8

На стадионе «Динамо» шел большой международный футбольный матч — Россия играла с кем-то, судья дал дополнительное время. Шофер такси слушал репортаж по радио, и когда они подъехали к стадиону, приветственные крики, которые доносились из дешевенького пластмассового приемничка, превратились в рев пятидесяти тысяч москвичей, находившихся меньше чем в двух сотнях метров от них. В свете прожекторов над трибунами парусом вздувалась пелена снега.

Они развернулись на Ленинградском проспекте и по другой его стороне поехали назад, к стадиону Юных Пионеров. Такси — старые «жигули», провонявшие потом, — свернуло направо, миновало чугунные ворота и, запрыгав по колдобинам, выехало на футбольное поле. Перед трибуной стояли на снегу несколько машин, а у железной двери с «глазком» выстроилась очередь, главным образом девушки. Вывеска над входом гласила: «Робот».

Келсо заплатил шоферу сто рублей — немыслимая сумма, объясняемая тем, что он не договорился о це-не, когда садился в машину, — и не без страха проследил за тем, как красные огоньки запрыгали по неровной дороге, свернули с нее и исчезли. Оглушительный грохот приливной волной пронесся над деревьями по фосфоресцирующему небу и покатился дальше над белевшим в темноте футбольным полем.

— Три — два, — сказал мужчина с австралийским акцентом. — Игра окончена.

Он вытащил из уха маленькую черную кругляшечку и сунул в карман.

— Когда открывают? — спросил Келсо у стоявшей рядом девушки, и она повернулась к нему.

Девушка была поразительно красива — большие черные глаза и широко расставленные скулы. В черных волосах застряли снежинки.

— В десять, — сказала она и, просунув руку под его локоть, прижалась к нему грудью. — Угостите сигареткой?

Он дал ей сигарету и взял сам — головы их соприкоснулись, когда они прикуривали. Вместе с дымом Келсо вдохнул аромат ее духов. Оба распрямились.

— Одну минуту, — сказал, улыбнувшись, Келсо и отошел от девушки.

Она улыбнулась в ответ и помахала ему сигаретой. А Келсо пошел по краю поля — курил, смотрел на девушек. Неужели они все проститутки? На вид не скажешь. В таком случае кто они? Большинство мужчин были иностранцы. Русские выглядели богатыми. Машины были большие, немецкие, кроме одного «бентли» и одного «роллс-ройса». В них сидели мужчины. В «бентли» на заднем сиденье вспыхивала, как уголек, и исчезала красная точка — кто-то курил большущую сигару.

В пять минут одиннадцатого дверь открылась — желтый свет, силуэты девушек, облачка их душистого дыхания. Как праздник на снегу, подумал Келсо. А из машин стали вылезать большие деньги. О том, насколько большие, можно было судить не только по шубам и драгоценностям, но и по тому, как держались их владельцы, проходя мимо очереди к двери, и по количеству охраны, которую они оставляли снаружи. Очевидно, оружие в этом заведении разрешалось иметь лишь хозяевам, и Келсо счел это хорошим знаком. Он прошел через металлоискатель, затем какой-то бандитского вида человек проверил с помощью детектора его карманы — нет ли наркотиков. Входная плата составляла пятьдесят долларов, платить можно было в любой валюте, после чего вам ставили на кисть фиолетовую печать и давали талон на одну порцию выпивки.

Винтовая лестница вела вниз, в темноту, насыщенную дымом и разрезаемую бегающими лучами, там стеной стояла техномузыка, оглушавшая до тошноты. Несколько девушек апатично танцевали друг с другом; мужчины стояли, пили, смотрели. Смешно было даже думать, что угрюмый Папу Рапава может появиться здесь, и Келсо тут же повернулся бы и ушел, но ему захотелось выпить, да и бросать на ветер пятьдесят долларов ни к чему. Он отдал бармену свой талон и получил бутылку пива. И, словно что-то вспомнив, поманил уже отошедшего бармена.

— Рапава, — произнес он.

Бармен сдвинул брови и приложил руку к уху, Келсо пригнулся к нему.

— Рапава! — прокричал он.

Бармен медленно кивнул и сказал по-английски:

— Знаю, знаю.

— Знаете?

Бармен снова кивнул. Он был молодой, с растрепанной светлой бородкой и золотой серьгой в ухе. Он уже стал поворачиваться боком к Келсо, весь внимание к очередному гостю, но Келсо быстро достал бумажник и положил на стойку сторублевку. Это тотчас привлекло внимание бармена.

— Я хочу найти Рапаву, — прокричал Келсо. Сторублевая бумажка, тщательно сложенная, исчезла в нагрудном кармашке бармена.

— Позже, — сказал он. — О'кей? Я вам скажу.

— Когда?

Но молодой человек лишь усмехнулся и перешел на другое место за стойкой бара.

— Подкупаете барменов? — раздался у локтя Келсо голос американца. — Разумно. Мне это никогда не приходило в голову. Чтоб обслужил в первую очередь? Или чтобы произвести впечатление на дам? Здравствуйте, Келсо. Вы меня помните?

В полумраке бара Келсо не сразу понял, кто это.

— Мистер О'Брайен!

Телерепортер. Отлично. Как раз то, что нужно.

Они обменялись рукопожатием. Рука у молодого человека была влажная и мягкая. Одет он был не для работы: отутюженные джинсы, белая рубашка с короткими рукавами, кожаная куртка, — Келсо заметил, что у него широкие плечи, развитые мышцы, блестящие от какого-то ароматного геля густые волосы.

О'Брайен обвел рукой с бутылкой танцевальную площадку.

— Новая Россия! — громко провозгласил он. — Можно купить все, что хочешь, кто-нибудь непременно продаст. Вы где остановились?

— В гостинице «Украина». О'Брайен скорчил гримасу.

— В таком случае мой совет: не расточайте чаевые. Пригодятся. В старушке «Украине» очень строгие швейцары. А кровати… Ужас! — О'Брайен потряс головой и осушил свою бутылку; Келсо улыбнулся и тоже выпил.

— Будет еще какой-нибудь совет? — прокричал он.

— Целая куча, если хотите. — О'Брайен жестом показал, чтобы Келсо пододвинулся поближе. — Те, что получше, просят шесть сотен. Предлагайте две. Соглашайтесь на три. И учтите: это цена на всю ночь, так что расплачивайтесь не сразу. Попридержите, скажем, в качестве стимула. И смотрите, не попадите на настоящих, настоящих малолеток, так как могут быть неприятности. Если тот, кто станет вам выговаривать, русский, просто уходите, и все. Так оно безопаснее, да и девчонок полно — мы ведь не выбираем здесь партнерш на всю жизнь. Да, кстати, втроем они не работают. Как правило. Это девочки, которые себя уважают.

— Не сомневаюсь. О'Брайен посмотрел на него.

— Вы не поняли, да, профессор? Это не публичный дом. К примеру, Анна… — И он обхватил за талию стоявшую рядом блондинку и приставил к ее губам пивную бутылку наподобие микрофона. — Анна, скажи профессору, чем ты зарабатываешь на жизнь. Анна с серьезным видом произнесла в бутылку:

— Сдаю в аренду недвижимость скандинавским бизнесменам.

О'Брайен потерся носом об ее щеку, лизнул в ухо и выпустил из объятий.

— Вон та тощая в синем платье — Галина, работает на Московской бирже. Кто еще? Черт подери, все они становятся на одно лицо, когда побываешь здесь несколько раз. Наталья — та, с которой вы разговаривали на улице, — о да, я наблюдал за вами, профессор, хитрый вы старый лис… Анна, милочка, что Наталья делает в жизни?

— «Комстар», Эр-Джей, — ответила Анна. — Наталья работает в «Комстаре», помнишь?

— Конечно, конечно. А как зовут эту занятную девчонку из МГУ? Она еще психолог, ну, ты ее знаешь…

— Алиса.

— Правильно, Алиса. Она здесь сегодня?

— Ее застрелили, Эр-Джей.

— Господи! В самом деле?

— А почему вы наблюдали за мной на улице? — спросил Келсо.

— Должно быть, из коммерческих соображений. Хочешь делать деньги — не бойся рисковать. Три сотни за ночь. Скажем, три ночи в неделю. Девятьсот долларов. Три сотни отдаешь на защиту. Все равно остается шесть сотен чистыми. Двадцать тысяч долларов в год — не так плохо. Это составляет… семь средних годовых жалований. И никаких налогов. Игра стоит свеч. Приходится идти на риск. Все равно что работать на буровой вышке. Позвольте угостить вас пивом, профессор. Так почему я не должен был за вами наблюдать? Я же репортер, черт возьми. Все, кто приходит сюда, наблюдают за остальными. Здесь сегодня с полмиллиарда долларов. При этом только у русских.

— Мафия?

— Нет, просто бизнес. Как в любом другом месте.

Площадка для танцев была забита, все громче становился шум, гуще дым. Включили новые световые эффекты — и все белое засверкало. Зубы, глаза, ногти, банкноты блестели во мраке, как ножи. Келсо слегка опьянел и потерял представление о том, где находится. Однако он был не настолько пьян, как изображавший пьяного О'Брайен. Что-то чувствовалось в репортере такое, от чего Келсо пробирала дрожь. Сколько ему лет? Тридцать? Он еще не встречал молодого человека, который так спешил бы пробиться.

Келсо спросил Анну:

— Когда тут все кончается?

Она показала ему пять пальцев.

— Хотите потанцевать, господин профессор?

— Попозже, — сказал Келсо. — Возможно.

— Настоящая Веймарская республика, — заметил О'Брайен, вернувшись с двумя бутылками пива и диетической кока-колой для Анны. — Разве не об этом вы писали? Посмотрите вокруг. Господи, не хватает только Марлен Дитрих в смокинге, и мы с вами могли бы быть в Берлине. Кстати, профессор, мне понравилась ваша книга. Я вам это уже говорил?

— Говорили. Спасибо. Ваше здоровье.

— Ваше здоровье. — О'Брайен приподнял бутылку, сделал из нее глоток, затем пригнулся к Келсо и стал кричать ему в ухо: — Настоящая Веймарская республика — такой я ее себе представляю. Смотрите сами. Шесть схожих признаков, о'кей? Во-первых, большая страна, гордая страна, лишившаяся своей империи, в действительности проигравшая войну, но так и не понявшая, как же это произошло, и потому считающая, что, должно быть, получила удар ножом в спину. Отсюда большая обида, так? Во-вторых, демократия в стране, никогда не знавшей демократии: откровенно говоря, Россия не отличит демократию от дыры в земле. Людям это не нравится, они устали от бесконечных споров, они хотят твердой линии, любой, но твердой. В-третьих, бесконечные инциденты с другими странами: множество людей этой национальности сидят за рубежом и утверждают, что к ним придираются. В-четвертых, антисемитизм: господи, да теперь на любом углу можно купить марши СС. Остаются два момента.

— Хорошо. — Неприятно было слушать собственные взгляды, изложенные в такой пародийной форме, точно ты на семинаре в школе…

— Экономический крах, а он вот-вот наступит, вам не кажется?

— И?

— Разве не очевидно? Гитлер! Они пока еще не нашли своего Гитлера. Но когда найдут, я полагаю, берегись мир. — О'Брайен положил указательный палец левой руки под нос и вскинул правую руку в нацистском приветствии. Сидевшие в другом конце бара русские бизнесмены загикали и зааплодировали.

После этого вечер принял весьма бурный характер. Келсо танцевал с Анной, О'Брайен — с Натальей, все они еще выпили: американец предпочел пиво, а Келсо попробовал коктейли — «Б-52» и «Камикадзе»; они поменялись партнершами, еще потанцевали, и настала полночь. Наталья была в обтягивающем красном платье из скользкой, как пластик, материи, и тело под ним, несмотря на жару, было холодное и твердое. Она явно что-то приняла. Глаза у нее были расширены и то и дело разъезжались. Она спросила Келсо, не хочет ли он уединиться с ней. Он ей так нравится! Пятьсот долларов — и она на все для него готова, но он дал ей пятьдесят за танец и пошел назад к бару.

Его не отпускало гнетущее чувство. Он сам не знал почему. Просто чувствовал запах исступления, такой же сильный, как духи и пот. Исступленное желание. Исступленное желание продать. Исступленное стремление делать вид, что тебе хорошо. Девица с длинными светлыми волосами и жестким лицом уводила из зала, таща за галстук, пьяного молодого человека, который еле передвигал ноги. Келсо решил выкурить в баре сигарету и уйти… впрочем, нет, он передумал и сунул сигарету обратно в пачку. Надо уходить.

— Рапава! — крикнул бармен.

— Что? — Келсо приложил руку к уху.

— Вон она. Она здесь. — Что?

Келсо посмотрел в том направлении, куда указывал бармен, и сразу увидел ее. Ее. Он перевел взгляд дальше, потом снова на нее. Она была старше других: коротко подстриженная брюнетка, глаза обведены черной тушью, черная помада на губах, бледное, как у мертвеца, лицо, одновременно широкое и худое, с торчащими, как у черепа, скулами. Азиатское лицо. Мингрельское.

Папу Рапаву выпустили из лагеря в 1969 году. Женился он, скажем, в 1970-71. Сын воевал в Афганистане. А дочь?

«Пошла на панель».

— Приятных сновидений, профессор… — О'Брайен под руку с Натальей проскользнул мимо, подмигнув через плечо. На другой руке у него висела Анна — любовь втроем. — Не слишком это респектабельно, но… — Остальные слова потонули в шуме.

Наталья обернулась, хихикнула, послала Келсо воздушный поцелуй.

Келсо неуверенно улыбнулся, помахал в ответ, поставил стакан на стойку и пошел вдоль бара.

Черное платье для коктейлей из блестящей ткани, до колен, без рукавов, голая белая шея и голые руки (нет даже часов), черные чулки, черные туфли. В ней было что-то не совсем обычное, она словно излучала тревогу и даже в шумном баре была как бы в изоляции, одна. Никто с ней не заговаривал. Она пила минеральную воду прямо из бутылки и ни на что не смотрела — глаза были пустые, и когда Келсо поздоровался, она безо всякого интереса повернулась к нему. Келсо спросил, не хочет ли она выпить.

Нет.

В таком случае потанцевать?

Она окинула его взглядом, подумала, передернула плечами.

О'кей.

Она прикончила бутылку, водрузила ее на стойку бара и, протиснувшись мимо Келсо на площадку для танцев, повернулась и остановилась в ожидании. Он последовал за ней.

Она ничего из себя не изображала, и ему это в ней понравилось. Танец был просто вежливым преддверием к бизнесу, так брокер с клиентом беседуют секунд десять, расспрашивая друг друга о здоровье. С минуту она лениво двигалась по краю площадки, затем пригнулась к нему:

— Четыреста.

Никаких духов, лишь слабый запах мыла. Келсо сказал:

— Две сотни.

— О'кей.

И она, не оглядываясь, пошла с площадки, а Келсо, безмерно удивленный тем, что она даже не попыталась торговаться, постоял еще с секунду один. Затем направился за ней вверх по винтовой лестнице. Бедра, обтянутые платьем, были у нее полные, талия широкая, и Келсо подумал, что недолго ей еще участвовать в этой игре — тягаться с девушками, которые на восемь, десять, а может быть, даже на двенадцать лет моложе.

Они молча взяли свои пальто. Ее пальто было дешевое, тоненькое, слишком короткое для зимы.

Когда вышли на холод, она взяла его под руку. Тут он ее поцеловал. Он был слегка навеселе, и ситуация казалась столь нереальной, что на какой-то миг он даже подумал, что можно ведь совместить приятное с полезным. И, надо признаться, его разбирало любопытство. Она сразу ответила на его поцелуй, причем с неожиданной страстностью разомкнула губы. Его язык коснулся ее зубов. Он не ожидал, что она окажется такой сладкой, и, помнится, подумал, нет ли в ее помаде лакрицы. Такое может быть?

Она отстранилась от него.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— А какое имя вам нравится?

Он не мог не улыбнуться. Надо же, чтобы так повезло: первая шлюха, встреченная в Москве, оказалась постмодернисткой. Увидев, что он улыбается, она нахмурилась.

— А как зовут твою жену?

— У меня нет жены.

— А подружку?

— И подружки нет.

Она вздрогнула от холода и глубоко засунула руки в карманы. Снег больше не шел, и теперь, когда металлическая дверь закрылась за ними, в ночи повисла тишина.

Она спросила:

— Какой у тебя отель?

— «Украина».

Она закатила глаза.

— Послушай, — начал Келсо, но он не знал ее имени, и это затрудняло разговор. — Послушай, я вовсе не хочу спать с тобой. Или вернее, — поправился он, — хочу, но я не за этим с тобой познакомился.

Достаточно ясно сказано?

— А-а, — произнесла она с понимающим видом и впервые стала похожа на шлюху. — Ну, в общем, чего бы тебе ни хотелось, все равно две сотни.

— Есть у тебя машина?

— Да. — Она помолчала. — А что?

— Понимаешь, — сказал он, поморщившись от того, что приходится врать, — я друг твоего отца и хочу, чтобы ты отвезла меня к нему…

Она была потрясена. И отступила на шаг, рассмеявшись и запаниковав.

— Да ты же не знаешь моего отца.

— Рапаву? Его зовут Папу Рапава.

Она какое-то время смотрела на него, приоткрыв рот, и вдруг дала ему пощечину — сильно ударила краем ладони по скуле и зашагала прочь. Быстро, спотыкаясь, — должно быть, нелегко идти на высоких каблуках по мерзлому снегу. Келсо не стал ее догонять. Вытер рот пальцами — они стали черными. Нет, это не кровь, понял он, это помада. Ну и оплеуху же она ему закатила! Больно. За его спиной открылась дверь.

Он понял, что люди, перешептываясь, с неодобрением наблюдают за ним. Должно быть, думают: богатый иностранец вывел честную русскую девчонку на улицу и попытался снизить цену или предложил ей нечто столь мерзкое, что она тут же повернулась и кинулась бежать. Вот мерзавец! Келсо бросился за ней.

Она свернула на заснеженное поле и остановилась где-то посередине, глядя в черное небо. Келсо прошел по ее маленьким следам, остановился в двух-трех метрах позади и стал ждать.

Через некоторое время он сказал:

— Я не знаю, кто ты. И не хочу знать. И я не стану рассказывать твоему отцу, как я тебя нашел. Никто не узнает. Даю слово. Я просто хочу, чтобы ты отвезла меня к нему. Отвези меня к нему домой, и я дам тебе двести долларов.

Она не поворачивалась. Он не видел ее лица.

— Четыреста, — сказала она.

9

Феликс Суворин в темно-синем костюме «Сакс Пятая авеню» приехал в тот вечер на Лубянку в начале девятого на заднем сиденье служебной «волги».

Выполнение полученного им задания облегчил звонок Юрия Арсеньева Николаю Оборину, его старому приятелю по охоте, партнеру по водке, а ныне шефу Десятого управления, или Особого федерального архива, или как там еще они решили именовать себя на этой неделе.

«Слушай, Коля. У меня сейчас в кабинете молодой человек по фамилии Суворин, и мы вот что задумали… Он самый… Значит, так, больше я тебе сказать ничего не могу: есть иностранный дипломат, влиятельный человек, занимается рэкетом, кое-что вывозит… Нет, на этот раз не иконы, а документы… и мы решили устроить ему западню… Вот именно, вот именно, ты все понял: кое-что очень крупное, невозможно устоять… Да, это идея. А как насчет той тетради, про которую говорили старые энкавэдэшники?.. Что это было такое? Правильно: „Завещание Сталина“. Ну вот, поэтому я тебе и звоню. Сегодня вечером? Он сегодня может. Я смотрю сейчас на него — он кивает, значит, может…»

Войдя в мраморный вестибюль на Лубянке, Суворин показал свои документы и согласно полученным указаниям позвонил человеку по имени Блок. Суворин стоял в пустом вестибюле под бдительным оком часовых и любовался большим белым бюстом Андропова. Вскоре раздались шаги. Блок — человек без возраста, сутулый и пропитанный пылью — повел его в глубь здания, а затем в темный мокрый двор, который они пересекли и вошли в подобие маленькой крепости. Поднялись по лестнице на второй этаж — полутемная комнатка, письменный стол, кресло, дощатый пол, зарешеченное окно…

— Сколько папок вы хотите просмотреть? — Все.

— Как скажете, — изрек Блок и вышел.

Суворин всегда предпочитал устремлять взгляд вперед, а не жить прошлым, это тоже восторгало его в американцах. Какая у современного русского альтернатива? Паралич! Ему очень понравилась идея о конце Истории. Хотя для Феликса Суворина История не должна так скоро кончиться.

Но даже ему не удавалось избавиться от призраков, населявших это место. Через минуту он встал и принялся бродить по комнатке. Запрокинув голову и глядя в высоко посаженное окно, он увидел узкую полоску вечернего неба, а внизу — крошечные окошки на уровне земли, бывшие камеры Лубянки. Он вспомнил Исаака Бабеля, которого пытали где-то там, внизу, — он выдал своих друзей, а потом пылко отрицал все, что раньше говорил; вспомнил Бухарина и его предсмертное письмо Сталину («… нет во мне по отношению к вам, и к партии, и ко всему делу ничего, кроме великой и безграничной любви. Мысленно тебя обнимаю, прощай навеки…»), а также Зиновьева, который не мог поверить, что собственный охранник тащит его на расстрел («Пожалуйста, товарищ, пожалуйста, ради бога позвоните Иосифу Виссарионовичу…»).

Суворин достал телефон и позвонил жене.

— Привет, в жизни не догадаешься, где я… Кто знает? — Ему сразу стало легче, когда он услышал ее голос. — Извини за вчерашнее. Эй, поцелуй от меня детишек, хорошо? Один поцелуй причитается и тебе, Серафима Суворина…

Ни время, ни история не властны над тайной полицией. Она многолика. В этом-то и секрет ее. Чека превратился в ГПУ, потом в ОГПУ, потом в НКВД, потом в НКГБ, потом в МГБ, потом в МВД и, наконец, в КГБ, взойдя на высшую ступень эволюции. А затем — слушайте, слушайте! — сам могущественный КГБ вынужден был после неудавшегося путча разделиться на несколько новых ведомств: например СВР — внешняя разведка, находящаяся в Ясеневе, и ФСБ — внутренняя безопасность, которая все еще здесь, на Лубянке, среди костей.

И с точки зрения высших кремлевских кругов, ФСБ ничем не отличается от своего предшественника, если не считать уже вошедшей в традицию смены букв, что запечатлено в бессмертных словах самого Бориса Николаевича, сказавшего как-то Арсеньеву в парной бане на президентской даче: «Эти матершинники на Лубянке все те же старые матершинники». Вот почему, когда президент приказал расследовать деятельность Владимира Мамонтова, эту обязанность нельзя было поручать ФСБ, а следовало перебросить СВР, и неважно, есть у них для этого ресурсы или нет.

У Суворина было всего четыре человека на весь город. Он позвонил Нетто, чтобы выяснить ситуацию. Она не изменилась. Главный объект — №1 — еще не вернулся к себе на квартиру; его жена — объект №2 — по-прежнему находится под действием успокоительных; историк — №3 — у себя в отеле и сейчас ужинает.

— Везет же некоторым, — пробормотал Суворин. Из коридора донеслось какое-то звяканье. — Держи меня в курсе, — приказал он и нажал кнопку «end». И подумал, что, пожалуй, самое правильное — заканчивать разговор именно так.

Суворин ожидал увидеть одну папку, возможно, две. А Блок распахнул дверь и вкатил стальную тележку с горой папок — их было двадцать или тридцать, некоторые такие старые, что, когда он отпустил тяжелый тормоз и тележка ударилась в стену, поднялся столб пыли.

— Как вы просили, — сказал он.

— Это все?

— Здесь до шестьдесят первого года. Вы хотитеи остальные?

— Конечно.

Суворин не мог прочесть все папки. На это ушел бы целый месяц. Он просто развязывал тесемки, стягивавшие клапаны папок, листал порванные, ломкие страницы, просматривая, нет ли чего интересного, затем снова стягивал их тесемками. Работа была грязная, и руки у него стали черными. Пыль набилась в нос, заболела голова.

Совершенно секретно

28 июня 1953 года

Центральный Комитет, товарищу Маленкову

Направляю Вам протокол перекрестного допроса заключенного А. Н. Поскребышева, бывшего помощника И. В. Сталина, относительно его шпионской работы против Советской власти.

Расследование продолжается.

Заместитель министра государственной безопасности СССР

А. А. Епишев

Отсюда начиналось то, что интересовало Суворина: две страницы в середине допроса Поскребышева, подчеркнутые красными чернилами почти полвека назад чьей-то нетвердой рукой:

Следователь: Опишите поведение Генерального Секретаря в последние четыре года: с 1949 по 53-й.

Поскребышев: Генеральный Секретарь все больше уединялся и замыкался. После 1951 года он никуда не выезжал за пределы Московской области. Здоровье его резко пошатнулось — я бы сказал, после его семидесятилетия. Несколько раз я наблюдал мозговые расстройства, приводившие к потере сознания, — правда. он быстро приходил в себя. Я говорил ему: «Разрешите вызвать доктора, товарищ Сталин. Вам нужен доктор». Генеральный Секретарь отказывался, говоря, что Четвертое управление министерства здравоохранения находится в ведении Берия и что он доверил бы Берия расстрелять человека, но не доверит ему кого-либо лечить. Тогда я стал заваривать Генеральному Секретарю разные чаи.

Следователь: Расскажите, как проблемы со здоровьем влияли на выполнение Генеральным Секретарем своих обязанностей.

Поскребышев: До того как начались обмороки, Генеральный Секретарь просматривал приблизительно по двести документов в день. А потом это число резко сократилось, и он перестал принимать многих своих коллег. Он делал многочисленные записи, но я не имел к этим записям доступа.

Следователь: Расскажите, какого рода были эти записи.

Поскребышев: Разного. В последний год, например, он приспособил для этого тетрадь.

Следователь: Опишите тетрадь.

Поскребышев: Это была обычная тетрадь в черном клеенчатом переплете, какую можно купить в любом магазине.

Следователь: Кто еще знал об этой тетради?

Поскребышев: О ней знал начальник его охраны генерал Власик. Знал о ней и Берия и несколько раз просил меня снять с нее копию. Этого не мог сделать даже я, так как Генеральный Секретарь хранил тетрадь в своем кабинете в сейфе, ключ от которого был только у него.

Следователь: Попытайтесь предположить, о чем могли быть эти записи.

Поскребышев: Я не могу предполагать. Я не знаю.

Совершенно секретно

30 июня 1953 года

Заместителю министра государственной безопасности СССР

А. А. Епишеву

Вам поручается срочно выяснить, приняв для этого соответствующие меры, где находятся личные записи И. В. Сталина, о которых говорил А. Н. Поскребышев.

Центральный Комитет Маленков

Допрос заключенного генерал-лейтенанта Н. С. Власика

1 июля 1953 года (Выдержка)

Следователь: Опишите черную тетрадь, принадлежавшую И. В. Сталину.

Власик: Я такой тетради не помню.

Следователь: Опишите черную тетрадь, принадлежавшую И. В. Сталину.

Власик: Вот теперь вспомнил. Я впервые узнал о ее существовании в декабре 1952 года. Я как-то увидел эту тетрадь на столе товарища Сталина. Я спросил у Поскребышева, что в ней, но Поскребышев не знал. Товарищ Сталин увидел, что я смотрю на тетрадь, и спросил, чем это я занимаюсь. Я ответил: ничем, просто мой взгляд упал на эту тетрадь, но я до нее не дотрагивался. Товарищ Сталин говорит: «И ты туда же, Власик, после тридцати лет службы!» На другое утро я был арестован и привезен на Лубянку.

Следователь: Опишите обстоятельства вашего ареста.

Власик: Я был арестован Берия, который без конца надо мной издевался. Берия много раз допрашивал меня насчет этой тетради. Я не мог сообщить ему никаких подробностей. Я ничего об этом не знаю, кроме того, что сказал.

Заявление лейтенанта А. П. Титова,

Кремлевский полк охраны б июля 1953 года (Выдержка)

Я находился на дежурстве в помещениях руководства Кремля с 22. 00 1 марта 1953 года до 06. 00 2 марта. Приблизительно в 04. 40 я встретил товарища

Л. П. Берия и второго товарища, чья личность мне неизвестна. Товарищ Берия нес маленький чемоданчик или портфель.

Допрос П. Г. Рапавы, лейтенанта НКВД

7 июля 1953 года (Выдержка)

Следователь: Расскажите, что было после вашего отъезда с дачи И. В. Сталина с предателем Берия.