Я одинок. В последнее время во время моих скитаний по городу у меня выработалась странная привычка. Возможно, это вполне предсказуемо: ведь теперь я – человек, который много времени проводит на скамейках и в дешевых закусочных. Человек, который задерживается на тротуарах и заводит разговоры с уличными торговцами. Иногда я часами стою в книжных магазинах, перелистывая том за томом. Порой я сижу в публичной библиотеке в центре Манхэттена и читаю журналы. Да, наверное, это вполне предсказуемо. Моя новая странная привычка заключается вот в чем: каждое утро, когда я одеваюсь, я кладу в нагрудный карман маленькую карточку для заметок, три на четыре дюйма. Каждый день это одна и та же карточка, с потрепанными краями, и она высовывается из кармана примерно на полдюйма. К карточке приклеен прямоугольник со смазанным газетным текстом – с небольшим абзацем из первого длинного отчета о слиянии Корпорации, который появился в «Уолл-стрит джорнал». Статья была совершенно исчерпывающей: там излагались доводы в пользу слияния «Фолкман-Сакуры» и Корпорации и говорилось, как финансовым аналитикам нравится эти сделка. В статье упоминалось о долгом пребывании Президента на его посту, о «внезапном устранении» Моррисона, о «новом выдвижении» Саманты, о возрастающей роли Вальдхаузена в «Фолкман-Сакуре» и так далее. Ожидаемое, обычное. Тот короткий абзац, который я вырезал, находился ближе в конце статьи, и его вполне можно было бы выкинуть, если бы редактору понадобилось лишнее место. В абзаце говорилось: «Пресс-конференция была ненадолго прервана, когда один из администраторов компании, Джон Уитмен, вызвал переполох. По словам представителя компании, Уитмен, вице-президент по корпоративному развитию и планированию, оказался свидетелем самоубийства, произошедшего в его доме за час до объявления, и приехал на пресс-конференцию в состоянии полной дезориентации. «Это было просто странное совпадение, которое предсказать нельзя, – сказала Джессика Макгиллис, представитель компании. – Оно не имело никакого отношения к нашим необычайно важным и приятным новостям».
 
      Утром после ухода Долорес и Марии, утром, когда статья появилась в газете, мне позвонила Хелен.
      – Я здесь, – сказал я. – Все еще здесь.
      – Меня вроде как попросили вам позвонить, – начала Хелен.
      – Настолько плохо, да?
      – Я не понимаю! – запротестовала Хелен.
      Хелен проявляла доброту. Я смотрел из окна в сад. Черный плащ Гектора по-прежнему лежал на кирпичах. Я все еще не осмеливался к нему прикоснуться.
      – Я имею в виду, – сказал я, – что после того, что произошло вчера, никто не хочетмне звонить.
      – По-моему, все должны были бы понять, что вы были... что что-то случилось... В целом все довольны объявлением.
      – Вы очень добры, Хелен. Я бы советовал вам как можно скорее попросить, чтобы вас перевели к кому-то другому. Это было бы разумно, Хелен.
      – Джек...
      – Хелен, – прервал я ее, – вы не могли бы собрать в моем кабинете все, что можно считать личным, сложить в коробку и отправить мне домой?
      – Что...
      – Просто запакуйте все. Пожалуйста, сделайте это.
      – Но, Джек, – в ее голосе теперь зазвучала досада, – вы же должны были выступить перед Президентом и советом директоров, и все, в сущности, потрясены,если говорить честно, и...
      – Президент обо мне справлялся?
      – Ну... нет, насколько я знаю. Но он в основном работает с Самантой, в результате это она...
      Я повесил трубку.
      В тот же день из полиции прислали двух следователей из Семьдесят восьмого отделения Бруклина: молодого рьяного типа по фамилии Уэстербек и пожилого мужчину с седеющими волосами, который наблюдал за мной с равнодушным профессионализмом. Они позвонили в дверь, и мы вежливо уселись у меня в гостиной.
      – Мы просто хотим получить кое-какие ответы, чтобы закрыть дело, – объяснил Уэстербек. – Довольно необычное дело, потому что как правило мужчина сначала убивает жену и ребенка или, может, другого мужчину. Обычно он убивает кого-то другого, а уже потом может убить себя. Обычно бывает именно так, вот только на днях у нас один тип сначала убил всех своих детей. Четырех, бах-бах-бах.
      Я ничего не сказал.
      – Так что за тип был этот Гектор? – спросил следователь.
      Я долго не мог найти ответа.
      – Битый, – сказал я наконец.
      – Его избили?
      – Нет, я хотел сказать, что его жизнь била.
      – Вы знали, что у него пистолет?
      – Наверное, я этого боялся, но точно не знал.
      – Так что вы не пытались его от этого отговорить.
      – Все случилось слишком быстро.
      Следователь понимающе кивнул:
      – Его жена сказала кому-то из наших людей, что он был расстроен, потому что хотел, чтобы она и девочка вернулись.
      – Да. Это правда.
      – Она сказала, что вы вроде как обманули этого парня, не дали ему с ней поговорить.
      Я посмотрел в терпеливые глаза пожилого следователя. Он ждал ответа.
      – Да, – сказал я. – Это тоже правда.
      – Вы взяли к себе эту женщину и ее маленькую дочку и собирались жить долго и счастливо, так? – спросил молодой следователь.
      – У меня не было никаких определенных ожиданий.
      Следователь осмотрел комнату – люстру, мебель.
      – Это был благородный поступок? Вы – добрый человек?
      – У меня были причины ей помогать. Долорес и Марии было негде жить.
      – Так она вам нравилась? – сказал он. – Ее внешность?
      – Да.
      – Вы ее трахали?
      Выражение лица пожилого следователя не изменилось.
      – Да, – ответил я.
      – А то, что муж и вы работали в одной компании, – это просто случайность?
      – Да.
      Он обратил внимание на разбросанные по ковру игрушки, которые я все еще не убрал. Пожилой следователь молча наблюдал за мной. Казалось, он понимал, что, хотя Джек Уитмен не совершал никакого преступления, это не означает, что он не чувствует вины.
      – Вы сделали так, что он не смог с ней поговорить, а потом он вломился сюда и...
      – Да.
      – Между вами и этим типом, Гектором, что-то происходило – какой-то конфликт на почве ревности, так? Вы решили, что умнее его, считали, что как-то сможете убрать его со сцены?
      – Да.
      – Он ее любил.
      – Да.
      – И она его продолжала любить?
      – Да.
      – Вы знаете, где сейчас находятся эта женщина, Долорес Салсинес, и ее дочь?
      – Нет.
      – Она просто ушла?
      – Да.
      – Вы хотите сказать, что совершенно не представляете, где она сейчас?
      – Да. И если вы ее найдете, то, пожалуйста, скажите ей, что я хотел бы с ней поговорить.
      – У вас когда-нибудь было оружие? – продолжал спрашивать следователь.
      – Нет.
      – У вас никогда не было пистолета?
      – Нет.
      – Нам нужно знать, где находится эта женщина, Долорес Салсинес, чтобы проверить, насколько ее версия случившегося совпадает с вашей.
      – Я не знаю, где она.
      Мои ответы казались стружками истины, которые, будучи собранными в кучу, совершенно не походили на целое. Следователь заерзал на стуле.
      – Послушайте, мистер Уитмен, очень необычно, что один парень не убил другого. Обычно в такой ситуации себя не убивают. Вы двое не дрались, не катались с этим пистолетом?
      – Нет.
      – Вы не прикасались к этому пистолету?
      – Я стоял в паре футов от него.
      – Эта женщина не может оказаться у родственников или у кого-то из друзей?
      – Это возможно, но, по моим сведениям, все ее родственники из Доминиканской Республики уже умерли. Ее прежние соседи могут знать ее друзей.
      – Это мы проверили.
      Мы сидели в гостиной. Стрелки часов двигались. Следователи обладали профессиональным терпением. Уже больше ста лет в этой гостиной сидели люди.
      – Вы знаете, их маленький сын погиб примерно три года назад, – мягко проговорил пожилой следователь. – Вы это знали?
      – Да.
      – Как вам кажется, это как-то связано со случившимся?
      – Непосредственно? Нет.
      – А косвенно? – спросил следователь, чуть подавшись вперед.
      – Это стало причиной горя и отчаяния, – сказал я ему. – Это разрушило их брак.
      Молодой следователь, у которого на руке не было обручального кольца, не так сильно интересовался подобными странностями.
      – Вы не знаете, где эта женщина? Вы действительно не имеете об этом никакого представления?
      Его настойчивость меня встревожила: мне показалось, что они подозревают Долорес в убийстве мужа.
      – Послушайте, мне бы хотелось, чтобы она вернулась, – сказал я в конце концов. – Я не хотел,чтобы они уходили. Я бы все отдал, чтобы их вернуть.
      Пожилой следователь посмотрел на молодого и едва заметно покачал головой.
      – Хорошо, – сказал тот, – ладно. Вы не могли бы объяснить того, что сделал этот Гектор, раз уж вторая свидетельница исчезла?
      – А мне казалось, что Долорес дала показания полицейскому, который сюда приехал.
      – Дала, но очень отрывистые. – Он оторвал взгляд от своего блокнота. – Она была расстроена.
      – Конечно.
      – Итак?
      – Для меня единственным объяснением кажется то, что он сделал это из-за безнадежности.
      – Вы психотерапевт?
      – Нет.
      И так далее. Я ответил на все вопросы, я все им рассказал. Мои долгие и путаные объяснения моих отношений с Долорес, похоже, только сбили их с толку. Но в последующие дни я просто сидел дома, ни с кем не разговаривал и позволял газетам накапливаться у входной двери, вперемешку с листовками китайского ресторана и городской грязью. Тем временем длинные тени адвокатов Корпорации бесшумно двигались без моей просьбы – не для того, чтобы защитить меня, а оберегая доброе имя Корпорации, – и полиция прекратила расследование.
      Конечно, копы не задали мне самых трудных вопросов. Самые трудные вопросы я мучительно и безрезультатно обдумывал сам: например, о чем думал Гектор в те минуты, когда он тихо двигался по дому, пока Долорес, Мария и я сидели в саду. Мне не давало покоя то, что он увидел:ванну с пластмассовыми игрушками Марии, спальню с интимно смятыми простынями, стопку нового белья Долорес на комоде, мои носки, ботинки и галстуки рядом. Остановился ли Гектор со вздымающейся грудью, наклонился ли к кровати, чтобы увидеть длинные волосы Долорес, оставшиеся на подушке? Распахнул ли он платяной шкаф, увидев ее новую одежду? Весенние платья и новые туфли? Да, конечно же. Любой мужчина это сделал бы. Позже я заметил, что все шкафы в доме были открыты – все до единого. Он увидел все – увидел, что мне доступен весь мир, который был для него закрыт, и все равно я упорно не давал ему встретиться с его женой и ребенком. И в какой-то момент он зашел в мой кабинет. Я это знаю, потому что дверь осталась открыта, а я всегда держал ее закрытой, чтобы Мария там не копалась. На моем рабочем столе в восьми или девяти папках хранились бумаги, относящиеся к различным сторонам сделки с «Фолкман-Сакурой»: они были скреплены и уложены в идеальном порядке. Одна папка была озаглавлена «МИРОВЫЕ КАБЕЛЬНЫЕ ПЕРЕДАЧИ», и, когда я вернулся в мой кабинет, она лежала поверх другой папки и чуть косо. В тех бумагах не было ничего, что имело бы глубокое значение для Гектора, но сам фактих существования, безжалостное сокращение места его работы, свидетельствовало о том, насколько он мало значит в общей ткани событий. Возможно, он даже перелистал бумаги, пытаясь найти там свое имя – которого там, естественно, не было. Он мог увидеть, что кабельная компания «Большое Яблоко» не заслужила особого внимания, что она была всего лишь одной их восьмидесяти шести местных компаний Корпорации, разбросанных по всей стране.
      Но самое ужасное, что увидел Гектор в те лихорадочные минуты, было не это. Спальня Марии – этот сад детства – должна была стать самым сокрушающим зрелищем. Стены были недавно украшены каймой с алфавитом. Там стояла низкая кроватка из детского отдела «Мэйси» с ярким постельным бельем и шкаф для игрушек, из которого сыпались куклы, кубики и книжки-раскраски. Я знаю, что это было для Гектора невыносимо: ребенка отнимали у него, перекупалиу него, с такой легкостью и эффективностью. На стене было не меньше пяти отметин кулака – легких вмятин, где старинная штукатурка была растерта о деревянную сетку, на которую накладывалась. Теперь я более ясно сознаю, как это было больно. Хотя наши дети – это не наша собственность, мы совершенно очевидно хотим, чтобы они нам принадлежали.
      И остается один-единственный вопрос: почему Гектор выстрелил в себя, а не в меня? В конце концов, так легко было сделать наоборот: ведь я не допускал его к его жене и дочери. Возможно, он инстинктивно понимал, что, если он убьет не себя, а меня, это не прекратит его мук, а только сильнее оттолкнет от него Долорес. Он знал, какой будет ее реакция – ее отвращение и ярость. А он до самого конца хотел только ее любви, и, наверное, именно это стало моим спасением. Или возможно, ему хотелось добиться, чтобы мы с ней не остались вместе. А если бы он убил меня, Долорес могла обо мне горевать. Возможно, он знал, что если он убьет себя, то убьет и тот шанс, который был у меня и Долорес.
      Возможно. Я не меньше тысячи раз перебирал те последние минуты, расставляя нас четверых на квадратном участке садовых кирпичей, словно последние четыре фигуры на шахматной доске, и я пришел к выводу, что Гектор мог наставить свой пистолет на себя, а не на меня, еще по одной причине. В тот момент, когда его отчаянное стремление к разрушению было самым сильным, он посмотрел на меня и увидел, что я держу на руках Марию. Если бы он был способен мыслить логически, он приказал бы мне поставить Марию на землю – и я бы сделал это, ведь у него был пистолет. Но он не мог мыслить логически, им владело безумное, горестное желание доказать свою неизменную любовь к Долорес и прекратить свои унижения. Когда он посмотрел на меня, то увидел и Марию, и он не стал бы стрелять в ее сторону, пытаясь меня убить. Возможно, все было настолько просто.
 
      Я случайно узнал, каким образом Гектору удалось найти мой адрес на Парк-слоуп. Ведь именно эти сведения мне больше всего хотелось от него скрыть. Работники телефонной компании проверили свои сведения и сказали, что, хотя мой номер по какой-то непонятной причине был изменен, мой адрес никогда не попадал в данные работников адресной службы. В первую неделю после самоубийства Гектора я считал, что Долорес дала его какой-то из своих подруг. Другого объяснения случившемуся я не видел. Ответ пришел ко мне как-то вечером в проливной дождь, когда я наконец взял плащ Гектора с кирпичей и внес в дом. Промокнув, он весил чуть ли не двадцать фунтов. В холодных и липких карманах, куда забрались слизняки, я обнаружил смятый пакет с недоеденными картофельными чипсами, связку автомобильных ключей и корешок от дешевого билета на матч «Янки» за апрель. Я догадался, что ключи могли подойти к незнакомому старому «Бьюику», припаркованному чуть дальше по улице, ветровое стекло которого было облеплено штрафными квитанциями. Спустя несколько минут я уже проверил машину на предмет противоугонной сигнализации, которой не оказалось, и попробовал вставить ключ в замок водительской двери. Второй из ключей к ней подошел. Я сел на сиденье. К зеркалу заднего вида была подвешена детская пинетка – Марии или маленького Гектора. Я повернул ключ зажигания. Машина сразу же завелась. Гектор был из тех людей, кто держит машину в порядке. Минуту я сидел, оставив одну ногу на земле, и слушал двигатель, глядя на длинные мокрые штрафные квитанции, заправленные под «дворники».
      А потом я выключил двигатель и осмотрел салон машины. Среди пустых банок из-под масла и старых номеров «Нью-Йорк пост» я нашел учебное пособие для инспекторов «Большого Яблока», которую Гектор конечно же получил, когда его благодаря мне повысили по работе. Я лениво перелистал брошюру – и нашел абзац, который объяснил ту идеальную иронию, по которой Гектор в тот момент нашел мой дом. Стало понятно, почему он несколько недель безуспешно пытался найти Долорес и Марию, а потом смог это сделать практически сразу же после повышения в «Большом Яблоке». Да, эта ирония ударила по мне как обух. Чаша моей глупости переполнилась. Требуя от Джэнклоу из «Большого Яблока», чтобы Гектора продвинули по службе, мне следовало бы вспомнить о том, что тот проводник информации, который шел по Корпорации от Гектора ко мне, одновременно шел и от меня обратно к нему.Когда Гектора повысили, он получил пособие линейного инспектора. Он послушно унес его домой, чтобы изучить, и, несомненно, вздрогнул, когда наткнулся на короткий абзац, который сейчас оказался передо мной. В нем было сказано, что «все администраторы высшего эшелона Корпорации, проживающие на территории города Нью-Йорка и в зоне обслуживания «Большого Яблока», получают кабельные услуги бесплатно» и что «инспекторы должны следить за тем, чтобы эти установки обслуживались быстро и качественно». Как только Гектор это узнал, ему оставалось только найти мою фамилию в компьютерной системе компании. В пособии для инспекторов было сказано и то, как это следует делать.
      С отвращением к себе я швырнул пособие обратно на сиденье и вылез из машины, забрав ключи. Закрыв дверцу, я остановился, не зная, что делать. Я открыл багажник. Рядом с кучей инструментов и кабелей оказалась коробка, полная пляжных принадлежностей: крошечные дешевые лопатки и ведра, пластиковые сандалии для ходьбы по горячему песку, маленький надувной матрас, идеально подходящий для Марии, идеально подходящий для субботнего дня в Атлантик-Сити. Все было совершенно новое, в магазинной упаковке и с этикетками. Я нашел обреченные мечты мертвеца. Я захлопнул багажник.
      Я решил вернуться домой, но, в последний раз посмотрев на машину, я заметил на заднем сиденье мятый коричневый пакет. Любопытствуя, я снова отпер дверь со стороны водителя, перегнулся через сиденье и взял пакет. Внутри оказалась женская туфля с отломившимся каблуком, кое-какая одежда Марии и горсть цветных карандашей «Крайола», часть из которых была сломана. Я уставился на эти вещи, пытаясь вспомнить, почему мне известно, что они должны были оказаться в пакете вместе, почему они мне знакомы. А потом внезапно я это понял:испорченная туфля, одежда и карандаши – это те самые вещи, которые Ахмед вернул Гектору за несколько недель до того, когда Гектор явился в здание Ахмеда, разыскивая Долорес и Марию. Я осторожно вынул из пакета карандаши Марии. Именно ими она рисовала в подземке в тот вечер, когда я впервые увидел их обеих. Я вспомнил, что карандаш, покатившийся по вагону, был темно-красным. Да, он оказался здесь. Я во второй раз держал его в руке – и на этот раз я его оставил, положив себе в карман.
      Вернувшись домой, я повесил мокрый черный плащ Гектора в душе, и почти целый день с него капала вода. Когда он более или менее высох, я вынес его на улицу и повесил на забор. Не прошло и десяти минут, как он исчез. А на следующий день городская служба эвакуировала машину Гектора – наверное, чтобы потом продать с аукциона какому-нибудь незнакомцу.
      Что до других вопросов, не таких важных, я намеревался спросить у Президента, вел ли он всю игру сознательно с самого начали или менял свою стратегию по мере изменения ситуации. Оба варианта были возможными. Хитроумно лгавший в течение нескольких месяцев, он представлялся воплощением обреченного монарха, балансирующего на грани катастрофы, однако в какие-то моменты действовал очень быстро и уверенно. Мог ли один человек так умело вести игру? Он с самого начала знал, кто я такой, он осматривал территорию, прячась за выпивкой и табачным дымом, ожидая вестника, ожидая начала игры, чувствуя, как натягиваются вожжи. В игру был вовлечен и Моррисон, и все мы. Игры всегда больше, чем мы все.
      А еще мне хотелось объяснить Президенту, что произошло. Мне казалось, что я обязан был это сделать. Когда я наконец ему позвонил, то миссис Марш спросила меня, неужели я не читаю газет. Неужели я не слышал? Ее голос звучал как-то странно. Я ответил, что нет. Она сказала мне, что как-то вечером, когда Президент смотрел новости, он перенес несколько инсультов подряд. Насколько я понял, его мозг разрушился, словно двигатель, у которого полетел один цилиндр за другим. Не было затянутого ухудшения состояния, сбивающего с толку отлива способностей. Только что он был Президентом, а уже на следующий день превратился в старика семидесяти одного года, которого пришлось учить, как пьют через соломинку. Всё – сорок пять с лишним лет в Корпорации, три жены и дюжина любовниц, имена родителей и детей, назначение таких вещей, как музыка, велосипеды или электролампы, – всё исчезло.
      В тот же день я поехал в его особняк на Лонг-Айленде и уговорил мистера Уоррена допустить меня к Президенту, который сидел на террасе в желтой фланелевой пижаме. Хотя он потерял примерно пятнадцать фунтов и кожа у него на щеках обвисла, его голубые глаза были яркими и удивленными. Его жена – третья – сидела в комнате неподалеку и весело болтала по телефону. Сиделка пыталась развлечь Президента телевизором, но он не мог пользоваться дистанционным пультом. Он понятия не имел, что это такое, и бездумно переключался по сорока или пятидесяти каналам. Блики от экрана играли на его недоумевающем лице, а его голубые глаза с веселой сосредоточенностью смотрели куда-то за изображение. Я осторожно пожал ему руку, на прощание сжал плечо и ушел. Позже я узнал, что к нему вернулась некая физическая живость и он начал собирать мячи для гольфа. Вместо того чтобы играть настоящий матч на Палм-Бич или в Ньюпорте, в своем прежнем клубе, он со своим старым помощником для переноски клюшек упрямо обходили стадион. Президент, волоча ноги и чуть кособочась, собирал оставленные мячи – «Труфлайты», «Уилсоны» и «Тайтлисты», – после чего его увозили домой. Кажется, у него в оранжерее стоит десяток ведер со старыми побитыми мячами.
      Неделей позже ко мне зашел сержант полиции, который сообщил, что Долорес так и не объявилась, чтобы забрать тело Гектора: не знаю ли я, как связаться с его родственниками. Это известие меня очень обеспокоило, и я сразу же начал тревожиться о Долорес и Марии. Я рассказал полицейскому все, что знал, в том числе и про анкету служащего Корпорации, но на следующий день он позвонил и сказал мне, что мать Гектора умерла полгода назад в Пуэрто-Рико и что им не удалось отыскать никаких родственников. Соседи до дому, где у Гектора была квартира, не знали никого из его близких, как и священники из римской католической церкви Святого Михаила. Не было никого, кто бы взял на себя ответственность. Может, я хоть кого-то знаю?
      Когда я ответил ему, что нет, он вежливо спросил, нельзя ли им отдать тело мне, поскольку мест в полицейском морге очень мало, а в противном случае тело окажется в могиле для нищих, где хоронят брошенные тела бездомных и подкидышей, и я согласился, чтобы морг Методистской больницы передал тело мне. Я договорился, чтобы его забрала ритуальная контора Сансет-парка. Я попросил директора заказать католический обряд и сообщить об этом соседям. Я велел, чтобы было все по обычаю: священник, гроб, цветы – все. Я полностью оплатил его услуги и объяснил, что не буду ни на отпевании, ни на похоронах, которыми прошу его руководить. Я поехал на кладбище Гринвуд и попросил, чтобы Гектора похоронили на участке рядом с его сыном. Работник кладбища не мог понять, кто я такой, раз я не родственник, но я заплатил за участок и камень наличными, и он успокоился. Моим единственным утешением во всем этом была мысль о том, что Долорес может прийти на могилу к сыну и увидеть, что о ее муже должным образом позаботились. Может быть, она уже там побывала – я не знаю.
      Я считал, что все эти дела закончены, но в прошлый октябрь, когда я смотрел по телевизору мировое первенство, один из юристов Корпорации позвонил мне, чтобы сообщить, что Корпорация подала на меня иск о лишении всего моего пенсионного обеспечения с тем, чтобы компенсировать себе затраты, возможные в том случае, если кто-то из родственников Гектора – например, Долорес – объявится и решит подать на Корпорацию в суд за смерть Гектора. Когда я запротестовал, он указал, что определенные «злоупотребления», как он выразился, стали причиной развития цепи событий. Юрист сказал, что истец мог бы заявить, что я преднамеренно причинил Гектору душевные страдания, воспользовавшись моим влиятельным положением в Корпорации. Юрист и его «команда», которые рассматривали возможность иска Долорес к Корпорации, сочли, что она могла бы представить убедительные аргументы. Таким образом, я могу либо подписать соответствующее соглашение, либо подать встречный иск на Корпорацию. Я подписал отказ от всего. Конечно, Долорес до сего дня не обратилась с иском.
      Все это произошло всего год назад – и происшедшее меня изменило. Единственное, что осталось прежним, – это моя повышенная кислотность, которая по-прежнему проявляет себя как изжога, как горькая отрыжка, которая поднимается, словно обвинение или месть за все мои проступки. Я ходил к моему терапевту, и он спросил меня относительно ощущения, что у меня перехватывает горло. Его удивило то, сколько маалокса я глотаю. Это не оптимально, сказал он. Он мог бы назначить исследование, при котором я буду глотать бариевую кашу, после чего меня привяжут к столу так, чтобы ноги были приподняты, и посмотрят, что происходит внутри. На его взгляд, это похоже на «пищевод Беррета». Мы проведем гастроскопию. Я спросил его, нужно ли мне делать пликацию Ниссена. Он ответил уклончиво: давайте увеличим дозу лекарств и посмотрим. По его словам, он наблюдал немало случаев, подобных моему, и все может идти так и дальше.
      Я живу на свои сбережения, но рано или поздно мне придется найти работу. Мне пришлось сдать в аренду мой дом, чтобы выплачивать ежемесячные взносы по закладной, и там поселилась молодая семья с тремя детьми. Родители были счастливы находке. Отец – крупный, добродушный мужчина, который напомнил мне Гарри Маккоу, – тряс мне руку. Теперь я живу в маленькой дешевой квартире на окраине Бруклина. Как я уже говорил, в последнее время я брожу по городу, перемещаюсь без какой-то ясной цели. Дни тянутся бесконечно. Я выгляжу очень аккуратно, почти каждое утро бреюсь, так что, как правило, в ресторанах мне разрешают сесть у окна. Я – это тот тип, что пялится сквозь стекло с тупым, рассеянным выражением лица. Я пытаюсь понять, где дорога обратно.
      Рано или поздно я начну действовать. Я в этом уверен. Честно, в этом нет сомнений. Но сейчас я все еще пытаюсь разгадать тайну, почему я жив, а Гектор умер, почему когда-то я крепко обнимал у себя в постели Долорес и Марию, а теперь они исчезли, и я не знаю куда. Вот, в сущности, самое непонятное. Мы прошли сквозь жизнь друг друга с такой таинственной стремительностью. Она сломала меня, она воссоздала меня. Теперь я понимаю, как глупо я к ней относился, с излишней сентиментальностью. Это мой старый недостаток, но в случае с Долорес Салсинес мне следовало бы быть умнее, не так охотно покупаться на идею. Ведь Долорес, в конце концов, не была такой уж невиновной. Она была женщиной, которая изменила своему мужу не меньше чем с четырьмя мужчинами, а потом ушла от него, ничего ему не сказав. Она с самого начала мне лгала. И она не пыталась поговорить с Гектором – это она заставила его паниковать. Могло ли у нас с ней что-то получиться? Не знаю, о чем я думал.