33

В своем московском кабинете полковник Арсеньев, неловко пытаясь совладать с техникой, зажал ухом телефонную трубку, держа в пухлой руке пульт дистанционного управления телевизором. Он направил его на экран в углу кабинета и тщетно старался прибавить звук, нажав вместо этого сначала на яркость, затем на резкость, пока наконец не услышал, что говорит Мамонтов.

— Я прилетел сюда из Москвы сразу же, как только услышал новость. Я сделал это, чтобы предложить свою помощь и помощь движения «Аврора» этой исторической личности, и мы не позволим фашистскому узурпатору, сидящему в Кремле, помешать нам вместе занять некогда принадлежавшую нам и предназначенную нам в будущем власть — Советскую власть…

За последние двенадцать часов на полковника Арсеньева обрушилась целая серия неприятных ударов, но этот был хуже всех остальных.

Во-первых, вчера в восемь часов пришло тревожное сообщение о том, что в штабе спецназа потеряли всякую связь с Сувориным и его группой в лесу. Затем часом позже по телевидению показали этого психа, вещающего в жалкой лесной лачуге («Таков уже закон эксплуататоров — бить отсталых и слабых. Волчий закон капитализма…»). Сообщение о том, что этого человека видели в поезде Архангельск — Москва, пришло в Ясенево под утро, и наспех собранные силы милиции и других частей МВД были сосредоточены в Вологде, чтобы остановить поезд. А теперь еще и это!

Снять человека с поезда под покровом темноты на какой-нибудь захолустной станции типа Коноши или Ерцево — это одно дело. Но штурмовать поезд среди бела дня на виду у средств массовой информации в таком большом городе, как Вологда, да еще учитывая, что В. П. Мамонтов и его битюги из «Авроры» затеют потасовку, — совсем другое.

Арсеньев позвонил в Кремль.

Ему пришлось прослушать самоуверенное заявление Мамонтова дважды: один раз по телевизору у себя в кабинете и теперь, минуту спустя, по телефону, слегка заглушённое звуками тяжелого дыхания. На другом конце провода кто-то кричал — очевидно, то были звуки паники, переполоха. Он услышал позвякивание стакана и бульканье наливаемой жидкости.

Ради бога, взмолился он. Только не водку. Пожалуйста. Тем более в такую рань…

На экране Мамонтов отвернулся от камеры и вошел в вагон. Потом повернул голову и помахал в камеру. Играл оркестр. Люди аплодировали.

У Арсеньева захолонуло сердце и сжалось горло. Вобрать в легкие воздух было все равно что всасывать жидкую глину через соломинку.

Он поднес к носу ингалятор и несколько раз вдохнул его пары.

— Нет, — рявкнул знакомый голос в ухо Арсеньева, и связь прервалась.

— Нет, — процедил Арсеньев, ткнув пальцем в Виссариона Нетто.

— Нет, — повторил Нетто, сидевший на диване с телефонной трубкой правительственной линии связи, начальнику управления МВД в Вологде. — Повторяю: никаких действий не предпринимать. Отзывайте людей. Пропустите поезд.

— Правильное решение, — сказал Арсеньев, опуская трубку на рычаг. — Поднялась бы стрельба. Это произвело бы удручающее впечатление.

Благоприятное впечатление — это сейчас было важнее всего.

Некоторое время Арсеньев сидел молча, с растущим беспокойством размышляя об этой окончательной развилке на своем жизненном пути. Одна дорога, подумал он, ведет в отставку, на пенсию и дачу; другая означает почти неизбежное снятие с работы, служебное расследование попытки незаконного убийства и, вполне вероятно, ведет за решетку.

— Отменить всю операцию, — велел он.

Перо Нетто забегало по странице блокнота. Глубоко запавшие, опухшие, похожие на изюминки в булке, маленькие глазки Арсеньева тревожно сверкнули.

— Нет, нет! Ничего не записывать! Просто выполняй. Сними наблюдение с квартиры Мамонтова. Отзови охрану с квартиры этой девицы. Приостановить все!

— А что делать с Архангельском, товарищ полковник? Там самолет ждет майора Суворина.

Арсеньев несколько секунд теребил вислую кожу на шее. В его неистощимом воображении уже возникали фразы неизвестно кем проводимого брифинга для иностранных журналистов: «Сообщения о стрельбе в лесу под Архангельском… достойный сожаления инцидент… недисциплинированный офицер взял на себя слишком много… не выполнил строгий приказ… трагический исход… искренние извинения…»

Бедняга Феликс, подумал он.

— Пусть возвращается в Москву.

Поезд видимо, стоял слишком долго, поэтому, когда были отпущены тормоза, он дернулся вперед и резко затормозил вновь, так что О'Брайена швырнуло из одного угла купе в другой, как язык колокола. Кожаный мешочек выпал у него из рук.

Очень медленно, скрипя и протестуя, с той же неуловимой сначала скоростью, что и в Архангельске, электровоз потянул состав из Вологды.

Келсо по-прежнему лежал на полу.

«безтетради нет доказательств, и вся история теряет смысл…»

Он нырнул за мешочком, схватил его одной рукой, другой взялся за дверную ручку и попытался подняться, но О'Брайен ухватил его за ногу и стал оттаскивать от двери. Ручка поддалась, дверь скользнула и открылась, и Келсо выпрыгнул в покрытый ковровой дорожкой проход, отчаянно лягнув О'Брайена в голову. Он с удовлетворением ощутил контакт тяжелого резинового каблука с человеческой плотью. Раздался истошный вопль. Сапог слетел, и Келсо оставил его позади, как ящерица, теряющая кончик хвоста. Он заковылял по проходу в сапоге на одну ногу.

Узкий проход был полон взволнованными пассажирами мягкого вагона: «Вы слышали?», «Это правда?» — и быстро исчезнуть не удалось. О'Брайен рвался за ним. Келсо слышал его крики. В конце вагона он увидел открытое окно и подумал, не выбросить ли тетрадь на пути. Но поезд еще не выехал из Вологды, он двигался по-прежнему очень медленно, тетрадь от падения не пострадает и ее обязательно рано или поздно найдут…

— Непредсказуемый!

Он побежал дальше и поздно сообразил, что двигается в сторону плацкартных вагонов. Это была ошибка, потому что именно там сидели Мамонтов и его ребята; и действительно: навстречу Келсо уже спешил один из подручных Мамонтова, расталкивая по пути пассажиров.

Келсо дернул ручку ближайшего купе. Оно оказалось заперто. Но следующая ручка поддалась, и он буквально ввалился в пустое купе, успев запереть за собой дверь. Здесь было сумрачно из-за зашторенных окон, постели не были застланы, пассажиры, видимо, сошли в Вологде, стоял удушливый запах мужского пота. Келсо попробовал опустить окно, но оно было закрыто наглухо. Человек из «Авроры» молотил в дверь, кричал, требовал, чтобы он открыл. Дверная ручка ходила ходуном. Келсо развязал мешочек, выпростал его содержимое и достал зажигалку как раз в тот момент, когда дверь не выдержала и отъехала в сторону.

Шторы в квартире Зинаиды Рапава были задернуты. Телеэкран светился в углу, словно холодный голубой камин.

Всю ночь на лестничной площадке дежурили работники секретной службы, сначала Бунин, потом другой, а милицейский автомобиль нагло припарковался напротив входа в подъезд. Именно Бунин велел ей задернуть шторы и не выходить из дома. Бунин был ей неприятен, и она видела, что он тоже не питает к ней теплых чувств. Когда она спросила, как долго ей придется вести такой образ жизни, он только пожал плечами. Выходит, она под домашним арестом? Он снова пожал плечами.

Она свернулась калачиком на постели и провалялась так чуть ли не двадцать часов, прислушиваясь, как соседи возвращаются с работы, затем выходят куда-то вечером. Потом она слышала, как они ложатся спать. Лежа в темноте, она обнаружила, что если долго разглядывать какой-нибудь предмет, то образ отца исчезает и она больше не видит его растерзанное тело на каталке морга. Всю ночь она смотрела телевизор. В какой-то момент, перескакивая с игровой программы на черно-белый американский фильм, она увидела картинки из леса под Архангельском.

«… одной лишь свободы далеко еще не достаточно… Очень трудно, товарищи, жить одной лишь свободой…»

Она смотрела, загипнотизированная, как на протяжении ночи эта история расплывается, точно пятно, по всем каналам, и уже могла пересказать ее наизусть. Она увидела отцовский гараж, тетрадь в клеенчатой обложке, Келсо, перелистывающего страницы («Она подлинная. Готов поручиться чем угодно»). Старая женщина, показывающая что-то на карте. Странный человек расхаживает по лесной вырубке, что-то говорит и смотрит прямо в камеру. Он произносит исполненную ненависти речь, которая врезалась ей в память, и уже под утро ее осенило, что ее отец ставил когда-то на проигрыватель эту пластинку, когда она была еще ребенком.

(«Ты должна это послушать, девочка, кое-чему научишься».)

Этот человек был одновременно страшен и комичен — как Жириновский или Гитлер, и когда сообщили, что его заметили в поезде, идущем из Архангельска в Москву, у нее возникло ощущение, что он едет именно за ней. Она представила, как он топает сапогами по мраморным холлам больших отелей, полы его шинели распахиваются, задевают витрины дорогих бутиков, вытесняют прохожих с тротуаров на мостовую, а он шагает и ищет ее. Она представила его в клубе «Робот», как он переворачивает бар, называет девочек шлюхами, велит им прикрыться. Закрашивает вывески западных фирм, разбивает неоновые лампы, гонит всех прочь с улиц, закрывает аэропорт…

Позже, когда она была в ванной и, голая до пояса, полоскала красные глаза холодной водой, она услышала по телевизору фамилию Мамонтова. Первой ее мыслью, наивной, конечно, было, что его арестовали. Ведь именно это ей обещал Суворин, разве нет?

«И мы обязательно найдем этих людей, этого человека, который сделал такое с вашим отцом, и мы засадим его за решетку».

Она схватила полотенце, подбежала к телевизору, наскоро вытирая лицо, и впилась в него глазами — да, это он, верно, от него можно ждать такого. Безжалостный, хладнокровный негодяй! Очки в проволочной оправе, тонкие, жесткие губы, пальто и шляпа советского покроя. Судя по его виду, он способен на все.

Он говорил что-то о фашистском узурпаторе в Кремле, и прошло не меньше минуты, прежде чем она поняла, что он вовсе не арестован. Напротив, с ним обращаются с большим почтением. Он прошел по перрону к поезду. Сел в вагон. Никто его не остановил. Она заметила, что на него смотрят милиционеры. Уже на ступеньках вагона он повернулся и поднял руку. Замелькали вспышки. Он сверкнул улыбкой вешателя и исчез в вагоне.

Зинаида не могла оторвать глаз от экрана.

Она порылась в карманах куртки и нашла номер телефона, который дал ей Суворин.

Набрала номер; трубку никто не поднял.

Она спокойно опустила ее, завернулась в полотенце и открыла дверь на площадку.

Там никого не было.

Она вернулась в комнату и раздвинула шторы.

Никаких следов милицейской машины. Обыкновенное субботнее утро, все больше машин движется в сторону Измайловского рынка.

Потом несколько свидетелей утверждали, что слышали ее плач, перекрывающий даже шумы оживленной улицы.

С Келсо справились просто. Его толкнули на полку, бумаги выхватили из рук, дверь тут же закрылась, и молодой человек в черной кожаной куртке сел напротив, вытянув ногу через узкий проход и положив ее на диван возле Келсо, лишая его возможности двигаться.

Он расстегнул молнию куртки ровно настолько, чтобы Келсо увидел надетую через плечо кобуру, и тут Келсо его узнал: личный охранник Мамонтова из московской квартиры. Это был крупный парень с детским лицом, опущенным левым веком и пухлой нижней губой, и в том, как он уперся в бок Келсо своим ботинком, прижав его к окну, было нечто такое, что давало понять: мучить людей — для него главное удовольствие в жизни, он нуждается в насилии, как пловец — в воде.

Келсо вспомнил изувеченное тело Папу Рапавы, и его прошиб пот.

— Вас зовут Виктор? Ответа не последовало.

— Сколько я должен здесь оставаться, Виктор?

Ответа снова не было, и после одной-двух не слишком настойчивых попыток потребовать освобождения Келсо замолчал. Он слышал топот в коридоре, и создавалось впечатление, что захвачен весь вагон.

После этого в течение двух часов ничего не происходило.

В 10. 20 поезд по расписанию остановился в Данилове, где в вагон вошли новые люди Мамонтова.

Келсо спросил, может ли он сходить в туалет.

Молчание.

Потом они проехали мимо старой фабрики на окраине Ярославля, на глухой стороне которой красовался проржавевший орден Ленина. По крыше бегали мальчишки, поднимая руки в фашистском приветствии.

Виктор посмотрел на Келсо с улыбкой, и Келсо отвернулся.

В московской квартире Зинаиды Рапава никого не было.

Климовы, жившие этажом ниже, потом уверяли, что она вышла вскоре после одиннадцати. Но старик

Амосов, возившийся с машиной напротив дома, настаивал, что это случилось позже, по его мнению, в полдень. Она прошла мимо, опустив голову и не сказав ни слова, как обычно. Была в темных очках, кожаной куртке, джинсах и сапогах. Направилась к станции метро «Семеновская».

Машиной Зинаида не воспользовалась, она так и осталась припаркованной у дома ее отца.

В следующий раз свидетели видели ее часом позже, когда она появилась у служебного входа в клуб «Робот». Уборщица Вера Янукова узнала ее и впустила, и Зинаида направилась прямо в гардероб, где взяла оставленную ранее кожаную сумку (она вернула номерок, так что ошибки быть не могло). Когда она уходила, уборщица открыла ей главный вход, но она предпочла тот же путь, каким пришла, избежав таким образом металлодетекторов, которые включаются автоматически, стоит двери распахнуться.

По словам уборщицы, она очень нервничала, но, получив сумку, пришла в хорошее расположение духа и казалась спокойной и вполне владеющей собой.

34

Неужели он заснул? Келсо и сам удивлялся, однако мало что мог припомнить из событий этого долгого дня до той минуты, пока не услышал шаги в коридоре и несильный стук в дверь. К этому времени они находились уже в северных пригородах Москвы, и блеклый октябрьский свет ложился на бесконечные железобетонные сооружения.

Виктор нехотя убрал ногу с дивана, встал и подтянул брюки. Он вынул нож, которым заклинил замок раздвижной двери, и сначала приоткрыл ее, а затем открыл полностью, встав по стойке «смирно». Вдруг в дверном проеме возник и тут же вошел в купе Владимир Мамонтов, принеся с собой странный запах камфары и карболки, который Келсо помнил еще по его московской квартире. Тот же самый кустик щетины темнел в ямке его подбородка.

Он расплылся в лживых улыбках и извинениях: он искренне сожалеет, если Келсо были причинены какие-либо неудобства. Такая жалость, что им не довелось встретиться ранее во время этой поездки, но у него были другие, более неотложные дела. Он уверен, что Келсо его правильно понимает.

На нем было пальто с расстегнутыми пуговицами. Лицо поблескивало от пота. Он положил шляпу на диванчик напротив Келсо и сел с ней рядом, схватил кожаный мешочек, достал из него документы и жестом приказал охраннику сесть возле Келсо, а другому телохранителю, оставшемуся в коридоре, велел закрыть дверь снаружи и никого не пускать.

Это был не тот Мамонтов, только что выпущенный из тюрьмы, которого Келсо видел семь лет назад. И не тот Мамонтов, с которым он говорил несколько дней назад. Это снова был Мамонтов в расцвете сил, помолодевший. Вернувшийся Мамонтов.

Келсо смотрел, как его толстые пальцы листают тетрадь и доклады НКВД.

— Хорошо, — живо бросил он. — Отлично. Мне кажется, все на месте. Скажите, вы действительно хотели все это уничтожить?

— Да.

— Все?

— Да.

Он посмотрел на Келсо с изумлением и покачал головой.

— Но разве не вы постоянно твердили о необходимости открытия всех исторических документов для исследователей?

— И все равно я бы их уничтожил. Чтобы остановить вас.

Келсо почувствовал, как в его бок впился локоть Виктора; он знал, что этот молодой человек только и ждет, когда прозвучит приказ расправиться с ним.

— Так, значит, история допустима лишь в той степени, в какой она отвечает субъективным интересам тех, кто владеет историческими документами? — Мамонтов снова улыбнулся. — Был ли когда-нибудь более убедительно разоблачен миф об объективности Запада? Пора взять их обратно для сохранности.

— Взять обратно? — спросил Келсо. Он не смог скрыть своего изумления. — Вы хотите сказать, что видели их раньше?

Мамонтов торжествующе кивнул.

Разумеется.

Мамонтов сложил документы в кожаный мешочек и затянул шнурок. Но ему пока не хотелось уходить. Пока. Он ведь так долго ждал этого момента. Он хотел, чтобы Келсо знал: прошло пятнадцать лет с того дня, когда Епишев рассказал ему об этой «черной клеенчатой тетради», и он все это время не переставал верить, что рано или поздно найдет ее. И потом, в самые черные для него дни, произошло чудо — как иначе назвать вступление в ряды «Авроры» того самого Папу Рапавы, чье имя так часто упоминалось в досье КГБ? Мамонтов вызвал его к себе. И наконец — сначала неохотно, изрядно поколебавшись, но потом в знак преданности новому шефу — Рапава рассказал ему все, что случилось в ту ночь, когда Сталина хватил удар.

Мамонтов первым услышал этот рассказ.

Это было год назад.

У него ушло целых девять месяцев, чтобы проникнуть в сад дома Берии во Вспольном переулке. Вы представляете, что пришлось для этого сделать? Ему пришлось открыть фирму по торговле недвижимостью, «Москпроп», выкупить это проклятое место у собственников, то есть бывшего КГБ. Правда, это оказалось не таким уж трудным делом, потому что у Мамонтова осталось полным-полно друзей на Лубянке, которые за приличный процент с радостью продали эту собственность за ничтожную долю ее истинной стоимости. Кто-то назовет это грабежом или коррупцией. Мамонтов предпочитает западный термин «приватизация».

В конце концов тунисцев вышибли, в соответствии с условиями контракта, в августе, когда истек срок арендного договора, и Рапава показал точное место в саду. Ящик из-под инструментов выкопали. Мамонтов прочитал тетрадь, слетал в Архангельск, проделал в точности тот же путь, что и Келсо с О'Брайеном, в том числе и в глубь леса. Он сразу же понял, какой в этом заложен потенциал. Но чутье (гениальное предвидение, сказал бы он сам, хотя предпочитал, чтобы оценка была сделана со стороны) или, скажем, сообразительность подсказывали ему то, что сейчас со всей наглядностью продемонстрировал Келсо: в конечном счете история субъективна, а вовсе не объективна.

— Предположим, я вернулся бы в Москву с нашим общим другом, созвал бы пресс-конференцию и объявил его сыном Сталина. Что бы случилось? Могу сказать. Ровным счетом ничего. Меня бы проигнорировали. Высмеяли. Обвинили в фальсификации. А почему? — Он ткнул указательным пальцем в сторону Келсо. — Потому что пресса находится в руках космополитических сил, которые ненавидят Мамонтова и все, за что он борется. А вот если бы доктор Келсо, любимчик космополитов, заявил миру: «Смотрите, я представляю вам сына Сталина», — то это было бы совсем другое дело.

Поэтому сынка пришлось убедить, что надо подождать еще несколько недель, когда к нему явятся другие незнакомцы с клеенчатой тетрадью в руках.

(Это объясняет многое, подумал Келсо: странное ощущение, которое возникло у него в Архангельске, что люди почему-то ждали их появления: коммунистический функционер, Варвара Сафонова и этот лесной житель. «Вы те, кого я поджидал. А я тот, кого вы ищете…»)

— Почему именно я?

— Потому что я вас запомнил. Я помню, как вы вкрадчиво добивались встречи со мной, когда я только вышел из тюрьмы после попытки переворота, помню вашу заносчивость, вашу уверенность в том, что вы и иже с вами победили, а со мной покончено. Эту чепуху, которую вы написали обо мне… Что говорил Сталин? «Высшее наслаждение в жизни — это зорко наметить врага, тщательно все подготовить, беспощадно отомстить, а затем пойти спать». Именно наслаждение. В мире нет ничего слаще.

Зинаида Рапава приехала на Ярославский вокзал за несколько минут до четырех. (Что именно она делала в течение трех часов после ухода из клуба «Робот», власти так и не установили, хотя поступили неподтвержденные свидетельства о том, что женщину, похожую на нее по описаниям, видели на Троекуровском кладбище, где похоронены ее мать и брат.)

Так или иначе, в пять минут пятого она подошла к железнодорожному служащему. Потом он не мог внятно объяснить, почему ее запомнил, учитывая, что в тот день мимо него прошли тысячи людей, — может, из-за темных очков, которые были на ней, несмотря на вечный полумрак под сводчатыми арками железнодорожного вокзала.

Как и все прочие, она хотела узнать, на какой путь прибывает поезд из Архангельска.

Уже собиралась толпа, и молодчики из «Авроры» делали все возможное, чтобы люди соблюдали порядок. Был натянут канат, отгораживающий проход. Для кинооператоров соорудили возвышение. Раздавали флажки — с царским орлом, с серпом и молотом, с эмблемой «Авроры». Зинаида взяла красный флажок, и, может быть, это или ее черная кожаная куртка сделали ее похожей на активистку «Авроры», так или иначе, она заняла выгодную позицию у самого каната, и никто ей ничего не сказал.

Время от времени ее можно было заметить на видеокадрах, снятых еще до прихода поезда, — спокойную, одинокую, выжидающую.

Поезд громыхал мимо пригородных станций. Любопытствующие, вышедшие за покупками, недоумевали, что все это значит. Какой-то человек высоко поднял над головой ребенка, чтобы он помахал рукой, но Мамонтов был слишком поглощен своим рассказом и ни на что другое не обращал внимания.

Он говорил о том, каким образом ему удалось заманить Келсо в Россию, — этим он особенно гордился, то была уловка, достойная самого Иосифа Виссарионовича.

Он сделал так, чтобы подставная компания, которой он владел в Швейцарии, — почтенная семейная фирма, веками эксплуатировавшая рабочих, — связалась с Росархивом и предложила профинансировать симпозиум на тему открытия советских архивов.

Мамонтов самодовольно похлопал себя по колену.

Сначала Росархив не хотел приглашать Келсо — можете себе такое представить! Они считали, что он больше «не пользуется достаточным весом в академических кругах», — но Мамонтов через посредство спонсоров настоял на своем, и вот два месяца спустя Келсо появился в Москве, в оплаченном номере отеля, со всеми оплаченными расходами и, как свинья в дерьме, принялся валяться в нашем прошлом, с чувством собственного превосходства поучая нас, заставляя чувствовать себя виноватыми, хотя единственной причиной его появления на симпозиуме было желание Мамонтова оживить прошлое.

А Папу Рапава? — спросил Келсо. Что он думал об этом плане?

В первый раз Мамонтов нахмурился.

Рапава говорил, что план ему нравится. Так он и сказал. Плюнуть в капиталистическую кастрюльку с супом и смотреть, как они будут его хлебать. «Да хоть сейчас, товарищ полковник». Итак, план Рапаве понравился. Он должен был вечером рассказать доктору Келсо свою историю, на следующий день привезти его в особняк Берии, чтобы вместе выкопать в саду ящик из-под инструментов. Мамонтов позвонил О'Брайену, который обещал наутро появиться со своей камерой в Институте марксизма-ленинизма. Предполагалось, что симпозиум послужит отличной стартовой площадкой. Вот это — история! Должно было начаться настоящее движение масс, и Мамонтов продумал все детали.