Пока мы дожидались появления сенатора, я изучал убранство кабинета: рамки с ручками, которыми предыдущие президенты подписывали законы, внесенные сенаторами, непрослушиваемый телефон для прямой связи с Белым домом и руководителем большинства в Сенате, тома «Отчетов Конгресса США» в кожаных переплетах и особые часы на стене, которые с помощью специальных лампочек и звоночков показывали, находится ли Сенат на каникулах, собирается ли голосовать и есть ли там кворум.
      – Через двадцать минут сенатор должен быть в зале, – отметил помощник, как только сенатор закончил обмен рукопожатиями.
      Мы расселись по креслам. Я уже успел выучить протокол.
      – Как вы помните, – начал я, – в прошлом июне мы получили от «Бразилсат» окончательное разрешение на размещение одного из наших телевещательных спутников над Бразилией.
      – Да.
      – Этот рынок быстро приобретает все большее значение для американских продуктов индустрии развлечений.
      – Да.
      – В нем использована новая технология никелево-водородных батарей, которые продлевают срок работы спутника. Его батареи имеют меньший размер и вес, – сказал я, словно зачитывая проспект. Помощник сенатора посмотрел на меня – мы оба понимали, что сенатор ни черта не смыслит в спутниках. – Нам хотелось провести проверку трансляции на определенных зонах обслуживания в Бразилии, и мы проделали большую подготовительную работу, планируя вывести спутник на околоземную орбиту к северу от Бразилиа.
      Этот спутник был большим сверкающим жуком с хрупкими крыльями солнечных батарей, смотревших на солнце. В записке из моей папки говорилось, что на его создание и запуск на высоту 35,7 километра над Землей ушло 289 миллионов долларов. Эту сумму оплатили улыбающиеся инвесторы, которые в 1986 году купили облигации Корпорации во время капитализации спутникового проекта. Большинство коммуникативных компаний не имели собственных спутников, а покупали время непосредственно у спутниковых компаний. Но часто выгоднее быть не арендатором, а владельцем, так что мы приобрели несколько собственных спутников. Приближается время, когда их нельзя будет запускать. Цена трансляций возрастет, и нашим конкурентам придется платить, тогда как у Корпорации будет собственная техника.
      – А потом, – продолжил я, – военно-воздушные силы Бразилии почти сразу же стали жаловаться, что сигнал со спутника Корпорации создает помехи их связи. Но диаграмма направленности нашей антенны была согласована. Видите ли, каждый спутник строится с заранее определенной трансляционной способностью, которая основана на его положении на орбите и с учетом зоны обслуживания на земле. Когда мы отказались изменить положение спутника, их военно-воздушные силы стали глушить его сигналы.
      – Все это звучит очень знакомо, – сказал помощник сенатора.
      – Я это понимаю, но мне необходимо напомнить ключевые моменты. – Мы ядовито улыбнулись друг другу. Я взглянул на сенатора. Его лицо было расслаблено, он явно о чем-то мечтал: о воскресных проповедях, оральном сексе, потерянном детстве – о чем угодно, только не о спутниках. – Помехи отразились на передаче данных со спутника на наземные объекты. Позвольте я это поясню. Чтобы избежать наложения сигналов, передатчики спутника переводят частоты получаемых сигналов в частоты отправляемых, и изменение частот передачи привело к тому, что спутник перестал направлять испытательные программы Корпорации...
      – Это правда? – спросил сенатор, чьи мысли отстали от разговора на тридцать секунд. – Сигнал спутника создавал помехи?
      Да. В папке говорилось, что зона охвата трансляции оказалась на 30 процентов больше разрешенной, чтобы обеспечить максимальный охват рынка. Однако об этом никогда не говорилось даже десяти постоянным лоббистам Корпорации, высказавшим свою «озабоченность» по поводу проблемы со спутником различным представителям президентской администрации, Администрации национальных телекоммуникаций и информации, Федеральной комиссии по средствам коммуникаций и Государственному департаменту.
      – Нет, – сказал я. – Их информация ошибочна. Мы не выходим за пределы пятнадцати миль трансляционной полосы, оговоренной в соглашении.
      – Тогда в чем дело?
      Я ответил, что, по нашему мнению, бразильское спутниковое агентство «Бразилсат» дало задний ход. Возможно, местные инвесторы купили кого-то из руководителей «Бразилсат».
      – Но, право, если бразильцы не хотят иметь ваш спутник у себя над столицей, они не обязаны его иметь, – заметил помощник сенатора, нарочито складывая руки.
      – Для нас это очень большой рынок, – сказал я ему. – Мы хотим иметь к нему доступ. Сто шестьдесят миллионов человек. И мы могли бы купить этот спутник кое-где еще... – Я не стал добавлять, что сборка спутника проходила в собственном штате сенатора. Крупный оборонный подрядчик, большие деньги для Комитета политических действий. – К тому же мы собираемся в будущем году провести конкурс еще на два новых спутника.
      Президент и сенатор слушали с отсутствующим видом.
      – Нам необходимо, чтобы что-то было сделано в ближайшие несколько недель, – продолжил я. – Было бы очень удачно, если...
      – Нет-нет, обещать что бы то ни было рано, – сказал помощник сенатора. – Я хочу сказать, что это требует времени. Нужно связаться с определенными людьми, узнать их позицию...
      Он зажужжал о телеграмме американскому посольству в Бразилиа относительно неофициального запроса, страхуя своего босса от каких-либо обязательств и одновременно намекая, что какие-то действия будут предприняты. Он мне не понравился. Он был из тех людей, которые дважды в месяц стригут волосы: угодливый трутень, преданный пресс-агент, честолюбивый продажный умник. Государственная политическая система битком набита такими мужчинами и женщинами.
      – ...или, если бы времени было больше, – продолжал помощник сенатора, – мы могли бы подумать о расследовании...
      – Нам не нужно расследование, – вежливо перебил его Президент, наклоняясь вперед, словно ловя ухом какую-то ускользающую ноту, – нам нужно давление.
      В комнате стало тихо. Потом сенатор и Президент переглянулись и кивнули. Каждый оценил реальные масштабы разговора, влияния и подоплеки. Они встали и пожали друг другу руки, покрытые старческими пятнами.
      – Позвоните мне, если выберетесь этим летом на остров. – Президент дружески подмигнул сенатору. – Сыграем партию.
      В коридоре Президент повернулся ко мне:
      – Вы были слишком резки. Такие вещи делаются тонко.
      – Мне следовало быть осмотрительнее.
      – Вы полны желания добиться цели, – заметил он.
      – Наверное.
      Он спокойно смотрел на меня:
      – Вас поэтому ко мне направили?
      Я задумался над ответом.
      – Вы хотели, чтобы вас ко мне направили? – спросил Президент прежде, чем я успел ответить.
      – Нет, – сказал я. – Не хотел.
      Я думал, что тут он что-нибудь скажет, но мы шли к машине молча. Тем не менее я взглянул на его лицо. Президент смотрел прямо перед собой, но в морщинках у его глаз появилась заметная складочка улыбки.
 
      Мы не полетели регулярным рейсом на Нью-Йорк. Предания Корпорации гласили, что много лет назад в деловом полете Моррисон и Президент сидели в обычном салоне самолета, когда оторвался двигатель на крыле за иллюминатором Президента. Просто взял и отвалился. По рассказу Моррисона, Президент, смотревший в окно, видел, как это произошло. Он наблюдал за тем, как гигантский сверкающий турбореактивный двигатель падает, оторвав от крыла полосу металлической обшивки и оставив под крылом только исковерканное крепление. Президент посмотрел на часы, хладнокровно отметил время, повернулся к Моррисону и сказал:
      – Если до сообщения капитана пройдет больше тридцати секунд, я больше никогда не буду летать.
      Безымянный капитан сообщил об экстренной посадке только через четыре минуты, так что лимузин Президента доставил нас к «Метролайнеру», где мы прошли через таинственный боковой вход в задней части Юнион-Стейшн; минуя всех остальных пассажиров, стоявших за стеклянными дверями, мы попали прямо на платформу. Я догадался, что, конечно, «Амтрак» предусмотрел тайные входы для президентов, глав государств, крупных игроков. К тому времени, когда остальные начали посадку, мы уже заняли места.
      – А почему не на вертолете? – спросил я. – Вы иногда им пользуетесь.
      – Не люблю летать на них ночью, – объяснил Президент, морщась. – Большой риск. Вспомните, что случилось с сенатором Хайнцем и теми, кто работал на Трампа.
      Мы устроились в полупустом вагоне с баром. Президент закурил и налил себе две мини-бутылочки шотландского виски, не разбавляя. Он дожидался этого целый день, и после первого глотка его лицо удовлетворенно размякло. Вокруг нас сидели другие пассажиры – в основном мужчины в костюмах. Некоторые пили и смеялись, другие негромко говорили что-то в телефоны, кое-кто смотрел в ноутбуки. В каждой группе я моментально находил лидера. Обычно он был самым старшим, и часто один из более молодых мужчин наблюдал за ним с пристальным вниманием. Такое иногда происходит среди мужчин. Столь многим из нас втайне отчаянно нужны отцы – даже когда мы достигаем среднего возраста. И часто мы находим их на работе.
      – А мы действительно сможем заставить этих бразильских полковников не трогать наш чертов спутник? – спросил Президент.
      Но, не дав мне времени на ответ, он пожал плечами. Это не имело значения. Кто-нибудь другой отыщет для Корпорации выход: я, Билз, Саманта, лоббисты, отдел по связям с общественностью – кто-то из нижестоящих. Президенту достаточно было только упомянуть о партии в гольф в разговоре с председателем сенатского Комитета по международным отношениям. Сейчас вся его работа, в сущности, заключалась именно в этом.
      – Ну, Джек, расскажите мне о себе, – сказал Президент, ослабляя галстук и глядя в окно. – Кто вы, черт возьми, такой?
      – Ну, – начал я, польщенный этим вопросом, – вы, наверное, знаете, что моя должность – вице-президент...
      – Нет! Пожалуйста, не надо. Расскажите мне что-нибудь интересное, ради бога! – сказал Президент, помахав рукой. – Скажите, почему такой видный мужчина не женился снова.
      Я повернулся к нему:
      – Вы знаете о...
      Он кивнул:
      – Конечно.
      – Вы знаете, что случилось с Лиз?
      – Да. Мне сказали на следующий же день.
      – На следующий день? – изумленно переспросил я.
      – Я все еще кое-что знаю о том, что происходит в моей компании. – Он многозначительно улыбнулся. – Ну, так вернемся к моему вопросу: скажите, почему такой видный мужчина не женился снова.
      – Не нашел подходящей женщины.
      – Значит, у вас есть интрижки, – решил он. – Отличное старое слово «интрижки». Девица, комната в гостинице, сигарета у окна, закуски в номер.
      Я попытался угадать, что в эту минуту делает Долорес. Может быть, укладывает Марию в кровать. А может – что-нибудь еще.
      – У меня сейчас слишком много работы, – осмотрительно отозвался я.
      – О, это не годится! – воскликнул Президент. – Жизнь коротка. Как-нибудь я изложу вам мою теорию интрижек. – Он негромко рассмеялся. – Как-нибудь. Однако я из вас ничего не могу вытянуть. Расскажите мне о вашем отце. Такие люди, как вы, любят говорить о своих отцах.
      – Это неприятная тема.
      Он поднял стакан и встряхнул виски, разглядывая его на свет.
      – Почти все темы такие.
      Выпивка привела его в приятное расположение духа, и ему хотелось, чтобы его развлекли. Позабавили. И я рассказал ему о моем отце, который уже больше двадцати пяти лет жил в одном и том же маленьком, обветшавшем, обшитом досками доме на севере штата Нью-Йорк – несчастный, склонный к самокопанию мужчина. Он не старался привлечь внимание посторонних к своему одиночеству и заброшенности, но эта аура окружала его, словно мешковатая куртка. Когда ему было двадцать лет, моя мать из-за аккуратного пробора в его волосах решила, что перед ней – мужчина с будущим. Так она мне рассказывала. Когда мне было четыре года, она попросила у моего отца развод.
      – Она вышла замуж снова? – спросил Президент.
      – Тут же.
      Моя мать, рассказал я ему, была достаточно молодой, чтобы изменить свою жизнь. Она взяла меня с собой в большой дом своего нового мужа Гарри Маккоу, толстопузого мужчины, который безоговорочно полюбил меня. Мой отец, который в тот момент учился в семинарии, согласился на развод с одним условием: фамилия его сына останется прежней.
      – Мой отец, Чарльз Уитмен, был прямым потомком Уолта Уитмена, – сказал я. – Он назвал меня в честь первого Уитмена, появившегося в Америке, – Джона Уитмена, жившего с 1602-го до 1692 года и приплывшего из Англии в 1640 году на корабле под названием «Истинная любовь».
      Бородатый великий поэт был гомосексуалистом и не оставил потомства, по крайней мере такого, которое носило бы фамилию Уитмен. И это имя было единственной собственностью моего отца, имевшей хоть какое-то отношение к величию поэта. Больше ничего он мне дать не мог. Когда мне было лет семь, он показал мне полку, на которой хранил различные издания «Листьев травы», основных биографий и толстый томик «Карманного Уитмена». Позже он зачитывал мне сделанное поэтом трогательное описание старинного кладбища Уитменов на Лонг-Айленде. («Вот откуда ты родом, Джек, – сказал мне отец, – и ты должен всегда об этом помнить».) Читал он мне и рассказы Уитмена о выхаживании солдат, раненных во время Гражданской войны. Позднее отец настоял, чтобы я прочел длинные стихотворения. Только тогда я понял, почему отец потребовал, чтобы я сохранил имя предков: хотя, как мне казалось, Уитмен был больше репортером, чем поэтом, он обладал великим и верным сердцем – и мой отец это видел. Уолт Уитмен чувствовал чаяния и стремления народных масс. Моя мать хотела свободы, и ради того, чтобы избавиться от отца, готова была уступить его гордости. Так я остался Уитменом. Конечно, это – просто фамилия, которая ничего не значит, если вы не решите дать волю воображению и сказать, что по рождению я являюсь истинным американцем.
      – Как чудесно! – сказал Президент. – Просто поразительно.
      – Что именно?
      – Что дальний потомок родни Уолта Уитмена оказался в числе руководителей крупнейшей медиакомпании Америки. Это такая чудесная ирония!
      – Мой отец сказал нечто похожее. Он сказал, что это «подтверждает гибель почтенной республики».
      – Ну, не надо слишком на него сердиться, – отозвался Президент. – Становясь старше, замечаешь такие вещи, видишь, как история формировала современность и как настоящее переходит в будущее. После пятидесяти лет постоянно ощущаешь движение времени – сквозь пальцы, так сказать. Я не ответил.
      – Значит, ваша мать знала, что ваш отец будет неудачником, – размышлял вслух Президент, снова возвращаясь к моему происхождению.
      – Да.
      – Несмотря на его славное имя.
      – Да, несмотря на это.
      Я замолчал. Я знаю, что мать спасла нас обоих от жалкого и печального существования рядом с моим отцом. Позже он едва сводил концы с концами, будучи пастором в небольшой методистской церкви на севере штата, где ценилась не риторика во время воскресных проповедей, а бесконечное терпение, с которым всю неделю он выслушивал горести прихожан. Напротив, Гарри Маккоу был человеком без каких бы то ни было горестей, и если это означало, что его характер не был закален сомнениями в себе, то мою мать это не смущало: ей пришлось выслушать слишком много мучительных монологов моего отца. Мое первое воспоминание о Гарри – это как он трет надутый воздушный шар о свой свитер, после чего тот чудесным образом прилипает к потолку. Гарри с его большим пузом и большим членом все время смешил мою мать, зарабатывал хорошие деньги в своей страховой конторе, расположенной в центре Филадельфии, на углу Семнадцатой и Рыночной, и отправил меня и моих младших сводных брата и сестру в хорошие квакерские платные школы. Я легко принимал щедрые дары Гарри: уроки игры на фортепьяно, большой задний двор, где весной мы играли в мяч, когда он приходил домой с работы, многочисленные поездки в летний лагерь в пенсильванских горах Эндлесс, заметки с новостями, аккуратно вырезанные из «Нью-Йорк таймс» и положенные мне на прикроватный столик, на тот случай, если мне вздумается их прочитать. Каждую осень мне покупали новую школьную форму, которую моя мать выбирала в универмаге Джона Уонамейкера в центре Филадельфии, и пару футбольных бутс, которые я очень берег. На тринадцатилетие я получил велосипед с десятью скоростями, поездку в Европу со школьным оркестром, брекеты, доброжелательную, но твердую лекцию о том, что не следует делать девушке ребенка и садиться в машину с пьяным водителем, первую летнюю работу, подготовку к университету – все. Мне не на что жаловаться, у меня было достаточно счастливое детство, гораздо счастливее, чем у большинства. Гораздо лучше, чем у Лиз. Или у Долорес, если уж на то пошло.
      Моя мать всегда говорила, что заключила «лучшую сделку в своей жизни». Удача не покидает ее и по сей день. Гарри обладал благожелательной хваткой, полезной для работника страховой компании, и предугадал, что эпоха Рейгана будет для него благоприятной. В течение пяти лет он вкладывал все свои деньги в акции, затем продал их и, выручив громадную сумму в августе 1987-го, снова вложил деньги в акции в следующем ноябре, заработав чуть ли не столько же. Потом он снова изъял деньги год спустя и вложил в ноябре 1991-го, оказавшись одним из немногих жителей Америки, идеально рассчитавших повышение котировок Рейгана – Буша. В 1988 году, когда рынок недвижимости был на пике, они с моей матерью продали большой дом в Мэйн-Лайн и переехали на американское кладбище слонов – в поселок пенсионеров во Флориде на берегу Мексиканского залива. Они были бездумно счастливы, достаточно богаты, чтобы жить в поселке с частной охраной, где самыми важными темами разговоров были гольф и отсутствие дождя. Моей матери никогда особенно не нравилась моя жена, она считала, что Лиз заключила удачный брак и не испытывала должной благодарности. Сейчас я редко звонил матери.
      – Надо бы еще выпить.
      Президент внезапно встал. Вид у него был разгоряченный, и он снял пиджак. Плечи у него были от природы прямыми, для своего возраста он держался очень уверенно. Никто не удивился бы, услышав, что он недурно танцует на балах. Через несколько секунд он уже возвращался по проходу между креслами, держа в руке новый стакан и ни на кого не обращая внимания. Он сел. Колеса поезда продолжали стучать, и спустя минуту я увидел, что Президент закрыл глаза и повернул голову к окну, за которым в сумерках проносились сельские пейзажи Мэриленда: городки, горы ржавых автомобилей и стиральных машин и безмолвно застывшие густые леса. Ветер от мчащегося поезда выворачивал наизнанку молодую листву. Начался дождь. Я мельком увидел мальчишку, сидящего на капоте пикапа: таким мальчишкой был бы и я, если бы остался жить с родным отцом. Присутствие отца в моем детстве было довольно призрачным, время от времени я ездил к нему в гости на автобусе, всегда без матери. И эти визиты напоминали мне о том, что моя жизнь могла сложиться иначе, я мог бы стать Джеком Уитменом, отличавшимся от меня худобой и более длинными волосами, а в остальном выглядевшим точно как я. Только жил бы он в маленьком городке штата Нью-Йорк, курил травку и работал на одной из крупных бензоколонок на шоссе между штатами. На его футболке было бы машинное масло, изо рта пахло бы табачным дымом, он любил бы мотоциклы и ни на что особенное не рассчитывал бы. Потому что, когда я навещал отца, именно такими были местные парни одного со мной возраста. То же самое произошло бы и со мной. В четырнадцать в них уже была горечь и грубость, и они все обо мне узнавали по тому, как я разговариваю и какие дорогие кроссовки ношу. Я участвовал в нескольких драках и побеждал примерно столько же раз, сколько проигрывал. Во мне присутствует тонкая, крепкая жилка подлости и рациональности – и именно там я ее приобрел. Я понимаю, что моя судьба изменилась навсегда.
      Однако моя мать не доверяла судьбе и приложила все силы, чтобы я не стал таким, как мой отец. Я носил брекеты, меня научили читать страницы с котировками акций и пытались сделать практичным. В двенадцать лет мне удалили довольно крупную родинку с мочки уха, «потому что важно, каким тебя будут видеть люди», объяснила мать мне совершенно спокойно. Делалось все, чтобы отдалить меня от отца. Возможно, именно поэтому я все еще искал себе его – мой родной отец почти не заполнял этой ниши. Например, ноготь на ноге, похоже, лучше всего характеризовал его. Согласен, что это звучит странно. Но когда мой отец был мальчишкой, ноготь на большом пальце его левой ноги был каким-то образом изуродован, то ли прищемлен дверцей машины, то ли расплющен упавшим молотком – я причины не помню. После этого ноготь усох, стал коричневым, толстым, и отец ежемесячно состригал его с раздражающей аккуратностью. Он походил на кусок носорожьего рога размером с почтовую марку. В моей памяти осталась картина и из детства: мой отец в ванной нагибается над своим ногтем с дорогими швейцарскими кусачками для ногтей из нержавеющей стали, возможно единственным принадлежавшим ему предметом роскоши. Сказать, что он отстригал этот ноготь, было бы неверно, это слово подразумевает быстрое и небрежное действие, разлетающиеся повсюду кусочки ногтя. Он тщательно обрезал этот ороговевший кусочек и придавал ему форму, учитывая фасон своих ботинок и таинственные «нежные местечки», которые только он сам способен был отыскать. Он не любил, чтобы я за этим наблюдал, словно взглядом можно было повредить этот ноготь, и конечно же мне не разрешалось к нему прикасаться, настолько болезненными были расположенные под ним нервные окончания. Этот палец причинял ему боль каждый день в течение всей его жизни. Он больше не женился и даже, по-моему, не занимался сексом после того, как моя мать от него ушла. Казалось, будто этот палец предопределил неуверенные шаги моего отца по усохшей, несчастливой жизни.
      Вот почему женитьба на Лиз, по моему мнению, навсегда сделала меня непохожим на отца. Он полюбил Лиз как дочь, которой у него никогда не было. В день свадьбы он отвел меня в сторонку и поздравил с тем, что на мои чувства не повлиял его катастрофически неудачный брак с моей матерью. У меня не хватило духа сказать ему, что я вообще не помню его брака с матерью и, больше того, именно ее неизменное счастье с Гарри Маккоу сформировало мой оптимистический взгляд на отношения мужчин и женщин.
      Как единственный сын своего отца, я был обязан присматривать за ним, особенно когда как-то после церковной конференции мне позвонил епископ и спросил, каким мнепредставляется психическое здоровье отца. Его попросили уйти на покой досрочно, поскольку его проповеди не дарили прихожанам утешения или воодушевления. При этом епископ смог назначить ему весьма жалкую пенсию, пастыри обычно умирают бедными. Конечно, я был готов удовлетворить его потребности в деньгах, что и делал в течение последних десяти лет. Это не приносило мне особой радости, поскольку говорило только о том, что мой отец настолько неудачно распорядился своими финансами, что теперь зависит от кошелька сына. Когда Лиз убили, отец совсем сник, теперь он подозревал, что у него не будет внуков, что его великий род Уитменов исчезнет и что, кроме меня, о нем больше некому будет заботиться. Меня мало интересовали эгоистические причины горя моего отца. На похоронах я с ним почти не разговаривал. Это событие дало ему возможность на один день вернуться к исполнению своих профессиональных обязанностей, и он исполнил роль пастора, донимая друзей Лиз и моих знакомых своими соболезнованиями. Он не был мне ненавистен. Мне было ненавистно то, во что он превратился.
      Дождь хлестал по окнам поезда. Дряблая кожа на шее заснувшего Президента свисала на воротник. Я подумывал о том, не позвонить ли Моррисону с одного из телефонных аппаратов в конце вагона, но не стал – на тот случай, если Президент проснется и догадается, кому я звонил. Эти двое мужчин уже много лет кружились в полном безмолвной ненависти танце. Дряхлеющему Президенту был уже семьдесят один год, а Моррисон в свои пятьдесят три был полон здоровья и энергии. Президенту нужны были деловая хватка и энергия Моррисона, чтобы продвигать новые идеи, тогда как Моррисону нужен был Президент, чтобы совет директоров одобрил его новые проекты. Президент посадил на места независимых членов совета своих старинных друзей и предусмотрительно блокировал избрание представителей от крупных пенсионных фондов, которые пытались пробиться в совет и донимали руководителей компании требованиями думать в первую очередь об акционерах, а не о себе. Если бы Президент пал в кровавой схватке, на Уолл-стрит узнали бы, что Корпорация находится в шатком состоянии и цены на акции могут обвалиться. Президент возглавлял Корпорацию очень долго, и на протяжении всего этого времени существовали всевозможные Моррисоны – гении статистики, генералы, продавцы мирового класса, дворцовые Распутины. Он использовал их, возвышал, высасывал их таланты и силы, а потом, когда они становились настолько влиятельными, что начинались разговоры о смене руководства, устранял. В конце семидесятых он заставил большую часть членов совета директоров подать в отставку, узнав, что они тайно обхаживали нового руководителя, который незадолго до назначения умер от инфаркта. Он создал и уничтожил полдюжины Моррисонов. И если Моррисон проиграет, то тридцать девятый этаж будет выпотрошен.
      Сидя в поезде, я внимательно изучал Президента, как часто служащие изучают отцов своих корпораций. Все лица, особенно стариковские, имеют нечто гротескное. Глаза Президента демонически вращались под опущенными веками. Капилляры безумными красными зигзагами тянулись по его ноздрям, по обвисшим от старости щекам. Его рот приоткрылся. На потрескавшейся эмали зубов виднелись табачные пятна. Странно, но я испытывал к нему нежные чувства.
 
      Позже, когда поезд пронесся мимо трущоб Северной Филадельфии, Президент открыл глаза, он все еще не протрезвел.
      – Закончили? Правильно? – Он ждал, чтобы я ответил, но я не стал отвечать. – Те, кто позаботился о ликвидности и может перемещать свои ценные бумаги, будут в порядке... В ближайшие два года самые большие деньги будут в Гонконге... А вот остальные... Хмм... – Он посмотрел сквозь залитые дождем окна на резкий свет промышленных районов Нью-Джерси. – Столько народу... так и не получат и даже не узнают,что случилось... Почему чернокожие – такой страдающий народ? Я спрашиваю себя уже тридцать лет... Почему мы, как общество, так их ненавидим? Столько тревоги... это... хмм... у меня самого есть внуки... Все будет гораздо хуже, чем казалось. – Он повернул голову и посмотрел на меня. – Правительство мертво,вы это понимаете, – все те люди, с которыми мы сегодня разговаривали? Они плывут по реке брюхом вверх, им нельзя доверять... Эти люди, хмм... Простите, бывает, когда я пью... Силы слишком большие, почему британский фунт и был раньше валютой всех торговых наций. А-хм! – Разрозненные лучики света скользили по складкам его обвисших щек. – Люди говорили, что фунт будет безраздельно править пятьсот лет. Он продержался пятьдесят. Потом доллар. Никто не думает о китайцах, на что они способны...
      Он снова замолчал. Шли минуты. Наконец поезд скользнул под землю, в Манхэттен, остановился, и мы сошли. Эскалатор был сломан, так что пассажиры в изнеможении тащились вверх как паралитики, с бессознательной четкостью обходя вонючую женщину лет пятидесяти с несколькими болячками на щеке, лежавшую на цементе. Ее не сочетающиеся между собой юбки задрались, открывая отвратительную картину.
      – Вот она, Америка сегодня, – проворчал Президент.
      Я замедлил шаги, подстраиваясь под него. Мы нашли его личный автомобиль, дожидавшийся его у вокзала. Оказавшись в полумраке, Президент взял пульт и включил экран. Он прокрутил алфавитный список компаний, добрался до Корпорации, проверил цену ее акций на момент закрытия биржи. Она увеличилась на три пункта, что было заметным скачком. Любой владелец, скажем, тысячи акций Корпорации сегодня лег спать, став богаче на три тысячи долларов, ничего не сделав. Возможно, кто-то скупал акции, ожидая сделки с «Фолкман-Сакурой». Или просто какой-то крупный официальный инвестор решил, что наступил удачный момент, чтобы сыграть на акциях Корпорации. Однако Президента это, похоже, не заинтересовало, и, отключив экран, он нагнулся к водителю, чтобы сказать ему несколько слов.
      – Сейчас будем, сэр, – ответил тот, исполнительно кивнув.
      Большой автомобиль свернул к центру города на одну из авеню, набрал скорость и был подхвачен яркой рекой такси. Мы мчались мимо корейских лавок, мимо витрины зоомагазина, где щенята отчаянно царапали стекло, мимо служащих из офисов, припозднившихся с возвращением домой, и длинной очереди в кинотеатр, стоящей под яркими огнями козырька.
      – Это – наш, – пробормотал Президент, указывая на рекламу фильма.
      А потом мы остановились у частного клуба и вышли. Президент оставил плащ в машине. Водитель отъедет чуть дальше, запрет двери и будет дремать.
      – Лэкли устроил вечер, – сказал Президент, имея в виду нашего представителя в Ситибанке, которому Корпорация была должна восемьсот миллионов долларов. – Кое-какие ритуалы положено соблюдать.
      Войдя в мраморный вестибюль, он стряхнул с себя усталую сонливость и снова ожил, игриво улыбаясь хозяйке вечера, яркой женщине лет шестидесяти, которая, по слухам, когда-то спала с Джоном Кеннеди. Президент вежливо прошел в зал, раздавая улыбки и обмениваясь рукопожатиями. На женщинах были яркие камни, на мужчинах – дорогие ботинки, но богатство не так бросалось в глаза, как пять лет назад. Несмотря на веяния времени, присутствующие много пили. Мне не хватало Лиз. Будь она здесь, она взяла бы меня за руку. Лиз провела юность, разделывая живых омаров в отцовском ресторане. Она прошептала бы мне: «Джек, давай сбежим отсюда, пока не стало страшно», – и мы бы пошли благодарить хозяина дома. А потом, в такси, сплетничали бы всю дорогу домой и моя рука лежала бы под пальто у нее в промежности. Я взял с бара бокал, а когда обернулся, Президент уже сидел среди гостей на ампирном диване ценой в шестьдесят тысяч долларов – с резными ручками, толстыми, как стволы деревьев, и подушками, мягкость которых была сравнима с крабовым суфле, подававшимся на серебряном подносе. Я изобразил на лице должную степень удовольствия и начал вести обычные разговоры. Женщины были красивыми и удивительно неинтересными, и я выскользнул в поисках телефона, надеясь, что Долорес позвонила и оставила мне сообщение. Я набрал свой номер и ввел код для считывания сообщений с автоответчика. Я не услышал ничего, а мне хотелось услышать голос Долорес, хотелось... Мне хотелось ее трахнуть. Наверное, это правда.