7

Непредсказуемый Келсо лежал на кровати в своем номере на двадцать третьем этаже гостиницы «Украина», курил сигарету и смотрел в потолок. Пальцы его левой руки уютно обхватывали знакомую четвертушку виски.

Он не потрудился снять пальто и не включил света. Да ему и не нужен был свет. Яркий белый свет прожекторов, установленных на этом небоскребе в сталинском готическом стиле, попадал в его номер, создавая феерическое освещение. Несмотря на закрытое окно, до него доносился грохот транспорта, мчавшегося по мокрой улице далеко внизу.

Он всегда считал, что в такое время дня иностранцу в чужом городе становится грустно: наступают сумерки, вспыхивают огни, падает температура, служащие спешат домой, деловые люди, напустив на себя веселый вид, сидят в барах.

Он еще глотнул виски, затем потянулся, взял пепельницу и, поставив себе на грудь, стряхнул в нее пепел с сигареты. Пепельница была плохо вымыта. На ее пыльном дне все еще лежал, как маленькое зеленое яичко, сгусток плевка Папу Рапавы.

Келсо понадобилось всего несколько минут, чтобы посетить бизнес-центр «Украины», пролистать старый московский телефонный справочник и установить, что дом на Вспольном некоторое время действительно был резиденцией посольства одной африканской страны, а именно Республики Тунис.

И ему потребовалось лишь немногим больше времени, чтобы добыть остальную необходимую информацию: сидя на своей жесткой и узкой кровати, он самым серьезным тоном расспрашивал пресс-атташе тунисского посольства, изображая неподдельный интерес к расширяющемуся рынку московской недвижимости и к тому, что изображено на тунисском флаге.

По словам пресс-атташе, советское правительство в 1956 году предложило тунисцам особняк на Вспольном на условиях краткосрочной аренды, возобновляемой каждые семь лет. В январе этого года посла поставили в известность, что по окончании срока аренды договор не будет возобновлен, и в августе они оттуда съехали. По правде говоря, они об этом не жалеют после той неприятной истории, когда в 1993 году рабочие отрыли из-под тротуара двенадцать человеческих скелетов — жертв сталинских репрессий. Никакого объяснения выселению тунисцам не дали, но, как всем известно, в центре Москвы сейчас приватизируются большие участки государственной собственности, их продают иностранным инвесторам и делают на этом большие состояния.

Ну, а флаг? На флаге Республики Тунис, уважаемый сэр, изображен красный полумесяц и красная звезда в белом кружке, все это на красном фоне.

«Там висел красный полумесяц с красной звездой…»

Голубая струйка сигаретного дыма закрутилась колечком и развеялась, ударившись о грязную штукатурку.

Ох, до чего же все красиво сходится: рассказ Рапавы, и история Епишева, и удобная пустота бериевского особняка, и недавно раскопанная земля, и бар под названием «Робот».

Келсо допил виски, затушил сигарету и теперь лежал, вертя в пальцах спичечный коробок против часовой стрелки.

Не зная, как быть дальше, Келсо спустился в вестибюль и обменял свои дорожные чеки на рубли. Как бы ни развернулись события, надо иметь при себе деньги. Они ему понадобятся. На кредитную карточку нельзя полагаться, пример тому — злополучный инцидент в киоске гостиницы, когда он попытался купить на нее виски.

Ему показалось, что он увидел знакомые лица — по всей вероятности, это были участники симпозиума, — и приветственно поднял руку, но люди отвернулись.

На стойке портье была надпись: «Если гостю надо позвонить по международному телефону, просьба внести залог», — при виде ее Келсо снова почувствовал прилив тоски по дому. Такие события, а ему некому о них рассказать. Повинуясь импульсу, он оставил у портье пятьдесят долларов и направился через заполненный толпой вестибюль к лифтам.

Три брака. Он думал об этом необычном явлении, пока лифт мчал его наверх. Три развода, прошедших с возрастающим ожесточением.

Кейт… ну, Кейт едва ли идет в расчет: они поженились студентами, этот брак был с самого начала обречен. Она даже посылала ему поздравительные открытки на Рождество, пока он не переехал в Нью-Йорк. Затем Ирина… она, по крайней мере, получила паспорт, что, как он подозревал, и было главной причиной замужества. А Маргарет, бедняжка Маргарет, забеременела еще до брака, потому он на ней и женился, и не успел появиться на свет один мальчик, как за ним последовал другой, и все они сгрудились в четырех крошечных комнатках неподалеку от Вудсток-роуд: преподаватель истории и изучающая историю студентка, без общей истории, которая объединяла бы их. Этот брак просуществовал двенадцать лет — «столько же, сколько Третий рейх», сказал пьяный Келсо дотошному журналисту, ведущему колонку светской хроники, в тот день, когда было напечатано прошение Маргарет о разводе. Его так и не простили за это.

Но как-никак она мать его детей. Мэгги. Маргарет. Надо позвонить бедняжке Маргарет.

В трубке зашуршало, когда телефонистка подключилась к международной связи, и Келсо подумал: «Ох уж эти русские телефоны!» И хорошенько встряхнул трубку, когда был набран нью-йоркский номер.

— Алло! — Знакомый голос звучал незнакомо звонко.

— Это я.

— А-а… — Без эмоций, неожиданно мертвым тоном. Даже не враждебным.

— Извини, что испортил тебе настроение. — Он хотел, чтобы это прозвучало шуткой, а вышло с оттенком горечи и жалости к себе. Он попробовал все же продолжить разговор: — Я звоню из Москвы.

— Зачем?

— Зачем я звоню или зачем я звоню из Москвы?

— Ты выпил?

Келсо бросил взгляд на пустую бутылку. Он забыл о ее способности чуять запах на расстоянии в четыре тысячи миль.

— Как мальчики? Могу я поговорить с ними?

— Сейчас у нас вторник, одиннадцать часов утра. Где, по-твоему, они находятся?

— В школе?

— Молодец, папочка. — И она невольно рассмеялась.

— Послушай, — сказал он. — Извини меня.

— За что именно?

— За то, что я не прислал в прошлом месяце денег.

— Ты не присылал три месяца.

— Напортачили в банке.

— Поступи наконец на работу, мистер Непредсказуемый.

— Как у тебя дела?

— Пошел ты…

— Хорошо. Снимаю вопрос. — Он все же попытался продолжить разговор: — Сегодня утром я говорил с Эйдлменом. У него может кое-что обломиться для меня.

— Потому что, понимаешь, так продолжаться не может!

— Я знаю. Слушай, я, кажется, напал тут кое на что…

— А что предлагает тебе Эйдлмен?

— Эйдлмен? Преподавательскую работу. Но я не о том. Я напал на кое-что тут, в Москве. Может, это пшик. А возможно, грандиозная штука.

— Что это такое?

Нет, с линией явно что-то не в порядке. Келсо слышал эхо собственного голоса, отдававшегося в ухе слишком поздно для эха. «А возможно, грандиозная штука», — услышал он свои слова.

— Я не хочу говорить об этом по телефону.

— Ах, ты не хочешь говорить об этом по телефону! «Я не хочу говорить об этом по телефону».

— … ну конечно, еще бы. И знаешь почему? Потому что это опять все то же дерьмо…

— Обожди, Мэгги. Ты слышишь меня дважды?

— … Эйдлмен предлагает тебе реальную работу, но ты, конечно, не хочешь за такое браться, потому что тогда тебе придется…

«Ты слышишь меня дважды?»

— … выполнять свои обязанности…

Келсо тихо опустил трубку на рычаг. Какое-то время он смотрел на нее, кусая губы, потом лег на кровать и закурил.

Сталин, как известно, презрительно относился к женщинам.

Собственно, он считал, что умная женщина — это оксюморон, и называл женщин «селедками с разумом». Однажды, говоря о жене Ленина, он сказал Молотову: «Если она ходила в один нужник с Лениным, это еще не значит, что она понимает ленинизм». После смерти Ленина Крупская думала, что положение вдовы великого человека защитит ее от сталинских чисток, но Сталин быстро вывел ее из заблуждения. «Если будете раскольничать, — сказал он ей, — мы дадим Ленину другую вдову».

Однако это далеко не все. И мы подходим к одному из тех странных отклонений от общепринятого образа, которые и делают нашу профессию столь интересной. Хотя, по общему мнению, Сталин всегда был безразличен к сексу, — классический пример политика, все плотские желания которого устремлены на расширение власти, — истина оказалась противоположной. Сталин был бабником.

Об этой стороне его натуры стало известно лишьнедавно. В 1986 году Молотов немного смущенно сказал Чуеву («Сто сорок бесед с Молотовым», Москва, 1991), что у женщин Сталин «имел успех». Хрущев в своих воспоминаниях, опубликованных после смерти («Пленки Гласности», Бостон, 1990), еще немного приподнял завесу.

Кто же были эти женщины, чьими услугами пользовался Сталин до и после самоубийства своей второй жены? Некоторых мы знаем. Это жена А. И. Егорова, первого заместителя народного комиссара обороны, известная в партийных кругах своими многочисленными романами. Затем была жена другого военного — Гусева, которая, по слухам, лежала в постели Сталина в ту ночь, когда застрелилась Надежда. Потом была Роза Каганович, на которой Сталин, став вдовцом, одно время подумывал жениться. Но наиболее интересной представляется Евгения Аллилуева, жена свояка Сталина — Павла. Ее отношения со Сталиным описаны в дневнике, который вела свояченица Сталина, Мария. Дневник был отобран при аресте Марии и лишь недавно рассекречен (Ф4501 Д1).

Это, конечно, перечень лишь тех женщин, о которых мы что-то знаем. Остальные оставили в истории туманный след, как, например, горничная Валечка Истомина, которая поступила работать к Сталину в 1935 году («А если была женой, кому какое дело», — сказал Молотов Чуеву). Можно упомянуть «молодую красивую женщину, типичную кавказку», которую Хрущев видел однажды на даче Сталина. «Потом мне сказали, что эта женщина — воспитательница Светланки. Но это продолжалось недолго, и она исчезла. По некоторым замечаниям Берии я понял, что это была его протеже. Ну, Берия, тот умел подбирать „воспитательниц“.

«… и она исчезла…»

Снова знакомая картина: неразумно было слишком много знать о личной жизни товарища Сталина. Один из тех, кому он наставил рога — Егоров, — был расстрелян; другой — Павел Аллилуев — внезапно умер. А Женя, его жена и любовница Сталина, «роза новгородских полей», была арестована и так долго просидела в одиночке, что, когда ее наконец выпустили послеего смерти, не могла говорить: у нее атрофировались голосовые связки…»

Должно быть, он заснул, так как очнулся от телефонного звонка.

Комната по-прежнему была погружена в полутьму. Келсо включил свет и посмотрел на часы. Почти восемь.

Он сбросил ноги с кровати и с трудом сделал два шага к письменному столу у окна.

Помедлил и снял трубку.

Это был Эйдлмен, которого интересовало всего лишь, придет ли он на ужин.

— На ужин?

— Дорогой мой, это прощальный ужин, который устраивает симпозиум, и на нем следует поприсутствовать. Будет торт, из которого появится Ольга.

— Боже! Есть у меня возможность выбора?

— Никакой. Кстати, прошел слух, что ты с великого перепоя и вернулся утром к себе в номер, чтобы выспаться.

— Чудесно, Фрэнк. Спасибо. Эйдлмен помолчал.

— Так что происходит? Нашел ты своего человека?

— Конечно, нет.

— Все оказалось туфтой?

— Абсолютно. Ни единого слова правды.

— Только… понимаешь… тебя ведь целый день не было…

— Я разыскивал одного старого приятеля.

— А-а, понятно, — сказал Эйдлмен. — Все тот же Непредсказуемый. Послушай, ты смотришь в окно?

Внизу, под ногами Келсо, сверкала ночная панорама города — неоновые надписи вздымались по всему городу, как штандарты вступившей в него армии. «Филипс», «Мальборо», «Сони», «Мерседес-Бенц»… А ведь было время, когда Москва после заката солнца становилась такой же темной, как столица какой-нибудь африканской страны.

Среди надписей не было ни единого русского слова.

— Никогда не думал, что доживу до такого, а ты? — затрещал в трубке голос Эйдлмена. — Мы с тобой присутствуем при победе, дружище. Ты это понимаешь? Полной победе.

— В самом деле, Фрэнк? Я вижу лишь море огней.

— О нет, это нечто большее, поверь. С этого пути им уже не повернуть назад.

— Сейчас ты мне скажешь, что истории пришел конец.

— Возможно. Но, слава богу, не историкам. — И Эйдлмен рассмеялся. — О'кей, увидимся в вестибюле. Скажем, через двадцать минут, хорошо? — И он положил трубку.

Прожектор, установленный на противоположном берегу Москвы-реки, возле Белого дома, ярко светил в номер. Келсо протянул руку и открыл сначала внутреннюю раму, потом внешнюю, впустив дыхание желтого тумана и грохот далекого транспортного потока. Несколько снежинок перелетели через подоконник и тут же растаяли.

Истории пришел конец? Как бы не так! — подумал Келсо. В этом городе творится История. В этой чертовой стране творится История.

Он как можно дальше высунул голову в окно, чтобы увидеть ту часть города, что находится за рекой, прежде чем тьма окончательно накроет ее.

Если каждый шестой русский считает, что Сталин был великим правителем, значит, у него около двадцати миллионов сторонников. (Канонизированный Ленин имел, конечно, намного больше.) И даже если вдвое уменьшить эту цифру, оставив лишь ядро, все равно их будет десять миллионов. Десять миллионов сталинистов в Российской Федерации после того, как Сталина порочат уже сорок лет?

Прав Мамонтов. Это поразительная фигура. Господи, да если бы каждый шестой немец сказал, что считает Гитлера величайшим вождем, какой был в Германии, газета «Нью-Йорк Таймс» не просто напечатала бы об этом статью, — она вышла бы на первой полосе.

Келсо закрыл окно и стал собирать то, что может ему понадобиться вечером: последние две пачки сигарет, купленных в беспошлинном магазине, паспорт и визу (на случай, если его задержат), зажигалку, распухший бумажник, спички с адресом «Робота».

Бессмысленно было притворяться, что он рад такому ходу вещей, особенно после разговора с посольством, и если бы не Мамонтов, он, пожалуй, оставил бы все как есть: избрал безопасный путь, как советовал Эйдлмен, и вернулся через неделю-другую, чтобы найти Рапаву, возможно, даже получив командировку от какого-нибудь проявившего интерес нью-йоркского издателя (если таковой найдется).

Но если Мамонтов взял след, ждать нельзя. К такому выводу пришел Келсо. Мамонтов имеет в своем распоряжении ресурсы, с какими Келсо не поспорить. Мамонтов — коллекционер-фанатик.

Не давала Келсо покоя и мысль о том, что может сделать с тетрадью Мамонтов, если первым найдет ее. А чем больше Келсо об этом думал, тем яснее ему становилось, что Сталин записывал что-то важное. Это не могли быть каракули выжившего из ума старика, если Берии потребовалось их выкрасть, а выкрав, пойти на большой риск и спрятать, но не уничтожить.

«Он верещал, как поросенок. Что-то выкрикивал про Сталина и поминал какого-то архангела… Ему заткнули рот полотенцем и расстреляли…»

Келсо в последний раз оглядел номер и выключил свет.

Только спустившись в ресторан, он понял, как голоден. Ведь он уже полтора дня не ел по-настоящему. Он съел щи, соленую рыбу, потом баранину в сметанном соусе, запивая все это грузинским вином «Мукузани» и минеральной водой «Нарзан». Вино было темное и густое, и после пары бокалов, наложившихся на виски, Келсо почувствовал опасную расслабленность. За четырьмя длинными столами сидели больше ста человек, и гул голосов, звяканье бокалов и посуды действовали усыпляюще. Из громкоговорителей звучали украинские народные напевы. Келсо начал разбавлять вино.

Какой-то историк-японец, чьего имени Келсо не знал, перегнулся к нему и осведомился, не это ли любимое вино Сталина; Келсо сказал: нет, Сталин предпочитал более сладкие грузинские вина — «Киндзмараули» и «Хванчкару». Сталин любил сладкие вина и подслащенные коньяки, травяные чаи с сахаром и крепкий табак…

— И фильмы про Тарзана, — сказал кто-то.

— И вой собак под музыку…

Келсо рассмеялся, не желая отставать от остальных. Что ему было еще делать? Он чокнулся с японцем через стол, поклонился и, сев, стал пить разбавленное водой вино.

— Кто за все это платит?

— Спонсор, который оплачивает симпозиум.

— А кто это? — Американец?

— Я слышал, швейцарец…

Вокруг Келсо возобновился разговор. Приблизительно через час, считая, что никто на него не смотрит, Келсо сложил салфетку и отодвинул от стола свой стул.

Эйдлмен поднял на него взгляд:

— Опять? Нельзя же все время куда-то сбегать!

— По зову природы, — сказал Келсо и, проходя позади Эйдлмена, нагнулся и шепотом спросил: — Какой план на завтра?

— Автобус выезжает в аэропорт после завтрака, — сказал Эйдлмен. — В «Шереметьево» мы должны быть в одиннадцать пятнадцать. — Он схватил Келсо за локоть. — Ты же говорил, что все это туфта!

— Говорил. Просто хочу выяснить, насколько это так.

Эйдлмен покачал головой.

— Ты стараешься не только для истории, Непредсказуемый…

Келсо обвел рукой зал:

— А все это ради нее?

Внезапно послышался стук ножа о стекло, и Аксенов тяжело поднялся с места. По столам одобрительно забарабанили руками.

— Коллеги… — начал Аксенов.

— Я все-таки попытаю счастья, Фрэнк. Увидимся позже.