Покончив с этим, Билл Уайет относит грязный стакан в моечную машину и начинает прибираться в кухне. Это должно понравиться Джудит – всегда полезно немного подмазаться к жене. В какой-то момент он оказывается на коленях, отскребая зеленую жевательную резинку от аспидно-серой плитки пола, которая, по утверждению дизайнера, практически не нуждается в уходе. Якобы. Затем он вооружается полиэтиленовым мешком и наполняет его оставшимся от праздника мусором, уведомлениями об оплате, рекламными проспектами и брошюрами, просочившимися в дом вместе с почтой, и прочей макулатурой. Туда же попадает и двойного назначения картонка из-под цыпленка по-тайски, после чего Билл относит мешок в мусоропровод. Покончив с уборкой, он еще раз заглядывает в детскую спальню. Один из мальчиков громко храпит заложенным носом.

Наконец Билл Уайет раздевается и ложится в постель рядом с женой. Головка его члена все еще чуть мокрая и приятно скользкая, словно они с Джудит только что занимались любовью. Билл Уайет чуть шевелится, поудобнее устраиваясь на простынях, вытягивает руки и ноги и умиротворенно вздыхает, прогоняя от себя все служебные заботы, которые скоро становятся похожи на колышущиеся тени пальмовых ветвей на стенах его сна Совесть его чиста – он не сделал ничего плохого, никого не обманул и не предал. Он исправно платит налоги и никогда не садится на сиденье для инвалидов и престарелых в подземке. Билл Уайет честно заработал свой отдых и теперь, погружаясь все глубже в сон, чувствует себя почти счастливым.

Во всяком случае, он уверен, что никакие неприятности ему не грозят.

Утром маленькие гости один за другим потянулись в столовую. Джудит поднялась ни свет ни заря и приготовила по меньшей мере десять разновидностей овсяной каши, которые аппетитно дымятся на середине стола.

– Разве Уилсон еще не встал? – спросила Джудит несколько минут спустя.

– Он еще спал, когда я уходил, – ответил наш сын, сосредоточенно читая надпись на упаковке овсянки.

Джудит вышла из комнаты, а я вернулся к газете, которую читал.

– Билл, – послышался из коридора голос Джудит, – можно тебя на минутку?

Я не испытывал никакой тревоги, пока не увидел Джудит, стоящую на коленях рядом с мальчишкой, которого я ночью поил молоком. Рукой она осторожно гладила его по спине, стараясь разбудить.

– Уилсон! – позвала она. – Уилсон, дорогой!… – Джудит замерла, дожидаясь ответной реакции или хотя бы движения, но ничего не произошло.

– Уилсон, пора вставать, завтрак уже готов! – проворковала Джудит.

– Мне что-то не очень нравится, как он лежит, – сказал я.

– Уилсон?! – снова повторила Джудит.

Мне показалось, что лицо мальчугана как-то странно распухло, а пальцы выглядят подозрительно бледными.

– Уилсон! Уилсон?! – Джудит обернулась ко мне. – Я не могу его разбудить!

Мне это тоже не удалось, хотя я опустился на колени с другой стороны и слегка потряс мальчика за плечи. Его тело показалось мне слишком холодным, голова как-то безвольно болталась.

– Нужно вызвать «скорую».

Джудит бросилась к телефону, а я повернул Уилсона на бок и увидел, что его рот забит комковатой рвотной массой, состоящей из полупереваренных кусков пиццы. Один глаз был почти полностью закрыт, в щель между веками виднелась лишь узкая полоска белка; второй глаз – открытый – был устремлен на постер с портретом Дерека Джитера, великого шортстопа [4] «Янкиз». Оба глазных яблока выглядели словно пересохшими. Мальчишка казался мертвым, и я почувствовал, как меня сначала бросило в жар, потом затошнило, но я был не в силах пошевелиться.

Плотно закрыв за собой дверь, в комнату вернулась Джудит; к уху она прижимала телефон.

– У нас возникла проблема, оператор, – сообщила она, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. – Нам срочно нужен врач… У нас тут восьмилетний мальчик, и он не дышит… Что?… Нет, я не знаю. Мы только что проснулись! Нет, это мы проснулись, а он – нет. Прошу вас, поспешите! Я не знаю, как давно… – Она продиктовала наш адрес и номер телефона. – Пожалуйста, приезжайте скорее!…

– Вчера вечером он был в порядке… – сказал я.

Дверь отворилась, и в спальню заглянул Тимоти; в глазах сына я разглядел смятение и страх.

– Мам?…

– Закрой, пожалуйста, дверь, Тимоти.

– Но мама!…

– Делай, что тебе говорят.

Тимоти перевел взгляд на меня:

– Но другие мальчики…

– Закрой, дверь, – с нажимом сказала Джудит. – Сейчас же!…

Тимоти исчез. Он слушался мать и будет подчиняться ей в будущем.

Джудит снова опустилась на колени рядом с Уилсоном.

– Что ты сказал?… – переспросила она. – Он был в порядке?

– Да.

– Ты проверял всех мальчиков?

– Нет. Уилсон проснулся и…

– Что ты с ним сделал?! – В голосе Джудит что-то дрогнуло.

– Ничего. Он хотел пить, и я налил ему молока, а потом снова уложил в постель.

Джудит, казалось, что-то искала вокруг, приподнимая другие спальные мешки и подушки.

– Ты не давал ему арахисового масла?

– Я налил ему молока, – повторил я.

Джудит резко тряхнула головой, то ли гневно, то ли отчаянно.

– У Уилсона сильнейшая аллергия на арахисовое масло. Это страшная, страшная, страшная штука! – Схватив рюкзачок Уилсона, она торопливо вытащила оттуда украшенное эмблемами «Джетс» нижнее белье, свежую рубашку и носки. – Его мать заставила меня поклясться, что я не дам ему ничего, что может содержать арахис. Ему нельзя ни крошки, ни одной чертовой молекулы этого масла. Оно действует на его иммунную систему как катализатор, начинается цепная реакция. Ей даже пришлось заранее позвонить в ресторан и на всякий случай предупредить персонал, что у Уилсона будет с собой шприц с лекарством. – Джудит бросила взгляд на часы. – Теперь уже слишком поздно, ему уже не… От греха подальше я выбросила все арахисовое масло, что было у нас в доме, выбросила яйца и орехи кешью. Я даже проверила все сладости!…

– Но я дал ему просто молоко!

Джудит расстегнула спальный мешок Уилсона, отвернула край и сразу наткнулась на пластмассовый футляр с надписью «Эпинефрин. Инъекция. Применять в случае угрозы анафилактического шока».

– Футляр пуст! – воскликнула Джудит. Она еще больше распахнула спальник. Рядом с телом мальчика лежал желтый шприц-инъектор с торчащей из него короткой иглой.

– Вот он, – сказала Джудит упавшим голосом. – Значит, Уилсон пытался… Он знал, что происходит, знал! – Заплакав, она наклонилась вперед и крепко поцеловала мальчугана, словно надеясь вернуть его к жизни. – Боже мой, ведь я же обещала!… Я обещала его матери, что я… – Она вскинула голову и посмотрела на меня с неожиданной яростью. – А на стакане что-нибудь было?

– Что, например?

– Например, арахисовое масло?

– Нет. Впрочем, после ужина у меня были жирные пальцы. Возможно, жир попал на стекло и…

– Что ты ел на ужин?

– Я заказал на дом какое-то тайское блюдо, дорогая. Уверяю тебя, никакого масла…

– О господи! – Джудит стремительно вскочила, зажимая рот ладонью.

В следующее мгновение она в ужасе выбежала вон, и пока минута за минутой наша жизнь разваливалась на части, – а приезд медицинской бригады и полиции, звонок родителям Уилсона, нервная болтовня, ужас и слезы остальных мальчиков, извлечение из посудомоечной машины злополучного стакана (все еще измазанного по краям арахисовым маслом, все еще резко пахнущего этим концентратом земляных орехов) и приезд остальных родителей наносили ей все новые и новые удары! – словом, пока все, чем мы дорожили, рушилось, отправляясь в небытие, перед моим мысленным взором стоял этот стакан молока: прохладное стекло, покрытое снаружи капельками влаги, слегка вогнутая поверхность голубовато-белой жидкости внутри – полный и щедрый, чистый и безопасный символ родительской любви, вкус которой, кажется, можно почувствовать даже на расстоянии. Кто бы мог подумать, кто мог представить, что я, Билл Уайет – надежный парень, исправно платящий налоги человек-минивэн, уважаемый партнер крупной юридической фирмы, когда-нибудь убью восьмилетнего мальчишку, протянув ему стакан молока?

Потом я вспомнил, что Уилсон был одним из мальчиков, которых мне особенно хотелось видеть на дне рождения Тимоти, так как его отцом был некто иной, как Уилсон Доун-старший – совладелец-распорядитель одного из самых влиятельных инвестиционных банков Нью-Йорка, компании с отделениями в ста двадцати шести странах мира, являвшейся едва ли не самым крупным клиентом моей фирмы. И вот сын такого человека погиб, задушенный моими амбициями и моим честолюбием. Если угодно, можно взглянуть на происшедшее именно с такой точки зрения, и это будет совершенно правильно.

Час спустя Уилсон Доун-старший, крупный мужчина с незаурядной внешностью, одетый в черное пальто, стоял передо мной в коридоре Нью-йоркской городской больницы, а его единственный сын и наследник был бесповоротно мертв. Миссис Доун ворвалась в приемный покой с пронзительными рыданиями, но когда санитары объяснили ей, что ее сыночка нет в реанимации и что «он теперь внизу», она, взвыв от горя, рухнула как подкошенная, словно из нее одним махом выдернули стержень надежды. Уилсон Доун видел это своими глазами. Хуже того – он видел, что и я это видел. И вот теперь, когда его жену увели, предварительно накачав успокоительным, он стоял, свесив вниз волосатые кулаки и глядя на меня в упор, а я вдруг вспомнил, что однажды много лет назад на каком-то школьном мероприятии – кажется, это был родительский день – мы обменялись с ним рукопожатием.

– Мне сказали – вы дали моему сыну стакан молока, испачканный в арахисовом масле.

– Да.

Как я уже сказал, Уилсон Доун был крупным и сильным мужчиной, но самой примечательной его чертой были глаза. Немного косящие – один более крупный и выше посаженный, чем другой, – они придавали его лицу весьма неоднозначное выражение, способное озадачить любого. То ли он смотрит вам в глаза, то ли в сторону, то ли изучает вас, то ли подмигивает. Возможно, в этом заключался секрет его успеха.

– Мы дали вашей жене совершенно определенные инструкции.

– Да. Она выполнила их в точности.

– А вы – нет?

– Я ничего не знал.

– Как это могло получиться?

– Джудит мне не сказала.

– Почему?

– Она не знала, что я вернусь домой.

Он молчал, продолжая разглядывать меня с угрозой и гневом.

– Я прилетел домой раньше, чем собирался, – хотел устроить им сюрприз, – добавил я – В день рождения сына мне хотелось быть с моей семьей.

– Понятно…

Уилсон Доун изо всех сил старался удержаться в цивилизованных рамках, но я видел, что ему отчаянно хочется ударить меня – повалить на пол и пинать до тех пор, пока не переломает мне все кости или пока (но не раньше, чем через несколько десятилетий) его гнев не остынет. И я хотел, чтобы он сделал это. Действительно хотел. Я стремился избавиться от чувства вины и чуть не с облегчением представлял, как его горячие кулаки врежутся в мое тело, ибо боль, которую я бы при этом испытал, была бы отчасти и его болью, и он знал это. Вот почему Уилсон Доун-старший мог колотить и пинать меня сколько душе угодно – я воспринял бы его побои как теплый дождичек, приятный и очищающий.

Но ничего не произошло. Двое очень похожих друг на друга мужчин, одетых в почти одинаковые по качеству и покрою костюмы, которые, насколько мне известно, даже стоили примерно одинаково; двое мужчин, у которых были и жены, и недвижимость, и репутация, и личная секретарша, и глупое упрямство, и капитал в ценных бумагах, и престарелые родители, просто стояли друг против друга, и Доун-старший безмолвно ненавидел меня, а я страшился его ненависти. Должно быть, он просто знал обо мне слишком много, чтобы напасть. Ударив меня, он бы нанес удар самому себе – своему представлению о себе, ибо мы были слишком похожи – настолько похожи, что легко могли поменяться местами. Уилсон Доун понимал, что если бы не случай, он мог бы оказаться в моем положении. Мой сын, его жирный стакан с молоком… И он знал, что мог сделать то же самое.

Но была и еще одна причина, по которой Уилсон Доун-старший не бросился на меня прямо в больнице. Подобный поступок, истолкованный как неподобающее поведение, мог ему серьезно навредить. В конце концов, Уилсон Доун был одним из руководителей крупного банка, и если бы он не сумел справиться с собой в общественном месте, кто-нибудь мог задаться вопросом, как он ведет себя, когда его никто не видит. Пошли бы разговоры (так всегда бывает), да и «Дейли ньюс» могла упомянуть о происшествии на своих страницах. Все это было плохо для бизнеса, и Уилсон Доун-старший сдерживался изо всех сил. Я хорошо понимал, почему он молчит, почему не набрасывается на меня с кулаками, и это пугало меня больше, чем вспышка самой необузданной ярости, ибо мне было ясно: когда-нибудь где-нибудь он даст волю своему гневу, и чем позднее это произойдет, чем дольше и дальше будет отложен неизбежный взрыв, тем хуже мне придется. Каждая минута не находящей выхода ненависти лишь еще больше укрепляла его решимость уничтожить меня и давала ему возможность обдумать и довести до совершенства план будущей мести. Несомненно, Уилсон Доун-старший это понимал и сумел удержаться от немедленной атаки, пообещав себе, что мое наказание будет в итоге куда хуже, чем простые побои.

Так оно и случилось.

Сейчас я часто спрашиваю себя, как Уилсон Доун пришел к такому решению. Было ли оно подсказано ему интуицией или привычкой просчитывать свои ходы на несколько шагов вперед? А может быть, тут имело место и то, и другое – превращение всеохватного, инстинктивного гнева в предвкушение всеохватного и полного торжества, радостного и горького одновременно? Этого я не знаю. Я никогда не спрашивал его об этом, да и зачем? В конце концов, действуя медленно и методично, ничего не оставляя и не пропуская, – одно за другим, фунт за фунтом, доллар за долларом, – Уилсон Доун таки сумел меня уничтожить. Под конец от меня прежнего мало что осталось, так что результат его усилий вполне соответствовал намерениям, а намерения эти были самыми решительными, ибо горе отца, потерявшего единственного сына, не имело границ.

Обычно люди чувствуют себя неуютно в обществе человека, убившего восьмилетнего мальчика. Можно ли их за это винить? Даже если они знают, что это был просто «несчастный случай, вероятность которого – один на миллион», все равно они не могут не спрашивать себя, почему жена ничего не сказала мужу о том, что у их гостя – аллергия на арахисовое масло? Что даже «одной молекулы» вполне достаточно, чтобы спровоцировать приступ? Или она все-таки предупредила его, а он забыл?… Хорошо известно, что большинство мужей склонны забывать подобные пустяки. Я и сам время от времени принимался гадать, не могло ли случиться так, что Джудит говорила мне, а я пропустил ее слова мимо ушей? Теоретически у нее была возможность предупредить меня, когда я звонил домой из Сан-Франциско. Но она ничего не сказала – я был почти уверен в этом. Вместе с тем я знал, что тогда я действительно очень устал, к тому же мне приходилось держать в голове сотни и сотни важных мелочей. Так может, Джудит все-таки сказала мне что-то насчет Уилсона – сказала походя, потому что это просто пришлось к слову? Сама она, правда, ни рапу не говорила, что предупреждала меня, но вдруг Джудит об этом просто не помнит? С другой стороны, трудно представить, как можно пропустить мимо ушей или забыть такую фразу, как «цепная реакция иммунной системы»? А разве не общеизвестен тот факт, что блюда тайской кухни часто содержат арахисовое масло? (Вот, например, выдержка из статьи, опубликованной в разделе городских новостей «Тайме» и посвященной гибели Уилсона Доуна-младшего: «… Несколько владельцев тайских ресторанов, с которыми связался наш корреспондент, подтвердили, что используют арахисовое масло в большинстве своих рецептов. Все они заявили, что в ближайшее время намерены включить в меню оговорку, снимающую с них ответственность за последствия в случае, если кто-то из клиентов страдает этим заболеванием, распространившимся в последнее время чрезвычайно широко и приобретающим порой достаточно острые формы».)

Возможно, кто-то подумает про меня: «Наверное, он напился». Это кое-что объясняет. Кто-то решит, что мы с женой в это время ссорились. Объяснений может быть множество. Другой вопрос – почему я ничего не слышал? Ведь ребенок задыхался, должен же он был издавать какие-то звуки, верно?… Так почему он ничего не слышал? Ответ прост, как апельсин: как раз в это время они с женой занимались сексом. «У этой миссис Уайет шикарный станок», – будут думать мужчины и хищно, с пониманием, щуриться. Не исключено, впрочем, что пока ребенок тщетно боролся за каждый глоток воздуха, я – убийца – валялся на полу с воткнутой в вену иглой. (Удивительно, как много юристов и адвокатов «подсели» на героин!) А может, я в этот момент выщипывал волосы в носу и слушал пластинку Армстронга – существенной роли это не играет. Главное, что смерть маленького Уилсона Доуна случилась в то время, когда я замещал его родителей. Следовательно, вся ответственность ложилась на меня одного. Билл Уайет, ты сделал это! Да, я. Ты преступник! Да, преступник. Ты совершил это, проклятый сукин сын!… Да, я виноват. Только я, и никто другой.

Мне было жаль, ужасно жаль маленького Уилсона. но это тоже не имело значения. Я часто представлял себе, как его безутешная мать тупо глядит по утрам в тарелку с завтраком. Тосты, остывшие яйца… Говорили, что у нее жесточайшая депрессия. Она теряла вес – и теряла контакт с окружающей действительностью. Надеюсь, что когда-нибудь в будущем родители смогут клонировать своих умерших детей. Быть может, общество сочтет это приемлемым и издаст соответствующий закон. Но пока этого нет. Наверное, Доуны постараются завести другого ребенка, но даже если бы у них появилась целая куча детей, боль и память все равно не исчезнут. Мне, чтобы представить их горе, достаточно было только подумать, что я потерял Тимоти. Я погубил жизни полудюжины человек, я не прочел список детей с инструкциями, я спешил насытиться тайским цыпленком и видом полуголых красоток и не сумел быть достаточно бдительным и внимательным. Я говорил себе – ты, идиот, посмотри, что ты наделал! Ты похож на клоуна со своими присутственными часами, со своими пенсионными счетами и срезанным подбородком! И не просто на клоуна, а на клоуна-убийцу! Не имеет никакого значения, что нелепое, невозможное возобладало над маловероятным. Не бывает таких вещей, как чистая случайность. У всего есть своя причина. И в данном случае эта причина – ты. Ведь именно ты предложил сыну пригласить в гости этого мальчика, не так ли? Конечно, ты заслуживаешь того, чтобы умереть вместо него, но ты не умрешь – просто не сможешь умереть. В конце концов, у тебя осталась семья, о которой ты обязан заботиться.

Да, людям становится не по себе в обществе убийцы. Им не хочется, чтобы вы приближались к их детям. Они не хотят, чтобы на них пала хотя бы тень вашего позора, вашего порока. Лучшие из них лишь вежливо улыбаются и спешат сослаться на неотложные дела. Худшие проявляют некоторое любопытство антропологического характера, исследуя вас в поисках каких-либо признаков угрызений совести – например, зубовного скрежета, внезапных проявлений синдрома Туретта, попыток наесться толченого стекла или надеть себе на шею горящую покрышку. Если вы пытаетесь жить сколько-нибудь обычной жизнью, если все еще чувствуете себя ответственным за такие мелочи, как покупка яблок и оплата счетов за электричество, если вы до сих пор целуете на ночь собственного сына («Все будет в порядке, дружок, обещаю…»), значит, вы худо-бедно держитесь. Но тем, кто каждый день следит, насколько аккуратно завязан ваш галстук, это не нравится. Вы вздыхаете и говорите: «Другого выхода нет, нужно жить дальше», но и это им не по душе, потому что сбивает их с толку. Злое дело осталось безнаказанным – вот что не дает им покоя. Им хочется знать, имели ли место «юридические последствия». Наплевать, что произошел несчастный случай, что обрезок божественного ногтя упал не туда. В конце концов, это Америка, а в Америке если тебя и не приговорили, то, по крайней мере, должны были судить. О. Джей Симпсон [5] хотя и отстрелил жене голову, тоже сумел избежать тюрьмы, зато процесс над ним развлекал всю страну целых полтора года.

Еще они хотят знать, как все происшедшее повлияло на мою семейную жизнь. «А вы как думаете?!» – хочется крикнуть мне в ответ, но я молчу. Молчу, потому что наша семья умирает. Джудит отдалилась от меня почти сразу. Она перестала заниматься со мной любовью, и мои идиотские шуточки насчет водных лыж и баскетбола ушли в прошлое, как и многое другое. Была одна ночь примерно месяц спустя после гибели Уилсона, когда я почувствовал, что она повернулась во сне и обняла меня сзади, сомкнув руки на моей груди, как часто делала раньше, но не успел я в полной мере насладиться этим пролившимся на меня чудодейственным лекарством, как Джудит резко вздохнула, напряглась, убрала руки и отвернулась.

Быть может, я бы пережил потерю Джудит, но я не мог вынести потери сына. Тимоти не понимал, почему люди начали плохо говорить о его папе. Я как мог объяснил ему, что произошло, но в школе его продолжали обзывать нехорошими словами, говорить, что его отец убивает детей и что за это он непременно попадет на электрический стул. «Но ведь это неправда! – с горячностью воскликнул Тимоти, пересказывая мне один такой случай. – Это неправда!» Но при этом он просительно заглядывал мне в глаза, словно надеялся – я смогу объяснить ему, как и когда мы все сумеем вернуться к прежним, хорошим временам. «Пожалуйста, папочка, – молили его глаза, – сделай так, чтобы было лучше!» – а когда я не смог, его вера в меня стала уменьшаться. Папа, отец, каким он представлялся Тимоти, съежился, свернулся в запятую и исчез где-то в глубине его души. Я знал, что теперь мой сын ненавидит меня за то, что я разрушил его вселенную.

Да, многим не нравятся подобные проблемы. Школьная администрация потребовала, чтобы и мы, и Тимоти побывали на консультации у психолога, и порекомендовала подыскать для продолжения учебы «альтернативный вариант». Нам пришлось забрать Тимоти из школы из-за сложившейся там напряженной обстановки, однако он снова и снова спрашивал нас, почему старые друзья не зовут его поиграть вместе. Наши соседи по дому больше не брали его на прогулку в парк со своими детьми, словно светловолосый восьмилетний мальчуган представлял для них какую-то опасность – ей-богу, можно было подумать, будто Тимоти способен притягивать молнии даже в ясную погоду. Это было чертовски несправедливо, но чего-то подобного следовало ожидать. Все мы по-прежнему суеверны – совсем как наши далекие обезьяноподобные предки, которые судорожно принюхивались к ветру, зажав в лапе пучок волшебных перьев.

Секретарши в фирме, обычно смешливые и грубовато-дружелюбные, теперь разговаривали со мной холодно-формально – особенно после того, как я был отстранен от работы над крупнейшим за этот год контрактом на сумму четыреста миллионов долларов: речь шла о финансировании строительства и последующей аренде нового офисного здания близ делового центра Манхэттена. Это тоже было несправедливо, и тем не менее я не смел смотреть людям в глаза. Мой бухгалтер не отвечал на мои телефонные звонки: посыльный из бакалейной лавки изучал подписанные мной счета с таким видом, словно они побывали в руках больного чумой; лифтер в нашем доме, поднимавший наверх медицинскую бригаду и опускавший на первый этаж тело младшего Уилсона, при встрече со мной негромко свистел и отворачивался.

А потом Уилсон Доун-старший нанес свой первый удар. В руководстве банка он пользовался влиянием и сумел убедить своих партнеров пересмотреть условия договора с нашей фирмой, оказывавшей банку консультационные услуги. Мы действовали практически безупречно, однако я предусмотрительно позаботился о том, чтобы меня не пригласили на переговоры, которые проходили в конференц-зале банка. Вместо меня туда отправился мой коллега – один из старших партнеров фирмы по имени Дэн Татхилл. Дэн был отличным парнем и к тому же моим хорошим приятелем. В работе он был аккуратен и точен, однако за пределами офиса вел довольно безалаберный – если не сказать самоубийственный – образ жизни. Он обжирался за обедом (телятина и немецкий шоколадный торт), втайне от жены бегал на свидания с глазастыми и длинноногими девицами, с которыми знакомился в барах, и всегда покупал акции по самой высокой цене. Но мне Дэн был верным и надежным товарищем, и я знал – он готов блюсти мои интересы. Как мы и договорились, перед тем как войти в банковский конференц-зал, он набрал на своем мобильном телефоне номер моего кабинета, а сам мобильник спрятал в разложенных на столе бумагах. Мне оставалось только поплотнее закрыть входную дверь и переключить свой служебный аппарат на громкую связь. Подобное, кстати, делается постоянно. Иногда важные переговоры даже записывают таким способом на пленку или стенографируют, но мне это было не нужно.

Я хорошо слышал, как комната на том конце линии заполняется народом, слышал, как вошедшие перебрасываются ничего не значащими фразами, слышал, как со щелканьем открываются портфели и «дипломаты». Печенье и рогалики на закуску. Большая коммерция под звон серебряных ложечек в чашках с кофе. Довольно скоро я понял, что Уилсона Доуна-старшего нот в комнате, однако и без него беседа шла как по писаному: сначала банкиры вкратце рассказали, что от нас потребуется в грядущем году и каких услуг от нас ждут. Затем была обсуждена пара кадровых вопросов, с дюжину технических деталей и несколько мелких проблем. Все как обычно. Наконец Аманда Дженкс – представитель банка на переговорах – произнесла:

– И последняя проблема, которая вызывает у нас глубокое беспокойство, – это мистер Уайет.

– Поясните, пожалуйста, – сказал Дэн Татхилл.

– Нам кажется, что мистер Уайет способен стать серьезной помехой для нашего дальнейшего сотрудничества.

Последовала длинная пауза, во время которой я смотрел на решетчатый динамик своего аппарата.

– Мистер Уайет – чрезвычайно способный юрист, – послышался наконец голос Татхилла. – Если не ошибаюсь, не так давно вы сами говорили то же самое, я лишь повторяю ваши слова.

Ответом ему было молчание.

– Он напористый, агрессивный переговорщик.

Снова тишина.

– Это какая-то ерунда! Мы говорим об очень хорошем человеке.

– Да, но попавшем в нехорошую историю, – изрекла Аманда.

– Всем ясно, что ему можно только посочувствовать, – возразил Дэн Татхилл.

– Боюсь, не всем.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, – негромко сказал Дэн, – но насколько я знаю, мистер Доун не имеет непосредственного отношения к решению текущих юридических проблем банка.

– Мистер Доун пользуется уважением у руководства банка, – ровным голосом сказала Аманда Дженкс. – Будем говорить откровенно, Дэн, о'кей? Мы не сможем заключить новый договор с вашей фирмой, пока мистер Уайет будет как-то задействован…

– Задействован?…

– Пока он будет иметь какое-то отношение к работе с нашим банком.

– Ваш банк успешно сотрудничал с нашей фирмой на протяжении восемнадцати лет. В это сотрудничество с обеих сторон были так или иначе вовлечены десятки служащих, а теперь вы хотите разорвать наши отношения только потому, что среди прочих вас обслуживает Билл Уайет?

Аманда Дженкс не ответила. Кто-то негромко откашлялся, но этот звук только подчеркнул, какой глубокой была наступившая тишина. Наконец Аманда небрежно сказала:

– Сколько вы, ребята, получаете от нас за услуги? Больше двадцати миллионов в год, не так ли?…

Так я услышал свист опускающегося на мою шею ножа гильотины.

Дэн Татхилл произнес в мою защиту яркую речь, но ничего не добился. Впоследствии я узнал, что неделей раньше Уилсон Доун и несколько самых важных партнеров моей фирмы играли партию в гольф в кантри-клубе «Блайнд Брук», расположенном к северу от города. Все, что необходимо было сказать, было сказано уже к четвертой лунке, чтобы ничто больше не омрачало удовольствия от игры на свежем воздухе. И никто из руководства фирмы даже не потрудился поставить в известность Дэна Татхилла.

После этого у меня забрали все дела, имевшие отношение к банку, в результате чего количество моих рабочих часов в фирме сократилось больше чем на треть, однако Уилсон Доун со мной еще не закончил. Как и следовало ожидать, он и его жена подали иск в суд на сорок миллионов долларов, обвинив меня в преступной халатности, повлекшей за собой тяжкие последствия. Хотелось бы мне знать, откуда взялась эта цифра – сорок миллионов?… Разумеется, такой суммы у нас не было и быть не могло. Между тем дело взялся вести широко известный адвокат суда первой инстанции Адольфус Клей III – лысеющий лис с унылыми глазами, который, стоя перед телекамерами, пространно рассуждал о том, что мистер и миссис Доун ни в коем случае не руководствуются чувством мести и что их единственная цель – привлечь внимание самой широкой общественности к опасности, которую могут нести продукты, содержащие арахис. «Уверяю вас, – сказал он, – за этим иском стоит исключительно забота моих клиентов об общественном благе».

Кое-кто, вероятно, помнит, что некогда именно Адольфус Клей выиграл семисотмиллионный коллективный иск против табачных компаний, поэтому очевидно, что у него были свои причины взяться за дело, обещавшее новый громкий процесс – на сей раз против производителей готовых к употреблению продуктов, использующих в своей рецептуре ореховое масло, но не печатающих на упаковке предупреждения для потребителей. В день, когда иск попал в суд, стоимость акций крупнейшего в стране производителя арахисового масла упала сразу на десять пунктов, а на посвященном арахисовой аллергии веб-сайте было зарегистрировано триста двадцать тысяч дополнительных посещений. Так из уютного и безопасного мирка своей частной жизни я оказался выброшен в бушующий океан американской масс-культуры, привыкшей к громким сенсациям и обожествлению знаменитостей. Мой адвокат при первой нашей встрече оценил шансы Клея на победу как «весьма увесистые» и добавил, что даже в случае, если я проиграю дело, защита может обойтись мне в миллион, включая, разумеется, предварительный гонорар размером в сто тысяч, который должен быть вручен защитнику немедленно – здесь и сейчас, из рук в руки.