31

Фигурой, попытавшейся подняться в лодке во весь рост, был О'Брайен.

— Моя аппаратура! — закричал он. — Мои кассеты!

Келсо силой усадил его на место.

— Забудьте свою проклятую аппаратуру и свои кассеты!

На мгновение лодка опасно накренилась, и русский обругал их обоих. О'Брайен со стоном уселся, обхватив голову руками.

Келсо не мог никого разглядеть на удаляющемся берегу. Он видел только небо в красных отсветах над верхушками темнеющих елей. В лесу что-то сильно горело, но вскоре поворот реки скрыл зарево, и единственным, что он чувствовал, была скорость — грохот подвесного мотора и стремительное течение, несущее их среди лесов.

Мысли прояснились, как никогда прежде, все остальное в жизни потеряло смысл, все сфокусировалось на одном: выжить. Келсо казалось, что самое важное — оставить как можно дальше позади это проклятое место. Он не знал, сколько еще человек там, в лесу, но, по его понятиям, эти люди могли предпринять поиски не раньше завтрашнего утра. Худший вариант сводился к тому, что светловолосый разведчик уже радировал в Архангельск с просьбой о помощи.

В лодке не было ни питья, ни еды, только пара весел, опорный крюк, чемодан русского и маленькая канистра, быть может, худая, потому что она нещадно воняла дешевым топливом. В темноте Келсо пришлось поднести часы к глазам. Было около половины седьмого. Он наклонился к О'Брайену.

— Когда отходит московский поезд?

Тот медленно поднял голову и пробормотал голосом, в котором все еще слышалось отчаяние:

— В двадцать часов десять минут.

Келсо повернулся и крикнул, стараясь перекрыть ветер и рокот мотора:

— Товарищ, вы доставите нас в Архангельск? — Русский ничего не ответил. — Можем мы попасть в центр города в течение часа?

Русский, похоже, его не слышал. Рука его покоилась на руле, он смотрел прямо перед собой. Он поднял воротник, натянул на лоб фуражку, выражения его лица нельзя было разглядеть. Келсо попробовал докричаться, но вскоре бросил это занятие. Это был новый тип ужаса — понимать, что их жизни в его руках, что он теперь их союзник и все их будущее зависит от его прихоти.

Они двигались примерно на северо-запад, и холод обрушивался на них со всех сторон — свирепый ветер в спину, сырой ветер в лицо, ледяная вода за бортом. О'Брайен сидел молчаливый, безутешный. На носу лодки был фонарь, и Келсо сосредоточился на нем — на вибрирующей желтой полоске у поверхности воды, черной и вязкой, начинающей превращаться в лед.

Через полчаса снова повалил снег, крупные, светящиеся в темноте снежинки напоминали пепел. Время от времени что-то ударяло в днище. Келсо заметил куски льда, влекомые течением. Зима начинала вцепляться в них, не желая отпускать, и Келсо подумал: почему молчит русский? Уж не из страха ли? Убийцы бывают напуганы, как все прочие люди, а может быть, и сильнее других. Сталин половину жизни прожил в страхе — он боялся самолетов, боялся выезжать на фронт, боялся, что его отравят, и не прикасался к еде, пока ее не попробуют другие, менял охрану, маршруты, кровати. Если вы убили стольких людей, вам известно, как легко наступает смерть. А к ним сейчас она могла прийти с большой легкостью. Наскочат на ледяной торос, вода замерзнет за кормой, и они окажутся в ловушке; корка льда слишком тонкая, чтобы передвигаться по ней, и они умрут здесь, покрытые приличия ради снежным саваном.

Он задумался, как к этому отнесутся люди. Маргарет — что скажет она, когда узнает, что тело ее бывшего мужа нашли в лесу в полутора тысячах километров от Москвы? А мальчики? Это его волновало: он тосковал по своим сыновьям. Может быть, нацарапать им героическое последнее послание, как это сделал капитан Скотт в Антарктике: «Эти беглые заметки и наши мертвые тела расскажут, что произошло…»

Он подумал, что не так уж сильно боится смерти, хотя всегда полагал, что его это пугает, и поразился, потому что не мог похвастать мужеством или религиозной верой. Но нужно быть полным идиотом — разве не так? — чтобы потратить жизнь на изучение истории, не обретя хотя бы чувства предвидения относительно собственного конца. Наверное, потому он и посвятил столько лет писаниям о мертвых. Просто раньше никогда не задумывался об этом.

Он попытался представить себе собственные некрологи: «… так полностью и не оправдал возлагавшихся на него надежд… так и не написал свое главное научное исследование, на которое, по общему мнению, был способен… странные обстоятельства его преждевременной смерти, наверное, никогда не будут установлены…» Посвященные его памяти статьи будут все одинаковы, и он знает всех этих брезгливых приспособленцев, которые их напишут.

Русский еще больше открыл дроссель, и Келсо слышал, как он что-то шепчет себе под нос.

Прошло еще полчаса.

Келсо сидел с закрытыми глазами, и первым увидел огни О'Брайен. Он ткнул Келсо в бок и показал, и мгновение спустя Келсо их тоже увидел — сигнальные огни на высоких трубах и башенных кранах крупных деревообрабатывающих фабрик на мысе за городом. Потом во тьме по обоим берегам стали возникать новые огни, и небо впереди сделалось чуточку бледнее. Может быть, они все-таки успеют.

Лицо у него замерзло, трудно было говорить.

— У вас сохранилась карта Архангельска?

О'Брайен совсем застыл. Он походил на белую мраморную статую, чудом ожившую, и когда он пошевелился, маленькие частицы замерзшего снега посыпались с его куртки на дно лодки. Он достал план города из внутреннего кармана, и Келсо подался вперед на узкой доске, служившей ему сиденьем, упал на руки и колени и неуклюже пополз к корме лодки. Поднес карту к фонарю. Двина при входе в город делала изгиб, два острова разделяли реку на три протока. Им нужно было идти по правому.

Часы показывали без четверти восемь.

Он пробрался на корму и выдавил из себя крик:

— Товарищ! — Келсо сделал рукой рубящее движение в сторону правого борта. Русский ничем не показал, что понял, но через минуту, когда из снега выросла темная масса острова, начал обходить его с правой стороны, и Келсо увидел ржавый буй, а за ним — светлую полоску в небе.

Он сложил ладони рупором возле уха О'Брайена.

— Мост, — сказал он. О'Брайен снял капюшон и вопросительно посмотрел на него. — Мост, — повторил Келсо. — Который мы проезжали сегодня утром.

Вскоре они проплыли под ним — это был мост двойного назначения: железнодорожный и автомобильный; с тяжелых стальных конструкций свисали ледяные сталактиты, пахло канализацией и химикалиями, по верху с шумом проносились машины. Оглянувшись, Келсо увидел лучи фар, медленно перемещавшиеся по снегу.

Знакомый контур здания портового управления появился справа, и возле него — причал с привязанными лодками. Они стукнулись о невидимый лед, Келсо и О'Брайена швырнуло вперед. Мотор заглох. Русский снова его запустил, подал назад, нашел пролив, оставленный, видимо, не так давно более крупным судном. Там тоже был лед, но более тонкий. Он крошился, когда в него вонзался нос лодки. Келсо посмотрел на русского. Он выпрямился во весь рост и пристально вглядывался в черный коридор, держа руку на руле. Они прошли вдоль причала, он снова дал задний ход и очень медленно причалил. Выключил мотор, проворно прыгнул на деревянные доски с длинной веревкой в руке.

Сначала вылез О'Брайен, за ним — Келсо. Они заскакали, отряхиваясь от снега, стараясь вернуть жизнь в онемевшие суставы. О'Брайен начал было говорить о гостинице, о звонке в московское бюро, но Келсо его оборвал:

— Забудьте о гостинице. Вы слышите меня? Никаких звонков. И никаких репортажей. Мы исчезаем отсюда.

До отхода поезда оставалось тринадцать минут. — А он?

О'Брайен кивнул в сторону русского, который спокойно стоял неподалеку с чемоданом в руке и наблюдал за ними. Он выглядел удивительно одиноким и уязвимым теперь, в чуждой ему обстановке. Похоже, он собирался уехать с ними.

— Боже, — пробормотал Келсо. Он раскрыл карту. Не знал, на что решиться. — Пошли. — Он двинулся по причалу в сторону берега. О'Брайен поспешил за ним.

— Тетрадь при вас?

Келсо похлопал себя по карману куртки.

— Как вы думаете, у него есть оружие? — спросил О'Брайен. И оглянулся. — Черт возьми! Он следует за нами.

Русский шел за ними шагах в десяти, усталый, испуганный, как бездомная собака. Ружье он, видимо, оставил в лодке. Чем он может быть вооружен? — подумал Келсо. Ножом? И зашагал энергичнее, с трудом переставляя затекшие ноги.

— Мы не можем его просто так бросить…

— Еще как можем, — заметил Келсо. Он вспомнил, что ничего не рассказал О'Брайену о норвежской паре и о других. — Объясню потом. Просто поверьте мне — нам нужно держаться от него подальше.

Они почти бегом добрались до большой автобусной остановки перед портовым управлением — темный снег, несколько печальных оранжевых фонарей, в лучах которых кружились снежинки. Вокруг не было ни души. Келсо двинулся в северном направлении, скользя на льду и крепко сжимая карту в руке. До вокзала было больше километра, и они никогда бы туда не успели пешком. Он оглянулся вокруг. Похожая на коробку «лада» песочного цвета, заляпанная грязью, медленно выехала на площадь справа от них, и Келсо побежал к ней, размахивая руками.

В российской провинции любая машина — это потенциальное такси, большинство водителей готовы подвезти в любой момент, и этот не оказался исключением. Он свернул в их сторону, подняв фонтан грязных брызг и уже на ходу опуская боковое стекло. У шофера был вполне респектабельный вид — наверное, учитель или служащий. Близорукие глаза мигализа стеклами очков в толстой оправе.

— Опаздываете на концерт?

— Сделайте одолжение, гражданин, отвезите нас на вокзал, — сказал Келсо. — Десять американских долларов, если успеем к московскому поезду. — Он открыл дверцу, не дождавшись ответа водителя, просунул голову в кабину и подтолкнул О'Брайена к задней дверце. Похоже, им выпала удача — русский, захваченный врасплох, заметно отстал со своим чемоданом.

— Товарищи! — закричал он.

Келсо не колебался. Он плюхнулся на сиденье и захлопнул дверцу.

— Вы не хотите… — начал водитель, глядя в зеркальце заднего вида.

— Нет, — ответил Келсо. — Поехали.

Когда «лада» рванулась вперед, Келсо оглянулся. Русский поставил чемодан и смотрел им вслед с обескураженным видом — одинокая фигура посреди враждебного города. И тут же исчез из виду.

— Знаете, все же мне жаль этого несчастного, — сказал О'Брайен, но Келсо не испытывал ничего кроме облегчения.

— «Благодарность, — сказал он, цитируя Сталина, — собачья болезнь».

Архангельский железнодорожный вокзал находится с северной стороны большой площади, прямо напротив нагромождения жилых кварталов, окаймленных гнущимися под ветром березами. О'Брайен сунул десятидолларовую бумажку водителю, и они вбежали в здание вокзала. Из семи деревянных билетных касс с аккуратными занавесками пять были закрыты, и длинные очереди вели к двум оставшимся. В зале толпились студенты, туристы, солдаты, люди всех возрастов и национальностей, семьи с домашним скарбом в больших фанерных ящиках, перетянутых веревками; снующие повсюду дети скользили по грязному, мокрому от растаявшего снега полу.

О'Брайен протолкался в голову ближайшей очереди, размахивая пачкой долларов, демонстрируя всем, что он иностранец:

— Простите, мадам. Извините. Подвиньтесь, пожалуйста. Я опаздываю на поезд…

Келсо показалось, что О'Брайен заплатил целое состояние — то ли триста, то ли четыреста долларов, и минутой позже уже пробирался назад сквозь толпу, размахивая двумя билетами, и они побежали вверх по лестнице на платформу.

Если бы их намеревались задержать, это случилось бы именно здесь. Полдесятка молодых милиционеров стояли у выхода на платформу, сдвинув ушанки на затылок, как это делали солдаты царской армии, отправлявшиеся на войну 1914 года. Они посмотрели на Келсо и О'Брайена, бегущих к поезду, но в их глазах не отразилось ничего, кроме обычного любопытства, которое вызывают здесь иностранцы. Они даже не пошевелились.

Значит, никто не забил тревогу. Тот, кто управлял этим спектаклем, подумал Келсо, когда они выбежали на открытую платформу, убежден, что они уже погибли…

Во всех вагонах длинного состава, растянувшегося едва ли не на четверть километра, уже начинали закрывать двери. Низкие желтые фонари, падающие хлопья снега, объятия влюбленных, офицеры, спешащие к своим вагонам с дешевыми портфелями, — у Келсо возникло ощущение, что он перенесся на семьдесят лет назад: картинка из времен революции. Даже на боку громадного электровоза виднелись серп и молот. Они нашли свой вагон, третий от начала состава, и Келсо придержал дверь открытой, пока О'Брайен метнулся по платформе к одной из бабушек, торгующих снедью для пассажиров. У нее была родинка на щеке размером с грецкий орех. О'Брайен распихивал покупки по карманам, когда раздался гудок.

Поезд тронулся с места так медленно, что сначала его движение было неуловимым. Люди шли вдоль состава, наклонив головы, помахивая на прощанье платками. Другие еще пожимали руки отъезжающим через открытые окна. Келсо вдруг представил себе

Анну Сафонову здесь, на этом месте, пятьдесят лет назад: «Я расцеловала ее в обе щеки. Прощаясь с нею, прощаюсь с детством», — и впервые на него напала неизбывная грусть. Теперь люди уже бежали по платформе. Келсо протянул руку и втащил О'Брайена в вагон. Поезд набрал скорость. Вокзал остался позади.

32

Они шли, покачиваясь, по узкому, устланному синим ковром коридору, пока не отыскали свое купе — одно из восьми, в самой середине. О'Брайен открыл деревянную задвижную дверь, и они втиснулись внутрь.

Здесь было совсем неплохо. Тысяча рублей с человека за купе в мягком вагоне — два пыльных малиновых дивана один напротив другого, белые простыни, свернутый рулоном матрас, аккуратно взбитая подушка, пластмассовые, под дерево, панели, настольная лампа с зеленым абажуром, маленький складной столик, умывальник.

В окне промелькнули пролеты стального моста, но как только река скрылась, ничего не стало видно, кроме их собственного отражения — двух всклокоченных, промокших, небритых мужчин. О'Брайен задернул желтые занавески, установил столик и разложил на нем купленную снедь: буханку хлеба, вяленую рыбу неизвестного вида, колбасу, пакетики чая, — а Келсо отправился на поиски кипятка.

Почерневший титан находился в дальнем конце прохода, напротив купе проводницы — крупной неулыбчивой женщины, в своей синей униформе похожей на охранницу. Она установила маленькое зеркало и могла наблюдать за пассажирами, не вставая с койки. Келсо заметил, что она следила за ним, пока он изучал висящее на стене расписание. Им предстояло более чем двадцатичасовое путешествие, тринадцать остановок, не считая Москвы, куда они должны были прибыть в четыре часа следующего дня.

Двадцать часов.

Какие у них шансы продержаться так долго? Он попытался прикинуть. Самое позднее утром в Москве станет известно, что операция в лесу провалилась. Тогда власти просто обязаны будут остановить единственный поезд, идущий из Архангельска, и обыскать его. Может, им с О'Брайеном следует сойти раньше — в Соколе, где они будут в семь часов утра, а еще лучше — в Вологде (это большой город), снять номер в гостинице и позвонить в американское посольство…

Он услышал, как у него за спиной отодвинулась дверь, и бизнесмен в отлично сшитом костюме вышел из своего купе и направился в туалет. Его безукоризненная внешность заставила Келсо вспомнить о своем странном виде — тяжелой непромокаемой куртке, резиновых сапогах, — и он поспешил дальше по коридору. Лучше поменьше попадаться людям на глаза. Он взял у мрачной проводницы два стакана с подстаканниками, наполнил их кипятком и неуверенной походкой вернулся в свое купе.

Они сидели друг против друга, методично жуя всухомятку тяжелую еду.

Келсо сказал, что, по его мнению, им нужно сойти с поезда, не доезжая Москвы.

— Почему?

— Потому что я не хочу рисковать. Нас задержат. Пока никто не знает, где мы.

О'Брайен откусил кусок хлеба и задумался.

— Так вы полагаете, что там, в лесу, они должны были нас застрелить?

— Уверен.

О'Брайен явно забыл о своих прежних страхах. Он начал спорить, но Келсо нетерпеливо прервал его:

— Задумайтесь об этом хоть на минутку. Вообразите, как легко это могло случиться. Русские заявили бы, что какой-то маньяк взял нас в заложники в лесу и они послали спецназ нам на выручку. И представили бы дело так, будто это он нас убил.

— Но в это никто не поверит…

— Еще как поверят. Он же настоящий психопат.

— Этот русский?

— Психопат и убийца. Вот почему я не захотел брать его с собой. Половина людей на том кладбище — его жертвы. И это далеко не все.

— Были и другие? — О'Брайен перестал жевать.

— Не менее пяти. Молодая норвежская пара и еще трое бедолаг — русских, которые начали вести себя не по правилам. Я нашел их документы, пока вы возились у реки. Их всех он заставил признаться в шпионаже, а потом застрелил. Уверяю вас, это тяжело больной человек. Молю Бога, чтобы никогда его больше не увидеть. И вам того же желаю.

О'Брайен, похоже, никак не мог проглотить кусок. Между зубов у него застряли кусочки рыбы. Он тихо сказал:

— Как вы думаете, что с ним будет?

— В конце концов его поймают. Закроют Архангельск, пока не найдут. И, честно говоря, я не стал бы их винить. Вы можете себе представить, на что пойдут люди, подобные Мамонтову, если найдут человека, который выглядит, как Сталин, говорит, как Сталин, да еще с документами, подтверждающими, что он сын Сталина? Уж они развернутся во всю ширь.

О'Брайен откинулся назад; он закрыл глаза, на его лице появилось выражение испуга, и Келсо, глядя на него, вдруг почувствовал беспокойство. В этой череде стремительно сменяющих друг друга событий он совсем забыл о Мамонтове.

Он перевел взгляд с О'Брайена на багажную сетку, где, запрятанный под курткой, лежал кожаный мешочек с тетрадью.

Ему хотелось все обдумать, но мысли не шли в голову. Мозги отказывались ему служить. Вот уже трое суток он как следует не спал: первую ночь просидел с Рапавой, вторую провел в камере московской милиции, третью — на шоссе по дороге в Архангельск. Он даже застонал от усталости. Единственное, на что хватило сил, — сбросить сапоги и кое-как расстелить постель.

— Я готов, — сказал он. — Утро вечера мудренее. О'Брайен ничего не ответил.

Из предосторожности Келсо запер дверь.

Прошло, наверное, еще двадцать минут, прежде чем О'Брайен нашел в себе силы пошевелиться. Келсо лежал, отвернувшись к стене, и плыл в пространстве, отделяющем сон от бодрствования. Он слышал, как О'Брайен снимал сапоги, вздыхал и устраивался на постели. Потом щелкнул выключатель настольной лампы и купе погрузилось в темноту, окрашиваемую в синеватый тон лампочкой над дверью.

Длиннющий состав, покачиваясь, медленно продвигался к югу через занесенные снегом равнины, и Келсо вскоре забылся тяжелым сном. Шли часы, и звуки поезда смешивались с неприятными сновидениями, навязчивым шепотом из соседних купе, шарканьем шлепанцев какой-то бабуси по коридору, далеким, едва слышным женским голосом из репродуктора, когда поезд останавливался ночью на промежуточных станциях: Няндома, Коноша, Ерцево, Вожега, Харовская, — с шумом входящих и выходящих людей, вспышками света на платформах, просвечивающими сквозь тонкие занавески, с беспокойным ворочаньем О'Брайена.

Он не слышал, как открылась дверь. Он просто почувствовал, как что-то проскользнуло в купе и что-то мягкое и тяжелое зажало ему рот. Глаза его приоткрылись, когда острие ножа уперлось ему в горло. Он попытался высвободиться, но рука придавила его вниз. Его руки точно онемели под простыней. Он ничего не мог разглядеть, но услышал голос, шепчущий ему прямо в ухо — настолько близко, что он ощущал горячую влагу чужого дыхания: «Товарищ, который бросает товарища, — это трусливый пес, и такие собаки должны умереть собачьей смертью, товарищ…»

Нож скользнул ниже…

Келсо мгновенно проснулся с криком, застрявшим в горле, широко открытыми глазами; простыня была смята в комок в его влажных ладонях. Мягко покачивающееся купе было пусто, синеватая тьма приобрела чуть серый оттенок. Какое-то время он не решался пошевелиться. Он слышал тяжелое дыхание О'Брайена, и когда наконец повернулся, то увидел его — болтающаяся голова, открытый рот, одна рука свесилась почти до пола, другая согнута и прижата ко лбу.

Пока прошла паника, миновало еще несколько минут. Он потянулся и приподнял угол занавески, чтобы посмотреть на часы. Он полагал, что еще середина ночи, но с изумлением увидел, что уже около семи. Он проспал целых девять часов подряд.

Келсо привстал, поднял занавеску повыше и тут же увидел плывущую на него ни с чем не соединенную голову Сталина, едва различимую в бледном свете возле железнодорожного полотна. Она появилась на уровне окна вагона и быстро уплыла назад.

Он продолжал смотреть в окно, но никого не увидел, только поросшую кустарником землю и чуть подсвеченные электрические провода, висящие между столбами; казалось, они прогибаются и поднимаются в такт движению поезда. Снега здесь не было, только холодная обесцвеченная пустота, уходящая в небо.

Очевидно, кто-то вывесил портрет Сталина, подумал он.

Келсо закрыл занавеску и опустил ноги на пол. Тихо, чтобы не разбудить О'Брайена, натянул резиновые сапоги и осторожно отворил дверь в пустой коридор. Посмотрел в обе стороны. Никого. Задвинул за собой дверь и направился в хвост поезда.

Он миновал один вагон, совершенно пустой, тоже мягкий, все время глядя на мелькающий за окном ландшафт. Следующий вагон был жесткий, плацкартный. Людей здесь ехало гораздо больше — полки в три уровня в открытых купе, а через проход еще ряд полок во всю длину вагона. Шестьдесят пассажиров. Повсюду распихан багаж. Люди сидят, позевывают с красными от недосыпа глазами. Другие храпят, им нет дела до бодрствующих пассажиров. Очередь в смрадный туалет. Мать меняет младенцу пеленки (в нос Келсо ударил резкий запах, когда он проходил мимо). Курильщики сгрудились у открытого окна в дальнем конце вагона. Резкий запах сигарет без фильтра. Сладковатый привкус холодного воздуха.

Он прошел четыре жестких вагона и был готов перейти в пятый, решив, что это будет последний и что он зря волнуется: должно быть, все это ему привиделось во сне.

Но вдруг перед ним возникла картина. Вернее, две картины, надвигающиеся на него: одна — Сталина, вторая — Ленина. Портреты высоко держала пожилая супружеская пара; увешанный медалями мужчина стоял на небольшом возвышении. Поезд медленно въезжал на станцию, и Келсо успел хорошенько рассмотреть этих людей — морщинистые задубелые лица, очень смуглые, изможденные. Через несколько секунд оба повернулись, их лица вдруг помолодели, они заулыбались и начали махать, кого-то увидев в вагоне, в который Келсо собирался войти.

Время замедлило ход в унисон поезду. Выстроившиеся в ряд железнодорожные рабочие в ватниках стояли, опираясь на ломы и лопаты, приветствуя кого-то поднятыми кулаками. Поезд полз вдоль платформы, в нем стало чуточку темнее. Келсо услышал звуки музыки, доносившиеся сквозь лязг тормозов. Звучал старый советский гимн:

— Партия Ленина, партия Сталина… — и за окнами проплыл небольшой оркестр, музыканты в светло-голубых формах.

Поезд остановился, издав пневматический вздох. Келсо увидел надпись «Вологда» на здании вокзала. Возбужденные люди толпились на платформе. Он открыл дверь в вагон и тут же прямо перед собой увидел русского, по-прежнему в отцовской форме, спящего на нижней полке шагах в десяти. Его чемодан лежал в багажной сетке над его головой. Вокруг образовалось пустое пространство: люди почтительно расступились и смотрели на него.

Русский начал просыпаться. Голова его пошевелилась. Он смахнул что-то с лица и, замигав, открыл глаза. Он увидел, что на него смотрят, и медленно, осторожно, устало выпрямился.