запомнили.
      "С тобой-то полный порядок", сказал он, беря мою руку, "но ты идешь со мной." И он повел меня через дорогу в пешеходные ворота, ведущие в Линкольн-Инн.
      В то мгновение, когда мы зашли в Инн, я застыл на месте. Высокие палаты барристеров окружали квадрат большой лужайки, усеянной деревьями и цветочными клумбами. Сотни окон смотрели вниз на нас. Было очень тихо; я слышал хлопанье крыльев голубей, когда они приземлялись на траву, слышал поющий чайник в сторожке привратника позади нас, словно он заваривал свою утреннюю чашку чая. Я ощущал запах дождя в воздухе, сигаретный дымок на ветру.
      "Я не могу это сделать", сказал я. "Это глупо."
      Он с грустью посмотрел на меня из-под зарослей фальшивых волос. "Мартышка", сказал он, "я разочарован тобой." И в это мгновение невыразимо блаженный тон его голоса сказал мне, что он отказался от свое безумной затеи.
      Потом он подмигнул, улыбнулся улыбкой, говорящей, что все решено и забыто, повернулся и, прежде чем я смог открыть рот, он исполнил совершенное акробатическое колесо на дорожке и серию прыжков.
      У меня отвалилась челюсть. Я, по правде говоря, никогда и не думал, что он на это пойдет. Я, как идиот, просто стоял и смотрел, как он скачет задними переворотами по боковинке квадрата, удаляясь от меня.
      Вопль из сторожки привратника разрушил все чары. Я припустился к дальнему углу квадрата. Я слышал сзади звуки бегущих шагов и не осмеливался оглядываться. Подбежав к углу и повернув направо, я рискнул взглянуть сквозь заросли и чуть не попался.
      А он все крутился на противоположной стороне квадрата, распугивая людей с дорожки, и он был прекрасен. Не чувствовалось никаких усилий. Он казался силой природы.
      Я был так поражен этой картиной, что если бы рука не соскользнула сзади на мокрой от дождя куртке, меня бы схватили. Раздувая легкие, я рванулся с места и ринулся прочь, услышав чье-то проклятие и глухой звук упавшего от моего толчка тела.
      Хей уже достиг ворот в нижнем левом углу квадрата. Он легко подпрыгнул и встал на цыпочках, следя за моим приближением с выражением вежливого равнодушия. Я протопал мимо него, упал, прорвавшись в ворота, выходящие на Кэри-стрит, очки соскочили и улетели на дорогу.
      Он несколькими легкими шагами поравнялся со мной, и мы бок о бок побежали по Белл-Ярд, потом по Лоу-Куртс, и выбежали на Стрэнд. Парик и бороду Хей зашвырнул в мусорную урну, когда мы бежали к подземке на Олдвич.
      Впоследствии, проведя много лет в поездках по Лондону на метро, я так и не понял, как он ухитрился так точно рассчитать время. Он, наверное, учел даже время переключения светофоров: мы появились на станции Олдвич как раз тогда, когда зазвонил колокол, сигналя о подходящем поезде. Мы оказались последними двумя. У него лишь чуточку ускорилось дыхание, а я вообще еле дышал.
      Дыхание вернулось ко мне лишь через несколько минут спустя в поезде на Холборн и я кое-как выдавил: "Они же погнались за мной, ублюдок!"
      Он пожал плечами.
      "Ты ведь знал, что я промедлю, не так ли", сказал я. "Ты знал, что я промедлю, и что они скорее побегут за мной, а не за тобой."
      Он улыбнулся.
      На станции Холборн мы перепрыгнули на поезд линии Пикадилли и катили до самого Кинг-Кросса, а потом пробежка по туннелю Сент-Панкрас привела нас на главную станцию как раз тогда, когда последние пассажиры садились в поезд 07:45 до Ноттингема. У меня едва хватило времени забрать свою сумку из ячейки камеры хранения, где я оставил ее полутора часами раньше, и на негнущихся ногах рысью помчаться на платформу.
      "Ну, скажи, что ты не наслаждаешься", сказал он, пожимая мою руку.
      "Никогда больше не втягивай меня в подобное", ответил я, закрывая дверь купе и высовываясь в окно. "Никогда."
      Потом поезд дернулся и Хей со станцией медленно поплыли назад, а меня все поливало утренним дождем. В тот момент я был бы несомненно счастлив никогда больше вообще не видеть Хея.
      x x x
      Конечно, все это было очень давно. Станцию Олдвич закрыли примерно через год, через пару лет после этого Совет города очистил район Линкольн-Инна от бездомных и поставил колючую проволоку, чтобы держать их в отдалении. В наши дни можно войти в любой банк или в отделение конторы Кука и заказать злотых сколько влезет, правда обменный курс не такой выгодный, как во дни нашей молодости.
      Изменилась прорва вещей.
      Всего чуть больше месяца назад мой старый друг Хей - гений, акробат, коконспиратор в первом и единственном марафоне по Линкольн-Инн - ушел в самоволку из корпорации, которая им владела. Огороженный гирляндами электронных ловушек, с которыми менее могучие умы еще пытаются бороться, он просто прошел насквозь одну из наиболее хитроумных кибернетических систем безопасности, когда-либо установленной в жилом доме этой страны, и испарился.
      Из десяти или пятнадцати человек персонала, состоявших на службе в доме в тот вечер, фактически лишь один удостоился привилегии наблюдать, как Магистр Магии выполняет акт своего исчезновения. И если верить Бенедикте, Хей убил его.
      Толпе народу выпала честь выглядеть весьма глупо, и, насколько я могу понять, мы с Бенедиктой составляли часть усилий для приведения дел в порядок. Конечно, в данном контексте "порядок" это термин относительный.
      x x x
      Сканер ядерно-эмиссионного спектра похож на счетчик Гейгера с интеллектуальными мускулами. Он не только обнаруживает присутствие и интенсивность радиации, но также рисует карту окружающей местности и показывает, откуда исходит излучение. У Бенедикты есть громадный чемодан из матированного титана наполненный такими игрушками, каждая из которых довела бы знаменитого К. из книг о Джеймсе Бонде до припадка зависти библейских пропорций.
      Мы бродили по холмам над деревушкой весь день. Бенедикта несла сканер и надеялась засечь ядерную батарейку, которую, как мы знали, Хей взял с собой в Линкольншире, но нашла она лишь древний фон от повсеместного гранита вокруг.
      Вблизи отеля в озеро впадает речушка, стремительный маленький поток, пенящийся по скалам. Выше по склону ручей высек собственный канал на дне небольшой U-образной долины, которая меж деревьев открывает путь в лощину со скалистыми боками, где словно в ладонях лежит крошечное озерцо в форме ромба, совершенное, неподвижное, черное зеркало, отражающее голые скальные стены вокруг себя и клочки облаков высоко в небе.
      В головах долины я присел на сырой бугорок травы и закурил маленькую сигару. Бенедикта сверкнула на меня неодобрительным взглядом, но я ответил ей своей лучшей лучезарной улыбкой и продолжал курить, и она отвалила, держа сканер перед собой, словно чару против какого-то очень старого истинно британского зла. Небольшая отара овечек, пасущихся возле озерца, увидела, что она направляется в их сторону, и понеслась вскачь большими серыми пузырями, плывущими по неровной почве.
      Бенедикта из Южной Каролины. Мне нравится думать, что это делает ее каролингианкой, это моя маленькая шутка как преподавателя истории. Она говорила, что родилась на одном из островов возле Флориды. Ее отец ловил креветок, пока одно из первых больших нашествий водорослей с побережья Флориды не отравило всех креветок.
      После этого он продал все, чем владел на острове, где родилась Бенедикта, и перевез семью в Саванну, где нашел работу в какой-то нетехнической отрасли компонентной промышленности, переучившись плавать в том, что еще называли промышленностью Восхода, когда я был мальчишкой.
      День спустя десятого дня рождения Бенедикты, примерно через восемнадцать месяцев после ухода с острова один из коллег отца по работе попытался задать ему вопрос и обнаружил экс-креветочника мертвым за своим столом. Он был мертв по меньшей мере сорок минут и никто не обратил внимания.
      Бенедикта рассказала мне все это довольно рано, когда еще была заинтересована установить контакт. Но я не слишком хорошо в том виде контакта, которого ей хотелось, контакта, доходящего до предательства.
      "Следующий квадрант мы прочешем завтра." Великий боже, как долго она хочет оставаться здесь?
      "Я не думаю, что он еще здесь", сказал я безразличным тоном, словно еще не потерял от страха весь свой разум. "Если он вообще был здесь."
      "Мы прочешем очередной квадрант завтра", повторила она, укладывая сканер обратно в шикарный замшевый чехол. Сканер это просто одна из вещей, которая в этой поездке разочаровывает Бенедикту, я - это вторая. Должным образом калиброванный, сканер теоретически должен был засечь радиацию от остатков Селлафилда во многих милях к юго-западу, однако батарейку Хея нигде не было видно.
      Сканер выглядел похожим просто на один из трикордеров мистера Спока. Когда я сказал об этом Бенедикте, она лишь посмотрела на меня с выражением мягкой жалости, взглядом такого сорта, который, как я всегда воображал, миссионеры в девятнадцатом веке бросали на островитян в Южных морях. Конечно, она слишком молода, чтобы помнить оригинальный "Стар Трек". Слишком молода, если уж до этого дошло, чтобы помнить движущиеся картинки меньше, чем в трех измерениях. Я не должен обвинять ее в этом.
      Я посмотрел на небо и сказал: "Посвети мне, Скотти."
      "Ты болен, Мартышка", сказала она, качая головой.
      Мы следовали ручью, возвращаясь по долине обратно к озеру. Здесь рядом с аллеей деревьев стояло дерево, на которое я обратил внимание в нашей последней прогулке. Я назвал его Раковым деревом. Казалось, оно умирает долгой и страшной смертью. Огромные гранулированные язвы размером в кулак усеивали ствол в почти симметрическом порядке; на нем почти не было листьев, даже с учетом позднего сезона, и казалось, что оно сбрасывает и ветви тоже, потому что некоторые просто отвалились и упали в ручей. Я обратил на него внимание сразу, как только увидел, однако Бенедикта удостоила его лишь беглым взглядом и забормотала что-то о загрязнении среды, что Орегон просто поражен такой же болезнью. Не думаю, что Бенедикте нравятся деревья. Не совсем уверен, нравятся ли ей люди. И уж наверняка ей совершенно не нравлюсь я.
      Прямо за Раковым деревом Бенедикта споткнулась о камень, полуспрятавшийся в траве, и упала. Видно было, что она очень больно расшибла колено, однако я просто стоял и бесстрастно взирал, надеясь, что она разозлится. Я еще не видел Бенедикту в гневе, это могло бы оказаться весьма инструктивным.
      Однако она всего лишь поднялась и посмотрела на меня, прежде чем снова похромать вниз по тропе. Или, скорее, она посмотрела на двухсантиметровый CD-ROM, что я носил в качестве одной из моих уступок современной моде пришпиленным к клапану нагрудного кармана моей боевой куртки. Я еще не сказал ей, что куртка старше ее, и что я сохранил куртку для такого специального случая.
      x x x
      Я работал над аудиовизуальной штуковиной по истории Евразии с группой пятого курса, когда появилось создание с загаром заядлого серфера. Оно встретило меня в офисе декана с выгоревшими от солнца волосами, в костюме от возрожденного Армани и с мягким средне-атлантическим выговором корпоративного юриста. Оно искало моей помощи.
      Или, точнее, его наниматели искали моей помощи. Пропала важная составляющая исследовательского оборудования корпорации и они думали, что я могу оказаться в состоянии помочь вернуть его обратно. Прямо тогда законник не пожелал рассказать, какая именно это была составляющая оборудования, однако сказал, что он уполномочен предложить мне плату в обмен на услуги, независимо от того, найдется она или нет. Он предложил мне самому выбрать валюту. Плата в восемь-десять раз превышала мою годовую.
      Что ж, в подобных ситуациях в голове проносятся всевозможные моральные соображения. После того, как проверишь корпорацию, и удостоверишься, что она вовсе не какое-то диковинное чудовище, начинаешь взвешивать тесную квартирку в Уолтенстоу против ранее гипотетического дома с тремя спальнями в Хардфордшире. Невероятно, но вам при этом виден свет в конце туннеля. Поэтому подписываешь там, где сказано, на восьми экземплярах, потому что если не понимаешь, как именно тебя хотят использовать, то это не имеет никакого значения. Они же в любом случае заплатят.
      А потом они, конечно, сказали, какая именно часть оборудования пропала, что у этой части густые волосы, мидлендский выговор вроде вашего собственного, и что эта часть привыкла рассказывать самые гнусные ирландские анекдоты во всем Лондоне. А тогда уже слишком поздно отступать. Вы пали жертвой собственной жадности.
      x x x
      Емкость для антисептика в отеле была с круглым железным смотровым люком примерно с полметра в поперечнике, державшимся двумя дюжинами болтов с шестигранными головками. Она торчала из земли на задах сада на верхушке секции трубы, выступающей примерно на фут. Много лет назад в те школьные поездки мне нравилось ходить сюда, сидеть на люке и смотреть вниз на долину. Я приходил сюда в тот самый день, когда мы прибыли с Бенедиктой, когда я еще устраивался на месте и приводил в порядок свои воспоминания. Бенедикта бросила на емкость с хлоркой лишь один взгляд, пробормотала что-то вроде "технология третьего мира", и усмехнулась маленькому конвертеру метана, прикрепленному болтами к смотровой трубе. Я часто ходил сюда, что устраивало Бенедикту, потому что она всегда знала, где меня найти.
      Отель так солидно выстроен из гранита, что кажется, что он высечен прямо из склона горы. Как и его хозяйка, миссис Ламонт. Существует и мистер Ламонт, низкорослое темнокожее создание, но он появляется только после наступления ночи, когда его можно найти на высоком табурете в баре, ласкающим весь вечер единственный бокал простого мальта. Его жена, однако, плывет по комнатам и по темным коридорам с шотландскими обоями со всем тяжеловесным величием галеона под полными парусами. Она говорит на диалекте, который Бенедикте не удалось определить. Собственно, я тоже не смог, но я не склонен к тому, чтобы Бенедикта это узнала. Когда миссис Ламонт разговаривает со мной, я киваю, как мне кажется, в нужных местах, и надеюсь на лучшее.
      Здесь все еще есть маленькая комната, называемая "телевизионной", где по вечерам мы сидим с четырьмя-пятью другими гостями вокруг устаревшего Панасоника Голостар, у которого имеется номинальное разрешение по оси Z, так что все фигуры кажутся блекнущими в каком-то четвертом измерении. Бенедикта настаивает, чтобы мы смотрели программы новостей на случай, если я замечу что-нибудь, что даст ключ к местонахождению Хея, но мы видим только сообщения о бесконечных детских грабежах и поджогах в центрах городов севера.
      Каждый вечер я звоню после новостей жене, и каждый вечер она спрашивает, когда я вернусь домой. И каждый вечер я даю ответ, что дала мне Бенедикта, когда я задал ей тот же вопрос. Я вернусь домой, когда мы найдем Хея. И каждый вечер в голосе своей жены я различаю глухую тишину заброшенности.
      x x x
      Даже в шестнадцать лет, неуклюжий и воочию состоящий всецело из прямых углов, он обладал целым зверинцем жутких энтузиазмов, от кварцевых часов до кельтских легенд. Как-то вечеров в этой самой "телевизионной" комнате, где я и Бенедикта ныне смотрим новости, мы с ним засиделись допоздна с нашими первыми сигаретами в мерцании цветного телевизора Сони, чья горизонтальная развертка непрерывно дергалась, и он рассказал мне историю Кухулина.
      Кухулин - величайший из кельтских героев. В последней своей битве, смертельно раненый, он привязал себя к столбу, чтобы умереть стоя, с мечом в руках. Никто не отваживался подойти к нему близко, пока ворон не уселся ему на плечо, и Кухулин отправился в Тир-на-нОгг.
      "Тир на что?", закашлялся я.
      "Тир-на-нОгг", повторил он. "Страна Юности. Кельтская Валгалла, куда уходят герои." Он смотрел на меня печально. "Единственная проблема в том, что надо быть мертвым, чтобы можно было пойти туда." Он затушил сигарету, рассеянно отгоняя дым ладонью и глядя в телевизор. "Не уверен, что мне это понравится."
      x x x
      Вообще говоря, именно интерактивы привели его к искусственному интеллекту. Он никогда ими не был удовлетворен. Он вечно твердил, что персонажи в программах не являются по-настоящему автономными. Они действуют по фиксированному набору логических правил, и любой достаточно смышленый, чтобы вычислить эти правила, может всегда победить в игре. В настоящем интерактиве, говорил он, персонажи были бы нелогичны, ограниченны, жадны, боязливы, попросту глупы. Другими словами, это были бы реальные живые люди.
      Поначалу у него была маленькая консоль Телефункен, которая представляла собой индукционный шлем для передачи нейральных импульсов компьютера в мозг. Позднее, когда начали приходить деньги, он слетал в Базель и сделал постоянный параллельный разъем, установленный в основании черепа, поэтому ему больше не требовался индукционный шлем, однако он все еще находил самые замысловатые интерактивы несколько простецкими. Он вечно твердил, что хочет написать совершенный интерактив, что-то воистину сильное.
      К этому времени неуклюжий неприкаянный подросток переживал поздний расцвет, превращаясь в высокого, симпатичного, самоуверенного молодого человека, ставшего знаменитым в двадцать пять лет своими тезисами о машинном разуме. Его называли "новым Тьюрингом", полиматом выдающихся способностей, а все, что я мог сделать - это подкрасться к нему сзади и воткнуть альпеншток в чертову розетку в его затылке.
      Он засмеялся: "Тебе действительно не хватает воображения."
      "Действительно не хватает", кисло согласился я, глядя в свою кружку пива.
      Он снова засмеялся: "Вот что мне нравится в тебе, Мартышка. Ты тотально прозаичен."
      "А это на что-то повлияет?", с интересом спросил я. "Если я действительно воткну туда что-нибудь?"
      Он посмотрел задумчиво, положил руку на затылок и провел пальцами по крошечной заслонке от пыли на разъеме. "Будет больно", признался он секунду спустя.
      Я хихикнул и сделал глоток пива. "Тотально прозаичен, да?"
      "Тебя также завалят исками и судебными повестками от компании", продолжал он. "Ты знаешь, что с точки зрения страховки Мона Лиза и я стоим абсолютно одинаково?"
      "Как мило для вас обоих."
      Мы сидели в баре весьма отвратительного паба на Кромвель-роуд. Наши позиции сменились с точностью до наоборот: когда-то он жил в Лондоне и я приезжал к нему в гости, а теперь я жил в Лондоне, а он навещал меня не слишком-то часто. Паб всегда выбирал он и всегда это был плохой выбор, словно он пользовался "Путеводителем По Самым Плохим Пабам".
      Этот, в частности, был очень пустым, громадным помещением с запятнанным истертым ковром и чрезвычайно горестной гнутой мебелью, стульями, обтянутыми заштопанным, в заплатках, велюром неопределенного цвета, который когда-то мог быть красным или даже золотым, сказать сейчас было невозможно.
      Здесь было к тому же еще и очень темно, потому что стоял сезон отключений. Мало помогали и наполовину разбитые окна, дыры в которых были закрыты плохо пригнанными кусками фанеры. Сквозь одно из выживших стекол я следил за командой дорожной полиции, собравшейся через дорогу вокруг выгоревших останков метанового VW.
      Мы сидели в этом жутком заведении по двум причинам. Первая состояла в том, что это был тридцать восьмой день рождения Хея (и, так уж совпало, канун моего тридцать восьмого дня рождения).
      Вторая заключалась в том, что Хей только что стал отцом. Или, скорее, только что стала отцом та маленькая англо-германская корпорация, на которую он работал. Ребенок говорил на четырех языках и любил смотреть старые мультики про Роудраннера. Он был размером в семейный автомобиль и назывался ALDERMAN.
      "До того, как я познакомился с ALDERMANом, я привык думать, что AI (Artificial Intelligence - искусственный интеллект) означает Artificial Insemination (искусственное осеменение)", грубовато сострил Хей, шутка эта, должно быть, уже слегка покрылась пылью и умерла в лаборатории, где он работал. Хозяин паба с лошадиным лицом следил за нами из-за обшарпанного паба без малейших признаков чувства юмора.
      Для Хея было трудно не говорить о работе, даже если я понимал меньше трети того, что он мне рассказывал. Он уже толковал о дальнейшем продвижении. Он помог миру совершить прорыв в области искусственного интеллекта. Все, что шло за этим, было уже развитием, утилизацией, работой для хлопотливых полуграмотных нахалов, которые жаждали чудес.
      Он уже говорил о каком-то другом научном безумии, включающем биотехнологию. Именно здесь лежит будущее: бактерии, выделяющие сверхпроводники комнатной температуры; программируемые полисахариды, которые при некоторых обстоятельствах ведут себя, как отдельные клетки животного, а при других, как полимеры с длинными цепочками; соединения, которые попадают на орбиту пакетами белого порошка, а возвращаются с Европейской Космической Лаборатории в виде полуорганических соединений, которые Природа видела лишь в своих самых жутких кошмарах.
      "Я слышу странные вещи из Страны Восходящего Солнца", сказал он в одном месте разговора.
      "А что там нового?" Когда мы были молодыми, Япония была местом, откуда приходили чудеса. Ныне чудеса создавал сам Хей, а Япония была Жупелом и Конкурентом.