– Долорес, вам не нужно этого говорить.
      – Нет, мне нужно это сказать. Я хочу, чтобы вы знали: я не с улицы пришла. Просто... с мужем у меня все испортилось. И у меня нет денег.
      – Хорошо, я понял. – Я услышал звонок в дверь. – Нам принесли еду.
      – Что же мне делать дальше? – продолжала Долорес по дороге в дом. – Пошли, Мария, мы поедим. Просто попрошайничать? Мне это не нравится.
      Я заглянул в ее прекрасные встревоженные глаза. Та небольшая сумма, в которую могут обойтись Долорес и Мария, была для меня бесконечно более значимой, чем горы наличности, задолженностей и прибылей, которыми мы небрежно оперировали в Корпорации. Но мне было ясно, что нам с Долорес следует прийти к какому-то официальному соглашению. Она хотела знать, чего ей ждать. У нее была своя гордость.
      – В сущности, Долорес, вам с Марией некуда идти, так? И я, возможно вопреки здравому смыслу, взял вас к себе в дом. Если вы хотите уйти, то свободны сделать это в любой момент. – Я подошел к парадной двери и расплатился с разносчиком. Он приехал на велосипеде. – Но пока вы с ней находитесь здесь, я буду о вас заботиться, а это значит, что я в меру своих возможностей буду платить за еду, необходимую одежду – все в рамках разумного. Насколько долго, я не знаю. В течение нескольких дней, недели, больше – посмотрим. Я не жду, что вы останетесь, и не жду, что вы уйдете. Я ничего не жду. У меня нет каких-то планов. Пусть будет так, как получится. Я делаю это, потому что мне этого хочется. И я ничего не жду. Вы не должны думать, будто... Я хочу сказать, что вы ничего мне не должны. Ясно?
      Она молча смотрела на меня.
      – Если вы хотите, чтобы я что-то купил в супермаркете...
      – Постойте, – прервала меня Долорес, качая головой. – Погодите минутку.
      – Что?
      – Мне просто нужна уверенность.Если у вас нет ожиданий, это еще не значит, что их нет у меня. Теперь я задам несколько вопросов, ладно?
      Я кивнул.
      Она бросила взгляд в сторону лестницы:
      – Прежде всего – кто еще живет в этом доме?
      – Никто. – Я поставил на стол картонки, от которых поднимался пар. В кухонном шкафу оставалось несколько разрозненных тарелок и приборов, и я их достал.
      – Во всем этом доме?
      – Только я.
      – Вы пьете? – спросила она, скрещивая руки. – Я имею в виду – вы напиваетесь?
      – Редко. Я с помощью этого расслабляюсь, знаете ли.
      – У вас в доме есть наркотики? Я не допущу, чтобы Мария была рядом с людьми, которые употребляют крэк.
      – Я никогда не стал бы употреблять крэк, Долорес, даже если бы мне предстояло прожить миллион лет, – сказал я ей, вспомнив Ройнелла Уилкса, который его действительно употреблял. – Я пробовал наркотики много лет назад, но с тех пор – нет. А как насчет вас? Вы наркотики употребляете?
      – Клянусь могилой отца, нет!
      – Хорошо.
      – Вы не станете трогать Марию?
      Я уставился на Долорес, потрясенный тем, что она задала мне такой вопрос. Но ведь некоторые мужчины могли бы воспользоваться случаем.
      – Я не сделаю ничего...
      – Потому что я не хочу однажды прийти домой и увидеть, что вы что-то делаете, ясно? Вы понимаете, о чем я. И потом слышать, что это просто по-дружески, ясно?
      – Да, – раздраженно начал я, – но...
      – Потому что если вы до нее дотронетесь, я вас убью.
      Долорес посмотрела на меня, взмахнув рукой и плотно сжав губы.
      – Мы должны уважать друг друга, Долорес.
      – Я не люблю креветки! – заявила Мария, указывая на одну из коробок с китайской едой. – Я хочу курочку.
      Долорес положила еду Марии на тарелку.
      – Мария, съешь это. Это вкусно. – Она снова посмотрела на меня. – У меня осталась только она. Думаю, мы договоримся так: вы доверяете мне ваш дом, а я доверяю вам мою дочь.
      – Ладно.
      – И еще, – сказала Долорес. – Я не уборщица. Я буду убирать за собой и за Марией, и все такое, но я не собираюсь застилать вам кровать или мыть ваш туалет.
      – Конечно нет, – ответил я ей.
      – Я хочу сказать, что как только я немного отдохну, то пойду искать себе работу. А потом я отсюда перееду. Я очень скоро отсюда уеду.
      – Можете не спешить, что касается...
      – И еще, – прервала меня Долорес, у которой, похоже, в голове был целый список. – Вы лучше не рассчитывайте на секс. – Она издала презрительный смешок, почти фыркнула. – Потому что это в договор не входит. То есть мы пошутили там, в гостинице, но это была только шутка, так что я хочу внести ясность. Может, вы думаете, что я буду таким образом расплачиваться, понимаете? Так вот – ни за что.
      – Слушайте, – сказал я, – если бы я сказал, что вы непривлекательная женщина, это была бы неправда. Но помните, Долорес, я не планировал приглашать вас жить с...
      – Ну, я не вижу здесь новой жены или подруги или даже какого-то намекана них, так что если вы решили, что я стану с вами трахаться за стол и ночлег, то не рассчитывайте. Тогда можете рассчитывать на кое-что другое, и это будет очень неприятно.
      – Я понимаю...
      – Потому что от этогоу меня одни только неприятности. – Долорес презрительно взмахнула изящной смуглой рукой. – Этогос меня хватит.
      Мы доели ужин в неловком молчании, а потом я ушел от них, чтобы пройтись по улице и обдумать сложившуюся ситуацию. Выйдя на крыльцо, я посмотрел в окна первого этажа и увидел, что Долорес уже начала приводить квартиру в порядок. «Она устала, испугана и напряжена, – сказал я себе, – но, с другой стороны, возможно, все это – огромная ошибка». Я подобрал их на улице и взамен получил одни только неприятности. Конечно, я мог просто передумать и выкинуть их обеих из своего дома. Но я не стал бы этого делать – в тот момент. Малышка, похоже, была рада пожить здесь. Наверное, будет даже интересно оставить их у себя дома. Я никогда еще ничем не жертвовал ради своих ближних, в отличие от моего отца, который тратил кучу времени на то, чтобы тихо выслушивать жалобы своих прихожан – смерти, разводы, разорения. Его сын был не из тех, кто кормит голодных или одевает нагих. И конечно, я действовал из эгоистических побуждений – мне хотелось наполнить дом чьей-то жизнью, помимо моей собственной. Мы с Лиз планировали превратить две пустые спальни на верхнем этаже в детские, теперь они пустовали. Гулкое эхо и темная пустота этих комнат была насмешкой над моим прежним намерением быть мужем и отцом. Там не было детской кроватки, коробки для игрушек, шкафчика с детской одеждой, кукол или книжек. Когда Лиз погибла, мы как раз собирались купить кроватку и пеленальный столик. На самом деле у меня до сих пор сохранились одежда, обувь и книги Лиз, ее бумаги и щетки для волос – все. Что следует делать с вещами умерших? Их следует перебрать, сложить в коробку и пожертвовать церкви. Я это знал, но я этого не сделал.
      Проходя по темной улице, я видел служащих из Манхэттена, выныривающих из подземки и направляющихся домой. Среди них попадались пары, некоторые даже держались за руки. Я подумал, что если город мог отнять у меня женщину и ребенка, то не может ли он совершенно необъяснимо вернуть их обратно,другую женщину и другого ребенка?
 
      Когда я вернулся домой, то услышал, как внизу по медным трубам наливается в старую ванну вода. Я прошел через кухню, в которой Долорес убрала тарелки, оставшиеся после ужина. Дверь в ванную комнату была закрыта, и я прокрался к ней.
      – Моя рыбка! – донесся до меня голос Долорес. – Она плавает!
      Мария захихикала. Я услышал плеск воды.
      – Осторожнее. Не надо лить воду на пол.
      – Мне нравится, когда я мокренькая! – воскликнула Мария.
      – Ты хочешь стать рыбкой, – откликнулась Долорес. – Ну, хватит, mi vida, дай я поставлю ноги под горячую воду.
      Я пригнулся у двери и посмотрел в медную замочную скважину. Долорес с Марией вместе в глубокой ванной спиной ко мне. Мне мало что было видно – только немного воды на полу, белый край эмалевой ванны и изгиб обнаженной смуглой спины Долорес.
      – Мы теперь живем здесь? – спросила Мария.
      – Не знаю, – устало ответила Долорес. – Этот дядя разрешил нам недолго здесь ночевать, а потом мама придумает, что делать дальше. Вот все, что я знаю, Мария.
      – Мама придумывает, что делать дальше, – повторила Мария.
      – Да.
      – Ах, не тревожься, ласточка, – сказала Мария, подражая матери.
      – Давай я намылю тебе голову. – Я увидел, как вытянулась рука. – Подвинься немного.
      – У меня большой палец на ноге такой, как твой мизинчик, – отозвалась Мария на фоне льющейся воды.
      И они продолжали болтать. Счастливая ерунда о том, почему мыло скользкое, и что вода такая теплая, и что надо почистить под ногтями. И о больших и маленьких коленках. Это был задушевный напевный разговор, и Долорес казалась легкомысленной и непринужденной, какой я ее еще не видел. Возможно, она просто успокоилась, пока намыливала голую дочурку, а та прикасалась к ней. Я пригнулся, надеясь увидеть еще что-нибудь, но опасаясь, что пол заскрипит. Долорес услышит меня, резко обернется и поймет, что за ней наблюдают. И это подкрепит ее недоверие ко мне. Но я все равно прильнул к замочной скважине, но не разглядел почти ничего нового, кроме пухлой ручки Марии, перевесившейся через край ванны. Долорес нагнулась, чтобы выключить воду, и, когда трубы завизжали и завибрировали, я воспользовался возможностью и незаметно ускользнул.
      Я прошелся по полупустой квартире, соображая, что им может понадобиться, и гадая, как поведет себя Долорес, когда отдохнет и будет нормально питаться. Я включил холодильник, а потом открыл дверцу – пластмассовые полки были покрыты плесенью. На кухонном столе я заметил крошечный пакет. Одна его сторона была матерчатая, а вторая – из прозрачного пластика. Я знал, что мой прежний жилец его не оставлял. В пакете оказались крошечная позолоченная рука, держащая крест, и несколько маленьких кусочков дерева, какие-то фасолины и семена, ореховая скорлупка, камешки, несколько бусин, маленький кристалл кварца. Если не считать позолоченной руки, содержимое было непримечательным: обычные вещи, которые могут накопиться у ребенка в кармане. Но пакет был сшит с явной любовью, а на листочке была напечатана короткая молитва. Я пошарил в карманах в поисках бумаги. За те несколько минут, пока Долорес и Мария заканчивали мыться, я поспешно переписал молитву на квитанцию от банкомата:
 
Oh potentose amuleto
Por la virtud que tu
Tienes у la que Dios
Te dio dame suerte, paz
Armonia, tranquilidad
Salud, empleo у propiedad
Para mi у para los mios.
Que saiga ei mal у que
Entre ei bien como entro
Jesucristo a la casa santa.
 
      Долорес вышла из ванной одетая, неся закутанную в полотенце Марию. Ее влажные волосы были зачесаны назад. Я притворился, будто не видел пакета, и занялся проверкой деревянных ставен на окнах гостиной. Долорес небрежно смахнула пакет к себе в сумку и спросила, есть ли у меня чистые простыни. Я забыл, что ей с Марией они понадобятся.
      – Все это в шкафу в прихожей. Одеяла и прочее, – ответил я, пытаясь помочь им освоиться. – Сейчас здесь нет продуктов, так что просто берите на кухне наверху все, что вам нужно. И завтракайте там. У меня есть хлопья, сок и тосты. Я не стану запирать дверь на лестницу.
      – Ладно. Спасибо.
      Она вытащила из сумки чистую пижамку для Марии.
      – У вас есть для нее одежда?
      – Миссис Розенблют дала ее нам. Это вещи ее внука.
      Я понял, что Долорес не в чем спать. В шкафу наверху лежала дюжина старых ночных рубашек, принадлежавших Лиз, и все они были достаточно скромными, но мне показалось неуместным их предлагать.
      – Спасибо за ужин. – Долорес помогла Марии продеть ноги в пижамные штанишки. – Немного странно говорить такое, знаете.
      – Мне это так же странно, как вам.
      – Мы хотим лечь. Она будет спать со мной. Мы устали.
      – У меня есть лишний телевизор. Могу принести его вам.
      – Было бы неплохо.
      Я повернулся, чтобы уйти.
      – Ой, можно попросить у вас об одолжении? – спросила Долорес.
      – Конечно.
      – У вас не найдется небольшой стеклянной банки?
      Мне не хотелось спрашивать, зачем ей она.
      – Под раковиной, – ответил я.
      Я спал отвратительно, прислушиваясь к темноте. В какой-то момент я услышал, как заплакала Мария и как Долорес ее успокаивает. Звук поднялся по лестничному пролету на два этажа. Почему она плачет? Эти звуки рвали мне сердце. Потом стало тихо. Я ощущал пустоту моей большой кровати и возбужденно перекатывался по простыням, чувствуя себя отвратительно, думая о Долорес, беспокоясь из-за Вальдхаузена и Билза и пытаясь сообразить, что я могу сделать, чтобы убедить Президента одобрить сделку с «Фолкман-Сакурой». Когда я в постели, кислоте легче подниматься в горло – и я лежал, чувствуя, как она жгуче ползет вверх. Может, это была первая стадия синдрома Беррета. Я потянулся к прикроватному столику за очередной таблеткой низатидина. Из открытого окна доносился приглушенный ночной шум: машины, далекие сирены, гул подземки... От этих звуков еле слышно позвякивали оконные стекла. Мои мысли вернулись к спору с Моррисоном об услугах Ди Франческо по добыванию факсов «Ф.-С.». Как это ни странно, но Моррисон всегда знал: я сделаю то, что он мне прикажет. Он знал мой возраст, мои амбиции. Он знал, что в жизни молодых администраторов всегда наступает такой момент, когда они решают – словно эта свежая мысль пришла в голову им первым, и больше никому, – что усердная работа (я имею в виду черновую работу, перекладывание бумаг и бланков, тщательная подготовка отчетов, которые будут неделями лежать нечитаными, а потом бегло просматриваться начальством, скрупулезное составление расписания повышений и премий, хитроумное изображение заинтересованности банальными проектами, погоня за похвалами недовольных жизнью и зачастую садистски настроенных начальников) принесет им все желаемое. Деньги, конечно, но что еще важнее, понимание собственной сущности. Он сам через это прошел. Он знал, что я одержим.
      И за это мне следовало благодарить мою мать. Когда я был ребенком, она постоянно твердила мне, что нельзя останавливаться на достигнутом. Она была любящей матерью, но никогда не была мною довольна. Я получал хорошие отметки, я делал то, чего от меня ждали, – но этого было мало. Она не одобряла мои поступки, словно похвала могла меня удовлетворить и тогда я не пошел бы дальше, стал бы похож на отца. Конечно, она делала это бессознательно, и разумом я уже простил ее, как подобает взрослому человеку. Сейчас моя мать встает рано и принимает душ, пока Гарри спит сном праведного пенсионера. Их дом на берегу залива стоит $ 920000. Ей шестьдесят один год. Она думает о разных вещах, но меня в ее мыслях нет. Если в жизни ее сына случатся неприятности, то это ее не коснется. Она тревожится о том, что станет с Гарри, если она умрет первой. Конечно, если онумрет первым, то это не страшно. Она предвкушает первый удар в партии гольфа. Вот что ее интересует. Для своего возраста она прекрасно играет в гольф, выиграла несколько женских региональных турниров. Она пьет кофе в машине. Здание гольф-клуба находится рядом с ее домом, она могла бы дойти туда пешком, но ее женская четверка любит по утрам первой начинать партию. Площадки, размякшие от ночной росы, смягчают удары и гасят скорость мяча, катящегося в лунку. При этом счет снимается, а моя мать всегда следит за счетом. Однако ее внутренний мир остается закрытым. Возможно, она каждую ночь грезит об оргиях с местной футбольной командой «Дельфины», но никто этого не заподозрит. Моя мать держит в машине темные очки и мажет губы солнцезащитным бальзамом. Ее зубы стесаны до пеньков и закрыты коронками, новая улыбка прекрасна и нелепа своей моложавостью, она агрессивно предостерегает вдовушек из гольф-клуба от излишнего дружелюбия в разговорах с Гарри. Ее волосы умело подкрашены и уложены в прическу преуспевающей пожилой дамы. Ее обручальное кольцо с четырьмя бриллиантами, каждый размером с кукурузное зерно, лежит в шкатулке на туалетном столике, оно мешает правильно держать клюшку для гольфа. Она держит кофе в одной руке, а другой ведет большой «Мерседес». Что у нее в голове? Я этого не знаю – и, наверное, никогда не знал. Она не звонила мне уже три года. Это – моя обязанность, я звоню ей примерно раз в месяц. Разговор кончается тем, что я обсуждаю с Гарри рынок ценных бумаг. Он спрашивает меня о ценах на акции Корпорации, а я напоминаю ему о том, что федеральный закон запрещает мне обсуждать с ним эти вопросы. Откуда мне знать, он может взять и купить пакет акций, а потом начать советовать своим приятелям в клубе сделать то же самое. Стоит мужчинам вроде Гарри достичь определенного возраста, и они рассчитывают на то, что им простятся мелкие махинации, они заслужили это право, платя налоги в течение сорока лет. Вот почему Гарри неизменно задает мне этот вопрос. Мою мать возмущает то, что я ему не отвечаю. «И это после всего, что он для тебя сделал!» – говорит она. Крыша над головой, уроки тенниса, оплата школьного обучения, первая машина. «Тебе следовало бы проявить благодарность», – ругает она меня. «Приезжайте в Нью-Йорк, мам, – отвечаю я. – Я свожу вас на какое-нибудь шоу. Походим в хорошие рестораны. Это доставит мне большое удовольствие». – «Не могу, – отвечает она, – я сейчас ужасно занята». Конечно, она не занята, но я не настаиваю. Я скучаю по матери, мне ее не хватает, но я не знаю, что тут можно сделать.
      И какой это абсурд, что когда-то она была замужем за моим отцом, который каждое утро ставит свои корявые, больные ноги на холодный деревянный пол. Одинокий священник, который больше не может служить, сутулый мужчина, настолько бедный, что покупает в супермаркете развесные макароны, мужчина, который слишком доверчиво относится к увиденному по телевизору. Как только я занял достаточно высокое место в Корпорации, я выплатил взносы за его домик за последние шесть лет и позаботился о том, чтобы с моего депозитного счета на его счет до востребования ежемесячно перечислялось три тысячи долларов. Я посылал бы ему больше, но он этого не хотел – он и так раздавал половину того, что я ему посылал. Я предлагал ему переехать ко мне. Нет-нет, он никак не может бросить свой сад. И некоторые пожилые прихожане по-прежнему приходят за утешением. Он признался мне, что у него начались проблемы с предстательной железой, – и я видел, как он стремительно дряхлеет. Он был худой, бледной развалиной, обмылком мужчины. Его неудачи питали мой успех. Странно, что у меня были такие родители, – но не менее странно и то, что моя жена погибла от случайного выстрела и что я в своем одиночестве пригласил к себе в дом незнакомых людей. Но так уж вышло.
 
      Утро началось с того, что кто-то стал хлопать мне по плечу. А потом крошечный палец уткнулся в мою в руку. Я открыл глаза: Мария, стоя у моей кровати, ждала, чтобы я на нее посмотрел.
      – «Улица Сезам» идет?
      – Ох, доброе утро, – прохрипел я.
      – Доброе утро, Джек.
      Я зажмурился:
      – А как тебязовут?
      – Мария!
      Она толкнула меня, заставляя перевернуться на бок. Волосы у нее были расчесаны и собраны сзади двумя красными пластмассовыми заколками.
      – Мария... а дальше?
      – Мария Салсинес.
      – Ты хочешь смотреть «Улицу Сезам»? – спросил я.
      – Нет!
      – Мне нравятся твои сережки. Крошечные золотые гвоздики.
      – А мне нравятся... нравятся... нравятся твои смешные волосы!
      У нее на футболке остались крошки хлопьев.
      – Ты на завтрак ела оладьи?
      – Нет! – ответила она весело, сцепив за спиной руки и раскачиваясь на одной ножке.
      – Ты ела шоколадное мороженое?
      – Нет!
      – Мария! – окликнула ее Долорес снизу. – Спускайся!
      – Все в порядке! – крикнул я в открытую дверь.
      – Ей не следует вас беспокоить.
      Я повернулся к Марии:
      – Вы надоили себе молока на завтрак?
      – Нет, не надо говорить глупости!
      Она попыталась взобраться на кровать, и я ей помог.
      – Почему ты спишь как большой пес? – спросила Мария, усевшись на кровать и чуть подпрыгивая.
      – Потому что устаю.
      – Почему?
      – Потому что хожу на работу.
      – Мария! – возмущенно крикнула Долорес. – Немедленно спускайся!
      Мария не реагировала на приказ матери.
      – А что ты на работе делаешь?
      – Корчу всем страшные рожи.
      – А вот и нет! Ты говоришь по телефону.
      – Правда.
      – Ты женишься на маме?
      Я не знал, как на это ответить.
      – Она уже замужем за твоим папой, – сказал я.
      При мысли об этом Мария нахмурилась. Ее темные глаза затуманились, словно она пыталась что-то понять.
      – Он... он был... Мы ушли, потому что он очень плохой,- сказала она себе.
      Ее недоумение и желание объяснить себе случившееся меня смутили. Я вспомнил собственную растерянность, когда я ребенком понял, что мои родители расстались.
      – Как ты думаешь, мне стоит съесть завтрак? – спросил я, надеясь ее отвлечь.
      Личико Марии посветлело.
      – Нет! Он слишком горячий!
      – Но я устану, если не позавтракаю. – Я вылез из-под одеяла, встретив утро в странном костюме – пятнистой футболке и тренировочных брюках. – Ты ела на завтрак овсяные хлопья?
      – Да! – сказала она. – А как ты узнал?
      – Мне рассказал крошечный жучок.
      – Неправда!
      – У тебя в хлопьях были изюминки, так?
      – Да, – медленно ответила она.
      – Ну так одна была не изюминка: это был жучок, который за тобой наблюдал. А когда ты отвернулась, он вылетел из тарелки, поднялся ко мне и рассказал, что ты делаешь.
      Мария поискала на моем лице улыбку.
      – Это правда? – спросила она.
      – Возможно.
      – У тебя мохнатый живот! – воскликнула она.
      – Это потому, что мой дедушка – старый мохнатый медведь.
      – Нет! – восторженно воскликнула она.
      – Мне надо принять душ и одеться, – сказал я. – Ты скажешь своей маме, что я через несколько минут спущусь вниз?
      – Нет! – Ее взгляд был открытым и счастливым. – Ладно.
      Когда я через четверть часа спустился по лестнице, Долорес была на кухне, а девочка стояла на табурете у мойки.
      Мария посмотрела на мать:
      – Мама, у меня в овсянке ведь не было жука?
      Я почувствовал запах яичницы.
      – Нет, – ответила она. – Кто тебе сказал такую смешную вещь?
      – Джек.
      Она посмотрела на меня и улыбнулась взрослой улыбкой.
      – Он шутит. Он все это придумал.
      – Садитесь, – велела она, махнув лопаточкой.
      – Разве у меня в холодильнике были яйца?
      – Нет. Мы с Марией выходили, пока вы спали. Они здесь дорогие.
      – Кореец-бакалейщик знает, что люди готовы платить.
      – И я позаимствовала двадцать долларов, которые лежали в блюдце, – сказала она. – Вам нужна еда. У вас было так мало...
      – Отлично.
      – Я на все взяла чеки! – яростно заявила она.
      Она вручила мне бумажку. Я смял ее и бросил в мусор.
      – Я уже несколько месяцев не ел яичницу, – сказал я ей. – Я по ней соскучился.
      Она поставила передо мной тарелку.
      – У вас было четыре коробки хлопьев. Несвежих. Нельзя каждый день есть холодные хлопья.
      – Почему нельзя?
      Я взял вилку.
      – Потому что это нелепо!
      Я заметил, что она чуть заметно улыбнулась.
      – Ах да. Но, видите ли, я – человек нелепый.
      – Нет, – сказала Долорес, ставя передо мной стакан апельсинового сока. – Не думаю.
 
      Спустя час в книжном магазине подземного перехода на площади Рокфеллера, который вел в здание Корпорации, я купил испанский словарь и учебник грамматики. Испанский – легкий язык по сравнению с немецким. Глагольные окончания проще, слова больше похожи на английские. В перерывах между ранними звонками я переводил переписанное послание. Я как раз занимался этим, когда в мой кабинет завернула Саманта на своих высоких каблуках.
      – Вот и я! – объявила она, поднимая чашку кофе.
      – Ну и как там герр Вальдхаузен? – спросил я.
      – О, мы просто выпили.- Саманта кокетливо взмахнула рукой. Она, как всегда, отлично выглядела в своем аккуратном деловом костюме, с безупречным маникюром и приглаженными волосами. – Он совершенноне такой мужчина, каким кажется.Не такой, как на встрече. Мы очень долго разговаривали. У него неудачный брак, его жена изменила ему с мужчиной, который возит их детейв школу, и он очень расстроен. Я его выслушала.
      – Выслушала?
      – Не глупи. Мы просто выпили.
      – Мне пришлось защищать твою репутацию.
      – М-м-м? – спросила она, отпивая кофе.
      – Билз расписал, как вы будете развлекаться в парке ночью.
      – Это было совершенно не так.Отто – настоящий джентльмен.
      Тут взгляд Саманты едва заметно скосил.
      – Он что-нибудь сказал про встречу? – спросил я.
      – Он говорит, что у них принято несколько дней не торопиться, разогреваться. Он сказал, что не надо тревожиться.
      – Ты сказала об этом Моррисону?
      – Да, когда он вчера в одиннадцать вечера позвонил мне домой.
      – Саманта.
      – М-м?
      – Я просто хочу, чтобы ты знала, я вступился за твою репутацию. Это было трудно, но кто-то должен был это сделать.
      – Думаю, все уже достаточно хорошо меня знают,чтобы не сомневаться.
      – Да, Саманта.
      – Ах, прекрати! – Она повернула голову, чтобы осмотреть мой стол. – А это что? Испанский словарь?
      – Как видишь.
      – Ты учишь испанский?
      Я не хотел, чтобы Саманта узнала, что Долорес живет у меня дома.
      – Да.
      Она лукаво посмотрела на меня:
      – Звучит как секрет.
      – У всех нас есть свои секреты, Саманта, даже у тебя.
      По моему лицу она поняла, что не сможет ничего узнать.
      – Ну, наверное!
      А потом она вскочила и ушла. Ее светлые волосы подпрыгивали у нее за спиной. Я продолжил переводить слова, которые Долорес носила с собой. И когда я закончил перевод, то вспомнил, как мой отец благословлял скромные трапезы, за которые мы с ним садились, когда я был мальчишкой, – только он и я, в его тесном хлипком домике в штате Нью-Йорк. Молитва Долорес звучала примерно так:
 
О, сильные чары
истины, которая есть
у вас и у Бога,
я прошу дать мне удачу, мир,
гармонию, спокойствие,
здоровье, работу, имущество
мне и моим близким.
Чтобы зло ушло и чтобы
добро вошло,
как Иисус вошел в священный дом.
 
      Мой отец – служитель Бога, но я никогда не верил в молитвы, хотя и хотел бы.
 
      Днем по коридору протопал Моррисон, открывая двери кабинетов и указывая пальцем в сторону зала заседаний:
      – Собрание. Общее.
      Его глаза были широко раскрыты, и, несмотря на мощные кондиционеры на тридцать девятом этаже, на висках блестел пот. По-моему, он за всю жизнь выпил такое количество кофе, что это изменило его метаболизм. Люди быстро шли по застеленному ковром коридору и молчали. В зале заседаний не было времени выбрать выгодные места. Моррисон, вошедший последним, закрыл за собой дверь и заговорил:
      – У нас есть сведения, что в ближайшие день-два «Осада холдингс компани» займет ведущую позицию в «Чукадо электроникс корпорейшн». Сделка примерно на три миллиарда долларов. «Чукадо» в девяносто первом году перекупила компанию «Эм-е-си системз», потому что там шла работа над усовершенствованным чипом. Мне сказали, что конкурирующий чип был примерно на пятнадцать процентов лучше и они его доработали. Может, вы о нем слышали, это чип «УЭКС». Он особенно хорош для интеграции программного обеспечения и цифровых изображений. Ранняя его версия использовалась для... э-э... Саманта, подскажи мне.
      Обведя взглядом всех присутствующих, она без запинки продолжила его фразу:
      – Он использовался для компьютерной анимации. Компьютер брал два изображения одного и того же предмета в движении – например, мужчины, бросающего мяч, – и создавал все изображения между ними, используя занесенные на CD-ROM сведения обо всех позах, которые может принимать человек, анатомию плечевого сустава и так далее. Немалая часть этой работы отражена в мультимедийных ROM-продуктах, которые сейчас находятся в продаже и работают преимущественно на DOS-системах. Понятно? Этот чип сэкономил массу анимационного времени. Это было в девяностые годы. Один парень...
      – Психованный гений, – прервал ее Моррисон, скосив глаз. – В таких историях всегда бывает гений...
      – Точно, никому не известный японец, который долго гулял в одиночестве, раскладывал веточки, рыбьи кости и травинки, а потом выдал блестящую идею нового чипа, – сообщила Саманта, на которую явно не произвели впечатления эти ритуалы озарения. – Или что-то в этом духе. Он ушел на покой после создания первого чипа, но они его вернули, и теперь у «Чукадо» почти готов его новый чип. И теперь «Осада» собирается проглотить немалый кусок – контрольный пакет, а может, процентов сорок пять.
      Я подумал, не спала ли она с Моррисоном. Всегда гадаешь, не делают ли это люди, с которыми ты работаешь, – и порой они это делают. Когда Моррисон и Саманта разговаривали друг с другом, ощущалась некая непринужденность, нотки близости в их голосах. С другой стороны, это было маловероятно. Но ведь у нас с Самантой был роман, о нем я еще расскажу.
      – Они увидели этот чип – и у них тут же разгорелся аппетит, – добавил Моррисон. – То есть – раз! – и все, как рыба глотает наживку. Никто ничего не подозревал. Три миллиарда! Это показывает, что капиталы имеются, ребята. «Осада» уже владеет где-то семнадцатью или восемнадцатью процентами «Фолкман-Сакуры»?
      – Восемнадцать целых шесть десятых, – ответила Саманта. – Из них двенадцать процентов – с правом голоса. А «Фолкман-Сакура» владеет двадцатью девятью процентами акций «Осады», приобретенных еще до слияния «Фолкмана» и «Сакуры». Моррисон вытащил из нагрудного кармана сигару, сунул ее в рот и, взяв в здоровую руку серебряную зажигалку, закурил.