Какие события произошли в последующие дни, когда мы ждали представителей «Фолкман-Сакуры», события, приблизившие трагедию? Да никаких – ничего явного.Президента в городе не было, ему удаляли злокачественную опухоль на коже, так что мне предстояло ждать и его возвращения тоже. Обыденное течение времени говорило о постоянстве, надежности и порядке. Никто не мог предположить, какие невероятные назревают события. В моей аптеке подскочила цена на бутылочку маалокса-плюс с усиленным эффектом и вкусом мяты: теперь она стоила $4,99. Лежа в постели, я думал о Долорес Салсинес. Мой маклер позвонил мне, чтобы порекомендовать акции компании, выпускающей крошечные телекамеры, похожие на глаз на конце провода. Хирурги вставляют это устройство в задний проход, и оно попадает в нижние отделы желудочно-кишечного тракта. «Америка стареет! – воскликнул мой маклер. – Они всем понадобятся!» Я купил двести акций. Мы с Самантой вдвоем провели небольшую сделку для Корпорации – на пятьдесят миллионов долларов. Кто-то рылся в мусорном баке перед моим домом и оставил обглоданные куриные косточки. Билз много времени проводил в кабинете Моррисона, что меня тревожило. Шел дождь, я читал газеты. В моем саду покрылся листвой платановидный клен. Время от времени Моррисон тяжело шагал мимо двери моего кабинета, громко отдавая приказы. Я увидел привлекательную женщину и шел за ней один квартал – просто из озорства. Она перешла на другую сторону улицы. Я снова читал газеты. В город приехал цирк. А потом, в пятницу, когда я стоял у своего большого окна в кабинете и говорил по телефону с кем-то из отдела маркетинга, я заметил несколько отпечатков маленьких ручек, слабо видневшихся на стекле: пересекающиеся прозрачные полоски, похожие на буквы из какого-то неизвестного алфавита. Уборщица, не привыкшая видеть у меня в кабине детей, не заметила их. В этих отпечатках была некая призрачность – я почувствовал их притяжение. Я быстро закончил разговор и позвонил миссис Трискотт.
      – Как дела у Долорес Салсинес? – спросил я.
      – Уволила ее, – отозвался раздраженный голос. – Не может сосредоточиться. Пришлось ее работу переделывать. Она слишком устает и не справляется со стрессом. Я сегодня утром велела ей уходить домой. Не могу заниматься с кем-то одним, мне сегодня надо ввести тысячу страниц...
      – Вы ее уволили?
      – Я же сказала.
      Миссис Трискотт не ведала страха.
      – У этой женщины ребенок, – сказал я.
      – У многих людей дети, мистер Уитмен.
      – Вам следовало позвонить мне, прежде чем ее увольнять. У этой женщины нет никакой поддержки, никаких денег...
      – Послушайте, мистер Уитмен, вы должны кое-что понять. – Она говорила гнусавым, полным досады голосом женщины, которая выживает в глубинах бюрократической корпорации, ненавидя каждую минуту своей работы. – Я просто делаю свое дело.Вы там высоко, на тридцать девятом, и вам все едино. Наши девушки должны работать быстро. Быстро и без ошибок. Я каждую неделю получаю приказ повысить производительность. Мне нужны хорошие работники. Вы бы не стали брать на работу безнадежно плохого человека, так почему это должна делать я?
      Она дала мне телефон Долорес Салсинес и повесила трубку. Я не знал, следует ли мне звонить Долорес: она может стыдиться того, что ее уволили. Но я решил, что раз я устроил ее на работу, с которой она не могла справиться, то теперь мне следует перед ней извиниться. Я набрал номер. На пятом гудке мне ответил мужской голос, и я позвал Долорес.
      – Ну, может, она и здесь, и опять-таки, может, и не здесь, – как-то неопределенно ответил мужчина.
      – В смысле?
      – Я не знаю всех, кто тут живет, приятель. Я и сам-то здесь всего две недели.
      – Что это за место? – спросил я.
      – Гостиница, приятель, – усмехнулся мужчина. – По крайней мере, так говорят.
      – А как она называется?
      – Не знаю. Как-то называется.
      – Где она находится?
      – Дайте-ка подумать... – Я услышал бульканье подносимой к губам бутылки. – Ага, так... Верно. Я почти уверен, что мы примерно рядом с углом Сорок третьей и Восьмой авеню.
      Недалеко от Таймс-сквер. Наверняка это один из разрушающихся домов, где находят пристанище постоянно сменяющие друг друга бродяги, пьяницы, беглецы, солдаты в увольнении и так далее. Большие сверкающие «кадиллаки» и лимузины в нерабочие часы плывут по этим улицам, а двумя-тремя авеню восточнее ночами неплохо зарабатывают проститутки, и лучи утреннего света падают на смятые прозрачные презервативы, усеивающие тротуары. Многие из них посередине обведены кольцом помады.
      – Послушайте, – сказал я ему, – вы бы вспомнили эту женщину, если бы видели. С ней ребенок.
      – Она черная?
      – Похожа на латиноамериканку, но, может, немного и черная. Точно не знаю.
      – Так она красотка, парень? – Голос квохчуще засмеялся. – Здесь много траханых красоток, парень. Сиськи так и трясутся. А уж сосочки бы я так и трогал...
      Мужчина захохотал и закашлялся. Я услышал, как вошла Хелен и положила передо мной несколько писем на подпись.
      – Я просто спросил, не видели ли вы ее.
      Смех резко оборвался.
      – Кто, на хрен, знает?
      – А вы не могли бы посмотреть? Поспрашивать?
      Хелен изумленно посмотрела на меня и ушла.
      – Если тебе кто-то здесь нужен, то придется самому идти спрашивать. Хрен я стану колотить в чужие двери – так и пристрелить могут.
      Голос исчез, и связь оборвалась. Я позвонил снова. Ответа не было. Я встал, взял пальто из стенного шкафа и сказал Хелен, что буду какое-то время отсутствовать.
      – Куда вы идете? – спросила она.
      – Просто на улицу. Похожу, поговорю с Богом.
      Она посмотрела на меня с терпением, которое было одной из причин, по которой я взял ее на работу.
      – Миссис Марш прислала вам бумаги, чтобы вы подготовились к поездке в Вашингтон в понедельник.
      – Я этим займусь, – пообещал я.
      – Джек, разве у вас есть время...
      – Черт, сколько их?
      Она протянула мне папку в пять пальцев толщиной – не меньше шести или семи сотен страниц меморандумов, писем и отчетов.
      – За кого Моррисон меня принимает? – спросил я.
      Хелен смотрела на меня, и глаза у нее чуть слезились, словно она знала что-то такое, чего не знал я. Она была женщиной умной, она видела надвигающиеся перемены, она обедала с другими референтами. У них была своя система распространения сплетен, они печатали конфиденциальные письма и важные документы, они знали, кто с кем разговаривает.
      – Миссис Марш сказала, что за вами приедет его машина. Она сказала, что вам ни в коем случае не следует рассчитывать на то, что он прочтет бумаги.
      – Я прикрываю его задницу?
      – Она только сказала, что это – все бумаги и...
      – Ясно, хорошо, – прервал я ее. – Вы знаете, что Моррисон сорвал меня с переговоров?
      Она кивнула. Я спрятал папку в портфель.
      – Хелен, у вас есть какие-то соображения о том, что они со мной делают?
      – Нет. – Она посмотрела на меня. – Извините.
      – Дайте мне знать, если выясните, – попросил я ее. – Мне нужны интересные теории.
      В коридоре я увидел Азада Ру Аду, нашего консультанта по инвестициям. Порой его жирное тело можно было заметить спешащим в дальний кабинет на тридцать девятом этаже с двумя дипломатами из змеиной кожи двойного размера, с цифровыми замками и его именем, вытесненным причудливым шрифтом. Он носил темно-синий тюрбан и имел огромный живот, который он толкал впереди себя, словно тачку, полную золота. И он настолько важничал, что почти ни с кем не разговаривал.
      – Привет, Азад, – сказал я, когда он прошел мимо меня.
      – Да, да, – мрачно пробормотал он себе в бороду, не глядя на меня. – Спасибо.
      Ему платили что-то около миллиона долларов в год за то, что он играл деньгами Корпорации против доллара, покупая и продавая немецкие марки, иены, гонконгские доллары, фунты, евродоллары, швейцарские франки – ту валюту, которая обещала наибольшую прибыль. Но никто точноне знал, что именно он делает, – только что он допоздна сидит у себя в кабинете, ведя переговоры с Токио, Нью-Дели, Кувейтом, Гонконгом, Сеулом. Ходили слухи, будто он чуть ли не совершил нападение на тихую секретаршу, работавшую этажом ниже, когда она отказалась с ним встречаться. Работавшие внизу секретарши, некоторые из которых были с улиц Гарлема и кое-что знали о мужском самолюбии, прозвали его «Ду-ду», и стоило ему прошествовать мимо них, распространяя вонючий шлейф французского одеколона, как они начинали шататься на своих шпильках и смеяться до слез. Я не сомневался в том, что Аду каким-то образом вовлечен в махинации Моррисона и ищет способы, с помощью которых в случае необходимости можно было бы путем тайных сделок спрятать пару сотен миллионов долларов от «Фолкман-Сакуры». И я откровенно подозревал, что Моррисон слишком доверяет хвастовству и таинственному акценту Аду, этого Киссинджера Корпорации. С ним было что-то не так – как и с другими, как и со мной, наверное: только в этом случае и можно было работать на тридцать девятом этаже. Очередной урод. Этаж был ими полон – и я был одним из них.
 
      Я прошел прямо через Таймс-сквер, мимо скрытых порнодворцов, где положительные, деловитые мужчины в костюмах и с обручальными кольцами кончали в отдельных кабинках, мимо роскошного убожества, религиозных психов и расистов с громкоговорителями, донимающих толпы белых туристов, мимо угольно-черных нигерийцев, торгующих поддельными часами и фрагментами африканской культуры промышленного производства. Мимо перуанцев в традиционных черных шляпах и ярких домотканых одеяниях, только что спустившихся с облаченных в тучи гор и все еще казавшихся невинными. Один Бог знает, зачем импонадобилось приезжать в Манхэттен. Над Сорок четвертой улицей висел гигантский телеэкран, показывавший какого-то голого по пояс черного парня в разорванных джинсах, танцевавшего дикий танец. Его девичья задница и сильная спина изгибались в противоположных направлениях. Кажется, он был одним из восьми музыкальных логотипов Корпорации. Половина наших музыкальных талантов не способны петь в обычной звукозаписывающей студии, а некоторые – просто хорошие синхронисты. Но выглядят они отлично. Их так много и они настолько быстро меняются, что я не в состоянии их запомнить. Их первый альбом становится платиновым, приносит им миллионы, дом в престижном Бел-Эйр, может, даже сезон в телешоу, волну нездоровой популярности – а завтра никто уже не помнит их имен. Корпорация действует умно: приобретает талант на пике его популярности и избавляется от него до падения. Кажется, отделу музыкальных развлечений даже удалось создать формулу расчета роста и падения в американской поп-музыке, и с помощью этих цифр они оценивают положение исполнителя на кривой его карьеры. И этот метод работает. Музыкальный отдел зарабатывает примерно 250 миллионов долларов в год. Парень, который его возглавляет, итальянец из Нью-Джерси, прошедший через Голливуд, совершенно не разбирается в музыке, но умеет находить таланты. Очень хорошо разбирается в людях, знает в Лос-Анджелесе всех. Совершенно безжалостен. Сейчас мы радуемся тому, что несколько лет назад не подписали контракт с Майклом Джексоном: годы больших денег у него уже позади, а впереди – годы дури. Когда-нибудь над ним будут смеяться, как сейчас смеются над Джоном Траволтой. И с Мадонной то же самое. Очень скоро она станет жалкой старой шлюхой сорока лет, и когда она будет мастурбировать, это будет мерзко.
      Я остановился на углу Восьмой авеню и Сорок третьей улицы, неподалеку от здания «Нью-Йорк таймс», перед приземистой шестиэтажной гостиницей-развалюхой, кирпичная кладка которой давно нуждалась в реставрации. Викторианские украшения над входом были изъедены кислотными дождями, но, судя по узорчатому кафельному полу и ионическим колоннам, вестибюль когда-то был роскошным местом, где подавали прохладительные напитки, стояли пальмы в кадках и появлялись дамы с мундштуками. Но прежняя красота гостиницы была скрыта под многочисленными слоями краски, последний из которых имел ядовито-желтый цвет и свисал с потолка хлопьями, похожими на готовую опасть листву. Одной этой детали было достаточно, чтобы понять трагический ход истории Нью-Йорка. Роскошь постоянно распадается. Несколько черных ребятишек без присмотра играли на лестнице, бросаясь друг в друга зажженными спичками. Дети были такими грязными, какими бывают только дети бедняков: замаранная одежда, сопливые носы. Один из них кашлял – хрипло и натужно. Я ненавижу, когда дети страдают. Мне от этого тошно. А еще мне от этого стыдно, потому что я не делаю ничего, чтобы им помочь. Я – задница. Настоящий ублюдок. Дети заметили меня и прекратили игру. Мне пришло в голову, что, возможно, Мария играла с ними и они ее знают.
      – Ребята, никто из вас не знает маленькую девочку по имени Мария? – беззаботно спросил я.
      Никто не ответил. Они смотрели на меня с любопытством и страхом. Белый мужчина в костюме, – возможно, будут неприятности. Один маленький мальчик сунул три грязных пальца в рот и начал беспокойно их сосать.
      – Я никого такого не знаю, – сказал маленький мальчик.
      – Нет, кажется, она – это та, кого убили полицейские, – предположил другой мальчишка пронзительным голосом, и дети засмеялись.
      Стойка администратора была похожа на крепость: коробка с запертой дверью и пуленепробиваемым стеклом с маленькой щелью, сквозь которую можно было передавать деньги, ключи или что-то еще. Внутри была небольшая гравированная медная пластинка: «Мартин Клэммерс, управляющий». Там съежившись сидел морщинистый мужчина в костюме из лавсана, напоминая обезьяну на цирковой тумбе. Огрызком карандаша он делал какие-то подсчеты на полях бланка тотализатора, слушая по радио результаты утренних скачек «Белмонт». У него были несоразмерно большие, словно увеличившиеся из-за ежедневной работы с наличностью, кисти рук. Я тихо постучал по стеклу.
      – Чем могу служить?
      Он слез с табурета и шагнул вперед, чтобы лучше меня рассмотреть. Возможно, из-за моего костюма он принял меня за пришедшего его донимать городского служащего.
      – Я ищу женщину и ребенка. Женщину зовут Долорес Салсинес.
      – Да? – отозвался он.
      – Они здесь?
      – Ты – такой же, как тот тип, который искал ее в прошлый раз?
      Я вгляделся в его лицо, пытаясь понять, кого он имел в виду. У него слезились глаза.
      – Нет, – ответил я.
      – Ты здесь, чтобы оплатить ее счет?
      Он с надеждой взглянул на меня.
      – Нет. Я просто гость.
      – Она должна сегодня оплатить счет или выселиться.
      Я кивнул в знак понимания.
      – Слушай, парень, если ты ее приятель, то лучше бы ты помог ей заплатить. Мы здесь благотворительностью не занимаемся, – заявил старик, уменьшая громкость радиоприемника. – Я давно работаю, оченьдавно, и только потому, что не даю уровню посетителей упасть. Не могу держать тех, кто не платит. – Он нашел платок и вытер глаза. – Я не вредничаю, а просто говорю, чтобы ты знал – на тот случай, если решишь помочь этой Салсинес.
      – Сколько вы берете за неделю?
      – Если у них вид надежный, то беру сто шестьдесят два. Это двадцать три доллара четырнадцать центов за ночь – дешевле не бывает.
      – Она задолжала за неделю?
      – Ага. И если не заплатит, то сегодня выселяется.
      Я протянул ему кредитку:
      – Занесите на счет. Не можете назвать мне номер комнаты?
      Он покачал головой:
      – Я никого наверх не пускаю.
      – Боитесь, что я подожгу заведение?
      – Нельзя, чтобы люди ходили туда-сюда.
      – А исключение сделать нельзя? – спросил я, подписывая квитанцию.
      Он вернул мне кредитку и прилежно уставился на свой бланк тотализатора. У него были сделаны все ставки.
      – Нет, сэр, не могу.
      – А за пятьдесят долларов наличными можно сделать исключение?
      – Да, сэр, наверное, можно.
      Я вручил ему деньги – на пару новых ставок. Он вытащил скоросшиватель и провел узловатым пальцем по длинному списку имен, а потом поперек листа, чтобы найти номер комнаты.
      – Она знает, что ты пришел?
      – Нет, – ответил я, – вряд ли.
      Мистер Клэммерс набрал какой-то номер, подождал минуту, промямлил что-то в трубку, выслушал ответ, а потом посмотрел на меня:
      – Она спрашивает, чего ты хочешь.
      – Скажите ей, что я всего на несколько минут.
      Он так и сделал, искоса поглядывая на меня – как мне показалось, с растущим подозрением.
      – Она говорит, что не виновата, что ее уволили.
      – Да. Я это знаю.
      Управляющий гостиницей повесил трубку.
      – Четыре – шестьдесят шесть.
      Шаткие деревянные перила помогли мне подняться на четвертый этаж, я оказался в длинном коридоре без окон, вдоль которого под потолком были проложены проржавевшие трубы противопожарной системы, а пол устилала анилиново-красная дорожка, усеянная комочками жвачки. В коридоре пахло инсектицидом и застоявшимся сигаретным дымом. Мне вдруг пришло в голову, что в комнате с Марией и Долорес может оказаться ее муж, и тогда... И тогда я не знал бы, что мне делать. Двери были крепкими, деревянными, на некоторых остались многочисленные дырки от предыдущих замков, и на каждой – аккуратно покрашенный золотой краской номер комнаты. Я шел по коридору мимо номеров, миновав мусорный бак с бутылками из-под вина и виски. Если не считать тихого плача за одной из дверей, в темном коридоре было тихо, как в склепе. Гостиница была если и не самая плохая, то близко к этому: здесь в анонимной тишине кончались жизни, и трупы обнаруживали только по прошествии нескольких дней.
      Я услышал, как позади меня открылась дверь.
      – Ты здесь новый?- вопросил странно высокий голос.
      Я обернулся и увидел худую длинную фигуру в халате и чулках: волосы шокирующе рыжие, лицо – яркая маска косметики. Это был мужчина. Кружевной черный бюстгальтер украшал жалкое тесто его сисек. Волосы на торсе были выбриты.
      – Я спросил, ты здесь новенький,милок?
      Он распахнул халат, демонстрируя чулки с подвязками, выбритый пах и пенис с полудюжиной золотых колечек. Я посмотрел ему в лицо. Он облизал губы влажным языком, проткнутым английской булавкой.
      Я покачал головой:
      – Вы не к тому обращаетесь.
      – Ты уверен? – промурлыкал он. – Можно продегустировать.
      Я не знал, что это означает, но звучало не слишком приятно.
      – Ни за что, – сказал я ему.
      – Тогда желаю очень приятного дня.
      Он улыбнулся и закрыл дверь.
      Дальше по коридору оказался телефон-автомат. Я задержался и сверил его номер с тем, по которому звонил сюда. Номер совпал. Комната Долорес была дальше по коридору, я нашел ее и остановился. Внутри радио играло сальсу: мелодия была чувственной и страстной, изобилующей летящими нотами трубы. Я постучал. Радио стало тише.
      – Не заперто.
      Я толкнул дверь. Долорес сидела в потрепанном кресле, одетая в футболку с оторванными рукавами. Волосы у нее были стянуты на макушке и падали растрепанными локонами, руки она скрестила на груди. Глаз у нее был уже не таким опухшим, но синяк потемнел и растекся под кожей, словно смазанная тушь для ресниц.
      – Старик за конторкой сказал, что мне можно подняться.
      – Что вам нужно?
      Лицо ее было жестким.
      Я поискал взглядом место, чтобы сесть. Комната была невыносимо душной и тесной – в ней было место только для кресла, раковины и кровати. В углу, несмотря на теплый апрельский день, шипел радиатор. Мусорная корзина была набита картонками из-под обедов на вынос, в воздухе пахло фасолью и чесноком.
      – Осторожнее! – резко сказала Долорес, указывая пальцем.
      На кровати, почти спрятавшись под одеялом, спала Мария. Она дышала со свистом.
      – Она больна?
      – Простуда, – ответила Долорес. – Небольшой жар.
      – Судя по звуку, у нее застойные явления.
      – Всё будет нормально. Ей просто надо поспать. – Долорес смотрела, как медленно поднимается и опускается спина ее дочери. – Здесь так шумно, что она не может спать. Днем тихо, а ночью – шумно.
      – Здесь адски жарко.
      – Отопление работает. Не отключается. – Она недоверчиво посмотрела на меня. – Так зачем вы пришли?
      Конечно, ведь мы были незнакомы.
      – Я позвонил миссис Трискотт, а она сказала, что уволила вас.
      – Да, – раздраженно отозвалась Долорес. – И что?
      – Она сказала, что вы слишком переутомлены, чтобы работать.
      – Да, я устала, но я думала и о Марии. Мне приходилось оставлять ее здесь, а мне это не нравилось. Послушайте, я ценю, что вы обо мне беспокоитесь, но... – Долорес обожгла меня взглядом темных глаз, – но мне ваша помощь не нужна.