12

Ты пропустила несколько спелых, вон на том кусте.

— Серебряный Шип указал рукой. — Там, левее.

Сегодня они спустились к реке. Он отдыхал на берегу, наблюдая, как Никки собирает летние ягоды. Да, готовить она не умела, но тут-то, в деле сбора ягод, трудно, казалось бы, что-то испортить. Срывая очередную ягоду, Никки озорно улыбнулась:

— Экая, в самом деле, важность! Кстати, интересно бы знать, на кого я сейчас похожа? На Хуана Велдиса? — спросила она и бросила в него ягодой.

Он проявил известную ловкость и с лету схватил ягоду ртом.

— Кто это — Хуан Велдис?

Мелкий колумбийский кофейный фермер, который брал своего ослика в горы и срывал лишь те кофейные зерна, которые покачнулись от ослиного крика, считая только их вполне дозревшими, — посмеиваясь, ответила Никки. — Так вот, если ты не желаешь рвать эти ягоды сам, так снабдил бы меня на худой конец чертовым осликом, чтобы самому не издавать ослиных криков.

— Но чем больше я поучаю тебя, тем больше мне достается ягод.

Никки подошла и плюхнулась на траву рядом с ним.

— Боже, как жарко! — сказала она, закатывая длинные рукава своего платья чуть не до самых подмышек. — Я мокрая, хоть выжимай! Знаешь, ты бы, прежде чем перебрасывать меня в свое время, прислал мне инструкции, я бы лучше подготовилась, взяла бы дезодорант — средство от пота… Еще и полдень не наступил, а я уже начинаю плавиться.

— Не лучше ли совсем отделаться от рукавов?

— Уж не хочешь ли ты сказать, чтобы я оторвала рукава? Хорошо! Пусть моя одежда тебе не нравится, но эта-то, хоть и старомодная, на мой взгляд, совершенно, кажется, не противоречит моде вашего времени.

— Но не для женщин шони, — сообщил он ей. — Неужели ты не заметила, что наши женщины не прикрывают рук? Зимой — да, но не летом. — Он достал нож. — Если хочешь, я помогу тебе отделаться от них.

— Да, пожалуйста, пока я не расплавилась окончательно. Только режь аккуратнее, около шва на плече, чтобы не особенно повредить платье.

— Скажи, почему белые женщины носят такие платья, которые закрывают их с шеи до пяток?

Никки пожала плечами.

— Скорее всего, потому, что их тупые мужья не желают, чтобы другие мужчины глазели на обнаженные конечности их женушек. А может, это просто способ предохранить кожу от солнечных лучей. Лилейно-белые личики и плечики были в моде в те дни, и, возможно, это здоровее. В мое время женщины одеваются гораздо комфортнее, но мы, с риском обжечь кожу, загораем, ибо загар в моде, а это преждевременно старит. Впрочем, взамен этого громоздкого одеяния я бы с удовольствием справила себе пару юбчонок и легкую кофточку.

— Конах тебя научит, как сделать платье из оленьей кожи.

Она сморщила нос и задумчиво проговорила:

— Я, конечно, посоветуюсь с ней, но я имела в виду одежду из легкой ткани, из ситца, например. Как-то не хочется в жару натягивать на себя кожу. А хорошо бы смастерить платьице из нижней юбки, отданной мне добрейшей миссис Гэлловей.

— Так что тебе мешает?

— Боюсь, что малейший ветерок, — с усмешкой ответила она, — сразу облепит мои соски, выставив их на всеобщее обозрение.

— Нет, не сами соски, а только их форму, как сейчас видны очертания твоих грудей, хотя они и спрятаны под одеждой.

Никки воздела очи к небесам.

— Благодарю тебя, Господи, что ты послал мне такого умного и рассудительного мужа. Наконец-то я встретила здравомыслящего мужчину.

Какое-то время они просто сидели и наслаждались легким ветерком, доносящимся от реки. Рассматривая ландшафт, Никки заговорила:

— Знаешь, мысленно я вижу все, что произойдет здесь в моем времени. Из тех деревьев, что растут сейчас у реки, останутся лишь эти три. Они, конечно, станут гораздо больше. Вон там, ниже по течению, будет построен Блэкхуфбридж — мост Черного Копыта, который соединит берега Оглейз, а по гребню холма протянется Блэкхуфстрит с шеренгой магазинов и лавок, чьи задние дворы и парковочные стоянки выходят к реке. Я будто наяву вижу церковку, которая встанет вон на том месте. А от того огромного лесного массива сохранится со старых времен лишь кусочек леса, ставший просто парком, примыкающим к зданию банка. На месте этих высоких зарослей кустарника теперь стоит старая мелочная лавочка. А здесь, у реки, где сейчас ничего нет, в конце восемнадцатого века появится мельница, построенная квакерами[27], и в ней будут молотить зерно, как белые поселенцы, так и индейцы.

— Не знаю, Нейаки, но мне так трудно во все это поверить. Белые люди здесь никогда ничего не строили.

— Сейчас — да, но через несколько лет начнут строить. Вероятно, сразу, как кончится война. Запомни мои слова, Торн. Это обязательно произойдет.

— Начало конца, — печально отозвался он.

— Нет, просто неизбежный прогресс, — поправила его Никки. — Начало долгого, пути, истоки которого в Джеймстауне и Плимуте, когда первые английские колонисты ступили на берег. Кстати, я всегда спрашивала себя, какого черта индейцы не смазали жиром ту проклятую скалу возле Плимута и не сбросили пришельцев назад, в океан?

Серебряный Шип, читавший исторические книги из библиотеки Джеймса Гэлловея, склонен был согласиться с Никки. И все же не смог удержаться от улыбки, вызванной пафосом, с каким его жена изрекала подобные сентенции.

— Я начинаю подозревать, что моя жизнь до твоего появления была жизнью придурка, не способного предвидеть даже тех простейших событий, которые, весьма вероятно, произойдут завтра.

Она развела руками и простодушно улыбнулась:

— Что тут скажешь? Ты спрашиваешь, я отвечаю.

Существовали и другие различия между Вапаконетой ее времени и его. При нем жизнь здесь была намного проще. Детишки до шести-семи лет бегали голышом, их крепенькие, орехово-коричневые тела солнце обласкивало от макушки до пяток. Жизнь здесь у человека была легкая, ибо распорядок дня целиком и полностью подчинялся природе. Вставало солнце, вставали и шони. Когда солнце садилось, шони возвращались в свои вигвамы, радовались пище и времени, что могут провести с близкими, после чего ложились спать. Между восходом и закатом солнца они занимались всякими домашними работами, расхаживали туда и сюда и часто находили время поиграть то с детишками, а то и в любовные игры.

Многое соответствовало тому, о чем прежде говорил ей Серебряный Шип. Несмотря на мнения некоторых книг по истории, женщины шони не влачили жалкое подневольное существование. Мужчины охотились, но и женщины тоже умели и любили охотиться. Многие ставили собственные западни и силки. Причем ловили, что кому больше нравилось: одни — рыбу, другие — дичь. Но заготовкой рыбы и мяса впрок занимались в основном мужчины — засаливали их или, нарезав длинными лентами, вялили или коптили.

Шкуры вычищали скребками, смягчали и дубили — в общем, проделывали все, что потребно для их выделки, а участвовали в этом и мужчины и женщины. И те, и другие владели искусством кроить и шить из кожи, в зависимости от того, что именно нужно изготовить. Если требовалось смастерить ножны для ножа, колчан или обтянуть седло, тут уж обычно действовали мужчины. А шитье одежды чаще всего исполнялось женщинами.

Далеко не последнее место в жизни шони занимало и земледелие. Когда появлялись первые всходы, на прополку выходили даже дети. Никки удивлялась, как много освоено индейцами разных полевых культур. Они не только возделывали зерновые, но выращивали также тыквы, кабачки, что-то из бобовых, дыни и брюкву. Даже дикий лук, пересаженный с лугов, получил небольшой участок земли вблизи от деревни. Собирать урожай, обычно выходило все дееспособное население, а слабые помогали, выполняя работы по засолке и засушке плодов земли, словом — по сохранению всего, что могло скрасить скудную пищу долгих зимних месяцев.

Еще одна особенность деревни начала XIX века, отмеченная Никки — это шум. Он существенно отличался от того шума, к которому привыкли люди, явившие здесь почти два столетия спустя. Дети, впрочем, возились, смеялись и кричали все так же. До они не свистели, пролетая мимо вас на своих роликах и скейтбордах — роликовых досках, — и не оглушали прохожих бравурными звуками, исходящими из транзисторов, свисающих на ремешках с их шей. Вместо всего этого гвалта в деревеньке раздавалось лишь фырканье лошадей и топот их копыт. Здесь еще можно было услышать живой звук ветра, шелестящего ветвями деревьев, и различить голоса птиц. В вигваме же единственным звуком подчас оставалось лишь потрескивание дров в очаге, и вам не надо было бояться, что соседний подросток из квартиры слева вот-вот врубит свою систему, от чего завибрируют стены, или глухая старушка, живущая справа, надумает посмотреть телевизор. И еще, здесь вы совершенно точно знали, что никакой телефон не зазвонит.

— Боже святый! — сказала как-то Никки. — Да здесь в один прекрасный момент можно и действительно услышать собственные мысли! Остается лишь надеяться, что мир и покой не повергнут меня однажды в состояние непреходящего благоговения.

— У каждого свои заботы, — иронично отреагировал Серебряный Шип. — А я вот думаю, как бы нам выбрать момент и снести старые стены вигвама, чтобы заменить их новыми. И хорошо бы дождя при этом не было.

— А это еще зачем? — удивилась она. — Чем тебе плохи старые стены? С какой стати их заменять? По мне, так они великолепны. Немного, правда, прокоптились, но стоит ли обращать внимание на такие мелочи?

— Ох, Нейаки, у себя в мире так ты ученая. А здесь… — Он надменно вздернул голову. — Не поменяй мы сейчас стены и кровлю, зимой нас достанут дожди. А допрежь всяких дождей одолеют москиты и сотни других насекомых. Ты не первая кто готов пренебречь такими вещами, но те люда потом жестоко поплатились за свою беззаботность. — Ну, хорошо. Пусть так. Но почему, в который раз спрашиваю тебя, ты не предупредил меня обо всем заранее? Я бы хоть захватила с собой противомоскитную сетку.

После полуночи, незадолго до рассвета Серебряный Шип проворчал:

— Женщина, что ты ворочаешься? Сама не спишь и другим не даешь. Пытаться заснуть рядом с тобой — все равно, что надеяться отдохнуть рядом с набивающей свои закрома бурундучихой!

— Тут уж я ничем не могу тебе помочь! — простонала Никки, — я обчесалась! У меня уже, кусочка живого не осталось, я искусана мириадами москитов, так что мне ничего другого не остается, как только чесаться! Бог знает, сколько их тут набилось, в этот вигвам. Не уверена, что завтра утром ты меня узнаешь. Лучше бы я спала на улице, даже и под дождем, лишь бы не оставаться под одной крышей с тучей этих тварей. Теперь я вижу, ты был прав, надо ставить новый вигвам, куда этим тварям будет труднее забраться.

— Ох, Нейаки, — со вздохом сказал Серебряный Шип. — Я и сам не рад, что жизнь так жестоко обошлась с тобой, заставляя согласиться со мной. Сейчас подброшу веток в огонь, и вся эта нечисть, одолевшая тебя, покинет вигвам. Вечером я не заметил здесь ни одного москита, никакого жужжания…

— Жужжание не имеет значения! — жалобно проговорила она. — Наши ученые совершенно точно доказали: кто жужжит, тот тебя не укусит. Жужжат самцы, а кусают самки, притом подбираются к тебе совершенно беззвучно.

Ц с этими словами Никки вновь принялась бешено драть ногтями кожу.

— Если ты можешь полежать спокойно, думая о чем-нибудь приятном, — неуверенно проговорил он — кожа у тебя не будет так сильно зудеть.

— К черту все это, Торн! — процедила она сквозь зубы. — Ты что думаешь, у меня психоз? Я же чувствую на своей коже реальное раздражение!

Он ничего не ответил, но встал и принялся в темноте шарить в деревянном ящике, стоящем рядом с постелью. Наконец зажег факел.

— Дай-ка мне руки, Нейаки. Попробую исцелить тебя от этой напасти.

В свете факела, укрепленного в специальном зажиме, он осмотрел ее руки, искусанные и расцарапанные до крови. А Никки это зрелище ужаснуло.

— Боже! Ты только взгляни! Не тело, а сплошной волдырь.

— Бедная моя птичка! — сочувственно воскликнул Торн. — Теперь понятно, почему ты не могла заснуть. Сейчас помогу тебе.

С этими словами он добрался до своей кожаной сумки.

— Надеюсь, у тебя там найдется что-нибудь получше каламиновой примочки, — жалобно проворчала Никки. — И скажи мне, какого черта они тебя не трогают? Может, я обкормила тебя этими ягодами, которых они не любят? Давай, скорее, спасай меня, милый, я насквозь пропитана их ядом.

Серебряный Шип отложил сумку, повернулся к супруге и скомандовал:

— Теперь лежи смирно! Не мешай мне спасать тебя!

— Что это? — ворчливо спросила она.

— Целебное средство от одного лесного растения. Возможно, ты знаешь его под именем древесной лилии, а Джеймс Гэлловей называл его Соломоновой печатью[28] из-за шестилепестковой звезды в основании стебля.

Он наносил мазь на кожу, втирая ее и щедро нанося добавочный слой. Но не только руки требовали исцеления, москиты добрались и до шеи, груди, спины и ног. Они покусились даже на лицо, добравшись до подбородка.

Прохладный бальзам приносил облегчение сразу же.

— Ох, спасибо тебе! Такое приятное ощущение… такое приятное…

— Только не чешись больше, иначе ранки потом долго не заживут.

— Да я знаю. Что ж меня комары никогда не кусали? Но попробуй ты не чесать, когда чешется. Скажи собаке, чтобы она не чесалась от блох!

— Ты же не собака и способна сдерживаться, — сказал он, переворачивая ее на живот. — А если не можешь владеть собой, я замотаю твои ручки тряпками, как поступают с младенцами, чтобы они не повредили себя.

Никки повернула голову и пронзила мужа сердитым взглядом.

— Я тебе не младенец, и не нуждаюсь ни в каких перевязочках!

Имея явное преимущество в смысле расположения тел, Серебряный Шип легонько шлепнул ее пониже спины своей огромной ладонью.

— Смотри у меня, детка, лежи себе знай, полеживай, а не то…

Втирая крем, он помассировал ее спину, плечи, опять спустился к спине, чувствуя, как под его рукой напрягаются мышцы.

— Завтра наберем побольше целебных трав. Это я виноват, что ты чувствуешь себя отравленной, и сделаю все, чтобы это исправить.

— Каким образом? — вяло спросила она, расслабленная наслаждением, испытываемым от его делительного массажа.

— Сок растения не-тронь-меня, или недотроги, как еще его называют, спасет тебя от этой напасти. Ты вымоешься водой, в которую добавишь сок этого цветка, и от волдырей не останется и следа.

— Ум-м-м… Как хорошо. Не останавливайся, — пробормотала Никки, впадая в каталептическую стадию блаженства.

Его руки продолжали неутомимо трудиться на полях ее бедер, ягодиц, спины, шеи, и вновь возвращаясь к бедрам и ногам. Его сильные нежные движения исторгали из ее гортани благодарственные стоны удовольствия. Почти уже впадая в блаженное забытье, она улыбнулась, почувствовав его поцелуй на пальце своей ноги.

— Смотри, не налижись яду, — пробормотала она.

В ответ раздался его смеющийся голос:

— У тебя и яд такой сладостный, что некая часть моего тела готова испить его еще полнее. Но с этим придется подождать до другого раза. Теперь спи, маленькая моя гусыня, улетай на крыльях счастливейших сновидений.

Следующие несколько дней Никки выглядела ничуть не лучше какого-нибудь шелудивого щенка. Единственным ее косметическим средством был изготовленный мужем лосьон, который хоть и помогал, но не так быстро, как хотелось бы. Впрочем, его средство было куда действеннее всех тех препаратов, которые в данном случае обычно предлагали крупнейшие фармацевтические фирмы ее времени. Думая об этом, она не преминула вспомнить, что и куриный суп, приготовленный ее прабабкой, был гораздо вкуснее своего аналога, порожденного кулинарным искусством XX века.